Углубление кризиса в Японии

Современный кризис в Японии, будучи частью мирового экономического кризиса, вместе с тем представляет собою дальнейшее обострение того длительного кризиса, который порожден специфическими особенностями японского капитализма. Основная структурная черта последнего — сочетание полуфеодального сельского хозяйства (застарелый аграрный кризис, — следствие в первую очередь именно господства феодальных пережитков) с высокоразвитым и высококонцентрированным финансовым капиталом, который тесно связан с помещичьим землевладением и ростовщичеством и возглавляет всю систему комбинированной капиталиетической и полуфеодальной эксплоатации трудящегося населения Японии. Частичное представление о характере этой эксплоатации дают следующие данные, касающиеся аграрных отношений и помещичьего гнета в Японии. Из 5576 тыс. крестьянских дворов 1478 тыс. совершенно не имеют своей земли, полностью арендуя ее у помещиков, 2500 тыс. имеют собственной земли меньше полугектара и 1240 тыс. хозяйств имеют своей земли от полугектара до гектара. К категории полуарендаторов, принадлежит 2360 тыс. дворов. Это однако не дает еще полной картины, ибо японский крестьянин жестоко эксплоатируется монополистическим капиталом, поддерживающим высокие монопольные цены на удобрения и: предметы крестьянского обихода, беспощадно обирается торговыми посредниками и ростовщиками, за которыми стоят крупные банки, и сверх всего этого несет на себе непропорциональное и совершенно непосильное для него бремя налогов. Рабочий класс Японии в свою очередь подвергается жесточайшей эксплоатации, нередко сохраняющей полуфеодальные формы (так например работницы текстильных фабрик на срок своего многолетнего контракта фактически [106] превращаются в крепостных), и находится на колониально-низком уровне жизни.

Структурные особенности японского капитализма с его неразрушенной до сих пор феодальной базой в огромной степени обостряют (частично видоизменяя их) различные кризисные явления, свойственные развитому капитализму.

«Мировой кризис поразил Японию пожалуй сильнее, чем большинство других стран», — писал «Annalist» в конце 1931 г. Японский экспорт уже в 1930 г. дал чуть ли не рекордное для всего капиталистического мира сокращение по сравнению с 1929 г. на 31,5%, а в следующем году снова упал на 22%. В первые же годы кризиса японская промышленность, объединенная в мощные картели, оставляла неиспользованной очень значительную часть своего оборудования, достигающую по отдельным отраслям 50–60%. Японское сельское хозяйство пережило форменную катастрофу, ибо цены на сельскохозяйственные продукты с июня 1929 г. по октябрь 1931 г. упали на 47%, цены на рис к концу 1931 г: достигли в своем падении 17 иен за коку (одно коку = 125 кг) при минимальной стоимости производства около 30 иен, цена на шелковые коконы с 9,72 иены в 1925 г. и 6,42 иены в 1929 г. упала в 1931 г. до 2,84 иены, так что весь сбор коконов этого последнего года оценивался по совокупности в 276 млн. иен против 824 млн. иен в 1924 г.

Кризис этот бесспорно был одним из важнейших факторов, толкнувших Японию на рискованную манчжурскую авантюру. Но эта последняя не облегчила, а, наоборот, усугубила критическое положение японского капитализма. За последние два года наблюдается дальнейшее обострение японского кризиса, и в частности кризиса японских государственных финансов, столкнувшего Японию еще в. декабре 1931 г. с золотого стандарта и поставившего Японию к концу 1933 г. под угрозу финансовой катастрофы.

Ухудшение положения сказалось прежде всего в сфере сельского хозяйства. Выше мы уже привели данные о падении цен на сельскохозяйственные продукты в первые годы кризиса. Между тем японский крестьянин, бедняк и середняк, задавленный непосильными налогами, кабальными долгами и арендной платой помещику, не мог и в докризисные годы свести концы с концами. Достаточно сказать, что общая задолженность японского сельского хозяйства исчисляется суммой в 7 млрд. иен (депутат партии сейюкай Одзуми, выступая в парламенте 24 января [107] 1933 г., определил ее даже в 10 млрд. с платежами от 10 до 40% в год). Средняя задолженность в хозяйстве крестьянина, возделывающего рис, исчисляется в 2 058 иен; средняя цифра платежей по займам составляет на такое хозяйство 226 иен в год, а средняя цифра этих же платежей из расчета на каждое коку произведенного риса — 12,2 иены, т. е. больше половины продажной цены. Производство шелковых коконов даже в «нормальные» предкризисные годы было ярким выражением неэквивалентного обмена, так как крестьяне получали вознаграждение совершенно непропорционально затрате их труда; в условиях кризиса оно оказалось в еще худшем положении. Не приходится удивляться поэтому, что сельскохозяйственное население Японии терпит неслыханные бедствия. В северной части Японии, где в 1932 г. был неурожай, царит форменный голод. Крестьяне давно распродали все свое имущество и питаются корнями и травой. Массовые масштабы приняла продажа дочерей в публичные дома. В других частях Японии положение немногим лучше.

Уже в первой половине 1932 г. аграрный кризис стал острейшей политической проблемой Японии. Оказания помощи сельскому хозяйству требовали в своих собственных своекорыстных интересах эксплоататорские слои деревни. Это требование поддерживалось всевозможными фашиствующими группировками, которые стремились возглавить и обезвредить поднимающееся в деревне революционное брожение. Правительством была проведена через парламент программа, предусматривавшая израсходование в 1932/33 финансовом году 176 млн. иен, а в течение ближайших 3 лет — 600–800 млн. иен и предоставление на такую же сумму дешевых займов. Это конечно капля в море: по данным газеты «Ници-Ници» от 2 августа 1933 г. в среднем на деревню придется дешевых займов на сумму в 6,6 тыс. иен при средней задолженности деревни в 370 тыс. иен. Но что самое главное — помощь эта оказывается не крестьянину, а его эксплоататорам — помещикам, ростовщикам, капиталистам, банкирам.

