Дирижеры войны торопят с наступлением

Подготовка русской армии к наступлению велась при постоянном и все возрастающем нажиме со стороны империалистических кругов союзников. Как известно, широкое наступление русских войск было запланировано еще до февральского переворота. Решение о нем было принято совместно с союзным командованием на совещании во французском городе Шантильи в ноябре 1916 г. и подтверждено затем на Петроградской союзнической конференции незадолго до крушения самодержавия, в январе 1917 г. Оно должно было начаться весной не позже трех недель после перехода в наступление союзных армий на Западном фронте.

Февральская революция внесла существенные поправки в календарь войны. Однако правительства и верховное командование стран Антанты не хотели отступать от намеченных планов. Не успела в России конституироваться новая власть, как правящие круги союзников стали настойчиво добиваться выполнения указанного решения. От русских дипломатических и военных представителей в союзных странах шел поток донесений, в которых сообщались претензии партнеров по коалиции, их неизменные требования покончить с революцией и возобновить активные операции. Систематическое давление оказывали и представители союзников в Петрограде и Могилеве.

С одной стороны, этот нажим объяснялся военными [100] причинами. Начатое в апреле англо-французское наступление по существу провалилось. Союзники, особенно Франция, понесли большие потери, не достигнув намеченных целей. Они опасались, как бы немцы не перехватили инициативу и не перешли в контрнаступление, хотя германское командование в тот период не имело таких намерений{189}. Натиск русских войск, как и в предыдущие годы, должен был значительно облегчить положение союзников.

Сильнейший нажим оказывала Англия, которая в этот период несла большие потери от подводной войны. Для нее было важно, чтобы союзники как можно больше теснили Германию на суше, приближая ее разгром и избавляя тем самым английский флот — основу британского мирового могущества — от излишних потерь. Кроме того, это давало ей возможность активизировать свои действия в Месопотамии, Сирии, Палестине и Африке, где она рассчитывала захватить наибольшие «трофеи». Англичане держали на Западном фронте миллионную армию, которой противостояло немногим более 40 вражеских дивизий. Россия же имела на Восточном фронте свыше 6 миллионов{190}, сковывавших 139 вражеских дивизий. Лондонские стратеги старались и впредь сохранить столь выгодную для них пропорцию.

Но не только военные причины побуждали союзников подталкивать русское наступление. Для западных политиков, равно как и для российской буржуазии, наступление было тесно связано с борьбой против русской революции, которая оказывала все возрастающее влияние на другие страны и путала военно-политические планы правящих кругов Антанты. Под влиянием русской революции заметно обострилась классовая борьба во всех союзных странах. Наибольший размах она приобрела во Франции, переживавшей особенно большие трудности. Поверенный в делах Временного правительства в Париже M. M. Севастопуло доносил 27 мая, что в парламентских и правительственных кругах Франции растут опасения, как бы «русская пацифистская пропаганда», а точнее, конечно, русские революционные [101] события не повлияли на массы французского населения и на французские войска «в смысле ослабления их духа и патриотического настроения»{191}.

Опасались, конечно, не только упадка «патриотического духа», а гораздо большего. Правящие круги Франции, как и других стран Антанты, неотступно преследовал «призрак революции». В той же телеграмме Севастопуло отмечал, что русская революция вызывает во французской буржуазии «сильную боязнь» ввиду ее влияния на массы французского рабочего класса.

Опасения были вполне обоснованными. Кривая стачечной борьбы во Франции неуклонно поднималась вверх. Согласно официальной статистике, за первые четыре месяца 1917 г. во Франции было 88 экономических стачек, в мае их насчитывалось 90, а в июне уже 285 забастовок, в которых участвовало около 109 тысяч рабочих. Революционное движение захватило и французскую армию. В мае во французской армии прокатилась мощная волна восстаний, вызванных в значительной мере провалом апрельского наступления на англофранцузском фронте. Солдаты требовали не только прекращения войны и немедленного заключения мира, но и отставки президента Пуанкаре и правительства Рибо. В конце мая два восставших пехотных полка направились даже к Парижу. Солдаты несли лозунги: «Долой правительство, которое не заключает мира!», «Да здравствует русская революция!». Революционное движение перебросилось и во флот{192}.

