Воспитание генерала и офицера как основа побед и поражений

Введение

Первая половина XIX столетия ознаменовалась крупным переломом в жизни нашей армии, переломом, быстро и неожиданно приведшим ее от великой эпохи побед и славы к тяжелым временам поражений и упадка.

Блестяще и счастливо начался для нас прошлый век. Победоносная французская армия, предводимая Величайшим Полководцем мира, обойдя с громом побед всю Европу, нашла себе достойную соперницу лишь в лице тогдашней русской армии, которая, не имея на своей стороне ни гениального вождя, ни численного превосходства, тем не менее оказалась победительницей Великой Армии Наполеона.

Еще в то время, когда Австрия и Пруссия видели лишь одни жестокие поражения, когда их армии совершенно разваливались от первого же столкновения с французами, русская армия одна умела выдерживать бурный натиск наполеоновских войск и давать им жестокий отпор.

В то самое время, когда Франция занесла на славные страницы своей истории Вальми, Джемапп, блестящий Итальянский поход Бонапарта, Маренго, Ульм, Аустерлиц, Йену и Ауарштедт, Россия украсила свою историю Итальянским и Швейцарским походами Суворова, Пултуском, Прейсиш-Эйлау и Гейльсбергом и только, как бы в наказание за недоверие Императора к испытанным Екатерининским вождям и пристрастие к иноземцам, потерпела поражения под Аустерлицем и Фридландом, в первом из которых взялись заправлять австрийские стратеги, а во втором положительно сыграл в поддавки иностранец-главнокомандующий, заведший свою армию в роковую ловушку. [40]

Война 1812 г., в которой русским талантам удалось исправить даже ошибки неудачного первоначального развертывания и в ряде боев не дать Великому Полководцу ни одной решительной победы, является величайшей гордостью нашей армии.

Наконец, походы 1813-1814 гг. окончательно упрочили за русскими славу победителей Наполеона и отвели армии первое место в Европе. Казалось, что отныне уже нет в мире силы, которая могла бы противиться русским...

Но вот прошло всего 13 лет и уже в походе 1828-1829 гг. русская армия далеко не оказалась на прежней высоте, далеко не проявила своей былой мощи; после ряда грубейших ошибок и промахов едва-едва удалось ей справиться с самой отсталой армией Европы.

Таких же недостатков и промахов с нашей стороны полон и 1831 год.

Наконец, Севастопольская кампания окончательно подорвала былую славу армии и показала наше полное бессилие бороться даже с такими отсталыми, кое-как собранными и плохо организованными европейскими армиями, как английская и французская того времени.

Таким образом, от сладкого увлечения блестящим прошлым пришла армия к горькой действительности настоящего.

В чем же причины этого печального явления? В чем корень зла? Отчего так быстро и внезапно разрушилась мощь той армии, выдающуюся силу и упорство которой в начале века признал даже наш достойный противник?

Ответы на эти вопросы для нас, военных, имеют не одно только историческое, но и громадное практическое значение.

Давно уже известно, что победа или поражение армии на полях сражений вовсе не является делом случая, не приходит извне, а лежит в самой армии, подготовляется всей ее жизнью в период мира.

И в зависимости от того пути, по которому идет воспитание армии в мирное время, ждут ее на войне или блестящие победы, или позорные неудачи.

Рассмотрев и сравнив состояние армии в период побед и блеска с состоянием ее в период поражений и упадка, указав, таким образом, на причины мощи армии в один период и ее слабости — в другой, можно этим способом указать и тот единственный, настоящий путь, по которому еще в мирное время должна идти жизнь армии, желающей быть победоносной на полях сражений. […] [41]

Русская армия эпохи наполеоновских войн

Наследие екатерининского века

Русская армия начала XIX столетия по многим сторонам своей жизни еще была армией Великой Екатерины, хранила в себе многие заветы славных вождей этого царствования, жила, даже, если можно так выразиться, бредила славными Румянцевскими и Суворовскими победами. И поэтому, чтобы полнее обрисовать армию начала царствования Александра, нельзя не обратиться несколько назад и бросить хотя бы самый беглый взгляд на армию Великой Государыни.

При этом оговорюсь прежде всего, что дать общую и полную характеристику Екатерининской армии есть задача положительно для меня невозможная как по недостатку места, так и по разнохарактерности этой армии, в которой даже отдельные полки зачастую самым противоположным образом различались между собою, давая картины самых резких и неожиданных контрастов.

Подобное положение дел в армии являлось следствием того, что самыми яркими и типичными чертами Екатерининской армии, чертами, унаследованными еще от Елизаветы, являлись громадная самостоятельность начальников и почти полное отсутствие контроля. Дух времени был таков, что даже командир полка являлся неограниченным и бесконтрольным хозяином в деле обучения и хозяйства полка. Боевая же подготовка войск того времени по самому закону всецело зависела от личности их начальника. Устав касался только обучения, «экзерциции», но в производстве маневров и учений допускалась громадная свобода начальников. Они сами вырабатывали для этого свои инструкции, от чего, конечно, происходило сильное разнообразие в обучении войск, но зато, с другой стороны, достигалось и соревнование начальников между собою{1}.

Гораздо худшее влияние имел недостаток контроля, породивший те колоссальные злоупотребления и ту распущенность, которые были присущи многим частям этой армии. Были полки, где вошло в обычай не исключать из списков бежавших и умерших, где распускали по домам часть нижних чинов и присваивали себе положенное на них довольствие. Некоторые полки простирали распущенность свою до самых невероятных [42] пределов. Гвардия же до такой степени мало отвечала понятию «войск», что появился известный проект кн. Репнина — передать ее из военного ведомства в придворное.

Протекция и фаворитизм тоже свили себе прочное гнездо в армии. Отмечу для примера, что тогда, в обход Петровского закона, по которому для производства в офицеры требовалось пройти тяжелую солдатскую лямку, люди с протекцией стали записывать детей рядовыми в гвардию еще в младенчестве; известен случай зачисления на службу нижним чином еще до рождения.

Нахватав чинов с колыбели, молодые безусые юнцы чуть ли не сразу получали полки и являлись, таким образом, начальниками боевых, заслуженных ветеранов.

Много, очень много темных сторон еще можно найти в жизни этой армии, и все-таки, несмотря на все эти пятна. Екатерининская армия имела за собою и так много хорошего, что с нею не могла и думать равняться ни одна из европейских армий того времени, за исключением революционной французской.

Прежде всего следует отметить, что Императрица, вообще, сравнительно редко ошибалась в выборе своих помощников, а при этом условии ее система полного доверия и мощи исполнителю была как раз на руку талантливым людям, получавшим широкое поле для развития своих сил и способностей.

Энергичным, независимым и кипучим натурам, не укладывавшимся в рамки обыденной жизни, это царствование, несмотря на фаворитизм и интриги, было более других по нутру; так, безошибочно можно сказать, что только при тогдашней системе мог у нас вырасти и развиться оригинальный Суворовский талант.

Далее, сама Императрица всегда бодрая, живая, энергичная, не унывающая при самых тяжелых обстоятельствах, сумела и в армию влить тот же дух бодрости, энергии и веселья.

«Римляне никогда не считали врагов, а только спрашивали, где они?» — писала она Румянцеву в ответ на его донесение о превосходных силах турок, и результатом этих слов явилась блестящая Кагульская победа, одержанная 17-ю тысячами против полутораста.

Благодаря достойным тогдашним вождям, дух беспримерной смелости и отваги, доходившей до дерзости, глубоко проник в армию; их же талантами русское военное искусство далеко опередило искусство соседей.

Как раз в то время, когда на Западе военное искусство застыло в мертвых формах и свелось к исполнению хитроумных [43] маршей и контрмаршей, которыми думали решать судьбу войны без помощи сражений, у нас Румянцев первый указал новый путь к победам — атаковать неприятеля, искать его в поле, причем весьма образно и рельефно изобразил выгоды наступления перед обороной. «Нападающий, — писал он, — до самого конца дела все думает выиграть, а обороняющийся оставляет в себе всегда страх, соразмерно сделанному на него стремлению»{2}.

Следующим наивысшим выразителем этого же смелого наступательного духа тогдашней армии явился Суворов, как известно, вовсе не признававший ни отступления, ни обороны.

«Шаг назад — смерть! Вперед два, три и десять — позволю».

«Сикурс, опасность и прочие вообразительные в мнениях слова служат бабам, кои боятся с печи слезть, чтобы ноги не переломить, а ленивым, роскошным и тупозрячим для подлой обороны, которая по конце, худая ли, добрая ли, рассказчиками также храброю называется».

Обладая громадным военным и общим образованием, зная несколько языков, выписывая положительно все лучшие журналы Европы, этот Великий человек рекомендовал широкое военное образование и своим подчиненным. «Генералу, — говорил он, — необходимо непрерывное образование себя науками с помощью чтения». «Читай Юлия Кесаря, Аннибала и Бонапарта», — отвечал он на вопрос, как сделаться хорошим полководцем, указав, таким образом, тот же путь к познанию военного дела, какой впоследствии указал и Наполеон. Замечательно при этом, что в Наполеоне прозрел он Великого Полководца только за один его поход 1796-1797 гг.

Следом за Румянцевым и Суворовым тянется целая «стая славных Екатерининских орлов». Большой здравый смысл, верный взгляд, громадная независимая воля и энергия — общая печать этих личностей. Неудивительно, что часть армии, прошедшая серьезную боевую школу под руководством подобных начальников, действительно могла считать себя первой в Европе и с избытком искупала все недостатки и грехи другой части.

Насколько же идеи лучших вождей Екатерининского царствования опередили не только свою эпоху, но во многом и нынешнее время, можно видеть из следующих заметок. Требуя еще тогда широкой инициативы от подчиненных, Суворов в Польскую войну писал: «Спрашиваться старших накрепко воспрещаю, но каждому командиру в его окружности делать [44] мятежникам самому собою скорый и крепкий удар, под взысканием за малую деятельность». В то время, когда на Западе солдат гоняли в бой, как стадо баранов, когда ныне выражение «они не знали» стало эпитетом минувшей войны, Суворов еще тогда требовал и добивался, чтобы «всякий воин понимал свой маневр». В то время, когда на Западе все обучение войск сводилось к параду и исполнению тех замысловатых построений, которыми Фридрих на закате своих дней морочил Европу, у нас еще Устав 1763 г. постановил «учить войска только тому, что им придется делать на войне».

После минувшей войны мы открыли Америку в виде применения войск к местности и приписали необходимость этого исключительно новым условиям боя, а между тем у нас же правила для обучения егерей 1789 г. гласили: «Приучать к проворному беганью, подпалзывать скрытыми местами, скрываться в ямах и впадинах, прятаться за камни и кусты возвышенные, укрывшись стрелять и, ложась на спину, заряжать ружье...»{3}.

«Наставление же господам пехотным офицерам в день сражения» (1812 года), проникнутое Суворовским духом, прямо требует от начальников применять к местности свои части, причем только воспрещает отводить их для этого назад{4}.

До самого последнего времени у нас не сознавали значение огня в бою и осмеливались даже ссылаться при этом на авторитет Суворова, цепляясь за одну его фразу и не понимая его духа; а на самом деле — как бы в насмешку над своими мнимыми последователями — Великий Полководец как раз требовал от своих войск, и весьма настойчиво, хорошей и меткой стрельбы, причем добивался, чтобы на каждого солдата в бою было не менее 100 патронов — количество по тогдашнему времени колоссальное.

Дальше же всего шагнули Екатерининские генералы в деле воспитания войск и истинной дисциплины.

В то самое время, когда на Западе личность подчиненного унижалась всеми способами, а солдат третировался как существо низшее, когда вся дисциплина была построена на палке капрала, которой, по выражению Фридриха, солдат должен был бояться больше, чем пули неприятеля, у нас еще Потемкин, будучи президентом военной коллегии, требовал самого внимательного отношения начальников к подчиненным и, в [45] частности, относительно нижних чинов напоминал, что «солдат есть название честное, коим и первые чины именуются».

Еще дальше пошел Румянцев, совершенно уничтоживший в своей армии побои.

«Однако же, — пишет по этому поводу удивленный современник, — при всем том дисциплина и чиноначалие в должном уважении оставались».

В это же время Суворов допускал и возражения низшего высшему с тем только, чтобы оно делалось пристойно, наедине, а не во многолюдстве, иначе будет буйством.

Даже вопроса о форме одежды коснулись вожди того времени, и взгляд Потемкина по этому поводу обличает в нем большой здравый смысл и верный, чисто практический военный взгляд. В то время, когда вся Европа занималась перешиванием своих форм на прусский образец, видя спасение в этишкетах, петлицах, клапанах прусского покроя, Потемкин, добиваясь отмены в армии прусского костюма, введенного Петром III, писал: «В России, когда вводилось регулярство, вошли офицеры иностранные с педантством того времени, а наши, не зная прямой цели вещам военного снаряда, почли все священным и как будто таинственным. Им казалось, что регулярство состоит в косах, шляпах, клапанах, обшлагах, ружейных приемах и прочем. Занимая же себя таковою дрянью, и до сего времени не знают еще самых важных вещей... Словом, одежда войск наших и амуниция такова, что придумать почти нельзя лучше к угнетению солдата; тем паче, что он взят будучи из крестьян (в тридцать лет почти), узнает уже узкие сапоги, множество подвязок, тесное нижнее платье и пропасть вещей, век сокрушающих. Красота одежды военной состоит в равенстве и в соответствии вещей с их, употреблением. Платье — чтобы было солдату одеждою, а не в тягость. Всякое щегольство должно уничтожить, ибо оно плод роскоши, требует много времени, иждивения и слуг, чего у солдата быть не может».

При подобных взглядах и направлении, царившем в среде главных руководителей армии, нечего удивляться, что 34-летнее царствование Екатерины оставило глубокий след в нашей армии; в ней воспиталось целое поколение, всецело проникнутое здравыми, чисто военными взглядами. Бурное четырехлетнее царствование Павла пронеслось, как вихрь, над Екатерининской армией, многое переломало и испортило, но не могло вырвать с корнем тех добрых задатков, которые внедрились за предыдущую эпоху, и, как увидим ниже, эти добрые задатки не раз проявляли себя в тяжелую годину наполеоновских войн. [46]

Вожди нашей армии в наполеоновскую эпоху

Теперь, дав посильную характеристику Екатерининской армии, перейду к ее наследнице — к армии начала царствования Императора Александра, чтобы рассмотрением последней отметить, в чем же заключался остаток мощи, таившийся в русской армии в эту эпоху и давший возможность ей одной из всех европейских армий тягаться с дотоле непобедимой армией Наполеона.

Прежде всего остановлюсь на командном составе армии и постараюсь обрисовать те личности, в руках которых находилась судьба ее в эту годину и высокими качествами которых не раз спасалась она.

Из ряда блестящих имен эпохи прежде всего выделяется имя героя Отечественной войны, Главнокомандующего кн. Голенищева-Кутузова Смоленского, слишком хорошо известного всякому русскому.

Ученик и любимец Суворова, этот, как его называет Д. Давыдов, Фабий наполеоновских войн впервые прославил имя свое в штурме Измаила, после которого Суворов сказал: «Мы с Кутузовым хорошо понимаем друг друга. Если бы Измаил не был взят, ни меня, ни его не было бы в живых».

Еще в 1805 г., поставленный в критическое положение после сдачи Макка под Ульмом и захвата французами Вены, Кутузов не только ловко уводит свою 40 тыс. армию от удара 200 тыс. армии Наполеона, но еще успевает нанести поражение отделившемуся корпусу Мортье. Перед Аустерлицем он с бессмертным кн. Багратионом видел, куда ведут армию австрийские стратеги и молодые русские флигель-адъютанты, и не его вина, что на представления об этом Император ответил словами: «Это вас не касается».

И вот, по меткому выражению Шильдера, в наказание за то, что «молодые флигель-адъютанты назло ему проиграли сражение», Кутузов находится в опале до 1812 г., когда по желанию общества и вопреки отношению Императора он вновь становится во главе армии и делается победителем Наполеона.

В Кутузове нет, конечно, ни гения, ни энергии Суворова. Но зато в нем налицо громадный ум, здравый взгляд, отличное образование, колоссальная опытность и хладнокровие. Его ни в чем не мог провести сам Наполеон, звавший с досадой своего опытного противника «старой лисицей». Приблизительно так же охарактеризовал его и Суворов словами: «Хитер, хитер. Его и Рибас не обманет». И нельзя не сказать, что именно [47] такой вождь, проницательный и спокойный, и нужен был для борьбы с Наполеоном в той армии, где уже не было гения.

