Керенский обещает победу

Назначение Керенского на пост военного министра было связано прежде всего с форсированием подготовки русской армии к активным боевым операциям. Керенский казался единственным человеком, «способным обуздать» революцию и удержать Россию в войне. Следует еще раз подчеркнуть, что для союзников, как и для русской буржуазии, это была единая задача: удержание России в войне считалось немыслимым без подавления революции и, наоборот, активное ведение войны должно было содействовать борьбе с революцией.

Правящие круги союзников присматривались к Керенскому с самого начала революции. Разумеется, они охотно отдали бы предпочтение несоциалисту. Однако буржуазия оказалась «бедна талантами»: она не смогла выделить из своей среды никого, кто сумел бы представлять и защищать ее интересы в такой сложной и острой ситуации. Как говаривали некоторые из представителей западных держав, в этот ответственный исторический момент среди русской буржуазии и других господствовавших классов и социальных групп не нашлось ни одного «сверхчеловека».

Прежде всего, очень слабым и нерешительным казался им сам глава Временного правительства Львов. Не лучшими представлялись и его министры. Как Львов, так и его коллеги, отмечал Бьюкенен, «были бы превосходными министрами в более нормальное время. [91]

Но положение очень далеко от нормального, и в надвигавшейся борьбе с Советом требовался человек действия, способный воспользоваться первой благоприятной возможностью для подавления этого соперничавшего и незаконно (?!) образовавшегося собрания. В правительстве не было ни одного такого человека»{170}.

«Плачевно слабыми» перед лицом большевистской пропаганды оказались и лидеры двух крупнейших буржуазных партий — Гучков и Милюков. Не могли претендовать на роль «спасителей» и другие буржуазные министры.

Лишь один из них подавал надежды стать «человеком действия» — это «представитель демократии» Керенский. «Керенский, — аттестовал его Бьюкенен, — был единственным министром, личность которого, хотя и не вполне симпатичная, заключала в себе нечто останавливающее внимание и импонирующее». Палеолог, в свою очередь, сообщал в Париж, что из всех русских министров больше всего соответствует моменту Керенский. Являясь всего лишь министром юстиции, он действует как настоящий глава правительства{171}.

Особенно представителей союзников подкупал в нем оголтелый социал-шовинизм. «Керенский, — писал Бьюкенен, — был единственным человеком, от которого мы могли ожидать, что он сумеет удержать Россию в войне». Войдя в состав правительства, Керенский, как уже отмечалось, сразу же пообещал союзникам «сделать войну национальной».

Не в меньшей мере импонировал им и его столь же откровенный антибольшевизм: он быстро зарекомендовал себя как противник революции, на которого либералы и консерваторы могли вполне положиться. Конечно, последние относились к нему с предосторожностью и некоторой опаской, но постепенно ему оказывали все большее доверие и в конце концов стали считать «почти своим». Швейцарский посланник в Петрограде Одье в одном из донесений в Политический департамент в Берн еще в начале апреля отмечал, что в некоторых дипломатических кругах столицы, обеспокоенных судьбою Временного правительства, [92] «сильно рассчитывают на энергию и опытность Керенского»{172}.

Министр юстиции, по словам английского посла, не сочувствовал в тот момент мысли о применении энергичных мер против Совета и революционной пропаганды в армии, на чем настаивали союзные представители, но зато ясно давал понять, что он не является и его защитником, хотя и значится одним из заместителей председателя Петроградского Совета. В беседе с Бьюкененом 26 марта Керенский заявил: «Совет умрет естественной смертью», социалистическая пропаганда в армии прекратится, и последняя окажется тогда более способной помочь союзникам выиграть войну, чем при старом режиме. «Керенский, — писал английский посол, — назначенный министром юстиции, играл роль посредника между Советом и правительством, и оппозиция первого была преодолена, главным образом, благодаря ему». Вот почему глава дипломатического корпуса и другие представители союзников проявляли к нему повышенный интерес и даже добивались сближения с ним. «Я постоянно вхожу также в дружбу с Керенским», — информировал Бьюкенен свое начальство 10 апреля. Не случайно В. И. Ленин охарактеризовал Керенского как опаснейшего агента буржуазии, проводившего под прикрытием громких фраз и пустых обещаний ее империалистическую политику.