Почти такая же напряженная обстановка наблюдалась в Италии. Тревожно было и в Англии. В донесении от 24 апреля Набоков отмечал, что правящие круги Великобритании с самого начала революции были обременены одним «основным вопросом»: как скоро удастся установить «новый порядок» в России и как отразится переворот на ее боевой мощи? Даже в Японии, удаленной от театров войны, заметно оживилось рабочее движение. Как уже отмечалось, одна из основных забот правящих кругов союзников состояла в подавлении революционного движения не только в России, но и в [102] других странах. Поэтому партнеры по коалиции еще более настойчиво требовали от Временного правительства форсировать крупные военные операции. Возобновление активных действий на фронте должно было, по их расчетам, явиться важнейшим шагом к подавлению русской революции. «Чем скорее начнутся военные действия, — писал Бьюкенен в Лондон в апреле 1917 г., — тем лучше будет для внутреннего положения». Точно так же считали и руководители Антанты{193}.

Прежде всего надеялись на «оздоровление» русской армии, от состояния которой зависело само существование Восточного фронта. Особенно их тревожило широко распространившееся братание, грозившее, как им казалось, «прервать войну путем простого прекращения боевых действий». Причем отзвуки его все отчетливее слышались и на других союзных фронтах. В наступлении же видели наилучшее средство избавления от этого «недуга». Французский военный министр Пенлеве писал, что германо-русское братание принесло очень серьезный ущерб и дальнейшее бездействие русской армии грозило привести к полному ее распаду. Поэтому, считал он, лучше было как можно скорее завязать активные бои{194}. Такого же мнения придерживался и французский главнокомандующий генерал Нивель. В письме генералу Алексееву, направленном вскоре после падения монархии, он доказывал, что как с точки зрения общих военных интересов коалиции, так и с точки зрения морального состояния русской армии лучшим решением является возможно более скорый переход ее в наступление. Нивель категорически настаивал на том, чтобы Россия, «невзирая на серьезные внутренние события», выполнила обязательства, принятые на конференции в Шантильи.

Не меньшие надежды возлагали и на «оздоровление» тыла, и, главное, на дискредитацию и подавление большевистской партии, в которой видели основного носителя «зла» как в тылу, так и на фронте. Империалистические круги союзников все больше приводил в смятение стремительный рост ее влияния в стране. В ходе [103] ожесточенной борьбы с многочисленными врагами революции партия большевиков шаг за шагом завоевывала все новые позиции в массовых революционных и общедемократических организациях — в Советах рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, в профсоюзах и фабзавкомах, в солдатских комитетах и городских думах, успешно создавала вооруженную силу пролетариата — Красную гвардию и т. д. Сама жизнь все больше убеждала рабочих, солдат и матросов, трудовое крестьянство, что единственно правильной политикой, выражающей подлинные интересы народа, является политика пролетарской партии. Лозунги партии, ее программа в целом завоевывали все новых и новых сторонников. Росла армия пролетарской революции.

Значительных успехов в борьбе за массы большевики добились в ходе кампании по перевыборам Советов, проходившей в мае — июне 1917 г. Только за май большевистская фракция Петроградского Совета увеличилась более чем вдвое. В рабочей же секции Совета к концу мая большевики имели около половины депутатских мест. Изменился и состав солдатской секции. Все это не замедлило сказаться и на решениях Совета. Например, при обсуждении вопроса о наступлении на фронте против внесенных соглашателями резолюций проголосовало 279 депутатов. По этому поводу «Правда» писала 22 июня: «Впервые за время существования Петроградского Совета большевики по крайне боевому принципиальному вопросу собрали более трети голосов».

В Московском Совете большевистская фракция стала самой многочисленной — 205 человек, в то время как меньшевики имели 172, а эсеры — 110 человек{195}. Особенно заметных успехов большевики достигли в районных Советах Москвы: уже в мае шесть из десяти находились под влиянием большевиков. Еще больше упрочились позиции большевиков в Советах Кронштадта, Иваново-Вознесенска, Орехово-Зуева, Луганска, Красноярска и ряда других городов, где они с самого начала пользовались довольно сильным влиянием. Рост большевистских фракций в Советах сопровождался повышением их политической активности, [104] усилением роли Советов в области местного самоуправления.

