Снова «русский вопрос»

17 (30) ноября в обстановке крайней напряженности в Париже открылась очередная союзническая конференция, запланированная еще до победы Октябрьского вооруженного восстания, как «самая важная», по словам Ллойд Джорджа, за все время войны. Было уже согласовано, что русскую делегацию возглавит министр иностранных дел Терещенко. Отъезжающие, как говорится, уже сидели на чемоданах, но в самый последний момент поездку ввиду назревавших событий пришлось отложить. А через несколько дней буржуазное Временное правительство навсегда прекратило свое существование. Конференция начала работать в совершенно иной обстановке.

В ней приняли участие главы правительств и министры иностранных дел стран Антанты, а также военные министры, начальники генеральных штабов и [238] другие высокопоставленные лица. В конференции участвовали и Соединенные Штаты Америки. Они были представлены специальным помощником президента Вильсона полковником Хаузом. Получили также приглашение и представители свергнутого Временного правительства посол во Франции Маклаков, формально еще не приступивший к исполнению своих обязанностей в связи с событиями в Петрограде, и бывший поверенный в делах Севастопуло.

Главным в повестке дня конференции оказался «русский вопрос». И раньше можно было ожидать, что он будет на первом месте. Теперь же это стало само собою разумеющимся. Следует подчеркнуть, что после Октябрьской революции «русский вопрос» вообще уже не сходил с повестки дня совещаний и конференций империалистических держав, выдвинувшись на передний край международной политики. Главным и основным его содержанием стала борьба против социалистической революции, хотя кое-кто и пытался потом утверждать, будто союзников занимала тогда исключительно военная сторона дела, а политические события в стране их мало интересовали. «Проблема, с которой столкнулись союзники, и в частности британское правительство, — писал Ллойд Джордж, — была чисто военной проблемой. Внутренние политические затруднения России нас как таковые не касались». Более того, стремясь якобы к максимальной «точности и объективности», автор приведенных строк добавлял, что союзники решили оказать поддержку лояльным по отношению к ним элементам, т. е. контрреволюционерам, «отнюдь не из антикоммунистических соображений»{452}. Между прочим, эта «точка зрения» до сих пор занимает почетное место в буржуазной историографии, хотя ей давно нанесен сокрушительный удар работами советских историков, а отчасти и самими буржуазными авторами{453}. Союзническая конференция в Париже обсуждала два документа: предложение Бьюкенена и меморандум Фоша. Остановимся вначале на первом из них. [239]

Неоспоримый успех большевиков и их программы, явное бессилие и беспомощность тех кругов, на которые в течение истекших восьми месяцев революции опирались правительства Антанты и США, в конце концов заставили Бьюкенена более трезво взглянуть на факты, несколько более критически осмыслить союзническую политику в «русском вопросе». 14 (27) ноября он отправил в Лондон донесение, суть которого сводилась к следующему. Не соглашаясь на переговоры о всеобщем мире, страны Антанты должны добровольно освободить Россию от обязательства не заключать сепаратного мира, оставляя за ней право самой сделать выбор: добиваться ли ей мира или до победного конца сражаться на стороне антигерманской коалиции. Бьюкенен полагал, что только таким путем может быть еще удастся заставить Россию продолжать войну. «По моему мнению, — писал Бьюкенен, — единственно правильный путь, оставшийся для нас, состоит в том, чтобы возвратить России ее слово и сказать ее народу, что мы предоставляем ему самому решать, захочет ли он добыть себе мир на условиях, предложенных Германией, или продолжать борьбу вместе с союзниками, которые решили не складывать оружия до тех пор, пока не будут обеспечены твердые гарантии всеобщего мира»{454}, т. е. до полного разгрома кайзеровской Германии и реализации намеченных Антантой планов.

Сокрушительный крах Временного правительства, полное банкротство буржуазных и мелкобуржуазных партий, решительная поддержка народом мирной политики Советской власти произвели на него, видимо, такое сильное впечатление, что он вынужден был заговорить совсем несвойственным ему языком. «Моим единственным стремлением и целью, — напоминал посол, — всегда было удержать Россию в войне, но невозможно принудить истощенную нацию сражаться вопреки ее собственной воле».

