Глава I

Итак, в этой первой главе мы бросим общий взгляд на мировую войну, с целью попытаться выявить ее основные черты. Речь идет о событии, в котором мы принимали участие, и о войне, в которой мы победили. Победили как союзники. Как итальянцы мы победили трижды: в первый раз — разорвав печальные цепи, связывавшие нас{6}, и этим позволив Франции победить на Марне; второй раз — вступив в войну в критический для союзников момент; третий раз — встав первыми на путь торжества{7}.

Таким образом, это было событие, о котором мы должны вспоминать с мужественной гордостью, а такое воспоминание должно всегда побуждать нашу кровь горячее струиться в наших жилах.

Тем не менее, если мы хотим извлечь из него надлежащую отправную базу для дальнейшего продвижения по направлению к будущему, мы должны на миг отвлечься от его духовной красоты и его нравственного величия, чтобы рассмотреть его хладнокровно, подобно тому как хирург хладнокровно вскрывает труп неизвестного, чтобы допросить его о тайнах жизни, не позволяя себе растрогаться при мысли о жизни, которая билась в нем прежде.

Мировая война была грандиозной трагедией, театром которой служил весь мир, а главным действующим лицом было человечество.

Чтобы разыскать ведущую нить действия, необходимо перенестись на какую-то высочайшую обсерваторию и взглянуть на него в перевернутый бинокль, отсчитывая время по часам, стрелка которых отмечает месяцы. [235]

Мы немедленно устанавливаем, что социальный, так сказать, характер мировой войны отличался от характера предыдущих войн. Последние представляли собой более или менее грандиозную борьбу между более или менее внушительными вооруженными силами. Государства, как ultima ralio (последний довод), по молчаливому и общепринятому соглашению поручали разрешение возникавших между ними конфликтов специальным организмам («enti speciali»), предназначенным и организованным для этой цели. Исход столкновения между этими организмами — сухопутными армиями и морскими флотами — признавался государствами, которые соглашались переносить его последствия. Одного единственного сражения, в котором участвовало несколько тысяч человек, часто бывало достаточно для определения на продолжительные периоды времени судьбы целых народов.

Главы государств черпали из народов составные элементы своих вооруженных сил и, пользуясь последними, начинали крупные партии, ставкой в которых была судьба самих народов. С выигрышем или проигрышем военной игры все бывало окончено впредь до возобновления игры другими вооруженными силами. Только последние, т. е. только часть сил народов, иногда чрезвычайно незначительная часть, оказывали влияние на исход столкновений, народы же оставались в стороне почти отсутствующими, если ее равнодушными. В конечном счете главы государств играли своей судьбой и судьбой соответствующих народов с помощью специальных шашек, именуемых армиями и флотами, которые они заставляли передвигаться на особых столах для игры, именуемых театрами войны. Поэтому исход военных конфликтов зависел от числа и качества шашек, равно как и от искусства тех, кто заставлял их двигаться.

Отсюда — военное искусство, состоящее именно из совокупности норм и правил игры, имеющих целью кодифицировать наилучшие способы организации шашек, — «органика» («organica» — наука об организации войск. — Пер.); наилучшие способы передвигать их — стратегия и «логистика» («logistica» — наука об организации снабжения и передвижения войск. — Пер.) ; наилучшие способы сталкивать [236] их между собой — тактика. Более или менее гениальное применение этих норм и правил дало великим полководцам славу.

Главные правила этой игры — основные и интуитивные, так называемые «высшие (основные) принципы» («sommi principi») — оставались неизменными с течением времени, так как, хотя формы шашек и менялись, шахматные доски оставались теми же и игра — все той же. Но, хотя основные принципы оставались неизменными, их практическое применение в отдельных и специфических случаях зависело от игрока. Великие полководцы были лишь искусными, гениальными и счастливыми игроками, имевшими перед собой игроков низшей породы; поэтому им удавалось выигрывать крупнейшие партии даже тогда, когда в их руках было меньше козырей, чем в руках противника. Они были также в основном игроками, способными освободиться от пут рутины и обновлять традиционные и устарелые методы игры, т. е. новаторами.

Действительно, все великие полководцы обладали психологией великих игроков: вера в свое счастье, дерзость в момент «везения», интуитивное понимание неприятельской игры, инстинкт блефа, уменье вводить в обман и застигать врасплох, вера в последнюю карту.

Этим объясняются исторические феномены, которые иначе показались бы абсурдными; этим объясняется, например, феномен Наполеон, пронесший свои орлы с небольшой горстью людей через всю Европу.

Но народы, особенно в предшествовавший мировой войне исторический период, познали самих себя и свою мощь и почти бессознательно прониклись ощущением, что нелепо доверять свою судьбу исходу борьбы, в которой участвует только часть их сил.

Когда два человека или два животных борются не на жизнь, а на смерть, они употребляют все свои силы и напрягают все свои нервы, имея каждый лишь одну цель — сразить противника, чтобы не быть сраженным. То же самое должно было случиться и в борьбе между народами, когда последние пришли к осознанию своей индивидуальности: все их силы и все их ресурсы должны были войти в игру. Для того, кто умирает, всякая экономия бесполезна. [237]

Распространение воинской повинности увеличило размеры вооруженных сил, но этого было недостаточно; народы располагали значительно более внушительными ресурсами, — и эти последние, притом полностью, должны были войти в игру.

