Предисловие

Карл Лотус Беккер, пожалуй, больше любого другого американца превратил изучение истории в силу, отстаивающую нашу цивилизацию от физических и интеллектуальных нападок тоталитарных агрессоров. Если истории приходится отстаивать эту позицию на политическом и моральном поприще сего дня, то это в значительной мере осуществляется посредством подготовки и выпуска небольших книг, освещающих крупные проблемы, которые так любил и в таком совершенстве владел г-н Беккер. В эти насыщенные делами дни у весьма немногих американцев, будь то военнослужащие, ученые, политики, студенты или просто граждане, находится свободное время для того, чтобы черпать сведения о прошлом из монументальных трудов или обстоятельных монографий. Корнеллский университет (находится в г. Итака, штат Нью-Йорк, США. — Ред.) публикует данную работу, стремясь поощрять и способствовать изданию кратких, написанных хорошим языком очерков, которые предлагали бы вниманию широких масс читателей результаты научных исследований в области истории.

Работа «Военное искусство в Средние века» написана покойным Ч.У. Оманом, когда он еще был студентом Оксфордского университета, получила научную премию и опубликована в 1885 году. За свою долгую и плодотворную научную жизнь автор посвятил много усилий развитию данной темы и в дальнейшем опубликовал под тем же заголовком две более крупные работы. Несмотря на это, первоначальное издание нашло настолько широкого читателя, что несколько лет было абсолютно невозможно достать даже подержанный экземпляр. Данное новое издание предпринято исходя из твердой уверенности, что очерк представляет собой один из наилучших дополнительных источников для студента, начинающего изучать историю Средневековья, и при случае найдет читателя и за пределами университетской библиотеки. Д-р Джон X. Билер согласился взять на себя задачу включить многие фактические данные, которые были установлены в результате более поздних научных исследований, ибо, являясь специалистом в области средневековых войн, он признал истинно высокое качество очерка и как один из участников большого вводного курса истории выразил желание помочь начинающим выйти за рамки обязательного курса.

Введение

Довольно странно, что современные историки обходят вниманием военные аспекты истории Средневековья. Ссылки на военное искусство можно лишь изредка откопать где-нибудь в невидных местах общих рассуждений. Но, несмотря на то что войны, пожалуй, в большей мере, чем религия, и лишь меньше, чем сельское хозяйство, доминировали в повседневной жизни Западной Европы в столетия между гибелью Римской (Западной. — Ред.) империи и появлением современных государств, данный предмет в значительной мере отдавался авторам романов и любителям старины. Средневековый рыцарь дошел до нас как славный боец, но неумелый воин, а хроники его кампаний представлялись как занятные, но не имеющие значения вымыслы. Для времен, подобных нашим, когда остро встает проблема приспособления общественных отношений и политических теорий к новому революционному развитию военного искусства, история войн в Средние века может представлять полезную область исследований. Следующий ниже материал — переработанный труд Ч.У. Омана 1884 года — был первой попыткой исследовать обширную область истории, посвященную военным действиям, и остается одной из лучших работ, доступных широкому кругу читателей. Переработка потребовалась лишь в немногих местах, где более поздние научные исследования, зачастую принадлежавшие самому автору, значительно изменили наше понимание отдельных событий. Кое-где опускалось то или иное предложение, но там, где изменялась авторская формулировка, данное место отмечалось скобками. Других пояснений не делалось, за исключением немногих полностью переписанных и расширенных частей, и в этих случаях в сносках давались ссылки на источники. В остальном текст перепечатан в первоначальном виде.

К сожалению, на английском языке нет хорошей библиографии средневековой военной истории, но надеемся, что заинтересовавшиеся данной работой найдут в последующих абзацах достаточно интересующих их более подробных библиографических данных. Лучшие из имеющихся библиографий — это тома «Кембриджской средневековой истории», приложения к работам А.Х. Томпсона «Военное искусство до 1400 года» (т. VI, гл. XXIII) и сэра Чарлза Омана «Военное искусство в XV веке» (т. VIII, гл. XXI). Для владеющих немецким языком очень полезная библиография содержится в работе Вильгельма Эрбена Kriegsgeschichte des Mittelalters (выпуск 16 Historischen Zeitschrift, 1929 г.). Конкретные библиографические данные будут упомянуты в связи с каждой отдельной темой.

Монополия на общую тему войн в Средние века долгое время оставалась за профессором, позднее сэром, Чарлзом Оманом. Его получивший в 1884 году высокую научную премию труд, опубликованный на следующий год под заголовком «Военное искусство в Средние века» (Оксфорд, 1885) и переиздающийся в данной книге, впоследствии вышел в двух значительно расширенных вариантах. Первый, «История военного искусства в Средние века» (Лондон, 1898), доводил историю средневековых войн лишь до конца XIV века, а второй, тоже «История военного искусства в Средние века» (Лондон, 1924), двухтомное издание, продолжил изложение до конца XV века. Они являются единственными имеющимися на английском языке всеобъемлющими работами по данному вопросу и обладают достойным восхищения свойством превосходной читабельности. Линн Монтросс, чья «Война на протяжении веков» (Нью-Йорк, 1944) содержит краткую библиографию общего характера, — единственный современный автор, включивший раздел о Средних веках в общий труд по военной истории. Г-н Монтросс много черпает у профессора Омана, и, хотя он не внес ничего нового в понимание данного периода, манера его письма чрезвычайно занимательна. Кроме того, следует отметить двух европейских ученых. Ганс Дельбрюк третий том своей основательной «Истории военного искусства в контексте политической истории» (Берлин, 1907) целиком посвящает военным действиям в Средние века. Профессора Дельбрюка, главным образом, помнят как одного из ученых начала XX века, которые много сделали для того, чтобы устранить неточности средневековых данных. Позднее Фердинанд Лот опубликовал двухтомный труд «Военное искусство и оружие Средних веков» (Париж, 1949), имеющий весьма важное значение для изучающих континентальную военную историю. Правда, что касается английской военной истории, он опирался на труд Омана 1898 года, вследствие чего в этом отношении представляет невеликую ценность.

Среди проблем, мучающих медиевистов, нет труднее вопроса о численности. Каких размеров были доходы средневековых королей? Какова была численность их армий? Средневековые хроники полны ответов, которые в общем признавались более или менее точными примерно до начала XX века. Неискушенному читателю лучше разобраться в проблеме помогут брошюра д-ра Дельбрюка «Числа в истории» (Лондон, 1913) и с более строгой военной точки зрения работа Дж.Х. Рамсея «Численность английских армий в Средние века» (1914).

Среди обычно доступных книг, естественно, преобладают посвященные войнам англичан. «Войны в Англии» Хилэра Беллока — краткое доходчивое изложение военных событий в Англии со времен Цезаря до последнего восстания якобитов в 1745 году. С научной точки зрения самое лучшее описание отдельного периода средневековых войн в Англии содержится в книге Э. Морриса «Уэльсские войны короля Эдуарда Первого» (Оксфорд, 1901). По глубине исторического анализа и тщательному подбору источников это своего рода образец. Ведь источники, необходимые для реконструкции большинства средневековых битв, в лучшем случае весьма скудны. Проблема истолкования этих фрагментарных свидетельств происходившего часто была причиной жарких споров среди историков. Одним из великих ниспровергателей теорий, выдвигаемых другими, был покойный Дж.Х. Раунд, и изучающим военную историю остается только познакомиться с его классической работой «Г-н Фримэн и битва при Гастингсе» в сборнике «Феодальная Англия» (Лондон, 1895). Менее полемичны две работы о вызывающих споры этапах битвы у Баннокберна — «Битва при Баннокберне» (Глазго, 1913) У.М. Маккензи и «Баннокберн» Джона Э. Морриса (Кембридж, 1914). Их следует читать во взаимосвязи друг с другом, поскольку, представляя собой лучшие образцы современных исторических исследований, они демонстрируют отличия, свойственные не только независимым друг от друга работам, но, кроме того, национальные предубеждения двух личностей — г-на Маккензи, шотландца, и г-на Морриса, англичанина.

Глубокое воздействие на военную обстановку в Средние века оказывало развитие замковой архитектуры. Краткое описание средневекового замка наряду с обширной библиографией можно найти в статье А. Гамильтона Томпсона «Военная архитектура», содержащейся в «Кембриджской средневековой энциклопедии» (т. VI, гл. XXII). Отличное описание содержится в книге Сиднея Тоя «Замки: краткая история фортификационных сооружений с 1600 г. до н. э. по 1600 г. н. э.» (Лондон, 1939). Это единственная всеобщая история военной архитектуры на английском языке. Что касается более ограниченной территории — Англии, здесь имеется ряд хороших книг. Есть устаревший, но все еще классический труд Джорджа Т. Кларка «Средневековая военная архитектура Англии» (Лондон, 1884, два тома). Г-н Кларк — инженер, не историк, и некоторые из его предположений довольно далеки от истины; но он заложил основу для всех последующих исследований. В статье Раунда «Замки завоевателей» (Археология. № LVII. 1902) вскрываются недостатки работы Кларка, за ней последовала работа Эллы Армитаж «Ранние норманнские замки на Британских островах» (Лондон, 1912), до сих пор имеющая вес в вопросе о происхождении замков в Англии. «Военная архитектура в Англии в Средние века» А. Гамильтона Томпсона посвящена развитию архитектуры английских фортификаций до конца Средневековья и содержит основательную библиографию. Двумя доходчивыми описаниями являются «Замки» (Лондон, 1926) сэра Чарлза Омана и «Английский замок» (2-е доп. изд., Лондон, 1932) Хью Брауна. Г-н Браун — археолог, чьи статьи регулярно появляются в основных английских археологических журналах. Можно считать, что его взгляды представляют собой лучшую современную мысль в вопросе о замках. К другим книгам о замках относятся «Воздушные замки» Уильяма Дугласа Симпсона (Лондон; Нью-Йорк, 1949), «Средневековый замок в Шотландии» Уильяма Маккея Маккензи (Лондон, 1927) и «Ирландские замки и дома, построенные как замки» Г. Лиска (Дандолк, Ирландия, 1941).

Определенное отношение к средневековой военной тактике имели доспехи и оружие воинов. «Доспехи и оружие» (Оксфорд, 1909) Чарлза Фоукса (так в тексте. — Пер.) — сжатое, хорошо иллюстрированное описание с краткой, но полезной библиографией. Пообъемистее, а потому и поподробнее книга Чарлза Эшдауна «Британские и иностранные оружие и доспехи» (Лондон, 1909), которая к тому же отлично иллюстрирована. Работа того же автора «Доспехи и вооружение в Средние века» (Лондон, 1925) содержит краткую библиографию и очень полезный глоссарий наименований предметов вооружения.

Источники изучения средневековых войн скрываются в летописях, грамотах и официальных письменных документах того периода. У случайного любителя мало возможностей обратиться к ним, а читатель, у которого при чтении данного очерка проявится интерес, надеемся, найдет достаточно информации для его удовлетворения.

Вступительное слово

Военное искусство очень просто определяется как «искусство, дающее возможность любому командиру нанести поражение противостоящим ему силам». Поэтому оно предполагает знание огромного разнообразия дисциплин: стратегия и тактика — лишь две наиболее важные его ветви. Кроме поддержания дисциплины, боевых порядков, вооружения, оно обязательно связано с необходимостью постигать все средства повышения физической и моральной боеготовности армии. Автор, начинающий свой труд рассуждениями о «возрасте, предпочтительном для генералиссимуса», или о том, «какого роста следует быть пехотинцу»{1}, касался военного искусства в не меньшей степени, чем тот, кто ограничивался чисто тактическими спекуляциями.

Учитывая сложный характер данного предмета, очевидно, что при описании «военного искусства» в тот или иной период времени необходимо дать полный обзор общественного и политического развития в этот период. Это есть искусство, в рудиментарной форме, даже во времена, когда две толпы разъяренных людей схватывались между собой, разрешая свои споры силой. Правда, в некоторые периоды военные и общественные моменты были теснее связаны между собой, нежели в другие. Бывали времена, когда вся организация нации и страны исходила из предположения, что нормальным состоянием служит состояние войны. (Такие времена в истории преобладали. Слегка расслабиться (и то иногда) могли позволить себе только страны, защищенные естественными препятствиями (как Англия, за водными рубежами, прикрытыми флотом; но в конце XVII в. и конце 70-х — начале 80-х гг. XVIII в. все могло кончиться для Англии плохо), либо как США, которые не имели сухопутной границы с сильным и хищным (как Германия, Франция) соседом. — Ред.) В этих случаях история народа и его «военное искусство» представляли одно целое. Входить в подробности организации Спарты или древней Германии — почти то же самое, что изучать военную организацию. И наоборот, говоря об особенностях военного дела таких стран, приходится упоминать многие политические учреждения (образцом организации отпора агрессорам на нескольких направлениях, суммарно по населению и экономике в несколько раз превосходившим защищавшуюся сторону, служит Русское государство, например, со времен Ивана III (правил 1462 — 1505 гг.) до эпохи Николая I (правил 1825-1855 гг.). — Ред.).

Такое положение полнее, чем к любому другому времени, относится к векам, которые образуют сердцевину рассматриваемого нами периода. Происхождение и развитие феодализма имело военные и общественные аспекты, и его упадок неизбежно связан и с военными факторами. Существует точка зрения, согласно которой его историю можно описывать как «подъем, господство и упадок тяжелой кавалерии как главного фактора военной мощи». В определенной мере мысль эта будет прослеживаться в нашем исследовании, связывая воедино историю военного искусства в Средние века. Главы научной истории войны, которую мы собираемся подвергнуть рассмотрению, умещаются между битвой при Адрианополе (378) и сражением при Мариньяно (1515) — первым и последним (одним из последних. — Ред.) примерами торжества средневековой кавалерии.

Глава 1

Переход от римского к средневековому типу войн. 378—582 гг.

От Адрианопольского сражения до восшествия на престол Маврикия

Между серединой IV и концом VI века в военной истории наблюдается переходный период, время таких же необычных коренных перемен, какие наблюдались и в экономике, и в политике [и повернули европейскую цивилизацию в новое русло современной истории]{2}. В войне, как и во всем, наблюдается уход в прошлое порядков Древнего мира и возникновение нового порядка вещей.

Из множества эффектных признаков того богатого традициями периода, пожалуй, самым характерным был постепенный выход из употребления славного имени «легион» — названия, тесно связанного с многовековым величием Рима. Название, правда, просуществовало большую часть V века, но ко времени правления императора Юстиниана (527 — 565) оно устарело. А с названием исчез и характерный тип боевых порядков. Это воплощение поразительного сочетания мощи и гибкости, такое прочное и в то же время такое подвижное и так легко управляемое, перестало отвечать запросам времени. Меч и пилум уступили место копью и луку. Типичный римский воин больше не представлял собой несгибаемого легионера, который со щитом, плотно подогнанным к левому плечу, и низко опущенной рукояткой короткого меча (действуя в основном колющими ударами) прокладывал себе путь сквозь плотную изгородь пик врагов и твердо противостоял самым яростным атакам кельтов или германцев{3}. О легионах, сформированных во времена Августа и Траяна (и гораздо раньше. — Ред.), триста лет сохранявших свою самобытность, свое почетное звание и кастовый дух, больше не было слышно{4}.

Когда Константин сокращал до четверти численность войсковых формирований и создавал многие десятки новых военных единиц{5}, он руководствовался соображениями не военной, а политической целесообразности. Вооружение и общий характер войск сохранились, и пехота, robur peditum, все еще оставалась самой важной и многочисленной частью войск. Правда, на протяжении IV века одновременно чувствовалась тенденция усиления и кавалерии, и пропорционально этот род войск продолжал устойчиво возрастать. Это возрастающее значение по-своему подтверждал и сам Константин, лишая легионы дополнительных turmae (в каждой турме было 32 всадника. По Вегецию, легион состоял из 10 когорт, каждая когорта имела 550 пехотинцев и 66 всадников (2 турмы и командиры), кроме 1-й когорты, в которой было 1150 пехотинцев и 132 всадника. — Ред.) и объединяя конников в более крупные военные единицы. Похоже, империя, наконец-то отказавшись от наступательных войн и решив ограничиться защитой собственных провинций, обнаружила, что все больше нуждается в войсках, которые могут быть быстро переброшены из одного угрожаемого участка границы в другой. Нападавшие на границы германцы (далеко не только германцы. — Ред.) были в состоянии с легкостью уйти от легиона, обремененного боевыми машинами и обозами. Поэтому для перехвата их внезапных налетов потребовалось большее количество кавалерии.

Но похоже, что для увеличения конных войск была и другая, еще более веская причина. Господствующее положение римской пехоты больше не было таким ощутимым, как в более ранние века, и поэтому ей требовалась более мощная, чем прежде, поддержка кавалерии. Во времена Константина франки, бургунды и алеманы уже не были плохо вооруженными варварами I века, «без шлема и кольчуги, с хлипкими плетенными из прутьев щитами и вооруженные одними копьями», пытавшимися противостоять боевым порядкам когорты. Теперь у них были окованный железом щит, копье и короткий острый колющий меч, а также длинный рубящий меч и смертоносный боевой топор франков (франциска), который, бросали ли его или рубили им, проникал сквозь римские доспехи и разрубал римские щиты. Как оружие рукопашного боя, такие топоры настолько превосходили старые фрамы (копья с короткими и узкими наконечниками), что имперской пехоте было нелегко одолеть германцев. К тому же боевой дух римской армии уже не был таким, как прежде: войсковые подразделения больше не были однородными, нехватка новобранцев восполнялась набором в сами легионы рабов и варваров, и не только во вспомогательные когорты. Хотя войска империи в IV веке и не лишены были храбрости, они все же утратили присущую старой римской пехоте сплоченность и уверенность в собственной силе и требовали более внимательного командования.

Эта тенденция римской пехоты к упадку и вытекающее отсюда пренебрежение этим родом войск со стороны высшего руководства того времени завершились катастрофой. Адрианопольское сражение (378 г. н. э.) явилось самым ужасным поражением римской армии после Канн (216 г. до н. э.), бойни, с которой уместно сравнивает его римский военный историк Аммиан Марцеллин. На поле боя остались император Валент, все его высшие военачальники{6} и 40 тысяч офицеров и солдат; армия была уничтожена почти полностью.

Смысл Адрианополя был несомненным; это была победа конницы над пехотой. Имперская армия атаковала огражденный лагерь, и обе стороны вели жаркий бой, когда на римский левый фланг неожиданно обрушилась масса конницы. Это были находившиеся неподалеку главные силы готской кавалерии; получив известие о битве, они направились прямо на поле боя. Прикрывавшие фланг боевых порядков Валента два эскадрона бросились навстречу надвигавшейся лавине, но были смяты и затоптаны. Потом готы устремились к левому флангу пехоты, сокрушили его, оттеснив к центру. Удар был настолько мощным, что легионы и когорты беспорядочно перемешались между собой. Все усилия выстоять оказались тщетными, и спустя несколько минут левый фланг, центр и резерв превратились в одну сплошную массу. Императорские гвардейцы, легковооруженные воины, копьеносцы, федераты и пехота переднего края — все были стиснуты воедино, и давка возрастала с каждой минутой. Римская конница, видя, что битва проиграна, ускакала, не оказав сопротивления. Тут покинутая пехота поняла весь ужас своего положения: в равной мере не в состоянии ни развернуться в боевые порядки, ни спасаться бегством, ей оставалось быть зарубленной на месте. Зрелище, которое можно было наблюдать раньше в Каннах и один раз потом, при Розебеке (Розбеке) (1382 г., где французы разбили фламандцев). Воины оказались до того плотно стиснутыми, что не могли поднять рук и нанести удар; справа и слева с треском ломались копья, их владельцы не могли поднять их в нужное положение; многие воины были задавлены в толпе. Поражая копьями и мечами беспомощных противников, готы врезались в эту беспорядочно колышущуюся массу. Лишь после того, как пало две трети римской армии, редеющие ряды нескольких тысяч воинов получили возможность прорваться{7} и панически бежать следом за правым крылом и конницей.

Таким было сражение при Адрианополе, первая крупная победа, одержанная тяжелой кавалерией, продемонстрировавшей способность занять место тяжелой пехоты Рима как господствующей военной силы. Во время своего недолгого пребывания в степях южной Руси готы первыми из германских племен стали народом конников. Обитая на землях нынешней Украины, они испытывали влияние этой земли, извечной со скифских (еще раньше — киммерийских. — Ред.) времен и до появления там татар и казаков, колыбели конницы. (Готы, выходцы с о. Готланд, в начале нашей эры жили в области нижнего течения р. Висла. Во второй половине II в. начали продвижение на юго-восток и в начале III в. оказались в Северном Причерноморье, где смешивались с ираноязычными аланами, сарматами и др. Образовали мощные племенные союзы (так называемая держава Германариха). Разбитые в 375 г. гуннами, были вытеснены из Причерноморья. Часть готов попросила убежища в пределах империи, где подняла восстание, закончившееся битвой при Адрианополе (378), а затем и взятием в 410 г. Аларихом Рима. Дальнейшую историю готов (в частности, вестготов в Испании и остготов в Италии) читатель может проследить самостоятельно. — Ред.) У них «считалось более благородным сражаться верхом, нежели спешенным», и каждый вождь выступал в сопровождении отряда конников. Вовлеченные против своей воли (именно готы подняли восстание. — Ред.) в конфликт с империей, они оказались лицом к лицу с армией, долгое время державшей в страхе окружающий мир. К своему потрясению и, возможно, удивлению, гот обнаружил, что его прочное копье и добрый конь дают возможность пробиться сквозь сомкнутые ряды легиона. (Это тактика тяжелой конницы иранских народов, в частности парфян и сарматов. Готы ее переняли. Римляне, знакомые с этой тактикой, просто прозевали удар. — Ред.) Он стал властителем боя, прямым предшественником рыцарей Средневековья, возвестившим господство тяжелого конника, которому предстояло длиться тысячу лет.

Феодосий, на которого легла задача реорганизации войск Восточной Римской империи, похоже, сполна оценил значение сражения при Адрианополе. Отказываясь от старой римской военной теории, он решил, что в будущем важнейшей составной частью имперской армии должна стать конница. Чтобы обеспечить достаточное количество конных сил, он был вынужден пойти на шаги, прерывающие всякую преемственность между военной организацией IV века и военной организацией V века. В отличие от Константина он не создавал новых родов войск, а стал подряд вербовать германских вождей, которых мог подкупом привлечь к себе на службу. Служившие у своих вождей отряды не входили в государственные войска; они подчинялись только своим непосредственным хозяевам и не были связаны дисциплиной римской армии. Тем не менее им была, в сущности, вверена судьба империи, поскольку они составляли наиболее боеспособную часть имперских сил. Со времен Феодосия привлеченные вожди должны были быть заинтересованы в поддержании порядка в римском мире просто хотя бы в силу лояльности осыпаемых титулами и званиями командиров «федератов».

Всего шесть лет спустя после Адрианополя в армии на Востоке уже служило 40 тысяч готских и других германских (далеко не только германских. — Ред.) конников, находившихся под командованием собственных вождей. Коренные войска в глазах римских командующих сразу отошли на второй план, и справедливость их решения была подтверждена несколько лет спустя, когда германские наемники Феодосия принесли ему победу в двух серьезных сражениях, которая сокрушила узурпатора Максима и его сына Виктора. В обоих случаях западная римская пехота, чьи галльские легионы всегда считались лучшими пешими войсками в мире, была в конечном счете растоптана германской кавалерией, выступавшей под штандартами законного императора{8}.

Картина состояния имперской армии в западных провинциях, написанная именно в этот период, сохранилась для нас в труде Вегеция, автора, чей трактат был бы еще ценнее, воздержись он от искушения отождествлять организационную структуру своих дней с построениями I века, используя одинаковые слова для совершенно различных вещей. Делая заключения из его изложений, следует помнить, что он часто описывает идеальные военные формы, существующие в его воображении, вместо того чтобы описывать реально существовавшие в его время. Например, легион у него состоит из 6100 воинов, тогда как мы знаем, что в конце IV века это соединение обычно не превышало 1500 человек (обычно 3 — 5 тыс. — Ред.). Его труд посвящен одному из императоров, носивших имя Валентиниан, вероятно Валентиниану II, поскольку (вопреки доводам Гиббона в пользу Валентиниана III) соотношение родов войск и особенности их построения указывают на время, предшествовавшее началу V века.

У Вегеция есть единственное упоминание о времени, когда, можно сказать, прекратилось непрерывное существование старой римской тяжелой пехоты. Как и можно было ожидать, этот период с точностью совпадает со временем аналогичных изменений на Востоке, последовавших за Адрианопольским сражением. Исследователь тактики пишет:

«С основания Рима и до царствия святого Грациана легионеры носили шлем и латы. Но когда прекратилась практика частых смотров и маневров, такое облачение стало казаться тяжелым, и потому воины редко его надевали. Поэтому они попросили у императора разрешения отказаться сначала от своих лат, а потом даже от шлемов и стали выступать против варваров без защитной амуниции. Несмотря на последовавшие с тех пор катастрофы, пехота больше ими не пользовалась... И как теперь римский воин, идя на врага, может рассчитывать на победу, когда у него нет ни шлема, ни доспехов и даже щита (ибо щитом нельзя пользоваться вместе с луком)?»{9} (Действительно, тяжелые доспехи были заменены более легкими, но от них никто не отказывался, кроме легкой пехоты. — Ред.)

Вегеций — подчас скорее ритор, нежели воин — явно неверно толкует причины изменений в оснащении пехоты. (Вегеций, написавший блестящий научно-практический труд, был одним из тех, кто пытался предотвратить гибель великой державы (и на востоке империи это удалось). А его труд был настольным у военачальников (и не только) на протяжении всех Средних веков. — Ред.) В то время, когда конница вооружалась все более основательно, вряд ли пехота отказывалась от защитных средств лишь из-за лености и немощности. Подлинный смысл изменений состоял в том, что, отчаявшись дальше противостоять коннице лишь благодаря плотности рядов тяжелой пехоты, римляне обратились к использованию метательного оружия — методу противостояния коннице более эффективному, чем тот, от которого отказались, как это и было продемонстрировано через тысячу лет при Креси (1346) и Азенкуре (1415). Что Вегеций сильно преувеличивает, видно из его же описания порядка построения легиона в его дни, где первый ряд состоял из воинов, сохранивших щиты, тяжелые копья и латы — их он педантично называет «принципами» («передними»). Второй ряд состоял из лучников, одетых в латы и также вооруженных копьями; только остальная половина легиона совершенно не имела доспехов и другого оружия, кроме луков.

Из труда Вегеция видно, что, хотя значение конницы быстро росло, она еще, как в Восточной Римской империи, полностью не заменяла пехоту. Хотя ни одна армия без конницы не могла рассчитывать на успех, и, хотя она всегда должна была находиться под рукой для защиты флангов, конница, по его мнению, не являлась самой эффективной силой. Склонный к старине, он испытывал привязанность к старым римским формированиям и, безусловно, несколько отставал от военного опыта своего времени. Правда, следует помнить, что франки и алеманы, главные враги, с которыми приходилось иметь дело легионам на Западе, почти все — в отличие от готов — воевали пешими. [Рим не был знаком с готскими конниками до Алариха, с которым Константинополь уже познакомился и от которых в данное время ухитрился откупиться. Во времена Гонория (р. в 384, правил в 395 — 423 гг.) готы, как до этого на Балканском полуострове, стали грозой Италии. Их острые копья и боевые кони еще раз утвердили их превосходство: ни искусное руководство Стилихона, ни регулярная пехота старой римской армии, ни отряды коренных римлян и федератов, чьи боевые порядки располагались на флангах легионов, были не в силах остановить удары готов (Стилихон в 402 г. наголову разбил при Полленции вторгшихся в Италию вестготов Алариха I. Однако после казни (в результате интриг выродившейся придворной верхушки) Стилихона в 408 г. готы Алариха снова начали вторгаться в Италию. Автор выдает желаемое за действительное. — Ред.). Завоеватели годами свободно разъезжали по Италии и покинули ее в 409 г. н. э. по своей воле. В западном мире не осталось войск, которые могли бы изгнать их силой оружия.]

В Южной Европе время пехоты, по существу, закончилось; она продолжала существовать, но не как ядро и источник силы армии, а для различных менее значительных целей — гарнизонной службы в городах и действий в горной местности. Римляне и варвары в равной мере бросили все силы на создание конницы. В руки конницы были даже переданы обязанности легкой пехоты. Римский воин добавил к своему снаряжению лук, и в V веке собственные вооруженные силы империи стали напоминать силы старого ее врага, Парфянского государства I столетия, состоявшие из всадников, вооруженных луками и копьями. Вперемешку с этими конными лучниками сражались отряды федератов, вооруженных одними копьями (у парфян была легкая конница (лучники) и тяжелая (латники, вооруженные копьями). — Ред.). Такими были войска Аэция и Рицимера, армия, противостоявшая гуннам на Каталаунских полях (451).

И сами гунны были еще одним проявлением силы конницы, страшные своей численностью, быстротой передвижения и непрерывным дождем стрел, которым они поливали противника, не давая ему сблизиться. В своей тактике они были прототипами орд Алп-Арслана, Чингисхана и Тамерлана. Но вперемешку с гуннами в полчищах Аттилы шагали многие подвластные ему германские племена, герулы и гепиды, скиры, лангобарды и ругии, родственные готам как по племени, так и по манере воевать. Таким образом, на Каталаунских полях воевали конные лучники и копейщики с конными лучниками и копейщиками — чистая схватка равных вооружений. Франкские союзники Аэция на поле боя бесспорно были самой важной единицей пехоты и, согласно традиционной тактике Рима, размещались в центре, прикрытые с одного фланга вестготскими копейщиками, а с другого — вперемешку боевыми порядками имперских конных лучников и тяжелой кавалерией. Победа была одержана не благодаря лучшей тактике, а всего лишь в результате тяжелой борьбы, решающим моментом явился удар по гуннам тяжелой конницы Теодориха. (Гунны прорвали центр армии Аэция (где были франки, аланы и др.), перенесли удар на вестготов (правый фланг армии Аэция), но контрударом римлян (левый фланг армии Аэция, где и находился сам полководец) гунны были опрокинуты, после чего их стали теснить. В битве, возможно решившей судьбу Западной Европы, пало до 200 тыс. человек с обеих сторон — горы мертвых тел и кровавые болота и ручьи. — Ред.)

В наши намерения не входит проследить в подробностях характер всех войн V века. Что до строения римских армий, достаточно нескольких слов. На западе федераты стали практически единственной вооруженной силой империи, так что в конце концов у одного из их вождей (Одоакра) хватило сил, порвав с застарелыми чарами римских званий, титуловать себя правителем Италии (в 476 г.). На Востоке упадок имперских войск никогда не был таким ощутимым. Лев I (457 — 474), учитывая судьбу Западной Римской империи, твердо решил увеличить долю римлян по сравнению с федератами и добился цели, хотя это стоило жизни его благодетелю, готскому (аланскому. — Ред.) военачальнику Аспару (который возвел Льва I на престол, опираясь главным образом на готские войска. — Ред.). Зенон (474 — 491) продолжил его дело и остался в памяти как первый император, воспользовавшийся военными доблестями исаврийцев (не первый, это начал делать Лев I. — Ред.), полуроманизированных горцев, обитавших во внутренней части Малой Азии. Они не только составляли императорскую гвардию, но из них формировалось значительное количество новых войсковых единиц. Зенон также вербовал армян и других обитателей прилегающих к восточным границам Римской империи территорий и оставил своему преемнику, Анастасию, армию, в которой варварский элемент был достаточно уравновешен местными войсками. [Он также оказал империи отличную услугу, склонив остготов, ближайших и самых опасных германских соседей, мигрировать в Италию.]

Вследствие вышесказанного победоносные армии Юстиниана состояли из двух различных частей — иностранных вспомогательных формирований, служивших под началом собственных вождей, и регулярных имперских войск. Страницы трудов Прокопия Кесарийского дают нам достаточно свидетельств того, что в обоих этих формированиях конница составляла важнейшую часть. Особой похвалы заслуживают легкие всадники из азиатских провинций. С защищенными кольчугой туловищем и конечностями, колчан справа, меч слева, римский всадник на полном скаку с одинаковой легкостью посылал стрелы вперед, по бокам и назад. Поддерживая их, во второй линии выступали вооруженные копьями отряды нанятых вождей лангобардов, герулов, гепидов. «Есть еще некоторые, — пишет Прокопий, — кто относится к античности с трепетом и почтением и не видит никакой ценности в наших современных военных учреждениях, однако самые весомые и поразительные результаты достигнуты благодаря последним»{10}. Воинов VI века действительно вполне удовлетворяла принятая ими кавалерийская тактика, и они несколько снисходительно относились к пехотной тактике своих римских предшественников.

