В поисках сильного человека

К установлению диктаторского режима в России русская и антантовская буржуазия стремилась с первых дней Февральской революции. Еще 27 февраля в думских политических кругах в качестве возможных военных диктаторов назывались имена генералов Поливанова и Маниковского{284}. Об этом же подумывали и представители союзников в Петрограде, В начале апреля Палеолог усиленно ломал голову над тем, можно ли «предотвратить катастрофу» — полный развал России и выход ее из войны — такими средствами, как созыв Учредительного собрания или военный переворот.

Однако в условиях двоевластия, установившегося в стране после свержения самодержавия, и неблагоприятного для буржуазии соотношения сил от планов военного переворота пришлось пока отказаться и прибегнуть к политике лавирования, к политике, как характеризовал ее В. И. Ленин, обмана и лести, миллиона обещаний, грошовых подачек и уступок неважного с целью сохранения важного{285}. «Движение, — отмечал французский посол, — только еще начинается... Можно более или менее овладеть им, задержать, маневрировать, выиграть время. Передышка в несколько месяцев имела бы капитальную важность для исхода войны...»{286}

Эту передышку, как мы видели, рассчитывали получить с помощью «умеренных социалистов» и их кумира Керенского. Но политика лавирования не помогла. Революция неуклонно шла в гору, стремительно набирая высоту, и не давала господствующим классам не только передышки, но и кратковременного привала. Поэтому идея установления диктаторского режима все более неотступно преследовала руководителей антантовского блока. Русский народ, как полагали тогда некоторые господа цивилизованного мира, еще не дорос до того, чтобы умело пользоваться всеми благами демократии. «Россия не созрела для чисто демократической формы правления», — писал Бьюкенен еще в конце марта 1917 г. [154]

В качестве претендентов на место диктатора фигурировали поочередно генерал Алексеев, затем генерал Брусилов, сменивший его на посту верховного главнокомандующего, а позже адмирал Колчак. С назначением Керенского военным министром и быстрым ростом его популярности, в том числе и среди союзников, о нем стали поговаривать как об одном из наиболее вероятных кандидатов на столь ответственную роль, и ему даже делались соответствующие предложения{287}. Но и этим именем список претендентов не исчерпал себя.

После провала июньского наступления среди дирижеров войны все больше укрепляется мнение, что Керенскому не удастся «овладеть положением» и поставить революцию в жесткие рамки. К «маленькому Наполеону» заметно охладели. И хотя они по-прежнему приветствовали «энергичные меры» эсеровского премьера и оказывали ему морально-политическую поддержку, их взоры были обращены теперь на «сильного человека» Корнилова.

Среди многочисленных свидетельств на сей счет и в данном случае наиболее характерными являются донесения Бьюкенена. Именно он одним из первых среди представителей западных держав заговорил о необходимости смены ведущих актеров на русской политической сцене. Керенский, докладывал он своему правительству, несмотря на его прежние заслуги, «почти что сыграл свою роль»{288}. (Керенского пока еще не совсем списали в тираж, намереваясь использовать его в предстоящих схватках с революцией.) Бьюкенен, по существу, полностью солидаризировался с позицией крупной русской буржуазии, считавшей Керенского неспособным «укротить» революцию и потому неприемлемым на посту главы кабинета. По свидетельству английского посла, Третьяков, представитель торгово-промышленных кругов в последнем составе Временного правительства, отзывался о Керенском презрительно, считая его «слишком социалистом» для того, чтобы можно было надеяться на подавление им революции{289}. [155]

Керенский вызвал недовольство империалистических кругов тем, что он слабо, как им казалось, использовал подготовку к наступлению и само наступление для искоренения революционного духа в армии и в стране в целом. Поэтому немалую долю ответственности за провал на фронте возлагали на него самого. Военный министр, отмечал Бьюкенен, сделал все, что может сделать человек, который полагается только на речи, желая двинуть в наступление уставшую от войны армию, дисциплина которой была уже подорвана{290}.

Западных империалистов не совсем устраивали также некоторые меры, с помощью которых Керенский надеялся укрепить дисциплину и боеспособность армии. В частности, они считали совершенно излишним и даже вредным назначение туда политических комиссаров, подрывавших, по их мнению, и без того ослабленную дисциплинарную власть и авторитет офицеров.

Но особенно не могли простить Керенскому его «вялость» и «нерешительность» по отношению к большевикам. Хотя Керенский, причитал английский посол, обладал теперь всей полнотой власти, необходимой для того, чтобы справиться с положением, он совершенно не сумел надлежащим образом воспользоваться своими полномочиями, разыскать и арестовать Ленина и т. д. «Правительство упустило единственную возможность раз навсегда раздавить большевиков после беспорядков, происходивших в июле месяце»{291}, — выговаривал Бьюкенен Терещенко и самому Керенскому.

