Содержание
«Военная Литература»
Военная мысль

Глава XIII.

События 1801 года — Британская экспедиция в Балтийское море — Попытки Бонапарта оспаривать обладание морем — Его континентальная политика — Перемирие с Великобританией — Влияние морской силы на ход революции до этого времени

Люневильский мир поставил Великобританию в положение изолированное и на некоторое время враждебное по отношению ко всей Европе. Министерство встретило критические обстоятельства с бодростью и твердостью, хотя, быть может, и полагаясь слишком много на дипломатию и слишком мало на военный гений великого моряка, который был в его распоряжении. На континенте ничего нельзя было сделать, так как всякая попытка сопротивления Франции разбивалась гением Бонапарта. Но надо было выиграть время для бывшей уже в пути экспедиции против Египта, имевшей целью принудить французов к его эвакуации. Можно было также расстроить и Северную лигу, если бы только Англии удалось обеспечить себе для переговоров с нею сколько-нибудь подходящие карты.

Поэтому решено было вести с прибалтийскими державами переговоры «с оружием в руках», подобные тем, какие велись в предшествовавшем августе месяце с Данией. Для этой цели был собран в Ярмуте, на восточном берегу Англии, флот из восемнадцати линейных кораблей и тридцати пяти судов меньших размеров. Быстрота действий была существенно необходима для того, чтобы воспользоваться благоприятным состоянием льда, который, ломаясь в гаванях медленнее, чем в открытых водах, мог замедлить соединение враждебных флотов, а также и для того, чтобы дать прибалтийским державам возможно меньше времени на приготовления к военным действиям, приближение которых они едва ли предвидели. Все указывало на Нельсона — самого энергичного и смелого из британских адмиралов — как на главного начальника экспедиции. Предполагалось, что эскадре, численно уступавшей совокупности неприятельских сил, удастся атаковать каждую из составных частей последних прежде их соединения. Но то обстоятельство, что Нельсон был все еще одним из младших флагманов и, кроме того, не совсем правильный образ действий его в центральной части Средиземного моря (отчасти под влиянием леди Гамильтон, когда он поддавался воздействию своих политических воззрений даже в вопросах воинской дисциплины), вероятно, возбудили со стороны графа Спенсера, распоряжавшегося тогда в качестве Первого лорда Адмиралтейства назначениями офицеров, недоверие к способности его исполнить роль, которая требовала наряду с энергией известной деликатности и осторожности в оценке положения. Однако же вверение главного начальства в экспедиции, по каким бы то ни было основаниям, не Нельсону было во всяком случае ошибкой,. которой не сделал бы Сент-Винсент, заместивший Спенсера через несколько недель после падения, министерства Питта. Положение дел не обещало мирного их разрешения, когда экспедиция проектировалась, и виды на будущее были еще хуже, когда она отплыла. Инструкции, данные сэру Гайд-Паркеру, позволяли Дании 48-часовую отсрочку на принятие предлагавшихся Британией условий и на отречение ее от обязательств по отношению к другим державам. После же принуждения ее к этому — мирным ли путем или оружием, — предписано было атаковать отряд русского флота в Ревеле, прежде чем начавший уже ломаться лед позволит ему соединиться с главной эскадрой в Кронштадте; таким же образом предположено было поступить затем и со Швецией. Такие инструкции оставляли на долю дипломатии меньшую роль и в то же время, по своей прямоте и прямолинейности, превосходно гармонировали с тем пылким темпераментом и тою способностью к быстроте военных действий, которые были так присущи Нельсону. Если бы не чрезвычайно своевременная для Великобритании смерть императора Павла, то она могла бы иметь основание сожалеть о том, что через слабые руки медлительного адмирала упустила благоприятный случай дать России суровое напоминание о своей морской силе.

Флот отплыл из Ярму та 12 марта 1801 года; а, 19-го, несмотря на то, что суровый шторм и рассеял на время некоторые из его судов, почти в полном составе собрался у Скагена — северной оконечности Ютландии, при входе в Каттегат. Северо-восточный ветер был благоприятен для входа в Копенгаген, чем Нельсон, будь он начальником экспедиции, без сомнения и воспользовался бы, явившись туда с посланником на своем корабле. «Тогда во время переговоров, — сказал он, — Дания при каждом подъеме головы видела бы наш флаг». Паркер же отправил в столицу лишь фрегат с посланником, а сам оставался со всем флотом в море ожидать результата переговоров. 12-го числа он был в Гельсингере, где посланник присоединился к нему с известием, что Дания отвергла условия британцев.

Это сводилось к принятию ею вызова, и главнокомандующему оставалось только приступить к враждебным действиям немедленно, так как ветер был благоприятен — обстоятельство, которое в каждый момент могло измениться. В этот день Нельсон отправил Паркеру письмо с чрезвычайно ясной характеристикой положения и с указанием на различные способы действий. «Следует атаковать противника, не теряя ни мгновения, — писал он, — нам никогда не придется выступить против его в таких хороших условиях, как в этот момент». Затем он намекал на то, о чем раньше, вероятно, говорил уже прямо,— что флот должен держаться близ Копенгагена, а не в Гельсингере, раз переговоры не удались. «Тогда вы сейчас могли бы начать атаку, и едва ли было бы сомнение в том, что датский флот был бы уничтожен, а столице пришлось бы так жарко, что датчане послушались бы доводов разума и вняли бы своим интересам». Так как, однако, ошибка, приведшая к такой большой потере времени, была уже сделана, то он старается убедить своего начальника по крайней мере не терять времени более. «Безопасность Англии, и уже во всяком случае ее честь, вверена Вам в большей степени, чем это выпадало на долю какого-либо британского офицера... Никогда отечество наше не полагалось так много на успех какой-либо эскадры, как полагается на нашу».

Показав таким образом необходимость быстроты действий, Нельсон перешел затем к обсуждению плана операций. Копенгаген лежит на восточном берегу острова Зеландия, против берега Швеции, от которого отделен проливом, называемым Зундом. На западе остров отделен от других частей Дании Большим Бельтом. Так как плавание в последнем представляет значительно большие затруднения, то датчане приготовились встретить врага на берегу Зунда, и главным образом близ самого Копенгагена. На расстоянии полмили от берега впереди города простираются отмели, да и в самом Зунде на протяжении свыше мили тянется длинная мель, называемая Миддель-Грунд. Между этими двумя полосами мелкой воды проходит фарватер, называющийся Королевским, через который могли пройти глубокосидящие корабли, и от северной оконечности которого тянется глубокий глухой рукав, идущий к Копенгагену и образующий собственно гавань. Естественным пунктом для атаки представляется поэтому северная часть позиции. Здесь датчане и возвели сильные укрепления на сваях близ устья гавани, известные под названием батарей Трекронер. Нельсон, однако, указал на то, что не только эта передовая часть неприятельской линии чрезвычайно сильна, но что при этом и ветер, который был благоприятен для атаки ее, был бы противным для отступления; поврежденным кораблям не оставалось бы поэтому возможности к иному отступлению, как через Королевский фарватер. При этом им пришлось бы проходить сквозь строй линии блокшивов, которые датчане установили в качестве плавучих батарей вдоль внутреннего края этого фарватера,— для прикрытия фронта Копенгагена,— и которыми они таким образом были бы отделены от своего флота. Это затруднение, тактическое по своему характеру, не было единственным возражением против плана, который Нельсон осуждал, как уподобляющийся «хватанию быка за рога». Он заметил, что до тех пор, пока британский флот оставался в Зунде, не входя в Балтику, как для русских, так и для шведов— в случае если бы лед разошелся, — оставался открытым путь к соединению с датчанами. Вследствие этого он советовал, чтобы достаточно сильный отряд линейных кораблей меньших размеров прошел во внешней стороне Миддель-Грунда — вопреки трудностям навигации, которые не были, однако, непреодолимыми, и зашел бы в тыл города. Там эти корабли расположились бы между датчанами и их союзниками и были бы в состоянии атаковать слабейшую часть неприятельской линии. Он предлагал сам вести этот отряд.

