Глава четвертая.

Прусская армия эпохи объединения Германии

Стремление к национальному объединению. — Установление общей воинской повинности. — Ландвер. — Военная реформа 1860 г. Командный состав. — Генеральный штаб. — Шарнгорст и кружок реформы. — Устройство генерального штаба Грольманом. — Расширение круга деятельности при Мольтке. — Мобилизация. — Судьбы военной теории в Пруссии. — Прусские уставы 1811 и 1847 гг. — Огневая тактика. — Клаузевиц: политика и война, моральный элемент, сокрушение и измор, оборона и наступление, реализм, значение теории. — Литература.

Стремление к национальному объединению. Богатая Англия в первой половине XIX века являлась по устройству своих вооруженных сил наиболее отсталой европейской страной, а бедная, разоренная наполеоновскими войнами Пруссия занимала наиболее передовую позицию. Объяснение этому лежит в резких отличиях политических задач, лежавших перед этими государствами. Английская буржуазия, обеспеченная морями, отделявшими ее от Европы, и еще в большей степени — противоречиями между континентальными государствами, в использовании коих она приобрела огромный навык, нуждалась в армии лишь для поддержания своего колониального владычества, с одной стороны, и для обеспечения своего господства над рабочими массами — с другой. Но борьба с дикарями в колониях и обуздание безоружного народа на родине не являлись задачами, которые могли толкнуть англичан на новое творчество в военном деле.

Полную противоположность представляла небольшая, вся изрезанная границами, чересполосная Пруссия, не обеспеченная какими-либо рубежами от вторжения с запада, юга, востока. Господствующие классы Пруссии еще не имели никаких заморских интересов, но XIX век отчетливо поставил перед ними задачу — объединить в одно мощное государство разрозненные немецкие земли. [169]

С эпохи Тридцатилетней войны Германия находилась в полосе экономического отлива. Голландцы и англичане монополизировали торговлю с востоком Европы и тем окончательно похоронили процветание ганзейских городов. Раздробление Вестфальским миром, балканизированная усилиями Ришелье, Германия не имела возможности выступить конкуренткой западноевропейских приморских держав в борьбе за колонии и океанскую торговлю. Внутри самой Германии бесчисленные перегородки границ, чересполосность владений препятствовали экономическому росту. Вместе с сотнями столиц и резиденций внутри Германии явилась переходящая в распыление децентрализация политической, умственной и экономической жизни. Выросшие повсюду таможенные рогатки раздробляли производство, заставляя его обслуживать микроскопические рынки; когда французские и английские промышленники стали уже фабрикантами, немец продолжал оставаться ремесленником.

Господство Наполеона в Германии ознаменовалось сокрушением и перекройкой многих исторических перегородок; право на самостоятельное существование отдельных германских княжеств, создававшееся на почве исторической давности, было подорвано в сознании широких масс. Наполеон демонстрировал и материальные невыгоды этого раздробления Германии на своего рода политические уделы: один проход армии Наполеона в 1812 г. через Пруссию в Россию обошелся прусскому народному хозяйству в 1 236 млн. франков{52}.

В глазах немецкой буржуазии все более крепло убеждение, что причина всех зол, в том числе бедности немцев, лежит в политическом раздроблении Германии. С самого начала XIX века установилась тяга к национальному объединению. Реконструкция старой Германии Венским конгрессом не создала прочной политической постройки; германские феодалы уже на этом конгрессе в 1815 г. предлагали австрийскому императору принять титул германского императора, чтобы помешать немецкой буржуазии, с военным вождем Гнейзенау во главе, насильно провозгласить таковым прусского короля. Только возвращение Наполеона с острова Эльбы и последовавшая политическая [170] реакция помешала началу вооруженной борьбы за германское единство уже в этот момент.

С 1834 г., по мысли экономиста Фридриха Листа, Пруссия приступила к устройству таможенного союза, который объединил восемнадцать германских государств и положил начало торговому и промышленному расцвету Германии. Политическое объединение едва не было достигнуто в революцию 1848 г., которую немецкая буржуазия стремилась использовать для поднесения императорской короны прусскому королю. Однако объединение Германии около Пруссии серьезно нарушало политические интересы Австрии, Франции и отчасти России, поскольку и для последней невыгодно было допустить без соответственной компенсации рост силы соседа, и не могло быть достигнуто без вооруженной борьбы. Пруссия на нее не рискнула и в 1850 г. в Ольмюце вынуждена была в унизительной для себя форме отказаться от германской короны.

Наполеон III, начав в 1859 г. войну за объединение Италии, подлил масла в огонь германского объединительного движения.

После Сольферино все политические вопросы в Германии можно было рассматривать лишь под углом их отношения к национальному объединению. Раздробленность Германии, самостоятельность мелких немецких князьков были мыслимы только на основе противоречий между двумя великими немецкими державами. Первым приемом для достижения германского единства являлось удаление из германского союза Австрии. Пруссия добилась этого войной 1866 г.

Только на почве этого стремления к национальному объединению Пруссия смогла в XIX веке найти в себе силы для преодоления вековых предрассудков и для совершения огромного скачка вперед в военном искусстве. Таким скачком явилась всеобщая воинская повинность и начальные формы организации вооруженного народа.

Установление обшей воинской повинности. Мысль о том, что армия значительно усилится в количественном и качественном отношении, если круг комплектования ее не будет ограничен одними беднейшими классами населения, а распространится и на господствующие классы, едва ли можно было бы назвать гениальным открытием; но проведение ее в жизнь нарушало весьма существенно привилегии феодальных и буржуазных кругов. [171]

Господствующие классы занимали по отношению к воинской повинности почти столь же отрицательную позицию, как и по отношению к мероприятиям социалистического порядка. Если мы видим после 1870 г. безболезненное установление общей воинской повинности во многих государствах, то только потому, что, после того как прусская буржуазия пошла на эту жертву, она стала необходимой и для буржуазии других государств: без общей воинской повинности отстаивание вооруженной рукой национальных интересов, т. е. интересов господствующих классов, являлось уже невозможным. Исключения представляли Англия и Соединенные Штаты, обеспеченные морями, в которых и до сих пор воинская повинность лежит на плечах беднейших классов, и в которых буржуазия согласна нести бремя военной службы только в момент угрожающих ей кризисов» (мировых войн).

Первый раз, в условиях новой европейской истории, общую воинскую повинность удалось осуществить в разгар Французской революции, когда сопротивление феодалов было раздавлено, а буржуазия отстаивала свое дело. Но уже в эпохи Директории буржуазия, введя институт заместителей, сумела откупиться от этого налога крови.

Прусский король Фридрих-Вильгельм II еще в 1792 г. попытался использовать страх своей буржуазии перед революцией для распространения кантональной повинности «на всех верноподданных», но совершенно безуспешно. Особая комиссия, работавшая в Пруссии в 1803 г., также нашла невозможным ввести общую воинскую повинность: по заключению генерала Рюхеля, «государственный строй и военные учреждения тесно связаны; выбросьте одно кольцо, и развалится вся цепь; всеобщая воинская повинность возможна только при реформе всего гражданского строя Пруссии».

Такая реформа наступила после великого потрясения всего государственного организма Пруссии Иенской катастрофой. Французская революция родила патриотизм в современном понимании этого слова и резко обострила национальные противоречия. Чтобы противостоять французам, надо было стать такими же патриотами и так же близко к сердцу принимать национальные интересы. Чтобы дать государственному организму Пруссии возможность противостоять Франции, прусские феодалы должны были допустить проведение Штейном освобождения крестьян от [174] остатков крепостной зависимости и добровольно согласиться на уничтожение ряда феодальных пережитков{53}. Прусские феодалы должны были претерпеть и создание военного министерства генералом Шарнгорстом, представителем выходившей на политическую арену буржуазии. В армии были отменены телесные наказания. Наиболее популярный деятель партии реформы Гнейзенау приветствовал эту отмену в горячей статье «Свобода спины». Шарнгорст открыл буржуазии доступ в офицерский корпус, получивший характер всесословного.

Впрочем, в промежуток 1807—1813 гг. пруссаки могли наметить и обдумать многое, но для проведения задуманных военных реформ в жизнь они не располагали необходимой политической самостоятельностью. По условиям Тильзитского мира, Пруссия была вынуждена сократить свою армию с 240 тыс. на 42 тыс., и агенты Наполеона зорко наблюдали, чтобы резервисты не привлекались на учебные сборы, чтобы не создавалось никаких скрытых войсковых организации. Попытка Шарнгорста обучать военному делу рабочих в крепостях, и Штейна — организовать всевобуч — были ликвидированы Наполеоном. Однако Шарнгорсту удалось накопить в населении запас до 70 тыс. обученных резервистов посредством быстрого увольнения в запас солдат, признанных достаточно подготовленными, и замены их новобранцами. Были периоды, когда роты, имевшие мирный состав в 40-60 человек, ежемесячно увольняли в запас по 5 человек.

Если идеи Шарнгорста об организации вооруженного народа удержались, хотя и в искаженном виде в течение долгого периода реакции, то это объясняется в значительной степени традицией войны 1813 г., особенно памятной в сознании пруссаков, как приведшей к освобождению немецких земель от наполеоновского ига. [173]

Общий подъем и решительность начатой войны, в которой на карту было поставлено самое существование Пруссии, позволили Шарнгорсту побороть сопротивление консервативных кругов и ввести, как временную меру, общую воинскую повинность, распространявшуюся на все классы населения без изъятия. Так как господствующие классы, несмотря на предшествующие реформы и уничтожение феодальных пережитков, с трудом могли себе представить своих сыновей поставленными в части войск в тех же рядах, в которых стали и крестьяне, только несколько лет перед этим освобожденные от крепостной зависимости, — то, как позолота неприятной для них пилюли, были введены добровольцы-егеря, из которых вылился институт вольноопределяющихся. Всякий состоятельный человек, берущий на себя обязательство обмундировать и содержать себя на свой счет (а в кавалерии — и купить и содержать строевую лошадь), мог отбывать службу вольноопределяющимся. Последним предоставлялись известные служебные льготы; в 1813 г., при наплыве большого их числа, они сводились в особые команды; пригодным из них открывалось быстрое производство в офицеры. В мирное время они были обязаны только однолетней службой. Затем для приема в вольноопределяющиеся был установлен и образовательный ценз.

Ученик и приемник Шарнгорста на посту военного министра, Бойен, исходя из стремления к армии, являющейся воплощением духа и тенденций господствующего класса — буржуазии, неоднократно настаивал на том, чтобы обязать состоятельных и интеллигентных молодых людей поголовной службой однолетними вольноопределяющимися.

Полевая прусская армия в 1813 г. из 12 полков расширилась в 25; мирный ее состав с 42 тыс. увеличился до 142 тыс., впитав 70 тыс. резервистов и 30 тыс. не получивших заблаговременной подготовки. Однако такое расширение постоянной армии все же далеко не позволяло вместить в нее весь тот поток человеческого материала, который закон о всеобщей воинской повинности предоставлял в распоряжение правительства для ведения войны.

Надо было организовать народные силы и вне пределов кадров постоянной армии. Такая организация была создана в виде ландвера. Каждая провинция обязана была призвать мужчин в возрасте от 17 до 40 лет в том количестве, какое она могла снарядить в поход. Ландвер представлял правильно организованную народную милицию, чуждую [174] каких-либо партизанских тенденций и призванную сражаться рядом с полками регулярной армии.

Ландвер был выставлен Пруссией в количестве, почти равном мобилизованной постоянной армии — 120 тыс., несмотря на отсутствие какой-либо предварительной подготовки. Он образовал 149 батальонов пехоты и 113 эскадронов кавалерии (к 1815 г. — 209 батальонов, 174 эскадрона). Ему пришлось действовать вначале с очень печальными материальными средствами. Суконного обмундирования он не получил, так как постоянная армия поглотила все имевшиеся запасы. Ружья получили только одна-две трети первая, иногда вторая шеренга ландверных батальонов имела ружья, третья шеренга — исключительно пики. Ландверные эскадроны сабель не имели; вооружение составляли пики, владение которыми доступно лишь опытному всаднику. Без шинелей, в летних рубахах, в тяжелом осеннем походе 1813 г., под проливными холодными дождями (Кацбах) ландвер сильно пострадал и растаял от болезней. Ландверные части, получившие сначала более легкие задачи — блокаду и осаду занятых французами крепостей, постепенно сложились, снарядились, окрепли, втянулись и в 1814 г., а особенно в 1815 г. представляли уже грозную силу. Но и в 1813 г. во время битвы под Лейпцигом, по преданию, в город Лейпциг через Гримовские ворота первым, на глазах регулярной армии, ворвался ландверный батальон.

Сверх ландвера формировался ландштурм, в который зачислялись все мужчины, способные носить оружие и не попавшие в регулярную армию и ландвер. Ландштурм представлял военную организацию народных сил чисто местного характера; уже по отсутствию достаточного снаряжения он не мог выступить в поход вместе с полевыми войсками, но ландштурм мог взять на себя всю тыловую службу и освободить полностью регулярные войска и ландвер для действий против неприятеля. В провинциях, занятых французами, ландштурм должен был представлять подпольную организацию, развивающую партизанскую деятельность.

Когда закончился цикл наполеоновских войн, Пруссия избрала самостоятельный путь в организации вооруженной силы. Этот путь обуславливался, с одной стороны, страшным финансовым и экономическим истощением страны, а с другой — необходимостью располагать в военное время [175] армией, по численности соответствующей положению великой державы.

На Пруссию были устремлены чаяния немцев, жаждавших объединения Германии, что могло быть достигнуто лишь путем кровавой борьбы. Из общего бюджета в 48 млн. талеров Пруссия уделяла на военные расходы половину — 24 млн. талеров; до 50-х годов, когда решительно сказалось экономическое возрождение Германии, прусский министр финансов отказывал в увеличении ассигнований на военные расходы. В мирное время под ружьем на свои кредиты военное министерство не могло содержать более 125 тыс. офицеров и солдат, каковое число находилось в вопиющем противоречии с теми задачами, которые выпадали на прусскую армию при столкновении ее, хотя бы с одним из ее могущественных соседей — Австрией, Россией, Францией.

Базируясь на имевшимся уже опыте применения кратких сроков службы и ландвера, Пруссия приступила к такой организации армии, которая позволила бы значительно увеличить ее численность с объявлением войны. Политически избрание Пруссией передового пути строительства вооруженных сил становилось возможным не только потому, что прусская государственность получила громадную опору в том, что Пруссия, в глазах большинства немцев являлась основным орудием для создания единой Германии, но и вследствие той громадной политической работы, которую выполняли в Пруссии школьные учителя, вбивая в головы ученикам целый ряд понятий, обеспечивавших исправное функционирование общей воинской повинности. Введение последней облегчалось и слабостью прусской буржуазии, представлявшей тогда еще передовой класс, и кажущейся прочностью политической власти в руках юнкеров. Революции 1848 г. вызвала в Пруссии реакцию, проявившуюся в военной реформе 1860 г.

Чтобы дать прочные кадры своей армии и обеспечить энергичную подготовку призываемых, остающихся краткое время под знаменами, прусские части получили огромное число сверхсрочных унтер-офицеров и ефрейторов, представлявших одну шестую всего состава армии; число их в ротах достигало 30 человек. При таком богатом сверхсрочном кадре, который вплоть до Мировой войны оставался типичным для прусской армии, нечего было опасаться, что призывы, быстро проходящие через армию, которая [176] становилась для народа военной школой, останутся непереработанными, внесут в казарму свой дух, не усвоят требований военной дисциплины. Экономическая разруха и безработица позволяли, приблизительно за жалованье в 6 рублей в месяц и за обещание мелкой гражданской должности через 12 лет (швейцара, счетчика, журналиста и т. п., удерживать на сверхурочной службе наиболее ценные элементы из подлежащих очередному увольнению в запас. В этих условиях пять лет службы в постоянной армии, на которые население было обязано законом о воинской повинности, явилось возможным распределить так: 3 года — на действительной службе, 2 года — в резерве. Однако выяснилось, что при небольшом штате мирного времени войсковых частей образуется недостаточный запас резервистов для пополнения до военного состава при мобилизации. Попытка установления особых «рекрут резерва» окончилась неудачно. Эти рекруты резерва получали в мирное время только четырехмесячную подготовку в течение летнего времени, что давало экономию в казарменных помещениях, отоплении и обмундировании (рекруты ходили в своих штанах) ; затем рекруты зачислялись на пять лет в резерв. Мобилизация 1830 г. показала, что эти рекруты, находясь в запасе, быстро забывали свою короткую выучку и являлись малопригодными. Поэтому в 1832 г.{54} явилась альтернатива: или уменьшить число полков и за этот счет увеличить их штат мирного времени или пойти далее по пути уменьшения срока службы и перейти от 3-летнего к 2-летнему. Ветераны партии реформ, Бойен и Грольман, настаивавшие на последнем решении, одержали верх, и в период 1833—1858 гг. в прусской пехоте фактически срок действительной службы был 2 года, а состояния в резерве — 3 года.