Вследствие всего этого мировая война должна была принять, и приняла, характер борьбы не на жизнь, а на смерть между двумя коалициями народов, вооруженных всей своей энергией, всеми своими ресурсами и всей своей верой.

Таким образом, в мировую войну истинными шашками в игре были народы со всем богатством своих духовных и материальных сил, а вооруженные силы были лишь одним из. проявлений мощи участвующих в борьбе народов. В то время как в предыдущих войнах участниками борьбы были вооруженные силы, в мировую войну участниками борьбы были страны, а вооруженные силы представляли собой лишь употребляемое ими оружие; это оружие оставалось крепким в их руках до тех пор, пока крепкими оставались народы, — настолько, что, например, при потере германским народам сил еще сильная и дисциплинированная армия «сдала», а нетронутый флот сдался неприятелю.

Решение такой войны не могло явиться результатом исхода более или менее грандиозной игры обычных шашек, двигавшихся и сталкивавшихся на более или менее обширной шахматной доске, под руководством более или менее гениальных полководцев. Оно не могло явиться результатом лишь одного факта или даже ряда фактов чисто военного характера. Группы высокоцивилизованных народов — миллионы и миллионы сознательных людей — не могли ни передоверить определение своего будущего, ни поставить свои судьбы в зависимость от более или менее искусного хода какого-нибудь полководца или от героизма массы солдат. Необходимо и неизбежно обе группы стран должны были непосредственно вступить в борьбу, бросившись в нее очертя голову, и ни одна из обеих групп не смогла бы согласиться признать себя побежденной иначе как в результате глубокого и общего изнеможения. А это изнеможение могло явиться следствием лишь длительных и чрезвычайно тяжелых [239] усилий с целью вызвать материальное и моральное разложение всеобъемлющего характера — усилий, которые должны были осуществляться почти независимо от чисто военного хода войны.

Это объясняет, почему побежденной оказалась группа, которая, однако, могла похвалиться наиболее значительными военными победами.

Это объясняет продолжительность войны — продолжительность, вызванную тем обстоятельством, что необходимо было разбить группу стран {8}, а не группу армий {9}.

Это объясняет, наконец, условия, в которых оказались победители и побежденные после войны.

В те времена, когда войны решались одними лишь вооруженными силами, т. е. только частью ресурсов воюющих стран, все ресурсы, ее вошедшие в игру, оставались неизменными как у побежденных, так и у победителей. Влияние войны было относительным, менее ощутимым для народов, и победители находили, чем компенсировать себя за счет побежденных.

Мировая война использовала все ресурсы втянутых в. борьбу народов; будучи в конце концов решена полным разложением всех сил одной из групп под чрезвычайно тягостным воздействием всех сил другой группы, она оставила побежденных распростертыми на земле, а победителей — истощенными.

Побежденные страны были разгромлены как бы в результате бури, а страны-победительницы оказались истощенными громадными затраченными ими усилиями при невозможности компенсировать себя за счет пораженных противников.

* * *

Сегодня нам, с нашим перевернутым биноклем, легко разглядеть этот социальный характер мировой войны и выяснить его последствия. Было бы полезно разглядеть его заранее, как необходимое следствие существовавших причин. И разглядеть его заранее было отнюдь не трудно. В доказателъство я позволю себе привести некоторые отрывки из статьи, появившейся в туринской газете «Gazzetta del Popolo» 11 августа 1914 г. под заголовком «Кто победит?»:

«Пытаться сегодня высказаться о том, каков будет исход великой войны, кажется рискованным делом; однако, в действительности это не так: элементы, участвующие в этом грандиозном столкновении, прекрасно известны в своих грандиозных чертах, так как они образованы всей материальной и моральной мощью государств, участвующих в борьбе.

В настоящее время страны не доверяют более своих судеб армии, с поражением которой страна оказывается разбитой; борьба является более обширной и более сложной, — более борьбой стран, чем борьбой армий.

В борьбе такого рода одной победы и ряда побед еще недостаточно для определения ее исхода; большее значение имеет сила сопротивления самих стран.

Если бы мы захотели заняться предсказаниями, исходя из рассуждений о силе и расположении армий, об их вероятных действиях и о большей или меньшей подготовке генеральных штабов, мы совершили бы грубую ошибку, ибо мы оставили бы в стороне истинные борющиеся стороны — страны; армии же являются лишь их представителями.

Здесь не стоят против австро-германских армий армии франко-русские; против Австрии и Германии стоят Франция, Россия и Англия; разница огромна.

В этой борьбе гигантов действия австро-германских армий по внутренним операционным линиям представляют собой иллюзию, обреченную на неизбежный провал. Неизбежно и неотвратимо то, что центральные империи рано или поздно окажутся лицом к лицу со всей Францией, со всей Россией, со всей Англией, и победа останется за тем, кто сумеет принести на поле борьбы большую сумму сопротивления, средств, энергии и веры.

Германия и Австрия, омываемые морями, герметически закрытыми для них, и окруженные вдоль сухопутных границ, врагами, сражающимися за самое свое существование, как бы охвачены железным обручем.