И хотя большинство Советов все еще находилось под руководством меньшевиков и эсеров, будущее крайне тревожило как правящие круги России, так и союзников. Заметных успехов добились большевики и в ходе выборов в городские думы, состоявшиеся в мае — июне 1917 г., что тоже было расценено ими как весьма тревожный факт.

Учитывая все это, союзники полагали, что напряжение военных усилий явится переломным этапом в развитии внутренних событий.

По мере углубления революции наступление русской армии приобретало для союзников все большее значение именно с морально-политической точки зрения, о чем свидетельствуют многочисленные высказывания прессы и официальных представителей союзников. Английская полуофициозная газета «Таймс» писала 26 июня (9 июля), что наступление в Галиции знаменует собой «новую и многообещающую фазу русской революции». Спустя неделю та же газета снова отмечала: «Союзники России на Западе в данный момент даже больше заинтересованы в моральном значении побед в Галиции, чем в их стратегических и тактических результатах». Подобными комментариями пестрели и другие газеты, писавшие о значении наступления для преодоления «нравственной болезни», которая до сих пор «сковывала самые активные элементы русского общественного мнения». Петроградский корреспондент газеты «Дейли телеграф» Вильямс в одном из своих сообщений в Лондон прямо заявлял, что, «поражая немцев, поражают и большевиков»{196}.

Добиваясь скорейшего наступления русской армии, союзники не ограничивались одним лишь морально-политическим давлением. Они использовали и другие рычаги, в том числе и прежде всего материальную «помощь» в виде кредитов и военных поставок. Временное правительство то и дело предупреждали, что, если Россия не предпримет крупных боевых операций, кредиты и поставки ей будут прекращены.

Особенно откровенно прибегали к этому Англия и [105] Франция. Набоков слал в Петроград телеграммы, в которых сообщал о настойчивых требованиях английского правительства форсировать военные приготовления. Он неоднократно подчеркивал, что нельзя рассчитывать на получение от английского казначейства новых кредитов до тех пор, пока русская армия не обрушится на врага.

Образование коалиционного правительства и развернутая им бурная кампания в пользу наступления несколько успокоили английские правящие круги. Однако предоставление кредитов по-прежнему ставилось в зависимость от возобновления активных операций на русском фронте. Англия предъявила почти ультимативные требования, настаивая, чтобы Россия как можно скорее превозмогла «припадок слабости» и тем самым положила конец сомнениям союзников. «Пока русская армия не тронется с места, — снова и снова твердил Набоков, — до тех пор никакие обещания, никакие призывы с нашей стороны не окажут воздействия на выжидательное настроение Англии».

Стремясь подтолкнуть наступление русской армии, английские министры стали пугать Временное правительство не только приостановкой кредитов и военных поставок, но и возможностью распада англо-русского союза вообще. В правительственных сферах, среди деловых людей и в печати, сообщал в донесении от 3 июня Набоков, наблюдается «растущее чувство недоверия к России и страха за прочность союза с нею», и устранить это неблагоприятное настроение не представляется возможным, несмотря на все усилия.

Столь же энергичное давление оказывала на Россию и Франция. Военные, экономические и политические трудности усиливали настойчивость ее требований. В донесении от 27 мая Севастопуло докладывал, что во французских правительственных кругах и в печати замечается сильное раздражение против России. Причина — разочарование в надеждах, возлагавшихся на нее как на «неистощимый источник боевой силы и богатейшую житницу». По мнению поверенного в делах, только новые успехи русской армии могли изменить к лучшему настроение французских правящих кругов и общественного мнения. Так, Рибо на одном из заседаний палаты депутатов заявил: «Пусть реорганизованная [106] русская армия докажет мощным наступлением, что она понимает обращенный к ней призыв»{197}. Со своей стороны военный министр Пенлеве, выступая с той же трибуны, обвинил русскую армию в пассивности и с раздражением заметил, будто русский фронт «служит для германских армий лишь местом для расположения резервов».

Не остались в стороне и другие союзники. Итальянский министр иностранных дел Соннино, телеграфировал из Рима 15 мая Гирс, «в мягкой форме» высказался за немедленное русское наступление, которого итальянское «общественное мнение» ожидает с «нескрываемым нервозным напряжением». Спустя неделю Соннино вновь обратил внимание русского посла на то, что наступление русской армии «было бы более, чем когда-либо, своевременно». Подобно своим партнерам, итальянские власти стали задерживать отправку уже выполненных русских военных заказов. В том же плане действовали Япония и Соединенные Штаты, хотя на словах правительство США и соглашалось с тем, что к широкому наступлению русской армии необходима серьезная подготовка.