Ландвер. Десятимиллионное население давало ежегодный контингент, обязанный общей воинской повинностью, около 80 тыс. Постоянная армия из этого числа поглощала около 30 тыс. и даже после мобилизации по своей численности являлась далеко недостаточной.

Надо было попытаться использовать, дав известное обучение и организацию, хотя часть пятидесятитысячного [177] контингента, ежегодно не попадавшего в постоянную армию. В этом и состояла задача ландвера, сохранившегося в Пруссии, несмотря на глубокую реакцию, установившуюся в Европе.

Ландвер — это форма милиции, осуществленная в XIX веке в масштабе большого государства. К сожалению, объективного к себе отношения ландвер ни с какой стороны не встретил, и вопрос о нем сразу же стал рассматриваться под углом зрения политических страстей. Консерваторов пугало связанное с ландвером вооружение народных масс, которое в их представлении не согласовывалось с охраной интересов господствующих классов. Прусский министр полиции Витгенштейн находил, что «вооружать народ — это значит организовывать сопротивление авторитету власти, разорять финансы, даже наносить удар христианским принципам Священного союза». Командир прусского гвардейского корпуса герцог Мекленбургский видел в ландвере демагогическое учреждение: «лучше ослабить Пруссию, чем старый режим». Лучше уменьшить срок службы в постоянной армии до полутора лет, но уничтожить ландвер. Пусть армия уменьшится до 85 тыс. человек, пусть Пруссия сойдет во второй ранг держав — лишь бы не ландвер. Александр I предупреждал русских генералов, что ему, может быть, придется еще раз спасать прусского короля — на этот раз не от французов, а от своего собственного ландвера Николай I еще в 1846 г. настойчиво давал прусскому королю дружеский совет — отделаться от своего ландвера. Веллингтон в эпоху Венского конгресса находил, что Пруссия вследствие организации ландвера находится в более А анархическом состоянии, чем Франция, так как ни у короля, ни у других нет авторитета. Принц Вильгельм Прусский (будущий германский император) был убеждённый враг ландвера: «связь и дисциплина жидки, и непривыкшие к командованию офицеры не могут их укрепить».

Кавалерия ландвера, которая, по мысли Бойена, должна была образоваться из всадников, являвшихся со своими собственными верховыми лошадьми, представляла в строю эскадрона лошадей разных мастей и типов и возбуждала насмешки. Консерватор, известный кавалерийский генерал Марвиц уверял, что он дрожит при одном воспоминании о том, что такое ландверная кавалерия. Дворянство еще удерживавшее свои позиции в офицерском корпусе постоянной армии, признавало корпус офицеров ландвера негодным, [178] так как он проникнут буржуазным духом, и потому не имеет «point d'honneur». Король прусский Фридрих Вильгельм III после неудачных для ландвера маневров 1818 г., на которые он был двинут немедленно после сбора, без предварительных занятий для сколачивания частей, признал его «поэтической идеей», «химерой».

Действительно, прусский ландвер, собранный в начале 1815 г. под Кобленцом под командой Гнейзенау, относился с ненавистью к заседавшему в Вене конгрессу, реставрировавшему раздробление Германии на ряд малых государств. Ландвер целиком разделял идеалы буржуазии, существенно заинтересованной в объединении Германии. Известные теперь данные показывают, что ходившее на конгрессе выражение: «лагерь Валленштейна в Кобленце» — имело основание. Язвительное замечание Меттерниха, что австрийский император может сказать о своей армии, что она приходит в движение и останавливается по его приказу, а прусский король повторить этого не может, — отвечало действительности.

Если для одних готовность ландвера подчиниться директивам, которые от лица нации продиктует буржуазия, являлась пугалом, то для других именно на этом основании ландвер имел все преимущества перед постоянной армией. Вождь свободомыслящей мелкой буржуазии южной Германии, пользовавшийся огромным авторитетом и популярностью, профессор Фрейбургского университета Карл Ротек выступил с трудом, в котором он превозносил заслуги ландвера в войну 1813 г.; он видел в постоянных частях только забаву для монархов, актеров для парадов и устанавливал для демократии программное требование — добиваться замены постоянных войск милицией{55}. Этому требованию остались верны программы всех левых парламентских партий.

Убежденные защитники ландвера — первый начальник прусского генерального штаба Грольман и «прусский Лафайет» — Бойен{56} вынуждены были в 1819—1821 гг. выйти в отставку, но сам ландвер сохранился. [179]

Ландвер был разбит на два призыва. Для включения в состав полевой армии наравне с постоянными войсками предназначался только ландвер первого призыва; он комплектовался молодыми людьми 20—25 лет, не попавшими в постоянную армию, и группою лиц (25—32 года), отбывших срок пребывания в резерве постоянной армии. Ландверист, закончивший пребывание в первом призыве, перечислялся во второй призыв (на 7 лет), задача которого — образование крепостных гарнизонов и тыловая служба. Первый призыв собирался на ученье в назначенные дни с таким расчетом, чтобы ландверист мог ночевать дома и раз в год отбывал учебный сбор продолжительностью от 14 до 28 дней, в течение которого он участвовал на маневрах совместно с постоянной армией. Второй призыв обучался в течение 8 дней в году, одновременно с ним происходила допризывная подготовка 17-20-летних. Это так называемый ландштурм первого призыва, представлявший запас людей для пополнения в течение войны действующей армии. Вопрос о более ранней допризывной военной подготовке юношей (русских "потешных"), по предложению Бойена, неоднократно обсуждался, но в результате был отклонен вследствие постоянных недоразумений между полицией и берлинскими мальчишками.

Демобилизованный в 1815 г. ландвер получил такую организацию: на группу селений (волость), которая должна была выставить ландверную роту первого призыва, устраивался предназначенный для учебных целей склад оружия и снаряжения; его сторожил фельдфебель роты — единственный ее кадровый солдат. По воскресеньям он руководил добровольными упражнениями ландверистов. Эти воскресные упражнения привлекали очень многих и имели шумный успех.

Уезд — в среднем 50-60 тыс. жителей — составлял батальонный ландверный округ{57}. Командир ландверного [180] батальона нес обязанности председателя уездной по воинской повинности комиссии; врач батальона обязан был подавать числящимся в ландвере медицинскую помощь на дому. В ведении командира, батальона находилось его мобилизационное депо, представлявшее склад оружия, обмундирования и снаряжения. В каждом округе имелся инспектор ландвера; батальоны округа сводились в один или несколько полков{58}. В каждой провинции ландвером командовал генерал. Вся организация ландвера была построена на, дублировании административных районов военной ячейкой, что должно было обеспечивать ландверу возможную территориальную спайку.

В основу организации корпуса ландверных офицеров Бойен положил мысль, что вождями народа, когда он берет в свои руки оружие, должны быть те же лица, которые в мирное время являются организаторами и руководителями его труда. В условиях капиталистического строя эта идея приводит к офицеру-буржуа. Особая делегация в каждом уезде выбирала трех кандидатов на очистившуюся вакансию, офицеры батальона останавливались на одном из них, назначение утверждалось королем. Кандидатами являлись прежде всего лица, отбывшие воинскую повинность вольноопределяющимися; по окончании действительной службы они зачислялись не в резерв постоянной армии, а непосредственно в ландвер первого призыва; затем, кандидатами могли быть отставные офицеры, отставные унтер-офицеры, если последние владели хотя бы минимальной недвижимой собственностью, и каждый гражданин, располагающий имуществом, стоимостью не меньше 10 тыс. талеров.

Таким образом, корпус офицеров ландвера представлял как бы цитадель буржуазии. Отношение офицеров к солдату в ландвере было иное, чем в постоянной армии. Обращение к солдату начиналось словами: «молодые товарищи». Ландверные офицеры проходили стаж в постоянных войсках, но Бойен заботился о том, чтобы в них [181] сложился свой дух, чтобы тенденция плац-парадности, царившая в постоянной армии, не распространялась на ландвер. Стремление Бойена создать самостоятельный тип ландверного офицера привело, однако, к розни и враждебному отношению к ландверу со стороны офицеров действительной службы.

При мобилизации ландвер вначале должен был образовывать самостоятельные высшие соединения, но с торжеством реакции возобладал принцип перемешивания: мобилизованная бригада образовывалась одним постоянным и одним ландверным полками.

Военная реформа 1860 г. В общем к 1858 г. прусская армия насчитывала в мирное время на действительной службе 130 тыс. человек. При мобилизации она расширялась до 200 тыс. и усиливалась 150 тыс. ландвера первого призыва. 110 тыс. ландвера второго призыва оставались для занятия крепостей и тыловой службы. При солидном обеспечении тыловых потребностей Пруссия имела возможность выставить на угрожаемой границе до 350 тыс. человек.

Недостатком этой организации являлось то обстоятельство, что армия перерабатывала в мирное время только 38 тыс. человек из ежегодного призыва; три четверти подраставшего поколения не получало военной подготовки, так как армия не увеличивалась, а население Пруссии с 1815 г. по 1860 г. увеличилось с 10 до 18 млн. Кроме того ландвер, безусловно пригодный для оборонительной войны, казался малонадежным для наступательных походов. Включая в себя преимущественно тридцатилетних отцов семейств, ландвер едва ли был способен к такому же упорному натиску, как состоявшие из молодежи части постоянной армии; сверх того, будучи составлен из политически сознательных элементов, он не представлял в руках правительства такого послушного, слепого орудия, каким являлась постоянная армия.

Организация прусской армии не встречала одобрения у известного своими реакционно-феодальными взглядами принца Вильгельма Прусского. Когда последний в 1857 г. сделался регентом Пруссии вследствие душевной болезни своего брата, короля Фридриха-Вильгельма IV, на очередь был поставлен вопрос о военной реформе. Будущий император германский Вильгельм I не дорожил передовой организацией прусской армии, он не ценил буржуазных элементов нарядах войск: «Мне не нужны в армии ни студенты, ни [182] богатые люди». Он являлся поклонником хорошо вымуштрованных постоянных войск. На него сильное впечатление произвели успехи французских войск в Крыму и Италии. Торжество французов над австрийцами он объяснил как успех армии с долгими сроками действительной службы над армией, наполовину составленной из новобранцев.

Вильгельм совместно со своим военным министром, генералом Рооном, наметил следующие основания военной реформы, получившей окончательное выражение в 1860 г.: увеличение контингента, ежегодно призываемого в ряды армии, на 66% (до 63 тыс.); увеличение срока действительной службы с 2 до 3 лет; эти мероприятия увеличивали мирный состав армии с 130 тыс. до 213 тыс. Общий срок службы в армии и резерве увеличивался с 5 до 7 лет; таким образом, резерв армии, включал четыре возраста и увеличивался более чем на 100 тыс. В мирное время состав армии увеличивался на 49 новых полков; мобилизованный состав постоянной армии увеличивался на 75 % (до 350 тыс.); кроме того, образовывались запасные части, 126 тыс. человек, обеспечивавшие пополнение постоянной армии. От ландвера второго призыва Вильгельм отказался вовсе, а ландвер первого призыва был сохранен исключительно для тыловой службы; он потерял два своих младших возраста (25—27-летние), отошедшие в резерв постоянной армии, а равно и комплектование 20-летней молодежью, не попавшей в ряды постоянной армии; ландвер отныне состоял исключительно из пяти возрастов (27—32-летние), выслуживших сроки пребывания в постоянной армии и ее резерве. Смысл реформы заключался в том, что мирный состав армии почти удваивался, военный бюджет увеличивался на 9 млн. талеров, а в военное время государство располагало для активных действий теми же 350 тыс., только целиком постоянных войск, без примеси ландвера.

Общая продолжительность воинской службы в постоянной армии и ландвере уменьшилась с 19 до 12 лет, причем численность вооруженных сил сохранилась на том же уровне посредством, увеличения ежегодного контингента. Армия омолаживалась и становилась однотонной, что представляло несомненный выигрыш.

Два пункта этой реформы — увеличение срока действительной службы на 1 год и сведение на нет ландвера — до крайности задевали интересы либеральной буржуазии, [183] начавшей отчаянную борьбу в ландтаге против предложений Вильгельма; когда новые полки были уже сформированы, ландтаг отказал в кредитах на них и несколько лет подряд отказывался вотировать бюджет. Вильгельм, ставший уже прусским королем, обвинялся в том, что он растит себе армию для забавы и парадов, для того, чтобы опереть на нее свою внутреннюю реакционную политику. Чтобы показать, что армия его создается не только для внутренних удовольствий, Вильгельм, встретивший яркое осуждение и в широких массах народа и даже у своего сына, кронпринца, почти готовый отречься от престола, призвал к руководству политикой Пруссии Бисмарка, издавна пользовавшегося репутацией дипломата, склонного к наступательным действиям и провозглашавшего неизбежной войну с Австрией за гегемонию в германском Союзе. Появление этого активного, наступательного политика осмысливало и реформу, приспособлявшую армию к решению наступательных задач. Бисмарк сумел выдержать внутреннюю грозу, причем первые его сильные откровенные политические речи в ландтаге, от которых так и пахло войной, должны были засвидетельствовать буржуазии, что под его политическим [184] руководством армия не засидится без дела, что вопрос им ставится не об игре в солдатики, а об объединении Германии, достижимом только железом и кровью. Напряженное политическое положение сохранилось в Пруссии до 1866 г., когда победа вышедшей из военной реформы армии примирила с ней буржуазию.

Что военная реформа 1860 г., вместе с которой Вильгельм поставил на карту свою корону и в проведении которой видел главную заслугу своего царствования, действительно усилила Пруссию, мы можем заключить по такому тонкому барометру, каким являются планы кампаний Мольтке. В 1859 г., когда Франция ввязалась в войну с Австрией и лучшую часть своей армии двинула в Ломбардию, пруссаки начали мобилизоваться против Франции. Мольтке, однако, не считал возможным с имевшимися в Пруссии вооруженными силами начать войну сокрушительным ударом — операцией, имевшей целью захват Парижа, и проектировал лишь наступление с ограниченной целью — захвата и утверждения в пограничных французских провинциях, Эльзасе и Лотарингии. Но через четыре года, когда армия по числу не возросла, но вместо ландверных полков в ее составе находились постоянные, мысль Мольтке о решительном наступлении на Париж с самого начала военных действий отливается уже в твердую форму. Прусская армия признавалась достаточно сильной для этой задачи.

Однако в этих планах войны сказывались и личное недоверие Мольтке к ландверу и его переоценка значения постоянной армии. Военная реформа создавала весьма удобное орудие для короткого сокрушительного наступления, но она чрезвычайно недостаточно использовала представляемую прусским населением живую силу для целей войны. В случае затяжной войны, количество возрастов в распоряжении военного ведомства должно было оказаться недостаточным.

Таким образом в победоносных войнах, которые Пруссия вела против Дании (1864 г.), против Австрии (1866 г.) и против Франции (1870/71 г.), участвовал не вооруженный народ, а преимущественно кадровые воинские части с тремя сроками солдат действительной службы и четырьмя сроками призванных резервистов.

В течение краткой войны с Австрией (от начала военных действий до заключения перемирия — 37 дней) Пруссия [185] мобилизовала всего 664 тыс. человек. Война 1870/71 г., продолжавшаяся 226 дней (с первого дня мобилизации до заключения прелиминарного мира), потребовала полного напряжения всех сил германских государств, несмотря на то, что начата она была с двойным численным перевесом германских войск над армией императорской Франции.

Несмотря на блестящие успехи, на пленение под Седаном и Мецом почти всей постоянной армии Франции, несмотря на низкую боеспособность новых французских формирований, — усилия, которые делала Франция по призыву Гамбеты, вызывали у Мольтке серьезные опасения, что имеющееся количество войск окажется недостаточным для подчинения Франции немецким требованиям.

Среднее число (за 245 дней до провозглашения Парижской коммуны) мобилизованных немцев в течение этой войны достигало 1 254 376 человек. В числе мобилизованных были 440 тыс., получивших обучение уже во время войны в запасных частях. И все же эти огромные цифры не удовлетворяли требований боявшегося осложнений Мольтке. В декабре 1870 г. происходили резкие столкновения между Мольтке и военным министром Рооном, не считавшим возможным выполнить требования генерального штаба. Действительно, все двенадцать призывных возрастов, находившиеся в распоряжении военного министерства, оказались исчерпанными. Удовлетворить требования Мольтке военный министр мог бы только путем расширения рамок воинской повинности за двенадцать законно обязанных возрастов, каковое крайнее мероприятие, по мнению Роона, не вынуждалось обстановкой на театре военных действий.

