Вынужденная реориентация. Ставка на мелкобуржуазные партии
Гучков и Милюков теряют министерские кресла
Не прошло и двух месяцев после свержения самодержавия, как в стране разразился острый политический кризис, основной причиной которого явилась империалистическая внешняя политика Временного правительства. Непосредственным поводом к нему послужила печально знаменитая «нота Милюкова».
Воинственные заявления министров Временного правительства и союзных политиков, их стремление использовать русскую революцию в целях осуществления империалистических замыслов антантовской буржуазии уже в первые дни после крушения монархии вызвали энергичный протест революционных масс. Многочисленные митинги и собрания, проходившие на заводах и фабриках, в казармах и на флоте, принимали резолюции протеста против продолжения войны, с требованием отказа от захватнических планов помещиков и буржуазии.
Особенно сильной тяга к миру была в армии. Под влиянием политических событий в тылу солдатские массы на фронте стали выражать свое недовольство войной еще более решительно и открыто. Солдаты писали в Советы рабочих и солдатских депутатов о своем требовании: без промедления приступить к мирным переговорам между всеми воюющими державами. На полковых, батальонных и ротных собраниях выносились резолюции о том, чтобы Временное правительство выступило с предложением мира и заявило, что Россия не стремится к захватам. Такое же настроение было и среди солдат тыловых гарнизонов. [68]
Как уже отмечалось, под давлением революционных масс исполком Петроградского Совета 14 марта выступил с обращением «К народам всего мира». От имени «российской демократии» он обещал всеми мерами противодействовать захватнической политике своего господствующего класса и призывал народы Европы к совместным выступлениям в пользу мира. «Наступила пора, — говорилось в обращении, — начать решительную борьбу с захватными стремлениями правительств всех стран. Наступила пора народам взять в свои руки решение вопросов о войне и мире».
Но хотя Совет и представлял собой внушительную силу (а первое время он действительно был настроен более радикально, чем потом), правительство Львова не пожелало считаться с этим обращением. Напротив, его министры стали еще настойчивее прокламировать империалистическую программу российской и союзной буржуазии. Особое усердие проявлял глава внешнеполитического ведомства Милюков. Подчеркивая свое пренебрежительное отношение к дипломатическим начинаниям руководителей Петроградского Совета, лидер кадетов буквально через неделю после опубликования упомянутого обращения выступил перед журналистами с пространным заявлением для печати. Он еще раз разъяснил цели проводимой правительством внешней политики, подчеркнув, в частности, что присоединение проливов к России по-прежнему остается одной из важнейших проблем войны.
Все это лишь усиливало недовольство масс. Разъясняя народу сущность милюковских выступлений, большевики подчеркивали, что политика Временного правительства является откровенно империалистической политикой, ведущей к затягиванию войны. «Рабочие и солдаты должны ясно заявить, — призывала «Правда», — что империалистические и захватнические планы г. Милюкова — не наши планы, что мы их в корне отвергаем, и борьба с ними является нашей настоятельной задачей»{124}.
Испугавшись, как бы откровенно экспансионистские высказывания одного из ответственных членов кабинета не вызвали новую волну антивоенных протестов, [69] руководители соглашательских партий решили оказать давление на Временное правительство, склонив его выступить перед страной с заявлением о том, что оно не преследует захватнических целей и обещает принять меры к достижению мира. В результате закулисного торга с лидерами Совета правительство Львова согласилось обнародовать декларацию о своем отказе от империалистических планов. Такая декларация была принята 27 марта и опубликована в газетах. И хотя эта декларация, в сущности, ничего не меняла (поскольку, с одной стороны, в ней провозглашался отказ от захватов, а с другой — снова подтверждалась незыблемость ранее заключенных с союзниками соглашений, предусматривавших такие захваты), меньшевики и эсеры принялись всячески расхваливать ее и рекламировать свои «достижения» в области внешней политики. В резолюции Всероссийского совещания Советов, принятой по предложению эсеро-меньшевистских руководителей в первый день его работы, говорилось: «Придавая огромное значение этому акту Временного правительства, российская демократия видит в нем важный шаг навстречу осуществлению демократических принципов в области внешней политики»{125}. А Церетели, обольщенный своими дипломатическими успехами, даже заявил, что данная декларация представляет собой факел, брошенный в Европу, где он разгорится таким же ярким светом, как в России{126}. Но и такой тусклый «факел» некому было доставить на благодатную европейскую почву. Милюков категорически отказывался направить декларацию союзным правительствам в качестве официального дипломатического документа, считая ее документом исключительно «для внутреннего употребления».