Нелюбимый Императором, преследуемый бездной интриг и сплетен со стороны Беннигсена и Барклая, восстановивших против него даже рыцарски благородного и открытого Ермолова{5}, Кутузов удержался среди всего этого и сумел остаться обаятельным и великим. Это был воистину народный вождь, сильный неограниченным доверием и беспредельной любовью войск и народа.

Следующей звездой первой величины является бессмертный км. Багратион. Лучшей его характеристикой может служить следующая характеристика, данная князю его подчиненным{6}.

«Князь Петр Иванович Багратион, столь знаменитый по своему изумительному мужеству, высокому бескорыстию, решительности и деятельности, не получил, к несчастью, никакого образования... Высокие природные его дарования, мужество, деятельность и неподражаемая бдительность, заменившие ему сведения, обратили на него внимание Великого Суворова, которого он, можно сказать, был правою рукою в бессмертной Итальянской кампании... Он почерпнул в этой бессмертной войне ту быстроту в действиях, то искусство в изворотах, ту внезапность в нападениях, то единство в натиске, которые приобрели ему полную доверенность, неограниченную любовь и глубокое уважение всей армии.

В течение пятилетней моей службы при кн. Багратионе в качестве адъютанта его я во время военных действий не видел его иначе, как одетым днем и ночью. Сон его был весьма короткий — три, много четыре часа в сутки и то с пробудами, — ибо каждый приезжий с аванпостов должен был будить его, если известие, им привезенное, того стоило...

Невзирая на свое невежество, этот Ахилл наполеоновских войн постиг силою одного своего гения основные правила военного искусства; несмотря на значительное превосходство в сведениях своих подчиненных, он умел всегда сохранить преимущество своего сана, без оскорбления чьего бы то ни было самолюбия. Величественная поступь и осанка князя, орлиный взгляд его, производили обаятельное на всех действие». Жестоко заблуждается тот, кто видит в князе Багратионе только храброго генерала, простого рубаку. Всей своей боевой карьерой опровергает он это в высшей степени несправедливое и ошибочное мнение. [48]

Для того чтобы составить себе славу на тяжелой, ответственной должности авангардного, или арьергардного, начальника, мало одной личной храбрости, недостаточно и умения разбираться на небольшом поле сражения; для этого в каждый момент надо уметь понять и оценить всю стратегическую обстановку, быстро найтись и принять верное решение, без всякой указки старшего начальника. И этим умением в высокой степени отличался кн. Багратион, ведь недаром же его оценил сам Суворов, которого не удивить было одной храбростью. К сожалению, однако, личность Багратиона с этой точки зрения до сей поры не разобрана и не оценена по достоинству.

Все мы знаем Шенграбен как образец упорства Багратиона в бою, но мало кому известен гораздо более великий его подвиг, спасший армию в 1807г. и в полном блеске обнаруживший талант князя как военачальника.

В январе 1807 г. неудачные распоряжения Беннигсена ставят русскую армию в опасное положение: она разбросана и сообщения отходят от фланга. Пользуясь этим, Наполеон готовит свой гениальный план, грозящий нам полной гибелью. Главнокомандующий не подозревает опасности и не обращает внимания на донесения шпионов о передвижениях французов. Наполеон уже готовит свой удар, и в тот момент, когда, по выражению Леттов-Форбека, «корсиканский лев уже готовился сделать прыжок», кавалерия кн. Багратиона перехватывает два приказания Бертье. По отрывочным данным этих приказаний князь сумел сразу разгадать весь план Наполеона и, будучи младшим из всех начальников отрядов, помимо Главнокомандующего решился распорядиться сосредоточением армии, причем своими действиями не только расстроил весь план Наполеона, но и лишил Императора содействия целого корпуса на все время Эйлауской операции.

Не менее велик Багратион и в операциях 2-й армии в первую половину 1812 года, когда он не исполняет троекратного, письменно повторенного повеления Императора и, действуя по обстановке на свой страх, спасает армию и уводит ее из ловушки, приготовленной Наполеоном.

Будем надеяться, что когда-нибудь этот бессмертный витязь получит наконец верную оценку своей боевой деятельности и своего таланта как один из тех удивительнейших самородков, которые и без широкого образования могут быть выдающимися военачальниками.

Следующей не менее крупной величиной в среде командного состава армии, бесспорно, является Ермолов. [49]

«Он представлял редкое сочетание высокого мужества и энергии с большою проницательностью, неутомимою деятельностью и непоколебимым бескорыстием; замечательный дар слова, гигантская память и неимоверное упрямство составляли также его отличительные свойства»{7}.

Будучи весьма образованным человеком, Ермолов обладал очень острым языком, который доставил ему массу неприятностей. Как горячий патриот, он вместе с кн. Багратионом являлся одним из главных сторонников русской партии и горячо боролся против иноземцев, пользовавшихся таким влиянием при дворе Императора. Известна его просьба о производстве в «немцы», его язвительный вопрос в приемной Императора: «Простите, господа, не говорит ли здесь хоть кто-нибудь по-русски?» Но поразительно при этом, что язык Ермолова, весьма колкий в разговоре со старшими, совершенно изменялся по отношению к младшим, которые всегда находили в нем самого ревностного, смелого и правдивого защитника своих прав. Характерно, что он не только никогда не позволял себе ни малейшей дерзости или невнимания относительно младших (особенно провинившихся), но выслушивал все справедливые возражения своих подчиненных. И наряду с этим старшим он зачастую говорил совершенно непозволительные дерзости. Так, в 1805 г. в бытность свою еще батарейным командиром, на замечание, полученное за худых лошадей от смотревшего его батарею грозного Аракчеева, подполковник Ермолов не убоялся ответить: «По службе, В. Сиятельство, наша участь часто зависит от скотов». Смысл фразы был хорошо понят Аракчеевым{8}. В тех случаях, когда дело касалось убеждений Ермолова, заставить его поступить вопреки своим взглядам было не под силу и Государю. Так, на одном из франкфуртских парадов в 1813 году Император за какую-то ошибку при церемониальном марше приказал Ермолову арестовать начальника дивизии. Ермолов, не сочувствуя этому взысканию, отказался исполнить повеление Александра, когда же приказание было повторено, то ответил, что он в таком случае пришлет собственную шпагу, но не будет уже иметь подлости взять ее обратно. Этим все дело и кончилось{9}.

Ум, простота и приветливость Ермолова создали ему в армии такое обаяние, с которым равнялось только обаяние князей Багратиона и Раевского. [50]

Фельдъегерь, привезший в 1826 г. в Петербург присяжные листы кавказской армии, своими словами весьма рельефно выразил это великое обаяние имени Ермолова.

«Алексей Петрович, — сказал он, — так боготворим в Грузии, что, если бы он велел присягнуть персидскому шаху, все бы тотчас это сделали» (Д. Давыдов).

Впоследствии, уже находясь в немилости, Ермолов, вопреки общему правилу, продолжал служить кумиром России{10}. Так, в Московском благородном собрании при появлении Ермолова вставали и первыми кланялись ему все знакомые и незнакомые, не только мужчины, но и дамы; всякий извозчик знал дом, где жил «Алексей Петрович», со всеми ласковый и всем одинаково доступный.

В истории наполеоновских войн имя Ермолова блещет почти во всех сражениях. Начиная с Прейсиш-Эйлау, где с ротой конной артиллерии он по своей инициативе, без всяких приказаний, без прикрытия прискакал к месту катастрофы и огнем остановил наступление французов, чем спас положение армии;

с именем Ермолова связаны лучшие страницы нашей истории; особенно же блестяща его деятельность как начальника штаба 1-й армии в 1812 г. у Смоленска, в бою под Лубиным. Крупную роль сыграл он в Бородинском сражении и в пленении корпуса Вандамма под Кульмом, создав себе прочную славу способного военачальника.

Упомяну и о личности Барклая де Толли, с именем которого тесно связаны события эпохи. Правда, он далеко не отличался благородством своих сподвижников; в письмах его к Александру в 1812 году можно видеть много зависти и недоброжелательства к Кутузову, а в дальнейшей деятельности после 1814 года он явился деятельным помощником Аракчеева по уничтожению русской мощи. Тем не менее деятельность Барклая как боевого генерала имеет за собою много светлых страниц.

«Барклай де Толли, — пишет Д. Давыдов, — с самого начала своего служения обращал на себя внимание своим изумительным мужеством, хладнокровием и отличным знанием дела». Обучение им 1-й армии перед войной 1812 г. заслуживает особенного внимания. Так, еще тогда он требовал от своих войск ежедневного маневрирования и обращал особенное внимание на умение применяться к местности. Желая развить в подчиненных находчивость, он постоянно практиковал неожиданные нападения на штаб-квартиры соседей; при этом любопытно, что [51] когда один батальонный командир сам произвел неожиданное нападение на штаб-квартиру Барклая и его самого взял в плен. то это доставило Барклаю величайшее удовольствие.

Сумрачный, постоянно угрюмый, бесстрашный, неутомимый и холодный, как мраморная статуя, Барклай своим мужеством и спокойствием вызвал даже поговорку среди солдат: «Поглядя на Барклая, и страх не берет».

Потеряв привязанность армии в первую половину Отечественной войны, он вновь вернул ее своим поведением в Бородинском сражении и своей безупречной боевой деятельностью, конечно, искупил сторицей все свои недостатки.

Далее, говоря о доблестных вождях этой эпохи, нельзя миновать и светлой личности гр. Остермана-Толстого, отличавшегося редким благородством, неимоверным хладнокровием и замечательным упорством в бою. Снаружи сухой и как будто черствый, а в то же время необыкновенно сердечный, простой и в высшей степени гуманный человек. Характерной его чертой, по свидетельству современников, являлось удивительное спокойствие и ничем не возмутимое присутствие духа в самые критические минуты{11}. Первый из русских генералов, имел он страшную честь встретить в 1806 году самого Наполеона на поле сражения. Отброшенный на далекое расстояние от армии, без определенных инструкций, мог он весь день 11 декабря наблюдать приготовления к переправе 40 тыс. корпуса Даву. Имея всего 7 тыс., но зная, что армия наша разбросана и не готова к бою, он принял на свой страх смелое решение вступить в бой с самим Наполеоном.

И в темную декабрьскую ночь при зареве запылавшей деревни Помехово, когда одна за другой повалили в атаку густые колонны французов и с одного фланга до другого понеслись грозные крики, указывавшие на присутствие самого Императора, гр. Остерман сохранял свое обычное спокойствие и, отбив ряд атак, только к утру стал отходить к Насельску, дав возможность французам пройти в этот день всего 16 верст и выиграв время на сосредоточение армии.

Таков же он и в боях под Пултуском, Эйлау, Островной. Ему же обязана Россия и Кульмской победой, где сдался в плен целый корпус Вандамма.

Остановлюсь и на личности Раевского, горячо обожаемого любимца войск. [52]

«Свидетель Екатерининского века, памятник 12 года, человек без предрассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно привяжет к себе всякого, кто только достоин понимать и ценить его высокие качества», — так характеризует его Пушкин. Не менее выразительна и характеристика Дениса Давыдова: «Он был всегда одинаков со старшими и равными себе в кругу друзей, знакомых и незнакомых, пред войсками, в пылу битв и среди мира. Он был всегда спокоен, скромен, приветлив, но всегда сознавал силу свою, которая невольно обнаруживалась в его физиономии и взоре при самом спокойном его положении»{12}.

Напомню, как на плотине под Салтановкой вывел он перед колонну своих двух сыновей 10 и 16 лет под картечь французской батареи, жертвуя самыми дорогими существами для пользы родины. Еще более велик он в Бородинском сражении, когда, ожидая с минуты на минуту грозного удара французов, он не думает о себе и своей позиции, а без всякого приказания, по одной просьбе, посылает половину своих войск на поддержку атакованному соседу.

Упомяну и о скромном, добродушном, приветливом Дохтурове{13}. Последним оставляет он поле Аустерлицкого сражения, устраивая арьергард армии. С радостью, совершенно больной несется защищать Смоленск, говоря: «Лучше умирать в поле, чем на постели». Он же выдерживает и упорный бой под Малоярославцем, где рухнула последняя надежда Наполеона открыть себе путь в наши хлебородные губернии.

Не могу обойти молчанием и доблестного Неверовского, «любимца солдат и старшего брата своих офицеров». Подвиг его под Красным, где с шестью тысячами только что набранных рекрут отразил он атаки 15-ти тыс. конницы Мюрата и спас наше положение, есть наилучшее доказательство могучего значения хорошего начальника.

«Я помню, — пишет Денис Давыдов, — какими глазами мы увидели эту дивизию, подходившую к нам в облаках пыли и дыма, покрытую потом трудов и кровью чести! Каждый штык ее горел лучом бессмертия! Так некогда смотрели на Багратиона, возвращавшегося к армии в 1805 г. из-под Голлабрюна» (после Шенграбена).

Не утруждая внимания читателей характеристикой остальных героев этой великой нашей годины, перечислю лишь [53] имена, наиболее выдающихся из них, напомню про гр. Витгенштейна — геройского защитника Петербурга, пылкого, талантливого гр. Каменского, Милорадовича, Коновницына, Багговута, Воронцова, Палена, Ламберта, Паскевича. Кульнева, лихих артиллеристов гр. Кутайсова и Никитина, отчаянных партизан: Д. Давыдова, Дорохова. Фигнера и Сеславина.

Достаточно и этих кратких характеристик, и даже одного простого перечисления имен, чтобы видеть, какое богатое наследие осталось армии от Екатерининского царствования. Глубоко прав Ермолов, писавший в одном из писем Воронцову (Архив Воронцова) перед 12-м годом, что многие наши генералы превосходят французских по своим качествам и знаниям;

правда, наряду с этим он отметил, что в армии был известный процент генералов, совершенно негодных, которых бы не стали держать ни в одной европейской армии, но этот новый тип генерала, о котором речь впереди, еще не был многочислен и, к счастью, не в его руках лежала судьба армии в ту эпоху. В войсках еще преобладал тогда светлый тип генерала старой школы. А эта школа настолько рельефна, настолько разнилась по своим понятиям от новой, что я считаю своим долгом остановиться на нескольких характерных исторических фактах, чтобы резче и рельефнее подчеркнуть, какие богатыри вынесли на своих плечах тяжелую борьбу с Первым Полководцем мира и внесли в нашу историю самые светлые ее страницы.

В числе характерных черт боевого генерала старой Екатерининской школы самой доминирующей, рельефной чертой приходится поставить его необыкновенное благородство, удивительную способность подавить свое личное честолюбие, забыть свое личное «Я» в те минуты, когда речь шла о пользе и славе родины. В этих случаях наши боевые генералы той эпохи дают положительно изумительные образцы величия, которые в последующих войнах, к сожалению, уже не повторяются, заменяясь совершенно обратным отношением к общему благу.

Как характерен для обрисовки эпохи, например, следующий факт.

В 1813 году после смерти Кутузова Главнокомандующим назначается гр. Витгенштейн. Три старших генерала обойдены этим назначением, но беспрекословно, без единого звука неудовольствия, подчиняются младшему. Однако вскоре новый главнокомандующий оказывается совсем не на месте: он совершенно не управляется с большой армией, разводит беспорядок и путаницу. Тогда вместо интриг и происков, столь неизбежных в последующее время, происходит нечто весьма [54] удивительное. Старший из обойденных генералов, Милорадович, прямо отправляется к гр. Витгенштейну, и между ними происходит следующий, для обоих весьма характерный, разговор.

«Зная благородный образ ваших мыслей, — говорит Милорадович, — я намерен объясниться с Вами откровенно. Беспорядки в армии умножаются ежедневно, все на Вас ропщут, и благо отечества требует, чтобы назначили на место Ваше другого Главнокомандующего».

Высоким благородством и достоинством блещет и ответ Витгенштейна: «Вы старее меня, и я охотно буду служить под начальством Вашим или другого, которого Император определит на мое место».

Но Милорадович, как настоящий солдат, думал не о себе, а о пользе Родины; место Главнокомандующего представлялось ему не в виде выгодной освобождающейся вакансии, а в виде тяжелого, ответственного поста, занять который не всякому по плечу; забыв совершенно вопрос старшинства, он поехал хлопотать за Барклая, самого младшего из обойденных генералов. «Он не захочет командовать», — сказал Государь. «Прикажите ему, — возразил Милорадович. — Тот изменник, кто в теперешних обстоятельствах осмелится воспротивиться Вашей воле». Таким образом, состоялось назначение Барклая (Шильдер).