«Львиная доля достанется капиталистам, — указывал автор статьи в журнале «Contemporary Lapan» (декабрь 1932 г.). Под видом общественных работ и общеполезных мероприятий происходит выдача субсидий капиталистам».

Что касается «дешевых займов», то, по заявлению автора той же статьи, [108]

«... полтора миллиона арендаторов, составляющих 26,3% всего деревенского населения, ничего не получат, между тем средний долг арендаторского двора еще в 1927 г. составлял 602 иены. То же самое можно сказать о крестьянах, — мелких собственниках, числом 2300 тыс., составляющих 42,3% деревенского населения, задолженность которых в среднем на двор исчислена в 873 иены. Достаточно обладать здравым смыслом, чтобы видеть, что новые займы, предоставляемые по низким процентам как «мера» помощи, в действительности попадают через посредство банков в руки помещиков. Все это сводится таким образом к концентрации в руках банков крупных средств, и в результате большинство крестьян окажется стонущим под бременем еще больших долгов и еще более высоких процентов».

Факт тот, что ни эта «помощь», ни инфляция, под знаком которой находится японская конъюнктура последнего года, не принесли ни малейшего облегчения сельскохозяйственному производителю. Аграрные отношения продолжают обостряться (в первом полугодии 1933 г. было 2200 конфликтов между помещиками и арендаторами против 1 614 конфликтов в том же полугодии 1932 г.). Бремя долгов и ростовщических процентов, под тяжестью которых стонет крестьянство, продолжает расти. Повышение цен на сельскохозяйственную продукцию далеко отстает от огромного повышения монопольных промышленных цен на товары крестьянского потребления. «Так называемый бум в городах лишь подчеркнул печальное положение крестьянства», — писала газета «Japan Times» от 27 сентября 1933 г. Катастрофу сельского хозяйства довершил в 1933 г. хороший урожай риса. В условиях, когда голодающее крестьянство и рабочие массы в городах вынуждены предельно сокращать свое потребление, перспектива нескольких «лишних» миллионов коку рису, полученных от нового урожая, привела к резкому падению цен, которые осенью того же 1933 г. лишь с большим трудом удерживались искусственными мероприятиями на уровне 23 иены за коку (при минимальной стоимости производства в 30 иен). Прогрессирующее обнищание деревни вызывает конечно дальнейший рост революционного недовольства в рядах крестьянства. С другой стороны, неплатежеспособность последнего в корне подрывает, как уже отмечено, благосостояние огромного слоя мелких, средних и крупных эксплоататоров, существующих за его счет, и тем самым подстегивает [109] специфическое японское фашистское движение. Вопрос о дальнейшей «помощи деревне» приобретает вновь огромную политическую остроту. Характерно, что наряду с проектами новых займов помещикам и кулакам и новых форм интервенции на рисовом рынке, японское правительство осенью 1933 г. разрабатывало план принудительного сокращения культуры риса на 4,4% в Японии, на 10% в Корее и на 30% на Формозе (этот план пришлось оставить из-за сопротивления военщины). Недурная иллюстрация к знаменитой теории перенаселения и недостатка собственных продовольственных ресурсов, которые якобы и вынуждают японский империализм обеспечивать военной силой свою «жизненную линию» в Манчжурии!

Катастрофическое положение сельского хозяйства, одного из слабейших звеньев народнохозяйственной цепи в Японии, является узким местом японской экономики, ибо оно приводит к дальнейшему сужению внутреннего рынка и обострению внутренних противоречий японского капитализма. Состояние сельского хозяйства является также ахиллесовой пятой общественного строя Японии, ибо в деревне происходит дальнейшее значительное обострение классовой борьбы. Наконец это бедственное положение японской деревни, будучи несомненно одним из факторов, толкающих правящие классы Японии на путь внешних авантюр, вместе с тем столь же несомненно подрывает военную мощь Японии, ослабляет боеспособность ее армии, рекрутируемой главным образом из крестьян. Оно ускоряет также приближение финансовой катастрофы, ибо, как правильно отметил автор статьи, посвященной экономическому положению Японии (китайско-американский журнал «China Weekly Review» от 10 сентября 1932 г.), именно японскому крестьянству приходится платить по счетам за губительную авантюру, которую предприняли его эксплоататоры.

Пресловутые «меры помощи деревне» уже сыграли свою роль и ускорили наступление и обострение финансового кризиса. Но разумеется этот кризис в основном непосредственно вызван огромными военными расходами, связанными с операциями в Манчжурии и в Китае и с подготовкой к дальнейшим военным конфликтам.

Расходы на операции в Манчжурии составили по смете 1931/32 г. 88,3 млн. иен, по смете 1932/33 г. — 252 млн. иен и до новому бюджету на 1933/34 г. — 190,8 млн. иен; итого за 2 ½ года — 532,6 млн. иен. И это еще не все, так как в течение 1933 г. уже потребовалось добавочное ассигнование [110] на сумму 40,4 млн. иен. В процессе подготовки бюджета на 1934/35 г. военное министерство уже сделало заявку в размере 180 млн. иен.

Но манчжурская авантюра не является изолированным актом японского империализма, вступившего на путь открытой агрессии и стремящегося осуществлять военную подготовку в еще более широком масштабе, чем это диктуется задачами текущего момента. Составленный еще при правительстве минсейто план военной реформы, предусматривавший если не сокращение, то известную стабилизацию военных расходов, ныне отброшен.

«Поворот событий делает необходимым отказ от какого бы то ни было сокращения, хотя бы даже временного, боевой мощи нашей армии, — заявило военное министерство 27 декабря 1932 г. — Напротив, создается необходимость принятия всех нужных мер для подъема национального престижа и для улучшения национальной обороны и приведения ее в соответствие с новым положением. Японская армия не может быть оставлена в таком положении, когда она уступает другим армиям».

