Общенациональный кризис. Попытка повторить корниловщину

Провал корниловской авантюры вызвал в стане империалистов новый прилив ярости и раздражения против русской революции. В беседе с Гирсом 5 сентября Соннино откровенно сознался, что последние события в России произвели в Италии «гнетущее впечатление». Столь же удручающее впечатление произвели эти [176] события и на правящие круги других союзных стран. И это вполне понятно: вместо ожидаемого с таким нетерпением разгрома революции корниловщина дала ей новый мощный толчок.

Открытое выступление контрреволюции вызвало в массах небывалый прилив сил, пробудило в них повышенное чувство ответственности за судьбы революции. Оценивая политические результаты кадетско-генеральской авантюры, центральный орган большевистской партии газета «Рабочий путь» писала в передовой статье 5 сентября, что из этой ожесточенной схватки с контрреволюцией рабочие, солдатские и крестьянские массы выходят укрепленными и усиленными; с удесятеренными силами выходят из нее их революционные органы, которые в ряде мест полностью сосредоточивают власть в своих руках.

В. И. Ленин подчеркивал, что восстание Корнилова создало крайне неожиданный и невероятно крутой поворот событий, наглядно показав всему народу, что буржуазия в союзе с контрреволюционными офицерами и генералами стремится разогнать Советы и восстановить монархию. «Историческое значение восстания Корнилова состоит именно в том, — указывал Ленин, — что оно с чрезвычайной силой открыло массам народа глаза на ту истину, которая была прикрыта и прикрывается до сих пор соглашательской фразой эсеров и меньшевиков, именно: помещики и буржуазия, с партией к.-д. во главе, и стоящие на их стороне генералы и офицеры сорганизовались, они готовы совершить и совершают самые неслыханные преступления... ради того, чтобы захватить всю власть в руки буржуазии, чтобы укрепить власть помещиков в деревне, чтобы залить страну кровью рабочих и крестьян»{345}.

Поражение корниловцев привело к коренному изменению в расстановке и соотношении сил внутри страны. Одним из важнейших итогов разгрома корниловщины явилось возрождение боевой активности самых массовых и самых жизнеспособных организаций революции — Советов. Ослабленные и обескровленные оппортунистической политикой лидеров меньшевиков и эсеров [177] за истекшие шесть месяцев, Советы вновь обретают свою боевитость, снова становятся мощной опорой революции, непреодолимой преградой на пути реакции. «...Достаточно было «свежего ветерка» корниловщины, обещавшего хорошую бурю, — отмечал Ленин, — чтобы все затхлое в Совете отлетело на время прочь и инициатива революционных масс начала проявлять себя как нечто величественное, могучее, непреоборимое»{346}.

Перед союзниками опять замаячил призрак двоевластия, преследовавший их как кошмар в первые недели революции и исчезнувший было после июльских погромов. «Неудача корниловской попытки государственного переворота, — жаловался Бьюкенен Терещенко, — разрушила мои последние надежды на улучшение положения как на фронте, так и в тылу и лишила офицеров того небольшого авторитета, которым они пользовались раньше, восстановив в то же время падавшее влияние Совета... Совет, — продолжал посол, — стал господином положения, а правительство он только терпит вплоть до того времени, когда он решит взять власть в свои руки»{347}. Петроградский Совет, негодовал дипломат, принял резолюции, требующие отмены смертной казни, объявил недействительными все существующие тайные договоры и потребовал немедленного заключения всеобщего демократического мира.