Все это письмо от 24 марта 1801 года имеет особенный интерес, так как оно показывает с редкой обстоятельностью, вызванной необходимостью в глазах Нельсона расшевелить и убедить своего начальника, ясное понимание его автором главных черт военного положения. Слава этого великого адмирала опирается менее на ведение им кампаний, чем на знаменитые победы, которые он одержал в столкновениях английских флотов с флотами неприятельскими. Однако даже в таком случае оценка его заслуг искажена упорством, с которым, вопреки совершенно очевидным фактам, критики его настаивали на том, что нельзя видеть в его действиях ничего, кроме отчаянной смелости: храбрость и пыл, но не мысль, — «сердце, а не голову»{100}.

Во всей его переписке видны постоянные следы его мыслительной деятельности и неизменной точности его умозаключений в вопросах военного дела; но обыкновенно о его логике и принципах можно судить лишь по его действиям. В рассматриваемом же случае его воззрения и тот образ действий, которого он держался бы, если бы был хозяином положения, формулированы им самим. Можно только сожалеть, что моряки должны были потерять такую яркую иллюстрацию, какой он мог бы пояснить под Копенгагеном свои принципы и способы ведения морской войны. Он заключил свое письмо настоятельным советом, который достоин самого Наполеона и который, если бы был принят, привел бы к низвержению балтийской конфедерации с треском, слышным во всей Европе. «Предположим, что мы прошли бы через Бельты, при ветре (сначала западном). Не было ли бы тогда возможности направиться со всем флотом — или с отрядом из десяти двух- и трехдечных кораблей, при одном бомбардирском судне и двух брандерах — в Ревель для уничтожения там русской эскадры? Я не вижу большего риска в отделении такого отряда и в попытке затем добиться результата в Копенгагене с остальными судами. Мера может считаться смелой, но я того мнения, что самая смелая — в то же время и самая безопасная, а наше отечество требует самого энергичного напряжения сил при разумном направлении удара».

Так как датчане были обречены на пассивную оборону, то этот совет нанести удар душе конфедерации обнаруживал чрезвычайно ясное понимание ключа положения, которое Нельсон сам характеризовал так: «Я смотрю на Северную лигу, как на дерево, в котором Павел составляет ствол, а шведы и датчане — ветви. Если мне удастся добраться до ствола и срубить его, то ветви отпадут сами собою; но я могу испортить ветви и все-таки не быть в состоянии срубить дерево, и при этом мои силы необходимо будут уже ослаблены в момент, когда понадобится наибольшее напряжение их». Этими словами Нельсон высказывал убеждение, что русский флот следовало атаковать прежде неизбежного ослабления сил английского флота сражением с датчанами. «Получить возможность вырезать русский флот,— говорит он опять,— было моею целью». Чего бы ни добивалась Дания, решившись принять атаку, она была по своим континентальным владениям связана с политикой России и Пруссии, каждая из которых могла бы одержать над ней верх нападением с суши. Она не осмеливалась пренебрегать их требованиями. Образ действий Дании и Пруссии зависел от царя, потому что последняя при своей колеблющейся политике сейчас же воспользовалась бы отложением царя от лиги как извинением и поводом для того, чтобы сделать самой то же. В Ревеле было двенадцать русских линейных кораблей — добрая половина Балтийского флота, уничтожение которой парализовало бы другую половину, как и всю морскую силу империи. Однако не было надежды убедить Паркера сделать такой шаг. «Наш флот никогда не действовал бы против России и Швеции, — писал впоследствии Нельсон,— хотя бы Копенгаген и был сожжен, потому что сэр Гайд-Паркер решился не оставлять в тылу враждебной Дании». Этот довод, основательность которого с технической стороны, при принятии во внимание всех обстоятельств, отнюдь не заслуживает упрека в недостатке педантичности, прекрасно иллюстрирует огромную разницу между хорошим и искусным офицером, каким был Паркер, и гением, для которого правила служат только руководством, а не стеснением в логике.

Сэр Гайд-Паркер, хотя и не был способен стать на высоту тех огромных выгод своего положения, на которые указывал Нельсон, все-таки принял его совет относительно способа и направления главного удара атаки оборонительных сил Копенгагена. Нельсон просил десять линейных кораблей и несколько меньших судов для попытки уничтожить плавучие батареи, прикрывавшие фронт города. По выполнении этого бомбардирские суда могли уже поместиться так, чтобы обстреливать с результатом порт, арсеналы и город, в случае, если бы было оказано дальнейшее сопротивление.

В течение ночей 30 и 31 марта производился промер фарватера. 1 апреля флот подошел к северной оконечности Миддель-Грунда, на расстояние около четырех миль от города; и в полдень того дня отряд Нельсона, которому Паркер дал двумя линейными кораблями более, чем тот просил, т. е. всего двенадцать кораблей, вступил под паруса, прошел через внешний фарватер и стал на якорь ко времени солнечного заката у юго-восточной оконечности мели, в двух милях от головы датской линии{101}. Нельсон объявил о своем намерении начать атаку, как только позволит ветер, и ночь была проведена им в установке ордера баталии. Предприятие было опасно не по силе объекта атаки, но по чрезвычайным трудностям навигации. Лоцманами были большей частью помощники капитанов коммерческих судов, ведущих торговлю с Балтикой: их опытность в обращении с судами в триста или четыреста тонн водоизмещения не делала их способными к ответственной проводке огромных линейных кораблей. Они обнаружили большую нерешительность, и недостаточность знакомства их с фарватером содействовала главным авариям, имевшим место в тот день, так же как и сравнительной неполноте результатов победы.

На следующее утро ветер сделался попутным, от SSO, и в восемь часов командиры британских судов были созваны на флагманский корабль для принятия окончательных инструкций. Датская линия, которую предстояло атаковать, тянулась в направлении от северо-востока к юго-западу более чем на милю. Она состояла из блокшивов и плавучих батарей числом от восемнадцати до двадцати, при 628 орудиях, из которых — так как сражение предстояло на якоре — только 375 были на бортах, обращенных к арене боя. Южный фланг, на который предстояло нападение, поддерживался отчасти береговыми укреплениями, но мелководье не позволило придвинуть к ним линию на такое расстояние, при котором защита ее огнем береговых батарей была бы достаточно действенной. Будучи, таким образом, явно слабее, чем северная оконечность линии, прикрывавшаяся батареей Трекронера и второй линией сильных кораблей, этот южный фланг был вполне обоснованно избран британцами за главный пункт атаки по тактическим причинам, независимо от указанного Нельсоном стратегического преимущества, которое состояло в том, что при таком плане действий британцы становились между непосредственным своим противником и его союзниками. В половине десятого часа был поднят сигнал сняться с якоря. Корабли скоро вступили под паруса, но трудности проводки их по фарватеру, несмотря на тщательные промеры, сделанные в течение ночи опытными командирами, скоро дали себя знать. «Агамемнон», 64-пушечный корабль, не был в состоянии выбраться на ветер оконечности Мидель-Грунда и должен был бросить якорь вне дальности пушечного выстрела. Он не принимал участия в сражении. «Беллона» и «Рассел», 74-пу-шечные, четвертый и пятый в строе, вошли на фарватер, но, держась слишком далеко к востоку, сели на мель у окраины Миддель-Грунда. Они были хотя и в сфере боя, но все-таки на слишком большом расстоянии от противника, чтобы их стрельба по нему, при тогдашнем состоянии артиллерии, была достаточно действительна. Следовавший за ними флагманский корабль Нельсона, а также и остальные прошли благополучно, но выход трех кораблей из линии значительно помешал намеченному протяжению ее к северу. Результатом было то, что северная часть британского строя подвергалась огню, совершенно непропорциональному ее силе. Отряд фрегатов с большой храбростью попытался занять место, назначенное для кораблей, что мог сделать только лишь отчасти и понес тяжелые потери в этой попытке.