Так пара кабанов, окруженная возле своего логова неистово лающей сворой ищеек, бросается время от времени то в одну сторону, то в другую, расширяя с одной стороны охватывающий ее круг, тогда как с другой стороны [240] круг все более сжимается; опасность постепенно становится все более близкой, а вой все более громким; наконец, истощенные, они лишаются сил, в то время как лес весь дрожит от торжествующего охотничьего клича, а окровавленная свора готовится к пиршеству»{10}.

В этой статье, написанной, я прошу отметить это, в первую неделю великого мирового конфликта, содержится предварительный синтез мировой войны, и это показывает, что нетрудно было предвидеть ее основную черту.

Этого не случилось. Правительства не сумели предвидеть, каким по необходимости будет характер начинавшегося столкновения.

* * *

Сегодня кажется невероятным, что в отборной группе культурных и разумных людей, какой безусловно был Большой германский генеральный штаб, могла родиться и пустить корни мысль о том, что «Deutshland über alles»{11} могло бы явиться результатом проведения хотя бы и гениального маневра. Еще более невозможным кажется, что те, кто управлял Германией, — помимо военных, — могли впитать подобную идею и сделать ее собственной идеей. Однако, так случилось.

Эта нелепость осуществилась потому, что и другие нелепости имели место уже в течение некоторого времени. Действительно, в то время как война все более становилась делом всей страны, т. е. захватывала все большую массу граждан, создавалось все более четкое разделение между политической властью и властью военной. Пока главы государств были господами своих народов, обе власти были объединены; с превращением правительств в представителей народа постепенно создалась некая несовместимость политической власти и власти военной.

Чем больше война, в силу ее естественной эволюции, затрагивала интересы граждан, тем в большей мере эти последние предоставляли все вопросы, имевшие отношение к войне, специальной категории лиц, которым эта задача была доверена самым полным и бесконтрольным образом.

Между гражданскими и военными элементами возвышалась стена, препятствовавшая всяким сношениям и суживавшая [241] все горизонты. Тот, кто оставался внутри стены, не мог разглядеть, что происходило снаружи, и работал втайне над чем-то, таинственным для непосвященных, а тот, кто оставался снаружи, рассматривал его как нечто отличное от себя и склонялся перед ним с почти религиозным благоговением.

Всякое суждение, исходившее из этого тайника, принималось как должное и бесспорное. С началом войны судьба страны целиком вручалась лицам, заранее признанным компетентными («Competenti per definizione»), но всегда остававшимся вне живой, действующей, работающей страны.

Действие политической власти приостанавливалось с объявлением войны. По объявлении ее политическая власть возлагала ее ведение на военную власть и усаживалась у окна. Военная же власть, со своей стороны, что было вполне естественно, стремилась ограничить деятельность политической власти и расширить круг своего ведения.

Правительство, заранее признанное некомпетентным в военных делах, обладало властью назначать и смещать главнокомандующих. Между тем назначение и смещение включают суждение, а это суждение принадлежало некомпетентному органу, на который в конечном счете падала ответственность за войну.

Совершенно очевидно, что народы должны были оплатить расходы этой странной пляски заранее признанных компетентности и некомпетентности.

Подобное любопытное положение вещей существует еще во многих государствах. В Италии глава правительства ныне является главой вооруженных сил и принимает на себя верховный контроль над подготовкой к войне, а в случае надобности — и верховное руководство ведением военных действий.

* * *

Первым и наиболее грандиозным результатом непонимания характера, который будет иметь война, была сама война.

Германский генеральный штаб рассматривал лишь чисто военную сторону проблемы. Основываясь на мощи и на подготовке сил, которыми он располагал, веря в свой план и в свои профессиональные способности, он счел, что сможет достичь быстрой, решительной и сравнительно недорогой [242] победы. Это убеждение, твердое, но основанное на ошибочной оценке действительности, перешло из военных кругов e круги политические, которые приняли его без рассмотрения, ибо оно исходило из органа, заранее признанного компетентным. По всей вероятности, если бы здравомыслящие люди, управлявшие Германией, не дали ослепить себя блеску, испускаемому Большим генеральным штабом, и изучили бы проблему в свете действительности и в ее существе, они получи ли бы более ясное представление о том, чем будет война, о чрезвычайно малых вероятностях победы и чрезвычайно большой стоимости игры. Тогда они, может быть, воздержались бы от того, чтобы бросить кости на стол.

* * *

В отношении действий на суше мировую войну можно разделить на два периода: первый — продолжавшийся от ее начала до сражения на Марне; второй — от создания сплошного фронта до самого конца войны.

Первый период, чрезвычайно короткий в сравнении со вторым, был периодом маневренных действий («di assestamento») и носил, по видимости, характер, почти сходный с характером предыдущих войн. Я говорю «почти сходный», так как в этот период имели место передвижения и столкновения фигур на военной шахматной доске; я говорю «по видимости», так как эти передвижения и эти столкновения были безрезультатными, приведя лишь к созданию непрерывного фронта, который и должен был определить основную форму мировой войны.