Все это не смущало соглашателей. Бесстыдно обманывая рабочих и солдат, они принялись усердно доказывать, что в данной декларации проведена формула мира без аннексий и контрибуций, по крайней мере если не полностью, то в сокращенном виде. Между тем в «частном» заседании членов Государственной думы Милюков прямо заявил: декларация 27 марта не содержит [70] в себе ни полной, ни сокращенной формулы «без аннексий и контрибуций». Позже Милюков писал, что он категорически отказался вставить в текст декларации эту «циммервальдскую формулу», заменив ее «описательными выражениями», которые позволяли ему толковать задачи русской внешней политики в угодном для него смысле{127}. Однако соглашатели делали вид, будто им ничего об этом не известно.
Разоблачая Временное правительство и эсеро-меньшевистскую трескотню, В. И. Ленин указывал, что декларация 27 марта не внесла ничего нового, а лишь подтвердила старые обязательства перед союзниками и Россия по-прежнему воюет во имя грабительских договоров, заключенных царской шайкой и банкирами западных держав. «...Отказ от аннексий, — отмечал Ленин, — это лишь парадная фраза, «общие принципы», слова, слова, слова. Этих слов сколько угодно говорили и «наши» союзники. А действительные условия «мира» — это нечто совсем другое». «Рабочих и солдат, — продолжал Ленин, — кормят общими фразами о мире без аннексий, а под сурдинку проводится политика, выгодная только кучке миллионеров, наживающихся на войне»{128}.
В то время как эсеро-меньшевистские деятели прославляли «демократические» принципы внешней политики Временного правительства, Милюков продолжал «закреплять» дипломатические завоевания своих предшественников. Разъясняя русским представителям в Париже, Лондоне и Риме сущность новой правительственной декларации, он подчеркивал: «Мы отнюдь не отказываемся от обеспечения жизненных интересов России, выговоренных в соответствующих соглашениях...»{129} А спустя несколько дней на торжественном приеме французских и английских социалистов кадетский министр публично повторил, что и после свержения самодержавия политика России осталась неизменной. «Несмотря на переворот, — заявил он, — мы сохранили главную цель и смысл этой войны». С аналогичными [71] пояснениями он выступил несколькими днями позже в Москве на собрании членов кадетской партии{130}.
Таким образом, Милюков не только не сделал ни малейшей уступки в вопросе о целях войны, но для него оказалось не под силу отрешиться от старых методов в проведении внешней политики, от откровенно империалистического лексикона. К тому же беспокойство о «жизненных интересах» проявлял не один лидер кадетов. Буквально на следующий день после выступления Милюкова в Москве, 10 апреля, другой министр Временного правительства, глава октябристов Гучков, на приеме делегаций с фронта в Яссах подчеркнул, что война не может окончиться «вничью», она непременно должна завершиться полным разгромом австро-германского блока со всеми вытекающими из этого последствиями{131}.
Откровенно империалистические заявления ответственных членов правительства, активно поддерживаемые буржуазной прессой, все больше накаляли обстановку, и те, кто всячески превозносил «новый» внешнеполитический курс, оказались в весьма неловком положении. Необходимо было срочно искать какой-то выход, в противном случае могли вспыхнуть новые антивоенные выступления. Однако единственное, на что отважились пропагандисты «нового» курса, так это оказать давление на Милюкова, заставив его направить декларацию 27 марта союзникам в качестве официального дипломатического документа, чего Милюков никак не хотел делать. Здесь-то и «взбунтовались» против него соглашатели и некоторые члены Временного правительства. Решено было предпринять, так сказать, «обходной маневр». 12 апреля Керенский сообщил представителям печати, что Временное правительство готовится к рассмотрению вопроса о посылке союзникам ноты, в которой по-новому формулируются цели России в войне: в духе декларации 27 марта. На следующий день это сообщение появилось в газетах. Забегая вперед событий, газеты сообщили, что правительство уже обсуждает ноту союзникам, хотя это и не соответствовало действительности. По свидетельству Керенского, [72] несколько членов кабинета (Некрасов, Терещенко и он сам) действительно решили поставить этот вопрос на рассмотрение всего правительства, но никакой дискуссии на его заседаниях еще не возникало. Считая себя глубоко ущемленным, Милюков потребовал официального опровержения указанного сообщения. Его требование было удовлетворено. 14 апреля газеты поместили соответствующее опровержение, в котором подтверждалось, что правительство не обсуждало вопроса о целях войны и не подготавливает никакой ноты по этому поводу{132}.