Успешное завершение военных действий разрешило кризис между Мольтке и Рооном. Всего северогерманский союз мобилизовал 3,87% своего населения. Этот процент мобилизованных в 1870 г. значительно ниже, чем в войне за освобождение Германии от наполеоновского ига, когда он превышал 5,5%. Значительное влияние на его понижение оказывало недавнее распространение прусского военного устройства на области, присоединенные к Пруссии или вошедшие в сферу ее военного управления только в 1866 г., где общая воинская повинность, по прусским законам, действовала только 3 года, вследствие чего не успел накопиться резерв и ландвер. Старые области Пруссии дали до 4,8% мобилизованных (Бранденбург), новые — 1,8% (Ганновер). [186]

Удачная политическая и военная конъюнктура позволила Германской империи родиться и существовать первые 20 лет при неполном использовании сил, заключавшихся в ее населении. Первая сессия рейхстага, состоявшаяся в 1871 г., утвердила распространение на всю империю 12-летнего срока воинской повинности (3 — на действительной службе, 4 — в резерве, 5 — в ландвере). Число новобранцев должно было исчисляться так, чтобы численность постоянной армии в мирное время достигала 1% населения. Вильгельм I не соглашался на установление 2-летней действительной службы, и военное министерство проводило ее контрабандой, добиваясь увеличения обученного запаса посредством увольнения через 2 года половины контингента в бессрочный отпуск.

Во второй половине 80-х годов политическая и военная конъюнктура стала складываться резко менее выгодно для немцев. Общая воинская повинность со времени побед Мольтке перестала быть прусской монополией и была воспринята Францией и Россией. Германии во многом пришлось вернуться к основам военной организации, существовавшей до реформы 1860 г.

Командный состав. Исходя из необходимости иметь в армии, являющейся школой для всего народа, авторитетных офицеров, достаточно образованных, способных в мирное время подойти к обучению и воспитанию каждого новобранца с индивидуальной меркой, а на войне — руководствующихся не шаблонами, а пониманием задачи и свободно каждый раз избирающий наиболее соответственные приемы действия, в Германии, особенно, во второй половине столетия, к офицерам были предъявлены высокие требования. Но уже сейчас же после Венского конгресса обращалось строгое внимание на то, чтобы среди прусских офицеров, комплектуемых теперь как из рядов дворянства, так и буржуазии, не устанавливалось никаких классовых оттенков. Весь офицерский корпус в социальном отношении должен был представлять один монолит, без малейших трещин. Еще Шарнгорст начал борьбу за замену ценза рождения образовательным цензом. В социальной иерархии прусский офицер, несмотря на получаемый скромный денежный оклад, занимал высокое положение; социально все офицеры были равны, на развитие между ними товарищества было обращено большое внимание. Особым почетом была окружена строевая служба и штабные работники в мирное время [187] смотрели на строевого офицера скорее снизу вверх, чем наоборот.

Чтобы не устанавливать каких-либо привилегий, всегда губительных для товарищеских отношений, ни образование, ни служба в генеральном штабе, ни служба в гвардии не давали твердых оснований на более быстрое производство. 'Это вело к тому, что первые 20 лет своей службы прусские офицеры подвигались по служебной лестнице очень медленно, и только в высших чинах карьера их развивалась быстро — и то не путем перескакивания младших через старших сверстников, а путем беспощадного увольнения с действительной службы всех офицеров, не пригодных для занятия подходящей к ним по очереди высшей должности. Это оказалось возможным лишь благодаря установленной удачной системе аттестаций. Таким же путем, с обращением большого внимания на пригодность кандидата к занятию высокого социального положения, с товарищеским наблюдением всех за каждым, пополнялись из вольноопределяющихся и прусские офицеры резерва (запаса).

Высший командный состав прусской армии эпохи Мольтке оставлял желать многого. В значительной степени это были герои борьбы с революцией 1848 г. Генерал Врангель, участвовавший молодым кавалерийским офицером еще в наполеоновских войнах, был призван в 1864 г. на пост главнокомандующего в войне с Данией главным образом за заслуги по разоружению Берлина в 1848 г. Щтейнмец, неудачный командарм в 1870 г., неспособный разобраться в директивах Мольтке, начал свое возвышение с энергичной борьбе с революционным настроением своего батальона в 1848 г. Огромное большинство прусских генералов почти не имело никаких представлений о военной истории; если же имелись у них какие-либо сведения о походах Наполеона, то это был лишь балласт, препятствовавший им усваивать новые взгляды на военное искусство, которым учил Мольтке. Если Мольтке удавалось в оперативном руководстве войсками приводить хотя бы полностью свою мысль, то этим он обязан, главным образом, прекрасному прусскому генеральному штабу.

Генеральный штаб. Шарнгорст и кружок реформы. Мышление генерального штаба, ведущего чрезвычайно ответственную работу по подготовке к войне и по руководству операциями, должно отличаться необычайной [188] трезвостью, реализмом. Генеральный штаб призван объединять в одно целое разнородные силы и целесообразно направлять их для достижения максимума производительных, полезных усилий; поэтому в нем должен господствовать дух планомерного распорядка. Узкие техники-специалисты старого генерального штаба были далеки от уровня этих требований. Они являлись проводниками догматической мысли XVIII столетия, той геометрически-географической школы в стратегии и тактике, которая исходила из чистого разума и отбрасывала условия данной эпохи и частного случая; схоластические представители старого генерального штаба художественно осмеяны Львом Толстым в «Войне и мире». Массенбах и Пфуль, отчасти Вольцоген — ученые столпы старого прусского генштаба. Мак и Вейротер — австрийцы — представляют печальные исторические образы; они совершенно были неспособны вытеснить феодальную адъютантуру из штабов.

Разрыв с феодализмом и идеологией XVIII века, образование генерального штаба новейшей истории выпало на энергичный кружок реформаторов, собравшихся около Шарнгорста.

Шарнгорст происходил из крестьянской семьи и случайно получил хорошую военную подготовку. С первых же годов службы он выделился своими рефератами и трудами по военным вопросам. Военной печати Шарнгорст придавал большое значение: «Без хорошей военной литературы не может быть ни разумной армии, ни большого развития военных талантов». С 1801 г. Шарнгорст организовал в Берлине значительную аудиторию в виде военно-научного общества, с 1804 г. руководил Берлинской военной академией, включавшей всего 20 слушателей и успевшей к 1806 г., когда она исчезла, дать только один выпуск, но включавший в свой состав таких выдающихся лиц, как Клаузевиц, Бойен, Грольман. Из рядов этого выпуска и бывших членов военно-научного общества (Гнейзенау, Тетцен) и сформировалась партия реформы, когда Шарнгорст оказался призванным для реорганизации прусской армии.

Шарнгорст приступил к работе старыми методами, но не удовлетворился ими и шаг за шагом, из жизненных наблюдений, выработал новое военное мировоззрение. Он схватывал особенности различных эпох, был далек от всякой фантастики, планомерно трудился над переработкой старого в новое. В 1807 г., после невской катастрофы, [189] Шарнгорст уже твердо вошел в колею исторического мышления XIX века. Поставленный во главе «Военной реорганизационной комиссии», Шарнгорст определял военную реформу, как органический рост, как становление: задача реформаторов — «разрушить старые формы, освободить от оков предрассудков, быть восприемниками при рождении и удалять препятствия свободному росту, — дальше этого круг нашего воздействия не распространяется».

Могущество Наполеона базировалось на том, что он опирался на завоевания революции, а его противник, в частности Пруссия, связывались и обессиливались феодальными пережитками. План войны за освобождение Германии от французского ига, по существу, должен был бы прежде всего заключаться во внутренней реформе, которая покончила бы с крепостным правом, привилегиями дворянства, отменила бы телесные наказания в армии, — иначе нельзя было бы рассчитывать на успешное массовое движение против французов. По этой линии борьбы с пережитками феодализма и направились усилия политического вождя Штейна и военного — Шарнгорста.

Оперативные работники прусских штабов эпохи Иены, так называемая «адъютантура», комплектовались по социальному подбору, из верхов дворянского класса. Вместо социального принципа Шангорст выдвинул требование специального научного и служебного ценза. В ряды генерального штаба был открыт широкий доступ буржуазии. Реформа прошла при ожесточенных схватках с феодальной адъютантурой. В 1807 г., когда Шарнгорст нес обязанности начальника штаба единственно уцелевшего прусского корпуса Лестока, у него в штабе за адъютантским столом был провозглашен тост: «Pereat der Generalstab! Vivat die Adjutantur». По поводу новых офицеров генерального штаба, недворян, один из виднейших прусских генералов, Йорк, заметил: «Папа Сикст пятый в молодости пас свиней, — теперь в каждом свинопасе хотят видеть гения». Какой степени достигло озлобление юнкерских кругов, можно заключить по следующему замечанию того же Йорка, вызванному отставкой патриота-реформатора Штейна по требованию Наполеона: «Одна безумная башка наконец раздавлена. Надо надеяться, что другая ядовитая гадина{59} околеет от собственного яда». [190]

Так как генеральный штаб возглавлял партию борьбы с французским игом, то реакционеры обвиняли его в том, что он представляет сборище агентов Англии и опасен для существующего строя, особенно в момент, когда «каждый прапорщик хочет перед своим командиром полка играть роль маркиза Поза». Реакционеры, несомненно были правы, указывая на отсутствие чувства феодальной верности, на недостаточную династическую лояльность нового генерального штаба. Их руководил германский, а не прусский патриотизм. Пруссия, в их глазах, являлась только орудием для освобождения и объединения Германии. Значительная группа офицеров, с Гнейзенау во главе, являлась членами «Тугенбунда», тайного патриотического общества франкмассонского типа. Гнейзенау имел связи в Лондоне, Шарнгорст — в Петербурге, и они ездили за границу с тайными поручениями. В 1809 г. группа прусских офицеров, в том числе будущий начальник департамента генерального штаба Грольман, перешла на австрийскую службу, чтобы драться против Наполеона; когда Австрия заключила мир, Грольман встал в ряды испанских партизан. В том же 1809 г. командир 4-го гусарского полка, полковник Шиль, выведя свой полк из Берлина под видом учения, открыл военные действия против французов, рассчитывая провоцировать войну между Пруссией и Францией. В 1811 г., когда прусский король заключил союз с Наполеоном, английский уполномоченный Омптеда зондировал у Шарнгорста и Гнейзенау, нельзя ли в предстоящей войне Франции с Россией, вопреки воле прусского короля, увлечь прусскую армию на русскую сторону. В 1812 г. целая группа офицеров из кружка реформы демонстративно ушла в отставку, надела русскую форму и сражалась под русскими знаменами против прусских полков; когда армия Наполеона при отступлении погибла, один из них, Клаузевиц, добился того, что прусский корпус под командой непримиримого феодала Йорка совершил измену своему королю во имя германского отечества и перешел на русскую сторону. В 1814 и 1815 гг. на постановления Венского конгресса Гнейзенау предполагал ответить политическим и военным поджогом установленного в Европе мира со всех сторон.

В 1813 г. кружок реформы группировался в штабе силезской армии; его шапронировал старый рубака, популярный генерал Блюхер. В этом штабе заключались мозг [191] и сердце всех усилий восставшей против Наполеона Европы. В самые ожесточенные минуты операций борьба внутри силезской армии между старым и новым, феодалами и генеральным штабом — не затихала{60}. Принятие и проведение в силезской армии смелых решений оказывалось возможным лишь благодаря сплоченной группе единомышленников, сознававших свою революционную роль в создание вооруженной силы, в представительстве интересов германской нации, чувствовавших свою ответственность за успех операций. На этой почве развилась та удивительная самодеятельность, то богатая частная инициатива, которые характеризовали прусский генеральный штаб. Само командование силезской армии представляло невиданное раньше в истории зрелище: полководческая власть разложилась, она представляла дуумвират из командующего армией и его начальника штаба (сначала Шарнгорст, после его смертельного ранения — Гнейзенау), находившихся в счастливом идейном сожительстве.

Устройство генерального штаба Грольманом. При демобилизации 1814 г. в Пруссии штабы корпусов были сохранены, но штаб армии подлежал расформированию. Чтобы иметь ядро для формирование штаба армии в случае войны, штаб силезской армии обратили в «Департамент генерального штаба», предшественник прусского «Большого генерального штаба». Во главе департамента был поставлен [192] Грольман{61} который и установил основные черты бытия генерального штаба в Пруссии.

Еще Шарнгорст предостерегал от опасности обращения генерального штаба в цех; в этом случае силы, которые должны устранять трения, согласовать все усилия войск, предназначенные быть мотором всего военного механизма, оторвутся от армии. Служба будет нестись чисто механически, искусство станет ремеслом, офицер генерального штаба выродится в узкого специалиста-техника. Шарнгорст указывал и на предостерегающий пример — на цех военных инженеров. В то же время Шарнгорст, большой противник обособления военной касты, не допускал, чтобы офицеры генерального штаба имели какие-либо побочные занятия, за исключением преподавания военных наук. Следуя указаниям Шарнгорста, Грольман придал корпусу офицеров генерального штаба открытый характер. Доклад Грольмана 1814 г. рисует генеральный штаб в мирное время лишь как школу, сквозь которую пропускается значительное число отборных офицеров, которые в случае войны явятся подготовленными для ответственных задач. Генеральный штаб не должен мыслиться отдельно от армии: он дает последней возможно больше офицеров с широким образованием, с знанием тактики всех родов войск, с решительным умом и характером. Никто не должен оставаться в генеральном штабе больше четырех лет подряд. Начальники, правда, любят поседелых в штабах работников, представляющих живой справочник законов и приказов, овладевших в совершенстве бюрократической рутиной. Но с этим надо бороться: за 10—20 лет штабной службы, в вечных поисках законного основания для отдаваемых распоряжений, наилучше развитой мозг обеднеет и потеряет всякую инициативу. Поэтому одна четверть офицеров генерального штаба каждый год должна возвращаться в строй, но не для простого отбывания ценза. Возвращаться в генеральный штаб будут только выдающиеся офицеры, избираемые вновь на старшие должности. Таким образом будет избегнута опасность, что офицер, представляющий звезду второй или третьей величины, преодолевший в молодости [193] академические испытания, тянувший лямку в русле генерального штаба, достигнет должностей, на которых требуются звезды первой величины. При подготовке офицеров генерального штаба не следует увлекаться математикой, которая развивает склонность к формулам и схоластике. Полезнее уже после получения высшего военного образования сознательно прокомандовать ротой, чтобы изучить, как думает солдат, как им надо командовать, что от него можно потребовать.

Подготовка офицера генерального штаба растягивалась на 9 лет: 3 года академии и о лет причисления, в течение которых отбывался топографический ценз, выполнялись различные работы при Большом генеральном штабе — составлялись военно-географические описания, разрабатывались особые задачи, зимой и на полевых поездках, отбывался стаж в штабе корпуса и 2 года неслась служба в строю, в родах войск, в коих причисленный еще не служил. В течение этого времени производился строгий отбор; прием в академию — по строгому конкурсу; оканчивают академию меньше половины принятых, а из причисленных переводится в генеральный штаб не свыше одной трети. После всех этих испытаний служба в генеральном штабе несется в течение короткого, 3—4-летнего периода, а затем — отчисление в строй и новый отбор для высших должностей генерального штаба.

Отсутствие цехового, замкнутого характера было выдержано и в дальнейшем развитии прусского генерального штаба. "Когда нарождались специальности столь сложные, что в течение короткого периода офицер генерального штаба не мог овладеть их техникой, то эти специальности не включались в круг должностей, занимаемых офицерами генерального штаба; так, например, служба по военным сообщениям, требующая глубокого знакомства с железнодорожной техникой, в Германии руководилась не офицерами генерального штаба, а преимущественно офицерами, окончившими академию, но в генеральный штаб не попавшими. При этом в прусских штабах офицер генерального штаба был совершенно избавлен от канцелярской работы, от мобилизационных мелочей: вся канцелярия и техника мобилизации лежали на адъютантуре, специалистах бумажного дела. Благодаря этому прусский генеральный штаб мог себя всецело посвятить военному искусству и был втрое малочисленнее, чем русский или французский генеральные [194] штабы. Немногочисленность генерального штаба важна в том отношении, что допускает более строгий отбор и не слишком обездоливает строевой командный состав теми служебными преимуществами, которые всегда и всюду имеет офицер генерального штаба.