В результате в конце 1932 г. армией был выдвинут новый план, требующий огромных средств и предусматривающий в частности увеличение гарнизонов Манчжурии, расширение военного обучения, организационные реформы и крупное перевооружение армии на основе ее моторизации и механизации. Заявки на 1933/34 финансовый год после длительного торга были приняты кабинетом в сумме 821 млн. иен (448 млн. — на армию и 373 млн. иен — на флот), что составляет 36% всех государственных расходов. Это больше, чем военные расходы 1921 г., когда Япония осуществляла свою программу гигантского морского строительства; эти расходы на 100 млн. иен превышают весь доход от налогов. Если та учесть скрытые военные статьи, распределенные по сметам гражданских ведомств и составляющие в совокупности не менее 300 млн. иен, то можно без преувеличения утверждать, что нынешняя война и подготовка к новым войнам поглощают в 1933/34 финансовом году больше половины всего японского бюджета. Но это только цветочки. С осени 1933 г. параллельно с перевооружением армии осуществляется и подготовляется к осуществлению гигантская программа военно-морского строительства, включающая в себя постройку 33 новых военных судов и огромное увеличение морской авиации. Общая стоимость этой морской программы по [111] предварительным подсчетам составляет свыше 720 млн. иен. На 1934/35 г. армия потребовала в совокупности свыше 600 млн. иен и флот — целых 710 млн. иен, — итого свыше 1 300 млн. иен. Вместе со скрытыми военными статьями эти заявки, даже если они будут значительно урезаны, представляют совершенно неслыханную сумму.

Бешеный темп вооружений в совокупности с расходами на войну в Манчжурии и в Собственно Китае и с подачками японским помещикам, кулакам и ростовщикам («помощь деревне») возлагает на японское хозяйство совершенно непосильное бремя и ставит государственные финансы в неслыханно трудное положение. В 1932/33 г. расходы исчислялись в 1943 млн. иен, а дефицит фактически превысил 500 млн. иен. Бюджет на 1933/34 г. сведен в следующих суммах: доходы — 1342 млн. иен, расходы — 2309 млн. иен; дефицит официально составляет 43% расходного бюджета, фактически — еще больше, так как бюджет не предусматривает некоторых необходимых платежей по прежним займам. Реальный дефицит превышает 1100 млн. иен. В 1934/35 г. дефицит будет очевидно еще более значительным. В середине ноября 1933 г. «японский министр финансов опубликовал проект бюджета, сведенный к сумме 2017 млн. иен. Доходы составят по этому бюджету 1246 млн. иен (плюс 69 млн. иен из особых источников), дефицит номинально 701 млн. иен, фактически — между 800 млн. и 1 млрд. иен. По этому проекту на армию ассигнуется 447 млн. иен и на флот — 428 млн. Но военное и морское министерство продолжают кампанию за увеличение этих ассигнований, и если даже для начала будет принят вариант бюджета, близкий к проекту министерства финансов, то все равно в течение года военщина добьется дополнительных кредитов.

Международно-политическая изоляция японского империализма исключает возможность серьезного кредитования извне. Основной налогоплательщик — крестьянство — и без того не в состоянии нести дальше непосильное бремя податей. Военные круги требуют повышения налогов на промышленную буржуазию, но речь идет о мероприятиях, которые могут дать максимум несколько десятков миллионов иен и против которых к тому же решительно выступает монополистический капитал. Единственным реальным источником остаются таким образом внутренние займы. Эти займы размещаются посредством покупки государственных [112] бумаг банками за счет скопляющихся у них крупных вкладов, не находящих себе применения именно в силу продолжающегося депрессивного состояния японской экономики.

Все это означает не что иное, как инфляцию, которая и является определяющим фактором всей японской экономической конъюнктуры. Перспектива этой инфляции и углубления кризиса была несомненно важнейшим фактором, приведшим к отказу Японии от золотого стандарта в декабре 1931 г. С тех пор иена успела обесцениться почти в 2 ½ раза: при паритете 100 иен=49 3/8 американских доллара, курс иены еще в январе 1932 г. упал до 35,97 американских доллара, в июле — до 27,46, а с конца 1932 г. курс установился на уровне 20–21 золотых долларов (по отношению к бумажному доллару курс иены с весны 1933 г. повысился, но лишь в меру обесценения американской валюты).

Показателем этой инфляции является также проведенный летом 1932 г. новый закон, увеличивающий предельную сумму выпуска необеспеченных золотом банкнот японского банка со 120 млн. до 1 млрд. иен. Этот предел был достигнут накануне 1933 г. (1 425 млн. иен при золотом займе в 427 млн.), хотя в последующем размеры эмиссии снова сократились, и в сентябре 1933 г. составляли почти ту же сумму, что и осенью, предшествующего года (на 14 сентября 1933 г. — 171 млн. иен). Отсрочка откровенной бумажноденежной инфляции обусловлена наличием той же инфляции в других формах — в формах инфляции кредитной. Повторное снижение учетного процента японским банком в течение 1932 г. и резкое снижение процентов по вкладам в сберегательные кассы в совокупности с инфляционными по существу своему «мероприятиями помощи» и предоставлением займов на низких процентах создали необычайную дешевизну и обилие свободных денег, а это в условиях дальнейшего развития общеэкономического кризиса создало огромное накопление свободных средств банков.

В этой обстановке правительство и японский банк могут еще маневрировать, избегая увеличения количества банкнот путем передачи крупных пакетов государственных облигаций из портфеля японского банка в портфель частных банков, свободные средства которых привлекаются таким образом к финансированию государственной казны. Но эти свободные средства принадлежат не банкам, а вкладчикам, [113] и большая часть их может быть в любой момент изъята. Вся эта политика создает таким образом исключительно рискованное положение, когда при первых же признаках паники и массового истребования вкладчиками своих денег может произойти гигантский крах, способный взорвать всю японскую кредитную систему. Японский империализм находится перед финансовой катастрофой.

Падение иены, инфляционные мероприятия вроде «помощи деревни» и поток военных заказов вызвали на известное время оживление на японском внутреннем рынке. Падение иены в сочетании с колониально-низким уровнем жизни рабочих масс и крестьянства открыло перед японским капиталом широкие возможности демпинга на внешних рынках. В результате японская конъюнктура, начиная с середины 1932 г., представляет парадоксальную картину частичного экономического подъема, который в действительности является новой фазой все обостряющегося кризиса.