Германский план был стратегически, а более всего — схоластически, безупречным. Он напоминал Наполеона и был основан на знаменитом маневре по внутренним линиям. Тот, кто занимает центральное положение, может, пользуясь этим положением, бить поочередно различных противников, находящихся на периферии. Естественно, для того чтобы игра удалась, необходимо нанести решительное поражение одному из противников прежде, чем успеют наброситься остальные; иначе произойдет окружение.

В германской игре речь шла о том, чтобы разбить французскую армию прежде, чем русская армия сумеет дать почувствовать свое действие. Отсюда наступление — решительное, [243] быстрое, упорное, до конца — мощной, подготовленной, чудесно организованной германской армии против французской армии. Чтоб скорее закончить войну, следовало избегать всегда тяжкой фронтальной атаки и прочно укрепленных зон, обходя левое французское крыло. Это делало необходимым проход через Бельгию: стратегические соображения предписывали это. Нарушение нейтралитета Бельгии втянуло бы в войну Англию, но Англия не располагала подготовленной армией.

Стратегическое преимущество обхода французского левого фланга, чтобы как можно скорее достичь Парижа, было таково, что перевешивало вступление в войну Бельгии и Англии.. После поражения французской армии нашлось бы достаточно времени, чтобы разбить русскую армию, а затем — то «подобие» армии, которое смогла бы собрать Англия. Так германский генеральный штаб, в своем непонимании действительности и принимая в соображение исключительно традиционные шашки, не поколебался для осуществления схоластически-стратегического плана навлечь на Германию Англию со всем ее могуществом, а германское правительство, следуя за ним, объявило договоры клочками бумаги.

План французского генерального штаба принадлежал к той же школе, будучи очень простым и наступательным, наступательным независимо от того, что мог бы сделать неприятель, и от своих собственных сил. Более простой стратегии нельзя было и вообразить, ибо она выражалась в наиболее простой из всех формул: «Вперед и верить в победу!» Ни одному человеку, жившему в XIX веке, веке положительной науки, не пришло бы в голову доверить судьбу родины подобному упрощенству. Однако, французский генеральный штаб, несомненно, проникнутый высочайшим патриотическим чувством, но замкнутый в себе, живший оторванно от действительности и побуждаемый почти мистической идеологией, смог замыслить и пытался привести в исполнение это упрощенство до тех пор, пока грубая сила фактов не принудила его склониться под их неумолимой тяжестью.

Действительно, французские войска были развернуты между бельгийской и швейцарской границами, имея резервную [244] армию позади центра, и получили задачу наброситься на противника, упредить его и разгромить его прежде, чем он успеет предпринять какой-либо маневр.

Едва развернувшись, французская армия должна была атаковать всеми своими, наличными силами, одновременно на обоих флангах. Конечно, французский генеральный штаб не оставался в неведении о германском замысле обхода его левого фланга, но он считался с ним лишь весьма относительно. Если бы произошел проход германцев через Бельгию, французскому левому флангу нужно было бы наступать более точно на северо-восток. Вот и все.

Французская атака остановилась после первых мимолетных успехов. Германское правое крыло разгромило немногие противостоявшие ему силы. 2 сентября французская главная квартира почувствовала необходимость оторваться от неприятеля и отдала приказ об отступлении на 100 км, а Мильеран предложил совету министров объявить Париж незащищенным городом.

Но... произошло сражение на Марне, а затем последовал «бег к морю», закончившийся созданием сплошного фронта.

* * *

С этого момента война приобретает тот преобладающий характер, который ее более не покидает, — характер позиционности, — и. с этого же момента начинается истинная война народов в подлинном смысле этого слова.

Все то, что могло в каком-нибудь отношении напоминать классический тип предшествовавших войн, всякая традиционная военная игра окончательно исчезает.

На линиях соприкосновения, упирающихся в непреодолимые естественные или политические препятствия, вырываются рвы, воздвигаются брустверы, устанавливаются проволочные заграждения, распределяются люди, винтовки, пулеметы и орудия и с обеих сторон предпринимаются попытки то тут, то там отогнать противника назад. Нет более войны в традиционном понимании этого слова: есть единое сражение, которое никогда не заканчивается и тянется на сотни и сотни километров. Интенсивность этого сражения то разгорается вдоль различных частей широчайших фронтов, то затухает. Сражение длится годы и с трудом бывает в coстоянии [245] (когда это ему удается) вызвать ограниченные колебания длинных линий; даже тогда, когда кажется, что последние разорваны, отрезки быстро срастаются вновь.

Это — позиционная война. Нет сражающихся армий, а есть осаждающие друг друга страны. Это выглядит так, как если бы два борца, вместо того чтобы охватить друг друга и попытаться применить законный прием или подножку, уперлись друг в друга, плечо в плечо, в терпеливом ожидании, что один из двух «сдаст» в результате истощения, вызванного долгим непрерывным напряжением мускулов и нервов.

Это — борьба без прецедентов, борьба совершенно нового характера, перед лицом которой все схоластические правила принимают в высшей степени жалкий вид.

Маневр невозможен: нельзя маневрировать перед Китайской стеной. Не существует более стратегии. Последняя представляет собой искусство вождения массы войск до поля сражения, а в данном случае войска уже здесь, в тесном соприкосновении, жестко развернутые. Не существует более тактики. Последняя представляет собой искусство выбора надлежащей местности для наступления или для обороны; в данном случае местность такова, какова она есть; ее не выбирают, ей подчиняются. Не существует более военного искусства. Последнее представляет собой искусство игры потенциальными силами; в данном случае играют лишь наличные материальные силы. Это — борьба, приобретающая форму самой зверской бойни, проявляющаяся в стремлении как можно больше убить и разрушить.

