Усиление вмешательства в русские дела

Июльский кризис и Галицийская катастрофа положили начало новому, еще более грубому и неприкрытому вмешательству союзников во внутренние дела России. Первые известия о возобновлении активных операций на русском фронте вызвали среди союзников большой подъем. Однако прошло всего несколько дней, и неподдельный восторг уступил место горькому разочарованию. Наступление с треском провалилось, и союзники стали проявлять еще большее недовольство, чем прежде. Правда, руководящие верхи союзников, хорошо осведомленные об истинном положении дел, и не питали особых иллюзий в связи с возобновлением активных операций русской армии. «Несмотря на успешное начало нашего наступления, — докладывал поверенный в делах в Париже, — нельзя сказать, чтобы на него возлагались чрезмерные надежды; здесь довольствуются одним возвращением русской армии к активной деятельности». Только и этим довольствоваться пришлось не столь продолжительное время. Катастрофический провал наступления превзошел даже самые пессимистические прогнозы. У союзников «не было никаких оснований ожидать, что оно окажется неудачным», — отмечал Бьюкенен. Но... тем горше было осознавать случившееся. [137] Отношение к России со стороны ее партнеров опять изменилось к худшему. Русский посол в Риме, например, в своих донесениях подчеркивал, что отношение к России, улучшившееся при наступлении русской армии (до наступления, по его словам, оно было просто враждебным), «снова ухудшилось».

В своем походе против революции реакционная зарубежная пресса поносила не только революционеров, противников войны, интернационалистов. Все чаще стало подвергаться обстрелу и само Временное правительство за его бессилие в борьбе с революцией.

17(30) июля лондонская «Морнинг пост» опубликовала довольно пространную статью своего специального петроградского корреспондента, в которой в исключительно мрачных тонах рисовалось положение в России и содержалась резкая критика в адрес Временного правительства. Даже Набоков квалифицировал статьи этого корреспондента как крайне вредные и просил подвергать их в Петрограде строгой цензуре, поскольку они оказывают в Англии «пагубное влияние». Но подобные статьи присылались не только корреспондентом «Морнинг пост». Немало их поступало и от корреспондентов других газет.

Провал июньского наступления еще больше убедил союзников, что Россия основательно выдохлась и не в состоянии быстро возродить свое прежнее боевое могущество. Английский военный атташе в Петрограде генерал Нокс уже 22 июня отправил в Лондон телеграмму, в которой отмечал, что русская армия как способная на боевые действия организованная сила не существует{256}. Не лучшую аттестацию давал ей и глава французской военной миссии в России генерал Жанен. В настоящее время русская армия представляет собой инструмент войны «самого ничтожного качества»{257}, писал он в донесении от 27 июня.

Союзников теперь еще более заботила мысль любой ценой удержать Россию в войне, сохранить Восточный фронт хотя бы таким, как он есть, лишь бы кайзеровская Германия и Австро-Венгрия не смогли перебросить свои войска для сокрушительного удара на западные [138] театры войны. И единственное средство для этого они видели в беспощадном подавлении русской революции, в расправе с ней самыми крутыми мерами. Особенно подхлестнули союзников июльские события, показавшие, насколько массы вышли из-под контроля буржуазных и соглашательских партий и не желают поддерживать их внутреннюю и внешнюю политику. Бесцеремоннее, чем прежде, союзники вмешиваются в русские дела, стараясь подтолкнуть Временное правительство и поддерживающие его силы к принятию решительных мер по наведению «порядка»...

В стихийном выступлении народных масс заправилы Антанты увидели долгожданный случай для того, чтобы «раз и навсегда» покончить с революцией. Момент показался им как нельзя более благоприятным: любые меры, любую кровавую акцию можно было оправдать ссылками на смертельную угрозу для государства со стороны вражеского нашествия. Еще накануне наступления на фронте в беседе с князем Львовым английский посол усиленно доказывал необходимость решительных действий против большевиков. В противном случае, настаивал он, Россия будет неспособна к продолжению войны{258}. И хотя глава Временного правительства уверял посла, что его опасения лишены основания и правительство «решило поддерживать порядок», последний тем не менее ушел неудовлетворенным. Вскоре Бьюкенен давал такие же наставления своему «близкому другу» Терещенко, пытаясь теперь через него добиться энергичных действий со стороны Временного правительства, которое, как ему казалось, явно медлит с переходом в наступление на «внутреннем фронте».