Еще в 1802 г. виднейший деятель старого генерального штаба, Массенбах, предложил вменить в обязанность генеральному штабу составление планов кампаний на всех возможных прусских фронтах, при различных политических группировках. Эта мысль была чревата большими возможностями, так как из нее в течение ХIХ века создалось авторское право генерального штаба на план войны. Массенбах не имел успеха, так как работа генерального штаба про запас, на случай войны, представлялась бесцельной до тех пор, пока политические условия грозящего военного столкновения не определятся окончательно. Грольман в 1814 г. сформировал три основных отделения Большого генерального штаба, каждое из которых специализировалось на изучении французского, австрийского или русского фронта. Эти отделения, если и разрабатывали какие-либо планы кампаний, во всяком случае были далеки от авторитетности, необходимой для проведения их в жизнь. Работа их имела преимущественно подготовительный характер. В случае конкретной угрозы войны, как и в XVIII столетии, намечалось лицо на должность командующего армией, которое со своими ближайшими сотрудниками и разрабатывало подлежащий осуществлению план кампании. Так, в 1830—1831 гг. на должность командующего армией против Франции намечался Гнейзенау, который пригласил начальником своего штаба Клаузевица; авторству Клаузевица принадлежит всего три плана кампаний против Франции — 1828, 1830 и 1831 гг. Составитель этих планов, Клаузевиц, в Большом генеральном штабе не служил. Точно так же в 1840 г., когда революционное движение в Париже протекало очень бурно и грозило вызвать европейские осложнения, на пост командующего армией против Франции намечался Грольман, уже 19 лет вышедший из генерального штаба, который и воскресил план кампании, намеченный им и Гнейзенау в эпоху Венского конгресса. Таким образом, до Мольтке компетенция Большого генерального штаба в составлении плана оперативного развертывания и разработке основных идей войны была ничтожна и носила [195] преимущественно характер учебно-подготовительных и статистических работ.

Чтобы питать эту подготовительную работу, Грольман организовал специальную военную агентуру. Первые шесть военных агентов, назначенные Грольманом, получили руководящее для всей деятельности военной агентуры указание — соблюдать абсолютный политический нейтралитет, сосредоточивая все внимание исключительно на военных вопросах. В 1819 г. Грольман, в дополнение к трем основным отделениям, сформировал военно-историческое отделение; Большой генеральный штаб не включал в свои функции разработку уставов, наставлений и инструкций, но в своем военно-историческом отделении получил кафедру, с которой он мог влиять на развитие военной мысли в армии. Руководящее значение военно-историческое отделение получило уже «при Мольтке. Одновременно Грольман организовал планомерную картографическую работу — по триангуляции и съемке всей территории государства. За исключением руководителей, офицеры, специализировавшиеся в составе Большого генерального штаба над военно-исторической или картографической работой, не подлежали переводу в генеральный штаб.

Реакция вынудила Грольмана уйти в отставку в 1821 г.; однако удар по начальнику не явился ударом по созданной им организации. Преемником Грольмана был назначен его помощник по топографическому отделу, Мюфлинг. Благожелательное отношение монарха к генеральному штабу с его новым главой, человеком уравновешенным, умеренным и благонадежным, выразилось в том, что генеральный штаб был выделен из состава военного министерства, обратился из департамента в «Большой» генеральный штаб, а начальник генерального штаба получил право непосредственного доклада королю.

Из этого выхода генерального штаба, из-под опеки военного министерства и установления его непосредственных сношений с верховной властью часто делают ошибочное заключение о начале новой эры для прусского генерального штаба{62}. Такое мнение глубоко ошибочно. С [196] потерей Грольмана, голос которого веско, самостоятельно, даже тиранически звучал, и через средостение военного министерства, прусскому Большому генеральному штабу был нанесен тяжелый удар; фактически Большой генеральный штаб на 40 лет утратил руководящее значение в вопросах подготовки войны. Право непосредственного доклада королю, распространенное на начальника генерального штаба, принадлежало и всем прусским корпусным командирам, — как в России командующим войсками в округах, — и почти никогда не использовалось по серьезным вопросам. Если бы нашелся такой нетактичный начальник, который, пользуясь своим правом, стал бы обходить военного министра, то он подорвал бы свое положение, а его записки были бы из кабинета монарха переданы на усмотрение того же министра. Чтобы действительно воспользоваться правом этого непосредственного сношения с верховной властью, узурпировать власть в свои руки, для генерального штаба должны были народиться другие предпосылки.

Расширение круга деятельности при Мольтке. Реформы Шарнгорста и освободительная война 1813—1815 гг. создали аппарат генерального штаба, но вплоть до 60-х годов этот аппарат давал только работу внутри самого себя, подготовляя высоко квалифицированных оперативных работников. Задача развернуть работу этого аппарата выпала на долю Мольтке (род. 1800 г., ум. 1891 г.). Мольтке 31 год, с 1857 г. по 1888 г., был начальником генерального штаба; последние шесть лет, впрочем, только номинально, так как вследствие его преклонного возраста фактически с 1882 г. руководил генеральным штабом его помощник, граф Вальдерзее. За это время отношение генерального штаба к подготовке к войне радикально изменилось.

28 октября 1857 г. регентство "Пруссии взял на себя принц прусский Вильгельм. Пост начальника генерального штаба был вакантен, за смертью генерала фон Рейера, уже [197] в течение трех недель; на второй день своего регентства Вильгельм назначил начальником генерального штаба одного из младших в чине генерал-майоров — Мольтке, военного наставника своего сына.

Мольтке — бедный датский офицер немецкой национальности, перешедший из-за карьерных соображений в прусскую армию. В датском кадетском корпусе Мольтке получил научную подготовку, не превышавшую объема знаний современной школы первой ступени, но ему удалось окончить Берлинскую военную академию, а затем всю жизнь он настойчиво работал над расширением своих филологических, географических и исторических познаний. На 58 году, когда он неожиданно для всех и самого себя оказался начальником генерального штаба, он владел семью языками (немецким, датским, турецким, русским, французским, английским, итальянским) и являлся настоящим ученым историком и географом. Он много путешествовал; в 1835—1840 гг. был командирован в Турцию, работал над усилением обороны проливов, усмирял курдов, исследовал верхнее течение Тигра, до того неизвестное географам, находился в составе турецкой армии, которую разгромил восставший вице-король Египта Мехмед-Али. Состоя при принцах Гогенцоллернской династии, проживал в Риме, объехал все столицы Европы; прекрасно рисовал; собственноручно выполнил первую съемку окрестностей Константинополя; в возрасте 45 лет, не имея в Риме определенных занятий, в должности адъютанта принца Генриха, Мольтке собственноручно сделал съемку 500 квадратных верст окрестностей Рима и нанес на этот план все данные, имеющие интерес в археологическом и художественном отношении. Карта была издана Александром Гумбольдтом.

Служба Мольтке складывалась не по шаблону; она дала ему благодарный материал для сравнений и наблюдений, но, за полным отсутствием строевого ценза, лишала Мольтке надежды на получение должности командира бригады{63}. У него было довольно много литературных и военно-научных трудов, начиная с перевода двенадцатитомного труда Гиббона «История падения римской империи», включая беллетристические безделки и кончая историей Русско-турецкой [198] войны 1828—1829 гг., изданной в 1845 г. Мольтке напечатал под псевдонимом ряд очень серьезных политическо-исторических статей; в 1843 г. он очертил военное значение новых тогда в Европе железных дорог. Но широким военным и общественным кругам он был известен лишь как автор «Писем о состоянии Турции и событиях в ней» — классического описания тех наблюдений, которые Мольтке сделал во время своих турецких странствований. В прусском генеральном штабе назначение Мольтке было встречено как победа кандидатуры придворного танцора. Что в этом наиболее добросовестном кавалере придворных балов скрывались широкий и острый ум, умение руководить, не погрязая в деталях, талант создавать школу, подготавливать учеников, самодеятельность которых не подавлялась бы, а развивалась, — об этом не знали ни армия, ни генеральный штаб; сам же регент Вильгельм придавал ограниченное значение должности начальника генерального штаба и выбирал на нее воспитанного человека с известными задатками к научной работе.

В течение первых 9 лет, до войны 1866 г., Мольтке не располагал необходимым авторитетом, чтобы выдвинуться на первый план и заставить прислушаться к голосу генерального штаба в вопросах подготовки к войне. Мольтке даже не находился в непосредственной переписке с военным министром, а должен был адресовать бумаги начальнику общего департамента военного министерства. В 1859 г. последний задерживал на 3 месяца без исполнения самые насущные предложения Мольтке, касавшиеся установления связи с министерством торговли, игравшим в Пруссии и роль министерства путей сообщения, для установления провозоспособности прусских железных дорог ввиду надвигающейся мобилизации. Большая военная реформа I860 г. была проведена энергичным военным министром Рооном без всякого участия Мольтке, не призывавшегося даже к совещанию по реформе. Начальник генерального штаба в 1861 г. не был приглашен для участия в разработке «Наставления для больших маневров», хотя Мольтке напрашивался на это дело, подав королю доклад с изложением своего проекта.

В течение войны 1864 г. Мольтке занимал по-прежнему подчиненное положение, хотя к концу ее ему удалось обратить внимание короля на разумность даваемых им советов, после этой войны он разработал те выводы, которые она давала в тактическом отношении, но, наученный горьким [199] опытом, он уже не представлял их на одобрение королю, а выступил с ними в печати как частное лицо. Даже в таком близко касающемся генерального штаба деле, как в се о постройке новых и усилении существующих крепостей, в эту эпоху авторитет Мольтке стоял ниже авторитета инспектора инженеров и крепостей.

Подготовка к войне 1866 г. — дело рук исключительно военного министра "Роона; Мольтке лишь комбинировал до этого времени планы кампаний, исходя из результатов готовой работы по подготовке. Задача начальника генерального штаба заключалась лишь в том, чтобы непрестанно следить за военным положением Европы и в каждую минуту быть готовым представить доклад о шансах войны с тем или другим соседом и о плане кампании, на котором выгоднее всего остановиться. Чтобы быть на высоте этой задачи, начальник генерального штаба всегда должен был быть вполне в курсе внешней политики. Однако с Мольтке еще так мало считались, что министерство иностранных дел его непосредственно не ориентировало; военный министр только в особых случаях пересылал собравшийся у него политический материал, и даже не все донесения военных агентов передавались Мольтке. Последнему приходилось ориентироваться в политических возможностях преимущественно по газетам и другим неофициальным источникам.

В этих условиях Мольтке должен был сосредоточить свое внимание на подготовке небольшой группы офицеров генерального штаба, во главе которых он стоял. Весь генеральный штаб в 1857 г. состоял из 64 офицеров, в том числе 18 образовывали Большой генеральный штаб. Через 10 лет Мольтке вырастил его до 119 офицеров, в том числе 48 — в Большом генеральном штабе. В работах последнего участвовало кроме того 30 причисленных к генеральному штабу молодых испытуемых офицеров. За первые 13 лет занятия поста начальника генерального штаба Мольтке с большим талантом провел девять полевых поездок и сверх того уделял много времени тактическим задачам. Обыкновенно ими руководили начальники отделений Большого генерального штаба, но в конце года Мольтке сам составлял задание и производил лично в своем кабинете, в присутствии всего Большого генерального штаба, разбор решений.

Но самое горячее внимание Мольтке посвящал работам своего, военно-исторического отделения, которое [200] представляло кафедру, с которой Мольтке мог обращаться к более широким кругам командного состава. В 1862 г. военно-историческое отделение издало «Историю итальянского похода 1859 г.». Уже через три года после войны, когда воевавшие государства сами еще в ней не разобрались, когда отсутствовали точные данные и какая-либо архивная разработка, Мольтке выступил с критически написанным историческим трудом. Несмотря на то, что в историческом отделении этот труд подготавливали весьма выдающиеся офицеры генерального штаба, в окончательной редакции почти каждая строчка вылилась из-под пера Мольтке. Начальник генерального штаба желал помощью этого труда ознакомить прусскую армию с новыми явлениями, которые представляет современная война, использовать и дать правильное освещение выводам из кампании 1859 г. В руках Мольтке военно-историческое изложение обратилось в классически ясное обсуждение острых вопросов современной стратегии и тактики, и эта манера исторической критики легла в основание и последующих исторических трудов прусского генерального штаба.

В войну 1866 г. положение Мольтке оказалось выигрышным. Во главе прусской армии стал король, а Мольтке — его начальник штаба в мирное время — явился и начальником штаба во время войны. Еще в момент сражения под Кениггрецем авторитет Мольтке признавался далеко не всеми строевыми начальниками{64}. Но успешный ход кампании [201] необычайно укрепил его положение и позволил Мольтке, начиная с 1867 г., завоевать генеральному штабу то положение, которым он пользовался до Мировой войны включительно. Это положение было завоевано работой по использованию опыта войны.

Немедленно после окончания войны 1866 г. Мольтке поставил ударную задачу — собрать архивные документы, оставленные войной, и приступить к разработке их. Работа имела двойственный характер. Многие влиятельные вожди прусской армии, как, например, командующий 1-й армией принц Фридрих-Карл, выказали большое непонимание тех стратегических требований, которые выдвигал Мольтке. С их авторитетом, влиянием и популярностью генеральному штабу надо было считаться. "Мольтке пришлось столкнуться с трудностями совершенно иного порядка, чем те, которые встречались при составлении истории кампании 1859 г., в которой прусская армия не участвовала. По замечанию Мольтке, ему пришлось убедиться, что тем самым лицам, которые делают историю, всего труднее ее писать. Поэтому для составления официальной истории войны 1866 г., предназначавшейся для печати, Мольтке дал директиву: «Правда, только, правда, но не вся правда»{65}. История получалась тонко выравненная, просветленная, отстоявшаяся. Все погрешности прусского командования и прусской стратегии, все спорные места были очень искусно затушеваны в этом труде, представляющем скорее шедевр дипломатии, чем научной критики. Как гнал Мольтке работу — видно из того, что история войны 1866 г. на германском театре вышла уже в 1867 г. [202]

Но параллельно с этой работой, в секретном: порядке велось и плодотворное научное исследование всех недостатков прусской военной организации и тактики, всех характерных ошибок командования. Обширная группа офицеров генерального штаба, среди коих особенно выделялись Верди дю Вернуа и граф Вартенслебен, лихорадочно вели эту работу; Мольтке использовал ее, как черновой для себя материал и в 1868 г. составил и представил королю «Мемуар об опыте, вытекающем из рассмотрения кампании 1866 года». Этот мемуар был переработан в 1869 г. и разослан Мольтке всем начальникам, начиная с командира полка и выше, в виде «Инструкции для высших строевых начальников». Генеральный штаб захватил в свои руки с этого момента высший арбитраж в вопросах стратегии и тактики. «Инструкция» была превосходна для своего времени, позволила в 1870 г. использовать на полях сражения кавалерию и артиллерию несравненно целесообразнее, чем это делалось в 1866 г., и когда, через 31 год после своего составления (1900 г.), перестала быть тайной, то оказалась для русской и французской армий огромным шагом вперед по сравнению с господствовавшими в их учебниках воззрениями на военное искусство

Опираясь на то, что Роон как министр, все время которого поглощалось вопросами текущей жизни, не мог уделять столько времени и внимания изучению и продумыванию опыта войны, как это делалось генеральным штабом, Мольтке выступил, как толкователь опыта войны с вытекающими из него на широком фронте указаниями и требованиями. Мобилизационный план был переработан по указаниям генерального штаба; на седьмой день могла уже начаться массовая перевозка окончивших мобилизацию частей. Железнодорожным вопросам Мольтке всегда придавал огромное значение и немедленно по своем назначении начальником генерального штаба образовал в Большом [203] генеральном штабе железнодорожную секцию; но это позволило генеральному штабу только теоретически подготовиться к использованию железных дорог. В 1859 г., когда намечалось выступление всех германских государств против Франции, Мольтке, преодолев трения, созданные в военном министерстве, собрал смешанную железнодорожную комиссию из представителей всех немецких государств, железных дорог и генерального штаба. Но на практике почти все оставалось по старому, железнодорожная сеть не рассматривалась как одно целое, каждая дорога была вполне самостоятельна; вследствие незначительных недоделок большие участки могли быть использованы далеко не полностью. В 1866 г. военно-железнодорожное дело в Пруссии еще переживало детские болезни. Теперь, в 4-летний период перед Франко-прусской войной, генеральный штаб перешел от теории к постановке практических заданий, небольшими дополнительными постройками увеличил число линий к французской границе до девяти{66} (в 1859 г. только три сквозные колеи) и повысил пропускную способность двухколейной железной дороги с двенадцати пар поездов в сутки до восемнадцати, одноколейных — с восьми до двенадцати.