Сражение было в самом разгаре в половине двенадцатого часа. Тогда уже дело свелось к тому, чья артиллерия окажется более действенной и которая из сражавшихся сторон — более выносливой. В два часа пополудни значительная часть датской линии прекратила огонь, и флагманский корабль «Данеборг» был объят пламенем. В течение боя команды датских судов часто пополнялись новыми партиями с берега; в некоторых случаях, достигнув кораблей уже после того, как они спустили флаг, эти партии возобновляли бой или игнорируя факт сдачи, или просто по незнанию о нем. Береговые батареи также стреляли по шлюпкам, которые пытались овладеть судами, спустившими флаги. Нельсон воспользовался этим обстоятельством для того, чтобы привести дело к концу. Он написал письмо, адресованное «братьям англичан — датчанам», и послал его под флагом перемирия к наследному принцу, который был в городе. «Лорд Нельсон имеет приказания щадить Данию, как только она перестанет сопротивляться, но если со стороны ее стрельба будет продолжаться, то лорд Нельсон будет обязан предать огню все плавучие батареи, которые он взял, не имея возможности спасти храбрых датчан, защищавших их». Письмо было послано на берег с британским офицером, который служил раньше в русском флоте и говорил по-датски. Бой продолжался почти до трех часов пополудни, когда все суда, блокшифьги плавучие батареи к юго-востоку от Трекронера или спустили флаг, или были совсем расстреляны. Укрепления были все еще не повреждены, так же как и корабли, стоявшие к западу от них и прикрывавшие собственно гавань. Огонь их орудий был прекращен по требованию парламентера с флагом перемирия, который вез Нельсону ответ наследного принца. Последний спрашивал о точной цели первого письма. Нельсон принял возвышенный тон. Он уничтожил часть неприятельской линии, которую атаковал, но для него было теперь важно отвести на безопасную дистанцию свои обитые суда, а при дувшем тогда ветре это было возможно, только пройдя мимо батарей Трекронера. Если 'бы три корабля, которые стали на мель, были в линии, то позволительно думать, что названное укрепление было бы тогда настолько повреждено, что было бы практически безвредно, но до этого было далеко. Адмирал в своем втором письме политично игнорировал это обстоятельство. Он писал: «Цель лорда Нельсона, при посылке им на берег флага перемирия, состоит в человеколюбии{102}; он поэтому соглашается, чтобы враждебные действия прекратились, пока лорд Нельсон не снимет своих пленников с призов; он соглашался при этом свести на берег всех раненых датчан и сжечь или вывести из сферы боя свои призы. Лорд Нельсон, свидетельствуя нижайшее почтение его королевскому высочеству, просит позволения сказать, что он всегда будет считать, что одержал величайшую из всех когда-либо одержанных им побед, если этот флаг перемирия послужит счастливым предвестником прочного и счастливого союза между всемилостивейшим правителем Великобритании и его величеством королем Дании». Написав это письмо, он отправил парламентера за окончательным решением к сэру Гайду-Паркеру, который находился на корабле «Лондон», стоявшем милях в четырех от Нельсона. Он предвидел, что долгий переход под веслами туда и обратно даст время передним кораблям, весьма сильно поврежденным, беспрепятственно пройти мели, Хотя курс "их при этом и лежал под выстрелами батарей Трекронера. Таким образом, подвергавшаяся неприятельскому огню часть британского флота была благополучно отведена с опасной позиции и присоединилась к Паркеру севернее Миддель-Грунда. Выгода, какой добился Нельсон, выиграв время благодаря своему присутствию духа и находчивости, видна из затруднении, сопровождавших удаление кораблей: три из них стали на мель, причем два не могли сняться в течение нескольких часов, оставаясь в расстоянии всего лишь одной мили от батарей, но под защитой флага перемирия.

Результатом Копенгагенского сражения было «открытие» фронта города, порты и арсеналы которого могли подвергнуться вследствие этого бомбардированию, так как теперь было безопасно расположить бомбардирские суда на Королевском фарватере. Дании предстояло решить, должен ли ее страх перед могущественными союзниками и горячее сочувствие требованиям нейтральных сторон заставить ее претерпевать дальнейшие наказания, или же перенесенные уже страдания и все еще угрожающая опасность служат достаточным извинением для отложения ее от коалиции. С другой стороны, Нельсон, который был «головой и хребтом» британской силы на севере, ни до ни после сражения не придавал почти иного значения поведению Дании, кроме того, что оно удерживало Паркера от дальнейшего движения вперед. Теперь, как и раньше, его единственной мыслью было нападение на русский отряд, все еще запертый льдами в Ревеле. Переговоры были ведены им и окончились заключением перемирия на четырнадцать недель, после которого враждебные действия могли возобновиться не ранее как по предупреждении о них за четырнадцать дней. Это обеспечивало Паркеру на четыре месяца такую безопасность сообщений, какой он желал. Страх перед Россией долго удерживал датчан от этой уступки, настаивая на которой, Нельсон откровенно говорил, что она нужна ему для того, чтобы получить возможность действовать против русского флота и затем возвратиться к ним. Он требовал упомянутой уступки как непременного условия пощады города. Однако в течение переговоров наследный принц получил известие о смерти императора Павла, который был убит партией заговорщиков ночью 24 марта. Датское правительство скрыло эту весть, но с исчезновением души конфедерации исчезли самые сильные его опасения и дали ему смелость уступить требованиям Нельсона.

Участие датчан в Вооруженном нейтралитете было устранено на время перемирия, но британские министры обнаружили так же мало понимания истинного положения дела, как и их главнокомандующий на Балтике. «После оценки всех обстоятельств,— писали они Нельсону,— его величество считает правильным одобрить перемирие». Нельсон естественно и справедливо негодовал на это нелепое непонимание истинного смысла результата его действий, относительно которых французский морской критик верно сказал, что «в глазах моряков они всегда будут лучшим патентом на его славу. Он один был способен на такую смелость и настойчивость; он один мог пойти на громадные трудности предприятия и одолеть их». Деятельность его под Копенгагеном, как ни блестяще проявились в ней его энергия, смелость и настойчивость, однако, далеко не исчерпывает его заслуг Балтийской кампании. Он поднял и вынес на своих плечах тяжелый балласт — бездеятельность своего начальника, он ясно читал смысл политического, так же как и военного положения дел, и ни на один момент не терял .из виду ключа того и другого. Бомбардирование Копенгагена было, по его мнению, бесполезным актом вандализма, способного раздражить нацию, с которой следовало искать примирения, и уничтожить единственный шанс, каким владела Великобритания для сдерживания Дании{103}. Позволительно думать, что он никогда не допустил бы и мысленно этого бомбардирования, если бы не необходимость воздействовать на своего вялого и слишком осторожного главнокомандующего. При наличных обстоятельствах он употребил эту угрозу, как единственное средство, которым мог вынудить Данию к перемирию и побудить Паркера идти дальше. Раз последнее было достигнуто, то перемирие разрубало узел военных затруднений; в этом состояла вся сущность дела, и перед этим результатом падало значение всех других обстоятельств. «Моей целью, — сказал он,— было достижение Ревеля прежде, чем таяние льда сделает Кронштадт свободным, чтобы успеть уничтожить эти двенадцать линейных кораблей». Справедливо мог написать Сент-Винсент: «Все действия Вашего лордства, с самого назначения Вашего до настоящего момента, составляют предмет нашего постоянного восхищения. Я не могу делать сравнений; все согласны, что есть только один Нельсон».

Между тем, пока британский флот терял время при входе в Балтику, случились важные события, подвинувшие осуществление проектов Бонапарта на Севере и серьезно усложнившие положение Великобритании. Последняя не объявляла войны формально, но ее правительство не без основания смотрело на союз Дании, Швеции и Пруссии как на акт прямо враждебных действий, так как этот союз имел целью поддержку царя, который прежде всего добивался обеспечения своих притязаний на Мальту, для чего и захватил в виде залога триста британских коммерческих судов с их экипажами{104}. В возмездие за посягательство на британское имущество, задержанное таким образом в России, а также и для того, чтобы вести переговоры при соответствующих условиях, британское правительство 14 января 1801 года приказало наложить эмбарго на русские, датские и шведские суда в британских портах и захватывать коммерческие суда этих держав в море. Из четырехсот пятидесяти шведских судов, бывших тогда за границей, двести были задержаны в британских гаванях или введены туда. Они, однако, отнюдь не считались призами, а просто задерживались насильно в ожидании исхода существовавших затруднений. На возражения Швеции и Дании, поддерживавшиеся и Пруссией, британское министерство отвечало 7 марта, что эмбарго не будет снято до тех пор, пока державы «будут входить в состав конфедерации, имеющей целью заставить его величество силою согласиться на новую систему морского права, несовместную с достоинством и независимостью его короны, а также правами и интересами его народа». Вследствие этого и входа в Зунд флота Паркера Пруссия в ответ закрыла 30 марта устья Эльбы, Везера и Эмса — другими словами, порты северной Германии — для британской торговли и овладела германскими провинциями, принадлежавшими королю Великобритании. В тот же самый день корпуса датских войск заняли Гамбург, чтобы более верно остановить торговые сношения с ним британцев.