Сплошной фронт появился совершенно непредвиденно, в полнейшем противоречии со всеми господствовавшими теориями и в полном противоречии с мышлением генеральных штабов.

В истории были примеры кордонной обороны; но над обороной такого типа атакующий всегда легко одерживал верх, действуя массированными силами. Безусловной ересью — и так назвали бы это даже скамьи всех военных академий мира — было бы для наступающего растянуть свои силы в виде кордона против обороны, растянутой в кордон. [246]

Все прошлое опрокинуто. Обе линии постоянно находятся в непрерывном и полном vis-á-vis (друг против друга) и занимаются лишь тем, что обоюдно наносят друг другу удары — удары молота по наковальне.

Но имеет место еще нечто большее. Новые страны вступают в борьбу, но они вступают в нее, немедленно же растягивая свои армии вдоль непрерывной линии, наиболее длинной, какая только возможна для них.

Мы (итальянцы. — Пер.) 25 мая 1915 г. появляемся вдоль непрерывной линии, идущей от Стельвио до моря, и находим австрийцев растянутыми вдоль непрерывной линии от моря до Стельвио.

Ни один генеральный штаб не предвидел подобной формы войны; все были захвачены ею врасплох и пытались реагировать на нее. Но бесполезно. Сплошной фронт был реальностью — подлинной, грубой, несокрушимой.

* * *

Какова же была причина этого явления, столь грандиозного и столь общего? Это явление, осуществившееся против воли тех, кто руководил военными действиями, должно было иметь причину общего характера, проявлявшуюся повсюду, и притом такую, которая не могла быть устранена по воле людей.

Эта причина, имеющая именно такой характер, является чрезвычайно простой и заключается в громадной эффективности, достигнутой огнестрельным оружием, в особенности малокалиберным. Необходимо помнить, что всякое повышение эффективности огнестрельного оружия, в особенности оружия малых калибров, повышает ценность обороны.

Если я нахожусь в окопе и вооружен ружьем, способным выпустить одну пулю в минуту, я могу — самое большее — остановить одного врага, бросающегося против меня с расстояния, для преодоления которого требуется одна минута; но достаточно, чтобы два моих врага соединились, и тогда безусловно одному из них удастся приблизиться ко мне вплотную.

Но если мое ружье делает 100 выстрелов в минуту, я могу в предельном случае остановить 100 неприятельских бойцов, которые бросились бы против меня с «минутного» [247] расстояния; поэтому нападающие, — чтобы иметь уверенность, что хоть один из них приблизится ко мне вплотную, — должны собраться в числе 101. В первом случае один обороняющийся уравновешивает одного наступающего, во втором случае он уравновешивает сотню их. Все осталось совершенно одинаковым; изменилась только эффективность ружья.

Если в обоих случаях я протяну по полю наступления проволочные заграждения таким образом, чтобы принудить противника употребить 5 минут, чтобы пробраться сквозь них, в первом случае я могу уравновесить 5 наступающих, во втором — 500.

Все одинаково, изменяется только эффективность ружья, но эта эффективность косвенным путем придает ценность проволочному заграждению, поскольку последнее позволяет мне уравновесить в первом случае еще 4 врагов, а во втором случае — 400.

Отсюда огромное значение, которое получили оборонительные устройства, т. е. средства, пригодные для защиты собственного оружия от неприятельских ударов — окопы, и средства, пригодные, чтобы задержать неприятельское наступление в непосредственной близости от позиций — проволочные заграждения и т. п., поскольку эти устройства позволяют самыми малыми силами уравновешивать значительно более крупные силы.

Поэтому усовершенствование огнестрельного оружия малых калибров дает преимущество обороне за счет наступления в том смысле, что последнее, чтобы добиться успеха своих замыслов, должно обладать все растущим превосходством в силах.

И действительно, на практике немедленно выявилось значительное увеличение ценности обороны. Перед частью, окопавшейся хотя бы очень примитивно и протянувшей впереди себя несколько сетей колючей проволоки, оказывались остановленными самые неистовые атаки. Это привело к кристаллизации линий, так как противники, раз вступив в соприкосновение, ввиду невозможности для каждого из них продвигаться вперед, были вынуждены оставаться на месте. После сражения на Марне и в продолжение «бега к морю» обе линии постепенно подвергались [248] этому процессу кристаллизации, стремясь протянуть все далее на север крайний подвижной участок, пока последний не уперся в море и не кристаллизовался в свою очередь.

Огромное значение, приобретенное обороной, допустило такое утончение линий, которое позволило последним растянуться между Швейцарией и морем, так как, несмотря на это утончение, они оставались несокрушимыми, вследствие огромного превосходства в силах, которое потребовалось бы, чтобы разбить их.

Ничто из всего этого не могло бы иметь места, если бы на вооружении сражавшихся оставались ружья, заряжавшиеся с дула. Но все и повсюду располагали чрезвычайно скорострельным оружием, и даже человеческая воля не смогла бы заставить всех вернуться к ружьям, заряжавшимся с дула, чтобы осуществить традиционную войну прошлого.