Армия Юстиниана и ее успехи были действительно достойны всяческой похвалы; ее победы принадлежали ей по заслугам, хотя поражения обычно случались из-за политики императора, упорно передававшего командование в несколько рук, что обеспечивало повиновение, но за счет боеспособности. (Восточно-римские полководцы Юстиниана (Велисарий, Нарсес) обладали всей полнотой власти. — Ред.) Правда, Юстиниан мог в свое оправдание ссылаться на то, что военная машина стала такой, что представляла постоянную угрозу для центральной власти. В имперских силах укоренилась система германских «комитатов» — военных формирований, образовывавшихся вокруг вождя, с которым солдаты были связаны личными узами. Всегда преобладавшая среди федератов, такая практика распространилась и на местные войска. В VI веке монарху приходилось постоянно опасаться, что преданность войск своим командирам возьмет верх над более высокими обязанностями. Велисарий и Нарсес жили в окружении личной охраны из отборных связанных клятвой телохранителей. Личная гвардия второго в период его готского триумфа достигала 7 тысяч испытанных в боях конников. (В 552 г. при Тагине Нарсес, имея около 20 тыс. человек (пехота и конница), наголову разбил готов под руководством Тотилы (более 20 тыс.), конница которого под градом стрел не смогла опрокинуть спешенных лангобардов, герулов и др., стоявших в центре имперского войска. Вечером, отразив несколько атак готов, римляне контратаковали готскую конницу, которая, поспешно отступая, потоптала собственную пехоту. Тотила был смертельно ранен. Вскоре (к 555 г.) с готами (остготами) в Италии было покончено, она снова на время стала имперской. — Ред.) Наличие таких сил делало любого удачливого командующего, если сравнить с более современной личностью, потенциальным Валленштейном (1583 — 1634, полководец времен Тридцатилетней войны. — Ред.). Поэтому император, желая предотвратить превосходство кого-либо одного, включал в состав армейского командования несколько лиц, имевших противоречащие друг другу взгляды, и, как правило, получал самые губительные последствия (как правило, войска Юстиниана побеждали. — Ред.). Эта организация имперских сил в «банды»{11} — отряды, связанные личными узами со своими руководителями, — является характерной чертой военной организации в VI веке. Ее повседневное распространение сохранилось в нынешнем обыкновении не употреблять официальное название воинской части, а скорее упоминать имя ее командира. Ничего не может быть хуже, чем эта почерпнутая в старой римской армии привычка.

Высокая боеспособность армии Юстиниана в войнах с вандалами, иранцами (Сасанидский Иран) и готами зависела, как уже говорилось, почти полностью от взаимодействия лучников и тяжелой кавалерии. Войска, будь то германцы, готы и вандалы (а также ираноязычные аланы) или восточный противник (Сасанидский Иран), с которыми она сталкивалась, тоже были конными. (Далеко не только конными. При Касулине (Италия) в 554 г. Нарсес, имея 18 тыс. в основном пеших воинов и немного конницы, разгромил 30 тыс пеших франков. В 530 г. при Даре (Месопотамия) Велисарий, имея 25 тыс., разбил армию Ирана (50 тыс.), действуя, как и противник, силами пехоты и конницы. — Ред.) В сражениях с ними римляне брали верх, потому что каждый раз могли противопоставить вооружению и тактике противника не одни и те же способы и средства, а более широкое разнообразие этих средств. Против иранских конных лучников выставлялась не только легкая кавалерия, но и тяжелые копьеносцы из федератов, способные выбить восточных воинов из седла (у иранцев, помимо конных лучников, была такая же тяжелая конница. — Ред.). Против же готской тяжелой конницы те же копьеносцы получали поддержку конных лучников, которые наносили готам тяжелые потери. Правда, пользуясь всеми преимуществами разнообразия своего состава, римская армия, с другой стороны, была подвержена всем опасностям, проистекавшим из-за отсутствия однородности. Ее разные элементы могли быть собраны воедино только воинской гордостью или верой в успех своего военачальника. В результате в смутные времена, наступившие в царствование Юстиниана и продолжавшиеся при его преемниках, военная организация империи стала разваливаться. Надо было снова браться за перемены, не менее радикальные, чем те, что вводил Феодосий. В 582 году на трон вступил император-реформатор Маврикий. Он начал перестраивать армию по-новому.

Глава 2

Раннее Средневековье. 476—1081 гг.

От падения Западной Римской империи до битв при Гастингсе и при Диррахии

Франки, англосаксы, скандинавы и т. д.

Оставляя рассмотрение военного искусства поздних римлян, чтобы рассмотреть военное искусство народов Северной и Западной Европы, из сравнительно светлой области мы вступаем в область неясности и неизвестности. Сведения, которые в истории империи порой могли показаться скудными, недостаточными, в истории тевтонских племен зачастую полностью отсутствуют. Нелегко на основании отрывочных документов вынести суждение о военном значении восточных кампаний императора Ираклия (события войны между Восточной Римской империей и Сасанидским Ираном (604 — 628), а также завоевание арабами Сирии, Палестины и Египта в конце царствования Ираклия достаточно хорошо освещены. — Ред.), но узнать, каковы были конкретные обстоятельства, которые решили исход битвы при Вуйе (507) (битва при Вуйе близ Пуатье между франками Хлодвига и вестготами Алариха II закончилась решительной победой франков. Король Аларих II был убит. Вестготы потеряли всю Южную Галлию (кроме так называемой Септимании на крайнем юге), у них осталась почти только одна Испания, где они подчинили королевство свевов. — Ред.) или у Толбиаке (ок. 510) (битва при Толбиаке (Тобиаке) близ Кельна между франками и алеманами произошла в 496 г. После этой битвы Хлодвиг (как обещал перед боем в случае победы) крестился вместе с 3 тыс. своих воинов по ортодоксальному (часто пишут католическому, но разделения церквей еще не было) обряду. — Ред.), у Бэдбери (ок. 900) или Хевенфильда (634) (последние два сражения — периферийные боестолкновения на британской земле, о которых действительно известно мало. — Ред.), совершенно невозможно. Состояние военного искусства в раннее Средневековье нужно определять по монастырским летописям или народным песням, по летописям византийских историков (и не только, есть такие историки, как Иордан (VI в.) и др. — Ред.), по замысловатым рисункам, украшавшим рукописи, или по рассыпающимся останкам, найденным в воинском захоронении.

К счастью, общий характер того времени придавал военной истории сравнительно простые черты. Стратегии было мало, поскольку в этот век воины добивались своего скорее в ожесточенном бою, нежели путем хитроумных маневров или используя иные преимущества. Тактика у разных народов была шаблонной, обусловленной их национальным устройством. Подлинный интерес на протяжении веков раннего Средневековья представляет постепенное развитие новых форм боя, закончившееся созданием особого класса военных как главного фактора войны и упадком у большинства народов старой системы, при которой весь вооруженный народ был боевой единицей. С этой переменой тесно связано изменение оружия и снаряжения, которое чуть ли не полностью изменило характер войны. Можно считать, что этот переходный период закончился, когда в XI веке феодальный рыцарь утвердил свое превосходство над всеми видами противостоявших ему войск, от мадьярских конных лучников на Востоке до вооруженных боевыми топорами англо-датских воинов на Западе. Сигналом о конце этого периода может служить битва при Гастингсе, последняя за три века попытка пехоты устоять против конницы.

Германские племена Северо-Западной Европы, в отличие от готов и ломбардов, не обязаны своими победами могуществу облаченной в кольчугу конницы. Франки и саксы в VI и VII веках все еще были пешими. Похоже, что заболоченные земли Северной Германии и Шлезвига, а также сырые пустоши и топи Бельгии были менее благоприятны для формирования конницы, чем степи Украины и Среднедунайская низменность. Франки, как изображают нам Сидоний Аполлинарий, Прокопий Кесарийский и Агатиас, все еще значительно напоминали своих древних предков. Как и те, они были лишены шлемов и доспехов; правда, щиты стали более надежной защитой, чем плетенные из прутьев в I веке: теперь это был цельный овал с большой железной розеткой (умбоном) и прочным ободом. Теперь фраму сменил «ангон» — «дротик, не очень длинный, не очень короткий, который можно было использовать против противника или как пику, или бросая его»{12}. Железная часть наконечника заходила далеко на древко; у его основания были две зазубрины, которые делали изъятие острия из раны или пробитого щита почти невозможным. А вот «Франциска» стал могучим оружием народа, по имени которого он был назван. Это был одинарный боевой топор{13}, с тяжелой головкой, с длинным лезвием на внешней стороне и глубокой выемкой изнутри. Он был тщательно вывешен, так что его можно было метать в противника, как американский томагавк. Ловкость, с какой франки метали это оружие, до того как вступить в рукопашную, была поразительной, и его действенность сделала его излюбленным оружием. Обычное снаряжение воина завершали меч и кинжал (скрамасакс); последний имел широкое колющее лезвие 18 дюймов длиной, а меч был рубящим, обоюдоострым, длиной около двух с половиной футов.

Таким было оснащение армий, которые Теодеберт, Буккелин и Лотарь водили в Италию в середине VI века. Прокопий сообщает, что первый из названных брал с собой немного конницы; правда, численность ее была незначительной, несколько сотен в армии из 90 тысяч воинов{14}. У них были копья и небольшие круглые щиты, и служили они телохранителями царственной персоны. Их наличие, хотя и указывавшее на новое отклонение в рядах франков, лишь служит свидетельством преобладания пехоты в их армиях.

Был обнаружен интересный для историка случай, когда в 554 году пехота Буккелина (30 тыс.) встретилась с римской армией Нарсеса (18 тыс.) в битве при р. Касулине. Превосходство имперских войск в тактике и вооружении было очевидным. Построившись в одну глубокую колонну (в форме пустого внутри клина. — Ред.), франки двинулись в центр полукруга, которым Нарсес построил своих воинов. Римская пехота и спешившаяся тяжелая конница из вспомогательного отряда герулов (герулы перед боем отказались сражаться, но потом в ходе боя вернулись) сдерживали их с фронта, тогда как конные лучники сконцентрировались на флангах, приготовив франкам ту же судьбу, что выпала армии Красса (уничтоженной парфянами при Карах в 53 г. до н. э. — Ред.). Вряд ли кто-либо из людей Буккелина ушел живым с поля боя (кто не пал в бою, утонул в реке). Дни пехоты ушли навсегда как для франков, так и для остального мира.

Поэтому мы не удивляемся, обнаруживая, что с VI по IX век в войсках франков непрерывно росла доля конницы; соответственно росло применение защитных средств. Становится обычным снабженный гребнем шлем классической формы, а вскоре вводится и кольчуга, закрывавшая и бедра. Император Карл Великий лично участвовал в оснащении своей конницы, введя защиту рук и бедер{15}. Правда, многие франки поначалу отвергали такие доспехи, жалуясь, что в них неудобно сидеть в седле.

У Тура (чаще пишут при Пуатье, 732 г.), хотя большая часть франкского войска, возможно, и была в седле, тактика была, как прежде, оборонительной в характерном для пехоты построении (фаланга). (Подавляющая часть франкского войска (ок. 30 тыс.) была представлена пехотой, которая и вынесла основную тяжесть боя, отбив все атаки арабской конницы. — Ред.) Даже отступление сарацин (арабов и др.) под покровом темноты не побудило франков к преследованию (каким образом тяжелая конница и пехота могли преследовать легкую конницу арабов?). Утверждают, что во времена Карла Великого все важные персоны и их ближайшее окружение были приучены нести службу в седле, и к концу его царствования большая часть франкских новобранцев должна была состоять из всадников, тогда как пехота все больше и больше теряла значение. Карл также пытался лучше, чем раньше, оснастить рекрутов оружием и доспехами. В королевских указах подробно говорилось, что местным военачальникам «следует тщательно следить, чтобы воины, которых они должны вести в бой, были полностью снаряжены: то есть чтобы у них были копье, щит, шлем, кольчуга, лук, две тетивы и двенадцать стрел»{16}. По этой причине франки в первые годы IX века начали отходить от своего обычая сражаться исключительно пешими и стали поручать коннице все важные операции.

Этот процесс можно считать завершенным, когда Карл Лысый издал соответствующий указ{17}. То ли лишь утверждая существующее положение вещей, то ли учреждая новый порядок, этот указ весьма характерен для времени, когда страна оказалась полностью в руках конницы. Из причин, которые привели к такому завершению, самой важной были особенности противников, с которыми франкам приходилось иметь дело в IX и X веках. Норманны в западных франкских королевствах (Франция) и мадьяры в восточных франкских королевствах (Германия) совершали грабительские набеги; успех в них зависел от быстроты передвижения. Отряды викингов, высадившись со своих дракаров, как правило, захватывали коней страны, в которую вторгались, а потом разъезжали повсюду, всегда оставляя далеко позади медленно передвигавшихся местных жителей. Венгерские конные лучники совершали набеги в самое сердце Германии (доходили даже до Центральной Франции, юга Италии (южнее Неаполя), а также Фландрии. — Ред.) и все же успешно избегали преследования. Для противодействия подобным набегам пехота была совершенно бесполезна; как и римлянам в IV веке, франкам нужно было полагаться на конницу.

[Этот перелом в военной истории Европы совпал с распадом всей центральной власти в ходе крушения династии Карла Великого (Каролингов). В отсутствие какого-либо организованного центра сопротивления оборона империи легла на плечи местных графов, которые теперь становились полунезависимыми суверенами. Чтобы получить защиту на время войны и анархии, владельцы или арендаторы земельных участков стали повсюду отдаваться под покровительство этим мелким правителям. Одновременно и по тем же причинам свободные граждане победнее тоже отдавались под покровительство землевладельцев. Так установилась феодальная иерархия и возникла новая военная система, когда граф или герцог вели в бой своих пеших или конных вассалов.]

Какой бы политически ретрогрессивной ни была эта система, у нее были и свои успехи: мадьяры были разбиты близ Мерзебурга (так у автора. См. приложение. — Пер.) (933) и в сражении на р. Лех (у Аугсбурга, 955) и оттеснены на Среднедунайскую низменность, где истребили славян, живших здесь до прихода венгров, историческая родина которых — Зауралье (ближайшие «родственники» венгров — ханты и манси. — Ред.), скоро приняли христианство и стали порядочным членом европейского сообщества. («Порядочным членом» венгры стали после того, как захваченных в плен в битве на р. Лех венгерских короля и представителей венгерской знати немцы повесили. После этого венгры стали потише, приняли христианство и т. д. — Ред.) Грабительским набегам викингов положили конец, изгнали их из опорных пунктов в устьях рек и ограничили единственным владением — Нормандией, где скандинавы, как и мадьяры, ассимилировались с остальным феодальным обществом. Силой, которая одержала эти победы и спасла Западную Европу от возврата ее севера и востока к дикости и язычеству, был одетый в доспехи всадник. Чему же тогда удивляться, если современники прославили этого конного воина, возвеличили рыцарское сословие и полагали, что никакая иная форма боеготовности не заслуживала развития? Увековечение феодального рыцарского духа на четыре сотни лет послужило наградой за его триумфальные действия в конце раннего Средневековья.

За Английским каналом (Ла-Маншем) военная история развивалась параллельно с той, что имела место на континенте, за исключением формы, которую приняло ее развитие. Подобно франкам на континенте, англы и саксы во время завоевания ими Британии были народом пеших воинов, вооруженных длинными ясеневыми копьями, палашами, широкими колющими кинжалами и изредка боевыми топорами{18}. Защитным средством почти исключительно служил щит, или «круглая боевая доска» с большой железной розеткой (умбоном). Кольчатая рубаха, хотя и известная им с давних времен, встречалась, по всем свидетельствам, крайне редко. «Серая боевая накидка» или «кольчуга из сомкнутых колец», магическая принадлежность Беовульфа, была доступна только королям и принцам. И шлемом, «кованным из железа, с мордой вепря», обладал крайне ограниченный круг воинов. Если монарх и его гезиты (дружинники) имели такое оснащение, то набиравшиеся по всей стране и составлявшие главную боевую силу союза англов и саксов рекруты были полностью лишены всего этого.

Оставленные в покое в своем доме-острове, англичане (практически вырезав или загнав в гористые местности местных жителей, кельтов. — Ред.) держались старых германских военных обычаев дольше других европейских народов. Когда возник конфликт между Мерсией и Уэссексом, в военных действиях участвовали наспех собранные в разных областях отряды воинов, возглавлявшиеся олдерменами и главными магистратами городов. Отсюда война была хаотичной и непоследовательной, в результате чего эти армии носили временный характер. С такой слабой военной организацией не было возможности задумывать планы широких, надежных завоеваний. Стычки различных графств, какими бы ожесточенными и беспрерывными они ни были, не приводили к определенным результатам. Если в IX веке в Англии стала проявляться тенденция к объединению, то вызвана она была не военным превосходством Уэссекса, а вымиранием царствовавших линий и неудачным внутренним положением других государств.

В то время как нарастала эта предрасположенность к объединению, весь остров подвергся такому же испытанию иностранного нашествия, какое потрясло до основания и франкскую империю. На Англию внезапно напали и своими ужасными набегами продемонстрировали, что старая германская система не отвечает потребностям дня. Викинги во всем превосходили противостоявшие им силы — в тактике, вооружении, боевой подготовке, мобильности. Датчанин уже сам по себе был членом старой воинственной шайки, нападавшей на крестьянина, только что оставившего плуг, испытанным в боях воином, мерившимся силами с необученным ополченцем. Будучи профессиональным воином, датчанин обеспечил себя снаряжением, с которым в английской армии могли соперничать только старшие командиры. Кольчуга была скорее правилом, чем исключением, а уж шлем имелся практически у всех датских воинов. Фирд (ополченец из свободных английских крестьян), с другой стороны, выступал против него, лишенный защиты и обремененный разношерстным набором оружия, где копье и меч соседствовали с дубиной и каменным топором{19}. Правда, если датчане давали возможность местным ополченцам собраться, то последние, не уступая датчанам в храбрости и превосходя численно, иногда сводили на нет преимущество в вооружении. Однако целью викингов скорее был грабеж, нежели схватка; их отряды высаживались на каком-нибудь участке английского побережья, «уже на конях»{20}, и затем разъезжали повсюду, круша все подряд. Обладание захваченными викингами лошадьми давало возможность быстро передвигаться, на что не могли надеяться ополченцы; когда местные ополченцы, собрав силы, прибывали к месту, где последний раз видели захватчиков, вместо противника они видели только дым и развалины. Когда викингов прижимали к стене — что, несмотря на их обыкновение вовремя скрыться, иногда случалось, — датчане демонстрировали врожденные тактические способности, создавая полевые укрепления, с которыми англичане не привыкли иметь дело. Захватчики могли месяцами ждать в такой фортификации на какой-нибудь господствующей высоте и другом удобном для обороны месте, пока ополченцы не разойдутся по домам.

Атак на свои позиции викинги не боялись, ибо строй вооруженных боевыми топорами воинов обычно мог сдержать самый яростный натиск английских ополченцев. Сражение у Рединга (871) было более типичным, чем при Эдингтоне (878). На один успешный штурм укрепленного лагеря последовало два кровопролитных ответных удара.

Хотя нападение викингов послужило причиной изменений существовавшей системы, которые в некоторых отношениях соответствовали франкским, в Англии новая военная организация продолжала твердо опираться на тяжеловооруженных пехотинцев как на отдельный род войск{21}. Хотя феодальное общество почти не менялось, налицо была тенденция к расслоению общества, и под воздействием непрестанных войн более важные фрихолдеры (свободные землевладельцы) вливались в ряды тэнов, служилой и родовой знати, тогда как менее успешные свободные крестьяне опускались до положения крепостных. Как свидетельствуют законы короля Альфреда (р. ок. 849 г., король Уэссекса в 871 — ок. 900 гг. Вел борьбу с датчанами. По договорам 878 и 885 гг. с датским королем Гутрумом признал, что датчанам принадлежат север и восток (бoльшая часть) Англии; Альфреду датчане оставили юг и запад (с Лондоном). — Ред.), свободные крестьяне играли меньшую роль, чем раньше. Тэны, которые первоначально были всего лишь присягнувшими товарищами короля или военного вождя, теперь стали мелкими землевладельцами и фактически служилыми людьми. К XI веку не существовало сомнений, что если королевский тэн призывался на военную службу, он должен был подчиниться или нести наказание, включая возможную конфискацию его земли{22}. Все владельцы пяти и больше хайдов (наделов) теоретически входили в состав тэнов, так что не были замкнутой кастой, но военные обязанности, как представляется, носили чисто личный характер и не зависели от земельных владений. Фирды сохранялись и продолжали оставаться подлинным национальным ополчением вплоть до роковой битвы при Гастингсе. Во времена короля Альфреда они делились на две половины: одна была готова к активной военной службе, другая — к обычным работам в поле. Такая английская армия, основу которой составляли тяжеловооруженные пешие воины, могла сражаться на равных с датчанами и добиться подписания договоров (уступив две трети страны. — Ред.). Кроме того, враг, оседавший на захваченных землях Англии, был более уязвим, чем тот, который нападал, высаживаясь на берег. Заслуживает внимания, что Альфред и его преемники применяли систему укрепленных постов, или бургов, с частоколом поверх земляных насыпей, которые сдерживали скандинавских налетчиков, пока король и его войско были в другом месте.

Меньше чем через сотню лет после смерти Альфреда система снова прошла испытание вторжением. На этот раз не было сильного предводителя и при отсутствии взаимной поддержки силы местных олдерменов были полностью разбиты врагом. Королевство Этельреда II переживало далеко зашедший этап децентрализации, должности олдерменов, подобно должностям графов, в каролингской Франции переходили от отца к сыну (Этельред II, ок. 968 — 1016, король Англии в 978 — 1013 и 1014 — 1016 гг. Пытался купить мир с датчанами, которые начали с 980 г. новое вторжение, но неудачно. В 1013 г. бежал в Нормандию (когда датский король Свен занял всю Англию). Когда Свен в 1014 г. умер, Этельред II вернулся, но в 1016 г. снова бежал — от Кнуда. — Ред.). Твердая власть датского короля Кнуда остановила этот процесс и одновременно ввела на английскую сцену новый военный элемент — постоянную гвардию, или «хускарлов» короля (Кнуд I Великий, р. ок. 995 г., король Дании с 1014 г., Англии с 1016 — 1017 гг., Норвегии и части Швеции с 1028 г. После его смерти в 1035 г. держава распалась. — Ред.). К 1066 году таких вассалов содержали не только король, но и крупные феодалы, многие из которых обладали значительными земельными владениями{23}. Эти профессиональные военные были достаточно боеспособны.

Тактика и вооружение хускарлов совершенно отличались от тактики и вооружения феодальной аристократии континента, с которыми им придется столкнуться при Гастингсе. Английские воины были вооружены длинными датскими боевыми топорами с топорищем (рукояткой) длиной пять футов и одним огромным лезвием. Топор этот был слишком тяжел, чтобы пользоваться им сидя верхом, а поскольку орудовать им приходилось двумя руками, в рукопашной схватке он препятствовал пользованию щитом. Наносимые этим оружием удары были страшными. Перед ними было невозможно устоять никакому щиту, никакой кольчуге; воин, вооруженный таким топором, был способен, чему были свидетельства в битве при Гастингсе, одним ударом отрубить голову коню. Что касается защитного оснащения, то здесь хускарлы особо не отличались от конников, прибывших из-за Ла-Манша: как и интервенты, английские воины носили довольно длинные кольчуги, достигавшие колен, и остроконечный стальной шлем с защищавшим нос предличником. Что до тактики английских вооруженных топорами воинов, то они строились в обычные пехотные боевые порядки; в плотном построении они могли отразить почти любую атаку. Их физическая сила и стойкость делали их опасными противниками. Правда, их боевой порядок с трудом поддавался перестроению и был уязвим по отношению к метательному оружию. Если нападала вражеская конница, английские воины должны были оставаться на месте, чтобы, стоя тесными рядами, не дать противнику прорвать строй. Если же их поражали на расстоянии (т. е. метательным оружием), англичане оказывались в невыгодном положении, поскольку не могли достать отошедшего противника.

Последним почти до конца XIII века крупным средневековым испытанием, в котором пехота (только пехота) противостояла феодальной коннице, была битва при Гастингсе (14 октября 1066 г.). Узнав о высадке норманнов в Суссексе, король Гарольд, одержавший недавно победу над норвежцами и своим мятежным братом Тостигом у Стамфордского моста в Йоркшире, поспешил на юг. Не дожидаясь сбора воинов со всего королевства, он в сопровождении одних королевских хускарлов и наскоро мобилизованных фирдов из южных графств, совершив бросок, встал на пути Вильгельма к Лондону. Ночью 13 октября 1066 года армия саксов заняла гребень горы у Сенлака, в восьми милях от Гастингса, сильную оборонительную позицию в месте, где из Уилдского леса выходила дорога на Лондон. Авторитетные источники не дают нам возможности воссоздать боевые порядки саксов или определить их численность. Но по фронту примерно 1100 ярдов, возможно, было сосредоточено около 10 тысяч человек{24}, где плотная масса саксов, как представляется, твердо стояла, отражая атаки конницы норманнов.

[Вильгельм разделил свое войско на три параллельных отряда, каждый состоял из пехоты и конницы. Каждое из трех формирований содержало в следующем порядке три строя родов войск: лучники, тяжеловооруженная пехота и облаченные в кольчуги всадники. Сражение, когда норманнское войско выдвинулось для атаки, начали лучники. На этот залп обороняющаяся сторона была не в состоянии ответить, пока на расстояние брошенного копья не приблизилась первая линия, которая была отбита. Но тяжелая пехота норманнов не смогла прорвать строй саксов. Наконец герцог Вильгельм бросил на саксов свою конницу, и после яростной схватки она также в замешательстве отступила. Отступление левого фланга герцога, состоявшего главным образом из бретонцев и анжуйцев, походило на беспорядочное бегство (что было обычной военной хитростью. — Ред.). Воодушевленные успехом массы воинов правого фланга англичан покинули свои позиции и (как стадо недисциплинированных баранов. — Ред.) бросились вслед за убегавшими бретонцами. Видя это, Вильгельм повернул свой центр, зашел саксам во фланг и за короткое время изрубил в куски плохо вооруженных ополченцев из центральных графств. Большая часть саксского войска продолжала стоять в оборонительном строю, и герцог Вильгельм приказал начать очередное общее наступление, снова малоуспешное. Тогда он прибег к хитрости — притворному бегству части своей армии. И снова большая группа саксов сломала ряды (снова не только отсутствие дисциплины, но и разума) и принялась преследовать вниз по склону вроде бы отступавших норманнов, где были полностью уничтожены, когда преследовавшиеся повернули и перешли в лобовую атаку. Однако прочное ядро армии Гарольда, состоявшее из гвардии, крепко держало гребень холма, и неоднократные атаки конницы не могли их поколебать. Наконец Вильгельм приказал продолжать следовавшие одна за другой атаки облаченных в кольчуги конников вперемешку с залпами лучников. Саксы скоро понесли страшные потери; теперь они были уязвимы и с фронта, и с флангов. Однако редеющие ряды продолжали весь день удерживать гребень, и в сумерках флаги короля Гарольда, с драконом Уэссекса и рыцарем, все еще развевались в рядах решительно державшихся хускарлов. Исход сражения решили скорее лучники, нежели рыцари, ибо случайная стрела поразила в глаз героически сражавшегося Гарольда, и последняя атака норманнских конников сокрушила деморализованных соратников короля, бежавших в находившийся в тылу лес. Таким образом, тяжеловооруженная пехота была решительно побита герцогом Вильгельмом, применившим против нее совместные действия лучников и кавалерии.]

Только еще раз — на поле боя далеко от родины — это англо-датское оружие оспаривало преимущество у копья и лука. Через пятнадцать лет после разгрома Гарольда еще одно формирование воинов, вооруженных топорами, выступало против армии норманнов. Это была знаменитая варяжская гвардия византийского императора Алексея Комнина — при попытке снять осаду с Диррахия (совр. Дуррес в Албании) (1081), блокированного Робертом Гвискаром, ок. 1015 — 1085 гг., один из предводителей норманнов, завоевавших в XI в. Южную Италию. Заложил основы норманнского государства (Королевство обеих Сицилий). Умер во время очередного похода на Византию. — Ред.). Армия Гвискара уже построилась в боевые порядки, а войска Алексея только-только не спеша прибывали на поле боя. Основой византийского войска были варяги, которых он позаботился снабдить конями, чтобы те могли быстро достичь переднего края и совершить обходное движение. Они его совершили, но, приблизившись к противнику, не могли удержаться от драки. Не дожидаясь развития основной атаки греческой армии, вооруженные топорами вражеские воины отправили своих коней в тыл и плотной колонной двинулись во фланг норманнам. Атаковав отряд под командованием графа Амаури Барийского, варяги погнали его воинов, конных и пеших, в море. Однако эта удача привела к нарушению строя варягов, и норманнский командующий, поскольку главные силы Алексея были все еще далеко, получил возможность повернуть против варягов все свои силы. Решительная конная атака отрезала большую часть варягов; остальные собрались на небольшом холме у моря с заброшенной церковью на вершине. Здесь их окружили норманны, и последовала картина, напоминавшая Гастингс, только меньших масштабов. После того как конники и лучники уничтожили большинство варягов, оставшиеся упрямо держались внутри церкви. Послав в лагерь за фашинами и бревнами, Роберт Гвискар обложил ими здание и поджег{25}. Варяги, выскакивавшие из огня, один за другим погибали, остальные сгорели в церкви. Не уцелел ни один; весь отряд варягов был уничтожен — следствие их несвоевременного рвения начать сражение. Таков был исход последней попытки пехоты выступить против феодальных боевых порядков XI века. Подобных экспериментов больше не предпринималось более двухсот лет; превосходство конницы было окончательно утверждено.

Глава 3

Византийцы и их враги. 582—1071 гг.

От восшествия на престол Маврикия до сражения при Манцикерте

Особенности византийской стратегии

И по составу, и по формированию армия, которая 500 лет сдерживала славян и арабов, защищая границы Восточной Римской империи, отличалась от войск, чье имя и традиции она унаследовала. Она мало походила и на палатинов, и на пограничных «нумери» Константина, как и на легионы Траяна. Однако по крайней мере в одном отношении она напоминала эти обе вооруженные силы: в свое время она была самой боеспособной силой в мире. На долю граждан Восточной Римской империи выпало мало справедливых оценок из уст современных историков; их очевидные просчеты отодвинули в тень более сильные характерные особенности, и «византийство» некоторые считают синонимом изнеженности, неспособности к действию в условиях как мира, так и войны. Можно много написать в общее оправдание того времени, но весьма нелегко привести веские доказательства в защиту, когда умаляется доблесть византийских воинов и их умение воевать.

«Слабые стороны византийских армий, — пишет Гиббон (1737 — 1794, английский историк, автор многотомного труда «История упадка и разрушения Римской империи». — Ред.), — были им присущи, победы же были случайны». Это огульное порицание настолько далеко от истины, что было бы куда правильнее назвать поражения случайными, а успехи вполне обычными. Обычными причинами провала кампаний императоров Восточной Римской империи были не низкая боеспособность войск, а плохое (в данном конкретном случае) руководство, нехватка личного состава и непредвиденные обстоятельства. Все военные трактаты той поры отмечены величайшим знанием военного дела и содержат богатые прямые и косвенные свидетельства, давая нам живую картину военных действий того времени. Если только командующий не совсем бездарный или обстоятельства не совершенно неблагоприятные, авторы всегда исходят из того, что знамени империи сопутствует победа. На войска можно полагаться «везде и во всем». «Командующему, — пишет Никифор Фока, — располагающему 6 тысячами наших тяжелых конников и Божьей помощью, нечего больше желать». В том же духе в своей «Тактике» высказывается Лев Философ, утверждая, что, кроме франкских и ломбардских рыцарей, в мире не было конников, способных при примерно равном соотношении сил противостоять византийским «катафрактам». Славянина, турка или араба в ходе атаки можно было без труда выбить из седла; лишь с западными воинами исход боя бывал неопределенным. (Насчет славян автор не прав. Так, в 551 г. отряд отборных славянских воинов (3 тыс.), переправившись через р. Истр (Дунай), разгромил во Фракии и регулярную тяжелую византийскую конницу, и преследовавшее их большее по численности войско, а в конце штурмом взял приморскую крепость Топер, обороняемую сильным гарнизоном и 15 тыс. (!) ополченцев — жителей города. Забрав добычу, 3-тысячный отряд славян ушел за р. Истр. В 552 г. славянское войско, разбив византийцев под Адрианополем, подходило к Константинополю. — Ред.) Причины выдающейся боеспособности византийской армии не трудно обнаружить. В мужестве воины не уступали противнику, а в дисциплине, организации и вооружении далеко превосходили. И прежде всего, они обладали не только традициями римской стратегии, но и полностью владели тактическими средствами, обстоятельно выработанными в соответствии с потребностями времени.