Замыслы Бонапарта, таким образом, вполне осуществились. Образовался не только морской союз против Великобритании, но состоялось также и закрытие ей доступа на один из самых главных ее рынков. Опасность, однако, далеко не была такой большой, какой казалась. С одной стороны, хотя неприятности, которым подвергалась нейтральная навигация, были неоспоримы, но они сторицей вознаградились для северных держав выгодами, извлеченными ими из предшествовавшей войны, когда эти державы не были во вражде с Великобританией; интересы их в сущности требовали мира с нею, хотя бы ценою уступок ее притязаниям. С другой стороны, более значительные из последних, как бы ни критиковали их с точки зрения естественного права, имели за собой давность обычая, а в вопросе о контрабанде рядом с доводами, осуждавшими включение морских припасов в категорию заповедных товаров, как того требовала Великобритания, на стороне этого требования был благовидный предлог. Дело в том, чхо Франция не имела тогда коммерческого флота, за исключением прибрежных судов, и следовательно, морские припасы, доставлявшиеся в ее порты, почти наверно предназначались для военных судов, и что отчасти изъятию этих припасов из категории заповедных обязана была Великобритания превосходством своей морской силы, которая одна только изо всех родов вооруженной силы успешно разбивала усилия Бонапарта. Коротко говоря, интересы северных государств требовали с их стороны уступки в спорном вопросе, тогда как интересы Великобритании побуждали ее настаивать на своем. Эта истина не только утверждалась министерством, но в главном поддерживалась и оппозицией. Поэтому для нарушения равновесия достаточно было бросить лишь небольшой груз на одну чашу или снять такой же с другой. Между тем коалиция должна была совершенно расстроиться или решительными морскими операциями со стороны Великобритании, или смертью царя Павла. Царь был единственным лицом, вложившим душу и сердце в эту северную распрю, потому что он один только был глух к голосу истинных интересов. Отсюда ясна вопиющая ошибка вверения ведения морской кампании кому-либо другому, кроме Нельсона. Время, спокойно расточавшееся Паркером на размышление и разговоры, было бы достаточно для его помощника на то, чтобы очистить Балтику от врагов, уничтожить русскую эскадру в Ревеле — подобно тому, как он уничтожил датскую оборонительную линию в Копенгагене — и убедить нейтральные державы в безнадежности борьбы. К счастью для Великобритании, русские предприниматели, заинтересованные в торговых сношениях с Великобританией и едва уступившие восемь лет спустя ограничениям в этих сношениях по требованию популярного Александра I, возмутились против мер правителя, ненормальность которого не подлежала более сомнению. Убийство императора Павла открыло путь к миру.

Одной из первых мер нового царя было освобождение британских моряков, плененных его отцом. Распоряжение об этом было сделано 7 апреля. 12-го числа того же месяца британские корабли вошли в Балтику— к великому удивленно северных держав, которые думали, что большое углубление этих кораблей помешает этому. Трехдечные корабли должны были выгрузить свои орудия для того, чтобы пройти через некоторые отмели в десяти милях выше Копенгагена. После крейсерства, целью которого была попытка захватить шведский флот, бывший, по слухам, в море Паркер стал со своими кораблями на якорь в бухте Кюге — близ берега Зеландии, у входа в Балтику. Там он ожидал дальнейших инструкций от своего правительства, так как. русский посланник в Копенгагене известил его, что новый царь не допустит войны. Нельсон совершенно не одобрял такого бездействия. Россия могла согласиться на условия Великобритании, но была бы большая вероятность, что она действительно сделает это, если бы британский флот стоял на Ревельском рейде. Кажется, так смотрело на дело и министерство. Оно получило известия о Копенгагенском сражении 15 апреля и около того же времени узнало о смерти Павла I. Этим последним фактом оно весьма целесообразно воспользовалось для перехода к примирительной политике. 17-го числа Паркером были получены приказания, отменявшие прежде данные ему инструкции. Если бы Александр снял эмбарго и освободил матросов, то всякие враждебные действия должны были прекратиться. В противном же случае предписывалось предложить России такое прекращение, если она пожелает вести переговоры, но под условием, чтобы до тех пор, пока корабли и матросы их не будут освобождены, ревелъский отряд не соединялся с кронштадтскими uvice resa. Такие инструкции предполагали местонахождение британского флота весьма далеко от бухты Кюге, лежащей далее четырехсот миль от Ревеля.

Через четыре дня отданы были приказания о смене Паркера и о назначении на его место Нельсона. Принимая во внимание, что этот шаг был сделан всего неделю спустя после вестей о победе, его едва ли можно истолковать иначе как скрытое неодобрение образа действий Паркера. Одно выражение Нельсона наводит на такое толкование. «Те, которые желают следствия, плохие друзья сэра Гайда-Паркера, — писал он конфиденциальному корреспонденту. — Его друзья в эскадре желают, чтобы все о действиях последней было забыто, потому что мы все уважаем и любим сэра Гайда, но чем лучше относятся к нему друзья, тем более беспокоит их его бездеятельность. Кроме же нее в действительности нет никакого преступления». Приказания об упомянутой смене главнокомандующего были получены 5 мая. Первым сигналом Нельсона было поднять шлюпки и приготовиться к съемке с якоря. «Если бы сэр Гайд ушел,— писал он в полдень того же дня,— я был бы теперь под парусами». 7-го числа флот оставил бухту Кюге и 12-го появился близ Ревеля. Русский отряд, однако, уже отплыл оттуда тремя днями ранее и был теперь в безопасности под орудиями Кронштадта. Из Ревеля Нельсон послал весьма любезное письмо русскому министру иностранных дел, но получил в ответ известие, что «единственным доказательством лояльности его намерений, какое может признать царь, было бы немедленное удаление его флота; и что до тех пор переговоры не могут происходить».— «Я не думаю, чтобы он написал такое письмо, — сказал Нельсон, — если бы русский флот был в Ревеле». Но птица улетела, и он с вежливыми объяснениями удалился из порта. Однако он все еще оставался на Балтике, ожидая исхода переговоров, но Россия хотела мира, и 17 мая царь приказал освободить британские суда, на которые было наложено эмбарго. 4 июня Великобритания также освободила датские и шведские суда, задержанные в ее портах. Россия и Пруссия уже согласились 27 апреля, что враждебные меры против Англии должны быть прекращены, Гамбург и Ганновер эвакуированы, а свобода плавания по рекам восстановлена.

17 июля была подписана в С.-Петербурге конвенция между Россией и Великобританией, устанавливавшая соглашение в спорных пунктах. Вопрос о Мальте был обойден молчанием. Что же касается вопроса о нейтральных судах, то Россия согласилась признать требование, чтобы нейтральный флаг не прикрывал неприятельского груза; и если она добилась формального допущения, чтобы предметы, вывозимые из неприятельских стран, которые сделались нейтральным имуществом, не подлежали захвату, то все-таки согласилась на весьма важное требование Великобритании, чтобы это условие не распространялось на колониальные произведения. Эти последние, кому бы они ни принадлежали, не могли перевозиться на нейтральных судах прямо из колоний в метрополию, если она была одной из воюющих сторон{105}. Великобритания, с другой стороны, согласилась на признание за нейтральными сторонами права перевозить предметы прибрежной торговли воюющих сторон, а также и на то, чтобы морские припасы не были включены в категорию предметов военной контрабанды. Последняя уступка имела серьезное значение, первая, вероятно, не имела, потому что прибрежная торговля ведется обыкновенно при посредстве мелких судов, специально приспособленных к местным условиям, Что же касается осмотра коммерческих судов, идущих под конвоем военного корабля, то Россия согласилась на него в принципе, а Великобритания приняла способы, которые должны были сделать сам процесс осмотра менее оскорбительным. Приватиры в таком случай не имели права осмотра. Вопрос этот не имел большого значения, так как нейтральные коммерческие суда не легко подчиняются стеснениям и задержкам, сопряженным с плаваниями в караванах, под конвоем, и таким образом теряют главное преимущество — преимущество в скорости, которое они имеют над судами воюющих сторон. Если же нейтральная держава находит необходимость в конвое для своих коммерческих судов, то сам этот факт указывает на то, что отношения между ней и той или другой из воюющих сторон уже натянуты.