* * *

Никто — за исключением, может быть (и то неполным), германцев — не предвидел этого явления. Даже наоборот, повсюду укоренилось противоположное убеждение, а именно, что усовершенствование огнестрельного оружия дает якобы преимущество наступлению. Эта концепция была выражена и одобрена в официальных документах и наставлениях того времени.

Каковы были причины, предопределившие эту техническую ошибку, имевшую столь тяжкие последствия?

Трудно и не так просто точно ответить на этот вопрос. Однако, можно сказать, что она произошла от коллективного внушения. Войну 1870 г. глубоко изучали, чтоб извлечь из нее уроки; извлечение уроков из предшествующей войны является традиционным делом.

В 1870 г. германцы всегда применяли наступление и оказались победителями. Отсюда сделали вывод, что они победили потому, что применяли наступательный образ действий, забывая, что они могли применять его потому, что оказались более сильными. Сделав еще один шаг вперед, наступление объявили истинной панацеей победы. Мышление стало явно наступательным — наступать всегда, любою ценою. В эту эпоху во Франции одна школа, одержавшая верх, установила, что командующий, чтобы более решительно [249] броситься в наступление, не должен даже возиться со сведениями о неприятеле. Наступление торжествовало на всех маневрах, ибо ни одному посреднику не пришло бы в голову признать оборону одержавшей верх. Исчезло понятие о том, что хотя оборона и не может никогда принести решения, — зато может позволить выиграть время и собрать силы. А в некоторых армиях даже самое слово «оборона» не встречалось в наставлениях («Istruzioni») по тактике. В условиях подобного мышления, естественно, должно было остаться незамеченным то фактическое обстоятельство, что рост эффективности огнестрельного оружия повышал ценность обороны.

Таким образом, в этом росте эффективности увидели, напротив, увеличение наступательной мощи, может быть, думая, что ружье, делающее 100 выстрелов в минуту, наносит при наступлении больший урон противнику, чем то, которое дает всего один выстрел.

* * *

Непрерывный фронт, возникший автоматически и непредвиденно, и неожиданное обнаружение ценности обороны, а также несостоятельность всех традиционных правил игры, привели к дезориентации.

Войска — наиболее отважные, наиболее тренированные, наиболее пылкие — неумолимо задерживались у проволочных заграждений чрезвычайно частым ружейным и пулеметным огнем. Атаки повторялись, но с тождественными результатами. Кончалось тем, что наступающий истощался, а обороняющийся оставался на месте или слегка пятился назад. Борьба затихала в ожидании новой вспышки.

Абель Ферри — депутат департамента Вогезов, которому выпал случай провести войну в качестве лейтенанта пехоты и в качестве вице-министра и главы военной комиссии палаты депутатов, павший на поле брани 25 сентября 1918 г., — оставил следующую запись:

«Необходимо иметь личный боевой опыт, чтобы знать, до какой степени французский генеральный штаб не был знаком с характером боя, огневой мощью пулемета, силой проволочного заграждения и необходимостью обладания, тяжелой артиллерией. [250]

Наш генеральный штаб, высокой нравственной честности и больших личных достоинств, много работал перед войной, но в неверном направлении.

Наши офицеры генерального штаба специализировались на наполеоновской войне, но игнорировали роль экономических, промышленных и политических факторов; они не были специалистами современной войны между целыми странами.

Окопная война, вся состоящая из частностей, не была ни предвидена, «и изучена. Высшие штабы не знают ее; они ее не видели и они ею не руководили. Опыт низших еще не дошел до верхов»{12}.

И это Абель Ферри писал спустя 22 месяца после начала войны.

* * *

Когда все стратегические планы на практике оказались несостоятельными и когда стена стала против стены, борьба сделалась растянутой и разрозненной.

Поскольку — даже ценой тягчайших жертв — не удавалось достичь стратегических результатов, согласились удовлетворяться результатами тактическими. А поскольку тактических результатов, хотя бы самой незначительной ценности, удавалось достигать лишь ценой значительных жертв, постольку и тактические результаты приобретали важное значение.

Поскольку удовлетворялись тактическими результатами, которых можно было добиваться на всех точках обширнейших фронтов, действия оказались рассеянными на протяжении всех фронтов.

Периодически, в наиболее благоприятные моменты, когда удавалось накопить людские массы и боеприпасы, производились попытки действий в более крупном стиле; эти действия поглощали людей и боеприпасы, и когда они шли. хорошо, то вызывали изгиб одного из участков длинных непрерывных линий. Длинные параллельные линии фронтов приобрели странную, изломанную форму, обусловленную не стратегическими или тактическими соображениями, а просто теми рубежами, где застывали наступательные движения. В виде исключения имели место прорывы фронтов и глубокие [251] продвижения; но и в этих случаях непрерывный фронт всегда восстанавливался. Хотя военные действия происходили между огромнейшими силами и стоили чрезвычайно дорого, — может быть, дороже любого сражения минувших времен, — все же эти действия были в действительности лишь эпизодами единого сражения, продолжавшегося от первого сражения на Марне до конечной победы.