Став военным министром, Керенский всю свою энергию, весь свой «революционный» пыл направил на ускоренную подготовку наступления. Союзники, конечно, были обрадованы. Наконец-то объявился чародей, которому суждено существенно повлиять на ход войны. Кое-кто из наиболее восторженных пророков торопился предсказать, что новому русскому военному министру суждено помериться славою с самим Наполеоном, а некоторые, скорее в насмешку, уже называли его «маленьким Наполеоном».

«Маленький Наполеон» между тем развил бурную деятельность. Не теряя ни минуты, он принялся наводить «революционный порядок» в войсках, стремясь как можно скорее погнать их в бой. Став во главе военного ведомства, он сразу же отправился в поездку по [93] фронтам и отдельным тыловым военным округам, где произнес десятки речей, взывая к «революционной совести» солдат и уговаривая их пойти на «почетную смерть на глазах у всего мира во имя свободы и революции». Одновременно был принят ряд суровых мер против братания и других «нарушений» воинской дисциплины. Среди них особенно выделялись циркуляр главы Временного правительства министра внутренних дел Львова, призывавший бороться с «проявлениями анархии», и приказ военного министра № 17. С большой жестокостью преследовалось братание на фронте. Военные и дипломатические представители союзников с удовлетворением информировали свои правительства об «энергии» нового военного министра и его борьбе с революционным движением в армии{173}. Со своей стороны министр иностранных дел Терещенко в телеграмме русским дипломатическим представителям за границей сообщал: «Поездки Керенского и принятые им меры произвели большое впечатление: можно считать, на фронте идет процесс оздоровления армии. Из принятых мер следует отметить закон, карающий дезертирство лишением прав на землю и каторжными работами... Рядом с этим — смещение генералов, расформирование полков, оказывающих неповиновение, привлечение к суду за воинские преступления. В общем, военный министр бодро смотрит на будущее армии»{174}.

Своим рвением Керенский снискал всеобщее уважение приверженцев войны. Соглашатели сделали из него настоящего кумира. «Мы с верой смотрим на нашего военного министра», — с упоением произносили они. Буржуазия также расточала ему всевозможные комплименты. Крупный московский промышленник С. Н. Третьяков, выступая с приветственной речью от имени Комитета общественных организаций при посещении его военным министром, заявил: «Если бы мы все подобно товарищу Керенскому горели тем же огнем пламенной веры и любви и эти чувства приложили к делу устроения русской жизни, около нашего военного министра сгруппировалась бы такая армия сильных духом людей, которой не страшны были бы ни [94] анархия (т. е. революция. — В. В.), ни разруха»{175}. В ответ Керенский клятвенно заверял, что русская армия до конца выполнит свой долг, и призывал всех, «как в начале войны», объединиться вокруг нее «в едином порыве».

Заодно с Керенским в поте лица трудилась вся эсеро-меньшевистская гвардия, не говоря уже о буржуазии и ее партиях. Газета «Новая жизнь» в связи с этим писала, что военное министерство проявляет чрезвычайную энергию, работая совместно с буржуазией и большинством «демократических элементов». «Не приходится сомневаться в том, — заключала газета, — какую оно преследует цель: объединение фронта союзников и возвращение к наступлению»{176}.

Выполняя принятые на себя обязательства перед буржуазией, соглашатели развернули усиленную пропаганду, устную и в печати, доказывая, будто наступление необходимо для скорейшего достижения мира. Они выдвинули даже специальный лозунг, гласивший, что путь к миру лежит через окопы противника. Спекуляция на огромной жажде масс к миру была одним из наиболее распространенных приемов агитации в пользу наступления. Не менее охотно использовались в этой агитации антимонархические настроения революционных масс. Последним внушали, что продвижение русской армии поможет трудящимся центральных держав свергнуть Габсбургов и Гогенцоллернов и установить демократический республиканский строй. Война все чаще изображалась теперь не просто оборонительной, но и революционной. Не переставали взывать и к чувству революционной гордости, к патриотическому долгу и т. п. Солдат убеждали в необходимости сорвать замыслы кайзера и его генералов разгромить Россию, а вместе с ней и революцию.