Особенно сильное раздражение и озлобление реакционных кругов Запада вызывал стремительный рост влияния большевистской партии. Еще до выступления Корнилова партия большевиков, несмотря на не прекращавшиеся против нее атаки, постепенно восстановила и упрочила свои прежние позиции. В середине августа В. И. Ленин писал, что массы все больше отворачиваются от меньшевиков и эсеров, все яснее видя их предательскую, контрреволюционную политику, и переходят под знамена партии большевиков. В дни борьбы с корниловщиной она выступала уже как самая авторитетная политическая сила, пользующаяся наибольшим доверием масс. Восстание Корнилова способствовало окончательному разоблачению лжи, созданной реакционерами вокруг ленинской партии. В критический для [178] революции момент массы отчетливо убедились, кто является истинным выразителем их интересов, кого им следует поддерживать и за кем идти. С этого момента все более широкие слои населения стали переходить на сторону большевиков, вставать под знамена пролетарской партии. «Восстание Корнилова, — отмечал В. И. Ленин, — т. е. генералов и офицеров, за которыми стоят помещики и капиталисты с партией кадетов (партией «народной свободы») во главе их, это восстание пыталось прямо прикрыться повторением старой клеветы на большевиков и тем самым способствовало окончательному открытию глаз наиболее широких народных масс на истинное значение оклеветания буржуазиею большевистской рабочей партии, партии истинных защитников бедноты»{348}.

С разгромом августовской контрреволюции началась полоса большевизации Советов, солдатских комитетов, профсоюзов, заводских комитетов и других массовых организаций, в том числе и городских дум. 31 августа большевистская партия получила большинство в Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов. В этот день Совет впервые принял предложенную большевистской фракцией резолюцию о власти. Эсеро-меньшевистский президиум исполкома совета получил вотум недоверия и был вынужден сложить свои полномочия. Руководство столичным Советом перешло к большевикам. Через несколько дней, 5 сентября, большевистскую резолюцию о власти принял и Московский Совет. Таким образом, уже в начале сентября оба столичных Совета — крупнейшие и ведущие в стране — оказались под руководством большевистской партии.

Вслед за Петроградским и Московским Советами на сторону большевиков стали переходить и другие Советы. Все больше убеждаясь в предательстве эсеро-меньшевистских вождей, местные Советы решительно встали на путь разрыва с политикой соглашательства и борьбы за сосредоточение всей полноты власти в своих руках. Только за один день 1 сентября в Центральный Исполнительный Комитет поступило от местных Советов 126 резолюций, требовавших передачи государственной власти в центре и на местах в руки Советов. [179]

А вскоре уже более 250 Советов, в том числе в Киеве, Харькове, Уфе, Казани, Минске, Ревеле, Брянске, Красноярске, Самаре, в городах Урала, Донбасса, выразили готовность взять власть в свои руки. Большевизация Советов явилась одним из важнейших итогов разгрома корниловщины.

Множились ряды и самой большевистской партии. Секретарь Центрального Комитета Я. М. Свердлов отмечал в сентябре 1917 г.: «Отовсюду приходят сведения о росте нашего влияния в широких массах и, соответственно этому, росте наших организаций»{349}.

Корниловщина способствовала дальнейшему прозрению не только городского, но и крестьянского населения. Доверие крестьянской бедноты к рабочему классу, писал Ленин, подорванное на время клеветой буржуазии и надеждами на политику соглашательства, восстанавливается, особенно после того, как аресты в деревнях и всяческие преследования трудящихся после 5 июля, а затем корниловское восстание открыли глаза народу{350}. Ряды большевиков росли и в деревне.

В то же время крах корниловщины значительно ослабил и дезорганизовал весь лагерь контрреволюции. Прежде всего, серьезное поражение потерпела главная буржуазная партия — партия кадетов, которую Ленин называл «корниловской», а также все силы, стоявшие правее нее. Они окончательно разоблачили себя в глазах народа как отъявленные враги революции. Вера масс в возможность сотрудничества с имущими классами была полностью подорвана. Даже наиболее отсталые в политическом отношении слои населения и те отказали в доверии цензовикам.

Не блестяще обстояли дела и в мелкобуржуазном крыле правительственного блока, на которое союзники возлагали большие надежды в борьбе с революцией. Партии меньшевиков и эсеров с каждым днем все больше теряли влияние в массах. Их соглашательская политика основательно скомпрометировала себя в глазах трудового населения. Даже в рядах самих этих партий резко возросло недовольство политикой сотрудничества с буржуазией, особенно после событий 3–5 июля. [180]

В начале сентября В. И. Ленин отмечал, что в эсеро-меньшевистских организациях внутрипартийная оппозиция официальному курсу своего руководства достигла к тому моменту 40%{351}.