Правительственное опровержение вызвало замешательство среди эсеро-меньшевистских лидеров. Вокруг несуществующей ноты поднялась закулисная возня. Наибольшую расторопность проявил Керенский. Засуетились и вожаки Петроградского Совета. Они стали настаивать перед Временным правительством направить союзникам ноту о целях войны в соответствии с упомянутой декларацией. Милюков категорически отказался пойти им навстречу. Декларация и так доставила ему немало огорчений, В дело вмешался Альбер Тома, посоветовавший Милюкову в виде нового компромисса с руководителями Совета направить союзникам саму декларацию в качестве официального дипломатического документа. Милюков не соглашался и с таким вариантом, ссылаясь на то, что декларация может быть неправильно истолкована союзниками как отказ России от ранее «выговоренных» у них обещаний (имелись в виду прежде всего проливы). Но гость из Парижа заверил его, что западные державы, и в частности французское правительство, не собираются пересматривать цели войны.
Милюкову пришлось уступить. Но все-таки во избежание всяких «недоразумений» он решил направить декларацию с такой «препроводительной бумагой», которая устранила бы возможность истолкования ее «во вред России», каковой и явилась «нота Милюкова» от 18 апреля. По свидетельству Керенского, над ее составлением «всю ночь трудился весь кабинет». Особое усердие проявил сам Керенский. Позже он пояснял, что [73] «содержание этой ноты должно было дать полное удовлетворение наиболее острой критике «империализма» Милюкова».
Однако как ни старались министры-капиталисты при помощи заложника демократии решить эту задачу, т. е. замаскировать «империализм Милюкова», у них ничего не получилось. За высокопарными выражениями об освободительном характере войны отчетливо проглядывала империалистическая сущность внешней политики Временного правительства. Подтверждая свою готовность «довести мировую войну до решительной победы», Временное правительство вместе с тем выражало твердую уверенность, что «поднятые этой войной вопросы» будут разрешены в духе ранее достигнутых между союзниками соглашений. «Правительство капиталистов, — писал В. И. Ленин, — в сущности, только повторило 18 апреля свои прежние ноты, облекавшие империалистскую войну дипломатическими оговорочками»{133}. Даже Бьюкенен был вынужден признать, что «нота Милюкова» если и не противоречила букве декларации, то, бесспорно, противоречила ее духу{134}.
Как только содержание ноты стало известно рабочим и солдатам столицы, начались антиправительственные выступления. 20–21 апреля в Петрограде состоялись мощные демонстрации, в которых участвовало свыше 100 тысяч рабочих и солдат. Демонстрация питерских рабочих 21 апреля состоялась по призыву и под лозунгами большевистской партии. Демонстранты требовали от правительства отказа от захватнических стремлений, опубликования тайных договоров, прекращения империалистической войны. Командующий Петроградским военным округом генерал Корнилов (не без ведома Временного правительства) вызвал для его «охраны» воинские части. В результате столкновений между демонстрантами и войсками имелись убитые и раненые.
Такие же революционные выступления состоялись в Москве и многих других городах. 22 апреля Минский Совет по предложению большевиков выразил решительный протест против «ноты Милюкова». Резолюции протеста вынесли также Советы Харькова, Гомеля, [74] Самары, Нижнего Новгорода, Екатеринбурга и других промышленных центров страны. В течение двух дней в Петроградский Совет из разных концов страны поступило около ста телеграмм с выражением недоверия Временному правительству.