В 1866 г. оперативное развертывание 8 корпусов, растянутое вдоль австрийской границы для облегчения работы железных дорог на фронте в 420 верст, потребовало 29 дней. В 1867 г. развертывание против Франции 330 тыс. войск требовало, по исчислениям, 43 дня; на 30-й день на Рейне Северогерманский союз мог сосредоточить только 150 тыс. А через 3 года, в 1870 г., границу Франции перешла масса в 484 тыс., причем эта масса, за исключением 3 задержанных в тылу корпусов, на 19-й день уже окончила сосредоточение и на 20-й день начала наступление. Учитывая те возможности, которые открылись вследствие присоединения к Пруссии южногерманских государств, все же надо признать, что за 3 года срок мобилизации и перевозок в район сосредоточения был сокращен Пруссией вдвое. Это был один из первых результатов захвата верховного авторитета генеральным штабом. Война 1870 г. велась уже по плану, над которым работал и который проводил в [204] жизнь в течение 4 лет прусский генеральный штаб с Мольтке во главе. Такой властный, талантливый, сильный дружбой с Вильгельмом военный министр, как Роон, имевший сверх того прочную опору в Бисмарке, шаг за шагом вынужден был сдавать свои позиции Мольтке.

В течение этих 4 лет (1866—1870 гг.) прусское военное устройство было распространено на все государства Северогерманского союза и на вновь присоединенные к Пруссии территории. Вопросы вооружения, образования запасов, постройки крепостей, увеличения штатов войсковых частей, размера призыва в ряды армии, формирования новых частей, поскольку они затрагивали численность и боеспособность действующей армии и влияли на быстроту ее сосредоточения, вошли в сферу компетенции генерального штаба как составные части плана войны.

Если мы остановим; свое внимание на той перемене, которая произошла в 1866 г. в положении генерального штаба, то увидим, что он вырвался на широкий простор из своего оперативного терема и установил свою диктатуру над всей подготовкой к войне. На генеральный штаб пала ответственность за руководящие директивы. Военный министр в Пруссии сохранил всю полноту власти лишь в отношении проведения их в жизнь.

Оценивая блестящие успехи прусского генерального штаба в XIX столетии, надо помнить чрезвычайно выгодную позицию проводника в армии тенденций нового идущего к власти класса — буржуазии, которую занимали Шарнгорст, Гнейзенау, Грольман, и чрезвычайную мощь того германского национального объединительного движения, в русле которого лежат все важнейшие достижения генерального штаба эпохи Мольтке, и которое покрывало все трения и недоразумения, происходившие между генеральным штабом в лице Мольтке и руководителем политики Бисмарком. Опасность выдвижения генеральным штабом самостоятельной политической линии, забвения завета Клаузевица о том, что война — это только продолжение политики, имела место и тогда.

Мобилизация. Успех перехода к кратким срокам службы и организации вооруженного народа требовал, чтобы на подготовку мобилизации было уделено много внимания и сил. Развитие путей сообщения и средств связи значительно обострило значение быстроты мобилизации. Не сразу [205] мобилизационные вопросы получили надлежащее разрешение.

Мобилизации Пруссии в 1813 г. предшествовала только идейная подготовка. Самое расширение прусской армии (с 42 тыс. до 300 тыс.) приходилось осуществлять без предварительной организационной подготовки. Надо было импровизировать не только расчеты, но и самих начальников, солдат, вооружение, обмундирование. Отсутствие у Наполеона после отступления из России готовой армии, летнее перемирие 1813 г., энтузиазм немцев, передача всех вопросов формирования ландвера на места — позволили Пруссии преодолеть отсутствие подготовки и получить к осени массы, правда, частью плохо организованные, вооруженные дрекольем, обмундированные по-летнему, частью без шинелей. Эти скромные результаты по созданию вооруженного народа потребовали 7—8 месяцев.

Однако общий успех освободительной войны создал в представлении Бойена убеждение, что мобилизация является ареной проявления свободного творчества; тщательная мирная работа по обдумыванию всех деталей мобилизации является бесполезной и даже вредной, поскольку она в будущем может стеснить творческое вдохновение и народный энтузиазм: на удачной импровизации, на интуиции, на вдохновенном порыве в воспоминаниях участников освободительной войны зиждился весь успех борьбы, и, казалось, им должно быть отведено широкое место и в мобилизационных соображениях. Эти идеи отстаивались Бойеном и во время второго его министерства (1841 — 1848 гг.).

Однако опыт мобилизаций XIX века нанес сокрушающие удары идее импровизации. В 1818 г. было приступлено к составлению мобилизационного плана, отвечавшего выкристаллизовавшейся после наполеоновских войн новой системе вооруженных сил Пруссии. Первой пробой этого плана явилась частичная мобилизация 1830 г., которая обнаружила ряд нетерпимых явлений: недохваток запасных, вынужденный заем их постоянной армией у ландвера, что лишало последний боеспособности, совершенную непригодность «рекрут резерва» и «рекрут ландвера», недостаточность материальных запасов и т. д.

Но совершенно ясно недопустимость импровизаций выяснилась при мобилизации 1850 г., направленной против Австрии. Железные дороги уже распространялись в Европе, но никаких расчетов на использование их в период [206] мобилизации военное ведомство еще не делало. В один и тот же день был объявлен призыв всех резервистов и ландвера обоих призывов и начата перевозка войсковых частей{67}.

На вокзалы слабеньких железных дорог того времени сразу явились многочисленные команды, сотни тысяч запасных, спешные внеочередные грузы артиллерийского и интендантского ведомств. Произошел полный конфуз. Запасные, голодные, толпились неделями перед станционными зданиями, ночуя под открытым небом и энергично проявляя свои чувства к создавшемуся невыносимому положению. Так как пехота и артиллерия находились в периоде перевооружения, то в снабжении их боевыми припасами произошел целый ряд недоразумений. Обмундирования и вооружения для ландвера не хватало, и многие ландверисты оказались с гладкоствольными ружьями, патронами к нарезным ружьям и в штатском платье. Призыв сразу старших возрастов (39-летних), которых нельзя было и использовать целесообразно, поставил их семьи в трудное положение — никаких пособий им предусмотрено не было; пришлось экстренно провести закон, обязывающий местные самоуправления придти им на помощь, с последующим возмещением их расходов из средств государства. Пополнение армии до штатного состава, — операция, требующая не свыше недели времени, — в этих условиях затянулось на 6 недель.

В XIX веке человечество привыкло предъявлять к организации и порядку высокие требования; всякая бросающаяся в глаза несообразность, всякая бесцельная растрата сил и времени вызывает утрату доверия, подрывает авторитет. Постепенно преодолеваемое неустройство при мобилизации 1850 г. заставило Пруссию потерять веру в боеспособность своей армии. Неуспешная мобилизация является уже поражением; дело даже не дошло до войны: Пруссия пошла на ольмюцкое унижение перед Австрией. Пруссия много извлекла из этого опыта и прежде всего отбросила совершенно всякую мысль об импровизации. Над подготовкой мобилизации, в особенности по вопросу об использовании железных дорог, проделывается большая [207] внимательная, детальная работа. Все предъявляемые к железным дорогам требования заранее взвешиваются, учитываются, распределяются по дням. В 1857 г. при Большом генеральном штабе, по предложению Мольтке, организуется особая железнодорожная секция. В 1859 г., когда разыгрывались военные действия в Италии, по докладу Мольтке, была организована комиссия для объединения работы сети железных дорог всех германских государств на случай войны с Францией.

Прусская мобилизация 1859 г. протекала уже планомерно. Борьба с импровизацией, однако, не затронула принципа широкой децентрализации мобилизационной работы, установленной еще Бойеном; децентрализация важна, чтобы не давать мобилизационной работе застывать в нежизненной бюрократической форме.

Окончательно принцип децентрализации укоренился после опыта 1819 г., когда была установлена основная предпосылка для него — независимое разрешение вопросов мобилизации всякой войсковой части от вопросов перевозок по сосредоточению. Военное министерство установило сроки для мобилизации войск. Этот срок железные дороги использовали для мобилизации по своей части, заключающейся главным образом в усилении паровозами, а если нужно — и личным составом тех линий, на которые выпадала наибольшая нагрузка, и в соответственном сборе и группировке порожняка. Таким образом перевозки по сосредоточению в последующих войнах начинались не с первого дня войны, а по истечении некоторого срока. Сказанное не относится к пограничным корпусам, на которые выпадает роль прикрытия сосредоточения, и у которых задачи по мобилизации и по развертыванию на границе совпадают. В Германии, а после 1870 г. и во Франции, каждый корпусной округ являлся прежде всего территориальным целым, самостоятельно решавшим все мобилизационные вопросы. Военное министерство сохраняло за собой лишь общее руководство и в мирное время пополняло до потребности мобилизации рассредоточенные по корпусным округам склады. Устройство центральных складов для всей армии, как например, постройка в первой половине XIX века гигантского цейхгауза в Вене, не отвечает современным военным требованиям.

Что Пруссия бесповоротно покончила со всяким намеком на импровизацию, видно из мобилизации 1864 г. Против [208] Дании была двинута лишь небольшая часть прусской армии — всего 3 пехотных дивизии. Реформа 1860 г. увеличила контингент каждого призыва (с 38 тыс. на 63 тыс.), но в 1864 г. только два младших возраста резерва имели полную численность по закону 1860 г., остальные старшие возрасты резерва были слабее, а потому общий запас резервистов был недостаточен для доведения прусских батальонов до штата военного времени (с 538 человек мирного состава до 1002 человек). В 1864 г. в прусской армии приходилось в резерве на каждый батальон вместо 464 резервистов только 264. Конечно, 3 дивизии можно было бы легко мобилизовать за счет резерва других дивизий, но, чтобы не вносить каких-либо изменений в мобилизационные предположения, чтобы не делать позаимствований резервистов вне своих участков, выступившие против датчан прусские батальоны получили только тех резервистов, которые им действительно причитались, что довело их состав только до 802 человек.

При составлении плана кампании 1866 г. против Австрии Пруссия уже имела огромный выигрыш: мобилизация и перевозка в район сосредоточения могли быть завершены австрийцами в срок не менее 3 месяцев, а пруссаками, благодаря проделанной работе, — только в 25 дней. Мы легко можем усмотреть и влияние условий мобилизации на политику, если обратим внимание на то обстоятельство, что война с Австрией — необходимый акт в процессе создания Пруссией германского единства, который давно являлся затаенной программной мыслью прусской политики — была отнесена как раз на 1866 г., в котором в первый раз увеличение контингента сказалось на всех четырех сроках резерва, и прусские батальоны, без заимствований у ландвера, могли быть планомерно доведены до военного состава в 1002 человека.

Однако мобилизацию 1866 г. мы можем признать успешной лишь в отношении войсковых учреждений. Армейские тылы еще не были затронуты мобилизационной работой и достаточно неуспешно импровизировались в течение самой войны. Запущенность вопросов тыла до 1866 г. объясняется тем, что генеральный штаб еще не имел достаточного авторитета, чтобы вторгнуться в эту область и приступить к увязке организации тыла с оперативными предположениями, а строевой состав смотрел на тыл с феодальным высокомерием, как на область работы чиновников и интендантов. [209]

Лишь в течение самой войны 1866 г., после Кенштрецской победы, Мольтке приобрел нужный авторитет и приступил к согласованию устройства тыла с оперативными требованиями.

Судьбы военной теории в Пруссии. В XIX веке теория военного искусства решительно отставала от эволюции его на практике. Несоответствие теоретических представлений той новой ступени военного искусства, на которую оно продвинулось, вследствие изменения экономических, политических и технических предпосылок ведения войны, крайне осложняло руководство операциями и боем и временами придавало ему хаотический характер. Корни тех трудностей, которые встречала теория военного искусства, заключались в догматизировании наполеоновского военного искусства. Мышление военных теоретиков, за редким исключением, было чуждо диалектической логике, не отдавало себе отчета в том состоянии перманентной эволюции, в которой находится военное дело, и стремилось разгадать в творчестве Наполеона последнее слово, глубочайшую тайну, высший и вечный закон искусства побеждать. Для военных теоретиков ход истории как будто остановился на Наполеоне, и военная теория перестала понимать изменившуюся действительность. Только выдающийся военный философ Клаузевиц не впал в эту ошибку.

В начале интересующей нас новейшей эпохи влияние наполеоновского военного искусства было не столь заметно, как начиная с 30-х годов, когда плеяда военных теоретиков, с Жомини во главе, приступила к широкой популяризации его начал. Конец наполеоновской эпохи знаменовался торжеством оперативных идей, находившихся в ярком противоречии с характером военного искусства Наполеона. Уже в сражении под Ваграмом победа у Наполеона оспаривалась эрцгерцогом Карлом, сгруппировавшим свои силы не на одном, а на двух направлениях, и пытавшимся смять занимавшего внутреннее положение Наполеона, Основанный на концентрическом наступлении армии союзников Трахтенбергский план привел в 1813 г. Наполеона к Лейпцигской катастрофе. В 1815 г. выход прусской армии во фланг атаковавшей английскую позицию под Ватерлоо армии Наполеона нанес ей полное поражение. Колонны Наполеона еще под Ваграмом одержали умеренный успех, но под Ватерлоо понесли огромные потери и оказались бессильными против линейного порядка Веллингтона. Эти [210] новые данные были все же недостаточно могущественными, чтобы дать толчок развитию военного искусства, хотя на них в значительной степени и можно было бы обосновать главнейшие шаги, которые в области тактики и стратегии военное искусство сделало 50 лет спустя, при Мольтке. Но этих данных было достаточно, чтобы обосновать глубокую реакцию против тактических тенденций Наполеона. У последнего в конце XIX столетия было больше последователей, чем в первые 15 лет после Ватерлоо. Оставшиеся сподвижники Наполеона критиковали его гораздо свободнее, чем это стало возможным во второй половине XIX века; они резко осуждали применение колонн, в особенности крупных, к которым тяготел Наполеон, и частью даже явно склонялись к линейным формам тактики. А через 50 лет после Ватерлоо весь европейский генералитет оказался в такой степени, принадлежащим к школе Наполеона, что Мольтке, написав две-три статьи теоретического характера, должен был отказаться от попытки дать стройное теоретическое обоснование своего мышления в военном искусстве: выдвижение новой теории требовало сдачи в архив взглядов наполеоновской школы, требовало упорнейшей борьбы, вызвало бы горячие протесты, осложнило бы руководство Мольтке подчиненными, выросшими в преклонении перед наполеоновской догмой. Мольтке поэтому предпочел ограничиться практическими поучениями при разборе тактических задач, полевых поездок, при оценках военно-исторических событий и таким образом готовил себе среди генерального штаба единомышленников. К этому моменту относится расцвет в преподавании военного искусства так называемого прикладного метода, для которого особенно потрудился один из ближайших сотрудников Мольтке и будущий военный министр — Верди-дю-Вернуа. Этот прикладной метод необходимо должен был расцвести в условиях хаотического состояния военной теории: когда все обобщения поставлены под сомнение, остается только воспитывать военное мышление на изучении работы командования в конкретных случаях.

Теоретическая скромность Молътке сказывается и в «Указаниях высшим строевым начальникам» 1869 г., где он подчеркивает необходимость считаться с эволюцией военного искусства:

«Вождение крупных войсковых масс не поддается изучению в мирное время. Приходится ограничиваться исследованием отдельных факторов, так, например, [211] местности и опыта бывших ранее походов. Однако успехи техники, улучшение средств сообщения и связи, новое вооружение, говоря кратко, совершенно изменившаяся обстановка — делают более неприменимыми средства, которые ранее давали победу, и даже правила, установленные величайшими полководцами».

Еще более скромным выступает Мольтке в своем определении, почти юмористическом, стратегии как системы подпорок. Это — насмешливое извинение за отступление от наполеоновских образцов, нежелание вступать в теоретическую дискуссию по поводу нового, созданного им оперативного фасада, анархическое отрицание всяких руководящих основ в стратегии и оперативном искусстве, признание полной свободы за полководческим гением, торжество какого-то среднего пути, продиктованного обстоятельствами. Чтобы избежать конфликта и обезоружить поклонников классического наполеоновского стиля, Мольтке остерегался развернуть в теории свое собственное знамя и не подчеркивал противоречия между своими взглядами на ведение операции и взглядами эпохи Наполеона. Задача — убрать леса и открыть новый теоретический фасад в оперативном искусстве и тактике была разрешена уже впоследствии, на грани XIX и XX столетий учеником Мольтке — Шлихтингом.

Теоретическая мысль Шлихтинга дала как бы второе рождение практике Мольтке. В свете его учения войны 1866 и 1870 гг. приобрели новый облик.