Внешняя картина этого конъюнктурного парадокса такова. Во второй половине 1932 г. происходил довольно значительный рост цен (индекс оптовых цен Японского банка с 110 в июне поднялся до 139,5 в декабре), и одновременно стал подниматься общий индекс физического объема промышленной продукции (со 103,6 в дюне до 124,5 в декабре). Месячная добыча угля поднялась с 1,9 млн. т до 2,4 млн., выплавка чугуна увеличилась с 118 тыс. т в августе до 150 тыс. в декабре 1932 г., а выплавка стали соответственно — со 178 тыс. т до 267 тыс., продукция хлопчатобумажной ткани равным образом поднялась со 124 млн. ярдов до 138 млн. Еще более значительно выросли (в бумажных, все более обесценивающихся иенах, но не в золоте) обороты внешней торговли, особенно экспорт (со 101,8 млн. бумажных иен в июне, когда иена стоила 30,35 американских центов, до 172,7 млн. иен в декабре, когда иена стоила 20,65 американских центов), причем экспорт хлопчатобумажных тканей с 18 млн. иен в апреле подскочил в декабре до 35,3 млн. В итоге японский вывоз за весь 1932 г. номинально вырос по сравнению с 1931 г. на 21,7%, тогда как английский экспорт в том же году сократился на 9,7%, американский — на 33,9% и германский — на 35,3%.

В связи со всем этим в конце 1932 г. в Японии развернулся значительный биржевой ажиотаж, сорванный однако в течение первых месяцев 1933 г. В начале 1933 г. конъюнктурные показатели снова пошли вниз, но военно-инфляционная [114] обстановка, усиленная работа на войну и бешеное торговое наступление на внешних рынках продлили и подкрепили нездоровое оживление в отдельных отраслях японского хозяйства. В итоге первое полугодие, особенно если игнорировать разницу в курсе иены, снова дало картину повышающейся конъюнктуры. Внешняя торговля продолжала расти, притом не только из расчета на бумажные иены, но и количественно. Судя по сравнительным данным, опубликованным японским министерством торговли и промышленности, английский экспорт в первом полугодии сократился по сравнению с 1932 г. на 7,2%, а импорт — на 10,5%; американский экспорт сократился на 20,7%, а импорт — на 20,4%; германский экспорт упал на 18,7%, а импорт — на 22,7%; напротив, японский экспорт вырос (в бумажных иенах) на целых 51%, а импорт — на 24,4%. Благодаря военным заказам и валютному демпингу продолжалось и частичное промышленное оживление. Военная индустрия работала еще более лихорадочными темпами. Из экспортных отраслей промышленности в первом полугодии 1933 г. японская хлопчатобумажная промышленность потребляла хлопка больше, чем английская (1512 тыс. кип против 1163 тыс. кип), дала среднюю прибыль в 10,6% против 9,6% в том же полугодии прошлого года. В производстве искусственного шелка Япония вышла на второе место в мире (18,3 тыс. т против 12,9 тыс. в первом полугодии прошлого года). Военные заказы и демпинг оживили также работу машиностроительных заводов, черной металлургии и угольной промышленности (за 7 месяцев 1933 г. выплавка чугуна в Японии и Корее возросла на 23%, стальной прокат — на 29%, добыча угля — на 9,1%). Это оживление частично отражалось и такими общеэкономическими показателями, как эмиссия капиталов, работа железных дорог, размеры вексельного оборота и т. д.

Все эти внешние признаки экономического подъема — лишь румянец на лице тяжело больного. Порожденное войной, инфляцией и демпингом это видимое частичное промышленное оживление имеет, как мы уже убедились, своей оборотной стороной дальнейшее резкое обострение аграрного кризиса и приближение финансовой катастрофы. Параллельно прогрессирующему разорению крестьянства происходит дальнейшее резкое снижение уровня жизни рабочих масс. При значительном повышении дороговизны жизни (в сентябре 1933 г. индекс розничных цен в 13 крупных [115] городах составлял 87,1 против 80,0 в сентябре 1932 г.) номинальная заработная плата продолжает снижаться, а реальная резко падает. Что касается общей суммы выплачиваемой заработной платы, то она также имеет тенденцию скорее к понижению, чем к повышению (усиленная работа военной промышленности и других отраслей происходит главным образом за счет увеличения рабочего дня и сверхурочной работы).

Монополистическому капиталу удается таким образом полностью переложить бремя кризиса на плечи рабочего класса и крестьянства и сохранять высокий уровень прибылей за счет дальнейшего усиления эксплоатации трудящихся. Прибыли японских концернов непрерывно растут: в среднем для 1 250 акционерных компаний чистая прибыль составляла 8,5% в первом полугодии 1933 г. против 7,1% во втором и 6,3%) в первом полугодии 1932 г. Но окончательное обнищание основных масс потребителя как в городе, так и в деревне означает конечно дальнейшее и резкое сужение рыночной базы японской промышленности.

Далеко не благополучно обстоит дело и на внешних рынках Японии. Правда, в течение первых трех кварталов 1933 г. японский демпинг, судя по данным японской статистики, продолжал одерживать колоссальные победы. В бумажных иенах японский вывоз увеличился за 9 месяцев 1933 г. на 44,5% (1354 млн. иен против 937 млн. за тот же период предшествующего года). За те же 9 месяцев Япония вывезла 1569 млн. ярдов хлопчатобумажных тканей против 2033 млн. за весь 1932 г. и 1413 млн. ярдов, за весь 1931 г.

Особенно разительны эти успехи хлопчатобумажного экспорта, если сравнить данные о вывозе хлопчатобумажных, тканей из Японии и из Англии, которой еще недавно принадлежала гегемония по мануфактуре на мировом рынке. Вот эти данные{41}:

Годы	Вывоз
	из Японии	из Англии
	(в миллионах ярдов)
1929	1413	5066
1930	1790	3671
1931	1413	2406
1932	2033	2198
1933 (9 месяцев)	1569	1549 [116]

В 1933 г. японский экспорт количественно уже опередил английский, хотя по ценности значительно ему уступает.