Резко усилились разброд и шатания среди «умеренных социалистов». Рядовые члены стали массами покидать свои партии и переходить под знамена большевиков. Меньшевик Суханов с горечью писал об этом периоде, что «фирма Церетели стала окончательно невыносимой... Начался массовый уход из организации... И почти все ушли прямо к большевикам». То же самое наблюдалось и среди эсеров, расколовшихся на три основных течения: правые, «центр» и левые. Последние под давлением революционного крестьянства все более открыто тяготели к большевистской партии. Центральный орган большевиков газета «Рабочий путь» 26 сентября писала: «В последние дни (рабочие) довольно усиленно записываются в нашу партию: среди записавшихся есть много бывших эсеров и меньшевиков, которые прямо заявляют, что разочаровались в политике своих вождей, что попали к ним в первые дни революции по ошибке и что за ними больше никогда не пойдут».

Массовый выход рядовых членов из соглашательских партий еще более наглядно отражал тот факт, что народные массы на собственном опыте убедились в пагубности политики соглашательства с буржуазией, в ее полной бесперспективности. Вместе с тем он указывал на их готовность идти дальше по пути углубления революции... Сбылись, таким образом, тревожные прогнозы английского дипломата: большевики снова «взяли верх». Политика западных империалистов в «русском вопросе» проиграла еще один ответственный раунд и оказалась перед угрозой нокаута.

Корниловщина положила начало не только новому затяжному правительственному, но и общенациональному кризису, из которого не было иного выхода, кроме перехода власти к Советам. Наряду с революционной борьбой пролетариата росло и ширилось аграрное движение в стране, перераставшее уже в открытое крестьянское восстание. Если в августе 1917 г., по официальным [181] данным, было 440 захватов помещичьих земель и разгромов имений, то в сентябре — 958. Особенно сильно полыхало пламя крестьянского восстания в Курской, Тамбовской, Пензенской, Казанской, Тульской, Рязанской и ряде других губерний.

Все больший размах приобретала общедемократическая борьба за мир, а также национально-освободительное движение угнетенных народов России. Против политики национального угнетения боролись трудящиеся Украины, Белоруссии, Прибалтики, Закавказья, Средней Азии. Огромный политический резонанс в стране вызвала упорная борьба против Временного правительства и его карательных войск трудящихся Ташкента, где фактическим органом всей власти стал Военно-революционный комитет.

Все больше выходили из повиновения правительственной власти армия и флот. Одним из ярких показателей этого явилось историческое решение о неподчинении Временному правительству, принятое 19 сентября на пленарном заседании Центрального Комитета Балтийского флота совместно с судовыми комитетами — представителями 80 судов.

Большевизация Советов и других массовых организаций, революционный подъем рабочего класса, крестьянства, угнетенных народов, армии и флота — все это свидетельствовало о том, что в стране стремительно назревал общий политический кризис. В. И. Ленин подчеркивал, что в результате разгрома корниловщины Россия чрезвычайно приблизилась к завоеванию власти пролетариатом. «Весь ход событий, — писал Ленин, — все экономические и политические условия, все происшествия в армии подготовляют все быстрее и быстрее успех завоевания власти рабочим классом...»{352}

Однако правящие круги империалистических держав не сделали из этого никаких разумных выводов и не собирались отступать от своих намерений. Напротив, они упорно следовали прежним курсом, стремясь во что бы то ни стало добиться поставленной цели. В письме Бальфуру по поводу Демократического совещания, созванного правительственным блоком по инициативе [182] соглашательских партий в расчете на объединение вокруг себя «всех живых сил страны» (оно состоялось 14–22 сентября в Петрограде), Бьюкенен писал: «Одни только большевики, составляющие компактное меньшинство, имеют определенную политическую программу. Они более активны и лучше организованы, чем какая бы то ни было иная группа, и пока они и представляемые ими идеи не будут окончательно раздавлены, до тех пор страна будет оставаться добычей анархии и беспорядка»{353}.