Подобным же духом преданности интересам Государства полно и письмо кн. Багратиона Императору в 1809 г., в бытность князя Главнокомандующим Дунайской армией. Вопрос шел о назначении уполномоченного для мирных переговоров с турками, причем Император предоставил кн. Багратиону на выбор одного из трех кандидатов: герцога Ришелье, Алопеуса и гр. Кочубея, оговорившись в письме, что гр. Кочубей не может быть назначен, так как он старше чином князя и таким образом Главнокомандующему придется подчиниться дипломату.

Истинным величием настоящего витязя блещет ответ любимца Суворова: «Хотя гр. Кочубей чином и старше меня, но в деле, столь тесно связанном с пользою, славою и благосостоянием Империи, я в полной мере чужд от всякого личного тщеславия и совершенно готов жертвовать всем, что только может способствовать ко благу отечества моего...» И что эти великие слова не являлись пустой фразой, можно видеть из окончания письма, где князь определенно высказывается именно в пользу гр. Кочубея, говоря: «Однако предпочел бы я природного русского всякому другому»{14}. [...] [55]

Продолжая характеристику блестящих наших генералов, отмечу, что в тогдашних походах нередки такие отрадные явления, как добровольное подчинение старшего младшему, более осведомленному в обстановке.

Да такие поступки и не удивительны со стороны тех, кто жил прежде всего идеей о благе и славе родины, кто не только на словах, но и на деле жертвовал для нее собою.

Касаясь вообще рыцарского благородства тогдашних генералов, считаю грехом обойти и следующий факт{15}.

Как известно, Ермолов и гр. Остерман-Толстой были личными врагами. В Кульмском сражении на долю Остермана выпало руководство войсками. В пылу боя неприятельское ядро оторвало графу левую руку; увезенный на перевязочный пункт, он мужественно перенес ампутацию руки без хлороформа, приказав только вызвать песенников из ближайшего полка. В командование войсками вступил Ермолов, и бой закончился взятием в плен всего корпуса Вандамма. Реляция об этом сражении была написана самим Ермоловым, и в ней, приписав весь успех непоколебимому мужеству войск и распоряжениям гр. Остермана-Толстого, он почти умолчал о себе. Толстой, прочитав реляцию, несмотря на жестокие мучения тотчас нацарапал Ермолову следующую записку: «Довольно возблагодарить не могу Ваше Пр-ство, находя только, что Вы мало упомянули о ген. Ермолове, которому я всю истинную справедливость отдавать привычен».

Флигель-адъютанту, привезшему орден Св. Георгия II ст., Толстой сказал: «Этот орден должен принадлежать не мне, а Ермолову». Однако Император утвердил свое первоначальное пожалование. Впоследствии между сторонниками Ермолова и Толстого завязалась горячая полемика по вопросу, кому должна принадлежать честь Кульмской победы. Однако лично ни один из них не принял в ней участия, не снизошел до газетной перебранки, как это стало практиковаться в позднейшие времена.

Кстати, заговорив о гр. Остермане-Толстом, не могу не коснуться происхождения его фамилии, пользуясь этим случаем, чтобы отметить, до какой степени в тогдашнем обществе была велика гордость русским именем. Отец графа носил только фамилию Толстого и был небогатым подполковником армии Екатерины. Женат он был на графине Остерман, внучке известного петровского дипломата. Так как братья графини, [56] владевшие громадными поместьями, были бездетны, и род Остерманов кончался, то старику Толстому предложили присоединить к своей фамилии графскую фамилию Остерманов. Старик был глубоко оскорблен подобным предложением, тем, что к его столбовой русской дворянской фамилии хотели приставить, да еще поставить впереди, фамилию «немецкого лекаришки». И эту переделку удалось произвести только впоследствии с фамилией сына (Лажечников).

Эта гордость генералов того времени своим прошлым, своим именем сквозит и в записках кн. Щербатова{16}, вынужденного в 1807 г. капитулировать в Данциге со своими тремя гарнизонными батальонами вместе с прусским гарнизоном.

«Мне казалось несносным, — пишет он, — видеть свое имя в капитуляции; слово сие было ново для русских. Мы брали крепости, но никогда в новейшие времена не бывали в осадах».

Князь окончил размышления тем, что, отпустив свои батальоны в Россию, сам не дал слова французам и отправился в плен. Свое решение он мотивировал тем, что ему, полному сил и здоровья генералу, невозможно было оставаться год в бездействии, когда Россия вела войну; отправившись же в плен, он рассчитывал быть размененным на французского генерала и мог опять принять участие в боях.

А какой высокой гордостью веет от ответа графа Н.М. Каменского второму французскому парламентеру, предложившему ему сдачу в 1807 г. «Вы видите на мне русский мундир и осмеливаетесь предлагать сдачу», — закричал граф и, повернув лошадь, уехал, прекратив всякие переговоры{17}.

Преклонимся и перед тем колоссальным обаянием, которое умел внушить своим офицерам генерал той эпохи и посредством которого он прежде всего управлял своими подчиненными.

Поразительно то безграничное благоговение к своим обожаемым вождям, которым так и веет со многих страниц воспоминаний современников; так и видишь перед собой совершенно особенных людей, видишь богатырей, для которых не могло быть ничего невозможного, потому что они умели владеть сердцем и душою своих подчиненных, могли быть уверены в их бесконечной преданности.

Невольно, перечитывая страницы подобных воспоминаний, проникаешься и сам подобным же благоговением к тем светлым личностям, которые умели быть начальниками не в силу [57] статей дисциплинарного устава, не в силу своих густых эполет, а прежде всего благодаря тому уважению, которое внушал подчиненным их светлый облик.

Конечно, это уважение прежде всего являлось следствием личных достоинств вождя того времени, следствием его высоких рыцарских качеств, но оно в высшей степени усиливалось, доходя до настоящего благоговения, благодаря той удивительной простоте, приветливости и доступности, которыми отличался начальник той эпохи по отношению к своим подчиненным.

Эта поразительная манера сохранять свое достоинство и в то же время быть равным среди подчиненных чрезвычайно характерна в лучших генералах того времени.

«Никто не напоминал менее о том, что он начальник, и никто не умел лучше заставить помнить о том своих подчиненных», — пишет Ермолов о кн. Багратионе{18}. <...>:

И в этом отношении, в отношении умения воспитывать свои войска, многому можно поучиться у лучших начальников нашей славной эпохи.

Глубоко ошибется тот, кто подумает, что они достигали популярности и любви слабостью по службе и потаканием своим подчиненным. Наоборот, следует отметить, что в случаях серьезных служебных проступков они были много строже даже начальников следующей суровой эпохи. Так, тот же снисходительный и обожаемый кн. Багратион не задумался разжаловать в рядовые заснувшего ночью караульного начальника Бобруйской гауптвахты.

Но наряду с неумолимой строгостью к серьезным проступкам тогдашнему начальнику и в голову не пришло бы изводить своих подчиненных какими-либо мелочами и требованиями собственного измышления.

Мало того, накладывая взыскание, они подчеркивали, что взыскивают не сами по себе, не по личности, а по службе.

И насколько, вообще, щепетильны были в этом отношении тогдашние начальники, как предпочитали они лучше совсем не наложить взыскания, когда проступок касался их личности, чем подать повод думать, что они взыскивают по личности, можно видеть из следующего факта, касающегося кн. Багратиона.

«Кроме других предосудительных привычек, — пишет Д. Давыдов, — нижние чины дозволяли себе разряжать ружья не только после дела, но и во время самой битвы. Проезжая через селение Анкендорф, князь едва не сделался жертвою [58] подобного обычая. Егерь, не видя нас, выстрелил из-за угла дома, находившегося не более 2 сажень от князя; выстрел был прямо направлен в него. Князь давно уже отдал на этот счет строгое приказание и всегда сильно взыскивал с ослушников. Но здесь направление выстрела спасло егеря; ибо князь, полагая, что наказание в этом случае имело бы вид личности, проскакал мимо; но никогда не забуду я орлиного взгляда, брошенного им на виновного».

Самой же симпатичной, самой высокой чертой тогдашнего рыцаря-генерала являлось бережное его отношение к. самолюбию подчиненных. Ни на словах, ни в приказах не позволяли они себе и тени того глумления, того издевательства над офицерами, какое с такой любовью и прибавлением самых плоских острот стало широко практиковаться в позднейшее время.

Тогдашние начальники слишком серьезно смотрели на свое призвание, слишком высоко ставили свое звание, чтобы унижать его издевательством над беззащитными подчиненными.

К тому же, как истинные военные люди, в самолюбии офицеров они видели не предмет насмешек и глумления, а могущественный рычаг воспитания своих подчиненных.

Наилучшим доказательством справедливости моих слов может служить замечательный приказ одного из деятелей этой эпохи, гр. Витгенштейна. Этот приказ помещен мною в заключении для удобства сравнения взглядов на офицера в две различные эпохи жизни нашей армии. Здесь же я ограничусь словами Михайловского-Данилевского о Дохтурове, весьма любопытными для характеристики взглядов той эпохи, когда наша армия так выгодно отличалась от своих западных соседей.

«Дохтуров, — писал Данилевский, — был другом солдат и офицеров своих; из них не найдется ни одного, которому бы он сделал неприятность. В обращении с подчиненными не подражал он иностранцам, у которых младший видит в начальнике своем строгого, неумолимого судью, но подражал генералам века Екатерины, которые ласковым обращением с русскими офицерами, служащими из чести, подвигали их на великие предприятия, наполнившие почти волшебною славою правление сей Государыни». «Я никогда не был придворным, — сказал однажды Дохтуров, — и не искал милостей в Главных квартирах и у царедворцев, а дорожу любовью войск, которые для меня бесценны».

Как же было и войскам не обожать такого начальника, того, кто любил их такой горячей, бескорыстной любовью, кто во вверенной ему части видел не ступень для дальнейшей карьеры, а свою родную семью. [59]

Для обрисовки типа тогдашнего генерала весьма любопытны и слова Лажечникова об одном из самых строгих генералов — графе Остермане-Толстом.

«Как начальник войска он был строг, но строгость его заключалась только во взгляде, в двух-трех молниеносных словах, которых боялись больше, нежели распекания иного начальника. Во время командования ни одного офицера не сделал несчастным; всем помогал щедрою рукою. Мелочным интриганом никогда не был, кривыми путями не ходил и не любил тех, кто по ним ходит, никогда не выставлял своих заслуг и ничего не домогался для себя; лести терпеть не мог».

О том же неукротимом и горячем Ермолове хорошо выразился дежурный генерал 2-й армии Марин: «Я люблю видеть сего Ахилла в гневе, из уст которого никогда не вырывается ничего оскорбительного для провинившегося подчиненного»{19}.

Взгляды эпохи на отношения к нижним чинам и понятие об истинной дисциплине хорошо вылились в известном «Наставлении господам пехотным офицерам в день сражения»{20}. Здесь можно видеть, как резко различали тогдашние генералы разницу между гуманностью и слабостью, между заботливостью и заигрыванием с солдатом, между истинной дисциплиной, чуждой, однако, мелочных придирок, и распущенностью. Так, «Наставление» гласит: «В некоторых полках есть постыдное заведение, что офицеры и ротные командиры в мирное время строги и взыскательны, а на войне слабы и в команде своих подчиненных нерешительны.

Ничего нет хуже таковых офицеров: они могут иногда казаться хорошими во время мира, но как негодных для настоящей службы их терпеть в полках не должно...

Воля Всемилостивейшего Государя нашего есть, чтобы с солдата взыскивали только за настоящую службу; прежние излишние учения, как-то: многочисленные темпы ружьем и проч. — уже давно отменены, и офицер при всей возможной за настоящие преступления строгости может легко заслужить почтеннейшее для военного человека название — друг солдата. Чем больше офицер в спокойное время был справедлив и ласков, тем больше на войне подчиненные будут стараться оправдать сии поступки и в глазах его один перед другим отличаться».

Неудивительно, что при подобных взглядах и обращении начальников с подчиненными многие части армии того времени [60] могли представлять действительно прочную цепь, в которой от генерала и до солдата все жило и думало одной мыслью, одной идеей.

Чем же положительно приходится восторгаться при изучении этой славной эпохи — это непреклонной волей наших генералов, инициативой и стремлением к взаимной поддержке. Не могли их поколебать и устрашить ни превосходные силы врага, ни присутствие на поле сражения самого Наполеона, что так убийственно действовало на дух и волю генералов других армий. И на каждом шагу мы видим не заботу о своей персоне, о своем отряде, а мысль об общем благе армии, готовность всегда пожертвовать собою, лечь костьми со своим отрядом, если того потребует обстановка, не ожидая приказаний свыше.

Мною уже было отмечено выше подобное величие некоторых генералов того времени, но остановлюсь еще на нескольких примерах, желая подчеркнуть, как зачастую достоинствами частных начальников искупались в эту эпоху многие промахи, ошибки и интриги высшего командования.

Блестящий план декабрьской операции Наполеона в 1806 г. сулил Йену слабой и разбросанной русской армии, тем более, что оба наших корпусных командира, Беннигсен и Буксгевден, враждуя между собою, готовы были один другого подвести под удар, а обезумевший Главнокомандующий отдавал самые нелепые и противоречивые распоряжения, сам даже убеждал всюду солдат бросать ранцы, амуницию и бежать в Россию, так как в армии измена. Между тем благодаря самостоятельности и самоотвержению частных начальников операция закончилась поражением Ланна у Пултуска и безрезультатным арьергардным боем у Голымина. Не будучи в состоянии остановиться на замечательной инициативе многих наших начальников, сведших к таким ничтожным результатам весь план Наполеона, все же не могу не упомянуть о выдающемся поступке Дохтурова, который 14 декабря, имея категорическое приказание корпусного командира отступать, сам вернул уже с марша всю дивизию и, никого не спрашивая, вступил в жестокий бой с двойными силами французов при одном только известии, что вблизи отряд другого корпуса находится в опасности.

Не менее велик и Барклай в январе 1807 г., когда, не боясь ответственности, рискуя всей репутацией, он останавливает 25 января у Гофа, без всяких приказаний, свой 3-тысячный отряд и кладет его весь в неравной борьбе с главными силами Наполеона, теряя знамена и орудия, но спасая армию.

«Настоящее поколение, — пишет по этому поводу [61] Данилевский, — не может иметь представления о впечатлении, какое производило на противников Наполеона известие о появлении его на поле сражения. Но Барклая де Толли оно не поколебало. О хладнокровии его можно было сказать, что, если бы вселенная сокрушалась и грозила подавить его падением, он взирал бы без содрогания на разрушение мира».

Реляция Барклая о мотивах своего решения настолько характерна, настолько хорошо обрисовывает тип тогдашнего генерала, что нельзя не остановиться на ней, тем более что в ней есть кое-что и о службе связи в той армии.

«Во всяком другом случае, — пишет он, — я бы заблаговременно ретировался, дабы при таком неравенстве в силах не терять весь деташемент мой без всякой пользы, но через офицеров, которых посылал я в Главную Квартиру, осведомился я, что большая часть армии еще не собрана при Ландсберге, находилась в походе, и никакой позиции занято не было. В рассуждении сего, почел я долгом, лучше со всем отрядом моим пожертвовать собою столь сильному неприятелю, нежели, ретируясь, привлечь неприятеля за собою и через то подвергнуть всю армию опасности»{21}. Неудивительно, что против армии, имевшей в своих рядах таких железных вождей, не под силу оказалось бороться и Наполеону, так легко и быстро разметавшему остальные армии Европы.

Не буду останавливаться на великих примерах поведения вождей наших в эту славную эпоху; 1812 год весь блещет их достоинствами, и в этом отношении пред ним спасует и пресловутый 1870 год. Отмечу только, как в наибольшем блеске самостоятельность наших начальников выразилась в двух самых больших сражениях эпохи: Прейсиш-Эйлауском и Бородинском.

Под Прейсиш-Эйлау после жестокого боя французы опрокидывают наш левый фланг; в общем резерве нет ни одного человека, а Главнокомандующий Беннигсен исчезает с поля сражения, отправившись торопить спешивший к армии отряд Лестока. Момент был настолько критический, что гибель всякой другой армии была бы неизбежна, но в русской — того времени, несмотря на то, что французы были уже в тылу, — не явилось ни паники, ни речи об отступлении; наоборот, к месту катастрофы бросились части с других участков позиции; по своей инициативе с противоположного фланга прискакали три конные батареи, явились отдельные полки, прискакал все тот же, всюду поспевавший кн. Багратион, бывший не у дел в день боя. [62]

Общими усилиями, никем свыше не объединенными, но тем не менее дружными, французы были не только остановлены, но и отодвинуты назад; удачная атака Выборгского полка, шедшего во главе отряда Лестока, давала надежду на окончательное поражение французов при общей контратаке, но прибывший в это время Беннигсен остановил порыв подчиненных и помешал той контратаке, которая, по свидетельству Бернадотта, дала бы нам не менее 150 орудий и привела бы Наполеона к катастрофе много раньше Березины.