Швеция и Дания по необходимости следовали образу действий России и согласились на все условия конвенции, заключенные между ней и Великобританией, Швеция — 23 октября 1801 года, а Дания — 30 марта следующего года. Запрещение транспортировать колониальные произведения в Европу имело значение для них, хотя и не имело значения для России. В то же самое время прибалтийские государства возобновили между собою обязательства, которые были исключены из их конвенции с Великобританией, относительно того, чтобы нейтральный флаг покрывал на корабле груз противника и чтобы военный конвой освобождал коммерческие суда от осмотра. Эти принципы были по существу дела изменениями, которые старались ввести в международное право, а не правами, основанными на давнем обычае. По этой причине Соединенные Штаты и прибалтийские державы, хотя и сочувствовавшие этому нововведению, были мало расположены пытаться принудить силой оружия Великобританию к отказу от ее санкционированных долгой практикой притязаний.

Таким образом, обширная комбинация против Великобритании, которую Первый консул создал на севере, распалась без результата в том, что касалось его целей. В течение кратковременного существования Северной лиги он деятельно принимал в южной Европе, против Неаполя и Португалии, другие меры, имевшие целью еще больше изолировать и затруднить великую морскую державу и облегчить себе возможность переправить в Египет продовольственные припасы и подкрепления, в которых французская армия там так сильно нуждалась. «Посланник Республики, — писал он в феврале 1801 года, — заставит испанское министерство понять, что мы должны какою бы ни было ценою сделаться господами Средиземного моря... Франция будет иметь там пятнадцать линейных кораблей до равноденствия, и если еще Испания присоединит к ним пятнадцать своих, то англичане, — для которых скоро должны быть уже заперты порты Сицилии, Лиссабон и Неаполь, — не будут в состоянии держать в Средиземном море тридцать кораблей. А раз это так, то я не сомневаюсь, что они эвакуируют Маон, из-за невозможности оставаться в том море».

Что касается закрытия портов, то Бонапарт с достаточным основанием рассчитывал достигнуть этого при посредстве своих армий; надежда же его на соединение тридцати испанских и французских кораблей была ошибочна, так как он строил ее на ожидавшемся содействии со стороны русского Черноморского флота и на том, что большое число британских судов должно держаться на Балтике и близ Бреста. После перемирия с Австрией корпус Мюрата был передвинут к Неаполю, и в самый день заключения Люневильского мира, 9 февраля, было подписано на тридцать дней перемирие с Обеими Сицилия-ми. За ним последовал 28 марта окончательный мирный договор. Неаполитанское королевство обязалось закрыть доступ в свои порты, в том числе и сицилийские, как военным, так и коммерческим судам Великобритании и Турции. Все же суда Франции и ее союзников, так же как и северных держав, получали в эти порты свободный доступ. Упомянутое королевство потерпело также некоторые территориальные потери; но самый существенный пункт договора сохранялся в секрете. Юго-запад Италии должен был быть занят 12-или 15-тысячным отрядом французов, содержание которого возлагалось на Неаполь и которому должны были быть сданы все приморские крепости к югу от реки Офанто и к востоку от Брадано, включая порты Таранто и Бриндизи. «Эта оккупация,— писал Бонапарт своему военному министру, — имеет целью лишь облегчить сообщения египетской армии с Францией». Неаполитанские порты сделались убежищем для французских эскадр, тогда как оккупационная армия была наготове сесть на суда. К несчастью для Франции, союзные турецкая и британская армии уже высадились в Египте и выиграли Александрийское сражение за неделю до подписания ее договора с Неаполем. Непосредственным результатом этого было разделение французских войск в Египте, так как одна часть их была оттеснена к Каиру, а другая была заперта в Александрии, тогда как флот адмирала Кейта крейсировал близ берега.

Ни одной французской эскадре не удалось доставить в Египет столь желанные подкрепления, несмотря на многочисленные усилия Первого консула. Неудача была следствием двух причин: бедности французских портов и трудности для большего отряда судов прорваться мимо неприятеля соединенно, а для нескольких мелких отрядов — соединиться вместе, при бдительности британцев. Оба эти затруднения были созданы главным образом суровой и методической системой, введенной графом Сент-Винсентом, который, к счастью для Великобритании, принял команду над флотом Канала в то самое время, когда Бонапарт старался внушить французскому флоту более рациональный образ действий и вдохнуть в него большую энергию. В феврале 1800 года{106} он предписал адмиралу Брюи отплыть из Бреста более чем с тридцатью французскими и испанскими линейными кораблями, отогнать блокировавшие порт британские суда, освободить Мальту, послать легкую эскадру в Египет и затем привести свой флот в Тулон, где его положение было бы благоприятным для контроля над Средиземным морем. Так как в исполнении этих инструкций произошло замедление вследствие недостатка припасов и недружелюбного отношения со стороны испанцев, то Бонапарт писал опять в конце марта: «Если до равноденствия{107} британский флот не будет рассеян, то нам придется проститься с мыслью о доставлении подкреплений в Египет и о принуждении британцев к снятию блокады с Мальты — как ни важно было бы для нас успеть в этом». В течение зимних месяцев он неутомимо старался, о чем уже упоминалось, направить в Египет «непрерывный поток» мелких судов.

После осеннего равноденствия Бонапарт опять приготовился к большой морской операции. Адмиралу Гантому было предписано отплыть из Бреста с семью линейными кораблями, на которых было, кроме специальных морских команд, еще четыре тысячи солдат и огромное количество боевых и продовольственных припасов. «Адмирал Гантом,— писал Бонапарт Мену, главнокомандующему в Египте,— доставит вашей армии помощь, которой до сих пор мы не имели возможности послать. Он вручит вам и это письмо». Последнее было помечено 29 октября 1800 года, но ему не было суждено дойти по назначению. Гантом не мог выйти из Бреста ранее как почти три месяца спустя, когда, 23 января 1801 года ужасный северо-восточный шторм отогнал от упомянутого порта британцев и тем дал ему возможность выйти в море. «Это было большим неблагоразумием,— говорит Тьер,— но что можно было сделать в присутствии неприятельского флота, который непрерывно блокировал Брест во всякую погоду и удалился только тогда, когда крейсерство сделалось невозможным. Оставалось или совсем не выходить из порта, или же сделать это в бурю, которая должна была отогнать британскую эскадру». Самые обстоятельства выхода Гантома, так же как и последующие испытания его, ярко иллюстрируют ужасные для Франции последствия блокады{108}. Она не могла помешать случайным прорывам, но ставила почти непреодолимые препятствия соединению между собой отдельных отрядов французского флота и совершению каких бы то ни было больших военно-морских операций. Состояние погоды, избранное для выхода эскадры Гантома, имело последствием то, что эскадра была сейчас же рассеяна и претерпела значительные аварии. Суда ее не могли соединиться в полном составе ранее как через неделю. 9 февраля она прошла Гибралтар; но весть о ее прорыве уже дошла до крейсировавшего близ Кадиса британского адмирала Уоррена, который быстро последовал за ней, войдя в Гибралтар только сутками позже. 13 января Гантом захватил британский фрегат, от которого узнал, что Средиземноморская эскадра под начальством лорда Кейта конвоировала тогда пятнадцатитысячную армию британцев, предназначенную для операций в Египте. Он ожидал, что Уоррен также скоро последует за ним; аварии, которые потерпели его суда во время шторма, заставили его задуматься. Взвесив все обстоятельства, он решился оставить намерение идти в Египет и повернул в Тулон. Уоррен оставался крейсировать в Средиземном море, поджидая французского адмирала, который дважды затем пытался идти по назначению. В первый раз он был вынужден возвратиться вследствие столкновения между двумя его кораблями. Во второй — возникшие среди команды болезни заставили его отослать назад три корабля. Остальные четыре достигли африканского берега несколько западнее Александрии, где и предприняли высадку войск, но эскадра Кейта появилась на горизонте, и они, обрубив канаты, поспешно удалились, не достигнув своей цели.