Не приходится удивляться, почему вдруг наиболее организованная политическая партия оказывалась в глазах посла олицетворением анархии и беспорядка, хотя отсутствие логики в его рассуждениях бьет в глаза. Просто потому, что эта партия являлась носителем не того порядка, который был по душе старому аристократу и тем кругам, интересы которых он представлял. Ненавистны были распространяемые ею идеи. Но именно эти идеи и составляли силу большевистской партии, ибо они отражали самые насущные требования широких народных масс.

Вот почему чем ближе надвигался окончательный крах антинародного режима и антинародной политики, тем настойчивее становились требования расправы с боевым авангардом революции. «Если правительство, — долбили союзники, — не будет достаточно сильно, чтобы раздавить большевиков силой, рискуя раздавить вместе с ними и Совет, то единственной возможностью будет большевистское правительство»{354}.

После разгрома корниловщины нажим союзников на Временное правительство с требованием подавления революции приобретает особенно грубые формы. Всякие дипломатические нормы были забыты и отброшены. Вмешательство в русские дела становится для них нормой поведения. Озлобленные и негодующие, они переходят в лобовую атаку, придавая своим требованиям категорический характер.

Для нажима на Временное правительство союзники используют все те же средства, и в первую очередь пресловутую материальную «помощь». Весьма характерен [183] в этом отношении следующий пример. Русский правительственный комитет в Лондоне решил дать завтрак в честь британского военного министра лорда Мильнера. И вот во время этой торжественной трапезы важный гость решил как следует отчитать своих гостеприимных хозяев. «Вы должны понять, господа, — заявил Мильнер, — что каждый патрон, каждый снаряд, каждая пушка нам самим до зарезу нужны». С нашей стороны, продолжал он, было бы преступлением отдавать вам то, чем могут воспользоваться наши собственные войска, тем более что английское правительство начинает серьезно сомневаться, сумеет ли русская армия использовать поставляемое ей вооружение{355}. Буквально в тех же выражениях несколько раньше состоялось объяснение Бьюкенена с самим главой Временного правительства. Союзники, сказал он, всячески стремятся помочь России, но какой прок, если посланная ей артиллерия попадет в руки немцев? «Мы нуждаемся в каждой пушке, которая может быть доставлена на наш собственный фронт», — закончил свою нотацию посол.

Но это была, так сказать, лишь предварительная разминка перед новым дипломатическим наступлением союзных держав на Временное правительство с целью побудить его к решительной схватке с революцией. За нею последовали и другие, более значительные акции. 26 сентября, в день, когда было объявлено о формировании третьего коалиционного правительства, к Керенскому явились английский, французский и итальянский послы и от имени своих правительств сделали ему коллективное представление, напоминающее собой нечто вроде ультиматума с требованием положить конец «беспорядкам» в стране и обеспечить эффективную деятельность фронта. В противном случае, заявляли они, Россия будет лишена предоставляемой ей помощи, а Временное правительство, следовательно, окончательно утратит доверие своих партнеров.

В оправдание этого шага выдвигался неуклюжий предлог, что-де общественное мнение в союзных странах может потребовать от своих правительств отчета за ту материальную помощь, которая была уже оказана ими. Причем союзники выражали недовольство не только [184] состоянием русской армии, но и функционированием всего государственного механизма, в том числе и деятельностью самого Временного правительства. «Для того, чтобы дать союзным правительствам возможность успокоить общественное мнение и внушить ему вновь доверие, — говорилось в заявлении, — русскому правительству надлежит доказать на деле свою решимость применить все средства в целях восстановления дисциплины и истинного воинского духа в армии, а равно обеспечить правильное функционирование правительственного аппарата как на фронте, так и в тылу»{356}.