Веками войне на Востоке учились как искусству, тогда как на Западе она оставалась всего лишь жестокой схваткой. Молодой франкский аристократ считал свое военное образование законченным, когда мог твердо сидеть на своем боевом коне и ловко владеть копьем и щитом. Византийский патриций, умевший не хуже обращаться с оружием, к практическим знаниям добавлял теоретические, изучая труды Маврикия, Льва, Никифора Фоки и других авторов, от книг которых до нас дошли только названия. Результаты этих противоположных представлений в двух разделенных частях Европы можно было ожидать. Западные военные, хотя и считали войну самым важным занятием в жизни, неизменно терялись, когда сталкивались с противником, тактика которого была им неизвестна. Восточные военачальники, с другой стороны, гордились тем, что знают, как одержать верх над славянами или тюрками, франками или арабами, применив в каждом случае тактические приемы, лучше всего подходившие против конкретного противника.

Указания императора Льва VI на случаи различных чрезвычайных обстоятельств поражают как разнообразием задач, стоящих перед византийским военачальником, так и утилитарным подходом к их осуществлению. Они фактически служат ключом ко всей системе военного искусства, как его понимали в Константинополе. Согласно Льву VI, «франк думает, что отступление, какими бы ни были обстоятельства, должно считаться позорным; следовательно, он станет сражаться, когда бы вы ни предложили ему сражение. Вы не должны этого делать до тех пор, пока не обеспечили себе все возможные преимущества, поскольку его конница, с длинными пиками и большими щитами, атакует стремительно и мощно. Вам следует стараться тянуть время и, если возможно, вести его к гористой местности, где конница менее боеспособна, чем на равнине. Через несколько недель без крупного сражения его войскам, восприимчивым к усталости, надоедает война, и очень многие разъезжаются по домам... Вы обнаружите, что он совершенно беззаботен относительно боевого охранения и разведки, так что можно без труда отрезать внешние отряды его воинов и напасть врасплох на его лагерь. Поскольку его силы не связаны дисциплиной, а лишь родством или клятвами, совершив нападение, они действуют беспорядочно; поэтому можно симулировать отступление, а затем, видя, что у них полностью нарушен порядок, повернуть навстречу. Правда, в целом легче и с меньшими жертвами измотать франкскую армию мелкими стычками и затяжными боевыми операциями, чем пытаться уничтожить ее одним ударом»{26}.

Главы, откуда взяты данные указания, представляют двоякий интерес. Они дают нам картину западной армии ГХ или X века, как раз периода развития феодальной конницы, изображенную разборчивой рукой противника. Они также свидетельствуют о характерных силе и слабости византийской военной науки. С одной стороны, мы отмечаем, что наставления Льва практичны и действенны; с другой стороны, видим, что они исходят из предположения, что имперские войска будут обычно действовать в обороне — ограничение, которое должно существенно ослабить их боеспособность. Правда, это была тактика, благодаря которой восточным императорам удавалось 400 лет оборонять итальянские провинции от нападений лангобардов или франков.

Система, рекомендуемая Львом VI для противодействия «туркам» («тюркам» — под этим названием у него идут и мадьяры (венгры), и племена, обитающие к северу от Понта Эвксинского (Черного моря), во всех отношениях отличается от наставлений, направленных против западных стран. Тюркские армии состояли из бесчисленных отрядов легких конников, вооруженных метательными копьями и ятаганами (никаких ятаганов (известны с XVI в.) и даже настоящих сабель еще не было. Примерно в V в. у тюрок в Северном Причерноморье появились прямые однолезвийные мечи, а сабли здесь же в VIII в. — Ред.), но победы ради полагавшихся на стрелы. Их тактика, по существу, повторяла тактику Аттилы и предвосхитила тактику Алп-Арслана и Батыя. Тюрки «страшно любили устраивать засады и идти на всякого рода хитрости» и отличались тщательной расстановкой часовых, так что на них редко, а то и вообще невозможно было напасть неожиданно. Однако в открытом поле византийская тяжелая конница легко их одолевала, поэтому конникам рекомендовалось сразу идти на сближение и не обмениваться с тюрками стрельбой из луков на расстоянии. Плотное построение пехоты тюрки прорвать не могли и, по существу, не были склонны ее атаковать, поскольку луки византийских пеших лучников доставали дальше и тем самым их кони были подвержены опасности быть пораженными до приближения на дальность собственной эффективной стрельбы. Доспехи защищали тела тюркских воинов, но не туловища их боевых коней, и воины могли оказаться спешенными, а в таком положении они были уязвимы; степной кочевник никогда не любил драться пешим. Поэтому решительное сражение с тюрками было желательным; но поскольку они могли быстро сосредоточиваться после боя, преследовать их было всегда необходимо с опаской и не терять управления войсками во время погони.

Из этих указаний сразу видно, насколько боеспособность византийской пехоты отличалась от легионов древних времен. Римские воины I века до н. э., вооруженные лишь мечом и копьем, уничтожались издали парфянскими конными лучниками (тяжелая пехота; предварительно парфяне нейтрализовали римскую легкую пехоту и конницу. — Ред.). Теперь же принятие пехотой на вооружение лука изменило положение, и в перестрелке в невыгодном положении оказывался конный лучник. Не мог он надеяться изменить исход сражения и прямой атакой, поскольку «скутати» (копьеносцы с большими щитами), образовывавшие передний ряд византийской «тагмы», могли не подпустить к себе конников, вооруженных не тяжелыми копьями западного образца, а всего лишь мечами и короткими копьями. Поэтому тюрки избегали столкновений с имперской пехотой и пользовались своим превосходством в мобильности, чтобы избегать с нею прямых столкновений. Достать тюркских всадников могла, как правило, только конница.

Тактика, рассчитанная на успех против славян, заслуживает мало внимания. У сербов и словенцев конницы почти не было, и они главным образом были страшны имперским войскам в горах, где их лучники и копьеносцы, расположившись на недоступных позициях, могли издалека беспокоить захватчика, или же копьеносцы могли внезапно нападать на фланги передвигающихся колонн. Такие нападения могли быть сорваны при соблюдении надлежащей бдительности, если же славян заставали врасплох во время их грабительских вылазок в долины, имперская конница могла затоптать их или зарубить. (Автор ничего не сообщает о войнах империи со славянами, описанных, например, Феофилактом Симокаттом. Конные и пешие славянские воины, применение ими не только стрел и копий, но и осадных орудий — все это подробно описано византийскими авторами, а Иоанн Эфесский даже написал, что «славяне научились вести войну лучше, чем римляне». Сила натиска славян ослабла только после появления на территориях севернее Дуная аваров (с 557 г., выходцы из Северного Китая (жужани) — после гуннов нового страшного врага славян. — Ред.)

С другой стороны, в отношении сарацин (арабов) требовалась величайшая осторожность и сноровка. «Из всех варварских народов, — пишет Лев VI, — они были лучше всех информированными и самыми предусмотрительными в своих военных операциях». Если надо отбросить и обратить в беспорядочное бегство по ущельям Тавра «дикого богохульствующего сарацина», командующему, которому предстоит иметь дело с ним, требуется все его тактическое и стратегическое умение, войска должны быть высокодисциплинированны и уверены в себе.

Арабы, которых в VII веке вели на завоевание Сирии и Египта, своими победами не были обязаны ни превосходству своего вооружения, ни совершенству боевых порядков. Фанатичная смелость фаталиста позволяла без страха противостоять лучше вооруженным и дисциплинированным войскам. (Арабский боевой порядок был по-своему совершенен. Бой начинала первая линия, «Утро псового лая». Наращивала силу удара вторая линия, «День помощи». Была также третья линия, «Вечер потрясения», дополнительная конница, на флангах («Аль-Ансари» и «Аль-Мугаджери») и последний резерв, «Знамя пророка». — Ред.) Правда, обосновавшись на новых местах, когда первый взрыв энергии иссяк, арабы не пренебрегли возможностью поучиться у покоренных народов. Византийская армия также послужила образцом для вооруженных сил халифов. «Они скопировали у римлян большую часть военных дел, — пишет Лев VI, — как вооружение, так и стратегию. Подобно имперским командующим, они полагались на облаченных в доспехи копейщиков; но и сарацин, и его боевой конь изначально уступали противнику. При количественном равенстве конского и людского состава византийцы были тяжелее, мощнее и, когда дело доходило до конечного удара, брали верх над выходцами с Востока».

Только две вещи делали сарацин (арабов) самыми опасными противниками: их многочисленность и их необычайная способность передвижения. Когда намечалось вторжение в Малую Азию, объединились силы алчности и фанатизма, собрав воедино все силы от Хорасана до Египта. От врат Тарса и Аданы, опустошая плодородные нагорья Анатолийских провинций, хлынули несметные орды диких всадников Востока.

«Это были не регулярные войска, а множество перемешавшихся между собою добровольцев: богач на службе из гордости за свой род, бедняк в надежде пограбить. Многие из них идут, потому что считают, что Господь души не чает в войне и сулит им победу. Те, кто остается дома, и мужчины и женщины, помогают вооружать своих более бедных, думая, что делают доброе дело. Так что в их армиях нет однородности, поскольку опытные воины и не имеющие военной подготовки грабители шагают бок о бок» (Лев VI, «Тактика»).

Вырвавшись из ущелий Тавра на просторы Малой Азии, громадные орды сарацинских конников разъезжали вдоль и поперек Фригии и Каппадокии, штурмуя и сжигая города, опустошая сельскую местность и нагружая вьючных животных награбленным в регионе, самом богатом в то время в мире.

Теперь наступало время проявить себя византийским военачальникам: сначала настичь противника, а потом сразиться с ним. Первая задача была не из легких, так как в первые дни вторжения легкая конница противника могла покрывать немыслимые расстояния. Обычно арабов настигали, когда они связывали себя по рукам и ногам, нагрузившись награбленным.

Когда известие о налете доходило до военачальников анатолийских или армянских провинций, они должны были сразу собрать всех боеспособных конников провинции и напасть на противника. Необученных воинов и слабых коней оставляли на месте. Все наличные пешие силы должны были занять горные проходы Тавра, где, если даже конница не настигнет налетчиков, отступление арабов могло быть задержано или остановлено в ущельях, где у них не будет преимущества.

Однако византийские военачальники все надежды возлагали на конницу. Делалось все возможное, чтобы установить расположение противника. «Никогда не прогоняй ни свободного, ни раба, ни днем ни ночью, независимо от того, спишь ли ты, или ешь, или купаешься, — пишет Никифор Фока, — если он говорит, что у него есть для тебя новости. Как только след сарацина обнаружен, его следует безостановочно преследовать, а силы и намерения устанавливать. Если вся Сирия и Месопотамия вышла в поход, и враг не ограничивается одиночными набегами, военачальник вынужден будет перейти к обороне, лишь угрожая флангам противника, отрезая его отставшие части и препятствуя грабежам отдельных отрядов. Не предпринимать никаких сражений до тех пор, пока не встанут под ружье все провинции Византийской империи». Другими словами, в распоряжении главнокомандующего должно оказаться около 25 — 30 тысяч человек{27} тяжелой конницы, но это вызывало потерю драгоценного времени. Крупные вторжения арабов случались сравнительно нечасто; редко когда все византийские вооруженные силы выводились на крупное сражение с противником. Обычно набеги совершались обитателями Киликии и Северной Сирии при поддержке отрядов авантюристов из внутренних мусульманских земель.

Для противодействия им византийский военачальник, возможно, располагал не более чем 4 тысячами тяжелых всадников своей провинции, силой, относительно использования которой Лев VI в своей «Тактике» давал детальные указания. Если военачальник настигал налетчиков, они разворачивались и принимали вызов, и бой был серьезным. Хотя отдельные мусульманские воины по силе уступали византийским, они обычно превосходили их в численности и всегда вступали в бой с уверенностью. «Поначалу они держатся очень смело, рассчитывая на победу, но и спину показывают не сразу, даже если в результате нашего удара ломается их строй... Когда они предполагают, что силы противника иссякают, то все сразу отчаянно атакуют... Если, однако, атака не удается, обычно следует беспорядочное бегство, ибо они думают, что все неудачи ниспосылаются Богом, и поэтому, если их бьют, они воспринимают поражение как знамение Божьего гнева и больше не пытаются защищаться» (Лев VI, «Тактика»). Поэтому, если мусульманская армия обращалась в бегство, ее можно было преследовать до конца, и старый военный принцип «Vince sed ne nimis vincas» («Побеждай, но не слишком усердствуй») был предупреждением, которым византийский командир мог пренебречь.

Секрет успеха в бою с сарацинами лежал в тактике конницы, которая совершенствовалась на протяжении трех столетий. К X веку она достигла совершенства, в чем ручается такой опытный воин, как Никифор Фока. Ее отличительной чертой являлось то, что войска всегда размещались в два развернутых строя и резерв, с отрядами конницы на флангах, дабы предупредить обход. Противник наступал одним очень глубоким строем и никогда не мог выдержать следовавших один за другим ударов, по мере того как первая линия, вторая линия и резерв друг за другом вступали с ним в бой. (Такие удары выдерживала так называемая «стена» Святослава в сражении под Доростолом 22 июля 971 г. — Ред.) Византийцы уже открыли важное правило, что в конном сражении сторона, которая втайне от противника придерживает резерв, должна взять верх. Точную дислокацию войск, практиковавшуюся в подобных обстоятельствах и обстоятельно описанную в авторитетных источниках и заслуживающую подробного рассмотрения, читатель найдет в разделе, относящемся к организации византийской армии.

Существовало и несколько других способов разделаться с сарацинскими захватчиками. Порой бывало благоразумным, если набег совершался крупными силами, висеть на хвосте отходящих грабителей и нападать на них только тогда, когда им приходится преодолевать горные проходы Тавра. Если к тому же на месте уже окажется византийская пехота, чтобы помочь преследующей врага коннице, успех почти обеспечен — сарацины с караванами животных, навьюченных добычей, в ущельях окажутся в ловушке. Теперь их можно расстреливать из луков, и сарацины не могли пережить того, как их коней, «которых они ценят выше всего», поражают стрелами издалека; «сами сарацины, если не участвуют в рукопашной схватке, готовы на все, чтобы уберечь коня».

Восточные налетчики также очень не любили холодную и дождливую погоду; иногда, когда такая погода преобладала, они не проявляли обычной решительности и дерзости и их можно было успешно атаковать. Многого также можно было добиться решительным набегом на их территорию и опустошением Киликии и Северной Сирии в то время, когда получено сообщение, что сарацинские армии ушли на север, в Каппадокию. Такие причинявшие большие разрушения действия были довольно часты, и случаи, когда обе противостоявшие армии разоряли чужие территории, особо не пытаясь защитить собственную, были слишком хорошо знакомы обитателям пограничных областей христианского и исламского миров. К сухопутным набегам добавлялись вторжения с моря.

Лев пишет: «Когда сарацины Киликии пройдут через ущелья, чтобы разорять земли к северу от Тавра, командующему провинции Кивирриот следует немедленно всеми наличными силами грузиться на корабли и опустошать их побережье. Если же, с другой стороны, сарацины отплывут с намерением посягнуть на прибрежные районы Писидии, клиссурархи Тавра могут без риска разорять территории Тарса и Аданы».

Ничто не может отчетливее показать высокое профессиональное мастерство византийского военачальника, нежели эти указания. Лев лично не обладал выдающимися военными способностями, и его «Тактика» имела целью систематизировать уже существующее военное искусство, а не создавать новое. Тем не менее книга такова, что равной ей не было ничего написано в Западной Европе до XVI века. Одним из ее самых поразительных моментов является подход, совершенно отличный от господствовавших в то время в остальном христианском мире настроений. О рыцарстве в Византии не говорится ни слова, хотя профессиональная гордость проявляется в изобилии. Храбрость считается одним из качеств, необходимых для успеха, а не как исключительное достоинство воина. Лев считает успешно завершенную без большого сражения кампанию самым дешевым и самым удовлетворительным окончанием войны. Он без уважения отзывается о воинственном рвении, побуждающем лезть в схватку: в его глазах это качество характерно для невежественного варвара и пагубно для каждого, кто так или иначе претендует на руководство войсками.

Он явно склонен к военной хитрости, устройству засад и симуляции отступлений. С величайшим презрением относится к командиру, который перед боем до конца не использует собственные преимущества. Не без своего рода интеллектуальной гордыни он указывает, как посылать к противнику парламентеров без какой-либо реальной цели, кроме разведывания численности и боеспособности его войск. Как вполне обычное и нравственное дело автор «Тактики» дает понять, что терпящий поражение военачальник может подчас выиграть время для отступления, послав к командиру противной стороны эмиссара с предложением о сдаче (не имея к тому ни малейшего намерения). Не стесняется воспользоваться старой как мир хитростью, посылая компрометирующие письма нижестоящим командирам армии противника и устраивая так, чтобы они попадали в руки высшего командования, чтобы то стало подозревать своих подчиненных. Такие интриги называют «византийскими» в худшем смысле этого слова, но они не должны заслонять подлинные выдающиеся достоинства стратегической системы, в рамках которой они действовали. Военное искусство, как оно понималось в Константинополе в X веке, было единственной в мире подлинно научной системой, остававшейся непревзойденной до XVI века.

Вооружение, организация и тактика византийских войск

Можно сказать, что византийская армия своим своеобразием обязана императору Маврикию (правил в 582 — 602 гг.), государю, чье царствование является одной из главных вех в истории Восточной империи{28}. Счастливого сохранения его «Стратегикона» достаточно, чтобы показать нам, что реорганизация войск на Востоке главным образом принадлежит ему. (В настоящее время доказано, что это произведение принадлежит неизвестному автору, жившему в период правления Маврикия. Его условно называют Псевдо-Маврикий или Маврикий-стратег. — Ред.) Современные историки, не особо вдаваясь в подробности, тоже ссылаются на его реформы и сообщают, что, хотя и было им предназначено остаться в веках, они стоили ему потери популярности среди военщины. Правда, более поздние авторы ошибочно приписывали эти перемены более прославленному воину — Ираклию{29}, правителю, который дальше любого из своих предшественников продвинул римские правила и обычаи на восточные земли. В действительности же армия Ираклия была уже реорганизована достойным, но неудачливым Маврикием.

Самой важной из перемен Маврикия была отмена порядков, в чем-то напоминавших германские комитаты, которые вкрались в ряды регулярной римской армии из среды федератов. Ставшее прерогативой центральной власти назначение всех командиров рангом выше центуриона ставило солдата скорее на службу императору, нежели непосредственному начальнику. Командующий армией или крупным отрядом, таким образом, больше не располагал властью или влиянием, которые открывали возможности, делавшие его опасным для государства. Военные оказывались под началом представителей императора и не были теперь почти независимыми властями, вербовавшими рекрутов для практически личной армии.

Эту реформу Маврикию удалось осуществить с большой пользой: повысилась дисциплина и благонадежность армии. Далее он принялся за то, чтобы свести все вооруженные силы империи к единообразной структуре. Начавшееся уже к концу правления Юстиниана (правил в 527 — 565 гг.) и ощущавшееся все сильнее сокращение доходов государства несомненно послужило причиной резкого сокращения численности служивших в римской армии иностранных наемников. Этот процесс ускорило и то обстоятельство, что из народов, составлявших большинство имперских федератов, лангобарды переселились в Италию, тогда как герулы и гепиды были истреблены. В конце концов численность иностранного контингента упала до такого уровня, что ассимиляция его формирований непосредственно в состав армии не представляла опасности возможного подрыва боеспособности.

Введенной Маврикием новой системе суждено было просуществовать почти пятьсот лет. Ее основным подразделением, в равной степени в пехоте и в коннице, был «бандум» («бандом»){30} — ослабленный батальон или конный полк в составе 400 воинов под командой офицера, который обычно носил вульгаризированный титул comes («спутник»){31}, но изредка употребляли старый титул «военный трибун». Три и больше «бандума» образовывали небольшие бригады, называвшиеся по-разному («мойра», «хилиархия», «дроуггос»), в том числе «дранге»{32}. Три «дранге» составляли самую крупную военную группировку, признававшуюся Маврикием, а соединение, образуемое ими, было «турма» или «мерос». Нет ничего более характерного в византийской военной системе, как курьезное существование бок о бок в ее терминологии латинских, греческих и германских слов. На субстрате из остатков старых римских слов мы сначала находим слой германских названий, привнесенных федератами в IV и V веках, и, наконец, многочисленные греческие обозначения, некоторые из них позаимствованы у старого македонского военного строя, другие придуманы заново. Весь официальный язык империи практически все еще находился в состоянии непрерывного изменения. Самого Маврикия его подданные приветствовали восклицаниями: Пий, Феликс, Август{33} , хотя у тех, кто возглашал титулы, привычным языком был язык большинства — греческий. В Artis militaris оба языка невероятно перепутаны. «Перед сражением, — пишет император, — пускай старшие встают перед бандумом и издают клич: Deus nobiscum, а солдаты в ответ восклицают: K?pi? E????o?».

Казалось бы, Маврикий намеревался сломать барьер между классом, который платил налоги, и теми, кого вербовали в национальную армию. «Мы хотим, — пишет он, — чтобы каждый молодой свободный римлянин (ромей) научился владеть луком и чтобы он постоянно имел это оружие и еще два копья». Если, однако, это означало намерение сделать первый шаг к введению всеобщей воинской повинности, то дальше этого дело не пошло. Триста лет спустя Лев VI повторял те же слова, скорее как благие пожелания, чем как практически целесообразное предложение. Правда, рядовые воины имперских войск теперь почти полностью набирались в самой империи, и почти каждая включенная в ее пределы страна, за исключением Греции, поставляла значительное количество собственных воинов. Лучшим материалом, с точки зрения вербовавшего новобранцев офицера, были армяне и исаврийцы в Азии, фракийцы и македонцы или, правильнее, полуроманизированные славяне в Европе.

Об удивительном постоянстве всех византийских институтов наглядно свидетельствует тот факт, что установленные Маврикием порядки оставались почти неизменными триста лет после его смерти. Главы «Тактики» Льва VI, в которых рассматривается вооружение и организация войск, — это чуть более, чем переиздание аналогичных частей «Стратегикона» его предшественника (уже говорилось об авторстве. — Ред.). За исключением нескольких выражений и терминов, описания тяжелой и легкой конницы и пехоты в обоих трудах идентичны.

«Кабаллариос», или тяжелый конник, и при Маврикии, и при Льве VI имел стальной шлем с небольшим гребнем поверху и длинную, от шеи до бедер, кольчугу. Его также защищали латные рукавицы и стальные башмаки, а поверх кольчуги обычно набрасывалась легкая накидка. Кони офицеров и скачущих в первых рядах воинов снабжались стальными налобниками и нагрудниками. Вооружение воина составляли меч, кинжал, лук конника с колчаном и длинное копье с ремнем у комля, украшенное небольшим вымпелом. Цвет вымпела, гребня и накидки соответствовал знамени части, в одной «турме» не могло быть двух «бандумов» со знаменами того же цвета. Таким образом, строй имел единообразный и упорядоченный внешний вид, где каждый «бандум» демонстрировал свои отличия. У всех конников к седлам прикреплялись длинные плащи, которые они надевали в холодную и дождливую погоду или когда надо было скрыть блеск оружия («Тактика»).

Легковооруженный конник не был так полно оснащен, иногда ограничивался металлическим или роговым нагрудником, а то и легкой кольчужной пелериной, прикрывавшей шею и плечи. У него был большой щит, защита, которую тяжеловооруженный конник не мог принять на вооружение по той причине, что обе руки были заняты при стрельбе из лука. У легкой конницы оружием были копье и меч.

Пехота, которая по своему значению сильно уступала коннице, тоже подразделялась на два вида — тяжелую и легкую. «Скутати» (щитоносцы), или части первой группы, носили стальные шлемы с гребнями и короткую кольчугу; у них были большие продолговатые щиты, которые, как и гребни на шлемах, были того же цвета, что и знамя части. Главным оружием был короткий, но тяжелый боевой топор с острым обухом; кроме того, имелся кинжал. На легкой пехоте не было защитной одежды; у воинов были мощные луки, стрелявшие намного дальше конных, и потому были грозным оружием для конников противной стороны. Несколько частей, набранных из провинций, где не знали луков, вместо них вооружались двумя-тремя копьями. Для рукопашного боя «псилоям» выдавались боевые топоры, схожие с теми, что были у «скутати», и очень маленькие круглые щиты, подвешивавшиеся к поясу.

Армии придавались обширные тылы. В коннице на четверых воинов приходился конюх; в пехоте на шестнадцать человек полагался один служитель, который ездил на повозке, где были «ручная мельница, садовый нож, пила, пара лопат, деревянный молоток, большая плетеная корзина, коса и две киркомотыги», плюс еще разная другая утварь, особенности которой в словаре не объясняются. Таким образом, два десятка лопат и два десятка киркомотыг на центурию{34} всегда были в наличности для создания укреплений. Структура византийской армии была настолько совершенной, что включала не только тыловые части, но даже медицинскую службу из переносчиков раненых («скрибони») и военных врачей. О том, что жизнь воина ценили, свидетельствует тот факт, что скрибони получал номизму{35} за каждого раненого, вынесенного с поля боя при отступлении. Руководить передвижением этой массы нестроевых солдат и повозок, в целом именуемой «тулдум», выделялись особые офицеры, и они занимают не последнее место среди забот трудолюбивого автора «Тактики».

Разделы трудов Маврикия (Псевдо-Маврикия. — Ред.) и Льва VI, касающиеся тактики, свидетельствуют о более значительных различиях между VI и IX веками в приемах, чем в других аспектах военной деятельности. Главы труда Льва, что естественно, более интересны, чем у его предшественника. Более важные из его предписаний вполне заслуживают нашего внимания.

В первую очередь бросается в глаза, что восстановлена старая римская система окружать войска укреплениями всякий раз, когда армия останавливалась на ночевку. Саперные части всегда двигались впереди и при поступлении приказа об остановке на ночь вехами и тросами размечали очертания лагеря. Когда подходили главные силы, в центре огороженного пространства помещался «тулдум» («тоулбон»), а «бандумы» пехоты тем временем по линиям натянутых саперами тросов копали рвы или насыпали валы, каждой части устанавливался определенный объем работ. Вдали от лагеря создавалась плотная цепь пикетов, так что застать лагерь врасплох даже в самую темную ночь было практически невозможно{36}.

Основной особенностью византийской тактической системы является немногочисленный состав принимавших участие в операциях различных частей, явный признак высокой дисциплины и уровня подготовки. Тогда как западные армии продолжали следовать ошибочной практике деления войска на две-три очень большие части, насчитывавшие многие тысячи солдат каждая, византийская армия равной численности была бы разделена на многие десятки частей. Похоже, Лев VI не принимал во внимание колонну численностью более одной «банды». Тот факт, что можно добиться порядка и сплоченности в строю, состоящем из множества отдельных частей, служит наилучшим свидетельством высоких способностей обычных офицеров нижестоящих подразделений. Эти командные чины в IX и X веках по большей части черпались из рядов византийской аристократии.

Лев VI пишет: «Ничто не мешает нам найти достаточно состоятельных, храбрых и благородных людей, чтобы укомплектовать нашу армию командным составом. Их благородное происхождение обеспечивает им уважение солдат, а богатство позволяет добиться величайшей популярности в войсках благодаря делаемым время от времени благоразумным улучшениям скромных земных благ». Среди знатных фамилий Восточной империи царил подлинный военный дух; такие дома, как Склиры и Фоки, Вриеннии, Керкуа и Комнины, поколение за поколением поставляли офицеров в национальную армию. Проходя через врата Константинополя, патриций оставлял роскошь и интриги и становился на поле боя настоящим воином{37}, совершающим множество рыцарских подвигов. Примером такого воина-героя может служить Василий Пантериос.

В работе Льва VI пехоте отведена весьма второстепенная роль. Настолько, что во многих его тактических предписаниях он приводит набросок приказа, подлежащего исполнению одной конницей, без упоминания пеших войск. Это проистекает из того факта, что, когда воюешь с быстро передвигающимся противником, вроде сарацин или тюрок, пехота в момент боя, по всей вероятности, будет находиться в нескольких переходах позади. Поэтому для иллюстрации наиболее типичного образца византийской тактики отобрана схема, изображавшая боевые порядки перед началом боя «турмы» из девяти «бандумов» (3,5 — 4 тысячи человек) одних конников.

Передовой рубеж состоял из трех «бандумов», каждый глубиной в семь (иногда в пять) шеренг. Эти части должны были принять на себя первый удар. За передовым рубежом выстраивался второй, состоявший из четырех «полубандумов», каждый глубиной десять (иногда восемь) шеренг. Они располагались не прямо позади передовых «бандумов», а в промежутках между ними, так что, если первый эшелон бывал оттеснен, он мог отойти не на места, занятые своими товарищами, а на свободные участки между ними. Однако, чтобы создать впечатление цельности второго эшелона, один «бандум» разделяли на три части, и его воины становились в две шеренги на свободных пространствах между четырьмя «полубандумами». Этим воинам было приказано: увидев, что войска переднего края оттеснены на позиции между частями второго эшелона, отойти в тыл и образовать вторую линию позади середины боевых порядков. Однако главный резерв состоял из двух «полубандумов», расположенных на флангах второго эшелона, но значительно оттянутых назад. Отступающие «бандумы» будут развертываться с ними в одну линию. Главным силам были приданы на флангах два «полубандума» по 225 человек; им поручалось предотвратить попытки обойти «турму» с флангов. Еще дальше впереди и по возможности в укрытии размещались два других равных по численности подразделения; их обязанностью было проникнуть в тыл противника или, во всяком случае, внезапными налетами беспокоить его фланги; эти части назывались засадами. Позиция командующего обычно располагалась в середине второго эшелона, откуда лучше иметь общее представление о ходе сражения, чем если бы он сразу ринулся в бой во главе передовых отрядов.

А — передовой рубеж, три «бандума», около 450 человек каждый; Б — второй рубеж, четыре «полубандума», около 225 человек каждый; В — резерв, два «полубандума», той же численности; Г — один «бандум» в две шеренги, заполняющий интервалы второго рубежа; Д — отдельные части на флангах с задачей обхода флангов противника, по 225 воинов в каждой или вместе один «бандум»; Е — части, выставленные для предотвращения аналогичных попыток противника, по 225 воинов в каждой или вместе один «бандум»; Ж — командующий и его штаб; 3 — место, куда отойдут части Г, когда будет атакован второй эшелон

Этот боевой порядок заслуживает всяческой похвалы. Он открывал возможности для такой последовательности ударов, которая служит ключом для победы в конном сражении; до того как исчерпаны все тактические возможности византийских войск, можно было атаковать противника пятью различными способами. Дислокация второго эшелона позади интервалов в первом устраняла возможность нарушения строя при отходе передовых отрядов. Отошедшие войска будут располагать позади свободным пространством, где смогут восстановить порядок. Наконец, удары резервов и особо выделенных частей будут наноситься не по центру наступающего противника, который будет сдерживаться остатками первого и второго эшелонов, а по его флангам — наиболее уязвимым местам.

Дальнейшим свидетельством отличной организации византийской армии служит тот факт, что в незначительных стычках каждое подразделение делилось на две части, одна из которых, «курсоры», представляла «цепь стреляющих», а другая, «дефенсоры», — «звено поддержки». Первая в пехотной «турме», естественно, будет состоять из лучников, вторая же — из «скутати».

Давать полный обзор «Тактики» Льва VI было бы утомительным, да и ненужным. Приведено достаточно свидетельств силы и завершенности византийского войска. После ознакомления с приведенными указаниями легко понять неизменность военной мощи Восточной империи. Во всех обычных случаях имперские войска и по мастерству, и в дисциплине в огромной степени превосходили необученных и недисциплинированных славян и сарацин. В объяснении нуждаются скорее их поражения, нежели победы.

Конец периоду величия Византии положило сражение при Манцикерте (Маназкерте) в 1071 г. В этой битве с турками-сельджуками опрометчивость Романа Диогена привела к полному уничтожению конными лучниками Алп-Арслана вооруженных сил азиатских провинций. Возможно, армию уже ослабил упадок центральной власти, предопределенный возвышением Исаака Комнина, ставленника феодальной партии азиатской знати. Однако по-настоящему губительным стал именно итог сражения при Манцикерте, ибо оккупация турками-сельджуками внутренних земель Малой Азии отрезала империю от областей, больше всего пополнявших армию воинами, земель доблестных исаврийцев и армян, пятьсот лет составлявших ядро армии Восточной Римской империи.