Во время «патриотических манифестаций», организованных буржуазией перед зданием английского посольства по случаю успешного начала наступления на фронте, Бьюкенен снова, как и в апрельские дни, выступал с балкона посольства. Он призывал к продолжению войны и к «поддержанию внутреннего порядка», что вызвало гневный протест со стороны революционно настроенных масс. Вечером 19 июня, рассказывал об этом сам Бьюкенен, около здания великобританского посольства, примыкавшего к Марсову полю, произошло несколько [139] манифестаций, устроенных сторонниками правительства Львова. Во главе одной из них шел Милюков, обратившийся к нему с речью, выдержанной в обычном для кадетского лидера духе. Соответствующую речь произнес и сам посол. «Однако мне, — продолжает он, — было бы, пожалуй, более уместно просить «спасти меня от моих друзей», потому что появление Милюкова вызвало контрдемонстрацию со стороны группы солдат Павловского полка. Некоторые из них... говорили даже: «Пойдем в этот дом и перебьем их всех...»{259}

Спустя некоторое время в одном из донесений посол жаловался, что работа Керенского среди войск на фронте «совершенно парализуется» антивоенной пропагандой большевиков. «Политическая атмосфера такова, — докладывал Бьюкенен, — что он не осмеливается призывать войска сражаться ради победы, но только ради скорого заключения мира, потому что желание мира стало всеобщим»{260}.

Чтобы создать ретивому военному министру более благоприятную обстановку для выполнения его «патриотической» миссии, представители союзников и считали необходимым без дальнейших отлагательств пойти ва-банк. События 3–5 июля явились для них «счастливым провидением», а в связи с прорывом немцами русского фронта — счастливым вдвойне. Уже 4 июля Бьюкенен, как глава дипломатического корпуса, передал Терещенко составленную Ноксом памятную записку, в которой предлагалось в весьма категорической форме провести следующие меры: 1) восстановить смертную казнь по всей России и для всех лиц, подведомственных военным и морским законам; 2) потребовать от частей, принимавших участие в «незаконной» демонстрации 3–4 июля, выдачи зачинщиков и агитаторов для предания их суду; 3) разоружить всех рабочих Петрограда; 4) ввести военную цензуру с правом конфискации газет, «подстрекающих» войска и население к нарушению порядка или военной дисциплины; 5) организовать в. Петрограде и других больших городах милицию из солдат, получивших ранения в бою (в возрасте 40 лет и старше), поставив ее под командование офицеров, вернувшихся [140] с фронта по ранению; 6) разоружить и преобразовать в рабочие батальоны все полки петроградского гарнизона, если они не подчинятся перечисленным условиям{261}. (В это же время генерал Нокс инструктировал офицеров штаба Петроградского военного округа, как лучше использовать силы карателей{262}.)

Даже некоторые из буржуазных авторов называют эту программу «драконовской». Но именно такими драконовскими мерами союзники считали возможным выправить положение и предотвратить дальнейшее развитие революции. Достаточно было, по их мнению, Временному правительству проявить присущую власти твердость, расправиться с «бунтовщиками», и пламя революционной борьбы было бы сбито.

В беседах с Терещенко 6 и 7 июля английский посол настойчиво советовал Временному правительству ни в коем случае не упускать столь благоприятного момента и довести начатое дело до конца, а именно раздавить ленинцев. Причем английский дипломат полагал, что лучше всего с этой задачей могут справиться Керенский и другие министры с социалистической вывеской. По существу, он предложил обновить кабинет и прямо поставил вопрос о том, что князь Львов, как глава кабинета, недостаточно силен для проведения столь серьезной и ответственной операции. «Правительство, — заявил Бьюкенен, — было слишком слабо... кронштадтские матросы (участвовавшие в демонстрации. — В. В.) были разоружены, но не были наказаны, а два арестованных ленинских соратника были освобождены. Я не знаю, — продолжал он, — кто из министров противится принятию срочных мер против виновников беспорядков... но я боюсь, что министр-председатель недостаточно силен для того, чтобы использовать этот единственный случай для подавления анархии раз навсегда»{263}.