Такая же неудача постигла и попытку Бонапарта стянуть достаточные силы в Кадис, где испанцы были вынуждены уступить ему шесть линейных кораблей и где было еще кроме того несколько испанских судов. К ним он намеревался присоединить большой отряд из Рошфора, под начальством адмирала Брюи, который должен был командовать всеми силами после их соединения. Однако к сосредоточению кораблей в каком-либо пункте представлялись препятствия в виде британских эскадр, которые стояли перед портами, откуда французы должны были выйти и которые грозили погубить в конце концов великий план Бонапарта, если бы даже сначала французским судам и удалось как-нибудь миновать встречи с ними. Выгода центральной позиции ясно сказалась теперь. С другой стороны, там, где французам посчастливилось собрать большое число кораблей, как, например, в Бресте в 1801 году, недостаток морских припасов, явившийся следствием того же близкого наблюдения британцев за портом и захвата упомянутых припасов как предметов контрабанды, парализовал возможность снаряжения этих кораблей. Увидев, таким образом, что намеченные планы должны расстроиться в Бресте, Первый консул назначил местом сосредоточения сил сначала Рошфор. После следующего затем сбора их в Кадисе Брюи должен был держаться наготове для дальнейших операций. Если бы не удалось оказать помощь Египту прямо, то, может быть, удалось бы сделать это косвенно — нарушением сообщений британцев. «Каждый день, — писал Бонапарт, — сотня судов проходит через Гибралтар под слабым конвоем, для снабжения Мальты и английского флота». Если бы этот путь был фланкирован у Кадиса такой эскадрой, какой командовал Брюи, то понадобились бы большие усилия для его защиты. Но сосредоточение в Рошфоре не удалось, корабли из Бреста не могли попасть туда, да и рошфорским кораблям так и не удалось оставить место своей стоянки.

Одновременно с описанной попыткой Бонапарт пытался увеличить силы в Кадисе еще другим путем{109}. Три судна, отосланные назад Гантомом после второго его отплытия из Тулона, также получили приказание следовать туда под командой контр-адмирала Линуа. Последний успешно достиг Гибралтарского пролива, но там узнал, через захваченный им приз, что семь британских кораблей крейсируют близ места его назначения. Они были отделены от флота Канала с адмиралом Сомарецом во главе для замены Уоррена, когда Адмиралтейство узнало о деятельных приготовлениях в Кадисе и французских портах. Не решившись идти против столь превосходившего его по силам врага, Линуа вошел в Гибралтарскую бухту и стал на якорь у испанского берега, под защитой орудий Алжезираса. Известие об этом так быстро дошло до Сомареца, что б июля, т. е. всего через два дня после того, шесть британских кораблей уже огибали западный мыс бухты и были усмотрены с эскадры Линуа. Они сейчас же атаковали последнюю, но вследствие неблагоприятного для них ветра не могли занять надлежащих позиций, и притом еще оба фланга французской линии поддерживались береговыми батареями, на которых искусно действовали солдаты, высаженные с судов французской эскадры. Атака была отбита, и один британский 74-пушечный корабль, который стал на мель под огнем батареи, был вынужден спустить флаг, Сомарец отошел к Гибралтару и приступил к деятельным исправлениям повреждений на своих судах. Команды работали целые дни в полном составе, и даже ночи — повахтенно, чтобы обеспечить возможность отомстить за свое поражение. Линуа послал в Кадис за необходимой помощью, и 10-го числа пять испанских линейных кораблей и один французский{110} пришли оттуда в Алжезирас и стали на якорь. 12-го числа они вышли в море с тремя кораблями Линуа, и в то же самое время Сомарец с шестью своими оставил Гибралтар. Союзники направились к Кадиеу, преследуемые британцами. В течение ночи их авангард принудил арьергард Линуа к бою, причем произошла ужасная сцена. Трехдечный испанский корабль загорелся и в смятении был принят одним испанским же кораблем того же класса за неприятельский. Оба корабля — 112-пушечные и одни из самых больших в мире — свалились между собой и погибли в разрушительном хаосе огня и воды. Французский корабль «Сен-Антуан» был взят в плен.

Схватки Сомареца с Линуа имеют особенное значение вследствие отражения атаки и поражения британских судов в первой из них. Непрерывный успех говорит — или по крайней мере, по-видимому, говорит — сам за себя, но в рассматриваемом случае выгодные стороны занятия британской эскадрой позиции перед Кадисом, так сказать, просвечивают через неудачу на поле битвы. Следствием этого занятия было, во-первых, то, что отряд Линуа не мог соединиться с союзниками; во-вторых — что он был атакован отдельно от последних, причем суда его потерпели весьма сильные поражения; в-третьих — что при отступлении к Кадису три французских корабля не были в надлежащем для боя состоянии, хотя один из них, будучи вынужден сражаться, оказал отчаянное сопротивление и ушел от слабейшего корабля. Вследствие этого шести британским кораблям пришлось иметь дело только с шестью же противниками вместо девяти. Если и принять в соображение значительное превосходство воинских и профессиональных качеств британских офицеров и матросов сравнительно с испанскими, то остается все-таки очевидным, что выдающимся фактом в рассмотренных сейчас операциях было то, что британская эскадра принудила неприятеля принять бой поодиночке. Это она могла сделать потому, что держалась перед неприятельским портом между упомянутыми отрядами.

Сомарец добился успеха при серьезных затруднениях, совсем загладив неудачу своей первой схватки. Тогда неблагоприятный ветер сильно увеличил невыгоду для его судов сражения под парусами с противником, который стоял уже на якоре, и для которого потеря рангоута в данный момент имела мало значения. Эти обстоятельства, вместе с фактом поддержки французов артиллерией береговых батарей и нескольких канонерских лодок, нейтрализовали тактически численное превосходство британцев. При всех этих данных, однако, бой в Алжезирасе делает чрезвычайную честь Линуа. Он был человеком не только выдающейся храбрости, но также и осторожным по самому своему темпераменту, делавшему его вполне способным воспользоваться всеми выгодами оборонительной позиции. Несмотря на его успех здесь, широкий результат склонил дело решительно в пользу его противников. «Дело сэра Джемса Сомареца,— писал лорд Сент-Винсент,— одело нас бархатом». Семь британских кораблей одолели девять кораблей неприятеля, имевших над ними явный перевес не только по численности, но и по индивидуальной силе большинства из них. Не только три из испанских кораблей были 90-пушечные и более и один — 80-пушечный, но и два корабля Линуа принадлежали к одному классу с последним, тогда как у Сомареца был только один такой. Различие между ним и 74-пушечным не исчерпывалось числом орудий, но состояло и в калибре их... При всем том главный интерес дела заключается не в самой победе, а в существенном результате ее, который, как это следует усвоить, был обеспечен не только превосходством действий британцев в бою, но также и стратегической их диспозицией. Как ни блестящ был подвиг Сомареца, который Нельсон, находившийся тогда в Англии, горячо восхвалял в палате лордов, мнение его биографа, что именно лишь вследствие его операции план Бонапарта потерпел поражение, надо считать преувеличением. «Было условлено, — говорит упомянутый биограф,— чтобы после соединения кадисские корабли проследовали в Лиссабон, разорили его и уничтожили стоявшие там на якоре британские коммерческие корабли; затем, получив подкрепления от Брестского флота, они должны были пройти через Гибралтарский пролив, взять курс прямо на Александрию и там высадить такой отряд войск, который был бы в состоянии снять осаду и затем прогнать англичан из Египта. Это конечно удалось бы, если бы эскадра Линуа не встретила эскадры сэра Джемса, что привело союзные флоты к полнейшему поражению и к необходимости отказаться от грандиозного плана». Эти строки можно было бы пропустить без внимания, как выражение безвредного усердия биографа, если бы они не вели к затемнению истинного урока, который следует извлечь из действий флота в рассматриваемый период, приписыванием одиночной схватке — хотя и блестящей самой по себе — результатов, явившихся следствием обширной, хорошо задуманной общей системы. Операции сэра Джемса Сомареца были только характерным выражением того, что совершалось тогда на водах повсюду от Балтики до Египта. При своем господстве на море, британские эскадры, осуществив свой план — наблюдать за портами неприятеля, держась близко у выходов из них,— заняли везде внутренние позиции, которые, как расположенные между враждебными отрядами, облегчали поражение последних по частям. Большей частью это преимущество позиции выражалось в преграждении неприятелю выхода из порта и в воспрепятствовании таким образом соединению отдельных его эскадр. На долю Сомареца выпал счастливый случай иллюстрировать примером, как та же самая система дала возможность стройному отряду судов с высоко дисциплинированными командами встретить неприятельские силы, имевшие весьма большой перевес над ним в численности, по частям — одну за другой, в быстрой последовательности — и нанесением в боевой схватке повреждений каждой из этих частей парализовать целое. Но если бы Сомарец совсем и не встретился с Линуа, то план Бонапарта для своего осуществления все-таки еще требовал соединения эскадр Рошфорской и Брестской, которое, как известно, не состоялось.