Хотя Временное правительство и его министры уже привыкли к повелительному тону своих партнеров, последнее выступление западных держав произвело на них буквально ошеломляющее действие. В секретной телеграмме от 28 сентября дипломатическим представителям в Париже, Лондоне и Риме Терещенко, который также присутствовал на этой знаменательной аудиенции, писал: «Коллективное заявление трех послов произвело на нас тягостное впечатление как по существу, так и по форме, в которую оно было облечено. Нашим союзникам, — оправдывался он, — хорошо известны исключительные усилия, прилагаемые Временным правительством в целях восстановления боевой способности армии. Ни военные неудачи, ни внутренняя смута, ни, наконец, громадные материальные затруднения не в состоянии были за последние 6 месяцев сломить неуклонной решимости Временного правительства довести до конца борьбу с общим врагом. При таких условиях мы решительно недоумеваем, какие мотивы могли побудить наших союзников к означенному выступлению и какие реальные результаты они от него ожидают»{357}.

Керенский и К° побоялись предать огласке беспрецедентный «ультиматум», опасаясь, что он может вызвать гневный протест со стороны революционных масс, и не только против союзников, но и самого Временного правительства. Это было тем более вероятно, поскольку все еще не улеглась волна народного возмущения, порожденная поведением представителей западных держав в период корниловщины. Предписывая дипломатическим [185] представителям изложить содержание своей телеграммы соответствующим правительствам, Терещенко одновременно дал указание передать им настоятельную просьбу не оглашать предпринятого ими шага, «дабы избежать опасного раздражения» русского общественного мнения. Дирижеры Антанты согласились сохранить свою совместную дипломатическую акцию в строжайшей тайне. О разглашении ноты союзников не может быть и речи, заявил Набокову Бальфур. При этом он «строго доверительно» прибавил, будто лично он был против этой мысли, ханжески сожалея, что передача коллективного заявления русскому правительству выпала на долю британского посла, поскольку-де он являлся главой дипломатического корпуса. Руководитель Форин-оффиса стремился внушить Набокову, а через него и Временному правительству, что инициатива исходила не из Лондона, и лицемерно уверял русского представителя, будто он не был заранее осведомлен о предстоящем выступлении трех послов.

Между тем этот шаг был давно согласован между союзниками, и именно английское правительство являлось его инициатором. «Немедленно после выступления Корнилова, — рассказывает Бьюкенен, — я обсуждал со своими коллегами, французским, итальянским и североамериканским, вопрос о том, чтобы сделать русскому правительству коллективное представление по поводу как военного, так и внутреннего положения. На совещании, созванном мною с этой целью, мы выработали текст ноты и условились получить от наших правительств полномочия на представление ее тогда, когда мы сочтем момент для этого удобным»{358}. Полномочия, разумеется, были даны без промедления, и послы лишь выжидали, пока не окончится правительственный кризис, разразившийся вслед за выступлением Корнилова. И как только новый кабинет был сформирован, они явились тут как тут.

Следует подчеркнуть, что идея коллективного представления вынашивалась союзниками давно. Она зародилась еще в апреле месяце. Уже тогда наиболее ретивые политики предлагали совместно пригрозить России приостановкой доставки ей «какого бы то ни было военного [186] материала в случае, если не будет немедленно подавлена разрушительная пропаганда». Но из опасения «сыграть в руку социалистов», которые, по мнению Бьюкенена, могли использовать это в качестве предлога для заключения мира (сославшись на невозможность продолжать войну без военного снабжения России союзниками), последние воздержались от такого шага. По совету Бьюкенена западные державы ограничились «индивидуальными представлениями» своих послов в Петрограде{359}, тем более что новые министры, и особенно Керенский, выдавали тогда весьма щедрые обещания.