Прусские уставы 1811 и 1847 гг. Последние походы наполеоновской эпохи характеризуются разрастанием прусской армии в вооруженный народ. Внешняя дисциплина прусской армии 1813—1815 гг. оставляла желать многого; войска были оборваны; ландвер понимал дисциплину по-своему; особенно буйный характер имел ландвер рейнских областей, только что включенных в состав прусского государства; это были не королевские полки, а полки, представлявшие требования и чаяния буржуазии; командный состав был недостаточен по числу для разросшейся армии. Резкий перелом наступившей после низложения Наполеона реакции сказался в протесте против этой распущенности и в увлечении требованиями внешней дисциплины, в выработке из войск героев плацпарада. На это толкали и увлечения коронованных победителей Наполеона I. Заслуживает быть отмеченным парад в Париже 1 сентября 1815 г., [212] на котором между прусским королем Фридрихом-Вильгельмом III и Александром I возник вопрос о том, какая пехота быстрее выполняет перестроения. Спор был решен состязанием; с прусской стороны выступили 2 батальона гвардейского полка, шефом коего был русский император, под командой прусского короля; с русской стороны — 2 батальона гвардии, шефом коих был прусский король, под личной командой Александра I. Современники отметили, что Александр I командовал хотя элегантно, но заметно волнуясь и был решительно побит прусским королем, обнаружившим выдающиеся способности парадера: пруссаки успевали закончить перестроение и составить ружья в козла к моменту, когда герои 1812, 1813 и 1814 гг. заканчивали эволюцию. Боевым лозунгом реакции стало — подтянуть полки, усвоившие за долгий ряд походов навыки, не отвечавшие требованиям показного парада. Прусский король полагал, что «однообразие — высшая красота военного» и что «рота, которая может хорошо пройти церемониальным маршем, пойдет хорошо и на неприятеля». По всей Европе прошла полоса аракчеевщины — борьбы за точность формы, преследования в одежде «революционного» кармана, подтягивания и муштры во всех видах. Пехота почти не занималась стрельбой и маневрами на местности, упражняясь беспрерывно в строевом; обучении на плацу. Кавалерия работала только в манеже, причем решающее значение при оценке эскадронного командира имела количество жира на телах лошадей. Редкие маневры представляли те же парады на местности, где были заранее условлены, иногда разбиты колышками, все предстоящие эволюции; этот характер зрелищ иногда усугублялся привлечением на помощь военной истории: копировались в юбилейные дни, на маневрах, памятные сражения.

К концу наполеоновской эпохи наиболее передовыми являлись австрийские уставы, изданные эрцгерцогом Карлом. Эти уставы впитали в себя опыт войн революции и Наполеона и в особенности подчеркивали начало перпендикулярных построений в противоположность линейным. Последнее объясняется тем, что каждый полк в Австрии имел свою национальность, свой язык, и надо было тщательно избегать перемешивания полков: ставить полки не один ,за другим, а рядом, эшелонируя каждый полк надлежащим образом в глубину. Австрийский пехотный устав 1809 г явился прообразом для прекрасного прусского [213] устава 1811 г., составленного при участии Клаузевица; прусские составители учли короткие сроки обучения прусской армии; все лишнее, необходимое только для парада, но не для боя — было отброшено. «Все сложные и искусственные эволюции, неприменимые перед лицом неприятеля, должны быть изгнаны с учебных плацев», — требовал устав. Для свертывания в колонны и развертывания устав ограничивался указанием, что каждый офицер должен уметь провести свой взвод по обстоятельствам и поставить его на место. Этот устав, освященный победами 1813—1815 гг., удерживался в эпоху реакции, но так как он не удовлетворял мелочным требованиям единообразия, то каждый начальник издавал к нему дополнения и разъяснения. Тонкий устав оброс толстыми официозными указаниями, энергично содействовавшими тактическому регрессу. Злоупотребления разъяснениями этого устава объясняют, почему в дальнейшем в Пруссии приказ, утверждающий новый устав, каждый раз содержит категорическое воспрещение всем начальникам издавать, помимо военного министерства, какие-либо дополнения и разъяснения к нему. [214]

Этот устав 1811 г. содержал нормальный боевой порядок для атаки бригады — высшей строевой единицы прусской армии (дивизия впоследствии получилась в Пруссии придачей двух ландверных полков при мобилизации к 2 постоянным полкам мирного времени). В этом боевом) порядке 2 пехотных полка занимали 400 шагов по фронту и в глубину, причем строились не линейно, а перпендикулярно, т. е. полки ставились рядом друг с другом и эшелонировались каждый в глубину, а не один полк в затылок другому. Впереди две цепи рассыпанных стрелков образовывались обоими стрелковыми (фузилерными) батальонами каждого из полков, представлявшими отборные части. В пехоте, таким образом, сохранилось деление на легкую и линейную.

Перпендикулярный порядок применялся только в том случае, если оба полка бригады являлись постоянными; если один из них был ландверным, то на маневрах всегда передовую часть боевого порядка представлял постоянный полк, а ландверный полк развертывался позади.

Конечно, указание в уставе нормальных боевых порядков определенного шаблона боевых действий ведет к тому, что войска обращают меньше внимание на приспособление построений к имеющимся подступам, на применение строев к местности и к особенностям данных конкретных условий боя. Вопрос о том, приносят ли нормальные боевые порядки, как равно и другие уставные шаблоны для боя пользу или вред, горячо дебатировался на всем протяжении XIX столетия. Клаузевиц высказывался в их пользу:

«Этот боевой порядок установит в армии определенные способы действия, что весьма необходимо и полезно, так как большая часть генералов и офицеров, находящихся во главе небольших частей, не обладает особыми познаниями в тактике, а равно и хорошими военными дарованиями. Следствием принятия боевого порядка явится известный методизм, который заменит искусство там, где его не хватает».

Эти соображения Клаузевица являлись верными — но только для уровня подготовки командного состава эпохи начала XIX века.

Прекрасный прусский пехотный устав 1811 г. нисколько не препятствовал лютой тактической реакции и удержался до 1847 г., когда под председательством Вильгельма Прусского (потом Вильгельма I) был разработан новый устав, удержавшийся до 1888 г., так как император относился [215] к своему уставному детищу с трогательным вниманием, и к коренному его пересмотру оказалось возможным приступить лишь после смерти автора. Устав 1847 г. освободил армию от многочисленных наростов на старом уставе, сам сильно распух вследствие основного стремления — дать на все случаи правила и уставной распорядок, и предпочтения заблаговременно данного и разученного на учебных плацах рецепта свободному решению задачи, представляемой конкретным случаем столкновения с неприятелем. Батальоны обучались наступлению с грациозным варьированием наступательных и оборонительных фланков стрелковой цепи. Основным боевым строем оставался сомкнутый. Однако этот ретроградный устав, учитывая прекрасную подготовку и надежность прусских ротных командиров, вводил и большую новинку — строй поротно, раздробление баталъона, представлявшего при современном огне слишком громоздкую единицу, на ряд мелких тактических единиц, что создавало возможность гораздо более гибкого маневрирования в бою.

Впрочем, такая же новинка — строй поротно — содержалась и в русском уставе эпохи Восточной войны, что не помешало русской пехоте маневрировать чрезвычайно неуклюже.

Мы прежде всего должны подчеркнуть относительное значение уставов: реакционное использование передового устава 1811 г. задерживало тактическое развитие армии; другие веяния, при проникнутом консерватизмом уставе 1847 г., толкнули подготовку прусской армии вперед.

Огневая тактика. Прусские короли не меньше русских самодержцев тянули свою армию в сторону плацпарадных требований; русские уставы являлись почти сколками с прусских. Между тем, в тактике прусских и русских войск на полях сражений 50-х, 60-х и 70-х годов мы усматриваем значительную разницу. Руководящим для прусской пехоты оставался тот же идеал ударной тактики-натиска, с холодным оружием, массы, поставленной в жесткие рамки сомкнутого строя, который родился у человечества с первыми фалангообразными построениями; но на практике мы видим в прусской армии существенные от него уклонения. Мольтке чрезвычайно интересовался тактическими проблемами, которые ставило усовершенствование оружия, и понимал, что старые представления о наступательном бое не увязываются с новой действительностью поля сражения. [216]

Но тактическое решение, отвечающее новому оружию, Мольтке найти не мог, тем более, что нельзя было посягать на применение в бою сомкнутых строев по уставу 1847 г., который находился под особенным покровительством Вильгельма I. Встречный бой, имевший уже на практике место, теоретически оставался неосознанным. Мольтке поэтому мог лишь давать войскам советы, трудно применимые на практике: в начале боя держаться обороны, дать противнику разбиться о наш огонь, а затем уже энергично перейти в наступление. Принц Фридрих-Карл так резюмировал указания Мольтке: «Надо начинать сражения как Веллингтон, а оканчивать как Блюхер». Однако эта мысль представляет в значительной степени кабинетное измышление: на поле сражения наше тактическое поведение непроизвольно, а выливается из операции, которую мы ведем. Прусские войска не имели ни разу случая воспользоваться этим советом; переход к обороне при встрече с противником, передача ему инициативы после установления тактического соприкосновения находились бы в вопиющем противоречии с той энергией, проявлением частного почина, наступательным порывом, которые были необходимы при осуществлении сокрушительных планов Мольтке.

Прусская армия обязана, как нам кажется, своими тактическими успехами прежде всего не руководству свыше, а тому комплектованию, которое она получала по всеобщей воинской повинности, и кратким срокам обучения. Двухлетняя служба, постоянный приток новобранцев, наличие в числе последних значительного количества представителей буржуазии и интеллигенции не могли не оказывать умеряющее влияние на увлечение плацпарадными требованиями. Если в армиях других государств, представлявших серую крестьянскую массу, естественно и центр тяжести военного обучения переносился на действия скопом, на господство хорового начала, то в прусской армии, имевшей совершенно отличный солдатский состав, зародилось и развилось уже в 50-х годах индивидуальное обучение бойца.

«Драгоценным сокровищем является великая политическая страсть. Слабые сердца большинства людей открывают для нее лишь немного простора. Блаженно поколение, на которое неизбежной необходимостью возлагается высокая политическая идея, величественная и ясно понятная для всех, ставящая на службу себе все прочие идеи времени. Такой идеей в 1870 г. было единство Германии. Кто ей не служил, [217] тот не жил с германским народом».

Таким высоким слогом очерчивает идеалист Трейчке созданное выступившей на политическую арену германской буржуазией тяготение к германскому единству. Оно проникало в середине XIX столетия и всю прусскую армию и заставляло даже реакционеров толковать о том, что «тайна победы — в развитии моральных сил солдата, самостоятельности и инициативы командования, применения духа, а не буквы уставов», что следует «освободить поток военной интеллигенции».

Более просвещенный состав пехоты позволил Пруссии уже в 1841 г. принять на вооружение игольчатое ружье Дрейзе, заряжавшееся с казны. Так как техника того времени еще не разрешила вопроса об удалении после выстрела из ствола металлической гильзы патрона, то последнюю приходилось делать из бумаги, чтобы она сгорала при выстреле; такой бумажный патрон на походе, конечно, требовал чрезвычайно бережного с собой обращения, чтобы не придти в негодность. Капсюль нельзя было укрепить на тонкой бумажной гильзе; его пришлось отнести в середину патрона, где он был утвержден на папковом пыже, отделявшем пулю от пороха. Чтобы воспламенить капсюль, ударник должен был предварительно пробить бумажную гильзу и пройти через весь заряд пороха; поэтому он получал форму длинной тонкой иглы, которая ломалась при малейшей неисправности в ружье или патроне; солдат имел три запасных иглы, и иногда их не хватало для производства нескольких десятков выстрелов.

Во время революции 1848 г., когда был разграблен берлинский арсенал, ружья Дрейзе, хранившиеся в секрете, были растащены и стали известны другим европейским государствам. Но ни одно из них не пожелало ввести для своей пехоты игольчатое ружье: оно казалось слишком хрупким для крестьянских рук, требовало слишком деликатного обхождения. Иной состав прусской пехоты и тщательное обучение солдат позволили пруссакам использовать это хрупкое оружие. Преимуществами последнего являлись возможность вести в три раза более частый огонь, чем при заряжении с дула, и в особенности — возможность [218] заряжать ружье в лежачем положении, что для стрелка в цели представляет огромное значение. В самой Пруссии существовали опасения, не вызовет ли скорострельность нового оружия расстрел всех патронов на дальних дистанциях. Вплоть до 1859 г. игольчатое ружье имелось на вооружении лишь половины прусской пехоты, и только с этого момента началось полное перевооружение всех пехотных частей. В 1866 г. только ландвер имел еще ружья, заряжаемые с дула.

Качества прусского комплектования позволили ввести более усовершенствованное ружье; но раз последнее было введено и прусская пехота в начале 60-х годов являлась монополисткой заряжания с казны, — естественно, уже новое оружие толкало пруссаков к стремлению возможно полнее выказать свое преимущество и использовать как можно основательнее огонь в бою. На стрелковую подготовку пехоты, естественно, было обращено серьезное внимание. Применение строев поротно и стрельба в бою лежа явились для прусской армии уже не простой формальностью, а приобрели самое существенное значение. Важнейшее значение придавалось частому огню с ближних дистанций. Считалось установленным, что всякая атака по открытой равнине может быть отбита беглым огнем игольчатых ружей. Отсюда — прусская пехота могла отказываться от сплошных построений и принимать более расчлененный боевой порядок. Нанесение штыкового удара по сравнению с огневым боем отходило на второй план. После 1859 г. у многих прусских начальников наметилась, под впечатлением успешных штыковых атак французов на пересеченной Ломбардской низменности, реакция в сторону ударной тактики, подобно тому, как это имело место и в Австрии. Однако заслугой Мольтке явилось противодействие этому уклону и в его истории кампании 1859 г. и в отдельных тактических выступлениях. Эта реакция оказалась скоро изжитой.

Игольчатое ружье и прусская тактика первое боевое испытание получили в войне Австрии и Пруссии против Дании в 1864 г. Особенно примечательно в огневом отношении маленькое столкновение 3 июля при Лундби. Прусская боковая застава силой в 124 человека неожиданно наткнулась на датчан числом в 180—200 человек. Датчане бросились в атаку, но на дистанции в 250 шагов были остановлены огнем спокойно стрелявших пруссаков. Через [219] несколько минут огневого боя у датчан, имевших заряжаемые с дула ружья, оказалось 22 убитых и 66 раненых, у пруссаков — только 3 раненых. В этом результате сказалось, конечно, не только превосходство прусского вооружения, но и превосходство стрелкового обучения, тактических форм, дисциплины солдат, решимости и искусства командования.

Эта война 1864 г. являлась для уступавшей по числу и качеству датской армии сплошным отступательным маневром. Наряду с пруссаками действовали австрийцы, перешедшие, как мы видели, после кампаний 1859 г. к приемам грубой ударной тактики. В этой войне Пруссия и Австрия действовали совместно, прежде чем броситься друг на друга из-за дележа захваченной добычи — Шлезвиг-Гольштейна (повод). Было бы ошибочно думать, что в этом предварительном соревновании пруссаки со своими неосознанными начатками огневой тактики завоевали себе большую славу, чем австрийцы. Последние сразу же и стремительно бросались напролом, пруссаки же часто медлили и осторожно вступали в бой; а так как датчане во всех случаях уходили с поля сражения, то лавры — в особенности в первой операции против укреплений Даненверка — доставались преимущественно австрийцам; пруссаки успели отыграться лишь впоследствии, на штурме дюппельских укреплений. Поверхностным наблюдателям со стороны тактика австрийцев казалась более надежной, решительной и продуктивной. Слабость датчан давала иллюзию превосходства австрийцев над пруссаками. Отсюда мы видим, во-первых, как нужно быть осторожным при производстве тактических оценок, и, во-вторых, что борьба со слабым противником, например, русских с турками конца XVIII и начала XIX века, может уклонить тактическое развитие армии на ошибочный путь. Но командовавший австрийцами генерал Габленц ясно видел преимущества тактики и вооружения пруссаков.

Всеобщая воинская повинность открывает армии почти безграничные возможности пополнения и позволяет вести операции, требующие огромного расхода человеческого материала, но в то же время она заставляет дороже ценить этот человеческий материал, включающий в себя и господствующие классы, и осторожнее подходить к выбору тактических методов. Искусство тактики в бою начинает цениться выше простого нахрапа. Мы уже видели советы тактической осторожности, которые давал Мольтке [220] заблаговременно, и вновь встретимся с ними в сражении под С.-Прива. А осторожность и известное уважение к жизни бойцов опять-таки толкают армию в сторону от пережитков ударной тактики, на путь возможно широкого использования оружия и современной техники.

В 60-х годах пруссаки, сохраняя в уставе ударные идеалы, еще только ощупью переходили к огневым приемам боя.