На ночном военном совете решение Беннигсена отступить встретило горячий отпор со стороны его генералов, и дело едва не дошло до дуэли тут же на месте с состоявшим при армии, но не подчиненным Главнокомандующему, генералом.

Тем же духом командного состава блещет и Бородинское сражение, называемое иногда «битвою генералов» по количеству потери начальников.

Утром, когда обозначился удар французов на флеши, кн. Багратион посылает к соседям просить подкреплений, и ни от кого не получил он отказа, никто не стал отговариваться неподчинением князю и отсутствием приказания Главнокомандующего. Даже Раевский, находясь в затруднительном положении, сам ожидая грозного удара французов, прислал князю половину своих резервов.

На этом я заканчиваю характеристику генеральского состава тогдашней армии и в заключение хочу только отметить, как качества генерала отразились на исходе нашей великой борьбы. Мы не выставили против Наполеона ни гениев, ни даже первоклассных талантов. Наши вожди не блистали особенной глубиной своих замыслов, не дали миру великих образцов искусства, никого не удивили своим особенным умением. Недаром мы никак не могли найти соответствующего Главнокомандующего, который мог бы хоть отчасти соперничать с Наполеоном по своим замыслам; самый лучший из них — Кутузов — умел только разгадывать планы гениального полководца, отражать его удары, но не мог сам наносить их.

Правда, нельзя отказать нашим генералам ни в таланте, ни в знании, ни в опытности, но все эти качества не поражают своими размерами: такие же таланты можно в любое время найти во всякой армии, знания их тоже не особенно обширны, боевая опытность многих из них до первой встречи с Наполеоном ограничивалась опытом, полученным в обер-офицерских чинах, а то и вовсе отсутствовала, и тем не менее, в роли вождей они сразу же оказались на месте, да еще и в самой ужасающей обстановке. [63]

И этому нечего удивляться. Если тогдашние вожди и не блистали особенными талантами, особой глубиной творчества, то нельзя не преклониться перед их высокими нравственными качествами: удивительным пониманием своего долга, благородным и неустрашимым духом, перед их горячим желанием победы, заставлявшим молчать все личные чувства, перед их непреклонной волей, близостью и глубоким знанием своих подчиненных, уверенностью в своих войсках. И если каждый из этих генералов в отдельности и думать не может равняться с Наполеоном, то общая их совокупность грозна даже гению. Даже гению оказалось невозможным справиться с той армией, где ошибки одного генерала тотчас бросались исправлять другие, где для выручки всех из критического положения всегда находился один, готовый жертвовать собою.

Так, благодаря гр. Остерману-Толстому, Барклаю, Дохтурову, кн. Голицыну, кн. Багратиону, Багговуту, гр. Каменскому, Платову, гр. Палену, Коновницыну, Неверовскому, Раевскому, Тучкову, Ермолову и др. провалились гениальные операции Наполеона в декабре 1806 г., январе 1807 г., июне, июле, августе и октябре 1812 г. А ведь каждая из них, кроме последней, грозила разгромом армии. А ведь им еще так благоприятствовали ошибки высшего командования, интриги и вражда в среде других генералов.

Правда, для того чтобы только прийти к простой мысли пожертвовать собою для блага армии или, находясь в опасном положении, все-таки послать свои резервы атакованному соседу, не надо обширного образования, не надо громадных знаний:

эта мысль сама по себе доступна всякому простому смертному, обладающему здравым смыслом, не извращенным парадными кунштюками, пригонкой амуниции и т.п. мелочами.

Но если сравнительно легко только дойти до подобной идеи, то совсем иное — привести ее в исполнение.

Рискнуть не на карте и в кабинете, а в действительности, перед грозным врагом, положить весь свой отряд, без приказания свыше рискнуть жизнью многих людей, потерей орудий и знамен, рискнуть потерей вверенного участка позиции, рискнуть, наконец, всей своей репутацией может не только не всякий, а даже вернее, только особенно воспитанный человек, только тот, кто воспитан в высоких понятиях долга и благородства, кто обладает высокими нравственными качествами. И этим воспитанием, этими качествами в высокой мере обладали тогдашние начальники — истые витязи, настоящие рыцари долга и чести.

Это не были те позднейшие, наши же, солдаты немецкой складки, душа которых любуется красивыми формами, жаждет [64] вида стройно марширующих батальонов, красиво несущихся эскадронов, ум которых занят одними громкими фразами, которые видят дисциплину в одной жестокой муштре, сами любуются своим высоким чином и положением и с высоты своего величия смотрят на своих подчиненных, как на подвластных рабов, на которых надо наводить трепет.

Это не были и те буржуи, которым дороги больше всего материальные блага, удобства личной жизни, которые и на войне ищут прежде всего комфорта и хорошей обстановки.

Это были именно наши русские витязи: простые, скромные, приветливые и в то же время могучие.

У великого нашего гения и знатока русской души гр. Л.Н. Толстого прекрасно подмечены и обрисованы типичные черты истинной доблести: его герои скромны, незаметны и этим велики.

Таковы в большинстве и герои-генералы нашей славной эпохи. В них нет ни напыщенности, ни театральности, ни красивой позы, ни блестящего, трескучего эффекта.

Они — сама воплощенная простота, сама суровая и трезвая действительность военной жизни. И за то перед величием и благом своей Родины смолкают у них все личные счеты, за то всегда готовы они принести себя на алтарь отечества.

Конечно, далеко не все тогдашние генералы принадлежат к этому типу. Были и тогда эффектные и трескучие личности, вроде Милорадовича, только без его мужества, благородства и бескорыстия; были и тогда своекорыстные интриганы, видевшие в войне удобную сферу для ловли рыбы в мутной воде, для личного возвышения. Достаточное число подобных личностей осталось еще от Екатерининского царствования, еще больше прибавилось в последующие эпохи.

Но не трудами и даже не случайными подвигами этих трутней был могуч и силен командный состав нашей армии. Сила его коренилась в рядовой массе генералов, воспитанных в честных идеях долга и высокого призвания воина, готовых жертвовать всем для блага и величия Родины, живших одной жизнью, одним духом со своими частями. <...>:

Заключение

И вот, несмотря на весь этот ряд неблагоприятных условий, русская армия, единственная в Европе, только и могла тягаться с армией Наполеона, причем получила весьма лестные отзывы даже от своего врага. Так, в 1809 г. после неудачи у Асперна, переправляясь обратно через Дунай, Наполеон сказал [65] состоявшим при нем русским офицерам: «Если бы у меня были мои старые испанские легионы или русская армия, вы не увидели бы меня, господа, в теперешнем положении».

Русская армия 1806-1807 гг., хотя в конце концов и побежденная, произвела такое глубокое впечатление на своих победителей, что в дальнейшую эпоху, желая ободрить свои войска перед столкновениями с русскими. Наполеон писал в своих воззваниях: «Русские уже не те, у них нет более солдат Эйлауских и Фридландских». Вот какое впечатление производили на врага даже наши рекруты, когда ими умели управлять и внушать им истый солдатский дух.

Наконец, самую рельефную и выразительную характеристику русской армии дал в 1813 г. Бернадотт, сказавший русским офицерам: «Для вас, русских, нет ничего невозможного; если бы ваш император был честолюбив, вас, русских, пришлось бы убивать каждого особенно, как убивают белых медведей на севере».

Потом, повернувшись к своим шведам, он повторил: «Подражайте русским, для них нет ничего невозможного».

И подобные отзывы заслужила армия, имевшая состав нижних чинов, далеко уступавший тем бородачам запасным, недостатками которых пытаются объяснить неуспех минувшей войны.

И вот, сопоставляя в заключение все положительные и отрицательные стороны тогдашней армии, нельзя не признать, что успешным исходом Великой борьбы она была исключительно обязана своему генеральскому и офицерскому составу, именно его высокому, чисто военному, воспитанию, вырабатывавшему те высокие понятия о долге, чести и призвании военного человека, которыми так силен был тогдашний генерал и офицер.

И не могла не победить та армия, где генерал и офицер составляли одну великую семью, жившую горячим желанием победы, горячей мечтой о величии и пользе Родины, где благо и честь армии стояли выше всяких личных счетов, где каждый отдельный член армии готов был душу свою положить за другого.

И как это ни странно, великая заслуга тогдашнего командного состава, его высокие нравственные качества — настоящая причина моральной упругости всей армии — остались в тени до настоящего времени. Всю славу взял себе солдат этой эпохи, тот солдат, которого, несмотря на все недостатки, умели делать настоящим богатырем его великие и доблестные начальники, труды которых и достоинства не оценены и по сие время.

И вот прошли годы, минуло уже и столетие со времени наших первых встреч с Наполеоном! Полные блаженного [66] неведения, мы долго пребывали в сладкой спячке, глубоко убежденные, что обладаем таким солдатом, который сам, без помощи начальников, может выигрывать сражения.

Имея дело либо с турками, либо с польскими и венгерскими ополчениями, мы окончательным успешным исходом войн все более утверждались во всемогуществе своего солдата.

Не разбудил нас и гром Севастополя; полные уверенности во всемогуществе того же солдата, мы озаботились только переменой системы его обучения и воспитания.

Даже и после минувшей войны существует известный процент лиц, уверенных, что довольно выучить солдата грамоте, применению к местности и стрельбе, довольно воспитать его рассказами о подвиге Рябова, развить чтениями и показыванием туманных картин, чтобы добиться победы.

Существует и другая категория лиц, понимающих, что для достижения победы мало одних качеств солдата, нужны и соответствующие начальники. Но опять-таки большинство этих лиц думает создать начальника путем одного образования, чтением различных трактатов о военном деле, писанием диспозиций по немецкому образцу, пересаживанием заграничных порядков, т.е. тем теоретическим способом, который забраковал еще Суворов, приравняв чтение современных ему трактатов к чтению домашних лечебников и модных романов и выразившись, очевидно, про военных теоретиков, что они военное дело знают, да оно их не знает.

Нельзя, конечно, отрицать необходимости и громадной важности образования в военном человеке, но нельзя не сказать, что, во-первых, читать и изучать, вообще, надо умело, с толком и главным образом историю войн, а не теорию и измышления любого немца, а во-вторых, все-таки не на одних этих основах зиждется сила и мощь начальника.

Тяжелое военное дело требует от своих представителей прежде всего великих качеств самоотвержения и самоотречения, а эти качества не получаются из книг, а вырабатываются лишь путем долгого воспитания под руководством и на примере достойных и обожаемых вождей.

Те блестящие фейерверки, умные, талантливые, Но честолюбивые и неразборчивые в средствах начальники, которые существуют во всякой армии, во всякую эпоху, могут иногда на войне приносить и громадную пользу, и водить войска к победам, но в деле истинного воспитания армии они всегда проходят бесследно, и не с них должны брать пример истинные вожди, не в них лежит настоящая сила армии. [67]

Горе той армии, где карьеризм и эгоизм безнаказанно царят среди вождей, где большинство генералов думает лишь о своем благополучии, служит из-за наград и отличий, ведет лишь свою линию, оправляясь по книжке старшинства и кандидатскому списку.

Пусть пишутся там хорошие и громкие приказы, издаются отличные уставы, выпускаются чудные циркуляры!

Все будет там отлично и гладко лишь до первого грома.

Грянет он, и армия окажется только с хорошими канцеляристами, проповедниками, учеными, агрономами, каптенармусами, может быть, даже стрелками, тактиками, стратегами, но без настоящих военных людей, готовых беззаветно жертвовать собою друг за друга для блага Родины.

И подобная армия напомнит собою известный воз из басни, везомый лебедем, раком и щукой.

Итак, настоящая, истинная сила армии заключается прежде всего не в степени образования, не в талантах отдельных лиц, а в воспитании такой- общей самоотверженной рядовой массы командного состава, которая бы не гонялась за блестящими эффектами, не искала красивых лавров, а смело и твердо шла в бой, гордая своим высоким призванием и крепкая своим понятием о долге и истинном благородстве. Вожди, вышедшие из такой массы, зачастую и не блещут своими особыми талантами, в одиночку не могут тягаться не только с гениями, но и со многими талантами фейерверочного типа, зато общая масса таких вождей в совокупности грозна и непобедима даже для гения.

И счастье той армии, которая силу свою основывает не на отборе особых талантов, которая не ищет в мирное время «выдающихся» начальников, не верит в призрачные таланты мирного времени, а заботится только о безжалостном удалении негодных элементов, основывает свою силу на одинаково хорошем подборе и воспитании всего своего командного состава, без заблаговременного подразделения на «талантов» и простых смертных.

История показывает нам, как часто пресловутые таланты и гении мирного времени оказываются полными бездарностями на войне, история показывает нам, что, вообще, появление талантов и гениев есть только случайность, на которую нельзя рассчитывать, история, наконец, утешает нас, что и без гениев и первоклассных талантов велика и могуча, даже против гения, армия в руках многих, просто способных начальников, воспитанных в рядах самих войск, когда полки армии являются воспитателями офицеров, а не департаментами, местами службы, [68] когда начальник создается, как создавались лучшие вожди эпохи — строевой службой, а не сваливается из канцелярий, контор, кадетских корпусов и т.п. учреждений, якобы весьма полезных для выработки военных людей.

Итак, армия наполеоновской эпохи была сильна своим истинно военным, благородным воспитанием начальников, и это-то воспитание было утрачено впоследствии, когда армия попала в руки нового типа руководителей, пошла по новому пути, о чем речь идет в следующей главе.

Русская армия эпохи «плац-парада»

Гатчинский отряд

Для характеристики того направления, которому суждено было заменить в русской армии Екатерининскую систему воспитания и обучения войск, которому суждено было изгнать из русской армии Суворовскую «науку побеждать», для характеристики тех лиц, которым суждено было впоследствии сменить в нашей армии орлов-сподвижников Великой Государыни, позволю себе привести следующую выписку из статьи известного знатока эпохи Мих. Соколовского{22}: «Сейчас же по вступлении на престол Императора Павла I, сто тридцать два «Гатчинских офицера», получивших за свое пристрастие к идеальному исполнению всех законоположений о форме одежды эпитет «ремешковых», были переведены в ряды гвардии. В русской военной жизни начался период вахтпарада, началось экзерциргаузное направление. При нашей же инертности отголосок этого направления слышался еще очень недавно, когда, по словам профессора Лебедева, можно было еще встретить уцелевших «антиков», которые любили двигать целые дивизии в ящике, т.е. в порядке, где вся дивизия занимала 125 шагов по фронту и 160 шагов в глубину, и требовали, чтобы 12 батальонов шли в ногу и равнялись, как графленые рапорты. Профессор Лебедев, — замечает Соколовский, — писал свои строчки 30 лет назад, но, увы, фронтовая ржавчина въедается весьма сильно, и нужно еще много потратить и наждаку, и... чернил, чтобы очистить эту вредную ржавчину».

«Гатчинские» офицеры дали начало тем «подтягивателям», которых фельдмаршал Барклай де Толли остроумно называл «driller-meister»ами. Они были лишены самого главного в образовании военного человека — боевого опыта, они, выражаясь [69] вульгарно, не нюхали пороху и, несмотря на многочисленные войны, которые пришлось вести России в первую половину царствования Александра I, проявили себя на бранном поле весьма слабо, так что при возникновении в 1852 г. мысли об увековечении имен «гатчинцев», павших в сражениях, из 132 человек набралось только двое — Сукин и Палицын.

Зато «гатчинцы» ввели вахтпарад, ввели муштру, ввели новые предметы в русском обмундировании, которые Суворов называл «пустокрашениями». <...>:

Странную картину представляли эти войска, не числившиеся ни в одном из списков русской армии, с которой они и не имели ничего общего. По своему обмундированию, обучению, уставам, наконец, даже понятиям и взглядам они представляли точную копию прусских войск и, резко отличаясь от остальной армии, служили предметом общих насмешек.