Наводняя мировые рынки своими промышленными изделиями, продаваемыми по внеконкурентным бросовым ценам, японский империализм получает тем самым средства, необходимые для все растущего импорта вооружений и главное для ввоза сырья и материалов для работы военной промышленности. Таким образом бешеное японское наступление на внешних рынках тесным образом связано с ее военно-политическим наступлением на Азиатском континенте.

За последнее время особенно важное значение приобрели для Японии рынки Британской империи, поглотившие в 1932 г. 28,4% всего японского экспорта (в том числе Индия, занявшая второе место в японском экспорте после САСШ — 13,6%. На этих рынках Японии частично уже объявлена формальная экономическая война. В апреле 1933 г. расторгнут был индо-японский торговый договор, и тогда же были введены пошлины в размере 100–125% с цены ввозимого в Индию японского искусственного шелка. В мае 1933 г. было объявлено, что англо-японский торговый договор не будет применяться к Британской западной Африке. В июне обложение импорта в Индию японских хлопчатобумажных тканей повышено до 75% цены против 25% обложения английских тканей (между тем в 1932 г. Индия поглотила 53,3% всего японского вывоза тканей{42}. Японские хлопчатобумажные фабриканты ответили на это бойкотом индийского хлопка, а в Симле завязались англо-индо-японские переговоры по вопросам торговли. Каковы бы ни были результаты этих переговоров, японскому вывозу в Индию неизбежно предстоит значительно сократиться. Но контрнаступление против Японии развертывается не в одной Индии. За летние и осенние месяцы 1933 г. введены специальные антияпонские пошлины в Южноафриканском союзе, в федерации малайских государств, в Египте, который входит в сферу английского [117] господства, и ожидается введение таких же пошлин в ряде других британских колоний, тогда как и в самой Англии и на ее колониальной периферии растет антияпонское движение и все громче становятся голоса, требующие более решительной борьбы с японским демпингом.

Правда, как будет видно ниже, английский империализм в лице руководящих консервативных кругов не хочет политического разрыва с Японией и для того, чтобы сохранить фактический англо-японский договор, направленный в первую очередь против СССР, готов итти на компромисс и на серьезные экономические жертвы за счет Ланкашира. На требование представителей Ланкашира в парламенте оградить английскую текстильную промышленность и другие отрасли, страдающие от японской конкуренции, английское правительство в лице министра торговли Рексимэна дает неизменно уклончивые ответы, пытаясь преуменьшить потери английской текстильной промышленности от угрожающей ей японской опасности, ссылаясь на происходящие переговоры. Хотя английский империализм ищет выхода не в разрыве с Японией, а в попытках договориться с ней, все же совершенно очевидно, что, чем дальше, тем будет более затруднен доступ японским товарам на британские рынки. К тому же фронт антияпонских торгово-политических мероприятий ширится: соответствующие мероприятия проведены в Голландской Ост-Индии (повышение тарифа и установление специальных квот), в Турции (квоты) и наконец и в Соединенных штатах (только что проведенные антидемпинговые пошлины на японские электрические лампочки и некоторые виды обуви), причем под угрозой таких же мероприятий в этой последней стране находится также важнейшая статья японского вывоза — шелк-сырец, почти монопольно потребляемый Соединенными штатами. Кстати экспорт шелка-сырца в Соединенные штаты снова снижается, и в III квартале (1933 г. вывоз составил 149 тыс. кип против 160 тыс. за тот же период 1932 г. и 195 тыс. кип за III квартал 1931 г.

Все это создает в совокупности весьма мрачные перспективы для японского экспорта вообще и для японского вывоза хлопчатобумажных тканей в частности. Учитывая это, японский капитал лихорадочно пытается переориентировать свой экспорт на новые рынки и в частности подготовляет грандиозное торговое наступление в Южной Америке, [118] где японскую мануфактуру и другие промышленные изделия предполагается обменивать на сырье, в частности шерсть, для прекращения зависимости Японии от Австралии. Но, не говоря уже о технических трудностях этого предприятия (пока что весь вывоз Японии в Центральную и Южную Америку составил в первом полугодии этого года всего 20 млн. иен), форсированный вывоз японского текстиля и других промышленных изделий в Южную Америку не только обострит англо-японское торговое соперничество, но явится вторжением в сферу непосредственного американского влияния, и стало быть эти широковещательные южноамериканские проекты предвещают лишь дальнейшее распространение и обострение той самой экономической войны, в процессе которой японский демпинг испытал свое величие и начинает испытывать свое падение. Нет ничего удивительного, что уже в III квартале 1933 г. дальнейшее развитие японского демпинга замедляется и, несмотря на продолжающую развиваться инфляцию, японская промышленная конъюнктура заметно ухудшается. Японская буржуазия сама вынуждена отдать себе отчет в исключительной серьезности экономического и финансового положения страны.

«К сожалению нынешний бум будет иметь самые бедственные последствия», — предсказывала газета «Чугай Сиогио» еще в ноябре 1932 г. «Япония стоит перед угрозой регресса как в результате возможного дальнейшего роста цен на внутреннем рынке, так и в результате повышения тарифов на японские товары», — заявил тогда же глава Японского Банка «Хидзиката».

Газета «Осака Майници» в номере от 1 февраля 1933 г., подытоживая положение, писала:

«Правительство бросило дешевые миллиарды на рынок. На некоторое время эта мера может наполнить карманы дельцов, финансистов, предпринимателей и т. д., но это не может продолжаться долго. Процесс напоминает впрыскивание яда в собственное тело: некоторое время организм может производить впечатление оздоровленного, но затем последует ужасное изнурение».

И в последующие месяцы буржуазные деятели и буржуазная пресса Японии не проявляли никакого оптимизма. Господствующий тон конъюнктурных обзоров Японии в течение всего 1933 г. — это тон сдержанного предупреждения. «Мрачная картина», «экономический горизонт покрыт тучами», «нельзя себе представить, как возможно сохранить [119] оптимизм в этих обстоятельствах», — так квалифицирует положение вещей известный японский экономист и банковский деятель Шидаци в статье, появившейся в американской «Christian Century» в июне 1933 г.