Слишком мягко, по его мнению, обошелся Керенский и с рабочими, предписав им лишь сдать оружие, а не приказав военным властям разоружить их силой. «Дурное впечатление» произвел Керенский на союзников и своим поведением на Московском государственном совещании, где уже явно чувствовалось соперничество двух претендентов на пост диктатора. «Керенский увлекался общими местами, — с неудовольствием докладывал Бьюкенен в Форин-оффис 21 августа. — Он не рассказал аудитории ни о том, что он сделал в прошлом, ни о том, что он предполагает сделать в будущем». [156]

Такого же мнения придерживалось и само лондонское правительство, внимательно прислушивавшееся к соображениям своего посла в Петрограде. Один из государственных мужей Англии во время Московского совещания откровенно высказал Набокову: «Керенский выдохся»{292}. Глава военного кабинета Ллойд Джордж отмечал, что правящие круги Великобритании довольно быстро разочаровались в Керенском, который, по его словам, слишком надеялся на свои ораторские способности и недостаточно подкреплял их действиями, «Ситуация, — писал он, — требовала более жесткого человека, чем был Керенский»{293}. Ллойд Джордж не скрывал также, что по рекомендации Нокса и Бьюкенена «правительство его величества» сделало ставку на Корнилова и установление им военной диктатуры.

Отражая настроение военно-политических кругов Великобритании, начальник английского морского генерального штаба генерал Холль еще в начале августа говорил адмиралу Колчаку (побывавшему в Лондоне проездом, когда направлялся по ходатайству Вашингтона и по поручению Временного правительства в США), что Россию может спасти только военная диктатура{294}.

Таким образом, во главе русского правительства и армии английские политики желали видеть человека, который полагался бы «не только на речи», а преимущественно на дубинку, хотя и Керенский, как известно, прибегал к жестоким репрессиям. Но этого союзникам казалось все-таки недостаточно. На сей раз они рекомендовали сбросить «бархатную перчатку» и действовать неприкрытым железным кулаком. «Корнилов гораздо более сильный человек, чем Керенский, — представлял Бьюкенен своего нового фаворита лондонским руководителям в донесении от 21 августа. — Если бы он смог укрепить свое влияние в армии и если бы последняя стала крепкой боевой силой, то он стал бы господином положения»{295}. Новый главковерх, подчеркивалось в том же донесении, является «единственным человеком», способным взять армию в свои руки. И впоследствии [157] старый дипломат откровенно признавал, что «все его симпатии» были на стороне Корнилова{296}.

Разочаровались в Керенском и в Париже. Опытный политик и дипломат Рибо с досадой и не без иронии отмечал впоследствии, как жестоко они просчитались, возлагая на Керенского слишком большие надежды. Я уверен, писал Рибо, что наш бывший посол Палеолог, безусловно, посмеялся бы, если бы снова перечитал свои оценки министров Временного правительства, в том числе и министра юстиции Керенского, которого он характеризовал как «настоящего главу правительства». Нарисованный Палеологом портрет, продолжал Рибо, совершенно не соответствует тому, каким показали Керенского события{297}. Французское правительство полностью разделяло мнение своих военных и дипломатических представителей в Петрограде, считавших «создание сильной власти» в лице Корнилова единственным средством для спасения России как резерва Антанты. Об этом, в частности, писал французский военный атташе генерал Жанен{298}.

Не меньше своих английских и французских партнеров установления диктатуры Корнилова желали и правящие круги Соединенных Штатов. Государственный секретарь США Лансинг в докладе президенту, представленном в конце июля, также подчеркивал необходимость установления в России «деспотической военной власти» как единственного средства подавления революции{299}. Американский историк Вильямс признает, что этот вывод Лансинг положил в основу своей русской политики. Он потерял всякую надежду на Керенского и сделал ставку на генеральскую диктатуру{300}. Одним из самых активных участников подготовки корниловщины являлся и американский посол в Петрограде Френсис.

Казалось, что в лице бравого кавалерийского генерала правящие круги союзников обрели, наконец, если и не настоящего, то, по крайней мере, подобие супермена, [158] о котором они тосковали с первых дней революции. Генерал Корнилов, снова и снова повторял лондонскому начальству Бьюкенен, «представляет собой единственного человека, достаточно сильного, чтобы... привести свой дом в порядок путем восстановления строгой дисциплины в армии и подавления анархии в тылу»{301}, хотя совсем недавно таким «единственным» ему представлялся Керенский.

Особенно расположили к Корнилову представителей Антанты его жестокость и беспощадность. В телеграмме от 29 июля английский посол с нескрываемой радостью сообщал в Лондон о том, как Корнилов, «железной рукой восстанавливая дисциплину», приказал расстрелять «сотню солдат» и положить их тела вдоль дороги, привязав к ним дощечки с надписью, что они были расстреляны за «грабежи и убийства», якобы совершенные ими в г. Калюше{302}. Не вызывает сомнения, над кем учинялась такая варварская расправа: в грабежах и насилиях в первую очередь обвиняли противников продолжения войны. На это, в частности, указывает и содержавшееся в телеграмме сообщение о расстреле также нескольких пленных немецких офицеров, у которых были найдены прокламации с призывами к миру.

Итак, Корнилов — очередная «светлая» надежда империалистических кругов на подавление русской революции. Новый хозяин Могилевской ставки, ликовали они, потребовал предоставления ему самых широких полномочий для наведения порядка на фронте и в тылу, и это дает основание надеяться на его успех{303}.