О том же хлопотали и другие представители союзников. Французское посольство после отъезда Палеолога, а затем Альбера Тома несколько «осиротело». Однако и без них не меньшую расторопность проявлял только что прибывший накануне кризиса новый посол [141] Нуланс. Активным «консультантом» по части борьбы с большевиками по-прежнему оставался американский посол Френсис. В эти дни дипломаты союзных держав почти непрерывно осаждали кабинеты Временного правительства и министерство иностранных дел, подталкивая временщиков к беспощадному кровопусканию. «Когда я зашел через несколько дней к Терещенко, — докладывал английский посол своему начальству, — то последний заверил меня, что правительство теперь является в полной мере господином положения и будет действовать независимо от Совета»{264}. Британскому представителю особенно пришлось по душе сообщение министра о том, что Центральный Исполнительный Комитет Советов рабочих и солдатских депутатов, а также Всероссийский Совет крестьянских депутатов наделили правительство Керенского всей полнотой власти на фронте и в тылу и что Керенский, в удовлетворение требований генерала Корнилова, уполномочил командующих армий «расстреливать без суда солдат, не повинующихся приказам».

При встрече 21 июля Бьюкенен снова напомнил Терещенко, что наступил момент для «чрезвычайных шагов». Тогда же он посоветовал ввести в состав правительства Корнилова, и был весьма удовлетворен совпадением взглядов с Керенским по этому вопросу{265}.

Подталкивая Временное правительство и соглашателей к решительным актам против революции, империалисты прибегали к испытанному приему подкупа и соблазнительных обещаний. В правительственных кругах распускались слухи, что если революция будет разгромлена и сформировано правительство с преобладанием кадетов, то Соединенные Штаты дадут 8-миллиардный заем для «восстановления» разваливающегося хозяйства.

Правительство Керенского всеми силами старалось заверить союзников в своей готовности воссоздать крепкую власть, продемонстрировать силу и твердость в подавлении революции. Терещенко говорил об этом чуть ли не во всех телеграммах за границу, в которых касался внутреннего положения страны. Временное правительство очень боялось потерять доверие союзных [142] правительств. Вот, например, что писал Терещенко русским дипломатическим представителям в союзных и нейтральных странах в телеграмме от 13 июля: «Выполняя свою программу, правительство вступило на путь осуществления твердой власти. На фронте принимается ряд мер, крайне суровых. В первые же дни прорыва начальствующим было дано право применять оружие против неподчиняющихся. Вчера восстановлена за измену и воинские преступления на фронте смертная казнь, чего требовали в ряде телеграмм все командующие армиями, а также правительственные комиссары на фронте. Закон принят правительством единогласно. Вместе с тем министру внутренних дел дано право по согласованию с военным министром закрывать газеты, призывающие к неповиновению военным властям. В Петрограде приняты меры к окончательному восстановлению порядка, разоружению населения, запрещению сборищ, шествий, манифестаций. Расформирование виновных частей и отправление их идет успешно»{266}.

Союзники только приветствовали подобные меры: наконец-то Временное правительство стало вести себя как подобает настоящей власти. Итальянское правительство, докладывал Гирс, одобряет «энергичные меры» правительства Керенского. Такие же донесения поступали от русских представителей в Париже, Лондоне, Вашингтоне и Токио. Особый восторг по поводу «энергичных мер» выказывала союзная пресса — от крайне реакционного до «лево»-либерального толка. Но кое-кто из союзных представителей считал эти меры все еще недостаточными. «Я был отнюдь не удовлетворен позицией правительства, — писал английский посол, — и в разговоре с Терещенко старался убедить его в необходимости применения тех же самых дисциплинарных мер к тылу, какие были санкционированы на фронте»{267}.