«Bсе указывает, что японское хозяйство идет навстречу серьезным событиям», — заявил в своей речи 9 сентября 1933 г. президент Иокогама Спеши банка Кодама, сославшись на «преобладающую в мире тенденцию к экономическому национализму и изоляции».

Быть может наиболее характерным для атмосферы, создавшейся в Японии, является призыв, сделанный 26 сентября 1933 г. на заседании кабинета министров министром финансов Тахакаси: «принять меры, чтобы рассеять атмосферу беспокойства среди населения». Это беспокойство широких слоев японской буржуазии более чем обосновано. Ко всему этому нужно добавить, возвращаясь к японской военной авантюре на Азиатском континенте, что экономический баланс этой авантюры по сие время остается резко отрицательным. Военные операции в Манчжурии фактически обходятся японскому империализму не менее 200–250 млн. иен в год и главное влекут за собой еще более непосильные расходы на подготовку к новым войнам.

«Хотя спекуляция сыграла свою роль, но конечной причиной тяжелого финансового положения является военная авантюра в Манчжурии. Без сомнений японские интересы нуждаются в защите, но потери одной трети заработка каждого, получающего зарплату, и дохода каждого держателя облигаций — это чересчур дорогая цена»,

замечала газета «Japan Chronicle» от 8 декабря 1932 г. Эти колоссальные расходы не компенсированы пока сколько-нибудь серьезными экономическими преимуществами. Правда, в самом процессе военной оккупации в Манчжурии японская армия захватила крупную добычу: в руки японцев перешли все китайские банки в Манчжурии, крупнейшие промышленные и торговые предприятия, огромные поместья и капиталы китайских генералов, мукденский арсенал и авиация и главное все китайские железные дороги в крае (1 марта 1933 г. подписано соглашение, формально передающее эксплоатацию этих железных дорог Обществу ЮМЖД, протяжение рельсовой сети которого возросло таким образом до 2816 миль){43}. Правда, японский [120] вывоз в Манчжурию значительно вырос, хотя, как мы видели, этот рост едва перекрывает японские торговые потери в Собственно Китае. (Импорт в Манчжоу Го из Японии в 1932 г., по данным манчжурской статистики, вырос по сравнению с 1931 г. на 164,2 %, при одновременном падении импорта из САСШ на 28,4{44}, японский вывоз в Манчжурию за первое полугодие 1933 г. составил 132 млн. иен против 56 млн. в 1932 г. — рост на 136,1%). Правда, доходность Общества ЮМЖД, в 1931 г. значительно снизившаяся, в 1932 и, в 1933 гг. вновь несколько повысилась. Наконец японский империализм усиленно нажимает на все имеющиеся в его распоряжении рычаги полуфеодальной в основном эксплоатации трудящихся Манчжурии — экспроприирует землю, монополизирует в своих руках контроль над сельскохозяйственным экспортом Манчжурии и т. д. За всем тем грандиозные планы «экономического блока с Манчжурией», превращения ее в придаток японской капиталистической экономики, широкого использования манчжурских естественных ресурсов и создания множества новых предприятий по добыче и переработке манчжурского сырья почти не сдвинулись с места. Японская эмиграция в Манчжурии, как и следовало ожидать, оказалась мифом, и, по признанию самих же японцев (заявление японского священника Огани, опубликованное в «Japan Chronikle Weekly» от 24 ноября 1932 г.), «за исключением вооруженных эмигрантов другие сельскохозяйственные эмигранты в Манчжурии не имеют никаких шансов на успех». Но и с вооруженными резервистами, поселяемыми в Манчжурии, дело обстоит исключительно неблагополучно: из военных поселений происходит массовое бегство. Так из 500 человек второй партии военных поселенцев, отправленной весной 1933 г., 33 бежали или отстали еще в пути, а 83 человека бежали в течение лета. «У поселенцев, — пишет по этому поводу газета «Осака Майници» от 1 октября 1933 г., — абсолютно отсутствует вера в возможность каких бы то ни было улучшений в их жизни в будущем». «Задача оказалась чрезвычайно трудной», — констатирует в конце сентября японская газета «Manchuria Daily News», заявляя, что так как китайские крестьяне вполне приспособлены к условиям, то пусть они и обрабатывают [121] землю, а японцы должны ограничиться «заданиями: организационного характера».

Что касается внедрения японского капитала в Манчжурию в сколько-нибудь крупном масштабе, то оно тормозится и даже совсем парализуется прежде всего военно-политической обстановкой и непрекращающейся вооруженной борьбой.

«Не мало японских финансистов, — заявил в апреле 1933 г. зам. начальника штаба Квантунской армии генерал-майор Окамура{45}, — хотели бы содействовать финансовому развитию нашего нового соседа, но ввиду огромного риска осторожность побуждает их воздерживаться».

Но дело не только в риске. При перенасыщении японского рынка всякая попытка усиленной разработки манчжурских ресурсов, будь то уголь, чугун, химические удобрения или сельскохозяйственные продукты, вызывает бешеное противодействие со стороны мощных капиталистических фирм, производящих те же товары или их суррогаты в самой Японии, несли осуществляется, то главным образом в целях военных или военной подготовки. Характерно, что манчжурские продукты все еще облагаются в Японии высокими пошлинами, и, по свидетельству японского журналиста Вашио («Trans-Pacific» от 12 января 1933 г.), «идея уничтожения таможенных барьеров или создания таможенного союза между Японией и Манчжурией не может рассматриваться всерьез». В действительности пресловутая «эксплоатация манчжурских ресурсов» до сих пор не вышла из стадии бумажной разработки.

«Экономически Япония оказалась недостаточно сильной, — замечает лондонская газета «Sunday Times» от 18 октября 1932 г., она откусила больше, чем сможет разжевать».