Проповедники и носители «священного единения» с буржуазией даже сами одно время пришли в замешательство от такой оглушительной пропаганды. Орган Петроградского Совета газета «Известия», находившаяся под контролем эсеро-меньшевистской верхушки, писала в одной из своих передовиц: «В призыве Совета [95] рабочих и солдатских депутатов к армии, в декларации нового Временного правительства, в речах нового военного и морского министра А. Ф. Керенского, в его приказах — повсюду за последние дни мелькает одно и то же слово: «наступление». Может создаться впечатление, будто наступление — главная работа нового Временного правительства и Совета рабочих и солдатских депутатов, будто смена правительства главной целью имела переход наших армий на фронте от обороны к наступлению. Но такое впечатление — глубоко ошибочно»{177}. Вслед за тем авторы передовой неуклюже пытались доказывать, что на повестке дня стоит не само наступление, а всего лишь «создание возможности наступления». «Совершенно неверно, — изворачивались они, — будто мы организуем наступление на фронте... На очереди не наступление, а создание возможности наступления. Именно возможность наступления нам нужна для того, чтобы прекратить перебрасывание германским штабом дивизий с нашего фронта на англо-французский фронт. Именно возможность наступления нужна, чтобы приостановить начинающийся процесс разложения нашей армии. Именно возможность наступления необходима, чтобы в ходе мирных переговоров Россия могла говорить с Германией не как побежденный говорит с победителем, а как равный с равным».

Но подобные разъяснения означали не что иное, как издевательство над революционной совестью масс, злоупотребление их доверием и терпением. Даже сам военный министр не уловил, в чем, собственно, разница между наступлением и возможностью наступления, что скрывалось за этой пропагандистской «тонкостью»: то ли забота о сохранении военной тайны от неприятеля, то ли еще какие-либо соображения, — и по-прежнему продолжал называть вещи своими именами, вызывая всеобщую радость сторонников войны. 27 мая Керенский посетил Москву, где в его честь на Ходынском поле был устроен парад войск московского гарнизона. Выступая после этого парада в Московском Совете солдатских депутатов, военный министр темпераментно призывал к продолжению войны до победного конца, отчетливо намекая на скорое наступление{178}. [96]

Разоблачая пропагандистские трюки проповедников войны, большевистская партия настойчиво разъясняла массам, что политика наступления не имеет ничего общего с подлинно пролетарской политикой, с борьбой за мир; она призвана похоронить завоевания революции, остановить ее дальнейшее продвижение вперед. «До тех пор, — писал В. И. Ленин, — пока не пересмотрены тайные договоры, связывающие Россию с империалистами других стран, пока Рибо, Ллойд Джордж и Соннино, как союзники России, продолжают говорить о захватных целях своей внешней политики, до тех пор наступление русских войск есть и остается служением империалистам»{179}. Только переход власти в руки трудового народа, в руки Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, доказывали большевики, способен положить конец кровавой бойне.

Завершающий этап в подготовке наступления совпал с работой I Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов, открывшегося в Петрограде 3 июня 1917 г. Съезд мог пресечь авантюру, на которую толкали страну буржуазия и ее прислужники. Большевики решительно предлагали использовать эту возможность. Они призывали делегатов провозгласить переход всей государственной власти к Советам и покончить таким образом с господством буржуазии. «...В России, — говорил на съезде В. И. Ленин, — нет такой группы, нет такого класса, который бы мог сопротивляться власти Советов»{180}. Однако пользуясь своим численным превосходством, эсеры и меньшевики протащили резолюцию, одобрявшую внешнеполитический курс Временного правительства и подготовлявшееся наступление. (Еще раньше такую же резолюцию в поддержку наступления принял I Всероссийский съезд крестьянских депутатов, проходивший в Петрограде с 4 по 28 мая, на котором также преобладали соглашатели.)