Если, благодаря всеобщей воинской повинности и национальному движению, пруссаки, не воевавшие в течение 50 лет, и обогнали в тактике пехоты французов и австрийцев, имевших свежий и обширный боевой опыт, то в отношении использования конницы и артиллерии они стояли к началу войны 1866 г. позади австрийцев. Последние уже научились выбрасывать кавалерийские дивизии перед фронтом армии и собирать батареи на поле сражения в стопушечные массы для решения крупных боевых задач. А пруссаки еще вели на походе свой кавалерийский корпус в хвосте армии, как конный резерв, силы которого предназначены только для атаки в решительный период сражения и не должны подрываться расходованием энергии на разведку; прусская артиллерия имела уже частью прекрасные, заряжаемые с казны орудия, уже значительно успела в создании и усвоения техники пристрелки, но еще не имела тактического руководства, вступала в бой по частям и часто не могла устоять против технически слабейшей, но действовавшей компактными массами австрийской артиллерии. Тактическая отсталость прусской конницы и артиллерии лишний раз убеждают нас, что успехи прусской пехоты, вынесшей на себе всю тяжесть кампании 1866 г., обязаны своим происхождением отнюдь не каким-либо особо блестящим достижениям высших руководителей прусской армии, а имеют более глубокие корни.

Клаузевиц. Политика и война. Новая эпоха в военном мышлении была создана Клаузевицем. Карл Клаузевиц родился в 1780 г. Он происходил из бедного недворянского рода пасторов и учителей. 12-летним мальчиком Клаузевиц поступил юнкером в пехотный полк; с 13 до 15-летнего возраста Клаузевиц участвовал с полком в походах против Французской революции; затем шесть лет мирной службы в полку были использованы Клаузевицем для самообразования. Клаузевиц поступил в Берлинскую военную академию и через 2 года кончил ее, оцененный Шарнгорстом, [221] как первый в выпуске, удивительно способный к верным, цельным и широким оценкам. По рекомендации Шарнгорста, Клаузевиц был назначен адъютантом к принцу Августу. Основными этапами его дальнейшей жизни были: сражение при Ауэрштедте, пленение французами под Пренцлау, деятельность в комиссии реформ, переход на службу в русскую армию в 1812—1814 гг., возвращение в прусскую армию, должность начальника штаба корпуса Гнейзенау в Кобленце в 1815 г., администрирование военной академии в Берлине в 1818—1830 гг., служба в 1830—1831 гг. в должности начальника штаба Гнейзенау, намеченного командующим армией сначала на французский, затем на польский фронт. В 1831 г. холера унесла сначала Гнейзенау, а затем и Клаузевица.

Важнейшим завоеванием мышления Клаузевица явился диалектический подход к стратегии. Война — это только продолжение политики; стратегия — это только инструмент в руках политика; а последнему инструменты могут понадобиться разные: и тяжелый меч, который можно поднять лишь двумя руками и которым возможно нанести лишь один сокрушающий удар, и тонкая шпага, которой можно чудеснейшим образом фехтовать. Политика указывает цель, для которой ведется война, и тем определяет ее характер. Война, являясь актом насилия, который должен заставить неприятеля подчиниться нашей воле, достигала бы своей цели кратчайшим путем, если бы насилие проявлялось в своей крайней ничем не сдерживаемой форме. Но война представляет не изолированное явление, а вырастает из определенной, вполне конкретной обстановки, — она является продолжением предшествовавших ей политических сношений и протекает в атмосфере таких же сношений с нейтральными странами.

Война по своей напряженности, жестокости, участию в ней широких масс и т. д. может иметь чрезвычайно различный характеру — от ведущейся наемниками колониальной экспедиции, напоминающей торговое предприятие, до борьбы на жизнь и смерть класса, отстаивающего свое существование. Самое главное, основное, охватывающее прочие стратегические вопросы решение, которое требуется от руководителей войны в самом начале, это — определение ее характера, который надо угадать из той политической обстановки, которая порождает войну. Работа над определением характера предстоящей войны требует усилий и [222] политика и стратега; в его высшей плоскости военное искусство становится политикой, которая, правда, вместо того чтобы писать дипломатические ноты, дает сражения.

Ошибочно говорят о вредном влиянии политики на руководство военными действиями. Вред причиняет не влияние политики, а ошибочная политика. Правильная политика может только способствовать успеху военных действий. Политическое руководство не должно ограничиваться открытием военных действий, но должно проходить непрерывной нитью через всю войну, политические требования должны быть учитываемы при решении каждого вопроса. Политическую цель необходимо всегда иметь ввиду, однако, руководящее значение политики на войне не должно обращаться в деспотический произвол политики, так как политика, со своей стороны, разумеется, обязана считаться и применяться к природе действующих на войне военных сил и средств.

Отрицая самостоятельное бытие войны, усматривая в ней лишь часть общей политической борьбы, Клаузевиц логически пришел к отрицанию всякой чисто военной точки зрения, к отрицанию существования каких-либо особых общих законов военного искусства. Каждая большая война представляет отдельную эпоху в истории военного искусства. Попытка распространить нормы, господствовавшие в одной войне, на другие войны привела бы к созданию односторонней системы, к догматическому окаменению, к разрыву с требованиями реальной жизни. Предшественники Клаузевица делили проявления военного искусства на хорошие и плохие в зависимости от того, поскольку эти проявления отвечали признаваемым ими вечным принципам военного искусства. Клаузевиц же всюду искал своих, особых предпосылок. Ведение войны до Наполеона не было ни плохим, ни предосудительным, а- отвечало характеру своей эпохи, определялось реальными основаниями.

Моральный элемент. Господствовавшая в философии XVIII века механическая точка зрения заставляла избегать упоминания о моральном элементе. Как человек укрывает постыдные части тела, так ученый XVIII века уклонялся от учета такого иррационального элемента, не поддающегося ни мере, ни весу, как человеческое величие и слабость. Как редкое исключение в литературе XVIII века встречается в «мечтаниях» Морица Саксонского [223] указание на то, что «день на день не приходится, когда дело идет о боеспособности войск».

Клаузевиц чисто коперниковским приемом переносит центр тяжести военного исследования с внешних данных — числа, места, положения, технической организации, механизма движения — на ту область, которую XVIII век умышленно исключал из сферы обсуждения, — на человека и на двигающие им моральные силы. Он противопоставляет их абстрактной книжной мудрости своих предшественников. Уже исследование Тридцатилетней войны приводит Клаузевица к убеждению, что величие лозунгов, за которые идет борьба и верная оценка моральных факторов являются непременным условием высоких проявлений военного искусства всех времен. Никакое искуснейшее использование местности, никакие геометрические построения операционных линий не могут позволить не считаться с моральным элементом. Как значение купца, стоящего во главе дела, измеряется не только его искусством, но и тем кредитом, которым он пользуется, так для всей войны имеет огромное значение авторитет стоящего во главе полководца. Когда в Тридцатилетнюю войну был убит Густав-Адольф, протестантский лагерь потерял этот кредит, и, несмотря на то, что реальные условия остались прежними, вся механика остановилась. Сражение с перевернутым фронтом, позволяющее одним ударом уничтожить все силы неприятельской армии, так же дорого Клаузевицу, как и систематикам. Но тогда как Жомини стремился найти секрет искусства в том, чтобы перерезав операционную линию неприятеля, самому не рисковать, сохраняя свою операционную линию в полной безопасности, что, разумеется, возможно лишь при широком охвате театра войны нашей государственной границей, — Клаузевиц видел в стремлении к сражению с перевернутым фронтом прямое следствие сознания нашего превосходстве, численного и морального. Дуэтом вопросе Клаузевиц относится к риску совершенно отлично от систематиков; решающее значение вместо геометрии он отводит моральным величинам. Клаузевиц сам пережил бессилие государства старого порядка против моральных сил, выдвинутых Французской революцией, глубоко понял тщетность каких-либо внешних приемов, хитроумных маневров, когда война идет с морально превосходящим врагом. Отсюда весьма скептическое отношение Клаузевица к геометрическим формам маневра; [224] «стратегическим и тактическим дурачествам» Клаузевиц противопоставляет энтузиазм народа, волю и упрямство вождей. Вопрос борьбы с наполеоновской Францией — не в ответном стратегическом маневре, а в подъеме моральных сил, в организации национального, народного движения против революции. Действительно, фанатизм испанцев, порыв русского народа в 1812 г. и национальное германское движение 1813 г. смогли сломить Наполеона. Моральные силы для Клаузевица играют столь решающую роль, что, в противоположность писателям XVIII века, он в основу своего капитального труда «О войне» кладет именно моральный элемент; война рассматривается как борьба за деморализацию противника. В будущем моральные силы должны, по мнению Клаузевица, играть еще большую роль. На место войны, как поединка ремесленников-бретеров за мелкие династические интересы, выступает борьба за существование между крупными нациями. «Не король воюет с королем, не одна армия — с другой, но один народ против другого». Клаузевиц пророчествует, что ни одна война в будущем не может не оцениваться, ни вестись иначе, как национальная война.

Поражение Пруссии в 1806 г., по Клаузевицу, является естественным следствием многостороннего исторического процесса. Прямой причиной катастрофы было отсутствие гениальности, солидная посредственность во всем, дефицит в моральных импульсах. Смешны люди, рассчитывающие на умеренность победителей.

«Как может быть умеренным государство, которое, затрачивая огромные средства, преследует огромные цели, каждое дыхание которого есть насилие. Быть умеренным для него так же неразумно, как и проспать момент».

С глубоким пониманием связанности всей исторической жизни Клаузевиц ищет положительный смысл катастрофы. Тяжелый внешний кризис содержит сумму возбудителей для элементов, дремлющих внутри государства. Это — подарок истории.

«Мы не должны бояться, что нас совершенно завоюют, — скорее мы должны надеяться на это. Нам надо бояться, что независимость и достоинство государства будут утрачены, а обывательскому благополучию ничто не будет угрожать».

Поэтому Клаузевиц радуется проявлениям нажима и угнетения французской политики. Французы забывают мудрый прием политического искусства римлян и вмешиваются в частную жизнь покоренной ими Германии; это открывает обывателям глаза на ничтожность, [225] несамостоятельность их существования как частных лиц, на его полную зависимость от судьбы государственного коллектива. От чужеземного господства нация не может откупиться ни искусством, ни наукой; надо сознать рабство, чтобы найти силы выйти из него, бросившись в дикий элемент борьбы, расплачиваясь тысячами жизней за тысячекратный выигрыш жизни.

Войну с французами Клаузевиц мыслил как ничем не сдерживаемый акт насилия.

«Если я должен высказать самую заветную мысль моей души, то я стою за войну без каких-либо ограничений, за самую ужасную войну. Взмахами кнута я привел бы в ярость животное под ярмом и заставил бы его разбить те цепи, в которые оно из страха и трусости позволило себя заковать».

Как далеко это от оборонческой позиции военных мыслителей XVIII века, извинявшихся за войну и за существование армии

Сокрушение и измор. Критическая осмотрительность и историческое чувство такта, понимание особенностей условий частного случая уберегли Клаузевица от догматизирования наполеоновской стратегии. Великие цели, которые ставились наполеоновской стратегией, признавались Клаузевицем «душой войны». Но диалектическое мышление Клаузевица сейчас же усматривало противоречие между величиной успеха и его обеспеченностью. Постановка меньшей цели позволяет сосредоточить более соразмерные с потребностью средства и вернее ее достигнуть. Отсюда идея о наступлении с ограниченной целью, обосновываемая диалектическим противоречием между интенсивным и экстенсивным методами войны. Первый характеризуется быстрым решением, создающимся посредством кровопролитного кризиса; второй метод требует выдержки, основан на выигрыше времени и суммировании мелких успехов. За 3 года до своей смерти Клаузевиц хотел пересмотреть под углом зрения этих двух методов все вопросы военного искусства, трактуемые им в капитальном труде «О войне»; однако эта работа осталась невыполненной, и увлечение наполеоновской стратегией, стремление к единству взглядов, несклонность к диалектике привели редакторов первых изданий его сочинений к тому, что сама оговорка Клаузевица о двойном подходе к вопросам стратегии и о его намерении соответственно все переработать оказалась упущенной.

Насколько сам Клаузевиц не был ослеплен увлечением наполеоновской стратегией, показывают его планы [226] кампаний против Франции в 1830 г., произведение его вполне уже созревшей мысли. Революция 1830 г., перекинувшаяся в Бельгию, вызвавшая восстание в ней и отпадение от Нидерландов, поставила Европу перед острой угрозой войны. Если бы Франция аннексировала тяготевшую к ней Бельгию, Пруссия не могла бы медлить с началом военных действий. Гнейзенау, намеченный командующим прусской армией, пригласил Клаузевица быть его начальником штаба. Клаузевиц составил два плана кампаний. Первый, относящийся к началу октября 1830 г., представляет детализирование постановлений Карлсбадского конгресса о совместном действии европейской коалиции в случае новой революционной опасности со стороны Франции. В соответствии с ними Клаузевиц намечает нанесение Франции сокрушительного удара, поход на Париж коалиционных армий из войск английских, нидерландских, прусских, австрийских и Германского союза. Русскую помощь Клаузевиц считает возможным не выжидать, ввиду достаточного перевеса сил для применения наполеоновского метода. Но к зиме 1830—1831 гг. политическая обстановка изменилась в неблагоприятную сторону: смена кабинета в Англии исключила возможность выступления англичан против Франции, Голландия была обессилена отпадением Бельгии, и ее крепости оказались в руках бельгийцев, явных союзников Франции. Революционное движение в Польше и вспышки в Италии приковывали русские и австрийские армии к их собственным пределам. Пруссакам в борьбе с Францией и Бельгией приходилось полагаться только на самих себя. Можно было рассчитывать углубиться во Францию, но с таким ничтожным перевесом в силах, который не позволил бы надеяться на захват Парижа и очищение от французских армий всей территории северной Франции до Луары. В этих условиях Клаузевиц выдвигает ограниченную цель наступления — захват и удержание Бельгии. Клаузевиц обращает внимание на огромные богатства, сосредоточенные на небольшой территории, на возможность опереться на некоторые группы населения, враждебные Франции, и, главное, на то, что Бельгия охвачена Голландией и Германией и, следовательно, захват и включение ее в черту оборонительного фронта против Франции не только не вызовут какой-либо растяжки фронта, но создадут выгодные условия для обороны. Задача прусской армии, ослабленной выделением одного корпуса для обеспечения Познани от [227] революционных посягательств поляков, будет заключаться в том, чтобы вторгнуться в Бельгию, дать сражение тем французским силам, которые в ней, несомненно, окажутся, и затем овладеть бельгийскими крепостями и обеспечить владение этой страной. В то же время слабая армия, которую выставит Австрия и Южная Германия, будет демонстрировать на Рейне.

Этот план является полной противоположностью всех достижений наполеоновской стратегии и в то же время представляет образец строгой соразмерности между целью и средствами. Стратегия ограниченных целей, господствовавшая в XVIII веке, не отжила в современных условиях, как утверждали новорожденные систематики XIX века, а должна быть воскрешаема, когда нет предпосылок того превосходства и перевеса, на которые опирался Наполеон. Этот двойственный, диалектический подход Клаузевица к стратегии Долгое время игнорировался даже лицами, признававшими себя его учениками.

Оборона и наступление. Точно так же постоянные возражения вызывала другая капитальная мысль Клаузевица, что оборона является сильнейшей формой ведения войны, но ведущей лишь к достижению отрицательной цели, а наступление — слабейшая форма с положительной целью. Действительно, если бы наступление было легче обороны, то для слабейшей стороны переход к обороне был бы грубой, непростительной ошибкой. Однако изучение история, очевидно, подтверждает разумность оборонительных действий со стороны слабейшего. Обороняющийся тактически лучше может использовать местность, шире применить фортификационные работы, дать более полное развитие огню. Оборона в стратегии имеет возможность использовать рубежи и глубину театра, что заставляет наступающего тратить силы на закрепление пространства и тратить время на его прохождение, а всякий выигрыш времени — новый плюс для обороны. Обороняющийся жнет и там, где не сеял, так как наступление часто останавливается фальшивыми данными разведки, ложными страхами, инертностью. На помощь обороняющемуся приходят войска второй и третьей очереди — ландвер, ландштурм. С каждым шагом вперед наступление ослабевает. Несмотря на простоту и ясность этой мысли Клаузевица, преклонение перед наступлением во что бы то ни стало, перед захватом инициативы приводило большинство военных писателей перед Мировой [228] войной к заключению, что Клаузевиц в этом вопросе ошибался. Надо иметь в виду, что Клаузевиц под обороной разумеет не пассивное отсиживание, а лишь выжидание первого удара со стороны неприятеля, на который должен последовать возможно сильный рипост, ответный удар обороны. Для Клаузевица оборона — это вторая рука. Необходимость, указанная Клаузевицем, при достаточных силах задаваться положительной целью ясно подчеркивает требование переходить в наступление, как только предшествующие оборонительные действия создадут на нашей стороне перевес сил. Сильный, молниеносный переход от обороны к наступлению — блестящий рипост представляется высшим достижением военного искусства.