Трудно даже поверить, что это писал тот самый человек, для которого, как и для его единомышленников, воля нации всегда оставалась не более чем пустым звуком или сводилась к воле правящей верхушки. Наконец-то появились первые проблески реализма, но только [240] проблески. «Если что-нибудь и может принудить Россию возобновить военные действия, — продолжал Бьюкенен, — так это представление, что она совершенно свободна действовать по собственному усмотрению, без какого-либо давления со стороны союзников»{455}.

К такому же выводу пришли и некоторые другие представители союзников, в частности непреклонный генерал Нокс, особенно настойчиво требовавший «наведения порядка». Кстати, именно Нокс, по свидетельству Бьюкенена, первым высказал ему мысль о необходимости «освободить Россию от ее обязательства». 13 ноября Нокс также отправил в Лондон телеграмму, в которой подчеркивалось, что, независимо от намерений правительства Ленина, русские войска на фронте настаивают на перемирии. «Совершенно ясно, — констатировал генерал, — что каковы бы ни были политические события в России, основной костяк русской армии отказывается продолжать войну»{456}. Вывод весьма неутешительный, но не считаться с ним было уже просто невозможно. Выступая со своим предложением, Бьюкенен был обеспокоен стремительным ростом антисоюзнических настроений, вызванным упорным нежеланием правящих кругов держав Согласия положить конец ненавистной войне.

Особую опасность политики неуступчивости в вопросе о мире Бьюкенен усматривал в том, что она может толкнуть Россию на сближение с Германией и привести, таким образом, к полной потере ее для «дела Антанты», а это, естественно, сулило последней серьезные осложнения. «Если мы будем придерживаться точного смысла и настаивать на полном выполнении Россией обязательств, вытекающих из соглашения 1914 года, то этим самым мы будем играть на руку Германии. Каждый день, что мы удерживаем Россию в войне вопреки ее собственной воле, только озлобляет ее народ против нас. Освобождение России от обязательств позволит обратить национальное негодование русского народа против Германии, если мир будет оттягиваться или если он будет куплен слишком дорогой ценой». При этом Бьюкенен думал не только о текущей войне, но и [241] всматривался уже в политические дали. Он считал, что перспектива русско-германского сближения таит в себе серьезную угрозу для западных держав, и прежде всего для самой Англии. «Для нас, — продолжал он, — вопрос жизни и смерти — отпарировать этот последний ход Германии, так как русско-германский союз после войны будет представлять постоянную угрозу для Европы, особенно же для Великобритании»{457}. (Посол имел в виду, конечно, не Советскую, а буржуазно-помещичью Россию, ибо установление власти Советов он считал явлением временным. Что касается большевиков, то они были решительными противниками союза с какими бы то ни было империалистическими блоками.)

Как явствует из вышесказанного, Бьюкенен вовсе не отказался от мысли удержать Россию в войне. Он предложил лишь несколько изменить тактику, приспособить ее к данному «трудному» моменту. В целом смысл его предложения сводился к тому, чтобы помочь антибольшевистским силам вернуться к власти, изыскать наиболее реальный путь удушения социалистической революции, после чего можно будет снова рассчитывать на получение дешевого пушечного мяса. «Я вовсе не защищаю, — спешил оговориться посол, — какого-либо соглашения с большевистским правительством. Напротив, я думаю, что принятие указанного мною курса выбьет из их рук оружие, так как они будут уже не в состоянии упрекать союзников в том, что они гонят русских солдат на убой во имя своих империалистических целей»{458}.

Однако участники конференции не отважились пойти даже на такой робкий шаг, опасаясь создать «нездоровый прецедент» и усилить антивоенное и революционное движение в собственных странах. В безвыходном положении своей давней союзницы лидеры Антанты не видели законного основания для прекращения войны. Они считали, что последнее надо расценивать не иначе, как измену «союзническому долгу», ибо в противном случае антантовская пропаганда будет не в состоянии убеждать другие народы в необходимости продолжения войны. В ходе жарких прений Клемансо, по свидетельству Ллойд Джорджа, так и заявил, что [242] заключение Россией сепаратного мира будет означать предательство по отношению к «союзникам», и если бы даже «все силы небесные просили его освободить Россию от данного ею слова, то и тогда он отказал бы в этом»{459}.