Даже соглашательский в своем большинстве исполнительный комитет Петроградского Совета под воздействием революционного взрыва принял резолюцию протеста против «милюковской» ноты. Однако лидеры меньшевиков и эсеров тут же поспешили отмежеваться от большевиков, опубликовав сообщение, в котором заявили, что они не призывали войска к демонстрации против Временного правительства. Эсеро-меньшевистское большинство Совета 20 апреля вынесло решение разъехаться по районам и «успокоить» массы, а на следующий день было опубликовано постановление Совета о запрещении на два дня уличных митингов и демонстраций{135}.
Спасая положение, соглашатели принялись всячески выгораживать Временное правительство. Вопреки очевидной истине, они еще усерднее стали внушать массам, будто это правительство, несмотря на свою последнюю ноту, все-таки действительно отказалось от захватнических планов. 21 апреля эсеро-меньшевистское большинство Петроградского Совета апробировало резолюцию, заверявшую широкую общественность в том, что правительство Львова вовсе не намерено сходить с пути отказа от захватнической политики, на который оно «стало» 27 марта: просто произошло недоразумение из-за «вкравшихся» в ноту отдельных неудачных формулировок и выражений. Таким образом, возражая на словах против ноты, эсеры и меньшевики на деле прикрывали антинародную политику Временного правительства.
На подмогу Временному правительству поспешили и союзники. Уже тогда они стали открыто вмешиваться во внутренние дела России. Особое усердие проявлял английский посол. По его собственному признанию, во время демонстраций, устроенных сторонниками Милюкова, он несколько раз выступал с публичными речами [75] в поддержку правительства Львова и его военно-политического курса{136}.
Перепуганные размахом антиправительственных выступлений, буржуазные министры после консультации с комитетом Государственной думы и лидерами Совета решили опубликовать «разъяснения» по поводу злополучной ноты. И тут на помощь им снова подоспели меньшевики и эсеры. Исполнительный комитет Петроградского Совета 34 голосами против 19 признал эти разъяснения удовлетворительными, а инцидент исчерпанным. Разъяснения «кладут конец возможности истолкования ноты 18 апреля в духе, противном интересам и требованиям революционной демократии»{137}, — гласила резолюция исполкома.
В действительности же это разъяснение было всего лишь формальной отпиской. Оно свелось, как отмечал В. И. Ленин, «к пустейшим... ничего не меняющим, ни к чему не обязывающим фразам»{138}. Временное правительство и здесь бесстыдно обманывало народ, а соглашатели усердно помогали ему в этом преступном деле. «В сущности, — признавал впоследствии Керенский, — это разъяснение ничего не разъясняло... Ни один из министров, между прочим, и не хотел отрицать свою солидарность с Милюковым, как членом Временного правительства»{139}. Сказано предельно ясно: «империализм Милюкова» был империализмом Временного правительства. Кадетский министр проводил такую внешнюю политику, которая была угодна буржуазно-помещичьим кругам и от которой последние не хотели отрекаться.
Временному правительству пришлось вывести из своего состава наиболее ненавистных министров — Гучкова и Милюкова. Главе кадетов было предложено остаться в правительстве в качестве министра просвещения, но он отклонил это предложение, рассматривая его как оскорбление лично для себя и для своей партии. 2 мая Милюков подал в отставку. Двумя днями раньше «по собственному желанию» из правительства ушел Гучков, опубликовав для самореабилитации и маскировки [76] заявление, что он не может больше брать на себя ответственность за распад страны.