Наступательные действия обходятся дороже оборонительных до того момента, пока не удастся преодолеть оборону. Преодолев ее, наступление собирает богатую жатву — плоды своих тяжелых трудов. Но когда наступление бывает остановлено прежде, чем достигнет своей цели, оно дает отрицательный результат, ибо обходится дороже тому, кто его ведет, чем тому, против кого оно направлено.

Это обстоятельство не прошло незамеченным. Но поскольку сохранялся образ мыслей, стоявший за наступление ради наступления, создалась французская теория «grignotage» («прогрызани»).

Эта теория основывалась на убеждении, что Антанта обладает значительным численным превосходством над центральными империями, и строила свои рассуждения следующим образом: верно, что каждое наступление обходится нам дороже, чем неприятелю; но так как неприятель располагает значительно меньшим числом людей, нежели мы, то мы добьемся его истощения, несмотря на чрезвычайно тяжелые потери, которые нам придется понести.

Эта теория определила полное крушение военного искусства и поставила под вопрос исход войны: материально — потому, что когда Россия «сдала», исчезло превосходство в численности; морально — потому, что в войсках она привела к проявлениям слабости духа.

В июле 1916 г. Абель Ферри передал членам кабинета Вивиани докладную записку об операциях в Вёвре, в которой было сказано:

«Война на прогрызание, — помимо того, что она является признанием в стратегическом бессилии, и помимо того, что она подготовляет опустошение Франция, — является [252] формулой журналистов, а не военных; мы ведем ее против самих себя. Я вновь посетил свой полк. 18 марта его воодушевляло героическое безумие. Из моей роты, выступившей в составе 250 человек, вернулось 29; то же самое в 8 роте. В германском окопе, взятом и затем оставленном, нашли всего одного убитого немца. 27-го — такая же атака, такая же неудача и такие же потери. 5, 6 и 12 апреля атакуют вновь. Капитан X. — доблестный защитник форта Труайон — дошел до того, что вышел из окопа только для того, чтобы дать себя убить. Этот прекрасный полк армии прикрытия{13} не имеет более наступательных качеств; самое большее, он может держаться в окопе. Я мог бы сказать то же самое о 20 других полках.

Бросать человеческую картечь без подготовки, в заранее установленный момент, означает, говорят, завоевать моральное превосходство. Но именно тысячи французских мертвецов перед германскими окопами сохраняют моральное превосходство за противником. Если это расточительство будет продолжаться, то близок день, в который наступательная ценность уже обескровленной армии будет совершенно уничтожена.

Помимо крупных наступательных операций, для которых все жертвы являются законными, в маленьких частных атаках, совершаемых для официальных сообщений, потеряно напрасно от 300 до 400 тыс. человек. В минувшем декабре Гартманн-Виллеркопф обошелся в 15 тыс. человек, причем не удалось взять ни одного метра окопов».

А в мае 1917 г. после знаменитого наступления Нивелля, которое так дорого обошлось Франции, не дав ей никакого результата, Абель Ферри, докладчик военной комиссии, закончил свой доклад, восклицая:

«Час полон трагизма. Дух Франции поражен.

Некоторые солдаты в отпуску кричали: «Да здравствует мир!»

Это представляет собой тяжкий плод политики живой силы, которой придерживались в течение трех лет.

Жизнь французского солдата не защищалась правительством против верховного командования». [253]

Час был действительно трагичным — и не только для Франции, но для всех союзников.

Ген. Петэн, преемник Нивелля, опасаясь близкого крушения России, перешел к политике экономии людей и укрепления морального состояния, избегая бесполезных наступлений. Но англичане атаковали в течение всего лета и части осени 1917 г., потеряв во Фландрии 400 тыс. человек, которых они не в состоянии были заменить.

Таким образом, во второй половине 1917 г., когда Россией было заключено перемирие, обозначился опаснейший кризис живой силы — материальный кризис численной слабости и моральный кризис, вызванный чрезмерным напряжением человеческой сопротивляемости.

Положение улучшилось лишь тогда, когда дороги во Франции начали переполняться американскими контингентами.

Последний период войны характеризуется коренным изменением методов.

У союзников стала ясной необходимость беречь собственные силы и выигрывать, время, чтобы американские подкрепления могли прибыть и освоиться с военной обстановкой.

У противников выяснилась противоположная необходимость, а именно — необходимость добиваться решения игры как можно скорее, прежде чем Америка сумеет проявить всю свою мощь. Кроме того, союзники поняли, что если наступление, неспособное привести к решению, приводило к истощению сил, то следовало предоставить противнику перейти к наступательному образу действий, чтобы самим предпринять контрнаступление, когда противник остановится вследствие истощения. И ведение войны стало сообразовываться с этой концепцией, которая привела к решительному исходу.

Обладать инициативой операций не означает обязательно атаковать, но означает быть в состоянии сделать то, что более выгодно, — даже дать себя атаковать, когда это для нас выгодно. [254]

Таков был рациональный метод, который союзники должны были принять с самого начала войны и который они приняли бы, если бы их мысли не были затемнены миражом наступления.