Следующую картину этих войск рисует современник: «Тактика прусская и покрой их военной одежды составляли душу сего воинства; служба вся полагалась в присаленной голове, сколь возможно больше, коротенькой трости, непомерной величины шляпе, натянутых сапогах, выше колена, и перчатках, закрывающих локти.

Въезжая в Гатчину, казалось, въезжаешь в прусское владение. При разводах его высочество наблюдал тот же точно порядок, какой наблюдался и в Потсдаме во времена Фридриха II.

Здесь можно было заметить повторение некоторых анекдотов сего прусского короля с некоторыми прибавлениями, которые сему Государю никогда бы в мысль не пришли; так, например, Фридрих II во время Семилетней войны одному из полков своих в наказание оказанной им робости велел отпороть тесьму с их шляп. Подражатель Гатчинский одному из своих батальонов за неточное исполнение его воли велел сорвать петлицы с их рукавов и провести в пример другим через кухню в их жилище.

Запальчивость Наследника сказывалась на всех учениях: за ничто офицеров сажал под стражу, лишал чинов, помещая в рядовые, и потом толикая их малость приводила их опять в милость» (Шильдер).

Ежегодно весной и осенью производились маневры, руководимые Цесаревичем, те маневры, про которые современник выразился, что они «скудны в стратегии, жалки в тактике и никуда не годны в практике».

Сам Цесаревич, кроме того, ежедневно присутствовал при вахтпараде и также при экзекуциях, когда они случались. [70]

Вообще, служба в гатчинских войсках для человека сколько-нибудь развитого была невыносимо тягостна своей убийственно бесцельной муштрой, своими до педантизма мелочными требованиями, ежедневными продолжительными строевыми учениями и парадами. Особенно же усугублялась тягость службы невыносимо оскорбительным обращением Цесаревича с подчиненными.

Малейшая неисправность, малейшее противоречие выводили его из себя и доводили до бешенства; тамошние офицеры не были гарантированы даже от побоев, а брань и всевозможные оскорбления сыпались на них беспрестанно.

Неудивительно, что при таких условиях службы Гатчинский отряд не мог похвастаться качеством своих офицеров. Вот как характеризует их один из современников:

«Это были по большей части люди грубые, совсем необразованные, — сор нашей армии; выгнанные из полков за дурное поведение, пьянство или трусость, эти люди находили себе убежище в гатчинских батальонах и там, добровольно обратись в машины, без всякого неудовольствия переносили всякий день от наследника брань, а может быть, иногда и побои. Между сими подлыми людьми были и чрезвычайно злые. Из гатчинских болот своих они смотрели с завистью на счастливцев, кои смело и гордо шли по дороге почестей. Когда наконец счастье им также улыбнулось, они закипели местью, разъезжая по полкам, везде искали жертв».

Вот каковы были новые инструкторы русской армии!

Перевод гатчинцев в гвардию при вступлении на престол Императора Павла I произвел потрясающее впечатление.

«С какой печалью, — пишет Комаровский, — должны мы были считать их своими товарищами. Иначе и быть не могло, ибо эти новые товарищи были не только без всякого воспитания, но многие из них развратного поведения; некоторые даже ходили по кабакам, так что гвардейские наши солдаты гнушались быть у них под командою»{23}.

В тесную товарищескую среду полков того времени гатчинцы не замедлили внести излюбленные ими кляузы и доносы, за что заслужили всеобщую ненависть и презрение. <...>:

Как выше было отмечено, Аракчеев являлся не исключением, а правилом среди гатчинцев, а нелюбовь всех вообще гатчинцев к пороховому дыму резко сказалась в эпоху [71] наполеоновских войн. Весьма характерен с этой точки зрения и следующий факт, приводимый Волконским в своих записках. Будучи послан Главнокомандующим во время Фридландского сражения в город посмотреть с ратуши расположение французов, князь поехал туда с английским генералом Гутчинсоном. «Прибыв к ратуше, — пишет Волконский, — не могу я утаить, что при входе в нижние комнаты оной я встречен был зрелищем весьма неожиданным и стыдным для русского имени, особенно ввиду иностранца; комната была наполнена двумя генералами и многими штаб- и обер-офицерами, неранеными, отлучившимися от своих мест в позиции; утаю имена двух генералов, но мимоходом скажу, что эти два генерала были из числа тех, что у нас называются «скороспелками Гатчинского Павловского времени»»{24}.

Таким образом, гатчинцы дали русской армии новый тип генерала: грозного для своих подчиненных, приятного и желательного врагу.

Недаром, по мнению Растопчина, Цесаревич был окружен людьми, из которых наиболее честный заслуживал быть колесованным без суда.

Однако, к несчастью русской армии, гатчинцы не только не подверглись подобной участи, а еще сделались в войсках руководителями и воспитателями, оставившими после себя целый букет своих «достойных» учеников.

Екатерина долгое время не обращала внимания на затеи сына, считая весь его отряд одной забавой, а его самого ни на что не способным простачком.

Перед смертью она, однако, спохватилась, но было уже поздно, и только глубокая скорбь Великой Императрицы, и тяжелое предчувствие вылились в ее словах: «Вижу, в какие руки попадёт империя после моей смерти! Из нас сделают провинцию, зависящую от воли Пруссии! Мне больно было бы, если бы моя смерть, подобно смерти Елизаветы, послужила знаком изменения всей системы русской политики»{25}.

Великая Государыня, к несчастью, не ошиблась. Вступление на престол Павла ознаменовалось действительно полным поворотом в жизни России. Больше же всего досталось армии от целого ряда реформ, напомнивших ей ненавистных голштинцев Петра III. [72]

Реформы Императора Павла I

Прежде всего армия получила новую форму, крайне неудобную и оскорбительную для ее самолюбия, — форму ненавидимых и презираемых ею пруссаков. Впечатление, произведенное на армию новой формой, прекрасно выражается известными словами Суворова: «Пудра — не порох, букли — не пушки, косы — не тесаки, мы — русские, а не пруссаки».

Далее был введен с превеликим трудом добытый прусский устав, который тот же Суворов назвал «немороссийским переводом рукописи, изъеденной мышами и двадцать лет тому назад найденной в развалинах старого замка», намекая на его отсталость. Устав гласил, что главная сила пехоты заключается «в правильном держании ружья» и что «для солдата всего нужнее умение хорошо маршировать».

Но самая отрицательная сторона устава заключалась не в его взглядах на обучение — это было бы еще полбеды. Вся беда заключалась во внедрении в армию новых понятий и взглядов на воспитание.

Начиная с Петра I, наша система обучения и воспитания войск основывалась на глубоко правильном психологическом принципе «доверия» к силам и усердию исполнителей. Новый устав краеугольным камнем поставил полное недоверие ко всему.

Вот как характеризует этот устав почтенный труд «Столетие военного министерства», сравнивая принципы устава 1796 г. с уставом Петра Великого: «В то время как устав Петра Великого необыкновенно ярко выставляет вперед существенную сторону каждого дела и относится при этом с уважением к исполнителям и большим доверием к их усердию, воздерживаясь от выражения подозрения, лености и строптивости даже в неуспевающем рекруте, устав 1796 г. считает все одинаково важным, обнаруживая иногда большую строгость требований в мелочах и уклоняясь от ясных и точных определений в деле большого значения; к умению же исполнителей относится с недоверием и, мало того, не стесняется, на основании будто бы «ежедневных испытаний», указывать на леность и строптивость даже офицеров».

Полное недоверие к исполнителю и подрыв доверия к собственным силам, таким образом, стали символами, поведшими армию к духовному разложению, ибо может быть тверд только тот, кому доверяют, может проявлять инициативу только тот, кто уверен в своих силах.

Пропустим эти ежедневные вахтпарады, где ошибка стоила ссылки, разжалования с наказанием палочными ударами, где ни [73] за что гибли, ни за что возвышались люди, где царила маршировка и ружейные приемы, где замысловатые построения возводились в венец военного искусства.

«Солдаты, сколь ни веселю, унылы и разводы скучны», — писал по этому поводу Суворов, хорошо понимая, что жестокостью нельзя учить войска.

Как бы в насмешку над великой армией, учредили для обучения ее победоносных вождей тактический класс, где не нюхавшие пороху немец Каннабих и Аракчеев читали лекции Екатерининским генералам о тактике, «которую», по словам Ермолова, «некто весьма остроумно назвал наукою о свертывании планов, ибо не далее простирались сведения самих наставников». «Смешно было видеть, — пишет Данилевский, — полководцев Екатерины, получавших уроки от гатчинцев, никогда не бывавших на войне; как не сказать при этом, что фельдмаршальский жезл обратился в тамбурмажорскую палочку».

«Впрочем, — говорит проф. Лебедев, — с давних пор смелость подчас заступает место знания, и о военной науке можно сказать, что в нее, как в развалины старого храма, часто входили и входят скоты и люди»{26}.

«Учение, где слепые учат кривых», — назвал Суворов этот пресловутый храм науки.

Но песенка его уже была спета: после ряда выговоров и замечаний 6 февраля 1797 г. последовал Высочайший приказ:

«Фельдмаршал Суворов, отнесясь к Его Императорскому Величеству, что так как войны нет, то ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы». Затем последовала его ссылка в Кончанское под надзор полиции. Следом за ним последовал ряд ссылок его сподвижников. Отметим, что за 4 года 5 мес. царствования Павла за так называемое незнание службы было уволено, отставлено и выкинуто со службы 7 фельдмаршалов, 363 генерала и 2156 офицеров, при армии в четыре раза меньшей, чем теперь. Как жестоко звучит при этом подобный приказ: «Шт.-кап. Кирпичников разжаловывается в рядовые с прогнанием шпицрутенами сквозь тысячу человек раз!»

Наряду с этим как сравнительно снисходителен другой приказ: «Ген.-м. Арбенев за трусость и оставление в сражении своего полка, причем он удалился на 40 вер., исключается из службы»{27}. [74]

Каково было вообще отношение к боевым доблестям можно видеть из того, что знамена славного Екатеринославского полка Аракчеев на смотру назвал «Екатерининскими юбками».

«Легко себе представить, — пишет Шильдер, — с каким негодованием должны были слушать офицеры века Екатерины подобные оскорбительные изречения, произнесенные человеком, не бывавшим никогда на войне и заявившим свою неустрашимость и усердие на плац-парадах и во время экзекуций».

Гибельнее же всего отразилась новая система на воспитании армии. Прежние принципы долга и чести, личного примера начальника, обаяния личности заменились одним принципом, палкой, в том или другом виде. Не будем понимать эту палку в буквальном смысле: как таковая существовала она и в Екатерининской армии, были и там телесные наказания, и весьма сильные, но там они существовали для обуздания преступлений и отнюдь не считались движущей силой армии; армия Екатерины основала свою силу, как мы видели выше, совсем на других принципах. Во времена же Павла палка, или гораздо вернее, вообще страх наказания стал считаться движущей силой; в этом-то и состояло все зло новой системы. Если бы Павел совершенно воспретил телесные наказания, то все-таки суть и зло его системы нисколько не изменились; вреден не тот начальник, который сильно карает, а тот, кто воображает, что его подчиненные служат только из страха наказания, кто думает, что страх наказания есть единственное средство приохотить подчиненных к службе.

Вот как характеризует новую систему почтенный труд «Столетие Военного Министерства»: «Русскую армию, ни в чем не повинную, стали истязать по правилам немецкой муштры. Все, начиная с младшего офицера до старшего генерала, чувствовали гнет бесправия.

Грубость и унижение личности стали обычным явлением. Обращение старших с младшими, особенно с нижними чинами, сделалось жестоким. Аракчеев вырывал усы и бил на учениях палками в присутствии Государя, и этому примеру стали подражать другие, выражая тем усердие к службе. Требовалось безусловное повиновение; всякий личный почин был убит».

Неудивительно, что истинная дисциплина, основанная на долге и уважении к начальнику, с этого времени стала быстро улетучиваться из армии, и место благоговейного отношения подчиненного к начальнику заняли насмешки и глумление униженных и оскорбленных подчиненных над личностью начальника, сделавшегося им совершенно чуждым. [75]

«Внешняя дисциплина процветала, но внутренняя никогда так не была поколеблена, как во времена строгостей Павла I. К этому печальному результату вели: 1) незаслуженное унижение выдающихся деятелей и 2) отсутствие меры в награждении бездарностей, случайно чем-либо угодивших Императору».

Но вот кончилось это беспримерное по своей жестокости царствование; воспрянула надежда, что вновь вернутся славные времена Екатерины.

Военный режим в первую половину царствования Императора Александра I

С какой радостью, восторгом пишет современник при вступлении на престол Императора Александра I:

«После четырех лет воскресает Екатерина в прекрасном юноше. Чадо ее сердца, милый внук ее, возвещает манифестом, что возвратит нам ее времена» (Шильдер).

Действительно, все исключенные и отставленные деятели Екатерининского царствования были вновь определены на службу, и их трудами и талантами армия прославила себя в наполеоновские войны, но в остальном новое царствование явилось по своим взглядам продолжением предыдущего, без его жестокостей. О возврате же к славному старому с той поры не было и помину.

«Вахтпарад Павловского времени остался и при Александре. К Екатерининским деятелям юный Император относился вообще крайне недружелюбно. Гатчинские традиции оставили в нем такой глубокий след, что он не любил даже, когда вспоминали при нем о царствовании Екатерины».

И уже среди первоначального, всеобщего, чисто ребяческого восторга во дни воцарения нового Императора раздавались недовольные голоса, находившие, что он вовсе не идет по стопам своей бабки. Так, Шишков писал: «Все, чего при ней не было и что в подражание пруссакам введено после нее, осталось ненарушимым; те же по военной службе приказы, ежедневные производства, отставки, мелочные наблюдения, вахтпарады, экзерциргаузы, шлагбаумы и пр., та же раздача орденов лекарям и монахам. Одним словом, Павлове царствование, хотя и не с тою строгостью, но с подобными же иностранцам подражаниями и нововведениями еще продолжалось» (Шильдер).

Подражание и преклонение перед иностранцами стало одной из самых резких и характерных черт новой русской системы и больно, и обидно отозвалось в сердцах победоносной армии, дотоле столь гордой своим русским именем. [76]

«Положение нас, русских, — пишет Волконский{28}, — в Вене, во время конгресса, было довольно щекотливое. Наш Император при беспрестанных отличительных приветствиях ко всем иностранцам, не тот был к нам, и казалось нам, что он полагал, что мы в образовании светском отстали от европейцев. Полный учтивости к каждому прапорщику, не носившему русского мундира, он крутенько обходился с нами, так что мы нехотя отказывались от приглашений дворцовых и высшего круга и более жили в среде соотечественников и вели жизнь шумную между собою, но не обидную для народной гордости».

Резче всего разница между прежним и новым направлениями в жизни России сказалась по окончании войны 1812 г. в разногласии между Императором и стариком Кутузовым.

«Александр, — пишет Шильдер, — хотел мира в Париже. Кутузов же полагал, что Наполеон теперь для России неопасен и что следует поберечь его для англичан, которые стремятся захватить его наследство в ущерб России. Все помыслы фельдмаршала клонились только к спасению отечества, а не Европы, как того желали англичане и немецкие патриоты, свыкшиеся уже с мыслью смотреть на Россию, как на удобное орудие для достижения и упрочения своих политических целей».

Пристрастие к иностранцам выразилось в принятии громадного количества их на русскую службу, а влияние их на Императора много причинило бед русской армии.

Так, в 1805 г., перед Аустерлицем, русская армия оказалась во власти не Главнокомандующего, а австрийского стратега Вейротера, погубившего все дело.

В 1812 г. план войны вырабатывается не верхом армии, а иностранными гастролерами: Фулем, Вольцогеном и др. Выработанная ими секретная инструкция сообщается только начальникам штабов армий со строгим повелением держать ее в тайне от Командующих армиями{29}.

В 1809 г. действия кн. Багратиона контролируются донесениями некого немчика барона Гибша{30}.

Бывали у нас и прежде иностранцы на службе, но тогда мы извлекали из них пользу, и имена многих из них, поработавших с честью для России, дороги нашему сердцу не менее таких же русских имен. С началом же XIX столетия связано появление и развитие нового типа иностранцев, напоминающих время [77] «засилья» при Анне Иоанновне. Для этих иностранцев Россия являлась лишь дойной коровой, до блага которой большинству из них не было никакого дела. Такие иностранцы, кроме горя и зла, конечно, ничего не могли дать России.

Далее поистине поразительно, до какой степени сам Император Александр I являлся горячим последователем плац-парадных идей и уставных пунктиков.