Можно заметить, что труд Льва VI не очень распространяется по поводу знаменитого «греческого огня», единственного момента византийских военных дел, до которого снисходит большинство авторов. Эта нерадивость исходит из убеждения, что хотя он и играл важную роль при осадах и в морских сражениях, в конечном счете это было не столь значительное средство ведения войны, не сравнимое с отличными стратегическими и тактическими системами, обеспечивавшими византийцам успех. В значительной мере подобный вывод можно сделать, изучая другие, чисто механические средства, которыми располагали имперские военачальники. Почти полностью сохранилось старое мастерство римских механиков, и в арсеналах Константинополя было полно боевых машин, чья убийственная сила наполняла менее развитые народы Запада и Востока вполне объяснимым чувством благоговейного страха. Vinea (осадный подвижный навес с двускатной крышей и плетеными стенками, защищенный от огня шкурами и мокрыми мешками) и testudo («черепаха» — деревянный, покрытый мокрыми шкурами навес для защиты воинов, идущих на штурм городских стен), катапульта и баллиста были хорошо известны и в X, и в I веках. Они, несомненно, применялись, и вполне успешно, при каждой осаде. Но никакого технического мастерства в применении военных механизмов не было бы достаточно для достижения господства над воинственными соседями, каким обладала Византия. Основы этого превосходства надо искать в наличии военного мастерства и дисциплины, стратегии и тактики, профессиональных и в то же время национальных войск, образованного и в то же время военизированного высшего класса. Когда аристократы стали не более чем придворными, когда иностранные наемники вытеснили исаврийских лучников и анатолийских конников, когда старую римскую организацию сменила простая централизация, тогда уже никакое унаследованное от прошлых веков техническое мастерство было не в силах спасти Византийскую империю от падения. Дело, которое считали непосильным для себя Хосров (видимо, Хосров II Парвиз, царь Сасанидского Ирана в 591 — 628 гг. Его войска захватили Сирию, Палестину, Египет, трижды выходили к Босфору. Но в 628 г. его армия была разбита Ираклием в Месопотамии. Убит в результате заговора, а все захваченное иранцам пришлось вернуть. — Ред.) и Крум (болгарский хан в 802 — 814 гг. Расширил свои владения до Тисы, Карпат и Днестра. В 811 г. разгромил армию императора Никифора и неудачно пытался овладеть Константинополем. — Ред.), Мослемах (арабский полководец, в 717 — 718 гг. осаждавший Константинополь с моря и суши и потерявший здесь 2500 судов и 100 тыс. человек. — Ред.) и Святослав (великий князь Киевский. В 965 г. уничтожил Хазарский каганат. В 968 г. овладел придунайской частью Болгарии. В 970 — 971 гг. в ходе русско-византийской войны после ряда тяжелых боев и обороны Доростола (совр. Силистра) заключил мир с Иоанном I Цимисхием и был вынужден отступить. В районе днепровских порогов в 972 г. убит печенегами. — Ред.), сделала грубая сила западных рыцарей. Но грабители-крестоносцы в 1203 — 1204 годах покорили не империю Ираклия (610 — 641) или Льва III Исавра (717 — 741), Иоанна I Цимисхия (969 — 976) или Льва V Армянина (813 — 820); это было всего лишь уменьшившееся и приведенное в беспорядок царство жалкого Алексея III Ангела (1195 — 1203).

Глава 4

Главенство феодальной кавалерии. 1066—1346 гг.

От битвы при Гастингсе до сражений при Моргартене (1315) и Креси

Между вышеописанными боевыми действиями пехоты и возрастанием роли копейщиков и лучников в XIV веке лежит период господства одетых в броню феодальных конников. (Не все так однозначно. Русская стойкая пехота в Ледовом побоище (1242) и при Раковоре (1268) сыграла основную роль в разгроме рыцарского войска. — Ред.) Что касается стратегии и тактики, это было время почти полного застоя; разве что только в осадном деле военное искусство имеет какой-то ощутимый прогресс.

Феодальная организация общества сызмальства делала каждого будущего рыцаря настоящим бойцом, но нельзя сказать, что она делала его мудрым воителем. Если воин хорошо ездил верхом и ловко владел копьем и мечом, то в XII и XIII веках он считался настоящим рыцарем. О том, что дисциплина или тактическое искусство могут иметь для армии не менее важное значение, чем просто личная храбрость, обычный рыцарь имел слабое представление. С трудом собранное, плохо управляемое, готовое разойтись по домам, как только истечет краткий срок службы, феодальное войско представляло собой скопление таких далеких от военной службы свойств, которые редко можно встретить вместе. Предназначенный главным образом защищать границы от мадьяр, викингов или сарацин — словом, врагов, представлявших в X веке реальную угрозу христианству, этот институт был совершенно не приспособлен к наступательным действиям. Когда собирались вместе именитые вассалы, каждый питающий черную зависть к своим собратьям и не признающий никого главнее себя, кроме короля — а часто и король был не в силах держать в руках свою знать, — требовался лидер невиданных способностей, дабы убедить их учредить такую командную иерархию, какая должна существовать в любой армии, если она должна представлять собой нечто большее, чем некую недисциплинированную толпу. Монархи могли попытаться избежать этой опасности, учредив такие должности, как коннетабль и гофмаршал, но такие шаги были всего лишь полумерами. Изначальный порок — неповиновение — продолжал существовать. Всегда существовала возможность того, что в какой-то критической ситуации сражение могло начаться не вовремя, боевые порядки нарушены, планы расстроены из-за своеволия крупного и даже мелкого феодала, не желавшего ничего слушать, кроме того, что подсказывала ему собственная храбрая, но недалекая натура. Если основой командной иерархии являлся скорее светский статус, нежели профессиональная опытность, крупный феодал, приведший самый большой контингент или имевший самый высокий титул, считал себя вправе взять на себя командование сражением. А ветеран, явившийся с небольшим отрядом, редко мог претендовать на то, чтобы повлиять на действия превосходящих его по богатству герцогов и графов.

Когда умение и опыт уступают место одной безрассудной отваге, для тактики и стратегии места не остается. Самонадеянность в сочетании с глупостью придают действиям среднего феодального войска определенный колорит. Столетия и земли могут быть разными, но эпизоды сражений похожи друг на друга: битва при Эль-Мансуре (1250) похожа на таковую при Альжубарроте (1385); сражение при Никополе (1396) напоминает «битву золотых шпор» при Куртре (1302). Когда противник появлялся в поле зрения, ничто не могло удержать западных рыцарей — щит в боевое положение, копье наизготовку, шпоры вонзаются в бока боевого коня, и облаченная в доспехи линия конников с оглушительным шумом мчится вперед, не считаясь с тем, что ждет впереди. Скорее всего, этот неистовый натиск кончается либо ударом о каменную стену, либо беспорядочным падением в канал, либо мучительным барахтаньем в трясине, либо бессмысленным топтанием у палисада из кольев. Противнику, обладавшему знанием азов тактики, было не столь трудно одержать верх над такой армией. Иллюстрацией военных обычаев XIII века может послужить бой при Эль-Мансуре (1250). (На самом деле название Эль-Мансура («Победа») этот населенный пункт получил после битвы. — Ред.) Когда французский авангард увидел перед собой подходящее место для схватки и блестевшие среди пальм копья неверных, рыцарям было невозможно удержаться. Во главе с графом Артуа они ринулись в атаку, несмотря на приказ Людовика IX Святого не вступать в бой. Египтяне отступили, дав своим преследователям возможность запутаться в улицах города, а затем неистово обрушились на них одновременно со всех сторон. За короткое время весь авангард графа Артуа был рассеян и разбит наголову. Тем временем основные силы, узнав об опасном положении товарищей, поспешили им на помощь. Однако, поскольку каждый командир выбирал собственный маршрут и двигался с доступной ему скоростью, французская армия прибыла к полю боя раздробленной на десятки мелких подразделений. Египтяне (в том числе воины-рабы мамелюки) нападали на них и во многих случаях разбивали по частям наголову. Общего сражения не было, а результаты ряда отдельных не связанных между собой боестолкновений были равносильны одному огромному поражению. В мелких стычках и уличных боях западное рыцарство часто терпело поражения, даже когда выступало большими силами и воодушевлялось Крестовыми походами.

Боевые порядки феодальной армии строились по шаблону. Поскольку было невозможно согласовать действия большого количества мелких частей, недисциплинированных, не привыкших действовать совместно, было принято объединять всю конницу в крупные формирования и бросать их на противника. К такой тонкости, как иметь под рукой резерв, прибегали немногие командующие, но они явно обгоняли свое время. На деле же часто бывало трудно убедить феодального властителя занять место не на передовой позиции и отказать себе в удовольствии сражаться подобно рядовому рыцарю. Когда сходились два неприятельских войска, следовала страшная свалка, которая часто могла продолжаться часами. Иногда, словно сговорившись, обе стороны откатывались в тыл дать отдохнуть коням, а потом возобновляли борьбу, пока одна из сторон не одолевала другую, и та покидала поле боя. Битвы при Бремюле (1119), Бувине (1214) или Беневенто (1266) были не более чем огромными беспорядочными свалками коней и людей на удобной пустоши или на склоне холма. (В битве при Бувине, при некоторой хаотичности, было место и для маневра, и для флангового удара, которым французы решили исход боя в свою пользу, разгромив превосходящие силы коалиции врагов. — Ред.) Самая элементарная предусмотрительность, как, например, направление резерва в ключевой пункт боя, выделение подразделения для обхода противника с фланга или выбор выгодного положения для сражения, считалась чем-то превосходящим пределы военного мастерства. Карла Анжуйского, например, стали называть великим полководцем, потому что при Таглиакоццо (1268) он придержал в засаде отряд рыцарей и направил его в тыл Конрадину, когда гибеллины потеряли строй, преследуя обращенные в бегство главные силы анжуйцев. Симон де Монфор заслужил добрую славу; но если при Льюисе (1264) он держал и использовал резерв, нельзя забывать, что при Эвершеме (1265) он позволил застать себя врасплох и был вынужден вести бой, имея за спиной реку в положении, когда было невозможно отступить. Короче говоря, в тот век похвалы заслуживали скорее чисто ратные подвиги, нежели подлинное военное искусство. Если уделять излишне много внимания летописцам, можно подумать, что достойных военачальников было множество, но если внимательно рассмотреть действия этих восхваляемых до небес индивидуумов, а не считаться с мнением их современников, наша вера в их способности почти во всех случаях будет сильно поколеблена{38}.

Если в мелких военных операциях еще как-то разбирались, то более высокая ступень военного искусства — стратегия — вообще не существовала{39}. Нападающая армия вторгалась на противную территорию не столько для удара по важному стратегическому пункту, сколько для того, чтобы выжечь и опустошить неприятельские земли. Поскольку не существовало никакой интендантской службы, запасы даже самых богатых областей скоро исчерпывались, и захватчик уходил, имея целью не больше чем поиски пропитания. Лишь к концу рассматриваемого нами периода встречаются какие-то признаки упорядоченных мероприятий по снабжению армии продовольствием. Но даже они по большей части были вызваны элементарной необходимостью: нападая на бедные невозделанные земли вроде Уэльса или Шотландии, английские короли обнаруживали, что не могут прожить за их счет, и были вынуждены сами содержать войска, дабы те не голодали. Но французская или германская армия, вступив во Фландрию или Ломбардию, или английские войска во Франции полагались, как об этом свидетельствуют все факты, на силу, занимаясь грабежом захваченной территории{40}.

Крупные сражения обычно бывали не часто, что кажется странным, если принять во внимание, что войны продолжались подолгу. За целые годы военных действий происходило лишь несколько не столь значительных боев; в сравнении с современными кампаниями генеральных сражений было на удивление мало. Фридрих II Великий или Наполеон I проводили больше сражений за год, чем средневековый полководец за десять лет. Может создаться впечатление, что противоборствующие армии, не имея решительных целей и не стараясь вступать в контакт друг с другом посредством сторожевых охранений и конных разъездов, могли частенько вообще терять друг друга. Когда они встречались, это обычно случалось либо по топографической необходимости, либо благодаря наличию старой римской дороги, или брода, или моста, где сходились все пути. Ничто не может лучше свидетельствовать о примитивном состоянии военного искусства, как тот факт, что командующие со всей серьезностью посылали и принимали вызовы на бой в назначенном месте и в назначенный день. Без такой предусмотрительности, видимо, существовала опасность, что армии потеряют друг друга и двинутся в расходящихся направлениях. Когда не существовало настоящих географических карт, а географические сведения были скудными и неточными, такое можно представить.

Даже когда оба войска стояли напротив друг друга, порой, чтобы начать бой, требовалось больше умения, чем на то были способны военачальники. Бела IV, король Венгрии, и Оттокар (Пржемысл) II, король Чехии, в 1260 году находились в полной боевой готовности, и оба решили сражаться, но, увидев друг друга, обнаружили, что между ними река Морава. Форсировать водную преграду на виду у противника было далеко не по силам среднему полководцу XIII века{41}, как это десятилетием раньше обнаружил Людовик IX Святой в дельте Нила. Поэтому (и это считалось необычным) чехи любезно предложили противнику либо беспрепятственно пересечь Мораву и сражаться по всем правилам на западном берегу, либо дать им такую же возможность и позволить свободно перейти на венгерскую сторону. Бела выбрал первую из двух возможностей, беспрепятственно форсировал реку и на другом берегу сражался в закончившейся для венгров катастрофой битве при Крессенбрунне (1260).

Пехота в XII и XIII веках была абсолютно ничтожной: сопровождавшие армию пехотинцы были не более чем лагерной прислугой или подсобной силой при многочисленных в то время осадах. (Далеко не всегда. При Леньяно в 1176 г. стойкая миланская пехота позволила полностью переломить ход боя, разгромив германское войско (3 — 3,5 тыс. рыцарей) Фридриха Барбароссы, опрокинувшее в начале боя миланских рыцарей, а затем наткнувшееся на ощетинившуюся лесом пик пехоты. Попытки рыцарей прорвать ее ряды были безуспешны. А затем фланговый удар брешианских рыцарей, с одновременной контратакой пехоты, привел к полному разгрому Фридриха Барбароссы, который сам был сбит с лошади и еле спасся. Можно также вспомнить Ледовое побоище 5 апреля 1242 г. При Бувине (1214) именно действия пехоты (коммунальная милиция), сомкнутой колонной атаковавшей во фланг вражеских рыцарей, переломили ход боя. — Ред.) Изредка пехоту использовали в качестве легких войск, начинавших сражения неэффективными отвлекающими действиями. Командующие порой даже оскорблялись, если полагали, что слишком затягивают с началом конной атаки, и обрывали мелкие стычки, наезжая на своих бедных соотечественников. При Бувине граф Булонский не нашел лучшего применения своей пехоте, как строить ее в большой круг, внутри которого укрывались он и его всадники, когда их уставшие кони нуждались в коротком отдыхе{42}. Если крупные отряды пехоты изредка появлялись на поле боя, то потому, что при призыве на войну должны были явиться все вассалы, а не потому, что полагали, будто дополнительные 20 или 100 тысяч плохо вооруженных крестьян или горожан прибавят сил войску{43}. Основной причиной малой боеспособности в большинстве случаев был пестрый характер вооружения. Если пехота была недисциплинированной и не обладала сплоченностью и стойкостью, она бывала смятой решительной атакой конницы, после чего пехотинцев просто рубили.

Немногие успешные действия пехоты к концу данного периода были исключением [и знаменовали начало новой эпохи в военном деле]. Пехота каталонской «Великой компании» на Востоке одержала верх над герцогом Афинским де Бриенном (1311), заманив его со всеми тяжеловооруженными всадниками в болото. [При Куртре же (11 июля 1302) победа осталась за фламандцами, которые стойко встретили атаку французской конницы, а затем отбросили их, загнав в ручей, который граф д'Артуа поспешил перейти, атакуя стойкого противника.]

Стремление поднять боеспособность феодального войска вынуждало монархов прибегать к всевозможным средствам и уловкам. Фридрих Барбаросса старался обеспечить соблюдение дисциплины, введя строгий кодекс законов военной службы, которые, если судить по отдельным письменным источникам, не очень-то соблюдались. Например, в 1158 году молодой австрийский аристократ оставил свою позицию и ушел с тысячью воинов, стремясь захватить одни из ворот Милана; самонадеянно нарушив приказ, он погиб. Этот случай был вполне в духе времени и никак не являлся исключением. Если уж такой суровый повелитель, как великий император, не мог добиться повиновения, то для правителей послабее задача была бесперспективной. Большинство монархов доходили до того, что прибегали к использованию других войск, уступающих феодальному войску в боевом духе, но зато более дисциплинированных{44}. Наемники вышли на первый план во второй половине XII века. Чуждые всем поощрениям за доблесть в виде дворянских званий и титулов, по заслугам ненавидимые, они тем не менее были орудием, которое короли, даже самые сильные, были вынуждены находить, использовать и беречь. Когда войны перестали быть не столь крупными пограничными боестолкновениями, продолжались подолгу и далеко от дома большинства феодалов, уже нельзя было полагаться только на формирования своих вассалов. Но не всегда было ясно, как добыть большие средства, необходимые для оплаты наемников. Среди заслуживающих внимания средств была введенная английским королем Генрихом II замена личной явки рыцаря системой денежных взносов за каждого. Тем самым большинство вассалов короля выкупали службу, уплатив две марки за каждого рыцаря{45}. Таким образом, король мог плавать за моря во главе войска наемников, которое с военной точки зрения было куда предпочтительнее феодальных формирований. Каким бы аморальным ни бывал иностранный наемник по причине его алчности и жестокости, можно было, по крайней мере, быть уверенным, что он останется в строю, пока ему платят. Во время войны наемники были необходимы каждому правителю, но узурпатору или тирану их наличие было особенно полезно: только широко используя наемников, можно было держать в узде воинственную знать. Деспотия могла возникнуть только в случаях, когда правитель был способен окружить себя людьми, чьи желания и настроения были чужды интересам страны. Тиран в средневековой Европе, как и в Древней Греции, находил естественную поддержку в лице иностранных наемников. Такой правитель, набирая себе в кортеж «рутьеров», брабантцев и других сопровождающих, невольно копировал Писистрата и Поликрата.

Правда, боеспособность наемника в XIII веке была лишь совершенствованием мастерства и оснащения обычного тяжеловооруженного феодального конника. Как и последний, он был таким же закованным в латы всадником; его возвышение не повлекло за собой каких-либо радикальных перемен в способах ведения войны. Хотя наемник был, как правило, более опытным воином, воевал он по-прежнему по старой схеме, характерной для кавалерийской тактики того времени.

Последний этап истории наемных войск наступил, когда отряды наемников, служившие в какой-либо очень долгой войне, вместо того чтобы по ее завершении разойтись, продолжали держаться вместе и бродили по континенту в поисках государства, которое могло бы купить их услуги. Но век каталонских наемников и итальянских кондотьеров скорее XIV столетие, нежели XIII век, и рассмотрение этого периода нужно отнести к другой главе.

На протяжении всей военной истории этого временного отрезка самой характерной чертой, несомненно, являлось то значение, которое придавалось укреплениям, и доминирующее влияние оборонного аспекта в осадных делах. Если сражений было мало, осад было много и продолжались они достаточно долго. Замок был такой же неотъемлемой частью феодальной структуры, как и закованный в доспехи рыцарь, и точно так же, как титулованный дворянин нагромождал на себя и на своего коня все больше защитной сбруи, он продолжал окружать свое жилище новыми и новыми фортификациями. Окруженный частоколом и земляным валом, простой нормандский замок XI века развертывался в сложную систему замысловатых концентрических сооружений, вроде тех, что были в Куси (Франция) и Карнарвоне (Англия). Стены таких замков соперничали с укреплениями городов, и все земли оказались густо покрыты фортификациями, большими и малыми. Одна особенность характеризует этот период, бывший действительно насыщенным войнами, — это выбор господствующих мест для крепостей. Часто единственная крепость была так хорошо расположена, что держала под контролем всю округу. Лучшим признанием способности стратегической оценки местности Ричарда I Львиное Сердце служит его выбор места для Шато-Гайяра, знаменитого замка, которого одного было достаточно для защиты всей Восточной Нормандии, пока он поддерживался в надлежащем состоянии. (Был взят французами в ходе тяжелых боев в 1203 — 1204 гг., после чего были заняты и Нормандия, и Анжу, и большинство других владений английских королей на французской земле. — Ред.)

Сильной стороной средневековой крепости была исключительная прочность ее фортификаций. По стенам толщиной от 5 до 10 метров немощная осадная «артиллерия» того времени — камнеметы, катапульты и стенобитные машины — действовала без ощутимых результатов. Нормандская крепость, массивная и высокая, без деревянных частей, которые можно поджечь, и без расположенных у земли проходов, которые можно пробить, была способна пассивно обороняться очень долго. Даже малочисленный гарнизон мог держаться, пока не кончалось продовольствие (а также стрелы и метательные снаряды. — Ред.). Самым успешным средством против такой твердыни было, пожалуй, минирование{46}; но если замок был обнесен глубоким рвом или возведен прямо на скале, минирование было бесполезно. Оставалось трудоемкое средство разрушения нижней части стены путем приближения под укрытием навеса, иначе «крамбола», как его тогда называли. Если была возможность заполнить ров и приблизить навес вплотную к подножию укрепления, то с простой нормандской крепостью можно было что-то сделать. До изобретения бастионов не существовало средств, благодаря которым метательные средства осажденных могли должным образом контролировать участки непосредственно под стенами. Если защитники крепости показывались над стенами — когда бывало необходимо поразить находившихся перпендикулярно под ними, — они сразу становились открыты лучникам и арбалетчикам, которые действуя из-за щитов прикрывали наступление передовых отрядов осаждавших. Что-то надо было делать и для разрушения нижних частей стен, но процесс этот всегда был длительным, трудоемким и стоил многих человеческих жизней. Хороший командир, если его не поджимало время, практически всегда предпочитал уморить гарнизон голодом.

Успех — пускай неполный и достигавшийся с трудом — такого рода наступательных действий толкал к усовершенствованиям и оборонявшуюся сторону. Ров порой подкреплялся частоколом; иногда прямо за стенами крепости на подходящих для этого местах строились небольшие отдельно стоявшие форты. Но самыми распространенными средствами были стены в виде сегментов окружности (как в Шато-Гайяре) и выдававшиеся из стен большие башни, прикрывавшие с флангов большие отрезки стен, считавшихся слабым местом в нормандской системе фортификации. Кроме того, на стенах строили хорды — протянувшиеся вдоль верха этих стен выступавшие на несколько футов и поддерживавшиеся встроенными балками деревянные галереи с продолговатыми отверстиями в полу, сквозь которые просматривалась и простреливалась земля у подножия стен. Таким образом, осаждавшие, как бы близко они ни прижимались к стенам укрепления, больше не могли выйти из радиуса действия метательных средств оборонявшихся. Недостатком такой галереи было то обстоятельство, что, будучи деревянной, она подвергалась риску быть подожженной зажигательными средствами, метавшимися катапультами осаждавших. Поэтому вскоре деревянные хорды уступили место каменным.

Более важным было использование фланговых (угловых) башен{47}, еще одно важное усовершенствование оборонявшейся стороны. Это давало возможность вести перекрестный огонь с флангов по местам, выбранным для наступления осаждавшими. Эти башни также давали возможность отрезать захваченную часть стены от сообщения с остальными укреплениями. Путем закрытия окованных железом башенных дверей с обеих сторон бреши противник оказывался изолированным на захваченном участке стены и не мог продвинуться ни вправо, ни влево, не штурмуя башню. Это усовершенствование обороны снова лишало наступление силы. Единственным орудием, возможно способным заставить сдаться хорошо защищенное укрепление, оставался голод, и посему крепости больше осаждали, нежели брали штурмом. Осаждавшие, соорудив линию осадных сооружений и укрепленный лагерь, ждали, когда голод сделает свое дело{48}. Заметим, что, укрепив свои позиции, он получил преимущества обороняющейся стороны, отбивающей атаки идущих на помощь войск. От других средств, таких как попытки поджечь здания внутри обложенного города, отрезать водоснабжение или взять его ночным штурмом, было мало пользы.

Число и прочность крепостей в Западной Европе объясняют явную тщетность многих кампаний того периода. Страну нельзя было быстро завоевать, когда каждую область охраняли три-четыре замка или обнесенных стенами города; прежде чем взять любой из них, требовалась многомесячная осада. Кампании имели тенденцию превращаться либо в грабительские набеги, либо в длительные осады какой-либо крепости. Изобретение пороха было первым преимуществом, оказавшимся в руках наступающей стороны за три столетия. Однако и артиллерия еще долгие годы давала весьма незначительный эффект. Взятие Константинополя (1453) Мехмедом II было, пожалуй, первым событием европейского значения, в котором артиллерия играла главную роль.

Прежде чем перейти к рассмотрению новых видов боевой мощи, положивших конец превосходству феодальной кавалерии, было бы неплохо бросить взгляд на такие интересные военные кампании, как Крестовые походы. Принимая во внимание их необычный, особый характер, можно было бы ожидать от них больше результатов, чем проследить на деле. Сталкиваясь с непривычной для них тактикой, западное рыцарство неизменно приходило в замешательство. В сражениях вроде Дорилейского (1097) их спасла от катастрофы только неукротимая энергия; потерпев поражение тактически, они выпутались из беды единственно благодаря отчаянным усилиям. (В битве при Дорилее турки-сельджуки опрокинули конницу колонны Боэмунда (все крестоносное войско из-за большой численности двигалось двумя колоннами), затем сумели ворваться в вагенбург из повозок, обороняемый пехотой, где устроили резню. Но вторая колонна крестоносцев, колонна Готфрида, находившаяся в нескольких километрах, пришла на помощь, атаковала турок, расположив в центре боевого порядка пехоту и на флангах конницу, и обратила их в бегство. — Ред.) В довольно спорных случаях, как, например, в Антиохии (1098), они имели такое же превосходство над восточной конницей, какое до этого демонстрировали, как правило, византийцы. Но после недолгого знакомства с западной тактикой турки и сарацины отказались от крупных сражений. Они обычно действовали большими группами легкой кавалерии, быстро перемещавшейся с места на место, отрезая обозы и нападая на отдельные части. В XII веке крестоносцам редко представлялась возможность ввязаться в решительные сражения, которых они так жаждали. Мусульманские предводители были готовы сражаться только тогда, когда превосходство было безраздельно на их стороне; обычно же они уклонялись от боя. (Однако в 1187 г. Салах-ад-Дин разбил крестоносцев при Тивериадском озере, после чего взял Иерусалим. — Ред.) На Востоке, как и в Европе, война была войной осад; считавшиеся по европейским меркам XIII века огромными, армии оказывались прикованными к стенам второсортной крепости вроде Акры и, отчаявшись взять ее штурмом, были вынуждены прибегать к длительному процессу осадных работ, чтобы взять гарнизон измором. С другой стороны, ничто, кроме всеобъемлющего преимущества обороны, не могло продлить существования «Королевства Иерусалимского» и других владений крестоносцев, когда они превратились в цепь изолированных крепостей, усеявших побережье Леванта от Антиохии до Акры и Яффы.

Если и говорить о каких-либо изменениях, внесенных крестоносцами в способы ведения в Европе войны благодаря опыту, обретенному на Востоке, то они, за исключением усовершенствований в фортификации, не имели большого значения. Греческий огонь, если его состав был действительно установлен, кажется, мало применялся на Западе; конные лучники, скопированные с конницы турецких султанов и других мусульманских правителей, не отличались большими военными успехами; сабли, мавританские копья, булавы всадников{49} и кое-какое другое оружие вряд ли заслуживают упоминания. В целом военные достижения крестоносцев были на удивление невелики. Европейский мир полностью игнорировал их опыт. Когда через 150 лет западная армия снова оказалась перед лицом восточного противника, она совершила при Никополе (в 1396 г.) на Дунае точно такую же ошибку, которая привела к проигрышу сражения у Эль-Мансуры в дельте Нила.

Глава 5

Швейцарцы. 1315—1515 гг.

От сражения при Моргартене до сражения при Мариньяно

Репутация, вооружение, формирование

В XIV веке, после тысячелетнего периода нахождения на вторых ролях, пехота наконец вновь обрела свою долю военной значимости. Почти одновременно с этим оформились два народа, утверждавших свое влияние в европейской политической жизни благодаря высокой боеспособности своих пеших войск. Они отличались особой манерой военных действий, как отличались и национальными особенностями и географическим положением, но ни тот ни другой никогда не сходились ни на мирной, ни на военной стезе, что фактически делало их союзниками в борьбе с войсковыми формированиями, набранными из рыцарей. Рыцарям, которые так долго тиранили население Европы, теперь приходилось признавать превосходство других в военном искусстве. На победную стезю вставали пехотинцы (и прежде всего лучники) Англии и уроженцы Альп, горожане, скотоводы и земледельцы Швейцарии.

Если войну свести к ее простейшим составным частям, то обнаружится, что существует всего два способа встретить и разгромить противника. Его нужно поражать либо прямым ударом, либо метательным снарядом. В одном случае победители одерживают верх, лично бросаясь на противника и поражая его благодаря своему численному преимуществу, весу, силе, превосходству своего оружия или лучшему владению оружием. Во втором случае они берут верх благодаря такому непрерывному смертельному ливню метательных снарядов, что либо уничтожают противника, либо заставляют отступить, не давая ему приблизиться. Каждый из этих способов может сочетаться с применением самого различного оружия и самой различной тактики и открыт для бесчисленных вариаций. На протяжении истории оба способа попеременно утверждали свое преимущество: в раннем Средневековье явно преобладала тактика рукопашных схваток, в первые века новой эры им на смену пришли метательные средства [и снова это произошло в механизированных войнах XX века].

Английские лучники, швейцарские копейщики и алебардисты представляли эти два крупных вида боевых средств в их простейших, самых первоначальных формах. Посредством одного полагались на возможность отразить атаку противника путем скорой и точной стрельбы. Посредством другого можно было гнать намного превосходившего численностью противника неудержимым ударом и мощным нажимом сомкнутой колонны, ощетинившейся частоколом алебард и копий. Испытанные в схватках с прежде господствовавшей в Европе закованной в броню конницей, оба этих способа оказались достаточными, чтобы обеспечить победу тем, кто их применил. (Английские лучники праздновали победы только в начальной стадии Столетней войны, начиная с Орлеана французы нашли против них контрмеры; Столетняя война была проиграна и Англией, и лучниками. — Ред.) С этого времени вся средневековая военная система претерпела основательные изменения. До сих пор неоспоримое превосходство конной атаки было подвергнуто сомнению, вследствие чего произошла череда удачных и неудачных экспериментов с сочетаниями действий конницы и пехоты, тактики рукопашного боя с тактикой использования метательного оружия. Позже усложненная применением огнестрельного оружия, эта борьба продолжается по сей день.

Швейцарцев XIV и XV веков с большой долей правдоподобия сравнивают с римлянами ранней республики. У швейцарцев, как и у римлян, глубочайший патриотизм сочетается с известной долей меркантильности. У обоих непоколебимая отвага и готовность к высочайшему самопожертвованию соседствовали с жестокостью, презрением и равнодушием к правам и обычаям других. Успешная борьба за независимость вскоре переросла у обоих народов в военную гордыню, породила захватнические и грабительские войны. Как соседи, оба народа были невыносимы из-за своего высокомерия и склонности оскорбляться по малейшему поводу{50}. С противниками оба обращались с преднамеренной и безжалостной жестокостью. Беспощадность, которая представляется чуть ли не простительной у патриотов, до последнего защищающих родную землю, становится жестокостью в агрессивных войнах и достигает вершин бесчеловечности, когда душегубом бывает простой наемник, воюющий за дело, к которому у него нет никакой национальной причастности. Какой бы отвратительной ни была кровожадность римлян, им было далеко до бессмысленной жестокости наемной швейцарской солдатни, проявленной на полях боя в XVI веке{51}.