В результате было решено предложить союзным послам довести до «всеобщего сведения», что их правительства готовы рассмотреть вопрос о целях войны, а также о возможных условиях справедливого и прочного мира, «как только в России появится устойчивое правительство, признанное своим народом»{460}. В редакции Ллойд Джорджа эта часть звучала еще более цинично. «Как только в России будет создано нормальное правительство, имеющее право говорить от имени русского народа»{461}.

Уже сама эта формулировка не оставляла сомнений в том, что правящие круги англо-французского блока твердо взяли курс на свержение Советской власти, о чем и спешили сообщить всем контрреволюционным силам внутри России. Соответствующие инструкции были даны ими своим представителям в Петрограде сразу же по окончании конференции.

Таким образом, политическая «мудрость» союзников не шла дальше обещания еще раз «поговорить» за закрытой дверью об условиях будущего мира, а не о самом мире, который по-прежнему оставался запретной темой, преждевременным и рискованным шагом. В то же время они совершенно открыто заявили о поддержке ими внутренней контрреволюции.

Центральное место в работе конференции заняло обсуждение меморандума начальника французского генерального штаба генерала Фоша «О мерах, которые необходимо принять в отношении России». Основная идея его сводилась к обоснованию необходимости скорейшего свержения Советской власти путем совместных усилий внутренней и внешней контрреволюции, необходимости иностранной военной интервенции и путей ее осуществления.

В этом документе отмечалось, что перед западными [243] державами и Японией стоит неотложная задача «поддержать и укрепить все элементы сопротивления, которые существуют еще на Восточном фронте — в России и в Румынии». По мнению Фоша, румынская армия, «сильная своими 15 испытанными дивизиями», должна была составить костяк, вокруг которого следовало объединить все элементы Юга России, способные еще продолжать борьбу с Германией: донское казачество, украинских и кавказских националистов и т. д. Но чтобы указанные «центры сопротивления» могли существовать и получать нужное им оружие и боеприпасы, союзникам предлагалось овладеть транссибирской железнодорожной магистралью, а в случае надобности — усилить контрреволюционные группировки «новыми контингентами и подготовить военную интервенцию, послав им на помощь войска»{462}.

В принципе предложения Фоша были одобрены всеми ее участниками, хотя между ними и возникли некоторые разногласия. Но они касались не основной идеи меморандума — необходимости свержения Советской власти, а лишь методов ее реализации. Некоторые из участников конференции, в частности Ллойд Джордж и полковник Хауз, требуя всемерной активизации антисоветской борьбы, высказались пока против немедленной вооруженной интервенции союзников, ссылаясь на то, что это «бросило бы Россию в объятия Германии».

На самом деле причина, конечно, крылась в другом: западные державы не располагали необходимыми силами. Смертельная схватка с австро-германским блоком не давала им возможности в данный момент выделить сколько-нибудь значительное количество войск и транспортных средств для посылки в Россию. Свободными силами располагала Япония, но она предпочитала ограничить пока свои действия Дальним Востоком. «Было бы соблазнительно, — писал Ниссель, — ввести в Россию союзные войска, чтобы восстановить там порядок. Однако японцы не проявляли к этому интереса, а для перевозки морем английских или французских войск в достаточном количестве в порты на севере и тем более на Дальнем Востоке требовались месяцы. [244]

Следовательно, приходилось довольствоваться более скромной ролью»{463}. Вот почему представители Англии и США предлагали сосредоточить пока все внимание на мобилизации сил внутренней контрреволюции, помогая ей как можно скорее объединиться и сорганизоваться, предоставляя в ее распоряжение необходимые финансовые средства, военное снаряжение и боеприпасы.