Как развивались события дальше, читателю уже известно. Сначала возлагали большие надежды на июньское наступление и реализацию в связи с этим внутриполитических планов. Но когда увидели, что цель не достигается, снова заговорили о коллективном выступлении. На Лондонской союзнической конференции заседание 25 июля (7 августа) открылось, как информировал Набоков, предложением Ллойд Джорджа послать России обращение, указывающее в категорической форме на опасность для всех союзников, которую таит в себе продолжающаяся в России неустойчивость власти и отсутствие дисциплины в армии. Но и на сей раз по совету французской стороны (и в частности Альбера Тома, поддержанного итальянским министром иностранных дел) сочли более благоразумным ограничиться «приветственной телеграммой» русскому правительству. В телеграмме выражалась твердая уверенность в его способности «справиться с положением и восстановить жесткую дисциплину», без которой невозможно «осуществление целей войны, общих для всех союзников»{360}.

Однако намерение «серьезно предупредить» сообща Россию становилось все более твердым. В начале августа Бьюкенен писал в одном из своих донесений, касаясь вопроса о финансировании России: «Нельзя ожидать, чтобы мы согласились на это, пока не получим доказательств в ее решимости привести свой дом в порядок путем восстановления строгой дисциплины в армии и подавления анархии в тылу». [187]

Предвкушение победы Корнилова снова несколько отодвинуло коллективный демарш. Но с начала сентября он уже стоял в плане очередных мероприятий союзнической дипломатии.

Французское и итальянское правительства, принимавшие участие в совместной акции, не стали изображать из себя всего лишь «присоединившихся», как это пытались сделать лондонские заправилы, но и они не испытали ни малейшего смущения, когда узнали о смятении и недовольстве в Петрограде. Соннино даже принялся доказывать, будто союзники вовсе и не собирались вмешиваться во внутренние дела России. Заявление трех послов, по его словам, было вызвано «исключительно желанием помочь Временному правительству, дать ему в руки орудие или точку опоры на тот случай, если бы оно признало полезным воспользоваться им по отношению к внутренним элементам, причиняющим ему затруднения»{361}.

Итальянского министра существенно дополнил генеральный секретарь французского МИД Жюль Камбон. Выступление союзных послов, откровенно заявил он русскому поверенному в делах, имело в виду побудить Временное правительство к более решительной внутренней политике. В некоторых парижских кругах, продолжал Камбон, создалось убеждение, что оно «могло бы путем энергичных мер, опираясь на верные войска, утвердить свою власть, восстановить боеспособность армии и подавить максималистские проявления»{362}. Таким образом, коллективный демарш западных держав преследовал цель побудить правительство Керенского «во всем объеме» осуществить корниловскую программу корниловскими же методами.

Спустя некоторое время, когда немцы предприняли операции в Рижском заливе в районе Моонзундских островов и Керенский вслед за Терещенко обратился к Англии с просьбой оказать России содействие в боевых операциях на море, английский посол счел не лишним упомянуть ему о бесполезности ожидания от союзников большого количества вооружения, пока последние не будут иметь «гарантию того, что русская армия использует [188] его целесообразно». Теперь уже не остается времени для полумер, настаивал он, и железная дисциплина должна быть установлена во что бы то ни стало. Большевизм, раздраженно продолжал дипломат, является источником всех зол, от которых страдает Россия, и его необходимо вырвать с корнем. Он соблазнял своего собеседника перспективой войти в историю «не только в качестве вождя революции, но и в качестве спасителя своей страны». Керенский охотно с этим согласился. Стараясь авансом оправдать оказываемое ему доверие, хвастливый премьер заверил своего «тайного советника», что теперь уже он не упустит случая и непременно устроит большевикам кровавую баню, как только они дадут хоть малейший к этому повод. «В наших последних разговорах с ним, — рассказывает Бьюкенен, — он не раз восклицал: «Я желаю только того, чтобы они вышли на улицу, и тогда я раздавлю их»{363}.