В 1813г., пропуская мимо себя в Полоцке славный Московский гренадерский полк, шедший за границу после Великой Отечественной войны, Государь сделал ряд следующих замечаний старику-фельдмаршалу, только что спасшему Россию: «Мундиры в полку были обожжены, в заплатах, офицеры сбивались с ноги; кивера у многих — солдатские, сабли — медные».

На все замечания Кутузов только отвечал: «Славно дерутся, Ваше Величество, отличались там-то и там-то».

В 1814г., когда даже иностранцы удивлялись мужественному виду наших солдат, исправности оружия и хорошему состоянию лошадей, Александр сделал массу мелочных замечаний своим победоносным войскам, не знавшим отдыха уже 2 года. Так, в Ахтырском гусарском полку некоторые унтер-офицеры употребляли против положения серебряные цепочки на уздах. Другие гусарские полки хулил за то, что на киверах солдат султаны были не довольно прямы. Об артиллерии 9-й пех. дивизии было сказано, что у исправного извозчика сбруя на лошадях лучше; в наказание ведено было командиру роты служить за младшего офицера.

Известно, что самые боевые полки армии не участвовали при вступлении в столицу Франции — их вид был недостаточно для этого наряден. А при этом после взятия Парижа Государь наравне с Барклаем хотел пожаловать фельдмаршалом Аракчеева.

В 1815 г., через месяц после приезда Александра в Париж, одна гренадерская и кирасирская дивизии с торжеством вступили в столицу Франции. Во время церемониального марша некоторые части сбились с ноги, за что полковые командиры, к общему огорчению русских, были арестованы.

При обсуждении этого инцидента резко обозначились в армии два противоположных течения: старое — боевое и новое — плац-парадное. Так, некоторые генералы громко говорили, что этот поступок неприличен; другие, которые находились ближе ко двору, уверяли, что наказание еще недостаточно строго.

Резче всего при этом настроение самой армии отразилось на том же неукротимом Ермолове, который не только [78] осмелился не исполнить приказания Императора об арестовании полковников, но еще излил свою душу Великим Князьям, встретив их в театре вечером, следующими словами: «Разве полагаете, ваши высочества, что русские военные служат Государю, а не отечеству. Они пришли в Париж защищать Россию, а не для парадов. Таковыми поступками нельзя приобрести привязанности армии». Нельзя не отметить по этому поводу, что армия, вообще, уже недружелюбно относилась к своему Императору. Так, еще в 1805 г. по прибытии в действующую армию Александр был весьма холодно встречен ею. И вот что занес по этому поводу в свои записки гр. Ланжерон: «Я сказал, что русский солдат был предан своим Государям и послушен; я должен прибавить, что он в то же время умен и часто очень хорошо судит о людях и событиях. В течение 9 лет он был обременен упражнениями, вечными переменами, преследуем бесполезностью всех этих механических ребяческих глупостей, жертвой которых он являлся. Генералы, старшие офицеры были не менее недовольны, чем солдаты. Император оказывал им мало внимания, редко их принимал, мало говорил с ними и сохранял для 5-6 любимцев своих адъютантов: Ливенов, Волконских, Гагариных, Долгоруких — все свои милости. Он допускал с ними в обращении фамильярность, унизительную для старых генералов, которые видели, кроме того, как их одежда и манеры высмеивались этими детьми, влияние которых простиралось на все{31}. Однако время походов все-таки сильно мешало развитию плац-парада хотя бы потому, что во главе войск в силу необходимости приходилось оставлять прежних боевых генералов, столь мало склонных к проведению плац-парадных идей.

Но вот кончилась блестящая боевая эпопея, русская армия вернулась из-под стен Парижа, и теперь ей суждено было испытать новую ломку, еще более существенную, чем в период четырехлетнего царствования Павла.

Военный режим после 1814 года

Тяжелые дни наступили для армии по возвращении из-под стен Парижа. Забыт был опыт целого ряда войн, и место боевой подготовки, дальнейшего усовершенствования занял парад, ружейные приемы, учебный шаг. Один за другими стали сходить со сцены прежние обаятельные и знающие начальники — рыцари долга и чести — и места их заполнились новыми людьми — знатоками плац-парада. [79]

Место прежнего нравственного влияния и воспитания подчиненных заступила палка; страх наказания стал универсальным средством воспитания и обучения войск и заменил собою те идеи долга и чести, которыми так силен и горд был офицер Екатерининского воспитания.

Явились те знаменитые подтягиватели, которые не учат и не воспитывают свои части, а «разносят», «греют», «выгоняют» и «подтягивают» подчиненных. Явилось и укоренилось в армии мнение, что подчиненный является не товарищем и соратником своего начальника, а существом низшим, которое должно трепетать взгляда начальства, исполнять его капризы и не сметь иметь ни собственного мнения, ни убеждений, ни достоинства.

В обучении войск, вместо Суворовской «науки побеждать», заступила «танцевальная наука»{32}, как окрестил Цесаревич Константин Павлович новые измышления людей, составлявших себе карьеру на выдумывании всяких парадных ухищрений.

Уставы переполнились различными сложными перестроениями, множеством мелочных требований, но все, что в них заключалось, не имело ничего общего с боевыми требованиями. Порядки, заведенные Императором Павлом, не только не исчезли, но еще усложнились и получили своё дальнейшее развитие. Дело дошло до того, что даже такой знаток и любитель плац-парада, как Цесаревич Константин Павлович, не выдержал и уже 11 февраля 1817 года писал начальнику штаба гвардейского корпуса генерал-адъютанту Сипягину: «Нечего дивиться тому, что полковые командиры выбирают и одних и тех же посылают офицеров в караулы 1 отделения на разведку, ибо ныне завелась такая во фронте танцевальная наука, что и толку не дашь; так поневоле пошлешь тех же самых офицеров, точно как на балах обыкновенно увидишь прыгают французский кадриль всегда одни и те же лица — пары четыре или восемь, а другие не пускаются. Я более двадцати лет служу и могу правду сказать, даже во время покойного Государя был из первых офицеров во фронте, а ныне так перемудрили, что и не найдешься».

Еще раньше, критикуя новые уставы и новых лиц. Цесаревич в письме от 27 февраля 1816 г. писал: «Бога ради, избавьте меня подальше от вашего комитета сочинения воинского устава. Я от двух вещей бежал сюда из Петербурга за полторы тысячи верст: 1) в Мраморном дворце приемного зала и знаменной комнаты, а 2) вашего комитета. Боюсь поклонов и [80] шарканьев, а сочинения устава вашего так, что если мне сюда о нем будут писать, то я дальше еще за полторы тысячи верст убегу»{33}.

Недурными и меткими эпитетами наградил Цесаревич и тех лиц, в руки которых попало руководство войсками после 1814 г. Так, в письме Сипягину о новом учебном батальоне он пишет:

«Я таких мыслей о гвардии, что ее столько учат, что вели гвардии стать на руки ногами вверх, так промаршируют; и не мудрено, как не научиться всему: есть у вас в числе главнокомандующих танцмейстеры, фехтмейстеры, пожалуй, и Франкони завелся»{34}.

Коснулся Константин Павлович и тех перемен в форме одежды, которые, посыпавшись как из рога изобилия, сразу же ознаменовали реформаторскую деятельность новых лиц. Так, в письме к Сипягину от 1 января 1816 г. он пишет{35}: «Скажите, Бога ради, когда будет конец переменам в обмундировании? Что хотят сделать из гвардейского драгунского полка — стыдно будет с полком показаться: будет весь полк камергеры или тамбур-мажоры и трубачи, а притом и страшное разорение для бедных офицеров: никто из них не в состоянии будет с такими переменами служить».

К чему свелось тогдашнее обучение войск можно видеть из воспоминаний Михайловского-Данилевского, получившего бригаду в 1824 г. Так, он пишет, что солдат обучали ежедневно часов 6-7 церемониальному маршу тихим и скорым шагом; редко бывали батальонные учения, а полковые — только 2 раза в год; с порохом же, кроме маневров, не было ни одного учения. Такие отделы обучения, как стрельба, были в полном загоне. «Армия, — пишет Данилевский, — стоила сотни миллионов, отпускались суммы на вещи, едва ли нужные, как например, на этишкеты и др. мелочь, а скупились — на порох. Оттого солдаты отменно дурно стреляли»{36}.

Подобное положение дел не могло остаться без резкой критики и осуждения со стороны наших боевых генералов другой старой школы.

И критика эта не только интересна для изображения новых порядков, но еще больше ценна для обрисовки старых понятий — высоких достоинств генералов блестящей эпохи нашей жизни, их светлых взглядов на военное дело. [81]

Так, по словам Михайловского-Данилевского, генерал Лисаневич не постигал, как можно было высокое благородное военное искусство заключить в тесные пределы маршировки, вытягивания носка и колена, равенства султанов, пригонки ранцев, этишкетов и амуниции{37}.

Много резче и выразительнее звучат слова умного и способного генерала Сабанеева, командира 6-го корпуса: «Учебный шаг, хорошая стойка, быстрый взор, скобка против рта, параллельность шеренг, неподвижность плеч и все тому подобные, ничтожные для истинной цели, предметы столько всех заняли и озаботили, что нет минуты заняться полезнейшим. Один учебный шаг и переправка амуниции задушили всех, от начальника до нижнего чина.

Какое мучение несчастному солдату и все для того только, чтобы изготовить его к смотру. Вот где тиранство! Вот в чем достоинства Шварца, Клейнмихеля, Желтухина и им подобных! Вот к чему устремлены все способности, все заботы начальников! Каких достоинств ищут ныне в полковом командире? Достоинство фронтового механика, будь он хоть настоящее дерево. Кто управляет ротами? Такие офицеры, которые ничего, кроме ремесла взводного командира, не знают, да и то плохо. Большая часть офицеров, бывших в прошедшую войну, или оставили службу, или поднялись выше достоинств своих. Что же ожидать должно? Нельзя без сердечного сокрушения видеть уныние измученных учением и переделкой амуниции солдат. Нигде не слышно другого звука, кроме ружейных приемов и командных слов, нигде — другого разговора, кроме краг, ремней, вообще солдатского туалета и учебного шага. Бывало, везде песня, везде весело, теперь нигде их не услышишь. Везде цыц-гаузы и целая армия учебных команд. Чему учат? Учебному шагу! Не совестно ли старика, ноги которого исходили десять тысяч верст, тело которого покрыто ранами, учить наравне с рекрутом, который, конечно, в короткое время сделается его учителем».

Для обрисовки общей системы управления войсками в ту эпоху характерны и выразительны слова того же Сабанеева:

«Таких порядков, как у нас, нет в европейских армиях; у нас все делай и все как-нибудь. Нигде столько не марается бумаги и не выдумано форм рапортов, как у нас. Ничто не соображено ни со способностями, ни с силами человеческими»{38}. [82]

Тяжело легла на армию новая система, тем более, вводилась она жестоким и зверским обращением с нижними чинами, грубым и унизительным — с офицерами. <...>:

Однако истязание нижних чинов имело для армии сравнительно меньший вред. Гораздо гибельнее оказалась система грубого и унизительного обращения с офицерами, резко изменившая прежний офицерский состав. Прежний благородный тип офицера — рыцаря долга, носителя чести — не мог ужиться и воспитываться при новом порядке вещей. Новому режиму нужен был другой тип, который находил бы наслаждение в исполнении прихотей начальства, не смел бы мыслить иначе, как по приказу и предписанию начальства, сам бы считал себя существом бесконечно низким, по сравнению с ослепительным сиянием начальника. И такой тип явился; мало того, он изгнал собою из армии тип прежнего офицера.

Закаленные ветераны эпохи походов не могли оставаться в армии при новом порядке вещей, да они были не только не нужны, но и невыносимы для новых начальников. И этих офицеров — героев наших побед — частью удалили, частью ушли они сами. Разлад между правительством и обществом, вызванный периодом реакции в последние годы царствования Александра и усиливавшийся после 14 декабря 1825 г., также привел к ухудшению офицерского состава: значительная часть общества отвернулась от армии как от опоры ненавидимого правительства. Прежнее единодушие общества и армии, так резко выразившееся в эпоху Отечественной войны, исчезло; как известно, во время Севастопольской войны в Москве пили шампанское по поводу наших неудач, радуясь провалу армии и ожидая реформ. В другой части общества, более умеренной, существовало все-таки пассивное сопротивление правительству, выражавшееся в нежелании служить. Граф Л.Н. Толстой в своей автобиографии следующими словами весьма ярко характеризует настроение тогдашнего общества и его отношение к правительству, говоря о своем отце: «Подобно большинству людей времен Александра I и походов 1813-1814-1815 гг., он не был либералом, в том смысле, как это понимается теперь, но из чувства собственного достоинства он не считал возможным служить в последние годы царствования Александра I и Николая I. Он не только не служил, но все его друзья также были люди независимые, никто из них не служил, и они относились довольно отрицательно к правительству Николая Павловича»{39}. [83]

Наконец, отмечу, что, вообще, для интеллигентного, развитого человека не могла представлять интереса служба, целиком заключавшаяся в вытягивании носка, пригонке амуниции и т.п. Тут нужны были другие лица; они и не замедлили явиться и своей умственной стороной, своим невежеством, узким пониманием военного дела немало поспособствовали упадку престижа военного мундира в глазах того же общества, среди которого и по сей день существуют люди, глубоко убежденные, что все военное дело сводится только к маршировке и ружейным приемам.

Не остались незамеченными новые типы русских офицеров для нашей литературы. И бессмертные типы Грибоедовского полковника Скалозуба и Горбуновского генерала Дитятина навсегда увековечили память о гатчинских воспитанниках и последователях.

Только кавказской армии не коснулась новая система. Там вплоть до 1826 г. нераздельно царил славный проконсул Грузии Ермолов, туда не достигало гибельное влияние петербургских реформаторов, и благодаря этому там сохранился дух и традиции екатерининских войск, когда уже по всей России он был вытравлен до корня. За то и считали эту доблестную армию чуть ли не революционной, за то и кричал Паскевич любимому Ермоловым Ширванскому полку: «Это шотландцы; я выбью из вас ермоловский дух». Вот как быстро забыли мы этот дух, доведший нас до стен Парижа и заменили его новым, приведшим нас в тот же Париж в 1856 г., но уже в качестве побежденных.

Не будем удивляться быстрому падению качества офицерского состава, если только еще обратим внимание на ничтожность требований от офицера в эту эпоху.

Так, согласно уставу 1816г., «офицеру необходимо было знать только то, что предписано в школе рекрутской, в учениях ротном и батальонном... Офицер, знающий командовать и совершенно объяснять все, что заключается в сих трех учениях, почитается офицером, свое дело знающим».

Кроме этого, требовалось еще только «батальонным командирам собирать офицеров и заставлять оных маршировать, дабы сделали навык ходить равным и одинаковым шагом; стараться тщательно, чтобы во фронте офицер держал себя прямо и имел бы вид, приличный офицеру».

«На этом и ограничивались все требования устава об обучении офицеров», — свидетельствует Н. Епанчин.

Так вот чем заменили новые руководители армии прежние [84] требования духа, твердости и военного образования офицера. Не будем же удивляться после этого и тем печальным отзывам, которые сыплются по адресу тогдашнего офицера. При этом отмечу, что эти отзывы еще упоминают о небольшом числе генералов, помышляющих о своем призвании; это были те обломки века побед и славы, трудами которых создалась Россия Екатерины и Александра I; они же до самого конца деятельности били тревогу и кричали об упадке армии. Скоро естественным порядком смолкли эти шумливые голоса; никто уже не беспокоил руководителей армии докучливыми указаниями; и верх, и низ армии стал однородным; «все обстоит благополучно», стало обычной нашей фразой, и только ряд непрекращающихся неудач являлся показателем свершившегося переворота.

А были вначале голоса, указывавшие задолго до этих неудач на упадок и разложение армии, отмечавшие также, в чем заключались немощи новой русской армии.

Так, еще в 1827 г. прусский генерал Натцмер, присутствовавший на наших маневрах под Петергофом, писал{40}: «Материал этой грозной армии, как всем известно, превосходен и не оставляет желать ничего лучшего. Но, к нашему счастью, все без исключения обер-офицеры никуда не годны, а большая часть офицеров в высших чинах тоже немногим лучше их. Лишь малое число генералов помышляют о своем истинном призвании, а прочие, наоборот, думают, что достигли всего, если им удастся удовлетворительно провести свой полк церемониальным маршем перед Государем. Никто не думает о высшем образовании среди офицеров и о целесообразных упражнениях войск».