Ни в чем другом мы не найдем большего сходства историй этих двух народов, как в основах их военных успехов. И Рим, и Швейцария в равной мере служат примером того, что хорошая военная организация и разумная национальная тактическая система служат надежнейшей основой неизменных успешных завоеваний. Когда они налицо, сильному государству не требуется непрерывный ряд великих полководцев. Чтобы управлять механизмом войны, который действует почти автоматически и ему редко не удается проложить путь к успеху, достаточно последовательной смены руководства. Избираемые консулы в Риме, избираемые или назначаемые военачальники швейцарских конфедератов не могли вести войска от победы к победе, если бы не системы, которые опыт их предшественников довел до совершенства. Сочетания гибкости, сплоченности и силы в легионе, способности быстро передвигаться и наносить неотразимый удар, присущей швейцарской колонне, было достаточно, чтобы выиграть сражение, не прибегая к выдающимся способностям пославших их в бой военачальников.

Прототип боевых порядков, которым неизменно следовали швейцарцы, можно обнаружить в македонской фаланге. На поле боя та всегда представала массированной колонной чудовищной глубины. Великим национальным оружием швейцарцев в дни их величайшей славы были алебарды и пики. Ясеневое древко пики было почти 5,5 метра длиной со стальным наконечником, добавлявшим еще треть метра. Оружие держали двумя широко расставленными руками, его удары были страшными. Перед строем выдвигались не только пики передней шеренги, но и второй, третьей и четвертой, создавая непроходимый частокол острых наконечников. Воины внутри колонны держали свое оружие вертикально, пока не получали команды шагнуть вперед и заступить на место павших в первых шеренгах. Таким образом, поднятые на несколько метров над головами державших их воинов алебарды и пики создавали у наступавшей массы видимость двигавшегося леса. Над фалангой развевались бесчисленные флаги — вымпелы областей, городов и гильдий{52}, знамена кантонов, а иногда и большой штандарт Древней лиги Верхней Германии, белый крест на красном поле.

В сравнительно ранние дни независимости, когда Конфедерация состояла из трех-четырех кантонов, излюбленным оружием швейцарцев была алебарда, и даже в XVI веке значительная часть воинов были вооружены алебардами. 2,5 метра длиной, наконечник копья впереди, похожее на топор лезвие с одной стороны и прочный крюк на противоположной от лезвия стороне — алебарда была самым смертоносным, да и самым массивным оружием. В сильных руках альпийских пастухов она рассекала шлем, щит или кольчугу. Вид нанесенных алебардой страшных ран вполне мог привести в ужас самого отважного противника; тому, кто однажды испытал на себе это лезвие, второго удара обычно не требовалось. От удара алебарды упал замертво на знамя Леопольд Габсбургский в сражении при Земпахе (1386); свалился в замерзший ров у Нанси с рассеченным от виска до зубов лицом Карл Смелый Бургундский (1477).

В боевых порядках швейцарцев у алебардистов было свое законное место. Они выстраивались в середине колонны вокруг главного знамени, которое находилось под их попечением. Если противнику удавалось сдержать натиск копейщиков, их обязанностью было пройти между передними рядами, которые раздвигались, открывая им выход, и ввязаться в бой. К ним присоединялись воины с двуручными мечами, моргенштернами («утренними звездами»), и «люцернскими молотами»{53}, оружием страшно эффективным в рукопашном бою. Неприятельские силы, будь то пехота или конница, редко выдерживали такую последнюю атаку, когда разъяренные швейцарцы, рубя направо и налево, мощными взмахами отрубали ноги лошадям, рассекали доспехи и плоть людей.

Однако для отражения кавалерийских атак алебарда из-за ее сравнительно небольшой длины оказалась куда менее пригодным оружием, чем пика. Катастрофическое сражение при Арбедо в 1422 году, где швейцарцы, в передних шеренгах которых была значительная доля алебардистов, были разбиты миланцами (у швейцарцев было примерно 3 тысячи против 16 или 25 тысяч миланцев, среди которых было 5 тысяч конницы), послужило окончательной причиной переноса алебарды на второй этап сражения. От первого столкновения противостоящих сил ее отстранили, оставив про запас для последующего рукопашного боя.

Следующим за стойкостью и надежностью самым грозным качеством швейцарской пехоты была быстрота передвижения. Нет войска «более быстрого на марше и в формировании для сражения, потому что оно не перегружено оружием» (Макиавелли). При возникновении чрезвычайного положения швейцарская армия могла быть поднята необычайно быстро; люди, считавшие, что военная слава — единственная вещь, ради которой стоило жить, стекались в боевые части, не дожидаясь, когда их позовут во второй раз. Отдаленные контингент маршировали день и ночь, чтобы вовремя попасть к месту сбора. Не было необходимости целыми днями заниматься формированием частей — каждый воин находился среди своих родственников и соседей под стягом родного города или горной долины. Отряды кантонов своих офицеров избирали в воинских формированиях покрупнее (набранных из нескольких кантонов), начальники назначались советами, и затем без дальнейшего отлагательства армия выступала навстречу противнику. Таким образом, вторгшийся в страну враг, каким бы внезапным ни было его вторжение, через три-четыре дня мог обнаружить перед собой тысяч двадцать швейцарских воинов. Прежде чем он узнавал, что швейцарские силы отмобилизованы, они уже находились всего в нескольких милях от него.

Перед лицом такой армии сравнительно медленно передвигавшимся войскам XIV — XV веков было невозможно маневрировать. Попытка перестроиться — как в смятении обнаружил бургундский герцог Карл Смелый в сражении при Грансоне (1476) — неизбежно вела к беде. (Отход правого крыла бургундского войска, предпринятый с целью дать возможность открыть огонь бомбардам, был принят расположенной позади пехотой за отступление. Началась паника. — Ред.) Как только швейцарцы приходили в движение, их противнику невольно приходилось принимать бой, в каких бы боевых порядках он в тот момент ни находился. Швейцарцы старались брать за правило начинать бой первыми и никогда не позволяли себя атаковать. Построение их колонн заканчивалось рано утром накануне сражения, и войска отправлялись на поле боя уже в боевых порядках. На построение в боевые порядки уже не требовалось никаких задержек; каждая баталия двигалась на противника равномерным, но быстрым шагом, покрывая расстояние за невероятно короткое время. Плотная масса двигалась бесшумно идеальными шеренгами в полном молчании, пока одновременно не раздавался могучий рев, и баталия устремлялась на строй неприятеля. В быстроте продвижения швейцарцев было что-то зловещее: вот целый лес пик и алебард переваливается через бровку соседнего холма; в следующий момент он, не меняя темпа, продолжает двигаться к переднему краю противника, а затем — практически еще до того, как последний осознает свое положение, — швейцарцы уже рядом, четыре шеренги острых пик выдвинуты вперед, а с тыла накатываются новые силы шеренга за шеренгой.

Способность быстрого движения, как заметил Макиавелли, проистекала из решимости швейцарских конфедератов не обременять себя тяжелыми доспехами. Первоначально эта их воздержанность объяснялась лишь бедностью, но потом утвердилась пониманием, что тяжелые доспехи будут мешать в бою и препятствовать действенности их национальной тактики. Поэтому обычное оснащение копейщиков и алебардистов было легким, состояло только из стального шлема и нагрудника. Но даже и такие доспехи были не у всех, многие солдаты доверяли защиту собственной персоны оружию и носили только войлочные шляпы и кожаные безрукавки{54}. Пользоваться латами, защищавшими спину, руки и ноги, вообще было совершенно неуместным; облаченных таким образом воинов часто не хватало для образования первой шеренги, где они обычно и находились. Полностью облачаться в доспехи требовалось только от командиров; они поэтому были обязаны на марше ехать верхом, чтобы поспевать за своими сравнительно легко вооруженными подчиненными. Появляясь на виду у противника, командир спешивался и вел своих воинов в атаку пешим. В XV веке в Берне было несколько аристократов и выходцев из рыцарских семей, служивших в кавалерии, но их было очень мало, самое большее несколько десятков.

Хотя силой и гордостью швейцарцев были копейщики и алебардисты, никоим образом не забывали и о легких войсках. При случае они составляли до четверти войска, и никогда их не было менее десяти процентов{55}. Первоначально они были вооружены арбалетами — оружием легендарного Вильгельма Телля, — но даже до великой бургундской войны в их рядах уже имело хождение примитивное огнестрельное оружие. Обязанностью легких войск было вступить в действие впереди главных сил и постараться отвлечь на себя внимание артиллерии и легких войск противника, с тем чтобы идущие позади них колонны беспрепятственно продвинулись вперед как можно дальше. Так что в XV веке строй стрелков у швейцарцев ценился очень высоко. Когда стрелков нагоняли копейщики, они отходили назад в просветы между ними и не принимали участия в главном ударе, ибо их оружие было для этого не приспособлено.

Сразу видно, что одним из основных источников силы армии швейцарских конфедератов была простота ее составных элементов. Ее командирам не приходилось беспокоиться из-за всех этих проблем соотношения и соподчинения различных родов войск, которые были причиной многих неудачных экспериментов у военачальников других стран. Конницы и артиллерии почти не было; да и операции не обременялись необходимостью найти дело для массы войск более низкого уровня (что было характерно для феодального ополчения других стран), что вело к росту численности, но никак не боеспособности средневековой армии. Швейцарские силы — как бы спешно они ни собирались — всегда отличались однородностью и объединением усилий; не было вкрапления не испытанных или ненадежных солдат, за которыми нужен глаз да глаз. Большая доля посвящавших себя военной службе граждан страны имела значительный опыт; и если когда-либо вспоминали о местном военном соперничестве, то это только подстегивало местные контингент к здоровому состязанию в отваге и доблести. Как бы ни ссорились кантоны между собой, перед лицом нападавшего противника они всегда были едины{56}.

Тактика и стратегия

Особенности и организация армии швейцарских конфедератов совершенно не способствовали появлению великих полководцев. Рядовой воин, надеясь на успех, рассчитывал скорее на самого себя и своих товарищей, чем на способности своего командира. Такие войска, испытавшие себя в десятках боев в самых неблагоприятных условиях, сравнительно равнодушны к личности своего командира. Если он знает свое дело, они следуют его замыслу и добиваются успеха; если нет, то с готовностью принимаются исправлять его упущения, еще яростнее ведя бой. Еще важнее было у швейцарцев другое соображение: всеобщее предубеждение против передачи одного кантона под командование выходца из другого кантона. Это предубеждение было настолько сильным, что привело к весьма необычному результату: на протяжении всего самого яркого периода швейцарской истории назначение верховного главнокомандующего было скорее исключением, чем правилом. Ни во время сражения при Земпахе (1386), ни во время отчаянной борьбы с Бургундией, ни в швабскую кампанию против Максимилиана Австрийского ни одному генералу не доверялась верховная власть{57}. Ведение дел находилось в руках военного совета, но этот совет, вопреки старой пословице о таких группах людей, всегда был готов и проявлял желание сражаться. Он состоял из капитанов всех кантональных контингентов и решал обсуждаемые вопросы простым большинством голосов. Накануне сражения он возлагал командование авангардом, тылами, основными силами и легкими войсками на различных офицеров, но занимающие эти должности лица обладали лишь делегированными полномочиями, которые истекали с прекращением военных действий.

Существование такого разделения полномочий, ближайшую аналогию которого можно обнаружить в ранний период Византийской империи, служит достаточным объяснением отсутствия в швейцарских военных кругах какого бы то ни было стратегического опыта и единого замысла. Компромисс, который является чем-то средним между несколькими соперничающими планами боевых действий, обычно сочетает в себе их недостатки, а не достоинства. К тому же можно допустить, что найти швейцарского офицера, способного разработать связный план кампании, было весьма трудно. Капитан был старым воином, отличившимся в былых сражениях, но, кроме личного опыта, он ничем не отличался от находившихся под его командой. А что до выработки более или менее сложных стратегических комбинаций, швейцарский военный совет не намного превосходил компании отставных сержантов наших дней. (Личное мнение автора. — Ред.)

Однако с тактикой дело обстояло иначе. Самые подходящие средства приспособления атакующей колонны к неровностям местности или особенностям вооружения войск противника изучались в школе военного опыта. Была разработана настоящая тактическая система, действенность которой не раз демонстрировалась в сражениях XV века. Для борьбы со средневековыми тяжеловооруженными всадниками и пехотой, ради которой он был разработан, швейцарский способ был непревзойденным; лишь когда Новое время внесло другие условия в военное дело, он постепенно устарел.

Обычным боевым порядком, применявшимся швейцарцами, каким бы большим или малым ни было их войско, было наступление уступом из трех баталий{58}. Первая баталия, авангард (vorhut), шедшая, когда войска были на марше, впереди, направлялась к определенному пункту рубежа противника. Вторая баталия (gewaltshaufen), вместо того чтобы двигаться следом за первой, наступала параллельно, но чуть позади справа или слева. Третья баталия (nachhut) двигалась еще дальше позади и часто прекращала движение до того момента, пока не определятся результаты первой атаки, чтобы в случае надобности действовать в качестве подкрепления. При такой дислокации между баталиями оставалось свободное пространство, чтобы в случае отражения атаки баталия могла отступить, не внося беспорядка в остальные войска. Другим странам, где было принято ставить один корпус точно за другим, часто приходилось расплачиваться за свои тактические грехи зрелищем, когда поражение их передовых частей влекло за собой разгром всей армии, когда каждое соединение беспорядочно откатывалось на расположенные прямо позади. Швейцарский порядок наступления имел еще одно преимущество, не дававшее возможности войскам противника атаковать с фланга выдвинутую вперед баталию; в этом случае враг сам подставлял собственный фланг второй баталии, которая как раз была на подходе и развивала наступление.

Наступление эшелонированными баталиями было не единственным тактическим ходом швейцарцев. При Лаупене (1339) главная баталия выдвинулась вперед и начала действовать до того, как вступили в бой фланги (не совсем верно — перед этим отряд рыцарского войска опрокинул арьергард бернцев. — Ред.). С другой стороны, в сражении при Фрастенце в 1499 году атаку начали фланги, тогда как центр избежал боя и лишь выступил, чтобы завершить разгром противника.

Даже традиционный боевой порядок из трех баталий порой отвергался ради какого-либо другого боевого порядка. При Земпахе (1386) воинов лесных кантонов выстроили отдельным клином. Такое построение, как можно было бы ожидать из его названия, не было треугольным, просто это была баталия, которая в глубине была шире, чем спереди. Целью было сосредоточенным ударом по центру сломать необычно прочный строй противника. В 1468 году во время сражения, предшествовавшего осаде Вальдсхута, вся армия швейцарских конфедератов двинулась навстречу австрийской коннице, образовав огромный пустой внутри квадрат, в середине которого поместили знамена с эскортом алебардистов. Когда это войско было атаковано, воины повернулись наружу, чтобы встретить атакующих; назвали это «созданием ежа». Они держались так непоколебимо, что, уступая в численности, смогли выдержать самую энергичную атаку в швабской войне 1498 года; 600 воинов из Цюриха, застигнутых в открытом поле тысячью имперских тяжеловооруженных всадников, «образовали ежа и с легкостью, сопровождая насмешками, разогнали противника». Макиавелли пишет о другом швейцарском боевом порядке, который он называет крестом; «промеж плеч которого разместили мушкетеров, дабы прикрыть их от первого удара противника».

Рост швейцарского военного превосходства

Первая победа швейцарских конфедератов была одержана не благодаря тактике, впоследствии принесшей им славу, а благодаря хорошо продуманному выбору поля боя. Бой у горы Моргартен (1315) послужил страшным примером явной непригодности феодальной конницы к действиям в горной местности. В морозный день 16 ноября, когда дорога под ногами была словно каток, герцог Леопольд Баварский двинул длинную узкую колонну войска Габсбургов, которым он командовал, в ущелье, ведущее в долину Швица. Разумеется, впереди выступали рыцари (3 — 4 тысячи), претендовавшие на честь начать сражение, тогда как 4 или 5 тысяч (8 — 9 тыс. — Ред.) пеших воинов закупоривали путь позади. В узком Моргартенском проходе, где дорога проходит между обрывистым склоном слева и гладью озера Эгери справа, австрийцев поджидали 1300 швейцарцев. С беспечностью, спутницей самонадеянного высокомерия, герцог не позаботился об элементарной мере предосторожности — разведать путь. Он обнаружил близость противника, когда слева по склону на его войско посыпалась лавина камней и бревен. Наверху, на позиции абсолютно недоступной для конницы, был поставлен отряд швейцарцев. Мгновение спустя на голову беспомощной колонны обрушились главные силы горцев.

Австро-германцы еще не осознали, что сражение уже началось, а алебарды и усеянные шипами дубины швейцарцев уже вносили опустошение в их авангард. Передние ряды рыцарей, плотно стиснутые после встречи с противником, не имели возможности опустить копья, не говоря уж о том, чтобы пришпорить коней и броситься в атаку, гибли в бою. Середина и тылы были вынуждены остановиться и стоять без движения, из-за узкого прохода не в состоянии продвинуться вперед, а из-за создавшей пробку пехоты отойти назад. Какое-то время они находились под градом камней и бревен, продолжавших скатываться по склону, выбивая из плотной толпы в лежавшее внизу озеро людей и лошадей. Затем в едином порыве большая часть людской массы повернула коней и двинулась назад. В образовавшейся давке сотни людей были оттеснены за обочину и потонули в водных глубинах слева. Главные же силы хлынули на колонну собственной пехоты и, топча своих несчастных соотечественников, что было мочи поскакали назад по обледеневшей дороге.

Швейцарцы, уничтожив немногих оказавших сопротивление рыцарей из авангарда, обрушились на тылы охваченной паникой толпы и, не встречая сопротивления, принялись истреблять и конных, и пеших. Летописец тех времен Иоганн из Винтертура пишет:

«Это было не сражение, а просто массовое избиение солдат герцога Леопольда; горцы убивали их, как овец на бойне; не щадили никого, истребляли без различия всех до одного, пока никого не осталось. Конфедераты убивали с такой свирепостью, что десятки австрийских пехотинцев, видя, как беспомощно падают храбрейшие рыцари, в панике бросались в озеро, предпочитая утонуть в пучине, чем пасть под ударами страшного оружия противника».

Словом, швейцарцы завоевали свободу, потому что благодаря интуитивному тактическому таланту не дали возможности феодальной коннице застать их врасплох. «Они господствовали на поле боя, потому что они, а не их противник решали, где быть сражению». На крутой и скользкой дороге, где не было разгона для атаки, а узкое дефиле лишало преимущества численного превосходства, австро-германцы были беспомощны. Однако причиной такого полного разгрома послужила непростительная беспечность Леопольда Баварского, не разведавшего путь и в наказание неожиданно попавшего в роковую ловушку в проходе.

Моргартенское сражение представляет швейцарскую военную систему в рудиментарном состоянии. Хотя оно и было выиграно, как и все победы швейцарских конфедератов, атакой их баталии, решающую роль сыграли алебардисты, а не копейщики. Копья (пики) еще не получили широкого распространения у горцев трех кантонов; они не применяли пики так широко, как швейцарцы нижних альпийских земель и долины Аре и жители Берна, Цюриха и Люцерна. Алебарда, какой бы смертоносной она ни была, не давала безоговорочного превосходства ее владельцам; швейцарцы победили у Моргартена не оружием или тактикой, а благодаря выбору позиции. Но их второй огромный успех имеет в военном отношении куда большее значение.

У Лаупена (1339) впервые чуть ли не с римских времен пехота, построившаяся в чистом поле на равнине без какой-либо поддержки конницы (между тремя баталиями швейцарцев находились небольшие отряды конных рыцарей. — Ред.), противостояла армии, состоявшей из всех мыслимых родов войск и превосходившей ее численно{59}. Через 24 года после разгрома герцога Леопольда швейцарские конфедераты и их вновь обретенные союзники из Берна встретились в долинах Аре и Роны с силами феодальной знати, а также городов Лозанны, что на берегу Женевского озера, Базеля и Фрайбурга, враждовавшего с Берном. Боевой порядок рыцарского войска состоял из двух групп. Справа была построена фрайбургская пехота, слева — рыцарская конница. Для скрытного обхода левого фланга бернцев и атаки их с тыла был выделен отряд конницы. Швейцарцы образовали три баталии, что впредь стало их обычным боевым порядком. Они были под единым командованием Рудольфа фон Эрлаха, которому, очевидно, и принадлежит заслуга первого применения данного построения. Центральную, главную, баталию образовали бернцы, вооруженные в основном копьями. Фланги были оттянуты назад, правый состоял из воинов трех старых кантонов, все еще использовавших алебарды в качестве главного оружия, а левый составили остальные союзники Берна.

Эрлах дал возможность войску противника начать наступление вверх по склону, на котором заняли позицию швейцарцы. Когда противник достаточно ввязался в бой, он пустил в ход свои две баталии, ставя исход боя в зависимость от их способности сносить все на своем пути. Фрайбургской пехоте в центре оказалось не по силам тягаться с главной баталией (бернцами); твердым нажимом бернцы оттеснили фрайбуржцев, смяли передние ряды и опрокинули остальных. Отряд рыцарского войска, завершив обход через лес, атаковал арьергард бернцев и опрокинул его. Часть арьергарда бернцев укрылась в лесу, часть бежала по дороге на Берн, а рыцари противника из этого отряда в дальнейшей битве участия не принимали. Правая баталия швейцарцев, видя успех в центре, двинулась вперед, но была контратакована рыцарями левого фланга противника. Однако горцы стояли как скала, выдерживая непрерывные атаки, и успешно продержались весь критический период, в течение которого пехота противника в центре изгонялась с поля боя. Затем центральная баталия швейцарцев атаковала рыцарскую конницу врага, наседавшую на правую баталию швейцарцев, с тыла и обратила рыцарей в бегство.

Сражение при Лаупене не было таким кровопролитным (рыцарское войско потеряло около 4 тысяч) и драматичным, как Моргартенское, но оно принадлежит к трем великим сражениям, которые знаменуют начало нового периода в истории войн. Первым откровением мощи хорошей пехоты явился Лаупен. (Хорошо обученная пехота отлично показала себя при Леньяно (1176), при Бувине (1214), при Куртре (1302). — Ред.) Швейцарцы совершили подвиг. Семь лет спустя феодальной коннице пришлось усвоить еще более поразительный урок, когда при Креси (1346) рыцарей встретили лучники. Облаченный в броню всадник оказался бессильным взломать фалангу копейщиков, бессильным приблизиться к военному строю, откуда его настигали смертоносные стрелы, но старая традиция, отводившая всаднику самое достойное место в военных делах, длилась еще сотню лет, хотя дни конницы были уже сочтены. Порядки, тесно связанные со Средневековьем, его образом мыслей, не могли исчезнуть ни после одного поражения, ни после двух десятков. (При благоприятных условиях (а не как при Креси, где французские рыцари пошли в атаку после дождя по грязи, да еще вверх по склону) тяжелая конница могла разгромить противника и в XV, и в XVI, и в XVII, и в XVIII вв. И даже в период Наполеоновских войн атаки кирасиров были сокрушительными. — Ред.)

Земпах (1386), третья большая победа швейцарских конфедератов, наряду с менее известным сражением у Арбедо, представляет особый интерес. В обоих сражениях предпринимались попытки разбить швейцарскую баталию тем же способом, какой делал ее такой грозной. Герцог Леопольд, племянник Леопольда Баварского, разбитого при Моргартене, несомненно помня о беспомощности конников у Лаупена, заставил своих рыцарей спешиться; так же поступили англичане сорока и тридцатью годами раньше (при Креси в 1346 г. и Пуатье в 1356 г.), получив отличные результаты.

Земпахское было сражением, где обе армии сошлись, не имея времени развернуться. Однако в данном случае инициативу проявил герцог Леопольд. Он шел в обычном походном порядке с отрядом, в котором, возможно, насчитывалось менее полутора тысяч тяжеловооруженных всадников (3 — 4 тысячи всадников и до 2 тысяч пехотинцев). Он со своими конниками в авангарде продвинулся до селения Хильдесриден, к востоку от Земпаха, который феодалы обложили, и там неожиданно столкнулся со спешившим навстречу авангардом швейцарцев. Разумеется, ввиду того что главные силы швейцарцев пока не могли оказать поддержки, авангард, состоявший из люцернцев, остановился и занял позицию перед Хильдесриденом. Обнаружив швейцарцев, Леопольд спешил часть рыцарей, очевидно исходя из соображений, что применение тактики противника, да еще с превосходящими в мощи закованными в доспехи рыцарями и другими тяжеловооруженными конниками, должно оказаться решающим фактором. Остальные рыцари остались на конях для завершающего удара, когда швейцарцы будут сломлены. В последовавшей схватке рыцари почти одолели люцернцев; имперцы, по всей видимости, были уверены в победе, когда к месту сражения подошла главная баталия швейцарцев. Большая часть рыцарей оказалась между двумя швейцарскими баталиями, остальная часть только изготовилась к бою. Паника охватила прежде всего оруженосцев, державших рыцарских лошадей. Оруженосцы ускакали, бросив своих рыцарей, как и рыцари, которые успели сесть на коней. Леопольд со своими товарищами остался между молотом и наковальней двух швейцарских баталий. Все попавшие в ловушку рыцари (до 2 тысяч), в том числе и Леопольд, были истреблены. У Лаупена швейцарцы показали, что при равных шансах способны побить конных рыцарей, а Земпах продемонстрировал, что они могут нанести поражение и спешенным.

Что мог сделать, используя тактический эксперимент Леопольда, генерал поумнее, было продемонстрировано тридцать семь лет спустя на поле боя в Арбедо 30 июня 1422 года. На этот раз миланский военачальник Карманьола — тогда он впервые встретился с конфедератами — начал бой конной атакой. Видя, что атака терпит неудачу, опытный кондотьер тут же прибег к другому виду атаки. Он спешил все свои 6 тысяч тяжеловооруженных всадников{60} и бросил их одной колонной на швейцарскую баталию (у миланцев было еще около 10 тыс. пехоты. — Ред.).Противник, 4 тысячи воинов из кантонов Ури, Унтервальден, Цуг и Люцерн, состоял главным образом из алебардистов; копейщики, арбалетчики составляли только треть всех сил. Обе стороны сошлись, и завязался чистый поединок между копьями и мечами с одной стороны, и пиками и алебардами — с другой. Ударная сила более многочисленного войска превосходила силу противника, и, несмотря на его отчаянное сопротивление, миланцы стали одолевать. Конфедератов теснили с такой силой, что Schultheiss (староста) кантона даже подумал сдаться и в знак этого бросил алебарду на землю. Однако разгоряченный боем Карманьола крикнул, что не дававшие пощады ее и не получат, и продолжал наступление. Он был в шаге от победы{61}, когда в тылу неожиданно появились свежие швейцарские силы. Подумав, что это контингент Цюриха, Швица, Гларуса и Аппенцелля, которые, как он знал, были неподалеку, Карманьола отвел свои войска и начал переформирование. А в действительности подошел всего лишь отряд из 600 конников; они не атаковали, но главные швейцарские силы, воспользовавшись передышкой, отступили в полном порядке. Согласно их собственному признанию, потери составили 400 человек; по полученным от итальянцев сведениям — значительно больше. Потери Карманьолы, численно больше, понесены главным образом в ходе неудавшейся кавалерийской атаки в начале сражения.

Из итогов сражений при Земпахе и Арбедо представляется естественным сделать вывод, что продуманное применение спешенных тяжеловооруженных конников могло бы привести к успеху, если его правильно сочетать с применением других видов войск. Этот опыт, однако, больше не повторялся противниками швейцарцев; вообще-то чуть ли не единственным следствием, которое можно с ним как-то связать, является постановление Люцернского совета, где говорилось, что «поскольку у конфедератов не все сложилось хорошо», большая часть армии должна в будущем быть вооружена пиками{62}, оружием, которое, в отличие от алебарды, может соперничать с копьем.

Не считая этих двух рассмотренных нами сражений, можно сказать, что за первые 150 лет существования Конфедерации швейцарцам везло: они ни разу не имели дела ни со знатоком военного искусства, ни с какой-либо тактической новинкой, которая могла бы соперничать с их тактикой. Им пока еще приходилось иметь дело с облаченными в доспехи конниками или разношерстными отрядами средневековых слабо обученных пехотинцев. Тактика швейцарцев создавалась для успешной борьбы с этими силами и продолжала сохранять превосходство. Рыцари Австрии, Германии и Бургундии, бюргеры и горожане соседних со Швейцарией земель — никто из них не был выразителем новых способов и каждый, в свою очередь терпя поражения, снова подчеркивал превосходство швейцарцев в военном деле.

Даже самое опасное из когда-либо совершавшихся на Швейцарию нападений, вторжение в 1444 году войска дофина Людовика, состоявшего из наемников, волею судеб сыграло на пользу ее военной репутации. Сражение у Сен-Жакоб-ан-Бирс (1444), каким бы безрассудным и ненужным оно ни было, могло послужить примером, удерживавшим самого смелого противника от того, чтобы лезть в драку с людьми, которые готовы скорее погибнуть, чем отступить. Одержимые мыслью, что их баталия способна преодолеть любое препятствие, швейцарцы, насчитывавшие не более тысячи человек (по другим данным, 1500), умышленно форсировали реку Бирс на виду у армии, превосходящей их в пятнадцать раз. Они на нее напали, прорвали центр, потом оказались окружены превосходящими силами. Вынужденные образовать «ежа», чтобы выстоять против сильнейших атак конницы, швейцарцы до конца дня будто приросли к месту. Дофин бросал на них эскадрон за эскадроном, но все они в беспорядке отбрасывались. В интервалах между атаками французские легкие войска осыпали строй конфедератов метательными снарядами, но, хотя лес пик и алебард редел, он все еще оставался непроходимым. Бой продолжался до вечера, когда все было кончено. На поле вокруг горы трупов швейцарцев остались лежать 2 тысячи арманьяков. Видя, что еще несколько таких побед — и всей его армии придет конец, Людовик вернулся в Эльзас, оставив швейцарцев в покое.

С этого дня швейцарцы могли считать, что их репутация упрямых несгибаемых храбрецов была одним из главных оснований их политического веса. Военачальники и армии, которым в дальнейшем приходилось иметь с ними дело, шли в бой не совсем уверенные в себе. Нелегкое дело вступать в бой с противником, который не отступит перед любым численным превосходством, всегда готов сражаться, никогда не дает и не просит пощады. Противников швейцарцев эти качества перед боем далеко не вдохновляли; пожалуй, можно сказать, что они шли в бой, ожидая поражения, и потому получали его. Это стало особенно заметно в войне с Бургундией. Если сам Карл Смелый не испытывал благоговейного страха перед воинской славой противника{63}, этого нельзя сказать о его войске. На значительную часть его разношерстной армии ни в одном опасном кризисе нельзя было положиться: немецким, итальянским и савойским наемникам было хорошо известно о страшных приемах ведения войны швейцарцами, и они инстинктивно уклонялись от ощетинившихся пиками баталий. Герцог мог построить своих людей в боевые порядки, но не мог быть в них уверенным. У воинов в ушах постоянно звенело старинное присловье: «Бог на стороне конфедератов», так что еще до нанесения удара они были наполовину разгромлены. Карл стремился повысить боеспособность своей армии, набирая из каждой воевавшей европейской страны те рода войск, которыми та была знаменита. Бок о бок со средневековыми рыцарями, его бургундскими вассалами, шагали лучники Англии, аркебузиры Германии, легкие конники Италии и копейщики Фландрии. Но герцог запамятовал, что, собирая под свое знамя такое множество национальностей, он отбрасывал прочь сплоченность, которая так важна в сражении. Без взаимного доверия или уверенности, что любой товарищ по оружию пойдет на все ради общего дела, солдату будет не хватать твердости. Сражение при Грансоне (1476) было проиграно лишь потому, что еще до вступления в бой у пехоты в решающий момент сдали нервы.

В начале сражения швейцарцы только начали выходить из дефиле, что дало тактическое преимущество войскам Карла, однако он упустил время и атаковал одну баталию швейцарской армии, когда она уже построилась. Ему, однако, пришлось усвоить, что армия, сильная боевым духом и однородная по составу, в совершенстве владеющая своим оружием, может побеждать, несмотря на любые неблагоприятные условия. Швейцарская баталия отразила атаки бургундцев, а затем начали подходить все новые и новые отряды швейцарцев, которые перестраивались из походного в боевой порядок. Отход правого крыла бургундского войска, предпринятый с целью дать возможность открыть огонь бомбардам, был принят расположенной позади пехотой за отступление. Началась паника, которая перекинулась и на подходившие главные силы бургундцев. Карл пытался остановить бегущих, но тщетно. От полного разгрома бургундцев спасло то, что у швейцарцев не было конницы. Поэтому преследование велось до бургундского лагеря. Бургундцы потеряли 1500 человек (из 20 тысяч), швейцарцы 250 человек (из 18 тысяч). Грансон стал еще одним примером бессилия самой лучшей конницы перед лицом их баталий; бургундская пехота, бежав, в сражении почти не участвовала.