Буржуазия и ее ставленники в правительстве не скрывали своей радости по этому поводу. Терещенко с удовлетворением информировал русских дипломатических представителей в союзных странах о выступлениях на съезде лидера эсеров Чернова, который, как [97] отмечал министр, «энергично защищал необходимость наступления и борьбы с анархией», т. е. с революционными выступлениями масс. Эсеро-меньшевистские краснобаи усердно доказывали, что и социалисты союзных стран также настаивают на необходимости наступления русской армии, а потому-де было бы нелепо со стороны России в ультимативной форме ставить перед союзниками вопрос о мире{181}.

Соглашатели упорно цеплялись за сохранение союза с отечественной и союзнической буржуазией. «Мы считаем, — заявил на съезде Церетели, — что в пределах наших усилий и возможностей мы не должны предпринимать таких шагов, результатом которых мог бы явиться разрыв с союзниками... Никакого шага, разрывающего союз с правительствами, с которыми мы в настоящее время находимся в союзе, мы предпринимать не можем и предпринимать не будем»{182}. Обосновывая «необходимость» сохранения военно-политического союза с империалистами Антанты, невозможность разрыва с ним, эсеро-меньшевистские лидеры вслед за буржуазией и кадетами ссылались на необходимость получения от союзников финансовой поддержки. По поводу этой «поддержки» В. И. Ленин заметил, что она так же «поддерживает» Россию, как веревка повешенного. «Ни сепаратного мира с немецкими капиталистами, — провозгласил Ленин, — ни союза с англо-французскими капиталистами — вот основа внешней политики сознательного пролетариата... Капиталистическая действительность ставит вопрос ребром: либо в подчинении империалистам одной из групп, либо в революционной борьбе против всякого империализма»{183}.

В морально-политической подготовке наступления активное участие приняли представители союзников. Особенно усердно потрудились Тома, Вандервельде и Гендерсон. Разъезжая по заводам и воинским частям, они убеждали рабочих и солдат в необходимости выполнения союзнического долга, без чего, дескать, невозможно отстоять завоевания революции. «Мы отправлялись [98] на фронт, — признавался Вандервельде, — как проповедники священной войны»{184}.

Посланцам «союзной демократии» были широко предоставлены трибуны Петроградского Совета и I Всероссийского съезда Советов, с которых они выступали все с той же проповедью, убеждая в необходимости всеми силами поддерживать войну и предстоящее наступление. Русские должны доказать, настаивал Тома, что они не потеряли ни способности, ни желания бороться за общее дело{185}. В свою очередь Гендерсон в беседе с журналистами без обиняков заявил: «Мы и наши союзники с нетерпением ждем теперь, чтобы русский народ поскорее укрепил свою свободу (т. е. отказался от дальнейшего развития революции. — В. В.) и принял участие в общем наступлении союзных армий»{186}.

А Вандервельде даже сделал «выговор» своим российским единомышленникам за то, что они слишком много говорят о мире в такой момент, когда все их внимание должно быть сосредоточено на предстоящих военных операциях. Он высказывал в связи с этим сомнение в правильности постановки соглашательской пропаганды. Керенскому и Церетели пришлось долго объяснять своим гостям, что подобные разговоры для того и нужны, «чтобы приготовить предстоящее наступление». Эти небольшие «трения», как квалифицировал их лидер бельгийских социалистов, не мешали, однако, дружной работе российских и европейских социал-патриотов по агитации в русских войсках. Вскоре после этого Альбер Тома и Керенский, а за ними Вандервельде и Гендерсон отправились на фронт, «чтобы рука об руку трудиться над моральной подготовкой наступления, столь лихорадочно ожидаемого на Западе»{187}.

Бурную деятельность развили и военные представители союзников. Нокс, Жанен и их помощники выезжали на Северный, Западный и Юго-Западный фронты. На русско-румынском фронте пропагандистскую кампанию развертывали члены французской, английской [99] и итальянской миссий при румынском королевском правительстве, а также капитан американской армии Иетс. Британский морской атташе вел агитацию в Балтийском флоте. За наступление агитировали приехавшие в Россию посланец фабианского общества Ю. Уэст, лидер женского суфражистского движения в Англии С. Панкхерст{188}, члены американской миссии Рута, в том числе лжесоциалисты Дункан и Рассел, миссия американского Красного Креста и многие другие.