Как бы пояснением этой характеристики могут служить слова следующего письма Закревского к Киселеву от 30 марта 1820 г.: «Ни в чье командование, гвардейским корпусом не назначали таких командиров как теперь, и полагаю, что с сего времени гвардия будет во всех отношениях упадать, кроме ног, на кои особенно обращают внимание»{41}.

Прямо трагически звучат письма начальника штаба 2-й армии ген. Киселева Закревскому в 1819 г.: «Гр. Витгенштейн пишет, и я тебе повторяю касательно генералитета нашего; что за несчастная богадельня сделалась из 2-й армии. Имеретинские, Масаловы, Шевандины и толпа тому подобных наполняют список; перестаньте давать нам калек сих, годных к [85] истреблению. Касательно до назначения будущих полковых командиров, то я здесь отличных, действительно, не знаю».

Продолжением нарисованной этим письмом картины может служить другое письмо Киселева в 1821 г.: «Мы чувствуем недостаток не только в субалтерн-офицерах, способных управлять солдатами, но и старшие офицеры — полковые командиры б.ч. — того же закала.

Невежество этих господ ужасно, особенно когда подумаешь, что рано или поздно они будут командовать тысячами человек, обязанных им повиноваться».

Перед Турецкой войной Сабанеев пишет эти ужасные в своем лаконизме слова: «К войне, кроме начальников, все готовы».

В своем мнении об организации армии тот же Сабанеев пишет слова, характерные для армии, только что обладавшей лучшим в Европе корпусом офицеров:

«Офицеров почти нет. Если выбросить негодных, то пополнять будет некем. Какой источник? Из корпусов и от производства унтер-офицеров?

Что за корпуса! Что за народ, идущий в армию унтер-офицерами! Из 1000 — один порядочный!» […]

Еще более резкую и беспощадную критику по адресу нового порядка вещей дает Денис Давыдов, отмечая весь ужас той системы, которая «наложила оковы на даровитые личности и дала возможность бездарности не только утвердиться в армии, но изгнать отовсюду способных людей».

Славный партизан двенадцатого года, настоящий воин в душе, благодаря своей опытности хорошо видел, на какой опасный путь стала армия после 1815 года, почему его заметка об армии, находящаяся в воспоминаниях о Польской войне 1831 года, во многом является настоящим пророчеством.

Вот что писал он еще задолго до Севастополя: «Для лиц, не одаренных возвышенным взглядом, любовью к просвещению, истинным пониманием дела, военное ремесло заключается лишь в несносно педантическом, убивающем всякую умственную деятельность пародировании. Глубокое изучение ремешков, правил вытягивания носков, равнения шеренг и выделывания ружейных приемов, коими щеголяют все наши фронтовые генералы и офицеры, признающие устав верхом непогрешимости, служит для них источником самых высоких поэтических наслаждений. Ряды армии постепенно наполняются потому лишь грубыми невеждами, с радостью посвящающими всю свою жизнь на изучение мелочей военного устава; лишь это знание может дать полное право на командование частями, что приносит этим [86] личностям значительные беззаконные материальные выгоды, которые правительство, по-видимому, поощряет. Этот порядок вещей получил, к сожалению, полную силу и развитие со времени вступления на престол Императора Николая; он и брат его Великий Князь Михаил Павлович не щадили ни усилий, ни средств для доведения этой отрасли военного искусства до самого высокого состояния. И подлинно, относительно равнения шеренг и выделывания темпов, наша армия, бесспорно, превосходит все прочие.

Но, Боже мой! Каково большинство генералов и офицеров, в коих убито стремление к образованию, вследствие чего они ненавидят всякую науку! Эти бездарные невежды, истые любители изящной ремешковой службы, полагают в премудрости своей, что война, ослабляя приобретенные войском в мирное время фронтовые сведения, вредна лишь для него. Как будто войско обучается не для войны, но исключительно для мирных экзерциций на Марсовом поле. Прослужив не одну кампанию и сознавая по опыту пользу строевого образования солдат, я никогда не дозволю себе безусловно отвергать полезную сторону военных уставов; из этого, однако, не следует, чтобы я признавал пользу системы, основанной лишь на обременении и притуплении способностей изложением неимоверного количества мелочей, не столько поясняющих, сколько затемняющих дело. Я полагаю, что надлежит весьма остерегаться того, чтобы начертанием общих правил не стеснить частных начальников, от большего или меньшего умственного развития коих должно вполне зависеть приложение к делу, изложенных в уставе правил. Налагать оковы на даровитые личности и тем затруднять им возможность выдвинуться из среды невежественной посредственности — это верх бессмыслия.

Таким образом можно достигнуть лишь следующего: бездарные невежды, отличающиеся самым узким пониманием дела, окончательно изгонят отовсюду способных и просвещенных людей, кои либо удалятся со служебного поприща, либо убитые бессмысленными требованиями не будут иметь возможности развиться для самостоятельного действия и безусловно подчинятся большинству.

Грустно думать, что к этому стремится правительство, не понимающее истинных требований века, а какие заботы и огромные материальные средства посвящены им на гибельное развитие системы, которая, если продлится на деле, лишит Россию полезных и способных слуг. Не дай. Боже, убедиться на опыте, что не в одной механической формалистике [87] заключается залог всякого успеха. Мысль, что целое поколение воспитывается в подобных идеях — ужасна. Это страшное зло не уступает, конечно, по своим последствиям татарскому игу! Мне, уже состарившемуся в старых, но несравненно более светлых понятиях, не удастся видеть эпоху возрождения России.

Горе ей, если к тому времени, когда деятельность умных и сведущих людей будет ей наиболее необходима, наше правительство будет окружено лишь толпою неспособных и упорных в своем невежестве людей! Усилия этих лиц не допускать до него справедливых требований века могут лишь ввергнуть государство в ряды страшных зол»{42}.

Наконец, для характеристики того ужасного разлагающего влияния, какое имела на дисциплину новая система общения начальников с подчиненными, приведу слова записки о состоянии государства в 1841 г., поданной Н. Кутузовым Императору Николаю Павловичу{43}.

Вот что говорится об армии в этом документе: «Войско наше блестяще, но это наружный блеск, тогда как в существе оно носит семена разрушения нравственной и физической силы. Разрушение нравственной силы состоит в потере уважения нижних чинов к своим начальникам; без этого же уважения — войска не существует. Эта потеря произошла от предосудительного обращения главных начальников с подчиненными им офицерами и генералами: перед фронтом и при других сборах нижних чинов их бранят, стыдят и поносят. От этого произошло то, что, с одной стороны, те только офицеры служат и терпят это обращение, которые или не имеют куска хлеба, или незнакомы с чувством чести; с другой — что нижние чины потеряли к ним уважение, и это достигло до такой степени, что рядовой дает пощечину своему ротному командиру! Этого не бывало с учреждения русской армии; были примеры, что убивали своих начальников, но это — ожесточение, а не презрение».

Заключение о новой системе

Как можно легко видеть из трех последних выписок, все зло новой системы, окончательно внедрившейся в армию после 1814 года, прежде всего заключалось в ее гибельном влиянии на качество командного состава армии.

Идея, что страх наказания является движущей силой войск, забвение могучего значения самолюбия в военном человеке, [88] унижение личности подчиненного, убили высокий, благородный дух командного состава прежней армии.

Оценка качеств начальника по блестящей внешности частей, выдвигание начальников за отличия на парадах и маневрах мирного времени дали бездарности легкий способ выдвинуться на самые высокие должности и свести высокое, благородное искусство управления душой и сердцем войск на степень простого и нехитрого ремесла командования при помощи взысканий и приказаний.

Вот, таким образом, те причины, результатом которых явился быстрый упадок и разложение первой армии Европы.

Подчиненный прежней школы воспитывался на доблестном примере начальника, воспитывался в идеях долга и чести, в убеждении, что он служит отечеству; подчиненный новой школы стал воспитываться на страхе наказания, в трепете перед грозной личностью начальника, в убеждении, что он обязан исполнять все его прихоти, коньки, затеи, даже капризы жены, детей, родни. Недаром выражение «я — Царь, я — Бог» было любимой поговоркой генералов николаевского времени; недаром у нас получил такую известность тип «матери-командирши», недаром развелись кроме начальников еще и «начальницы», считающие себя вправе делать замечания «подчиненным»; недаром с этого времени промахи против так называемого и зачастую при этом весьма уродливо понимаемого «светского такта» стали выше служебных недостатков.

Прежний рыцарь-начальник, твердый в своих убеждениях, предполагал и ценил таковые и в своих подчиненных; новый решил, что у подчиненного не может быть убеждений, что он обязан знать одну волю начальника, что младший всегда должен, выражаясь мягко, «уступать» старшему, «подлаживаться» под его взгляды.

Прежний начальник глубоко уважал личность подчиненного, не стеснялся называть «товарищем» самого юного офицера{44}, и его обращение на «ты» звучало братством и сердечностью.

Новый тип начальника стал презирать своего офицера как нечто низшее, стал звать молодых офицеров «фендриками» и «молодежью», и его «вы» звучало сухостью и презрением. И нечего удивляться, что в эту эпоху армия перестала быть школой, вырабатывающей твердые, непоколебимые характеры, а стала вырабатывать мелочные и слабые натуры, которые своей мелочностью и придирчивостью могли быть грозны лишь [89] несчастным подчиненным, но, конечно, были неспособны устрашить врага. И насколько сила армии наполеоновской эпохи лежала всецело в духе ее командного состава, настолько же постоянной и неуклонной слабостью новой армии явился ее новый командный состав. «Умирать мы умели, но водить войска, за малыми исключениями, — нет», — характеризует войну 1828-1829 гг. ее историк Н. Епанчин. И с того времени эта глубоко верная и обидная для нашего командного состава фраза делается краткой и точной характеристикой войн, веденных нами.

Да и неудивительно. С той поры, как высокое, благородное искусство вождения войск выродилось в простое и нехитрое ремесло командования, из армии исчез великий дух, одухотворявший и двигавший ее на самые трудные предприятия. Высокое, благородное искусство было доступно лишь истинно военным людям — рыцарям долга и чести; простое ремесло стало доступно всякому; выучить уставы и инструкции, даже изучить самые модные теоретические сочинения может любая бездарность, но из этого вовсе не значит, что она перестает быть бездарностью и выучивается управлять другими. Наоборот, бездарность, кое-что знающая и выучившая, еще опаснее бездарности невежественной, как по своему самомнению, так и по упорству в своих заблуждениях. Общей же чертой обоего вида бездарности является рабская погоня за внешностью, посредством которой она скрывает убожество своего внутреннего мира.

Недаром после 1814 г. эта бездарность с таким удовольствием схватилась за плацпарадное искусство, обратила его в целую науку вытягивания носка и колена и таким образом нашла себе в ней легкий способ прослыть знатоком военного дела. Недаром так же и при всяком другом увлечении эта же бездарность прежде всего хватается за внешность, стремясь выдать ее за суть дела, чтобы таким образом все великое и трудное сделать для себя легким и доступным.

Итак, главное горе новой армии заключалось вовсе не в ее увлечении небоевыми отделами обучения, как это склонны думать многие, а в том, что это увлечение попало в руки бездарности, в том, что одной внешностью стали оцениваться и ограничиваться качества начальников.

Вредны были не учебный шаг, не церемониальный марш сами по себе. Армия могла бы с равным успехом увлечься и стрельбой, и воспитанием солдата, и тактическим образованием; все равно, все это в руках бездарности исказилось бы до неузнаваемости. Стрельба выродилась бы в выбивание баснословных процентов, воспитание солдата — в умение [90] отвечать известным точным образом на излюбленные и определенные вопросы начальства, тактическое образование — в строгое и точное соблюдение известных форм и строев, якобы указанных опытом и освященных такими-то авторитетами-

Так, бездарность, провозглашая, что в военном деле нет мелочей, пользуется этой фразой, чтобы в действительности заниматься одними мелочами, чтобы всякое живое дело свести к известной внешности и форме.

И выдающиеся, способные современники переворота, происшедшего в жизни армии, отдавали себе ясный отчет в его сущности.

«У нас, — писал Паскевич, — экзерцирмейстерство приняла в свои руки бездарность, а как она в большинстве, то из нее стали выходить сильные в государстве, и после того никакая война не в состоянии придать ума в обучении войск».

Умный и опытный человек видел, что зло заключалось не столько в экзерцирмейстерстве самом по себе, сколько в тех личностях, которые воспользовались им для личных выгод, сведя к параду все военное дело. Умный человек понял, что пока бездарность находилась во главе армии, не мог помочь горю и боевой опыт, так как та же бездарность извлекла бы из него и навязала войскам одну внешность, одни формы. «Мой мул сделал десять походов, но не стал от этого умнее», — сказал великий полководец, намекнув этим, что не всякому и громадный боевой опыт дает понятие о истинном военном искусстве.

Резюмируя сущность происшедшего в армии после 1814 г. переворота, можно сказать, что в эту эпоху армия утратила своей высокий, благородный, настоящий военный дух и осталась при одной внешности, при одних формах, которые еще никогда никому не давали победы, как бы они ни были совершенны сами по себе.

Выводы

Итак, закончив характеристику нашей армии в эпоху до и после 1814 г., мне остается сравнением обеих эпох сделать вывод о том, что же должно составлять главную силу армии, стремящейся к победе.

Должен отметить, что и после Севастополя лишь немногие писатели вполне ясно и отчетливо указали на сущность переворота, происшедшего в рядах армии после 1814 г., лишь немногие указали, что этот переворот был ужасен своим гибельным влиянием на воспитание командного состава.

Большинство же, как это всегда бывает, обратили внимание [91] лишь на внешность, считали, да и до сего времени многие считают, что все зло и упадок армии произошли от неправильной системы обучения и воспитания солдат.

И вот после Севастополя целая плеяда писателей обрушилась именно на эту внешность: «долой муштру», «долой маршировку», «долой ружейные приемы», «надо оставить только боевую подготовку», «учить солдата грамоте, развивать», — провозгласили они, впав в противоположную крайность.

Насколько был забит, задерган и унижен солдат в период плац-парада, когда он третировался как существо низшее, настолько вдруг вырос этот же солдат в глазах наших писателей после Севастополя; в нем видели вершителя судеб сражений, главный, чуть ли не единственный источник побед. И все начальники, от генерала до подпоручика, считали своим единственным делом воспитание и обучение солдата. Искали его развития, думали совершенно перевоспитать взятого от сохи парня в 4-5 лет службы.

Все обучение и воспитание войск свелось к обучению и воспитанию солдата. Дело не выиграло от этого ухаживания за солдатом, а от дискредитирования офицера в глазах этого же солдата дисциплина пала, явилась та распущенность, борьба с которой должна составить серьезнейшую задачу нашего поколения.

Итак, солдат не оправдал возлагавшихся на него надежд, не явился вершителем победы. Создалось другое, ныне упорное мнение, что наш солдат «испортился» сравнительно с прежней эпохой, когда он якобы был настоящей силой армии.

Между тем, как можно видеть из первой части моего труда, солдат наш не только не испортился, но еще улучшился, сравнительно с наполеоновской эпохой. Был же он тогда могуч и тверд вовсе не благодаря своим особым достоинствам, а благодаря тому офицеру и генералу, которые своей личностью, своими качествами умели создавать богатырей из самого негодного материала. Армия тогдашняя была сильна не своим солдатом, а духом и личными достоинствами начальников.

И эти начальники не сваливались уже готовыми с неба, не приготовлялись в каких-нибудь особых учебных заведениях, а получались из тех же недорослей или простых солдат, из каких позже стали вырабатываться грубые и невежественные бурбоны, видевшие всю суть военного дела в правильном вытягивании носка, пригонке амуниции и пр., готовые ошельмовать и унизить человека за пустую ошибку на церемониальном марше, при смене караула и т.д. [92]

В разные эпохи из одного и того же материала стали получаться совершенно противоположные типы. Причиной этого явилась разница в нравственных достоинствах руководителей армии и во взглядах их на свое призвание.

Генерал старой школы — рыцарь долга и чести, истинный витязь, гордый своим высоким званием, — видел и в офицере такого же рыцаря и витязя, видел в нем своего верного друга и помощника. Понимая, что офицер — не раб и поденщик, понимая, что в военном деле может цениться только работа от души, от сердца, что страх наказания не совместим с достоинством офицера, этот генерал искал других возвышенных стимулов, чтобы приохотить офицера к работе. Близость к офицеру, обаяние личности начальника, возможное развитие самолюбия в подчиненных — вот те основы, на которых лежало воспитание армии.