Второе крупное поражение от рук швейцарских конфедератов герцог Бургундский потерпел из-за куда более вопиющих просчетов. При осаде Муртена (1476) его армия (18 — 20 тысяч) была поделена на три части. Главные силы находились в лагере. Помимо сил, прикрывавших Муртен, пришлось отрядить 2 тысячи пехоты и 300 «копий» (рыцари с оруженосцами) для защиты от внезапной атаки швейцарцев и их союзников с северо-востока. В ночь на 22 июня шел сильный дождь, он продолжался и утром, когда бургундцы заметили разведку союзников. Но Карл был убежден, что в этот день швейцарцы наступать не будут, поэтому пренебрег разведкой и сохранением боевой готовности войска. Швейцарцы жаждали цюрихцев и, как только те подошли, решили в этот же день атаковать и двинулись на Муртен через лес. На опушке леса войско союзников (швейцарцы, страсбуржцы, герцог Лотарингский, всего 26 тысяч человек) развернулось в боевой порядок. Он состоял из трех баталий копейщиков и алебардистов, между которыми построились рыцари (не менее 1800) и стрелки. В первой линии находились две баталии и рыцари, во второй линии одна баталия.

Наступление швейцарцев стало для бургундцев полной неожиданностью. Тем не менее, когда первая линия швейцарцев подошла к укреплениям, ее встретил залп из орудий. Швейцарцы, понеся потери, отошли. Однако перезаряжать и передвигать бомбарды было долгим делом, поэтому по совету аммана (глава округа или общины, на которые делился кантон. — Ред.) швейцарские баталии снова пошли в атаку с других направлений, находившихся вне секторов обстрела бомбард. Карл Смелый в это время дал сигнал в лагере для построения боевого порядка. Но было поздно. Вторая атака швейцарцев имела успех — сторожевые части противника были отброшены, а отдельные группы бургундцев, вступавшие в бой, не могли сдержать натиск массы швейцарской пехоты. Бургундцы потеряли убитыми 6 — 8 тысяч (из 18 — 20 тысяч общей численности войска). Спаслась лишь часть конницы. Пехота же была изрублена полностью, в том числе и английские лучники, служившие в качестве наемников. Хотя промахи Карла в дислокации войск благоприятствовали победе противника, конечной причиной полного поражения его войска было отличное маневрирование швейцарской армией. Успешная атака на бургундский центр расчленила войска Карла Смелого{64}. Воспользовавшись тем, что герцог не заметил скрытого выдвижения швейцарцев, они смогли застать врасплох и разбить его армию по частям, прежде чем он успел построить ее в боевой порядок.

У Нанси (1477) швейцарские военачальники снова проявили большое мастерство в дислокации войск: основные силы и небольшая тыловая колонна замедлили движение и отвлекли внимание бургундской армии, а авангард, совершив поворотный маневр в лесах, зашел противнику во фланг, тем самым его позиция становилась полностью уязвимой. А войскам герцога, атаковавшим в это время по фронту и правому флангу, пришлось иметь дело с превосходящими силами, и они не просто потерпели поражение, но были рассеяны и уничтожены. Сам Карл, отказавшийся спасаться бегством и отчаянно сражавшийся, прикрывая отход своих беспорядочно разбросанных войск, был окружен, и страшный удар швейцарской алебарды раскроил его шлем и череп.

Однако искусное руководство сражениями при Нанси и Муртене было для швейцарских конфедератов исключением. После этих сражений, как и до них, мы видим, что они продолжали одерживать победы путем неудержимого натиска, а не благодаря проявлению каких-либо выдающихся тактических способностей. За успехи в Швабской войне 1499 года надо скорее отдать должное самим войскам, нежели их командованию. Штурмы укрепленных лагерей Хард и Малшайде были замечательными примерами всесилия непоколебимого мужества, но в обоих случаях швейцарские командиры, когда вели своих людей прямо на неприятельские укрепления, похоже, считали, что до конца исполняют свои обязанности. При Фрастенце (1499) победу одержали благодаря отчаянному броску вверх по крутому склону, который тирольцы, считая неприступным, оставили незащищенным. Даже при Дорнахе (1499), последнем до XVIII века сражении на швейцарской земле против захватчика, исход сражения при численном равенстве был определен превосходством копейщиков-конфедератов над швабскими и тем обстоятельством, что копейщикам противника не удалось даже самым решительным ударом разбить фланговую колонну. Что до маневрирования, то оно, по-видимому, было незначительным, что касается тактики, то считалось достаточным двинуть фалангу на противника и положиться на способность сокрушить любое препятствие, встретившееся на пути.

Причины снижения швейцарского влияния в военном деле

Ослабление мощи и падение престижа швейцарских войск были предопределены пренебрежением их командиров более сложными и тонкими проблемами военной науки. В то время, когда великое противоборство в Италии служило школой для военщины других европейских стран, только швейцарцы отказывались учиться. Общие теории, извлекавшиеся из вновь открытых трудов античности, увязывались с современным опытом профессиональных военачальников и развивались в военное искусство, намного превосходящее все известное в средневековые времена. Образованные инженеры и артиллеристы модифицировали характер ведения войн, а от феодальной традиции повсюду отказывались. На передний план выступали новые рода войск, такие как испанские пехотинцы с мечом и щитом («старая песня на новый лад». — Ред.), легкая кавалерия (страдиоты) и германские «черные отряды» мушкетеров. Усовершенствование огнестрельного оружия, которым начала вооружаться пехота, было менее важным в сравнении с хорошей мобильностью, которой отмечалась новая полевая артиллерия.

Однако швейцарцы не обращали внимания на эти перемены; мир вокруг мог меняться, а они крепко держались за тактику предков. Их видели в Италии, да и во многих землях к северу, «числом 10 — 15 тысяч [копейщиков] против любого числа конницы», и они завоевывали всеобщее признание высокого мастерства в своем деле (Макиавелли). Некоторое время они пользовались величайшим авторитетом и оставили свой след в военной истории всех стран Центральной и Южной Европы. Но невозможно, чтобы единственный шаблонный тактический прием, применявшийся людьми, лишенными широких научных познаний в военном искусстве, продолжал претендовать на неоспоримое превосходство. Победы швейцарцев побуждали каждого способного и творчески мыслящего военачальника искать действенные средства противостоять натиску швейцарской баталии. Такие поиски в известной мере облегчалось тем, что на смену старой феодальной коннице и плохо обученной пехоте быстро приходили дисциплинированные войска, воины, способные сохранять хладнокровие и собранность даже перед лицом отчаянного натиска копейщиков-швейцарцев. Регулярная армия Карла Смелого Бургундского оказалась небоеспособной из-за неоднородности и отсутствия сплоченности, а еще из-за плохого руководства своего вождя. Регулярные армии, воевавшие в Италии тридцатью годами позже, были совсем другими. Хотя все еще набиравшиеся из разных стран, они были объединены узами старого боевого товарищества, сословными традициями, чувством профессиональной гордости или верой в любимого военачальника. Поэтому швейцарцам пришлось иметь дело с куда более полноценными войсками, чем те, с какими они сражались ранее.

Первым, кто попытался в порядке опыта выступить против швейцарцев, был император Максимилиан, сформировавший части копейщиков и алебардистов, обученных действовать точно как их противник. Скоро эти ландскнехты завоевали репутацию силы, уступавшей лишь швейцарцам, которым они смело противостояли во многих кровавых схватках. Их столкновения были тем более упорными как из-за военного, так и национального соперничества, швейцарцы негодовали, что какие-то там войска посмели выступить, применив их особую тактику, тогда как немцы были преисполнены решимости показать, что не уступают в храбрости своим альпийским родичам. Удар соперничавших баталий был поэтому потрясающий. Скрещивались две ощетинившихся линии пик, и передние шеренги, неумолимо толкаемые сзади, поражали друг друга. Часто первые шеренги обеих баталий целиком погибали при первом же натиске, но их товарищи, переступая через тела, продолжали бой{65}. Когда массы людей какое-то время давили друг на друга, боевые порядки ломались, копья сцеплялись; наступал черед действовать алебардистам{66}. Колонны расступались, пропуская их, или же они заходили с тыла и бросались в самую гущу боя. Это была эпоха самого ожесточенного соперничества; воюющие стороны косили друг друга с ужасающей быстротой. Их тяжеловесное оружие ограничивало возможность фехтования и парирования и наносило раны, которые почти неизменно были смертельными. Всякий, кто пропускал удар, или спотыкался о тело павшего товарища, или поворачивался спиной, чтобы убежать, был обречен. Пощады не ждали и не давали.

Разумеется, эти страшные рукопашные бои не могли продолжаться долго; одна сторона вскоре уступала и при отступлении несла ужасные потери. Как раз в одном из такого рода боев ландскнехты потеряли половину своего состава; это когда швейцарцы одолели их при Новаре (1513). Однако даже одерживая победы, швейцарцы обнаруживали, что их военное превосходство становится менее значительным. Они больше не были в состоянии смести врага одним неудержимым ударом, им противостояли войска, готовые сражаться, и, чтобы заставить их уступить, требовались максимальные усилия. Несмотря на поражения, ландскнехты держались и в конечном счете брали реванш, скажем, когда швейцарцы в беспорядке откатывались от роковых рвов Ла-Бикокки (1522).

Однако чуть позже на сцене должен был появиться противник более страшный, чем немцы. Испанская пехота Гонсалво де Кордовы еще раз продемонстрировала военному миру эффективность тактики Древнего Рима. Как и воины древнего легиона, они были вооружены коротким колющим мечом и небольшим круглым щитом, носили стальной шлем, грудные и наспинные латы и поножи. Таким образом, они были намного лучше защищены, чем швейцарцы, с которыми им предстояло встретиться. Когда в 1503 году копейщики и меченосцы впервые встретились под стенами Барлетты, снова выплыла на свет старая проблема Киноскефал (197 г. до н. э.) и Пидны (168 г. до н. э.). Такая же плотная и знающая свое дело фаланга, какая была у Филиппа V Македонского (при Киноскефалах и Персея при Пидне. — Ред.), встретилась с войском, тактика которого походила на тактику легионеров Эмилия Павла (Эмилий Павел победил македонян при Пидне. — Ред.). Тогда, как и в древние времена, взяли верх обладатели короткого оружия.

«Когда они сошлись, вооруженные пиками швейцарцы нажимали на противника так сильно, что скоро разомкнули ряды; но испанцы, прикрываясь щитами, находчиво кинулись на них с мечами, так яростно прокладывая путь, что побили массу швейцарцев и одержали полную победу» (Макиавелли).

Побежденные, по существу, получили от рук испанцев то же, что сами причинили австрийцам при Земпахе. Носитель более длинного оружия становится беспомощным, когда его противник сближается с ним, будь то копье против алебарды или пика против меча. Как только в македонской фаланге или швейцарской баталии образовывалась брешь, длина их копий становилась причиной их гибели. Не оставалось ничего лучшего, как бросить длинные пики, и в дальнейшей схватке швейцарские воины с одним только мечом, без средств защиты, оказывались в весьма невыгодном, безнадежном положении перед лицом нападавшего, кроме меча снабженного щитом и более совершенными доспехами. Каким бы ни был исход дуэли между мечом и копьем, взятыми сами по себе, бесспорно, что, когда вооружение меченосца дополняется легким щитом, он сразу получает превосходство. Небольшим круглым щитом отводится острие копья, и тогда короткое колющее оружие делает свое дело{67}. Понятно, что, когда встречались испанская и швейцарская пехота, испанской почти во всех случаях сопутствовал успех.

Однако бессилие копья наиболее поразительно проявилось в сражении, в котором удача не благоприятствовала испанцам. В сражении при Равенне (1512) французским войскам Гастона де Фуа удалось вытеснить испанцев Рамона де Кардоны из его полевых укреплений, и он уже собирался закрепить плоды победы решительным преследованием. На перехват отступавшей в полном порядке испанской пехоты Гастон послал копейщиков Якоба Эмпсера, наемников, тогда служивших под французским флагом. Это войско напало на отступавшую колонну и попыталось остановить ее продвижение. Однако испанцы сразу повернули и яростно напали на немцев, «бросаясь на пики, падая на землю и проползая под ними и между ног копейщиков». Таким образом им удалось сблизиться с противником и «так хорошо поработать мечами, что не осталось бы в живых ни одного врага, если бы, к счастью, не пришел на помощь отряд французской конницы» (Макиавелли) (остатки разбитой, но отступавшей в полном порядке испанской пехоты отразили атаку и французской конницы. — Ред.). Это сражение типично для многих других, в которых в течение первой четверти XVI века щит и меч с лихвой доказали свое превосходство над пикой.

В свете этих фактов может возникнуть вопрос, почему швейцарское оружие продолжало применяться, а испанская пехота в конечном счете отказалась от своей своеобразной тактики. Ответ на этот вопрос находится, если принять во внимание, что меч не годился для отражения кавалерийской атаки, тогда как пикой в этих целях пользовались вплоть до изобретения в XVII веке штыка. Судя по его трудам о Древнем Риме, Макиавелли был самым преданным поклонником испанской системы, которая, казалось, возвращает дни древнего легиона. Но даже он допускал, что пику — оружие, которое он был готов по всякому случаю поносить, — нужно сохранить в значительной части тех идеальных армий, для руководства которыми он составил свое «Военное искусство». Ему на память не приходило никакое другое оружие, которое могло бы противостоять натиску конницы, и посему он был вынужден объединять копейщиков со своими «велитами» и испанскими воинами.

Быстрый рост мастерства инженера-сапера и артиллериста тоже был направлен на подрыв превосходства швейцарцев. Многосторонняя активность эпохи Ренессанса превращала профессионального военного в ученого и заставляла его приспосабливать науку древних к требованиям современной войны. Самого беглого знакомства с трудами Вегеция или Витрувия — а они высоко ценились в то время — было достаточно, чтобы показать мощь римского укрепленного лагеря (и совершенство инженерного искусства. — Ред.). Соответственно, возрождалось искусство сооружения лагерных городков, а каждой армии придавался корпус саперов. Стало обычным укреплять не только постоянные позиции, но и окапывать лагеря, рассчитанные всего на несколько дней. Предпочтение отдавалось удобному местоположению, а для защиты войск, чувствовавших себя не на высоте положения в открытом поле, создавались более или менее прочные рубежи с позициями артиллерии. Вокруг таких позиций шли многие крупнейшие сражения итальянских войн; яркими примерами служат Равенна (1512), Ла-Бикокка (1522) и Павия (1525). Еще чаще военачальник бросался всеми силами в укрепленный город, используя его фортификации, и дополнительно прикрывал его внешними укреплениями и редутами, пока тот не начинал походить скорее на сильно укрепленный лагерь, нежели на какую-нибудь обыкновенную крепость.

Этот этап войн был для швейцарцев самым неблагоприятным: даже самая безрассудная храбрость не помогала преодолеть высокие каменные стены и затопленные водой рвы, если штурмующие не хотели учиться искусству преодоления этих препятствий. И в прошлом швейцарцы никогда не отличались умением атаковать укрепленные места; теперь же, когда противник чаще находился за укрепленными позициями, чем в открытом поле, они не желали приспособить свою тактику к изменившимся обстоятельствам. Изредка, как, например, при штурме внешних укреплений Генуи в 1507 году, им все еще удавалось потеснить противника одним стремительным натиском. Но чаще безрассудный налет на рубежи, удерживавшиеся достаточным количеством стойких войск, кончался катастрофой. Самый яркий пример этого наблюдался в 1522 году, когда швейцарские колонны попытались выбить противника из укрепленного парка Ла-Бикокка. Под сильным огнем испанских аркебуз они преодолели несколько ограждений и наполненных водой рвов, прикрывавших главные позиции имперских войск. Но, приблизившись к последнему рву и валу, вдоль которого разместились ландскнехты Фрундсберга, они увидели, что это препятствие им не преодолеть. Прыгавшие в глубокий ров передние ряды старались вскарабкаться на противоположную сторону; но каждый, кто пытался это сделать, падал вниз, пронзаемый пиками стоявших наверху сомкнутыми рядами германцев. На дне рва осталось лежать 3 тысячи трупов, прежде чем швейцарцы отказались от этого безнадежного предприятия; эта атака по своему неуместному бесстрашию соперничает только с наступлением британцев на Тайкондерогу в 1758 году. (В 1758 г. французы (3500 солдат и ополченцев), обороняя форт Карийон (позже переименован англичанами в Тайкондерогу, ныне на севере штата Нью-Йорк, США), разгромили англичан (16 тыс., в том числе 6 тыс. ополченцев. — Ред.)

Усовершенствование артиллерии в начале XVI века еще больше опустошило ряды швейцарцев. Из всех боевых порядков баталию было легче всего брать на прицел, и она же несла больше всего потерь от каждого пушечного снаряда. Единственное ядро, пропахав ее плотные ряды, могло вывести из строя 20 человек, и тем не менее швейцарцы упрямо бросались на батареи, штурмуя их, несмотря на убийственный огонь. Такое поведение как-то могло быть оправданным в XV веке, когда орудия тех дней редко когда могли сделать один выстрел между моментом, когда противник приближался на расстояние действительного огня, и моментом, когда он достигал орудийных стволов. Однако ученые артиллеристы, такие как испанец граф Педро Наварро и начальник французской артиллерии герцог Альфонс д'Эсте Феррарский, повысив мобильность и скорострельность, превратили орудия в реальную боевую силу. Тем не менее швейцарцы продолжали прибегать к лобовым атакам, что за сорок лет стало в четыре-пять раз опаснее. Ужасный урок, свидетельствовавший о безрассудности такой тактики, был преподан им в сражении при Мариньяно (1515), где, хотя и французская конница проявила мужество, победу на самом деле принесла артиллерия. (При Мариньяно швейцарские наемники под командованием миланского герцога Максимилиана Сфорца потеряли 15 тыс. убитыми из 30 тыс. Французы Франциска I потеряли 5 тыс. убитыми из 40 тыс. — Ред.) Прием, к которому прибегли советники Франциска I, состоял в том, чтобы наносить удар за ударом по флангам швейцарских колонн, тогда как артиллерия била по фронту. Атаки конницы, хотя им ни разу не удалось разбить фалангу, вынуждали ее образовывать ежа. Тяжеловооруженные всадники выступали отрядами по 500 человек, когда отбивали атаку одного, в бой вступал следующий. «Таким путем было предпринято 30 славных атак, и ни об одной в будущем нельзя было сказать, что от конницы не больше пользы, чем от зайцев в доспехах», — писал король матери. Разумеется, эти атаки сами по себе были бы бесполезны, если бы не тот факт, что они остановили продвижение швейцарцев и вынудили их стоять под артиллерийским огнем, что и решило исход сражения. В конце концов колонны так сильно пострадали, что оставили попытку наступать и в порядке отступили, но с вдвое уменьшившейся численностью (швейцарцы овладели первой линией обороны французов, но были опрокинуты контратакой французской конницы, использовавшей результаты сильного артогня. — Ред.).

Последней по счету, но не по важности причиной утраты военного превосходства швейцарцев было непрерывное ухудшение дисциплины. Тогда как в других странах командиры все больше и больше овладевали военным искусством, у швейцарцев они все больше и больше шли на поводу своих солдат. Разделение полномочий всегда губительно сказывалось на овладении стратегическим мастерством, а теперь становились невозможными даже тактические мероприятия. Армия считала себя скорее парламентом, облеченным правом руководить работой своего кабинета министров, чем органом, подчиняющимся военной дисциплине. Преисполненные бездумной уверенности в непреодолимости своего натиска, швейцарские наемники самоуверенно игнорировали приказы, казавшиеся им излишними. В некоторых случаях они атаковали позиции в лоб, когда планировалось обойти их с фланга; в других начинали действовать, хотя был приказ дождаться, когда подтянутся другие подразделения. Если дела шли плохо, они отбрасывали даже видимость повиновения своим командирам. Накануне Ла-Бикокки раздавались крики: «Где офицеры, эти пенсионеры с двумя окладами? Пускай выйдут и отработают свои денежки: пускай сегодня все сражаются в первой шеренге». Больше, чем наглость данного требования, удивляло то, что ему подчинились. Командиры вышли вперед и образовали голову передовой колонны; вряд ли кто из них уцелел в этом бою, и возглавлявший авангард Винкельрид из Унтервальдена пал первым под копьями ландскнехтов Фрундсберга. Что можно было ожидать от армии, в которой рядовые отдавали приказы, а офицеры их выполняли? Единственное, что оставалось у швейцарцев, так это грубая сила и безрассудная храбрость, тогда как им противостояли образованные полководцы новой военной школы. Результат был таким, какой можно было ожидать: тактика копейщиков, ранее вызывавшая у Европы восхищение, была вытеснена, потому что стала шаблонной, и швейцарцы утратили свое вызывавшее чувство гордости положение самой грозной пехоты в мире.

Глава 6

Англичане и их противники. 1272—1485 гг.

От восшествия на престол Эдуарда I до конца Войны Алой и Белой розы

Применение большого лука в такой же мере служит ключом к успехам английских армий в XIV и XV веках, в какой пика (и алебарда. — Ред.) служила швейцарцам. Как ни не похожи эти два оружия и обусловленные этим тактики применявших их народов, оба были взяты на вооружение с одной целью — положить конец господству в войне облаченных в доспехи конников феодального режима. Разумеется, небезынтересный аспект этого периода военной истории заключался в том, что командиры, нашедшие такое отличное применение искусству стрельбы из лука, не имели представления о том, к чему это приведет. Эдуард Черный принц и его отец считали себя цветом рыцарства и пришли бы в ужас, если бы до них дошло, что их собственная тактика в значительной мере делает рыцарскую войну невозможной. Однако дело обстояло именно так; война наподобие большого рыцарского состязания не могла состояться, если одна сторона упорствует, вводя в бой вспомогательные войска, не дающие противнику приблизиться и поломать копья. Однако требования момента заставляли английских командующих отбросить сии неприятные мысли; они сполна использовали то, что имели, и, увидев, что могут таким образом нанести поражение врагу, были довольны.

До последней четверти XIII века нет свидетельств, что большой лук занял место национального оружия англичан. В армиях норманнов и анжуйцев действительно можно было найти лучников, но они не составляли самую многочисленную и самую боеспособную часть войска. По английскую сторону Ла-Манша, как и по другую, роль конников в доспехах все еще не подвергалась сомнению. Вообще-то следует заметить, что теория, приписывающая норманнам введение большого лука, недоказуема. Если верить гобелену из Байе, точность которого в других сюжетах вполне подтверждается всеми современными свидетельствами, оружие лучников Вильгельма нисколько не отличалось от уже известного в Англии и в незначительном количестве применявшегося англичанами в битве при Гастингсе{68}. Это короткий лук, натягивавшийся от груди, а не от уха. Лучники, которые изредка упоминаются в следующем веке, как, например, участвовавшие в «битве Штандартов» (1138) между англичанами и шотландцами, похоже, не играли важной роли в национальных вооруженных силах. Относительно незначительности этого оружия ничто не может быть убедительнее, чем тот факт, что оно вообще не упоминается в Оружейном реестре 1181 года. Поэтому мы можем справедливо заключить, что в царствование Генриха II (р. в 1133 г., правил в 1154 — 1189 гг.) лук не являлся оружием, свойственным какому-либо классу английского общества. Такой же вывод напрашивается относительно предпочтения арбалета Ричардом Львиное Сердце (р. в 1157 г., правил в 1157 — 1199 гг.). Невероятно, чтобы он ввел оружие как новое и превосходящее другие виды, если был знаком с отличным большим луком XIV века. Ясно, что лук должен всегда превосходить арбалет в скорострельности; поэтому Ричард должен был считать, что последний превосходит лук по дальности стрельбы и пробивной силе. Но хорошо установлено, что в Столетнюю войну опытный лучник превосходил арбалетчиков по обоим пунктам. (Неверно. Арбалеты, если у них не отсырели тетивы, как при Креси (1346), значительно превосходили английские луки по дальнобойности и пробивной силе. Но по скорострельности (до 10 — 12 стрел в минуту) английские лучники превосходили, например, генуэзских арбалетчиков на французской службе (3 — 4 стрелы в минуту). — Ред.) Поэтому разумно предположить, что оружием, уступившим место арбалету, был всего лишь старый короткий лук, которым постоянно пользовались еще в саксонские времена.

Как бы то ни было, в царствование Ричарда I Львиное Сердце и Иоанна Безземельного (р. в 1167 г., правил в 1167 — 1216 гг.) арбалетчики продолжали занимать ведущее место среди легких войск. Первый монарх разработал для них тактическую систему, в которой видную роль играл большой, прикрывающий все тело человека щит. Второй задействовал большое число как конных, так и пеших арбалетчиков, среди которых были банды наемников, ставшие проклятием Англии. Похоже, что у баронов, соперничавших с Иоанном Безземельным, очень не хватало вооруженной метательным оружием пехоты, которая могла бы противостоять арбалетчикам Фокса де Броте и его людям. Даже в царствование Генриха III (р. в 1207 г., правил в 1216 — 1272 гг.), в век, когда большой лук начали применять, арбалет все еще считался более действенным оружием. В 1242 году в сражении при Тайебурге вооруженный этим оружием корпус из 700 человек считался цветом английской пехоты.

Проследить подлинное происхождение большого лука нелегко. Есть основания полагать, что он мог быть позаимствован в Южном Уэльсе, где он наверняка был еще в 1150 году{69}. Однако против этого вывода можно сослаться на факт, что в первой половине XIII века он, кажется, был больше известен в северных, нежели в западных графствах Англии. Как национальное оружие он был признан в Оружейном реестре 1252 года, где от всех владельцев земли стоимостью 40 шиллингов или имущества на девять марок требовалось снабдить себя мечом, кинжалом, луком и стрелами. В современных документах часто говорится об обязанности различных феодальных поместий предоставлять королю одного или более лучников, «когда он предпринимает поход против уэльсцев». Любопытно отметить, что даже в 1281 году предпочтение, похоже, все еще отдавалось арбалету, содержание его владельца было значительно выше содержания лучника{70}.

Впервые монаршей благосклонностью большой лук удостоил Эдуард I. Этот монарх, как и его внук и правнук, был хорошим командующим, способным находить новые средства ведения войны. В отличие от них он также проявил значительные стратегические способности. Долгий опыт уэльских кампаний имел результатом умелое владение искусством стрельбы из лука, во многом схожее с тем, как им пользовался Вильгельм Завоеватель при Гастингсе. Есть сведения, что луки были впервые испытаны на деле в сражении с князем Ллевелином у Орвинского моста (1282), и в последующем этот опыт повторил лорд Уорвик в другом сражении близ Конвея в 1295 году.

Валлийцы при приближении лорда выстроились лицом к его войску с невероятно длинными копьями, внезапно обратив их в сторону лорда, опершись концами о землю и направив острия вверх, и поломали строй английской конницы. Но лорд предусмотрел их маневр, разместив между всадниками лучников, так что, испытав силу этого серьезного оружия, валлийские копейщики были обращены в беспорядочное бегство.

Правда, первой важной схваткой, в которой лучники, должным образом дополненные конницей, играли главную роль, было сражение при Фолкерке (1298). Его исход изобиловал такими свидетельствами силы стрел, что не мог не послужить уроком для английских командиров. Составлявшие армию Уильяма Уоллеса шотландцы из южной части этой страны были в основном копейщиками, вооружены многофутовыми копьями. В их рядах имелся небольшой отряд конников, несколько сот человек, и известная доля лучников, главным образом выходцев из района реки Этрик-Уотер и Селкерка. Уоллес, избравший отличную позицию позади болота, построил своих копейщиков в четыре больших сосредоточения (или «шилтрона», как называли их шотландцы) круглой формы, готовых к встрече с любых направлений. Легкие войска построились между этими колоннами, а конница оставалась в резерве. Эдуард выступал со своими конниками, поделенными на три отряда; лучники располагались между ними. Передовой английский отряд, тот, что был под командованием лорда Маршала, влез в болото, там застрял и понес жестокие потери от шотландских стрел. Другой отряд, под командованием епископа Даремского, заметив эту задержку, направился к краю болота, дабы обойти позиции Уоллеса с фланга. При приближении английских рыцарей небольшой конный отряд шотландцев развернулся и покинул поле, не вступая в бой. Тогда конники епископа ударили по позициям противника с тыла. Его эскадронам, напавшим на легкие войска шотландцев, удалось их затоптать, ибо лучники Уоллеса были вооружены только малыми луками и не особенно хорошо ими владели. Однако те англичане, что оказались лицом к лицу с копейщиками, встретили жестокий отпор и были в беспорядке отброшены. Посему епископу пришлось ждать подхода короля, который находился во главе пехоты, следовавшей в хвосте остальной конницы.

Приблизившись, Эдуард подтянул своих лучников к шотландским войскам, которые были не в состоянии ответить (так как их легкие войска рассеяны) или атаковать из-за близости английской тяжелой конницы. Сосредоточив огонь из луков на определенных участках колонн, король совершенно смешал ряды шотландцев, а затем внезапно пустил в атаку конницу. Замысел удался; в дрогнувших частях возникли бреши, и рыцари, проникнувшие за линию пик, начали кровавое избиение противника. Урок этого боя очевиден: коннице не одолеть шотландскую тактику, но лучники, дополненные конниками, могут успешно справиться с требуемой задачей.

И таким образом на протяжении двух столетий характерные черты битвы при Фолкерке неоднократно повторялись всякий раз, когда встречались англичане с шотландцами. Халидон-Хилл (1333), Невиллз-Кросс (1346), Хомилдон (1402) и Флодден (1513) — все они были вариациями одной и той же темы. Твердо, но медленно двигавшаяся масса южношотландской пехоты становилась жертвой собственного упорства и мужества, когда шагала в тщетном усилии сблизиться со строем конных рыцарей, осыпаемая с флангов стрелами лучников, которых выставил против нее английский командующий. Лучник мог справедливо хвастаться, что «держал за поясом двенадцать шотландских смертей»; ему было достаточно пустить стрелу в такую легкую цель — большую волнующуюся толпу копейщиков, будучи уверенным, что поразит цель.

[Баннокберн (1314), несомненно, служит достойным внимания исключением из общего правила. Однако исход этой битвы является не результатом отказа от тактики, применявшейся при Фолкерке, а плодом неумелого, абсурдного руководства, какого можно было ожидать от кампании, которую вел Эдуард П. Силы Роберта Брюса, во многом схожие с силами Уоллеса, возможно, составляли 10 тысяч человек и 500 отборных конников. Брюс занял сильную позицию в Новом парке, прикрывая город и замок Стерлинг, которые Эдуард поклялся освободить. Шотландский король расположил силы, готовясь встретить противника на дороге из Фолкерка в Стерлинг, но англичане после обстоятельной разведки днем 23 июня 1324 года решили попытаться под покровом темноты обойти шотландцев с фланга. Поэтому они всю ночь с 23 на 24 июня занимались переправой через реку Баннокберн между деревней Баннокберн и мостом Крук, местности в XIV веке довольно топкой. Насчитывавшая 20 тысяч человек, армия Эдуарда всю ночь переправлялась через речку и к рассвету все еще была неорганизованной массой, скопившейся на равнине под церковью Святого Ниниана (первый местный христианский епископ, живший в 360 — 432 гг. — Ред.). Навести относительный порядок удалось только авангарду под командованием лорда Глостера. Это давало Брюсу блестящую возможность, чем он и поспешил воспользоваться. Развернув свою армию в сторону нового фронта, он пустил ее вниз по склону уступами «шилтронов», поразительно напоминающими обычное швейцарское построение для атаки, и, сокрушая сопротивление противника, ворвался в вязнувшие в болоте ряды англичан. Небольшое число английских лучников заняли позицию на своем правом фланге, но и их смяли и погнали с поля боя конники под командованием маршала Кита — единственный достойный упоминания подвиг, числящийся за шотландским рыцарством.

Сражение переросло в беспорядочную свалку между копейщиками Брюса и рыцарями Эдуарда. Последние, скованные ограниченным пространством, могли прибегать только к ограниченным, бесполезным атакам, совершенно не способным взломать строй копий. В то же время они несли страшные потери. Задние шеренги не могли принять участие в борьбе и беспомощно стояли, видя, как выкашиваются ряды их товарищей. В конечном счете, то ли от изнеможения, то ли из-за военных хитростей шотландцев, весь английский строй распался и поражение переросло в беспорядочное бегство. Позади лежали заболоченные берега Баннокберна и широкая излучина реки Форт. Сотни людей утонули, пытаясь спастись. Сам король Эдуард избежал пленения, избрав кружной путь, который вывел его за замок Стерлинг, куда комендант замка его не пустил. Никогда раньше и позже английская знать не терпела такого ужасного избиения и английская армия не терпела такого поражения. Его уроки были очевидны. Конница, какой бы храбростью и решимостью она ни обладала, не могла в одиночку одолеть стойких копьеносцев, а лучники без поддержки тяжелых войск бесполезны]{71}.