Таким образом, замышлялась новая корниловщина, и опять одними из активнейших ее вдохновителей являлись западные империалисты. В середине сентября В. И. Ленин предупреждал партию и революционные массы, что на смену «Корнилову номер первый» неизбежно придет «Корнилов номер второй», чтобы разогнать Советы, если последние не упредят замыслы контрреволюции. «...Кто не хочет нарочно закрывать глаз, — предостерегал Ленин, — тот не может не видеть, что после корниловщины правительство Керенского все оставляет по-старому, что оно на деле восстановляет корниловщину. Назначение Алексеева, «мир» с Клембовскими, Гагариными, Багратионами и прочими корниловцами, мягкость обращения с самим Корниловым и Калединым — все это яснее ясного показывает, что Керенский на деле восстановляет корниловщину... Опыт показал, что середины нет. Либо вся власть Советам и полная демократизация армии, либо корниловщина»{364}.

Хотя союзники и пригрозили Временному правительству полностью снять его с «довольствия», однако до конца свою угрозу не довели. У них не было лучшего выбора, чем коалиционное правительство, и поэтому [189] они продолжали предоставлять ему некоторую материальную помощь. Но, как уже отмечалось выше, основной упор делался не на материальную, а на «организационную» сторону «помощи».

В сентябре 1917 г. в Петроград прибыла многочисленная французская военная миссия, возглавляемая генералом Нисселем, сменившим генерала Жанена, который в свое время был тесно связан с царистскими кругами. Цель этой миссии состояла в том, чтобы помочь Временному правительству и русскому командованию в проведении реорганизации армии и вообще всей «административной реорганизации страны», как об этом говорилось в решениях Парижской и Лондонской союзнических конференций по «русскому вопросу». Нисселю было поручено активно сотрудничать с русским генеральным штабом, для чего отдельные члены его миссии прикомандировывались непосредственно к штабам армий и корпусов. Вместе с прибывшими французская военная миссия в России насчитывала теперь 200 офицеров и 900 рядовых, из них 80 офицеров находились в русском генеральном штабе, а остальные были прикреплены к различным родам войск{365}.

Перед отъездом в Россию Ниссель посетил Лондон, где совещался с представителями английского правительства и военного командования относительно положения на русском фронте и путях его укрепления. Как отмечалось в отчете об этих совещаниях, Ниссель «нашел единую точку зрения с британским военным руководством и в особенности с генералом Робертсоном по вопросу о немедленных мерах, необходимых для того, чтобы способствовать восстановлению русских сил»{366}.

Одна из первоочередных задач французской военной миссии заключалась в оказании содействия русским властям в подавлении революционного движения в стране и в армии. На сей счет Ниссель вез в своем портфеле советы и рекомендации генерала Петена, кровавого усмирителя французской армии. Одновременно с миссией Нисселя в Россию прибыла английская миссия [190] для участия в реорганизации русского флота. Предполагалось также прислать чрезвычайную английскую миссию во главе с У. Черчиллем{367}.

Правящие круги союзников предпринимали лихорадочные усилия в борьбе с русской революцией, помогая в этом Временному правительству и правым лидерам мелкобуржуазной демократии. Много внимания уделяли союзники контрреволюционной, милитаристской пропаганде в России. На эти цели они отпускали солидные суммы, подкупая буржуазную и соглашательскую прессу. Особую активность развивали американцы. На их деньги в России издавалось 17 газет реакционного направления, систематически выступавших за подавление революции и продолжение империалистической войны{368}. Еще в конце июня представитель американского Красного Креста положил в банке на текущий счет Брешко-Брешковской свыше двух миллионов рублей, предназначавшихся для ведения антибольшевистской, проантантовской пропаганды{369}.