«Говорят об экономическом блоке Японии с Манчжурией, — писала японская газета «Хоци» (орган минсейто) в августе того же года. — Мы сомневаемся в его пользе. Главная наша беда — перепроизводство. Положение не улучшится, если Манчжурия начнет посылать нам множество своих продуктов».

Характерны все более заметные нотки пессимизма в писаниях японских публицистов о Манчжурии. 6 апреля 1933 г. Вашио в журнале «Транс-Пасифик» признает уже, что в случае затягивания вооруженной борьбы в Манчжурии и антияпонского [122] бойкота в остальном Китае «японская авантюра может оказаться экономически нерентабельной», и утешается бреднями о предстоящей перестройке японского хозяйства на государственно-капиталистических началах. «Временно Япония должна принести в жертву свои финансовые и экономические интересы», — вздыхала 20 апреля 1933 г. провинциальная газета «Нагоя Шинайчи».

«Даже наиболее восторженными военными лидерами признано, что сохранение порядка в Манчжурии в течение долгого времени невозможно без содержания там крупных военных сил, — писал японский экономист Шидачи в уже цитированной нами статье, появившейся в американский «Christian Cestury» в июне 1933 г., — откуда взять деньги для содержания этих вооруженных сил? Будем ли мы из года в год выпускать разрушительные займы для покрытия расходов этого дорогостоящего военного предприятия?»

В сентябре 1933 г. газета «Осака Майници» поместила интервью о несколькими крупными японскими промышленниками, побывавшими только что в Манчжурии. Некоторые из них заговори ли откровенно. Директор Осакской торговой палаты Такаянаги заявил, что, по его мнению, крупные инвестиции в Манчжурии все еще связаны с чрезмерным риском, ввиду неурегулированности положения. Мэр г. Осака Секи заявил, что хотя «Манчжурия и Монголия жаждут японских капиталов, но экономическая эксплоатация их все еще преждевременна, и пока стоит заниматься только торговлей». «Я многому научился за время моей поездки по Манчжурии», — знаменательно добавил он.

Фактически, несмотря на громадное увеличение капитала ЮМЖД (до 800 млн. иен) и на то, что японская пресса пестрит бесчисленными проектами нового строительства в Манчжурии и сообщениями об учреждении новых компаний (большинство которых, по свидетельству того же Окамура, «к сожалению сомнительного характера»), — в течение 1933 г. дело ограничивалось строительством нерентабельных стратегических железных дорог и постройкой средствами той же ЮМЖД немногих предприятий в основном военного значения.

Из новых железнодорожных линий наибольшее значение имеет построенная с лихорадочной поспешностью дорога Дуньхуа — Хойрен, недостающий отрезок пути, который соединил Чаньчужь и Гирин с Северокорейской [123] границей. Эта дорога становится второй центральной японской магистралью в Манчжурии, облегчающей в частности подвоз японских войск. Эта дорога была вчерне закончена еще в апреле 1933 г., но японцы продолжают укреплять и расширять ее провозную способность. Далее, заслуживают быть отмеченными: построенное ныне ответвление от ст. Лафа на этой магистрали к Харбину и другое ответвление в направлении ст. Хайлин на восточной линии КВЖД, дороги, прокладываемые ныне в Жехэ, и наконец линии, соединившие две железных дороги к северу от КВЖД: Цицикар-Кишаньскую и Харбин-Хайлунскую (последняя закончена постройкой в начале 1933 г.).

Нет надобности доказывать, что эти дороги имеют огромное стратегическое значение и что самый факт их форсированного сооружения является красноречивым свидетельством интенсивнейшей подготовки японского империализма к войне гораздо более крупного масштаба, чем нынешняя вооруженная борьба с манчжурскими партизанами, и притом к войне, театр которой будет находиться на севере Манчжурии, т. е. к войне против СССР. Но подобного рода военное строительство не дает прибылей, как не дает и долгое время не будет давать их вся манчжурская авантюра японского империализма, ничуть не облегчающая кризиса в Японии. Правда, заказы на рельсы, железнодорожные материалы для стратегических железных дорог и оборудование для новых предприятий военного значения, сооружаемых ЮМЖД (в том числе нового железоделательного завода «Сиова»), значительно оживляют вместе с другими военными заказами работу отдельных отраслей японской промышленности, но ведь все эти заказы приходится оплачивать в основном за счет японской казны и ценой дальнейшего обострения финансового кризиса в Японии.

«Точных цифр нельзя добыть хотя бы потому, что военные операции еще не закончены, — писал Дорфман, советник комиссии Литтона, в английской газете «Pekin and Tuantsin Times» в конце августа 1933 г., — но я все же могу утверждать, что манчжурская авантюра высосала кровью и золотом из Японии последнюю иену, добытую ею пока в Манчжурии. По моему мнению, Манчжурия не. дает Японии разрешения столь неотложных ее экономических проблем».

Разумеется захват Манчжурии с ее богатыми ресурсами должен привести к значительному укреплению и усилению [124] японского империализма, получающего в частности ту базу для тяжелой индустрии, которой ему до сих пор нехватало. В том-то и дело однако, что вопрос об окончательном закреплении японского господства в Манчжурии исторически еще не решен — в первую очередь в силу того, что Манчжурия остается и поныне объектом ожесточенной борьбы между империалистами. Пока что создается своеобразный порочный круг: кризис толкает Японию на авантюры, эти последний в свою очередь приводят к обострению кризиса, который опять-таки является фактором дальнейшего форсирования «политики железа и крови».

Нет надобности доказывать, что авантюра японского империализма в Манчжурии и в Китае представляет собой игру ва-банк. Экономически эта авантюра привела уже, как мы видели, японский капитализм к фактической инфляции, которая не облегчает, а ухудшает его положение. Инфляция означает дальнейшее снижение и без того крайне низкого уровня жизни рабоче-крестьянских масс и стало быть дальнейшее сужение емкости внутреннего рынка. «Повышение цен в результате дальнейшего падения валюты означает не экономическое возрождение, а неподдающуюся контролю деморализацию... Оно не увеличивает покупательной способности рынка, а, наоборот, сокращает ее», — писал в декабре 1932 г. японский журналист Вашио. А между тем, как подчеркнул министр финансов Такахаси, «основной проблемой для Японии в настоящий момент являются не вопросы внешней политики, а вопросы повышения покупательной способности деревни. Все вопросы бледнеют перед этой проблемой». «Падение иены создает не только экономическую, но и социальную проблему», — писала «Асахи» в начале декабря 1932 г. Но эта социальная проблема в свою очередь неизбежно приводит к убийственным для японского капитализма экономическим последствиям. Весь ход экономических событий в Японии ведет к дальнейшему неслыханному обострению внутренних противоречий японской экономики и соответственно предопределяет политические перспективы японского империализма.