Следующий ряд кампаний, в которых английским лучникам пришлось принять участие, был направлен против противника, во всех отношениях отличавшегося от стойких копейщиков Южной Шотландии. Во Франции, больше чем в любой другой европейской стране, чувствовалось всемогущество извращенного до нелепости понимания военного искусства, ходившего под именем рыцарства. Армии Филиппа VI и Иоанна II Валуа состояли из вспыльчивых, недисциплинированных представителей аристократии, воображавших себя самой боеспособной военной силой в мире, но в действительности мало отличавшейся от вооруженной толпы. Система, воспроизводившая на поле боя отличительные свойства феодального общества, представлялась французскому аристократу идеальной формой военной организации. Он твердо верил, что поскольку он стоит неизмеримо выше крестьянина по социальной шкале, то, следовательно, должен в такой же мере превосходить крестьянина и в военном отношении. Посему он был не только склонен презирать пехотинцев всех мастей, но рассматривал ее выступление против него на поле боя как своего рода оскорбление его классовой гордыни. Самомнение французской знати, поколебленное на короткое время в результате битвы при Куртре (1302), вновь утвердилось после кровопролитного реванша у Монс-ан-Певеля и Касселя. Судьба, которая в этих случаях обернулась против храбрых, но плохо обученных горожан Фландрии, была характерна для любого пешего солдата, осмелившегося померяться силами с рыцарями, принадлежавшими к самой агрессивной аристократии в христианском мире. Но спесь ведет к беде, и французской знати еще предстояло столкнуться с пехотой, обладавшей свойствами, о которых она не подозревала.

Против этих высокомерных рыцарей, их наемников и жалкого сборища плохо вооруженных подневольных крестьян, которых они тащили за собой на поле боя, английский лучник выстоять мог. К тому времени он стал почти профессиональным солдатом. Теперь это обычно был не подневольный воин, а доброволец, завербованный одним из баронов или рыцарей, с которым король заключил контракт на поставку солдат. Записавшись на службу из простой жажды войны и приключений или надежды поживиться чужим добром (что чаще), он намного превосходил безликую массу пехоты, сопровождавшую на войне французских аристократов. Правда, историки, возможно, придают этому превосходству слишком большое значение, хотя оно и было реальным. Никакое горячее стремление к борьбе само по себе не объясняет победы англичан в XIV веке. Самоуверенности и бойцовых качеств хватало и у фламандцев при Розебеке (в 1382 г., где французы истребили более половины фламандского войска. — Ред.) или у шотландцев в Фолкерке, тем не менее они не добились успеха. Больше, чем мужество и отвага, одержать победу при Креси или Пуатье помогли английским лучникам отличное вооружение и блестящая тактика.

Большой лук пока что применялся только в наступательных военных действиях и против противника, уступавшего английской армии в коннице. Однако когда Эдуард III вторгся со своими силами во Францию, характер военных действий в корне изменился. Французы неизменно имели превосходство в коннице, и тактику лучников надо было приспосабливать к обороне. Вскоре Эдуард III обнаружил, что атакующий эскадрон представляет собой такую же хорошую цель для стрелы, как и неподвижно стоящая колонна пехоты. Ничто не может так привести в замешательство конницу, как град стрел: они не только сбивают с коней значительную долю всадников, но вносят страшный беспорядок, когда раненые кони мечутся среди других животных, обрекая на неудачу наступательный порыв. Чем ближе расстояние, тем легче цель, больше людей и животных получают ранения; замешательство усиливается, движение продолжает замедляться, пока наконец оно доходит до предела, когда эскадрон больше не способен двигаться. Одолеть строй лучников с большими луками лобовой атакой — дело для конницы почти безнадежное. Однако Франция поняла это только в 1346 году.

При Креси (1346) король Эдуард III, как обычно, разделил свою примерно 11-тысячную армию (от 14 до 20 тысяч) на три баталии. Правым крылом, расположившимся на склоне холма на полпути между рекой Май и деревней Вадикур, командовал принц Уэльский. Войско состояло из 800 спешенных тяжеловооруженных конников, прикрытых с обоих флангов лучниками, в общей сложности из 2 тысяч человек, плюс около тысячи валлийских копейщиков. Слева от принца, чуть оттянувшись назад, разместился второй корпус под совместным командованием Арундела и Нортгемптона. Он был несколько меньше первого, состоял из примерно 500 тяжеловооруженных конников и 1200 лучников, дислоцированных в таком же порядке. Его правый фланг опирался на левый фланг принца, а левый прикрывался деревней Вадикур. Сам король Эдуард с резервом из 700 тяжеловооруженных конников, 2 тысяч лучников и, возможно, тысячи валлийских копейщиков расположился на возвышенности перед лесом Буа-де-Гранд, позади баталии принца Уэльского.

Ничто так не характеризует отсутствие дисциплины во французской армии, как тот факт, что она заставила начать сражение на день раньше, чем намеревался ее командующий. Увидев английские позиции, Филипп и его маршалы решили отложить боевые действия до следующего утра, поскольку войска с рассвета были на марше. Однако, когда авангарду поступил приказ остановиться, находившиеся во главе колонны титулованные вельможи сочли, что их лишают чести начать сражение, так как видели, что сзади все еще подходят остальные части. Поэтому они продолжали двигаться вперед, а за ними последовали главные силы, и вся армия подошла настолько близко к английским позициям, что сражение стало неизбежным. Подробности этого дня описывались довольно часто; нет необходимости детально описывать неприятности несчастных генуэзцев, которые гибли десятками, будучи заняты обременительной процедурой накручивания своих арбалетов (с утра шел дождь, и арбалеты отсырели). Бесплодные атаки конницы на строй лучников (и спешенных английских рыцарей. — Ред.) вели к большим жертвам, пока вся земля не была завалена трупами людей и лошадей и дальнейшие попытки продвинуться вперед стали немыслимы.

Основной нажим французов, похоже, все время приходился скорее не по лучникам, а по спешенным тяжеловооруженным всадникам, и порой их сильно теснили, но не было случая, чтобы английский строй отступил хотя бы на фут. Французские рыцари гибли перед строем копейщиков, который они были не в состоянии прорвать, и им доставалось не меньше, чем их товарищам в центре. С наступлением ночи французы в беспорядке отступили. Англичане победили, не уступив ни фута. Перед английским строем осталось лежать значительно больше трети французов, из них подавляющее большинство пало от стрел лучников (было убито около 1500 французских рыцарей. Всего французы потеряли около 15 процентов от численности войска. — Ред.).

Креси показало, что лучники, при должной поддержке спешившихся тяжеловооруженных всадников, способны отразить самые решительные атаки конницы. Однако мораль, которую извлекли французы, была совсем другого свойства. Не желая в силу своей классовой спеси приписать победу оружию каких-то там мужиков, они пришли к заключению, что англичане победили благодаря стойкости фаланги спешившихся рыцарей.

Это запало в голову французскому королю Иоанну II Доброму, и в битве при Пуатье (1356) он решил последовать успешному приему английского короля Эдуарда П. Он приказал всей коннице, за исключением двух небольших корпусов — слабая надежда, — укоротить копья, снять шпоры и отправить коней в тыл. Король упустил из виду, что условия наступления и условия обороны совершенно различны. Войска, намеревающиеся прочно закрепиться на определенном участке, придерживаются тактики, прямо противоположной той, какой следуют при атаке на укрепленные позиции. Прием, удачно выбранный Эдуардом III для защиты флангов при Креси, был нелепым и неуместным при штурме холма Мопертюи. Не стойкость, а решительный удар — вот к чему должен был стремиться король. Вообще-то в течение дня не было ничего более пагубного, чем действия короля Иоанна II. Само сражение было абсолютно ненужным, поскольку Черного принца можно было за неделю вынудить голодом к сдаче. [Фактически положение англичан в утро сражения было настолько отчаянным, что принц Эдуард пытался отойти, не вступая в бой, и принял решение сражаться только тогда, когда французы вступили в бой с его арьергардом.] И уж если сражению дано было состояться, было полнейшим безумием выстроить французскую армию в виде гигантского клина, где корпус за корпусом сосредоточивались позади первого, самого короткого по фронту, и устремиться на самый укрепленный участок передовой линии англичан. Однако так было по плану, который вознамерился осуществить король. Подход к плато Мопертюи зарос деревьями и кустарником, его преграждала живая изгородь, за которой расположились английские лучники. Иоанн ввел свой авангард, 500 отборных конников, через брешь в изгороди; следом сразу двинулась масса спешенных конников.

Не приходится говорить, что лучники уничтожили большую часть передового корпуса, а остальные откатились к находившейся у них в тылу баталии. Это сразу вызвало беспорядок, который усилился, когда лучники перенесли огонь на его ряды. Еще до начала рукопашной французы были деморализованы градом стрел. Поймав момент, принц, не теряя времени, спустился с плато и всеми силами тяжеловооруженной конницы ударил по фронту уже ослабленной колонны. В то же время в качестве отвлекающего маневра он послал на левый фланг французов небольшой отряд из 60 тяжеловооруженных всадников и 100 лучников под командованием каптала де Буша. Для людей короля Иоанна это было уже слишком; не дожидаясь дальнейшего нападения, около двух третей из них покинули поле боя. Единственными войсками, оказавшими достойное сопротивление, были отряд немцев во втором корпусе и воины, непосредственно окружавшие монарха. Правда, англичане смогли без труда окружить их и, попеременно пуская в ход луки и копья, уничтожить. После этого король Иоанн II, его сын Филипп и оставшееся окружение были вынуждены сдаться.

Это был блестящий тактический успех принца, обеспечившего победу мастерством в выборе позиции и продуманным использованием лучников. Новый план наступления на английскую армию, план короля Иоанна II, провалился, закончившись еще позорнее, чем беспорядочное отступление феодальных рыцарей его предшественника, Филиппа VI, при Креси. Исход сражения при Пуатье так подействовал на умы французов, что на протяжении всей войны те не предприняли ни одной попытки встретить противника в открытом бою. Ошеломленная ударом по их испытанной военной системе, французская аристократия отреклась от сражений в открытом поле и угрюмо заперлась в своих замках, твердо решив ограничить свои действия незначительными осадами и набегами. Англичане могли разгуливать по стране вдоль и поперек, как это делал в 1373 году Ланкастер, но не могли вытащить противника на бой. Укрывшись за стенами, штурмовать которые захватчикам было недосуг, французы давали им возможности тратить силы на утомительные марши по обезлюдевшей стране. Как бы ни противоречил такой вид войны рыцарским заповедям, обязывавшим благородного рыцаря принимать любой вызов, в целом он неплохо соответствовал велениям времени. Тактика Карла V и Дюгеклена вернула все, что потерял король Иоанн II (французы упорядочили налоговую систему, совершенствовали артиллерию, набрали наемников, и англичане потеряли почти все, что захватили. — Ред.). Англичане обнаружили, что война больше не место для великих подвигов, а скучная и не приносящая славы оккупация, постоянно требующая крови и денег и больше не поддерживаемая за счет запасов противника.

Дюгеклен в своих кампаниях руководствовался не выдержками из турнирных правил, а здравым смыслом. Поле боя у него было для дела, а не для авантюрных приключений. Его целью было беспокоить англичан, дабы выжить их из Франции, и не важно, посредством ли эффектных подвигов или малозаметного тяжелого труда. Если необходимо, он вступал в бой, но в равной мере был готов достичь цели силой и хитростью. Открытым нападениям он предпочитал внезапные атаки ночью, засады и всякого рода военные хитрости. Имея постоянный приток солдат благодаря свободному рекрутированию, ему никогда не приходилось рисковать, что, еще не послужив, солдаты разбегутся. Это освобождало его от необходимости спешить с проведением операций, что было губительным для многих военачальников, командовавших временным войском феодалов. Англичане были лучше оснащены для побед в больших сражениях, чем для участия во множестве мелких беспокоящих стычек. Их сильной стороной была не стратегия, а тактика, и следовавшие одни за другими мелкие осады и позорные отступления положили конец их неосмотрительной попытке удержать силой земли по ту сторону Ла-Манша.

Дюгеклен, правда, лишь расчистил путь для нового появления на сцене французской знати. Запершись в своих замках, тогда как формирования свободных рекрутов отвоевывали обратно страну, они, видимо, «ничего не забыли и ничему не научились». Страх перед ужасными англичанами больше не застилал им глаза, и они снова вернулись к старым рыцарским выкрутасам. Последние годы столетия походили на первые: если Кассель повторился при Розебеке, где возродившиеся феодальные порядки ожидало возмездие, то Никопольское сражение стало более катастрофическим повторением Куртре. (В 1396 г., в ходе Крестового похода, организованного королем Венгрии Сигизмундом против турок, под Никополем на Дунае произошел бой между крестоносцами (всего около 10 тыс., венгры, французы (2,5 тыс., в том числе 1 тыс. рыцарей), поляки, германцы, валахи, итальянцы, англичане) и турками (11 — 12 тыс.). Рано утром французские рыцари, желая добыть славу, первыми вышли из лагеря, не ожидая союзников. Турки (конные лучники), отступая, навели их на стрелы и копья янычар, а затем тяжелая конница турок — сипахи — разгромила французов. По тому же сценарию произошел и разгром остальных сил союзников. В результате захваченная Болгария была турками закреплена, над Венгрией и Сербией нависла турецкая угроза, падение Константинополя стало вопросом времени. — Ред.) Тридцать лет анархии в царствование слабоумного короля Карла VI способствовали далеким от науки реакционным тенденциям в военном деле, сделав Францию жертвой ряда новых английских вторжений (как раз в это время развивалась французская артиллерия, а англичане к концу войны так и остались с чем начинали. — Ред.).

Если бы более поздние кампании не свидетельствовали о том, что английский король Генрих V отличался стратегическим мастерством, мы были бы склонны назвать его бросок к Азенкуру опрометчивым и неоправданным. Похоже, однако, что он раскусил противника и, прежде чем пожертвовать коммуникациями и ринуться в Пикардию, оценил его силы. Быстрота его передвижения с 6 по 24 октября 1415 года{72} показывает: Генрих V ценил время. Близ Сен-Поль-сюр-Тенуаз французы преградили дальнейшее продвижение Генриха V, выставив огромную феодальную армию, в три-четыре раза превосходившую его силы. (По подсчетам честных (даже английских) исследователей, французов было 6 — 10 тыс., англичан 6 — 9 тыс., в том числе 1 тыс. спешенных рыцарей. Рыцарей у французов было больше, зато у англичан до 5 тыс. лучников. — Ред.) Подобно обоим Эдуардам при Креси и Пуатье, король решил принять оборонительный бой. (Англичане наступали по ходу боя, французы контратаковали; английские историки потом сочинили, «как всегда». — Ред.) У него было более 6 тысяч человек, из них приблизительно 5 тысяч лучников. Генрих избрал позицию, какую только можно было желать: по фронту не более 1200 ярдов, оба фланга защищены лесами. Поверхность, по которой предстояло приближаться противнику, представляла собой вспаханные поля, пропитанные шедшими неделю дождями. Король Генрих выстроил армию по старому плану Креси, с обычными тремя баталиями спешенных тяжеловооруженных конников, на флангах слегка выдававшиеся вперед группировки лучников. Центром командовал король; Эдуард, герцог Йоркский, правым флангом и Камойс левым. Лучники оградили передний край рядами заостренных кольев, направленных в сторону противника.

Коннетабль Франции Шарль д'Альбре, номинально считавшийся главнокомандующим, был настолько измотан присутствием многочисленных графов и герцогов королевских кровей, что, право, не мог отвечать за руководство сражением. Одержимые странной мыслью, что спешивание конницы имеет какие-то достоинства, в точности повторили действия короля Иоанна II при Пуатье, и основной массе тяжеловооруженной конницы было приказано отправить коней в тыл. Армию построили в три баталии, друг за другом, впереди на флангах два небольших конных отряда. Третья баталия тоже оставила коней на случай преследования. (Очевидно, что была только одна линия, та, что на английской схеме «герцог Орлеанский и д'Альбре». — Ред.) Французы имели сравнительно мало пехоты, главным образом арбалетчиков, да и тех разместили в тылу каждого войска, где от них не было пользы.

[Король Генрих некоторое время, находясь в боевой готовности, выжидал противника; он хорошо представлял себе, что единственный шанс на победу — спровоцировать французов на атаку. Наконец он приказал своей небольшой армии продвинуться вперед на расстояние досягаемости стрельбы из больших луков (т. е. перешел в наступление. — Ред.). Это привело к желаемому результату. Пришли в движение два отряда конницы (т. е. французы пытались контратаковать. — Ред.). Английские лучники поправили свои колья и приготовились встретить атакующих. Большинство конников было расстреляно, еще не достигнув частокола, а с теми, кто доскакал, быстро покончили выстрелами в упор. Тем временем передние цепи французских войск, неся огромные потери, под градом английских стрел брели почти целую милю по колено в раскисшей пашне. (Автор только что сообщал, что англичане подошли на расстояние выстрела из лука, т. е. 300 метров, что подтверждается схемами в серьезных источниках. «Брели целую милю по колено под обстрелом» — это, видимо, из истории Первой мировой войны, предельная досягаемость огня станковых пулеметов. — Ред.) Несмотря на это, при первом ударе тяжеловооруженных порядков англичане дрогнули и восстановили положение только после ожесточенного рукопашного боя. Решающий момент наступил, когда король Генрих приказал лучникам отложить свои луки и взяться за топоры и мечи. Измученные боем и длинным переходом по грязи, французские тяжеловооруженные воины не могли тягаться с легче вооруженным противником. Они беспомощно стояли, тогда как проворные йомены «молотили по доспехам, словно кузнецы по наковальням». Первый французский строй был в беспорядке отброшен в сторону подходившей второй баталии. Англичане перестроились и выдвинулись навстречу новой угрозе. Бой был недолгим, ибо и подошедшие были ослаблены и деморализованы, еще не успев нанести удар. Скоро и второй строй поломался и повернул назад, а третий рассеялся, даже не приняв участия в атаке].

(Из этого абзаца видно, что в области сочинения исторических сказок американцы превзошли англичан. На самом деле французы избрали оборонительную тактику и ждали противника. Англичане перешли в наступление только в 14 часов. Поскольку спешенным рыцарям было тяжело двигаться по раскисшему после дождя вспаханному полю, Генрих V приказал сделать остановку для отдыха. Английские лучники, подойдя на дистанцию действительного выстрела (менее 300 метров), быстро соорудили из кольев палисад и начали обстреливать французов. Французские конные отряды рыцарей контратаковали с флангов английских лучников, но, используя палисады, те отразили тяжеловооруженных всадников. Под обстрелом английских лучников французские арбалетчики (которых надо было задействовать раньше, используя большую, чем у лука, дальность стрельбы арбалета) понесли тяжелые потери (т. е. не имели серьезных доспехов) и отступили за линию спешенных рыцарей.

Теперь все английское войско, используя ливень стрел английских лучников, двинулось вперед на главные силы французов и опрокинуло их. Французы потерпели тяжелое поражение. К полю боя спешил к ним на помощь герцог Брабантский, но его рыцари не успели (из-за этого англичане и поспешили с наступлением по грязи). Но следствием его позднего появления стала организованная по приказу английского короля Генриха V резня французских пленных (на всякий случай. Всего французы потеряли 4 тысячи убитыми, включая зарезанных пленных, и 1,5 тысячи пленными, которых оставили на выкуп. — Ред.).

Мало кто из командующих совершал так много грубых ошибок, чем коннетабль, но главный промах состоял в том, что он вообще напал на занимавшую удачную позицию английскую армию. (Выше было сказано в примечании, что он не нападал, а защищался. — Ред.) В данном случае конечно же правильным вариантом было уморить короля голодом; тот со своей армией жил исключительно за счет запасов, добываемых в окрестностях, за пределами своих позиций. Если, однако, планировалось нападение, оно должно было сопровождаться обходным маневром вокруг лесов, и ему должны были предшествовать действия всех имевшихся в армии сил арбалетчиков и лучников, как мы знаем, более многочисленных, чем у англичан. (Насчет арбалетчиков у автора проблески мысли. — Ред.)

Можно было ожидать, что такой день, как при Азенкуре, охладит любовь французской знати к устаревшей тактической системе. Однако феодальные боевые порядки были так тесно связаны с феодальным устройством общества, что они все еще считались идеально подходившими для сражений. (В 1421 г. французы при помощи шотландцев нанесли англичанам поражение при Боже. — Ред.) Следствием фанатичной приверженности старым методам военных действий стали три кровопролитных поражения — при Краване (1423), Вернее (1424) и при Рувре (1429). В каждом из этих случаев французские рыцари, когда конные, когда спешенные, предпринимали отчаянные попытки взломать боевые порядки английских лучников лобовым ударом и во всех случаях терпели поражение.

Подобная неразумная тактика была отвергнута после того, как руководство войсками перешло в руки профессионалов, таких как де Сентрайль, де Виньоль, по прозвищу Ла Гир, и Дюнуа. Правда, это было только началом пути, ведущего к победе французов. Положение Франции было несравнимо хуже, чем во времена Дюгеклена, потому что большая часть провинций к северу от Луары не только была оккупирована англичанами, но смирилась со своей судьбой и не выражала желания примкнуть к национальным силам. Ограниченные военные действия, какие, скажем, в свое время отвоевали земли Аквитании, в 1428 году были бы совершенно недостаточны для спасения Франции. Из них нужно исходить при оценке важности воздействия на события Орлеанской девы (Жанны д'Арк). Ее успехи выражают не новую тактическую систему, а пробуждение народного энтузиазма, из-за которого дальнейшее пребывание англичан во Франции стало невозможным. Меньшая страна не могла угнетать большую, если только население последней не было инертным; как только оно переставало находиться в таком состоянии, все предприятие, несмотря на прежние победы, становилось неосуществимым.

Объясняя изгнание англичан из Франции скорее политическими, чем стратегическими причинами, нельзя забывать, что французские профессиональные военачальники XV века нашли способы свести до минимума превосходство английских военных. (Превосходства, как обнаружили сами англичане, уже и не было, против лучников заговорила французская артиллерия. — Ред.) Когда обнаруживали, что интервенты создавали хорошие оборонительные позиции, то неизменно уклонялись от нападения. Не было смысла превращать войска в изрешеченную стрелами мишень, если успех практически невозможен. Поэтому, как можно увидеть, победы французов во второй четверти столетия в большинстве случаев одерживались при нападениях на английскую армию, когда та была на марше или в положении, из которого нельзя быстро выстроить боевые порядки. Прекрасным примером подобного рода действий служит сражение при Пате (1429); оно было проиграно англичанами, потому что Толбот к началу нападения был не совсем готов. Выжидая, когда на поле боя прибудет вся французская армия и станет развертываться в боевые порядки, он не придал значения появившемуся перед ним какому-то авангарду и стал отходить к селению Пате, где намеревался развернуться в боевой порядок. Но Ла Гир (де Виньоль), не ожидая подхода основных сил, напал на отходившие колонны и вклинился в их ряды «до того, как лучники успели установить палисад из кольев». Преимущество лука над копьем зависело от умения стрелка удерживать противника на расстоянии. Если же, случись такое, конница оказывалась среди своих противников, начиналась обыкновенная рукопашная схватка и здесь брали верх численность и сила. Так и случилось на этот раз. Ла Гиру удалось сблизиться, сражение превратилось в рукопашную схватку, а когда подошли основные силы французов, англичан одолели благодаря численному преимуществу. (При Пате у англичан было 5 тыс. воинов (лучники, пехота, кавалерия). Со стороны французов в бою приняли участие 1500 воинов (в основном конников), устроивших англичанам мясорубку. Англичане потеряли 2500 человек, французы — около 100. — Ред.) Такова обычно бывала тактическая подоплека поражений англичан в XV веке.

Потеря земель, которые во Франции захватил Генрих V, произошла по причине, если судить с военной точки зрения, неспособности чисто оборонительной системы отвечать всем превратностям военных кампаний. Английским командирам, усвоившим традиции Азенкура и Пуатье, не нравились наступательные действия. Привыкнув добиваться успеха, встречая атаки противника на тщательно выбранных позициях, после обстоятельной подготовки, они часто терялись перед лицом командующих противной стороны, которые в принципе воздерживались от нападения на подготовленные позиции и неизменно появлялись там и тогда, где и когда их меньше всего ожидали. В открытом поле или на марше, в лагере или в небольшом городке англичан могло ожидать неожиданное нападение. Они были слишком хорошими солдатами, чтобы впадать в панику, но уже утратили былую уверенность, которой обладали в дни, когда французы все еще упорствовали в применении старой феодальной тактики.

Счастливый случай сохранил для нас на страницах книги Блонделя Reductio Normanniae всеобъемлющее описание катастрофического для англичан сражения при Форминьи 15 апреля 1450 года, предпоследнего крупного сражения англичан, пытавшихся удержать захваченные за Ла-Маншем земли. (При Форминьи (1450), имея 6 — 7 тыс., против 4,5 — 5 тыс. французов, англичане потеряли 3800 человек убитыми и 1200 — 1400 пленными. Французы потеряли 500 — 600 человек. — Ред.) В весьма поучительном повествовании хорошо показана перемена фортуны в последние годы великой войны. Само сражение, хотя и предназначенное решить судьбу всей Нормандии, было не таким уж масштабным. Около 4,5 тысячи англичан, половина из них лучники, остальные по большей части алебардисты да несколько сот тяжеловооруженных рыцарей, было собрано ради отчаянной попытки открыть путь на Кан (англичан было 6 — 7 тыс. — Ред.). В этом городе оказался под угрозой со стороны большого войска во главе с самим французским королем Карлом VII герцог Сомерсет, командующий всеми английскими войсками во Франции. Чтобы собрать боеспособные силы, оголили все нормандские гарнизоны, подобрали все подкрепления из Англии, самое большее 2,5 тысячи человек. Посланной на подмогу английской армии удалось захватить Валонь и форсировать опасные броды через реку Дув и Вир, но недалеко от селения Форминьи англичане лицом к лицу столкнулись с французским корпусом под командованием графа Клермона, одним из тех, что были посланы остановить продвижение англичан. Силы Клермона численно не намного превосходили англичан (французов было меньше. — Ред.). Похоже, насколько можно судить по источникам, они состояли из 600 lances garnis (боевых единиц лучников), т. е. 3 тысяч участников, двух небольших орудий (кулеврин) и некоторого количества местной пехоты.

Наступать нужно было англичанам, которые были вынуждены пробиваться к Кану. Однако Томас Кириэл и Мэтью Гоф, два ветерана, командовавшие идущими на выручку войсками, отказались брать на себя инициативу. Старая предвзятость в пользу оборонительных действий была настолько сильна, что, забыв о цели своего похода, они отошли назад и стали искать позицию, на которой можно встретить атаку войск Клермона. Найдя ручей, окаймленный садами и рощами, что, на их взгляд, прикрывало тыл, они выстроили войска в виде выпуклой позиции, где центр выдавался вперед, а оттянутые назад фланги упирались в ручей. Главную баталию составляли три подразделения лучников, каждое по 700 человек; на его флангах располагались две баталии алебардистов, но не на одной линии с центром, а несколько оттянувшись назад, а эти формирования, в свою очередь, прикрывались с флангов немногочисленной конницей, выстроившейся вплотную перед садами и ручьем. Клермон атаковал не сразу, так что у лучников было время, следуя своему неизменному правилу, оградиться частоколом (палисадом из кольев), а все войско принялось окапываться, и только тогда противник, наконец, начал движение. Исходя из длительного опыта французы весьма неохотно атаковали в лоб строй лучников; прощупав позицию, они предприняли несколько частичных фланговых ударов, которые были отбиты. Незначительные безрезультатные стычки продолжались около трех часов, пока Жиро, начальник королевской артиллерии, подтянул две кулеврины и установил их таким образом, что они вели продольный огонь по английским позициям. Раздраженные обстрелом, часть английских лучников выбежали из-за палисада и при поддержке одного из флангов алебардистов напали на французов, захватили кулеврины и обратили в бегство охранявших их солдат.

Если бы в этот момент все силы Кириэла перешли в наступление, сражение, возможно, было бы выиграно. (Вряд ли. Скорее всего, англичане в рукопашной схватке были бы перебиты быстрее. — Ред.) Но английский командующий строго придерживался своей оборонительной тактики, и, пока он выжидал, не двигаясь, судьба сражения повернулась другой стороной. Напавшие на французов части были, в свою очередь, атакованы одним из фланговых отрядов французских тяжеловооруженных рыцарей, которые спешились, чтобы отбить утраченное орудие; завязался отчаянный бой, в ходе которого англичане изо всех сил старались перетащить орудия на свои позиции, а противник пытался их отбить. В конечном счете французы взяли верх (естественно — бойцы разных весовых категорий. — Ред.) и оттеснили англичан на их позиции. Лучники не могли пустить в ход свои стрелы: скопище участников битвы, в котором перемешались друг и враг, откатывалось в их сторону. Таким образом, два войска сошлись в рукопашной, и началась кровавая схватка. Исход сражения все еще был неопределенным, когда к полю боя прибыли свежие французские силы. В тылу английской позиции появились прибывшие из Сан-Ло графы Ришмон и Лаваль с 1200 тяжеловооруженных всадников. Все войска Кириэла были в деле (6 — 7 тыс. англичан отчаянно дрались с 3500 — 3800 французами. — Ред.), и ему нечем было отбить новую атаку. Его люди отступили к находившемуся позади ручью и были сразу раздроблены на несколько разрозненных частей. Гоф прорвался сквозь ряды французов и с конницей добрался до Байе. Но Кириэл с пехотой был окружен, и вся главная баталия была уничтожена. Несколько сот лучников также сумели бежать, а их командир с несколькими десятками бойцов оказался в плену. (В плен попало 1200 — 1400 англичан. — Ред.) Французы мало кого пощадили, и на следующий день их герольды насчитали на поле боя 4 тысячи трупов англичан (3800. — Ред.). Редко когда армия терпела такую полную катастрофу: небольшое войско Кириэла потеряло четыре пятых личного состава. Сколько потеряли французы, у нас нет возможности установить; их летописцы пишут о гибели двенадцати рыцарей, ни один из них не был заметной фигурой, но больше не упоминают о своих потерях. Один английский летописец саркастически замечает:

«Они объявляют, скольких они убили, но не пишут, сколько их самих было уничтожено. Это было чуть ли не первое сражение, когда они одолели англичан, и я не ставлю им это в упрек; хотя они из малого раздувают большое, все выставляют напоказ и не забывают ни о чем, что служит им во славу». (Это была далеко не первая победа французов, которые потеряли здесь 500-600 человек. — Ред.)

Мораль Форминьи ясна: когда французы наловчились в военном деле и в каждом сражении больше не совершали грубых ошибок, неразумное применение англичанами оборонительной тактики Эдуарда III и Генриха V могло привести только к губительным последствиям. Если нельзя было найти какой-либо способ противостоять превосходящим (превосходящим и технически) силам и осмотрительным маневрам дисциплинированных регулярных войск Карла VII, англичане из-за своей малочисленности (при Форминьи англичан было больше, чем французов. — Ред.) были обречены на поражение. Возможно, осознание этого факта побудило Толбота отказаться от старой тактики и в своем последнем сражении прибегнуть к способу, прямо противоположному тому, что применялся в течение Столетней войны. Описания сражения при Кастийоне (1453) вызывают в памяти военные действия скорее швейцарской, нежели английской армии. Этот бой представлял собой отчаянную попытку баталии спешенных тяжеловооруженных воинов и алебардистов, прикрытых с фланга лучниками, взять приступом укрепленный лагерь, поддержанный артиллерией. Англичане, как и швейцарцы при Ла-Бикокке, нашли, что задача для них слишком трудна, и еще больше усугубили положение доблестью и упорством, пытаясь добиться невозможного.

Изгнание англичан из их континентальных владений не поставило в долговременном плане под сомнение возможности лука. (Каменный топор тоже некоторое время успешно сохранял свои позиции, когда появились бронзовые топоры. — Ред.) Как метательное оружие он все еще сохранял превосходство над неуклюжим арбалетом с его сложным механизмом. Вряд ли лук уступал недавно изобретенному легкому огнестрельному оружию и аркебузам, которые достигли более или менее высокой эффективности только к концу столетия. Вся Европа высказывалась в пользу большого лука. Карл Смелый, герцог Бургундский, считал трехтысячный корпус английских лучников цветом своей пехоты. (Всех их изрубили в куски при Муртене в 1476 г. швейцарцы и их союзники. — Ред.) Французский король Карл V в 1368 году приказал, обучая стрельбе из лука простой народ, сделать лучников костяком нового народного ополчения.