Морскими комбинациями и овладением, неаполитанскими портами Бонапарт- старался удержать за Францией Египет и принудить Великобританию к миру. «Вопрос о морском мире,— писал он Гантому,— зависит теперь от английской экспедиции в Египет». Португалию, исконную соперницу Великобритании, Бонапарт избрал для других целей своей политики, — он рассчитывал добиться через нее таких карт, владея которыми можно было бы вырвать от главного врага завоевания, недосягаемые для морской силы Франции и ее союзников. «Сообщите нашему посланнику в Мадриде,— писал он Талей-рану 30 сентября 1800 года,— что испанские войска должны овладеть Португалией до 15 октября. Это представляется единственным средством, при котором мы можем иметь карты, равносильные Мальте, Маону и Тринидаду. Кроме того, опасность вторжения в Португалию наших войск живо почувствуется в Англии и будет сильно содействовать ее расположению к миру».

Секретный договор об уступке Луизианы Франции в обмен на возвращение Тосканы испанскому инфанту, был подписан уже месяц назад, и Испания в то же самое время предприняла попытку побудить Португалию к разрыву с Великобританией. Ее подстрекательство осталось, однако, без результата, и потому Бонапарт весной опять потребовал более сильной меры, а именно — вооруженной оккупации маленького королевства, действуя все более и более настоятельно, так как становилось очевидным, что Египет ускользает из его рук. Испания в конце концов согласилась вторгнуться в Португалию и приняла предложение содействия со стороны французских войск. Первый консул намеревался занять по крайней мере три португальские провинции; но ловкое испанское правительство перехитрило его, неохотно подчиняясь его давлению и пользуясь уступчивостью его брата Люсьена, бывшего тогда французским посланником в Мадриде. Португалия не оказала серьезного сопротивления, и оба полуостровные правительства быстро пришли к соглашению, по которому слабейшее заперло свои порты для Великобритании, заплатило двадцать миллионов франков Франции и уступило небольшую территориальную полосу Испании.

Бонапарт был сильно разгневан этим договором, ратифицированным прежде, чем он нашел случай вмешаться{111}. Летом 1801 года его дипломатическая игра достигла момента, после которого дальнейшее промедление сделалось невозможным. Он видел, что потеря Египта была только вопросом времени, но пока французские войска еще держались там, в его руках была карта, слишком ценная для того, чтобы рисковать ею ради ничтожной выгоды стать твердой ногой в Португалии. «Англичане еще не господа Египта, — пишет он смело 23 июля французскому агенту в Лондоне,— мы имеем достоверные известия, что Александрия может продержаться еще год, а лорд Гаукесбэри знает, что Египет в Александрии». Однако четыре дня спустя он посылает Мюрату полную отчаяния записку: «Не может быть более вопроса об амбаркации войск в Таранто, посланных туда с единственной целью быть ближе к Египту», Затем он продолжает тоном, составляющим резкий контраст с его прежними ожиданиями: «Войска на берегу Адриатического моря имеют целью импонировать туркам и англичанам и служить материалом для вознаграждения последних эвакуацией этих провинций». Как Неаполь, так и Португалия были слишком в стороне от центрального театра военных операций, а также слишком тесно связаны с господством британцев на море для того, чтобы французы, при слабости своих морских сил, могли утвердиться там с какою-либо выгодой для себя, или даже сколько нибудь надежно. Эта истина получила обильные доказательства в позднейших событиях царствования Наполеона — бедственной оккупацией Португалии в 1807 году, поражениями Сульта и Массены в 1809 и 1811 годах и тем, что французы не могли даже сделать попытку к завоеванию Сицилии.

Россия и Пруссия относились к Франции все менее и менее дружелюбно со времени смерти императора Павла. Даже условленная между ними эвакуация Ганновера, как ни расположены они были сделать удовольствие Великобритании, была отсрочена до тех пор, «пока не будет удостоверено, что известная держава не займет этой страны». Эта оговорка обнаруживала недоверие к Франции со стороны обеих держав. Последнее возникло потому, что каждая из них испытала уклонения и увертки Первого консула от исполнения обязательств, а также и нерасположение его считаться с их желаниями в его отношении к мелким государствам. Они подозревали, хотя еще не знали наверно, что уже были сделаны шаги, чтобы слить с Францией области, на независимости которых они настаивали{112}. Россия и Пруссия действовали сообразно своим интересам, которые были существенно связаны с морской силой Великобритании и которым угрожал на континенте образ действий французского правителя. Бонапарт сознавал, что его попытка к дальнейшим приобретениям в Европе, которые потом должны были послужить предметами обмена на завоевания Великобритании за океаном, могла вызвать сопротивление со стороны этих великих держав, не истощенных еще подобно Австрии, и таким образом отсрочить на неопределенное время мир на море, существенный для оживления французского военного флота и для восстановления колониальной системы... А то и другое имело в то время в его глазах первостепенное значение. Таким образом, начав 1801 год без союзников и будучи вынуждена считаться с триумфальным шествием французских армий и грозной морской комбинацией, Великобритания своей морской силой рассеяла северную коалицию, завоевала дружбу великих держав, удержала господство на Средиземном море, принудила Египет к подчинению и заставила даже непобедимого Бонапарта пожелать скорого прекращения враждебных действий.

Великой целью Первого консула было теперь принуждение Великобритании к принятию его условий, прежде чем весть об эвакуации Александрии могла дойти до нее. Переговоры подвигались медленно в течение почти шести месяцев. Первые успехи были сделаны 21 марта новым министерством, которое приняло бразды правления после отречения Питта. Так как обе державы были расположены к миру, то выгода естественно была на стороне человека, который, не будучи связан никаким товариществом по администрации, почти абсолютно правил страной. Министерство Аддингтона, стесняемое своей собственной внутренней слабостью и нетерпеливым желанием нации покончить скорее дело, по необходимости уступило железной воле того, кто никогда не бывал более тверд во внешней политике, чем в самые критические моменты. Он угрожал Великобритании оккупацией Ганновера; он пугал ее различными грандиозными планами, для чего посажены были на суда войска в Рошфоре, Бресте, Тулоне, Кадисе, и были готовы к тому же и в Голландии; он хвастался, что Александрия может продержаться еще год. Несмотря на то что условия были неоспоримо более выгодны для Франции, чем для Великобритании, правительство последней добилось одной уступки, а именно передачи в ее владение Тринидада, на которую Бонапарт сперва не соглашался{113}. Его нетерпение заключить мир в действительности было так же велико, как и со стороны великобританского правительства, хотя и лучше скрывалось. Наконец он послал 17 сентября ультиматум и прибавил: «Если перемирие не будет подписано к 10 вандемьера (2 октября), то переговоры будут прекращены». «Вы оцените важность этого требования, — писал он конфиденциально французскому посланнику,— когда примете в соображение, что Мену, быть может, не будет в состоянии держаться в Александрии дольше 1 вандемьера, т. е. того времени, когда ветры благоприятны для выхода из Египта, и суда достигают Италии и Триеста в очень небольшое число дней. Таким образом, существенно заставить их (британцев) окончить дело до 10 вандемьера», т. е. прежде чем они узнают о падении Александрии. Вопрос об условиях, как он сказал раньше, зависел от положения дел в Египте. Посланнику, однако, рекомендовалось опираться на другой, более благовидный довод: «Отто может дать им понять, что вследствие сравнительной слабости нашей на море и нашего превосходства на суше кампания начинается для нас зимой, и поэтому я не желаю оставаться дольше в таком бездействии». Каковы бы ни были побуждения, влиявшие на британское министерство, очевидно, что и сам Бонапарт спешил с заключением мира. Предварительный договор был подписан в Лондоне 1 октября 1801 года. Условия его изложить не трудно. Из всех завоеваний Великобритания удержала только Цейлон в Ост-Индии и Тринидад в Вест-Индии. Насколько велика эта уступка, можно понять из перечисления главных ее завоеваний, возвращенных при этом их прежним владельцам. В числе их были: на Средиземном море — Эльба, Мальта, Менорка; в Вест-Индии — Тобаго, Сент-Люсия, Мартиника и обширные голландские владения в Гвиане; в Африке — мыс Доброй Надежды, и, наконец, в Индии — французские и голландские колонии на полуострове. Франция согласилась оставить за Португалией все ее владения, отозвать свои войска из Неаполитанского королевства и с римской территории, а также признать независимость Республики Семи островов. Под этим именем прежние венецианские острова, Корфу и другие, уступленные Франции по Кампоформийскому договору, после их завоевания в 1799 году флотами России и Турции, соединились в независимое государство под гарантией этих двух держав. Отказ Франции от них считался серьезным обеспечением для Турецкой империи. О капитуляции французских войск в Александрии не было еще известно в Англии, и предварительный договор установил только возвращение Египта Порте, владения которой должны были быть приведены к тому же составу, в каком были до войны. Мальту, возвращенную рыцарям Св. Иоанна, условлено было освободить от всякого влияния Франции и Британии и положение ее обеспечить гарантией со стороны третьей державы. Однако вследствие упадка Ордена, установление удовлетворительного политического положения этой важной морской станции, овладения которой тайно домогались обе стороны, было делом в высшей степени трудным. В окончательном договоре это положение старались обеспечить рядом сложных условий, занимавших третью часть всего текста, и окончательный отказ Великобритании эвакуировать остров до тех пор, Пока ей не будет дано удовлетворение за то, что она считала нарушением духа обязательств между ней и Францией, сделался спорным вопросом, который и привел к разрыву после кратковременного мира.