Эти не разделенные последователями Клаузевица взгляды на оборону тем примечательнее, что политически Клаузевиц один из первых разорвал с оборонческим мировоззрением XVIII века и подчеркнул прогрессивное значение насилия: политическое содержание новой истории заключается не в поддержании в равновесии европейской системы, что сводится к тому, чтобы душить живые силы, а в мощном развитии находящихся в Европе жизнеспособных единиц, сохранении и повышении индивидуальной энергии.

Реализм. Клаузевиц стремился во что бы то ни стало не порывать в своем теоретическом труде с требованиями жизни, как бы последние ни усложняли его исследование. Большое значение, которое отводит Клаузевиц истории, не затмевает в его глазах понимания ценности настоящего. История существует не для того, чтобы жить реминисценциями о былом величии: «Нация умирает, если, начинает питаться воспоминаниями; только нынешним днем может быть доказано ее право на существование». Самый горячий патриотизм не оправдывает вступления на путь утопий. Когда немецкие патриоты обвиняли русских за опоздание на помощь Австрии в 1805 г. и на помощь Пруссии в 1806 г., то Клаузевиц спокойно разъяснял: «Обвинять русских в том, что они запаздывают, все равно что жаловаться на природу за то, что 'снег идет зимой, когда и без того холодно». Разумен снег зимой, разумно и опоздание русских войск, собираемых с огромной территории, к моменту столкновения французов с немцами.

Клаузевиц проводил резкую границу между решением на карте и осуществлением его в действительности. Замысел, не встречающий возражения на бумаге, в жизни [229] реализуется с затратой огромных усилий на преодоление трений, вызываемых бесконечным количеством мелких, не поддающихся учету обстоятельств и случайностей. На войне приходится действовать в препятствующей проявлению всякой активности среде; с нормальной затратой сил нельзя достигнуть и посредственного уровня. Надо брать выше цели, чтобы получить хотя бы скромные результаты. Непривычная к войне армия должна считаться с большими трениями, как машина, еще не отшлифовавшаяся в процессе работы. О Пруссии 1806 г. Клаузевиц писал. «Слышен шум машины, и никто не спрашивает, дает ли она еще полезную работу». Замечания Клаузевица о трении имеют глубокий смысл; чтобы представить себе реальное полезное усилие, которое может дать армия, мы должны всегда сделать скидку на трение — и скидку, в зависимости от условий, весьма разнообразную. Учет моральных сил и трения резко разнит теорию Клаузевица от теории представителей механических взглядов XVIII века.

Значение теории. Клаузевиц резко очертил границы в военном искусстве, в пределах которых должна оставаться теория. Теория должна установить разумную связь между средствами и целью, — дальнейшее она должна предоставить искусству.

«Если знаток дела посвятит половину своей жизни на то, чтобы уяснить трудный вопрос, то, разумеется, он успеет в этом деле больше, чем лицо, желающее в него быстро углубиться. Чтобы каждому не приходилось начинать и разбираться во всем сначала, дело должно быть упорядочено и освещено, — для этого и существует теория. Она должна воспитать мысль будущего вождя, или, вернее, руководить его самообразованием: так мудрый наставник руководит и помогает развиваться мышлению юноши, но не будет всю жизнь вести его на помочах».

В характеристике Клаузевицем Вольцогена, адъютантом коего он был в 1812 г., мы встречаем указание на злоупотребление теорией:

«Иногда его, сильная по природе мысль оказывалась парализованной Известной ученостью генерального штаба. Кто хочет работать в атмосфере войны, должен забыть о том, что твердят книги. Книги приносят пользу лишь постольку, поскольку они содействовали образованию и развитию мышления. Кто же будет искать вдохновения не в импульсе, даваемом моментом, а в готовых идеях, не переродившихся в его плоть и кровь, тот увидит свои построения еще прежде, чем они будут завершены, [230] опрокинутыми потоком событий».

Стремление проводить в жизнь школьную схему, методический формализм, о котором мечтал XVIII век, по мнению Клаузевица, — большой порок в начальнике.

Тогда как доктринеры склонны придавать теории руководящее значение в практической деятельности, Клаузевиц отводит ей исключительно подготовительную роль, она должна вырабатывать определенное военное мировоззрение.

«Ничто так не важно в жизни, как определенное выяснение той точки зрения, с которой весь ход событий должен рассматриваться и обсуждаться, и на которой затем надлежит твердо стоять; ведь только с одной точки зрения можно постигнуть все разнообразие явлений в их единстве, и только единство точки зрения может обеспечить нас от противоречия»{68}.

Диалектика Клаузевица, давая разбираемым вопросам разностороннее освещение, настолько удаляется от всяких шаблонов, что как бы оставляет вопрос открытым. Военная теория сведена Клаузевицем к наблюдению и обсуждению — «Betrachtung». В этой незаконченности мыслей Клаузевица, не замыкающей рамок для работы дальнейшего исследователя, не останавливающей практика никакими запретами, граф Шлиффен видел одну из главных заслуг Клаузевица. Систематики же, всегда претендующие на законченность и стройность своего учения{69}, усматривают в этом бессилие Клаузевица, труды которого на прямей вопрос практики как бы говорят и «да» и «нет»{70}.

Клаузевиц решительно обогнал развитие своей военной аудитории. Его учение оказало самое ничтожное [231] воздействие на практику даже на его родине — Германии, несмотря на огромный авторитет его учения и частое цитирование его трудов. До Мировой войны наличность сочинений Клаузевица являлась для военных всех армий главным образом предлогом для того, чтобы можно было ссылкой на Клаузевица отмахнуться от широких военных вопросов, перестать в них углубляться, сосредоточиться на ремесленной стороне военного дела, сдать философию в архив.

Учение Клаузевица явилось плодом могучего национального устремления немцев, рожденного наполеоновскими походами. Военная теория поднялась на необычайную высоту; теоретик Клаузевиц оказался предшественником практиков Бисмарка и Молътке. Позднейшим поколениям диалектика Клаузевица оказалась не по плечу, и только катастрофы Мировой войны вновь устремили общее внимание к Клаузевицу.

Литература

1) Colmar von der Goltz. Kriegsgeschichte Deutschlands im XIX Jahrhundert. I часть. — Берлин, 1910. II часть — 1914 г.

Труд является IX томом издания Paul Schlenkher. Das XIX Jahrhundert in Deutschlands Entwicklung. Последняя объемистая работа самого маститого немецкого автора "Военная история Германии в XIX веке", законченная непосредственно перед Мировой войной, значительно слабее работ его молодости. Острые вопросы германской военной истории попросту обходятся фон дер Гольцем, что необходимо иметь в виду при пользовании этим трудом.

Того же автора: Das Volk in Waffen. I издание 1883 г. V издание 1899 г., стр. 449. Вооруженный народ (есть русский перевод). Von Rossbach bis Jena und Auerstedt. I изд. также 1883 г. II издание. — Берлин, 1906 г. (есть русский перевод).

На труды очень тонкого и впечатлительного писателя, каким является фон дер Гольц, наложила твердый отпечаток та эпоха реакции и те враждебные новым идеям взгляды, которых держался Вильгельм. Работы его молодости написаны с большим подъемом, с тенденцией свалить тяжесть прусской катастрофы под Иеной на вредное влияние революционных и вообще либеральных идей, развративших прекрасную армию Фридриха Великого.

2) Издание Pelet Narbonne (Oldenburg in Gr. без обозначения года, но, по-видимому, в первом десятилетии XX века) "Erzieher des Preussischen Heeres" заключает в себе 12 томов; из них 3 относятся к XVII и XVIII векам (Великий курфюрст, король Фридрих, Вильгельм I и князь Леопольд фон Ангальт-Дессау, король Фридрих Великий; остальные относятся к XIX веку): т. IV: W. von Voss, Jоrk, стр. 97: т.V: Fr. von Lignitz, Scharnhorst, стр. 100; т. VI: R. Fridrih. Gneisenau, стр. 132; т. VII: V. der Boeck. Boyen, стр. 114. т. VIII: R. von Caemmerer, С1ausewitz, стр. 132; т. IX посвящен принцу Фридриху-Карлу, т. X W. v. Blume. Моltke, стр. 127 (лучшая [232] биография Мольтке), т. XI — XII: Von Blume "Kaiser Wilhelm der Grosse und Roon", стр. 295.

К этому изданию привлечены были лучшие военно-исторические силы Германии; эти монографии позволяют углубляться во многие вопросы жизни прусской армии. Но надо помнить, что все издание преследует определенные воспитательные цели, в поэтому острые вопросы или обводятся или излагаются искаженно. Как источник для научной работы, эти труды могут быть использованы только с оглядкой.

3) По вопросу о милиции обширная литература приведена в указателе В.А. Златолинского. Библиографический указатель по вопросам строительства вооруженных сил по милиционной системе. — Петербург, 1921 г., стр. 78.

4) F. Meinecke. Das Leben des General Feldmarschals Herman v. Boyen. — Stuttgart. I т. 1896 г.; II т. 1899 г.
Hans Delbrück. Das Leben des Feldmarschalls Grafen Neithart von Gneisenau (Берлин, II издание, 1908 г.; I издание 1894 г., в 2-х томах. Имеется еще 5-томная биография Гнейзенау, начатая в 1864 г. историком Пертц и законченная Гансом Дельбрюком в 1880 г.).
Droysen. Das Leben des Feldmarschalls Grafen York v. Wartenburg.

Классические труды выдающихся немецких историков, далеко, по своему значению, выходящие за пределы биографии, проливающие новый свет на прусскую армию и на всю эпоху возрождения Пруссии.

5) Vidal de la Blache. La Régénération de la Prusse aprés Jena. — Paris. 1910 г., стр. 475.

Издание военно-исторического отделения французского генерального штаба, посвященное возрождению прусской военной мощи после Иены. Главное внимание сосредоточено на интереснейшем периоде внутренней работы 1807-1812 гг. Талантливое резюме важнейших немецких исторических трудов.

6) Frhr. von Freytag-Loringhoven. Krieg und Politik in der Neuzeit. — Berlin 1914 г. и того же автора Die Grundbedingungen Kriegerischen Erfolges. — Berlin. 1914 г.

Бывший руководитель военно-исторического отделения (а еще раньше русский гвардейский офицер) Фрейтаг-Лорингофен с очень широкой точки зрения рассматривает явления военного искусства в различных армиях за последние два века. Политике уделяется значительное внимание. Труды базируются не на самостоятельных изысканиях, а на классических исторических работах.

7) Max Lehmann. Scharnhorst. — Leipzig. 1886—89 гг. 2 тома.

Классическое исследование, восстанавливающее истинный образ Шарнгорста.

8) E. v. Conrady. Leben und Werken des Generals der Infanterie und Kommandir enden Generals des V Armeekorps Carl v. Grolmann. — Berlin. 1894 г.

Труд генерала Конради восстанавливает фигуру тиранически настойчивого, упрямого, бессердечного Грольмана, который из принципа не запачкал своих ног вступлением в ненавидимый им Париж ни при взятии его в 1814 г., ни в 1815 г. Труд важен для изучения тех основ, на которых развивался прусский генеральный штаб.

9) Otto Fürst von Bismark. Gedanken und Erinnerungen. — Берлин. 1898 г., т. 1, стр. 376; т. II, стр. 311.

Бисмарк в своих мемуарах замечает, что самую тяжелую борьбу на внутреннем фронте ему [233] пришлось вести с генеральным штабом, и во многих главах возвращается к характеристике Мольтке и к описанию своих несогласий и столкновений с ним (есть русский перевод, изд. 1923 г. Госиздата).

10) Часть произведений Клаузевица вошла в 10-томное собрание его сочинений: Hinterlaßene Werke des Generals Carl v. Clausewitz Krieg und Kriegsfuhrung. — Berlin. 1832—33 гг.

Первые три тома содержат важнейший труд О войне (изд. в не вполне удовлетворительном русском переводе Войде). К сожалению, только одна из 126 глав этого труда вполне закончена автором. Многие мысли только намечены, не доведены до полного логического развития. Главы этой книги — только ростки идей, дающие богатые всходы лишь по мере того, как наше мышление поднимается до уровня, достигнутого Клаузевицем 100 лет тому назад. "Начетчики" Клаузевица могут толковать вкривь и вкось букву его труда, постигнуть смысл коего возможно лишь при изучении его мышления в целом. Важнейшие основы ведения войны — конспект курса, читанного в 1811 г. кронпринцу прусскому, представляет по преимуществу тактический интерес.

Дальнейшее содержание собрания сочинений Клаузевица составляют: Стратегическое освещение нескольких походов Густава-Адольфа, Тюрена, Люксембуга, Собесского, Миниха, Фридриха Великого, герцога Фердинанда Брауншвейгского и другие исторические материалы по стратегии. История кампании 1796 г. в Италии; 1799 г. — в Италии и Швейцарии; кампания 1812 г. в России; война за освобождение Германии в 1813—15 гг. В 1886 г., в 10 выпуске Kriegsgeschichtliche Einzelschriften исторического отдела Большого генерального штаба издан оставшийся ранее не напечатанным, вследствие резкости оценок, труд Клаузевица: Nachrichten fiber Preußen in seiner großen Katastrophe. Часть произведений Клаузевица разбросана по журналам, честь остается не напечатанной в семейном архиве и архиве генерального штаба, по резкости высказанных мнений.

Насколько ценными являются эти остающиеся еще неизвестными мысли Клаузевица, можно заключить по двум письмам Клаузевица, впервые разысканным в 1923 г. и опубликованным в брошюре: Клаузевиц. Основы стратегического решения. Перев. под редакцией А. Свечина. — Москва. 1924 г.

11) Schwarz. Leben des Generals Carl von Clausewitz und der Frau Marie v. Clausevitz. 2 тома. — Берлин. 1878 г.

Много документального материала, никогда в ином месте не опубликованного. Биографический труд, содержащий грубые ошибки.

12) Hans Rotfels. Carl von Clausewitz. Politik und Krieg. Berlin. 1920, стр. 324. Очень поучительная идейно-историческая монография представляет дополненную университетскую диссертацию молодого историка, талантливого ученика профессор^ Мейнеке.

13) R. von Caemmerer. Die Entwicklunhg der strategischen Wissenschaften im XIX Jahrhundert. —Berlin. 1904 г., стр. 213.

Отдельная глава истории стратегии посвящена изложению и оценке главных завоеваний мысли Клаузевица. Лучший исторический труд по стратегии.

14) P. Creuzinger. Hegels Einfluss auf Clausewitz. Berlin. 1911. Крейцингер — автор труда Проблемы войны ( 3 тома, 1903-1910 гг.),

в основу которого взято диалектическое противоречие между величием [234] цели и безопасностью на войне. Доказывает, что Клаузевиц — ученик Гегеля. Доказательства сомнительны.

15) G. G. Essais de critiques militaires. Paris. 1890.

Знаменитый военный критик буланжистского журнала "La nouvelle Revue" паралитик капитан Жильбер, основоположник французской доктрины, своей работой о Клаузевице стремился доказать, что этот источник немецкой военной мысли сам черпает свое значение из толкования Наполеона. Отсюда и заключение профессоров Парижской военной академии, собиравшихся у постели Жильбера, что вместо того, чтобы учиться у немца, лучше непосредственно обратиться к Наполеону. Статья Жильбера, который, по выражению Жореса, вновь попытался зажечь в стане французской армии, побежденной в 1870 г., "победные аустерлицкие огни", заслуживала лучшей участи.

16) P. Roques. Le general de Clausewitz. Paris. 1912 г.

Профессор немецкой литературы Рок дал проникнутый глубоким пониманием Клаузевица труд о его жизни и его теории войны.

17) Colonel Camon. Clausewitz. — Paris. 1911 г., стр. 267.

Профессор по наполеоновским походам Французской академии, Камон, не понимает Клаузевица, и этот труд в глазах немцев является доказательством того, что Клаузевиц доступен только для немцев и, во всяком случае, непостижим для француза. Представляет интерес сопоставление Каноном изложения наполеоновских походов Клаузевицем с современным освещением тех же операций.

Ф. Меринг. История германской социал-демократии. Перевод Ландау. 2-е изд. — 1921-23 гг. 4 тома.

Труд Meринга дает интересную картину классовой борьбы в Германии XIX столетия и очень важен для изучения того общего фона, на котором шло строительство вооруженной силы. Взгляд Меринга на прусскую военную реформу 1860 г. (т. II, стр. 287 — 289) значительно оптимистичнее высказанного нами. [235]