Найдется немного периодов, которые представляли бы для исследователя ряд интересных военных проблем, чем годы великого противоборства, в котором национальное оружие и национальная тактика англичан были направлены против таких же англичан. Однако Войне Алой и Белой розы не повезло с историками. (В этой войне мало что интересного для всех, кроме самих англичан. — Ред.) Недостаточность точных сведений о многих боях удивительна, если принять во внимание наличие богатого материала, относящегося к истории предыдущих периодов. Скудные хроники Уильяма Вустера, Уоркуорта, Фабиана, продолжателя «Кройлендских хроник» и автора «Прибытия короля Эдуарда IV», да безграмотные обобщения Уэтамстеда недостаточно восполняются более поздними трудами Графтона и Холла. Если даже сопоставить все это, все равно не удастся вникнуть в подробности большинства сражений. Ни в едином случае невозможно точно воссоздать боевые порядки армий Йорков или сторонников Ланкастеров. Правда, в архивах сохранилось достаточно документов, чтобы сожалеть о скудости источников информации.

Что многие английские военачальники обладали значительным тактическим мастерством и пониманием стратегии, становится очевидным при рассмотрении особенностей военных кампаний. Эти боевые действия не имеют между собой шаблонного сходства, как если бы они исходили из приверженности одному виду наступления или обороны. Каждое сражение по-своему индивидуально, носит отпечаток особенностей применявшейся тактики. Яростные уличные схватки, известные как первое сражение у Сент-Олбанс (1455), не имеют ничего общего с беспорядочной перестрелкой у Хеджли-Мур (1464). Штурмы укрепленных позиций в Нортгемптоне (1460) и Тьюксбери (1471) не имеют сходства с генеральными сражениями при Тоутоне (1461) и Барнете (1471). Превосходство в тактике, приведшее к победе при Блор-Хит (1459), контрастирует с превосходством в вооружении, послужившим победе на Эджкотт-Филд (1469).

Видной особенностью войны явилось блестящее военное руководство короля Эдуарда IV. Он проявил себя искусным полководцем, когда ему еще не было и девятнадцати; при Нортгемптоне (1460) он обошел с фланга позицию ланкастерцев, расположенную на высоком берегу и укрепленную глубокими траншеями, прикрывавшую армию короля Генриха VI. Годом позже (1461) он спас положение, казавшееся безвыходным, совершив бросок из Глостера в Лондон, бросок в суровую февральскую погоду по раскисшим дорогам графств южного Мидленда. Это основанное на холодном расчете решение, несмотря на все опасности попасть в столицу, дало ему корону и в решающий момент войны склонило чашу весов в его пользу. Если, утвердившись на троне, он из-за беспечности и самонадеянности и поставил себя под угрозу, то он же опять и был первым, кто подал сигнал тревоги. Его решительные действия весной 1470 года, когда кругом царила измена, явились блестящим примером приносящей удачу немедленной реакции{73}. Его талантом была отмечена и последняя военная кампания, включавшая сражения при Барнете и Тьюксбери.

Совершить переход из Йорка в Лондон, без больших потерь прокладывая путь сквозь сонм врагов, было искусным маневром, если к тому же принять во внимание измену некоторых враждебно настроенных командиров. При Барнете, обратив случайное явление — туман — в свою пользу, Эдуард IV показал, что владеет тактикой не меньше, чем стратегией. Непредвиденное обстоятельство, когда и та и другая армия обходят с фланга друг друга, само по себе не дает преимущества одной стороне; оно лишь служит проверкой способностей обоих командующих. Но благодаря предусмотрительности Эдуарда IV, оставившего резерв, потери на левом фланге не были такими уж серьезными, тогда как аналогичные потери на левом фланге Уорвика обернулись для него катастрофой. Сам же Уорвик, если изучить всю его карьеру, скорее оставляет впечатление мастера закулисных политических махинаций, нежели крупного военного деятеля, каким его обычно считают.

После победы в Барнетской битве вторая половина кампании началась с броска Эдуарда IV, чтобы перехватить королеву Маргариту (жена разбитого при Нортгемптоне (1460) и взятого в плен Генриха VI; в 1464 г. бежала во Францию, высадилась при поддержке французского короля Людовика XI в Англии, но была разбита. — Ред.) до того, как она свяжется со сторонниками в Южном Уэльсе. Противники Ланкастеров, двигаясь на север, не могли миновать Тьюксбери, первой доступной для них переправы через Северн. Ложная атака ланкастерцев на Чиппинг-Содбери была неплохо рассчитана, но Эдуард свел их замысел на нет быстрым продвижением. Обе армии изготовились к важнейшему броску, но король, хотя ему предстояло покрыть большее расстояние и передвигаться по труднодоступной голой холмистой местности — Готсуолдскому плато, обогнал противника. Люди с изумлением говорили о тридцати двух милях, какие его армия преодолела за день, не останавливаясь на еду и двигаясь по такой безводной местности, что люди могли утолить жажду только один раз за двенадцать часов{74}. К вечеру король был в пяти милях от ланкастерцев, которые в полном изнеможении остановились в городке Тьюксбери. Поскольку они не смогли переправиться в ту ночь, то были вынуждены сражаться на следующий день, ибо более опасно было подвергнуться нападению, когда половина была бы уже по ту сторону Северна, а другая все еще на глостерской стороне, нежели повернуть навстречу королю.

В результате военачальники Маргариты расположили свои силы на поднимающейся в сторону города местности, удобной позиции, где сзади поднимался склон холма, а фланги хорошо прикрывали заросли кустарника и крутые берега. Однако Эдуард не торопился брать силой боевые порядки противника; вместо открытой атаки он подтянул орудие и лучников, сосредоточив огонь на одном из флангов противника. Командовавший там Сомерсет в конце концов так разозлился, что покинул свою господствующую позицию, дабы отогнать стрелявших. Его атака какое-то время была успешной, но оставила роковую брешь в позиции ланкастерцев. В центре не позаботились о том, чтобы закрыть эту брешь{75}, и Эдуард получил возможность ввести в нее свою главную баталию и тем самым занял эту позицию и загнал противника в мешок в Тьюксбери, где большинство в конечном счете вынуждено было сдаться. Сразу бросается в глаза, что в данном случае тактика короля в точности совпадала с той, что принесла победу Вильгельму Завоевателю в битве при Гастингсе. Он повторил маневр, объединив артиллерию с лучниками, и поставил противника в положение, когда тому приходилось либо отступать, либо наступать, чтобы избежать обстрела йоркистов.

Разумеется, король Эдуард не был единственным полководцем, проявившим себя в эту войну. Учитывая маневр у Блор-Хит, следует воздать должное полководческим способностям лорда Солсбери. Находясь во главе уступающих противнику сил, он некоторое время отступал под нажимом частей лорда Одли, пока длительное отступление не привело того к беспечности, и тогда он внезапно повернул свои силы, когда силы противника были разделены водной преградой, и нанес сокрушительное поражение обеим половинам ланкастерской армии. Боевые действия перед Тоутоном, похоже, тоже в значительной мере продемонстрировали инициативу и боеготовность обеих сторон. Клиффорд предпринял успешную попытку разгромить лагерь и обратить в бегство соединение Фитцуолтера; но, с другой стороны, Фалконбридж довольно скоро напал на одержавшего победу Клиффорда, когда тот возвращался к главным силам, и загладил утреннее катастрофическое поражение йоркистов своим успехом после полудня.

Все тот же Фалконбридж в крупном сражении на следующий день показал пример своего рода тактической хитрости, которая решила исход боя, когда обе стороны использовали одинаковые средства. Из-за вьюги, дувшей в лицо ланкастерцам, противоборствующие силы едва различали друг друга; имея это в виду, он приказал своим воинам продвинуться лишь на дальность стрельбы и там остановиться, сделав залп из луков. Ланкастерцы, увидев сыпавшиеся на них стрелы, естественно, заключили, что противник находится в пределах досягаемости, и ответили непрерывной стрельбой, но, поскольку они стреляли против сильного ветра, их стрелы не долетали до йоркистов на 60 ярдов. Полчаса такой стрельбы почти полностью исчерпали запасы стрел, так что алебардисты и тяжеловооруженные всадники Уорвика и короля Эдуарда могли продвигаться вперед без ощутимого ущерба от ланкастерских лучников. Подобная военная хитрость была возможна, если противники были отлично осведомлены о вооружении и способах военных действий другой стороны.

Что англичанам в XV веке было известно, что на континенте широко практиковалось спешивание крупных частей тяжеловооруженных рыцарей, тому есть достаточно свидетельств. Как пишут, потери ланкастерцев у Нортгемптона были чрезмерными, «потому что рыцари отослали своих коней в тыл» и не могли спастись от преследования. Подобным же образом мы узнаем, что Уорвик спешился, чтобы возглавить атаку у Тоутона, и опять — с определенной достоверностью — у Барнета. Этот обычай объясняет значительность алебарды в рыцарском оснащении XV века: этим оружием всадники пользовались именно в пешем бою. Примеров такого применения больше чем надо; однако мы отметим один случай, который больше других произвел впечатление на летописцев сражения на Эджкотт-Филд. Сэр Уильям Герберт «геройски проявил себя в этом сражении, когда, спешившись, с алебардой в руках вместе с главными силами дважды прошел сквозь боевые порядки противника и вернулся, избежав смертельных ранений». Схватка, в ходе которой был совершен этот подвиг, была отмечена попыткой вновь выставить копейщиков против совместных сил лучников и конников. Йоркистам отчаянно не хватало легких войск, лучников в порыве раздражения отвел лорд Стаффорд, так что Пемброк и его североуэльские войска остались незащищенными. Последовал естественный результат: несмотря на сильную позицию королевских солдат, мятежники «стрельбой из луков скоро вынудили их спуститься с холма на равнину», где их, беспорядочно отступавших, затоптала конница северян.

На протяжении всей войны обе стороны, как правило, применяли артиллерию. Ее применение было решающим в сражениях при Тьюксбери и на Луз-Коут-Филд (1470). Мы также читаем о ней в описаниях сражений у Барнета и Нортгемптона, а также осад северных крепостей в 1462 — 1463 гг. Ее эффективность, как считалось, намного превосходила эффективность легкого огнестрельного оружия, о котором весьма мало упоминается{76}. Большой лук по-прежнему сохранял превосходство над аркебузой, и ему еще предстояло одержать верх в известных сражениях, особенно во Флодденском, где обе стороны повторили старые маневры Фолкерка, и шотландские копейщики еще раз были расстреляны чеширскими и ланкаширскими лучниками. Оказывается, что даже в царствие Эдуарда VI возглавляемые Кетом мятежники беглой стрельбой из луков разгромили посланный против них правительством отряд германских аркебузиров. Лук, как национальное оружие, не полностью вышел из употребления даже во времена королевы Елизаветы.

Непосредственное влияние английской системы военных действий на общее развитие европейской военной науки заканчивается с окончательной утратой владений во Франции в 1450 — 1453 годах. (Кроме Кале — его вернули в 1598 г. (временно отвоевывался французами в 1558 г., захвачен испанцами в 1595 г.). — Ред.) С этого времени возможности контактов, ранее весьма частых, стали редкими и незначительными. Война Алой и Белой розы удерживала английских солдат дома, а после ее окончания миролюбивая политика Генриха VII вела к тому же. Генрих VIII оказывал влияние на политику континента скорее посредством дипломатии и субсидий, нежели редкими отправками войск, а во второй половине столетия особенности английской армии XIV и XV веков растворились в общем потоке перемен в искусстве ведения войн.

Глава 7

Заключение

Мы подробно рассмотрели две тактические системы, имевшие важнейшее значение в революционизировании военного искусства в Европе. Одна прослеживается от Моргартена до Ла-Бикокки, другая — от Фолкерка до Форминьи, и было показано, как преобладание каждой было в конечном счете прервано развитием новых форм боевых действий у тех, против кого они были направлены. Приписывая копейщикам (и алебардистам. — Ред.) Швейцарии и английским лучникам главную роль в ниспровержении феодальной конницы и в не меньшей степени самого феодализма (громко сказано. Замки феодальной знати позже сокрушали пушки — например, Людовика XI (правил в 1461 — 1483 гг.) или артиллерия русского царя Ивана IV Грозного в Ливонии (только с июня по октябрь 1558 г. под огнем русских пушек пали две мощные крепости, Нейгаузен и Дерпт, и 20 замков). — Ред.), мы не должны забывать, что тот же результат одновременно достигался другими способами в других частях Европы.

Видное место среди экспериментов в этом направлении занимают действия Яна Жижки и его командиров в Гуситских войнах первой половины XV века. В Чехии военные новшества были результатом общественных и религиозных потрясений. Восстал доблестный народ, охваченный доходящими до крайностей патриотизмом и религиозным рвением, движимый желанием прогнать вторгшихся германцев за Рудные горы, но еще больше движимый мечтами о всеобщем братстве и добытом мечом царстве справедливости. Была готова подняться на врага вся Чехия, но пока не было ясно, как противостоять подавляющей мощи Германии. Если бы судьба борьбы зависела от копий чешских дворян, она была бы безнадежной; дворяне могли выставить лишь десятки против тысячных сил германского феодализма. (Автор не разобрался. Королевство Чехия было богатейшей частью Священной Римской империи и могло выставить тысячи рыцарей, но все же меньше, чем вся Германия. — Ред.) Ополченцы из крестьян и горожан были не лучше, чем фламандские пехотинцы в сражении у Розебеке. Но задача использования этих сильных и готовых сражаться воинов досталась гениальной личности. Рыцарь Ян Жижка из Троцнова (Южная Чехия) приобрел военный опыт и ненависть к Германии, сражаясь в рядах поляков против тевтонских рыцарей (был при Грюнвальде в 1410 г., воевал против турок в рядах венгров, сражался при Азенкуре в 1415 г. в английском войске. — Ред.). Он отчетливо понимал, что вести в бой совершенно необученных людей, плохо вооруженных копьями, цепами и косами, было бы безумием. У чехов не было ни единообразного вооружения (кроме рыцарей. — Ред.), ни своей тактики; их сила заключалась лишь в религиозном и патриотическом исступлении, настолько сильном, что в день сражения все разногласия исчезали, так что при виде врага самые необузданные фанатики были готовы объединяться и подчиняться. Было ясно, что, пока они не сравнятся по боеспособности с противником и не научатся владеть оружием, единственным шансом гуситов было занимать оборону. Соответственно мы узнаем о возводимых повсюду в первые месяцы войны укреплениях и приводимых в состояние обороны городах. Но это не все. Во время своей службы на Востоке Жижка был свидетелем военного приема, который, на его взгляд, можно было усовершенствовать и использовать.

[Русские практиковали защиту от налетов конницы с помощью обоза из повозок, сопровождавших армию в походе, которые при приближении противника можно было быстро поставить в круг. Русские князья обычно применяли такое построение, которое называлось «гуляй-город», т. е. передвижная крепость. Жижка приспособил это средство для использования в условиях гористой Чехии, сначала применяя деревенские телеги и фургоны, а позднее создавались специальные повозки, которые перевозили артиллерийские орудия и были снабжены крюками и цепями, с помощью которых соединялись друг с другом]{77}. Ясно, что эти военные повозки, когда их выстраивали в нужном порядке, были неприступны при кавалерийских атаках: каким бы мощным ни был удар одетого в доспехи рыцаря, он не мог пробиться сквозь дубовые доски и железные цепи. Поскольку гуситам больше всего приходилось страшиться нападения германской конницы, сражение было наполовину выиграно, когда был найден способ противодействия. А с германской пехотой чехи могли справиться без особой подготовки.

Можно подумать, что выдумка Яна Жижки на протяжении всей войны, да и в каждом сражении, обрекала чехов на оборонительные действия; это, однако, было не так. После окончательного завершения система приобрела удивительно целесообразные формы. Была создана специальная служба возчиков, от умения которых зависело все. Они непрерывно тренировались, учились быстро и точно управляться с повозками. Пишут, что они по команде строили круг, квадрат или треугольник, затем быстро распрягали лошадей, оставляя повозки в нужном положении; оставалось только соединить их цепями. Закончив, они занимали место в центре ограждения. Построение всей армии опиралось на повозку как боевую единицу: к каждой, кроме возчика, выделялось подразделение примерно в двадцать человек, часть которых составляли копейщики и воины с цепами, остальные были вооружены метательным оружием. Первые располагались позади цепей, соединявших повозки; последние стояли на повозках, обстреливая с них противника. С самого начала Ян Жижка твердо решил внедрить в Чехии огнестрельное оружие. В конце концов почти треть чехов были вооружены легким огнестрельным оружием, а каждое соединение сопровождала мощная артиллерийская часть.

Гуситская армия на марше соблюдала установленный строй. На сравнительно открытой местности армия двигалась пятью параллельными колоннами. В средней находились конница и артиллерия, с каждой стороны по две колонны повозок, сопровождаемых приданной им пехотой. Две внешние колонны были длиннее тех, что двигались рядом с конницей и орудиями. Имелось в виду, что последние в случае внезапного нападения образуют фронт и тыл огромного вытянутого строя, а длинные колонны образуют его фланги. Чтобы более коротким колоннам продвинуться одной вперед, а другой назад, не требовалось много времени, и, получив несколько нужных минут, гуситский боевой порядок становился завершенным. Выполнение этого маневра достигло такого совершенства и точности, что, как нас заверяют, чешская армия вклинивалась в гущу германского войска, чтобы разобщить его части, и находила достаточно времени, чтобы в критический момент образовать свой обычный боевой порядок. Единственной реальной угрозой был огонь артиллерии, который мог разрушить колонну повозок; но и сами гуситы были хорошо обеспечены орудиями, которые, как правило, были в состоянии подавить батареи противника. Никогда еще тактика «лагеря» не достигала такого совершенства; не будь у нас столь многих свидетельств побед гуситов, мы бы не решились поверить, что Средние века могли породить систему, успех которой всецело зависел от такой способности четко исполняемых действий, обычно считающихся присущими современным армиям. (Чехи последовательно разгромили пять Крестовых походов против них. Страх перед непобедимостью чешского войска доходил до того, что в 1431 г. при Домажлице, куда немцы привели 100 тыс. воинов, в том числе 8200 рыцарей, произошло следующее. При неожиданном подходе большого чешского войска под командованием Прокопа Большого (50 тыс. пехоты, 5 тыс. конницы, около 3 тыс. повозок и свыше 600 орудий) кто-то панически закричал: «Прокоп идет!» Этого было достаточно, чтобы феодальное войско бросилось бежать. Чехи захватили лагерь крестоносцев, 2 тыс. повозок и все 150 немецких бомбард. — Ред.)

В Чехии XV века, как и в Англии XVII, фанатизм приводил не к беспорядку, а к строгой дисциплине. Вся страна делилась на округа из двух частей, попеременно выделявших на военную службу все взрослое население. Пока одна половина сражалась, другая оставалась дома, обязанная обрабатывать свою землю и землю своих соседей. Таким образом, действовал всеобъемлющий закон о воинской повинности, и отсюда понятно, почему небольшое государство было способно выставить многочисленное войско. (Чехия была процветающей. Ее население, как и население Германии, уменьшилось в несколько раз в ходе Тридцатилетней войны 1618 — 1648 гг. — Ред.)

Первые победы Жижки были настолько удивительны и неожиданны для его врагов, что наводили страх. Учитывая малочисленность и отсутствие опыта у армии гуситов, они действительно были удивительны. Но вместо того, чтобы отказаться от шаблонной феодальной тактики, не пригодной для того, чтобы справиться с новым видом боевых действий, что в действительности и было причиной поражений, германцы лишь старались набирать армии побольше и посылать их туда, где их ожидала судьба первого войска (разгромлено 14 июля 1420 г. на Витковой горе. — Ред.), которое император Сигизмунд вел на Прагу. Однако исход боев, по мере того как Жижка окончательно усовершенствовал свою тактическую систему, становился все более определенным. Вторжение за вторжением кончались неудачей, потому что при одном появлении чехов немецкие командиры были не в состоянии заставить солдат держаться. Они отказывались идти на цепы и копья противников, даже когда чехи далеко выходили из-под защиты повозок и переходили в наступление. В результате гуситы настолько прониклись уверенностью в собственной непобедимости, что предпринимали, и часто успешно осуществляли, самые безрассудные боевые действия. Полагаясь на страх, который они внушали, небольшие их части вопреки всем военным соображениям атаковали превосходящие силы и все же выходили победителями. Отряды всего в несколько тысяч совершали вылазки из естественной крепости — гор Чехии — и почти беспрепятственно опустошали Баварию, Мейсен, Тюрингию и Силезию. (Это были ответные действия. Совершались также походы в Венгрию, к Балтийскому морю. — Ред.) Оставляя за собой широкий след опустошения, благополучно возвращались с повозками, полными добычи, награбленной в Германии. После смерти Жижки его тактика еще долгое время сохраняла престиж, и его преемники были способны на военные подвиги, которые казались бы невероятными в первые годы войны.

Когда, наконец, табориты потерпели поражение, оно явилось результатом раскола в рядах самих чехов, а не возросшей боеспособности их противника. В сражении при Липанах (30 мая 1434 г.), в котором пал Прокоп Большой и разгромлена экстремистская партия (табориты), победу одержали не немцы, а умеренная часть чешской нации (чашники). Исход сражения вместе с тем показывает слабые места тактики гуситов и свидетельствует о страшном самомнении таборитов. Когда Прокоп Большой отразил первую атаку на его кольцо из повозок, его люди, забыв, что имеют дело не с охваченными паникой войсками прежних врагов, а со своими бывшими товарищами по оружию, покинули свои укрепления и атаковали ряды отступавших. Они привыкли к тому, что маневр заканчивался успехом, когда тот был направлен против устрашенных немцев, и забыли, что он был хорош только тогда, когда имели дело с противником, боевой дух которого был полностью сломлен. Наступление само по себе означало отказ от всех преимуществ тактической системы, которая в своей основе была оборонительной. Слабость замысла крепости из повозок, по существу, состояла в том, что, делая возможным дать отпор противнику, она не позволяла развить успех, если тот действовал осмотрительно и отступал в полном порядке. Правда, это не в укор создателю системы, ибо Жижка поначалу должен был искать способ избегать тяжелых поражений, а не одерживать решительные победы. При Липанах умеренные (чашники) были отбиты, но не обращены в бегство. Поэтому, когда табориты вышли в открытое поле, отступавшие части приняли бой, тогда как конный резерв, намного численно превосходивший конницу Прокопа Большого, вклинился между кругом повозок и покинувшими его воинами. Таким образом, три четверти армии таборитов попали в ловушку и были окружены на равнине и разбиты по частям превосходящими силами противника. Удалось уцелеть только нескольким тысячам, остававшимся внутри укрепления из повозок. Так была продемонстрирована неполноценность системы, задуманной из политической необходимости, а не как верное средство победы.

Урок сражения при Липанах, по существу, тот же, что у битвы при Гастингсе. Чисто оборонительная тактика бесполезна, если ей противостоит способный, находчивый командир, располагающий надежными войсками. Если бы германские принцы были умелыми военачальниками, а немецкие войска хорошо обученными, успехи Жижки и Прокопа были бы невозможны. Плохая стратегия в сочетании с паническим страхом вели к тому, что гуситы казались непобедимыми. А когда они столкнулись с разумной тактикой, то оказалось, что они не меньше других подвластны логике войны. (Тактика таборитов была чрезвычайно разнообразной. При Липанах была ошибка, оказавшаяся роковой. Вскоре после битвы при Липанах император Сигизмунд, коронованный королем Чехии, сказал: «Чехи могут быть побеждены только чехами». — Ред.)

Задолго до того, как цепы и легкое огнестрельное оружие пехотинцев Жижки обратили в бегство немецких рыцарей, уважение Восточной Европы завоевал другой вид пехотинцев. На полях сражений Балканского полуострова славяне и венгры познали страх перед янычарами и другими солдатами на службе османских султанов.

Авторитетные источники единодушно приписывают создание корпуса янычар султану Орхану, но нет никаких определенных свидетельств, что до начала XV века они были важной составной частью османских войск. Победы у Косова (1389) и Никополя (1396) одержали облаченные в кольчуги тяжелые конники спаги (сипахи. — Ред.); во втором сражении поражению Сигизмунда в значительной мере способствовала атака сербских рыцарей Стефана Лазаревича. Только в правление Сулеймана Великолепного стали набирать до 12 тысяч янычар. (Янычары принудительно набирались из числа христианских мальчиков, детей покоренных народов. Воспитываясь в духе непримиримого мусульманского фанатизма, янычары, взрослея, превращались в выродков, способных только воевать и убивать (тем более что жениться, заниматься торговлей и ремеслом им было запрещено). Турками они не становились, славянами быть переставали. — Ред.) Первыми успехами они были обязаны точно тому же оружию, что и английские лучники. Этим оружием был лук, правда не западный большой лук, но тем не менее очень действенное средство. Остальное снаряжение янычара было весьма простым: у него не было доспехов, одет был в ниспадающую свободными складками накидку до колен и остроконечный войлочный головной убор. Кроме лука и колчана, янычар был вооружен ятаганом и длинным ножом. Хотя муштровка и фанатизм делали их грозными врагами в рукопашном бою, но предназначение янычар было не для подобного рода действий. Когда, как иногда пишут, они брали приступом траншею или шли в атаку, это значит, что они выходили за рамки своих обязанностей. Уже одно отсутствие доспехов говорит о том, что они не были предназначены для рукопашных схваток; об этом красноречиво свидетельствует и тот факт, что их никогда не привлекало применение копий. Как и английские лучники, они использовались либо на оборонительных рубежах, либо как сила, дополняющая конницу. Но турецкие войска в конце XIV века главным образом состояли из своего рода восточной разновидности феодальной конницы, конных лучников, но вооруженных также копьями; есть много упоминаний об их участии в рукопашных схватках с применением булав и сабель. Кроме того, существовало надежное ядро из облаченной в тяжелые доспехи кавалерии — спаги (сипахи), гвардии султана, и небольшое регулярное соединение пеших янычар. Во время войны их дополняли иррегулярные вспомогательные войска, легкая пехота и конница, полезные в разведке и мелких стычках. Такой была военная структура, которая в XIV и XV веках захватила и опустошила Балканский полуостров аж до Дуная и Савы{78}.

[Она добивалась успеха из-за отсутствия единства у противной стороны. Самым грозным врагом османских султанов была Венгрия, короли которой, правда, были больше заинтересованы в обращении в католичество сербов и болгар, нежели в объединении всех балканских христиан против турок. А возведение венгерского короля Сигизмунда на императорский трон привело к тому, что этот энергичный монарх уделял большую часть времени не балканским, а германским и папским делам. Лишь появление во второй половине XV века двух выдающихся вождей — Яноша Хуньяди (около 1407 — 1456) и его сына Матьяша Корвина — дало возможность венграм удержаться на Дунае. Военная структура Венгрии чрезвычайно подходила для того, чтобы одолеть турок. Из всех европейских стран только Венгрия имела такой национальный род войск, как конные лучники. Лучники, дополнявшие силы феодальной знати (рыцарей), представляли собой силу, напоминавшую турок-османов с луками и копьями. Правда, к середине XV века венгры, чтобы восполнить нехватку пехоты, которая, вероятно, приобрела значение с ростом численности янычар в турецкой армии, время от времени прибегали к использованию европейских наемников — главным образом копейщиков и аркебузиров.]

В этой связи самым интересным с тактической точки зрения было второе (первое в 1389 г.) Косовское сражение (1449). Оно не было, подобно Варненскому (1444) или Мохачскому (1526), опрометчивой попыткой прорвать турецкую линию фронта путем безрассудной атаки. Янош Хуньяди, который благодаря многолетнему опыту был хорошо знаком с тактикой противника, постарался применить против султана Мурада II собственный испытанный план. Он выставил в центре против янычар мощные силы немецкой (и венгерской. — Ред.) пехоты, вооруженной впервые (в массовом порядке. — Ред.) примененным гуситами легким огнестрельным оружием. На флангах венгерскому рыцарству предстояло иметь дело с массами набранных по феодальной повинности конников. В результате оба центра долгими часами противостояли друг другу, ни тот ни другой не продвигались вперед, но оба были заняты прореживанием рядов противника, одни залпами арбалетов, другие пулями. Тем временем на флангах одна другую сменяли отчаянные кавалерийские атаки, пока на второй день валашские союзники Хуньяди не отступили перед превосходящими силами турок-османов, и центр христианской армии был вынужден отойти. Сражались так отчаянно, что на поле боя осталась половина венгерской армии и треть войска Мурада П. Тактический смысл схватки прост: хорошая пехота была способна долго противостоять османским войскам, хотя и не могла одержать победу. Правда, данный урок не был полностью усвоен, и только крутой перелом в военном деле в XVI веке показал, что пехоте предназначено сыграть видную роль в противостоянии османам. Ландскнехты и аркебузиры Карла V и австрийского императора Фердинанда проявили себя куда более грозными противниками султанов, нежели отважные, но недисциплинированные венгерские легкие конники{79}. Это в значительной степени было обязано совершенствованию на Западе способов применения копий. Турки, чья пехота никогда не была склонна применять это оружие{80}, целиком полагались на свое огнестрельное оружие и были удержаны сочетанием копья и аркебузы.

Примечательно, что янычары стали пользоваться огнестрельным оружием сравнительно рано. Возможно, они отказались от арбалетов в пользу более современного оружия вследствие эффективности легкого огнестрельного оружия у Хуньяди в Косове. Но, во всяком случае, турки-османы провели полную замену задолго до того, как она окончательно завершилась в Европе, и почти на столетие раньше стран, лежащих дальше к Востоку{81}.

Султаны также впереди своего времени признали значение артиллерии. Захват Константинополя Мехмедом II был, вероятно, первым важнейшим событием, которое произошло благодаря мощи артиллерии. Более легкое оружие прошлых лет никогда не достигало результатов, сравнимых с теми, каких достигли эти осадные средства Мехмеда II Фатиха (Завоевателя). Как мы узнаем, спустя несколько десятков лет у янычар появляется строй аркебузиров, поддержанный огнем полевых орудий, часто применяемых в большом количестве, соединенных цепями, чтобы не дать коннице прорваться в промежутки между орудиями{82}. Сообщают, что этот прием был успешно применен к противнику, превосходившему в коннице, как у Долбека (1516), так и при Чалдыране (1514).

Доминирующему влиянию турецкого оружия пришел конец по стечению ряда обстоятельств. Из них главным было появление в Центральной Европе регулярных армий, состоявших по большей части из хорошо обученной пехоты. Но несомненно, не в меньшей степени сказалось и то, что после царствования Сулеймана Кануни османы отстали от современности в военном мастерстве, что, возможно, связано с постепенным превращением янычар из рода войск в касту. Следует также иметь в виду, что границы христианства теперь прикрывались не одной изолированной, имевшей важнейшее значение крепостью, такой как Белград, а двойной и тройной цепью хорошо защищенных городов, чье существование затрудняло продвижение турок с той быстротой или достижение успехов в отдельных битвах или осадах, как это было возможно в предыдущем столетии.

Останавливаться на других военных действиях в Восточной Европе нет необходимости. Военная история России, сама по себе очень интересная, не оказала никакого влияния на общее развитие военного искусства. (Рыцарей русские начали успешно бить задолго до швейцарцев и английских лучников; есть и многое другое в тактике времен Средних веков — от Святослава до Ивана IV Грозного. Но английский автор отделался одним предложением. — Ред.) Более важное развитие новых тактических методов на юго-западе Европы мы уже рассматривали при описании испанской пехоты в главе, посвященной швейцарцам и их противникам.

Рассмотрены все системы, имевшие существенное значение и достойные внимания. В ниспровержении превосходства кавалерии равную роль играли тактика прямого удара и тактика, связанная с применением метательных снарядов; какая из них была более эффективной, трудно сказать. Правда, вместе они успешно справились с этой задачей. Военная мощь той системы, что сковала всю Европу, была разнесена в пух и прах. Боеспособность перестала быть атрибутом одного класса, а стала принадлежностью всей нации, а война перестала быть занятием, в котором рыцарство находило удовольствие, а остальному народу несла разорение. Военное искусство снова стало живой реальностью, предметом не традиции, а опыта, а энергичный XVI век пополнял его новыми формами и вариантами. Средневековье, наконец, закончилось, и деятельный, опирающийся на науку настрой современного мира толкал к преобразованию военных дел, которое сделает средневековые способы ведения войны еще более далекими от стратегии нашего века, чем операции античного мира во времена величия Греции и Рима.

Хронологический перечень сражений

Примечания