Так как первая статья предварительного договора требовала, чтобы после его ратификации враждебные действия во всех частях света, на суше и на море прекратились, то на него как во Франции, так и в Великобритании смотрели как на равносильный окончательному миру. Его отсрочка давала только время уполномоченным обеих сторон установить детали запутанных соглашений, намеченных в предварительном договоре в широких чертах, без продления военных действий. Для Франции договор мог быть только желательным. Она приобретала много и не отказывалась ни от чего, что могла сохранить за собой без не стоивших игры и часто бесполезных усилий. В Великобритании общая радость по случаю мира омрачалась суровым, но, впрочем, основательным, осуждением его условий со стороны партии исключительно способных людей, вышедших главным образом из кабинета Питта, хотя их вождь и выразил этим условиям свое одобрение. Они указывали на факт явный и неоспоримый, что неравенство между материальными приобретениями Великобритании и Франции громадно, непропорционально их относительным положениям во время подписания договора и не согласовалось с «безопасностью», достижение которой было провозглашено объектом борьбы. Они утверждали без большого преувеличения, что статьи договора обеспечивали за Францией то, чем она завладела во время войны, тогда как Великобритания должна была уступить владения, принадлежавшие ей перед войной. Они предсказывали с фатальной верностью скорое возобновление враждебных действий при всех невыгодах, явившихся следствием потери по условиям мира важных позиций, отвоевание которых было бы нелегко. Министерство не могло отрицать это. На некоторые пункты критики могли быть сделаны возражения, но в главном защита министерства опиралась на то, что вследствие неудач их союзников не оставалось более никакой надежды на борьбу с могуществом Франции на континенте, и что Тринидад и Цейлон были весьма ценными приобретениями. Как острова, они могли легко контролироваться державой, обладавшей морем, и в то же время, вследствие их близости к материкам Южной Америки и Индии, они имели значение и как торговые базы, и по стратегическим причинам. Самый убедительный аргумент был приведен министром иностранных дел, который вел предварительные переговоры. В начале войны Великобритания имела 135 линейных кораблей и 133 фрегата; по окончании же войны у нее было 202 корабля и 277 фрегатов. Франция начала войну с 80 линейными кораблями и 66 фрегатами, а окончила ее с 39 и 35 судами названных классов соответственно. Как бы ни напрягал свои силы Первый консул, британцы — как верно заметил лорд Гаукесбэри — могли смело позволить ему еще много лет работать и все-таки затем желать морской войны.

Материальные приобретения, подобные тем, от которых Великобритании пришлось отказаться, без сомнения, способствовали ее безопасности. Сдав прежним владельцам за морями так много, в то время как Франция удержала за собой обширные завоевания на континенте и приобрела там такое преобладающее влияние, Великобритания, которая имела столь большую «ставку» в семье европейских держав, без сомнения, подвергалась серьезному риску. Беспокойные споры, которые возникли вследствие этого, и кратковременность мира достаточно оправдывают сказанное. Тем не менее если бы людям было свойственно верно понимать значение своего времени, то англичане той эпохи не должны были чувствовать недовольство общими результатами войны. Долгий период был пройден успешно по пути к конечному трудному решению. В 1792 году дух распространения революции насилием овладел всей французской нацией. Как Наполеон метко заметил, «война во имя принципов составляла часть политического исповедания Франции в ту эпоху». «Монтаньяры и якобинцы, — говорит республиканский историк Генри Мартэн, беспощадный критик Бонапарта, — решились, подобно жирондистам, пропагандировать широко силою оружия принципы революции; и они надеялись, бросив вызов всем королям, поставить Францию в положение, когда невозможно отступить или остановиться». Развитию такого плана можно было помешать, только воздвигнув против него барьер физического вооруженного сопротивления. Он и был воздвигнут и поддерживался главным образом морской силой Великобритании, главным деятелем и «движущим духом»: прямо — через посредство военного флота, косвенно — субсидиями, извлекавшимися из ее торговли, а последняя почти удвоилась в течение этой трудной и продолжительной войны. В 1801 году наступательные стремления французской нации как единодушного организма угасли. Они еще теплились, но были теперь воплощены в одном человеке и поддерживались им одним, а в такой форме с ними было легче считаться, но в то же время они стали и более отталкивающими. Они сделались при этом также и менее опасными, потому что сила одного человека, каким бы гением он ни был, значительно менее весома, чем импульс великого народа.

Британские государственные люди того времени не отдавали себе ясного отчета в этой сущности своих приобретений, хотя и понимали инстинктивно истинный характер борьбы, в которой принимали участие. Как это нередко бывает с инстинктивными соображениями, логика, которая приводила к ним, была во многом ошибочна, но формулирование Питтом целей Великобритании в одном слове «безопасность» было совершенно верно. Безопасность была ее ближайшей и необходимой целью — задачей, возложенной на нее обстоятельствами, сопровождавшими революционное движение, — безопасность не только ее одной, но и целой группы государств, в которой она была видным членом. Упомянутое движение угрожало анархией, воцарением того духа беззакония, при помощи которого французские вожди предполагали распространить насильно принципы и методы революции. В числе этих принципов и методов было столько же хороших, сколько и худых, но для здорового их развития требовались и время и свобода выбора, которые эти вожди в своем страстном увлечении не желали дать. «Безопасность, — сказал Питт в своем спиче по поводу перемирия,— была нашей великой целью. Были разные средства достигнуть ее с лучшими или худшими видами на успех, но и при различных изменениях политики, вызывавшихся переменой обстоятельств, мы преследовали ее всегда. Для того чтобы обеспечить себе ее, мы, конечно, должны были низвергнуть правительство, опиравшееся на революционные принципы.

...Мы удовлетворены сознанием, что пережили приступ революционной лихорадки и видели неудачу усилий распространить ее принципы. Мы видели, как якобинизм лишился своего обаяния; мы видели, как он потерял знамя и предлог свободы; он оказался способным только разрушать, а не созидать, и поэтому необходимо должен был кончить военным деспотизмом»{114}.

Таков был в действительности успех первой войны Великобритании в борьбе ее с Французской революцией. Но она была только стадией в развитии событий. Оставалось еще пережить другую войну, более продолжительную, более тяжелую, более жестокую — борьбу за господство, конца которой не Суждено было видеть главным вождям предшествовавшей борьбы.

Дальше