Последствия всего этого сказываются и в сфере политических взаимоотношений внутри лагеря японских правящих классов — помещиков и буржуазии. В манчжурскую эпопею Япония вступила при правительстве партии минсейто (японские либералы). В декабре 1931 г. это правительство, ввиду его антиинфляционистской политики, [125] было сброшено под давлением крупных концернов, спекулировавших в расчете на обесценение иены и требовавших отказа от золотого стандарта. Пришедшее на смену правительство партии сейюкай, осуществившее отмену золотого стандарта, просуществовало однако только до мая 1932 г. За этот короткий срок имел место ряд террористических актов со стороны различных реакционных фашистских организаций; жертвами их последовательно пали министр финансов правительства минсейто Иноуе, главноуправляющий крупнейшим концерном Мицуи барон Дан и наконец премьер сейюкайского правительства Инукаи, причем убийство последнего, совершенное группой молодых флотских офицеров, сопровождалось террористическими демонстрациями, разбрасыванием бомб и попыткой прервать электроснабжение Токио. Это последнее убийство вызвало правительственный кризис и привело к власти коалиционное правительство Саито, главной опорой которого является военщина, тогда как в парламенте оно опирается преимущественно на минсейто и круги японской верхней палаты.

Террористические акты весны 1932 г. были не единственными проявлениями быстрого процесса фашизации страны: фашизм развивается и в рамках старых политических партий (полуфашистское крыло партии сейюкай, враждебное покойному премьеру, фашиствующая группа Адаци, выделение которой из минсейто и привело к падению его кабинета в декабре 1931 г., наконец, откол открыто фашистского крыла обеих социал-реформистских партий — правой и центристской, ныне объединившихся). Он развивается также на базе мощных военных и военно-резервистских организаций, возглавляемых группой «молодых» в армейском генералитете, крупнейший представитель которых Араки был военным министром в правительстве Инукаи и остался им в правительстве Саито. Именно его террористы, совершившие убийство Инукаи, прочили в японские диктаторы. Фашизм развивается также в форме дальнейшего развития подпольной работы бесчисленных заговорщических организаций, ныне теснее, чем когда-либо, связанных с военщиной и ею руководимых.

Мелкобуржуазное по своему составу и широко использующее социальную демагогию, общую фашизму во всех странах (в частности фашистские группировки усиленно эксплоатировали лозунг «помощи деревне», равно как и лозунг «Манчжурия для всего народа, а не только для [126] капиталистов»), это фашистское движение отражает недовольство и отчаяние разоренной городской мелкой буржуазии, интеллигентских прослоек и главное огромного слоя мелких и средних эксплоататоров в японской деревне. В фашистских выстрелах громче всего звучала именно жалоба этого эксплоататорского слоя. Но низовой социальный состав фашистского движения в Японии отнюдь не исчерпывает и не определяет собой его действительной классовой природы. Здесь, как и в Европе, массовое движение реакционной мелкой буржуазии, интеллигенции, кулаков, ростовщиков, мелких помещиков — всего этого среднего слоя, промежуточного между финансовым капиталом и эксплоатируемыми массами, с удвоенной быстротой вымываемого волнами кризиса, — оказывается в условиях этого кризиса орудием в руках того же монополистического капитала и в еще большей степени в руках военщины, играющей, как известно, крупную самостоятельную роль в военно-феодальном империализме современной Японии. Бесчисленные черносотенные организации в Японии на деле тесно связаны с политическими и военными кликами, ведущими между собой борьбу за власть, и выстрелы 1932 г. были одним из эпизодов в этой борьбе. Антикапиталистическая демагогия фашизма в Японии, как и в Германии, является лишь прикрытием того факта, что руками этой японской черной сотни осуществляет свои цели тот же японский правящий класс — блок финансового капитала с помещичьим землевладением, или еще точнее — определенные его прослойки, наиб злое тесно связанные с военщиной{46}. Цели эти: во-первых, парализовать и дезорганизовать растущее революционное недовольство в массах, во-вторых, обеспечить концентрацию сил в борьбе с революционной опасностью путем создания военной диктатуры и, в-третьих, мобилизовать все силы для дальнейшего развития внешнеполитических авантюр, в которых соответствующие круги и в частности военщина видят единственный выход из положения{47}. [127]

Повторное открытие новых черносотенных заговоров и острейшие разногласия внутри кабинета Саито в связи с вопросами внешней и бюджетной политики свидетельствуют о том, что политическое положение в Японии остается чрезвычайно напряженным даже в сфере внутренних взаимоотношений в лагере господствующих классов. Но важнейшим, решающим фактором является непрерывно и быстро растущее революционное движение трудящихся масс Японии, растущее революционное движение, возглавляемое японской компартией в условиях жесточайшего террора и свирепой цензуры. Страх перед революцией, которым одинаково охвачены японские помещики, бюрократия, военщина и финансовый капитал, отнюдь не напрасен. Не забудем, что Япония в сущности нe пережила еще даже своего 1905 г. Жесточайший правительственный террор и политическое недовольство в рабочем классе и в крестьянстве, в особенности среди арендаторов, и наконец даже в кругах мелкой буржуазии и интеллигенции (студенчество, профессура) выявляют всю степень роста революционных настроений. Агрессия на континенте, с помощью которой японские правящие классы пытаются отдалить перспективу революции, в действительности приближает эту перспективу, ибо обостряет кризис внутри Японии и усиливает разорение и обнищание масс. [128]