Наряду с подкупом русской прессы правящие круги США широко использовали и собственные кадры, что находилось в прямой связи с рекомендациями миссии Рута. Так, в России усиленно орудовал Христианский союз американской молодежи, вся деятельность которого была направлена на борьбу с революцией и повышение активности русского фронта. 17 октября к Керенскому обратился руководитель петроградской конторы американского Христианского союза молодежи Джером Дэвис с письмом, в котором содержалась просьба о расширении прав Союза в деле ведения пропаганды в русской армии. В письме отмечалось, что со времени Февральской революции Союзом было открыто несколько солдатских клубов в Москве, Одессе, Казани, Иркутске и других городах. Эти клубы, по мнению Дэвиса, оправдали свое назначение и поэтому «Союз решил покрыть целой сетью солдатских клубов все фронты действующей армии и все крупные города России». [191]

Союз уже провел соответствующую подготовку: пригласил из США 300 инструкторов, испросил 3 миллиона долларов на текущие расходы, 100 киноаппаратов, пишущие машинки и т. п.

Для осуществления намеченной программы Дэвис просил Временное правительство: предоставить Союзу право бесплатного и внеочередного провоза принадлежащих ему грузов по всем железным дорогам; освободить от таможенных пошлин и сборов все товары, прибывающие из-за границы для нужд Союза; разрешить Союзу по согласованию с местными органами власти реквизировать в городах большие и удобно расположенные здания для устройства в них солдатских клубов и офицерских гостиниц и ряд других льгот. Союз испрашивал также разрешения организовать подобные «очаги» для русских солдат во Франции и в Салониках. Временное правительство на заседании 20 октября удовлетворило это ходатайство американских братьев во Христе{370}.

О целях направлявшихся тогда в Россию многочисленных эмиссаров Запада можно судить хотя бы по мемуарам видного английского писателя Сомерсета Моэма. Последнему, по его собственному признанию, неоднократно приходилось выполнять довольно деликатные и ответственные поручения английского правительства. Одно из таких поручений выпало на его долю в 1917 г., и связано оно было самым непосредственным образом с событиями в России. Правительства Великобритании и США возложили на него как на человека, «владеющего русским языком и обладающего другими необходимыми данными», чрезвычайно ответственную миссию: отправиться в Петроград и там вместе с другими иностранными представителями помочь Временному правительству приостановить развитие революции и во что бы то ни стало удержать Россию в войне. «Я ехал, — пишет Моэм, — разработать план, как предотвратить выход России из войны и не дать большевикам... захватить власть»{371}. В другой своей книге Моэм еще более откровенен. «Мне давалось, — повествует он, — много денег: половину их ассигновали Соединенные [192] Штаты, другую — Великобритания. Я должен был дать возможность меньшевикам закупить на эти деньги оружие и финансировать газеты в поддержку своих планов»{372}.

Доверенный двух западных правительств прибыл в Петроград в августе 1917 г. и сразу же приступил к делу. Через дочь монархиста князя Кропоткина он близко познакомился с Керенским и членами его кабинета и вместе с ними решал, как лучше провести в жизнь замыслы союзников.

И хотя Моэм о многом не договаривает, тем не менее из его рассказа достаточно отчетливо видно, что особую слабость союзники по-прежнему питали к корниловцам, в коих видели наиболее достойных партнеров в деле осуществления своих коварных планов. «Самый любопытный человек, с которым я познакомился, — откровенничал Моэм, — был Савинков. Вскоре мы стали с ним друзьями». Далее он откровенно поясняет, чем же привлекла его столь одиозная фигура. «Савинков был злобным врагом большевиков. Он одобрил мою миссию. Мы снова и снова обсуждали, что надо делать».

А программа действий была ясна. Она обсуждалась не только между официальными представителями «заинтересованных сторон», в кабинетах промышленных и финансовых воротил, в среде контрреволюционной военщины и т. д. О ней совершенно открыто трубила реакционная зарубежная пресса. За несколько дней до Октябрьского вооруженного восстания лондонская «Таймс» в своей передовой статье с непревзойденным цинизмом писала, что «большевизм надо лечить пулями».

Но ни российским, ни иностранным заговорщикам не суждено было повторить корниловщину. На сей раз она была упреждена и сметена решительным выступлением самих революционных масс, руководимых большевистской партией. Великая Октябрьская социалистическая революция нанесла сокрушительный удар по замыслам внутренней и внешней реакции. [193]