Современные буржуазные историки, пытаясь как-то объяснить провалы политики Антанты и США в отношении России, всячески стараются выпятить предложение Бьюкенена. Многие авторы обвиняют руководителей западных стран в том, что они не сумели проявить должной гибкости в отношении своей бывшей союзницы и, в конечном счете, позволили укрепиться Советской власти и выйти России из войны. Английский историк Уилер-Беннет, например, по этому поводу довольно категорично утверждает: «Если бы политика Бьюкенена была принята, то вся последующая история Брест-Литовского мира была бы совсем иной»{464}. Эта же мысль повторяется в работах Вильямса, Уорса, Кеннана и других западных историков. Но при этом старательно обходится или всячески затушевывается тот факт, что английский посол тоже всячески стремился удержать Россию в войне, с той только разницей, что он изыскивал для этого более реальный, с его точки зрения, путь.

Точно так же многие буржуазные авторы явно преувеличивают разногласия, имевшие место на данной конференции. Делается это явно из желания оправдать правящие круги своих стран и переложить ответственность на правительства других государств. Особенно здесь отличаются англо-американские историки. Английские историки, например, стараются подчеркнуть, будто предложение Бьюкенена было одобрительно встречено Ллойд Джорджем, Бальфуром и Хаузом, но в конце концов отклонено из-за неуступчивости Клемансо и Соннино. В свою очередь американские авторы всячески выгораживают Вильсона и Лансинга и возлагают всю ответственность на руководителей других стран, в том числе и на англичан. Отдельные авторы пытаются создать у читателя впечатление, якобы [245] Ллойд Джордж и Вильсон требовали проведения иной политики в «русском вопросе», нежели открытое поощрение контрреволюции и изоляция Советской власти. Действительные факты опровергают эти измышления.

Разумеется, среди антантовской коалиции имелись отдельные разногласия и противоречия в отношении методов осуществления поставленной цели и тактической линии, наиболее целесообразной в тех или иных обстоятельствах. Судя по меморандуму Фоша, французское правительство было сторонником открытых и немедленных интервенционистских действий. Правительства Англии и США выступали за проведение более «гибкой» политики. Но что касается основной цели — свержения Советской власти и удушения социалистической революции, то здесь все империалистические державы оставались едины в своем стремлении. «Никогда, — справедливо замечает американский историк Вильямс, — мнение Вашингтона, Лондона и Парижа не расходилось в отношении главной цели — низвержения Советского правительства»{465}. Изучение дальнейших мероприятий западных держав и Японии в «русском вопросе» свидетельствует как раз о том, что в целом они осуществлялись именно в направлении, намеченном в меморандуме Фоша. Основные положения его были конкретизированы и уточнены в ходе последующих переговоров союзников по поводу развертывания интервенции.

Буквально накануне открытия Парижской конференции близкая к правительственным кругам и хорошо осведомленная «Таймс» откровенно писала: «Союзники учитывают, что Юг России уже не находится под властью большевиков», и поэтому они намерены установить с находящимися там «патриотическими» (т. е. контрреволюционными) силами, возглавляемыми Калединым, связь через Персию или по транссибирской железной дороге с целью оказания им всяческой поддержки. «Рано или поздно большевистское движение должно пасть», — предрекала газета и добавляла: «...в наших интересах, чтобы оно пало как можно скорее». С таким же непревзойденным политическим цинизмом писали об этом другие английские, равно как [246] и американские, реакционные газеты, синхронно отражая настроение империалистических правящих кругов Антанты и США.

Таким образом, ноябрьская конференция в Париже наметила две основные линии в борьбе с Советский властью. Во-первых, было решено во что бы то ни стала сорвать или как можно дольше оттянуть заключение мира, сделать этот мир по возможности более тягостным для России. Во-вторых, помочь внутренней контрреволюции сорганизовать и объединить свои силы, оказать ей необходимую финансовую и другую материальную помощь, имея в виду прибегнуть и к прямому вооруженному вмешательству. В этих двух направлениях империалисты и развивали в дальнейшем свою антисоветскую деятельность.