Не меньше, чем союзники, в наступлении русской армии были заинтересованы и правящие круги самой России. Они связывали с ним большие надежды на укрепление своего положения внутри страны и на международной арене, прежде всего в антантовской коалиции, где ослабление русской военной мощи заметно пошатнуло их позиции. Успешное наступление должно было показать, что Россия по-прежнему является важным фактором войны и международной политики, могучей державой, с которой нельзя не считаться или обходиться как с младшим партнером. «Направление внешней политики, — отмечал Терещенко 1 июня в телеграмме послу в Вашингтоне, — находится в тесной зависимости от состояния армии и возможности наступления». В другой телеграмме, отправленной несколькими днями позже, поверенному в делах в Лондоне, министр иностранных дел снова подчеркивал, что возобновление боевых действий на русском фронте «является [107] первым и непреложным условием для восстановления доверия... союзников и для благополучного завершения войны»{198}. Уже после начала наступления Терещенко напоминал военному министру, что «настойчивый тон» в переговорах с союзниками (по военным и политическим вопросам, а также по вопросу о кредитах и военных поставках) «возможен только благодаря нашей боевой активности»{199}.

Но особенно важное значение наступление приобретало в связи с внутриполитической ситуацией. Переход армии к активным боевым действиям, как полагали вдохновители и сторонники продолжения войны, усилит оборонческие настроения в народе, ослабит классовую борьбу и позволит, таким образом, приостановить развитие и углубление революции. В телеграмме русским представителям в Париже, Лондоне, Токио, Вашингтоне и Стокгольме от 26 июня Терещенко разъяснял, что главная стратегическая цель наступления состоит в том, чтобы удержать неприятельские войска на Восточном фронте, а политическая — создать «психологический перелом» в отношении народных масс к войне. В первую очередь, конечно, рассчитывали на «оздоровление» армии, без чего последняя не могла служить послушным орудием в руках правительства. Позже, возвращаясь к этому вопросу, Терещенко снова отмечал, что еще весной, когда было решено вести наступление, Временное правительство отдавало себе отчет в стоявших перед ним трудностях. «Но было совершенно необходимо, — подчеркивал он, — нарушить состояние фактического, установившегося на фронте после революции перемирия, опасного для военных расчетов союзников и губительного для морального состояния наших войск»{200}. Не менее определенно высказался на сей счет Керенский. Возобновление русской армией активных действий, писал он, безусловно, было продиктовано «ходом событий внутри страны... нашими собственными политическими соображениями»{201}. А соображения были те же, что и у правящих верхов союзников. [108]

Наступление, независимо от его исхода, должно было развязать буржуазии руки в борьбе с революцией. Успех наступления, пусть даже незначительный, мог содействовать укреплению авторитета центральной власти и военного командования, усилению агитации за продолжение войны до победного конца. В случае провала наступления ответственность за него заранее собирались переложить на большевиков, обвинив их в разложении армии, и использовать это обвинение в качестве предлога для проведения массовых репрессий. «Наступление, — предупреждал В. И. Ленин, — при всех возможных исходах его с военной точки зрения, означает политически укрепление духа империализма, настроений империализма, увлечения империализмом, укрепление старого, не смененного, командного состава армии... укрепление основных позиций контрреволюции»{202}.

Подготавливая наступление на фронте, Временное правительство одновременно лихорадочно готовилось к нанесению решительного удара по революции. В телеграмме представителям в Париже, Вашингтоне и Стокгольме, отправленной 17 июня, Терещенко писал: «В будущем назревают события отчасти в Петербурге, отчасти на фронте, которые должны вскрыть сравнительную силу всех участвующих в революции элементов»{203}. Там же отмечалось, что образуются организации «умеренных элементов» (так министр именовал кадетов и прочие буржуазные группировки), преследующие цели борьбы с большевизмом. В другой телеграмме, датированной 19 июня, информируя о состоявшейся накануне демонстрации, Терещенко сообщил: «В общем положение благоприятное для проведения твердой политики»{204}. Еще через день, в телеграмме представителям в Париже, Вашингтоне, Токио и Стокгольме, указывая на рост недовольства в стране, Терещенко прямо подчеркнул, что «правительство готово на все». Сутками позже министр иностранных дел, хотя и скупо, делился с Керенским, мыслями о «близком крушении» [109] противников войны, подразумевая при этом планы нанесения удара по силам революции{205}.