Отставка лидеров двух крупнейших буржуазных партий несомненно огорчила правящие круги союзников, но в общем-то она произошла с их благословения и даже при некотором содействии их представителей в Петрограде, и прежде всего Альбера Тома. Сразу же по прибытии в Петроград Тома занялся «посредничеством» между Временным правительством и Советом. Когда Палеолог ввел его в курс русских событий и порекомендовал поддерживать Милюкова против Совета, так как он «представляет политику альянса», Тома возразил, что в первую очередь следует серьезно подумать над тем, как бы не оттолкнуть русскую демократию. И добавил, что он прибыл в Россию специально, чтобы разобраться в сложившейся ситуации{140}. Времени для этого потребовалось не так уж много. Тома быстро убедился в отсутствии реализма в позиции Палеолога. Своими откровенно империалистическими высказываниями Милюков действительно мешал мобилизации сил на войну, а посему нецелесообразно было выступать в его защиту. 11 апреля состоялось совещание Альбера Тома и Палеолога с английским и итальянским послами, на котором обсуждался вопрос о положении во Временном правительстве. На этом совещании Палеолог снова попытался убедить своего соотечественника в необходимости оказать Милюкову всяческую поддержку. С ним солидаризировался и итальянский посол. Оба они полагали необходимым поддерживать Милюкова против Керенского и считали, что было бы тяжелой ошибкой не противопоставить Совету «политического и морального авторитета союзных правительств». «С Милюковым и умеренными членами Временного правительства, — заключил Палеолог, — у нас еще есть шанс задержать процесс анархии (имея в виду развитие революции. — В. В.) и удержать Россию в войне»{141}.
Однако Тома, поддержанный британским послом, отверг эту точку зрения. Тома и Бьюкенен пришли к выводу, что без содействия меньшевиков и эсеров Временному правительству не удастся овладеть революционной [77] энергией масс и направить ее в нужное им русло. Ответственный представитель французского кабинета опасался, как бы союзные правительства, открыто став на сторону Милюкова, не потеряли «весь кредит» у мелкобуржуазных партий России, а без их сотрудничества и поддержки правительство Львова ожидал крах.
В Париже и Лондоне точка зрения Тома и Бьюкенена была одобрена. Правительства Ллойд Джорджа и Рибо понимали, что в настоящий момент нельзя делать ставку на Милюкова. По словам управляющего делами Временного правительства В. Набокова, Тома отзывался о Милюкове пренебрежительно и враждебно, и прежде всего потому, что последний не обладал гибкостью в проведении внешней политики, не умел, да и не считал нужным маскировать захватнические цели русской и антантовской буржуазии, выступал с открытым империалистическим забралом. Это, несомненно, наносило серьезный ущерб делу мобилизации сил на войну, особенно в новых условиях. «Альбер Тома, — пишет Керенский, — имевший редкую интуицию, с первого момента понял, что русская революционная катастрофа требовала от русского правительства, так же как и от союзников, совершенно новой военной и международной политики или, по крайней мере, видимости такой политики»{142}.
Именно видимости, а не действительного обновления или изменения политики. В этом и проявилась вся та «редкая» политическая интуиция одного из лидеров II Интернационала, о которой с таким поклонением писал российский лейборист. По мнению Тома, повествовал далее Керенский, словесные формулы, в которые облекалась «необходимость» продолжения войны, не имели существенного значения. Главное — убедить массы в том. что она действительно неизбежна и необходима. А для этого можно прибегать к «любым способам, действуя совместно с Временным правительством и помогая ему до конца»{143}. Другими словами, можно всячески лгать и изворачиваться, лишь бы заставить народ проливать свою кровь за чуждые ему интересы [78] господствующих классов. Наиболее подходящим для выполнения такой роли Альберу Тома представлялся молодой министр юстиции Керенский, окруженный ореолом революционера.
Примерно так же рассуждал и Бьюкенен. Отставка Милюкова, докладывал он в Форин-оффис 17 апреля, во многих отношениях будет потерей для союзников, «так как он является представителем умеренного элемента в кабинете (т. е. представителем крупной буржуазии. — В. В.) и держится вполне здоровых взглядов по вопросу о войне», но не имеет никакой опоры в массах и поэтому не в состоянии эффективно проводить взятый правительством курс. По тем же соображениям Бьюкенен считал возможным пожертвовать и вторым «другом союзников», Гучковым, который, по его мнению, также не стоял на высоте положения и был совершенно бессилен перед лицом все возраставшего революционного движения. В этом отношении Бьюкенен, как и Тома, отдавал явное предпочтение Керенскому, сумевшему вначале втереться в доверие ослепленных своими успехами масс. Вместе с тем Бьюкенен надеялся, что с уходом Милюкова Англии легче будет перечеркнуть соглашение о проливах, которые она никак не хотела уступать России, стремясь любыми средствами изъять из «розыгрыша» этот самый большой, по выражению Асквита, «приз войны»{144}.