Совершенно иными людьми были новые руководители армии, гатчинцы. Будучи «сором» армии, они не знали и не понимали высоких идеалов воина. Личные выгоды, собственное благополучие — вот что руководило их поступками. Страх наказания, опасение лишиться материальных благ были для них единственными стимулами, двигавшими их на труды и лишения. Военная служба являлась для них не высоким призванием, налагающим тяжелые обязанности, а выгодной карьерой, дающей почет и наживу.

Будучи ремесленниками военного дела, не сознавая величия своего звания, не понимая истинного военного духа, они свели высокое, благородное искусство воспитания и обучения войск к одной внешности, выражалась ли таковая в маршировке, стрельбе, известных тактических построениях, безразлично. Так же высокое искусство управления войсками свели они на степень простого ремесла командования.

Как люди карьеры и материальных благ, они стали видеть в своих подчиненных лишь ступень для дальнейшего возвышения, они презирали их личность как что-то низшее. Грубость, оскорбление личности — вот те основы, на которых стало основываться воспитание этой армии.

Чтобы не быть голословным в этом сравнении и резче оттенить нравственное превосходство — величие начальников старой школы — не могу не остановиться на удивительном памятнике этой школы, на замечательном приказе гр. Витгенштейна.

Гр. Витгенштейн не был особенно выдающимся типом своего времени ни по уму, ни по образованию, ни по воспитанию; [93] он не мог изобрести ничего особенного, не мог шагнуть далеко вперед; в своем приказе он мог изложить только те мысли, те взгляды, которые были свойственны его поколению, на которых он был воспитан. И тем ценнее для нас золотые слова этого приказа, являющиеся, таким образом, не характеристикой отдельной выдающейся личности, а отражением взглядов целой эпохи, той эпохи, когда армия наша удивляла весь мир своими достоинствами.

Написан этот приказ в 1822 г. в эпоху расцвета нового режима в виде безрезультатного отпора новым идеям. Касается он самой важной части воспитания армии — отношений начальников к подчиненным, что еще больше усиливает его значение и представляемый им интерес.

Вот что гласят золотые слова этого приказа.

Приказ 2-й армии

«Я заметил, что в некоторых полках 14-й дивизии г.г. полковые командиры весьма грубо обходятся со своими офицерами и, забывая должное уважение к званию благородного человека, позволяют себе употребление выражений, не свойственных с обращением, которое всякий офицер имеет право от своего начальника ожидать.

Строгость и грубость, взыскание и обида суть совсем различные вещи, и сколь первая — необходима, столь вторая для службы — вредна. Всякий начальник должен необходимо требовать от своих подчиненных исполнения их обязанностей и в случае нарушения оных строго за то с них взыскивать; но именно в роде и образе взысканий должен он показывать свое благоразумие и всегда быть беспристрастным, ибо он взыскивает не по личности, но по службе; следовательно, никогда он не должен терять своего хладнокровия и всегда помнить, что кто не умеет владеть самим собою, тот не может командовать другими. Всякий начальник имеет тысячу средств заставить своих подчиненных прилежать к службе, не оскорбляя в них чувства чести, которое непременно должно быть главнейшею пружиною, руководствующею всяким вольным человеком. Ежели, напротив того, сие чувство не будет существовать, то нельзя ничего от такового офицера ожидать, посему и должны полковые командиры стараться до того довести своих офицеров, чтобы малейший знак неодобрения начальства был для них чувствителен, тогда будут полки украшаться хорошим корпусом офицеров, а начальники находить в подчиненных своих надежнейших сотрудников, без коих не могут они довести полков своих [94] до желаемого благоустройства; худым же обращением достигнут они совсем противной цели.

Всякий благородный человек, опасаясь быть таким образом обижен, будет стараться удаляться от службы и вовсе ее отставит; следовательно, все хорошие офицеры выйдут в отставку и останутся только те, которые дурным обращением не будут считать себя обиженными, т.е. именно те, которые недостойны носить военного звания и в которых служба не потеряла бы, когда бы они и вовсе оную отставили.

Худое же с офицерами, и вообще подчиненными, обращение не только имеет весьма вредное влияние на службу, но и само по себе совсем несправедливо и ничем не может быть оправдано, ибо никто никогда не давал права начальству оскорблять своих подчиненных.

Служба определила взаимное их сношение, и дано начальству право взыскивать; следственно, всякое грубое слово и всякий обидный поступок есть в самом начальнике несоблюдение предписанного порядка, навлекающее взыскание на самого его...

Насчет же обращения с нижними чинами должен я заметить, что за учение не должно их телесно наказывать, а особенно таким жестоким образом, каким оно часто делается. Мнение, будто бы у них нет честолюбия, что одни побои только на них и действуют, с истиною несогласно. Я утверждаю это по опыту, ибо я сам 10 лет командовал полком и знаю, что можно легко довести целый полк до того, что он превосходным образом будет учиться, не употребляя жестоких наказаний; надобно только учить с терпением и столько же быть уверенным, что они понимают очень хорошо все от них требуемое; тогда будут они весело ходить на учение и не почитать военную службу ужаснейшим несчастном»{45}.

Как же не преклоняться перед величием той эпохи, когда так существенно различалось, что «строгость и грубость, взыскание и обида суть совсем разные вещи», когда начальник хорошо понимал, что он взыскивает «не по личности, а по службе», когда чувство чести считалось главнейшею пружиною, руководствующею не только офицером, но и вообще всяким вольным человеком, когда начальники стремились достигать такого обаяния, чтобы малейший знак их неодобрения был чувствителен для офицера, когда начальники видели в офицерах не рабов, а «своих надежнейших сотрудников», когда они сознавали, что дурное обращение с офицерами не только вредит [95] службе, но и «ничем» не может быть оправдано, когда так хорошо сознавали значение «честолюбия» даже у нижних чинов.

Из всего высокого духа этого приказа можно видеть, как глубоко ошибочно общераспространенное мнение, что великие люди XVIII века, Суворов и Румянцев, были случайными, мимолетными явлениями армии, что они якобы не оставили после себя поколения, не создали школы, и что как будто поэтому наша армия пришла в упадок в XIX столетии.

Как видно из всего вышеизложенного, школа эта была; была она при этом и очень высокой, и очень серьезной.

И не вина великих людей, что одно поколение так беспутно промотало драгоценное наследие, а другое — не сумело разобраться, в чем оно заключалось.

Как можно видеть, главное достоинство, главная заслуга школы Екатерининского времени заключалось в том значении, которое она придавала нравственному элементу — духу войск.

Не тому, конечно, грубоутрированному духу, который впоследствии думали легко и просто вселить в солдата посредством одних эффектных речей, блестящих приказов, патриотических чтений и т.п., а тому истинно военному духу, который насаждается долгим и упорным трудом, который выражается в воспитании прежде всего не солдата, а командного состава в твердых понятиях долга, чести и истинной доблести, который достигается только личным обаянием начальника, глубоким уважением личности подчиненного офицера, близостью к нему и высокими нравственными качествами воспитывающего.

Военное искусство не может и не должно у всех народов выливаться в одни и те же формы, быть всегда и везде одинаковым, вне зависимости от духа и особенностей народа. Наоборот, каждая нация строит свою силу и мощь именно на присущих ей своих национальных особенностях. И если методичные и пунктуальные немцы и японцы могут уподоблять свою армию машине, могут строить свои успехи главным образом на точной и удивительной работе штабов, то наша армия, подобно французской, требует для себя кроме хороших штабов еще и обаяния любимых и уважаемых начальников.

Еще в XVIII веке один из иностранцев, хорошо знавший русскую армию, отметил, что эта армия требует для себя особенных генералов, требует таких людей, которые жили бы с ней одной жизнью, поставили бы себя наравне с подчиненными. За то таким начальникам эта армия платит глубоким уважением, беспредельной преданностью и с ними не знает ничего невозможного. И нет ничего хуже, нет ничего опаснее для [96] начальника этой армии, как показать оттенок презрения и пренебрежительности к подчиненным.

Умный и наблюдательный иностранец верно подметил характерную черту нашей армии. И действительно, мы не можем помириться и никогда не помиримся с мыслью быть пешками в руках штабного канцеляриста-стратега, мы никогда не свыкнемся с идеей, что начальство есть земной Бог, являющийся перед войсками 1-2 раза в году, мы и работаем-то в полной зависимости от личности начальника и своих симпатий к нему.

В этом и наша сила, и наша слабость.

Мы можем или класть всю душу и тело в работу, или не будем ничего делать, отбывая только номер. Все зависит от личности начальника и его отношений к подчиненным. Как можно видеть, вожди нашей славной эпохи — истинные витязи в душе — чутьем своим сумели схватить эту черту армии и сумели сделать ее великой и славной.

Но уже и тогда сила различных частей нашей армии сильно различалась от личных качеств командного состава. Так, в 1807 г. в крепости Данциге в составе прусского гарнизона находились 3 наших гарнизонных батальона.

Солдаты этих батальонов, по свидетельству кн. Щербатова, были те же, что и в полевой армии, но офицерский состав был много хуже, так как в гарнизонные батальоны переводились офицеры за проступки из полевых частей. Результат этого сказался немедленно. Наши гарнизонные батальоны не только не прославили себя при обороне крепости, но проявили себя еще хуже прусского гарнизона, дух которого был надломлен предыдущим разгромом страны.

Еще резче влияние на войска качеств достойных, но различных по манере обхождения начальников проявилось в 1812 г. в различии духа 1-й и 2-й армий, предводимых холодным и неприветливым Барклаем и пылким и обожаемым кн. Багратионом.

Вот какую любопытную характеристику различного состояния армий, выдержавших одинаково тяжелые испытания, дает в своих записках начальник штаба 1-й армии Ермолов, после соединения армий у Смоленска{46}: «Радость обеих армий была единственным между ними сходством. Первая армия, утомленная отступлением, начала роптать и допустила беспорядки, признаки упадка дисциплины. Частные начальники охладели к главному, нижние чины колебались в доверенности к нему. Вторая армия явилась совершенно в другом духе! Звук [97] несмолкающей музыки, шум неперестающих песен оживляли бодрость воинов. Исчез вид понесенных трудов, видна гордость преодоленных опасностей, готовность к превозможению новых. Начальник — друг подчиненных, они — сотрудники его верные!

По духу 2-й армии можно было думать, что пространство между Неманом и Днепром она не отступая, оставила, но прошла, торжествуя! Какие другие ополчения могут уподобиться вам, несравненные русские воины! Верность ваша не приобретается мерою золота, допущением беспорядков, терпимостью своеволия. Не страшит вас строгая подчиненность, и воля Государя творит героями! Когда пред рядами вашими станет подобный Суворову, чтобы изумилась вселенная!»

Из слов Ермолова хорошо можно видеть, на чьих плечах вынесли мы тяжелую борьбу, благодаря чьим достоинствам не развалились наши армии от продолжительного отступления, даже там, где, как в 1-й армии, не было доверия к главному начальнику. Все это заслуги частных начальников и их офицеров.

С подобной армией действительно можно было избрать и такой рискованный способ войны, как отступление на протяжении от Немана до Москвы. К сожалению, вопреки пожеланию Ермолова, не только подобный Суворову в дальнейшей нашей жизни не стал во главе армии, но самая жизнь ее после 1814 года с самобытного своего пути свернула на путь слепого подражания иностранцам, и на иноземных устоях вздумали мы основывать свою силу.

Чужды и противны для победоносной армии оказались эти устои. Недаром большинство новых реформаторов пришлось взять со стороны, и новая эпоха запестрела множеством немецких фамилий, взявшихся учить дотоле непобедимую армию.

Презрение к низшим, управление подчиненными посредством одних взысканий и приказаний, рознь между родами оружия и различными представителями армии, погоня за внешними, трескучими эффектами, напускная доблесть и поддельное молодечество, фанфаронство, громкие фразы и презрение ко всему штатскому — словом, все недостатки, какие только можно было заимствовать от германской армии, переселились в простую, скромную, непритязательную и рыцарски доблестную армию, созданную трудами Суворова и Румянцева.

Глубоко ошибочное понятие, что начальник обязан только приказывать и взыскивать, забвение, что военное дело прежде всего требует управления не телом, а душой и сердцем других, — сильно проникли в армию; и уважение, и обаяние среди подчиненных вовсе перестали считаться признаком начальника. Дело [98] дошло до того, что недавно один командир полка, ратуя за изменение правил выборов в суд общества офицеров, не постеснялся печатно заявить о том, что прекрасные штаб-офицеры могут не пользоваться влиянием в полку, что поэтому полк может постепенно «леветь» и т.д.{47} Трудно себе представить большее падение понятия «начальник». Скажите, кому могут быть нужны такие начальники, которые могут начальствовать лишь в силу закона и только над телом подчиненного? Которые удаляются от общества офицеров и свои прекрасные качества таят для себя, не передавая никому? Скажите, чем же такие начальники отличаются от чиновников. И какие у них могут быть таланты, если нет наиважнейшего — умения владеть другими. Или, может быть, военные действительно ничем и не отличаются от чиновников? Недаром в действительности большинство наших начальников берется не из строя, а со стороны. Недаром строевая служба считается простым делом, доступным всякому канцеляристу. Вот до какого извращения понятий дошла армия, когда-то сильная именно духом, воспитанием и обаянием своего командного состава! Спасение наше и возрождение может заключаться только в отрешении от иноземных устоев и возвращении к заветам славных вождей армии наполеоновской эпохи. К сожалению, однако, нами не только почти ничего не сделано для изучения и воскрешения этих заветов, но в нашей среде еще существует какое-то враждебное и презрительное отношение к деятелям славной эпохи.

Так, недавно, именно весной 1907 г., на страницах одного левого журнала, явившегося продолжателем пресловутой военной газеты «Военный голос», появилась статья некого г-на В. Новицкого, в которой автор, критикуя развязным слогом красноватого фельетониста факт чествования столетия Прейсиш-Эйлауской битвы, весьма презрительно отозвался о славных вождях эпохи, кн. Багратионе, гр. Каменском и др., найдя, что нашему поколению нечему у них учиться.

Конечно, вступать в полемику с автором, помещающим свои статьи на страницах подобного журнала, было бы по меньшей мере наивно; так же наивно было бы осведомляться о личных заслугах г-на В. Новицкого, дающих ему право на презрительное отношение к заслугам людей, своими трудами и кровью спасших и возвеличивших Россию. Я, конечно, не собираюсь делать ни того, ни другого и останавливаюсь только на одном [99] факте, желая отметить, что, насколько мне известно, за исключением одного полка, нигде не явилось чувства негодования и возмущения по поводу подобного поступка. Объясняется, конечно, это только тем, что мы не знаем величия и заслуг своих предков, не знаем своей истории, а потому не ценим и не уважаем своих великих людей. А между тем изучение своей истории дало бы нам много ценного, избавило бы нас от многих увлечений, ошибок и тяжелых неудач.

Из этого изучения мы, вероятно, вынесли бы твердое сознание, что дух солдата целиком зависит от личности начальника, что сила армии коренится, таким образом, не в духе воспитания и обучения солдата, а в духе воспитания и обучения командного состава, что начальник прежде всего характеризуется умением управлять другими, что такой «истинный» начальник создается не в канцеляриях и учреждениях, ничего общего со строевой службой не имеющих, а воспитывается долгим и упорным трудом только в строевой службе, что воспитание офицера не заканчивается с выпуском из училища, а только начинается, что полк, как твердая и дружная семья, должен прежде всего воспитывать и оценивать офицера, а не являться только местом его службы, меняемым чуть ли не каждый год.

Из этого изучения мы, вероятно, убедились бы, как опасно основывать силу армии на выдвигании гениев и талантов мирного времени, убедились бы, что сила армии, вообще, основывается не на гениях, а на однородном и высоком воспитании всего командного состава, начиная с младшего офицера.

Из этого изучения мы, вероятно, убедились бы, что для того чтобы воспитывать и водить войска к победам, недостаточно знания пунктиков устава, недостаточно умения мастерски и хлестко писать приказы и критиковать своих подчиненных, недостаточно чтения всех модных немецких сочинений, недостаточно даже самого широкого теоретического образования.

Из этого изучения мы, вероятно, убедились бы, что может воспитывать и водить войска к победам только тот, в ком бьется сердце настоящего витязя, чья непреклонная воля не гнется в тяжелые часы испытаний, кто умеет жить жизнью своих подчиненных, кто близок к ним и пользуется их искренней любовью, кто сам первый может подать им пример рыцарского благородства и честного исполнения своего долга.