Союзники были застигнуты (в начале войны. — Пер.) неподготовленными ни к войне вообще, ни к боевой действительности. Следовало выиграть время, чтобы превратить свои потенциальные силы в силы действующие и чтобы создать то превосходство, которого возросшее значение оборонительного образа действий требовало для достижения победы. Необходимо было избегать всякой бесполезной траты сил. Время было наилучшим союзником Антанты и злейшим врагом центральных империй. Последним, отрезанным от моря, настоятельно необходимо было спешить. Поскольку нужно было делать противоположное тому, что была выгодно противнику, союзники должны были стремиться оттянуть решение до момента, когда они располагали бы наиболее подходящими средствами для того, чтобы добиться решения в свою пользу. Подлинная инициатива операций заключалась именно в этом, а не в том, чтобы бросаться с опущенной головой против красного куска материи, которым размахивал неприятель.

Если бы в период ожидания центральные империи перешли в наступление, — тем лучше; они ускорили бы свое истощение. Вместо того, чтобы беспорядочно или периодически бросать на противника массы людей и боеприпасов, которые удавалось постепенно собрать, с тем результатом, что они постепенно улетучивались, необходимо было позади главных линий, которым была придана несокрушимость, создать массированные силы, которые оказывали бы потенциальное влияние вплоть до того дня, когда они смогли бы вступить в бой.

Значительный, но не всегда оправданный расход живой силы, помимо непосредственного вызванного им ущерба, причинил союзникам гораздо более серьезный политический вред: они были вынуждены согласиться, чтобы их чаша весов опустилась благодаря грузу, брошенному на нее Америкой. Это привело к преобладанию США во время мирных переговоров и позднее. [255]

Чрезвычайно беглый обзор хода мировой войны на суше позволил нам выявить ее основные черты.

Она была борьбой народов, бросавшихся в нее очертя голову и одинаково пытавшихся одолеть друг друга путем прогрызания, путем огромного истощения армий, расположенных одна против другой и задержанных здесь в состоянии неподвижности, так как не было сил добиться решения; это бессилие явилось следствием огромного увеличения ценности обороны — увеличения, вызванного значительной эффективностью, достигнутой огнестрельным оружием малых калибров.

Мы отметили также, что неточная оценка технического фактора, каковым является результат усовершенствования малокалиберного огнестрельного оружия, вывела в поле армии, материально и духовно неподготовленные к той войне, которую в действительности надо было вести. Действительно, во время самого кризиса все пришлось изменять, а многое просто создавать наново. Естественная нерешительность при приспособлении к непредвиденной действительности была причиной нерешительности и в проведении тех мероприятий, которых требовала действительность. Гражданская мобилизация запоздала; Англия чрезвычайно долго обсуждала вопрос о введении всеобщей воинской повинности; программа создания скорострельной тяжелой артиллерии была утверждена французской главной квартирой лишь 30 мая 1916 г., спустя 22 месяца после начала войны. То обстоятельство, что в период, предшествовавший великому военному конфликту, не сумели ответить на вопрос: «Какой будет война в ближайшем будущем?», поставило под угрозу самый исход войны и во всяком случае привело к затяжке конфликта и повысило цену победы.

Это была вина систем, а не людей. Последние в тех условиях, в которых они неожиданно оказались, сделали все, что было в человеческих силах, побуждаемые пылким патриотизмом и одушевляемые горячей верой в победу.

Но даже и война имеет свою экономику, которой нельзя ее признавать. Победа представляет собой максимальную цель, которая должна быть достигнута минимальными средствами, тем более что в этом случае средство дается кровью [256] граждан, а целью является спасение родины. Долг, всеобщий священный долг, долг каждого в его собственной среде — лихорадочно работать, чтобы поставить страну в такие условия, при которых она могла бы встретить возможный кризис, преодолевая его с минимальными средствами, т. е. со средствами, наиболее подходящими для достижения цели.

Война захватывает всех граждан; никому не позволено не интересоваться ею, как никому не позволено не принимать в ней участия. Рим в период своего наибольшего блеска находил своих полководцев среди своих лучших граждан, страстно интересовавшихся военным делом. Молодые люди после приобщения к политике, к судейству, к гражданскому управлению, к философии, к красноречию, — короче, после ознакомления и наблюдения за жизнью Рима, — стремились получить военные должности, которым они с жаром посвящали себя, чтобы завоевать себе славу, и возвращались затем к политике, к жизни.

Цезарь не проходил всех ступеней военной иерархии; чтобы стать великим полководцем, он должен был воспользоваться теми же самыми дарованиями, которые вознесли его на высший политический пост: своим гением, своей живой сообразительностью, своей верной интуицией, своим искусством приспособляться, своей волей, ясной и твердой. Как и тогда, завтрашний полководец в стране, ведущей войну, не должен будет ограничивать свою мысль узко военной областью, но должен будет распространить ее на весь многообразный комплекс жизни собственной страны и неприятельских стран: быть действительно вождем.

И если при рассмотрении прошлого мы могли установить ошибки в методах и в системах — ошибки, в которых все мы одинаково повинны, — то с еще большей гордостью мы можем хвастаться тем, что мы победили, ибо, помимо неприятеля, мы сумели победить также самих себя.

И именно вследствие этого у меня, пользующегося незаслуженной славой «сверхкритика», возникла мысль прославить превыше всех Неизвестного Солдата, как величайший фактор победы.