Особенно откровенно говорилось об этом с представителями союзников. Бьюкенен еще 2 июня сообщал в Лондон, ссылаясь на свои беседы с русским министром иностранных дел, что «правительство находит момент психологически подходящим для действий». То есть оно собирается, пояснял посол, отделаться от петроградского гарнизона и в случае необходимости использовать казаков, на которых, по его мнению, можно было полностью положиться. Из донесений Бьюкенена отчетливо видно, что Временное правительство, подталкиваемое союзниками, подготавливало гнусную провокацию против большевиков. «Их положение, — писал посол, — будет, по-видимому, серьезно скомпрометировано, если, как надеется Терещенко, ему удастся доказать, что многие из их лидеров состоят на жалованье у немцев»{206}. 12 июня Бьюкенен информировал Бальфура: «Министр иностранных дел сказал сегодня, что он почти не сомневается в том, что крайние попытаются вновь вызвать беспорядки, но что правительство к этому вполне готово и уверено в успехе»{207}. Двумя днями позже английский посол снова докладывал своему начальству, уже на основании беседы с самим Львовым, о решении Временного правительства «поддерживать порядок»{208}. Как явствует из записи этой беседы, Бьюкенен настойчиво рекомендовал главе русского кабинета действовать против большевиков решительно, иначе «Россия будет неспособна к продолжению войны».

С таким же откровением о планах «операций» против большевиков велись разговоры с французскими, американскими и некоторыми другими представителями союзников{209}.

Таким образом, Временное правительство, как об этом проболтался потом Львов, готовилось к «глубокому [110] прорыву на фронте Ленина»{210} и союзные представители были достаточно посвящены в эти планы, являясь их активными соавторами.

Проводились и некоторые подготовительные мероприятия. К I съезду Советов были прикомандированы казаки — для обеспечения ему «нормальных» условий работы; от армейских комитетов петроградского гарнизона заполучено обещание не выступать против Временного правительства, не наносить ему «предательского удара в спину», пока оно занято боевыми операциями. Тогда же по приказу ставки к Петрограду под предлогом обороны его от немцев начали подтягивать наиболее надежные части. В июне с Северного фронта была снята и направлена в район Выборга целая казачья дивизия «на случай возникновения в этом районе беспорядков»{211}.

Именно в те тревожные дни правящая верхушка начала распускать зловещие слухи о якобы готовящемся антиправительственном заговоре и необходимости его подавления. На это сразу обратил внимание В. И. Ленин. Буржуазия, ухватившись за свой стародавний прием, предупреждал он, вкупе с эсерами и меньшевиками готовит расправу с революцией{212}. Наступление же должно было окончательно развязать ей руки. Позже Ленин отмечал, что политика наступления на девять десятых предрешила победу Кавеньяков в июле{213}.

Разоблачая эсеров и меньшевиков, усиленно доказывавших, будто наступление диктуется соображениями стратегии, а не политики, В. И. Ленин со всей убедительностью показал, что это чистейший обман, рассчитанный на неискушенные, доверчивые массы. Наступление, подчеркивал Ленин, неразрывно связано с вопросом о власти, с вопросом о революции, т. е. прежде всего с политикой. От него зависит судьба всей русской революции. Оно знаменует собой перелом этой революции не в стратегическом, а именно в политическом [111] плане{214}. Пойдет ли революция вперед или остановится на месте и зачахнет — так стоял вопрос. Этого не скрывала и сама буржуазия. Один из кадетских лидеров В. А. Маклаков на «юбилейном» заседании членов IV Государственной думы, состоявшемся 3 июня, откровенно заявил: «Судьба всей России в ее руках, и эта судьба решится очень скоро. Если нам действительно удастся наступать и вести войну... так же серьезно, как мы вели ее раньше, тогда быстро наступит полное оздоровление России»{215}. Несомненно, под «оздоровлением» подразумевалось подавление революции. В том же плане выступил на этом заседании и лидер кадетов Милюков, требовавший не упускать последнего момента. Таков был клич всей буржуазии и реакционной военщины, всех сил, враждебных революции.