Февральская революция и союзники
Тревога и смятение
Февральская революция, вспыхнувшая в самый разгар первой мировой войны, всколыхнула весь мир. О приближении революции в России говорили давно — на это указывало много симптомов, но никто не предполагал, что она произойдет с такой необычайной быстротой. За каких-нибудь несколько дней веками господствовавший царский режим был сметен восставшим народом. В короткий срок Россия превратилась в демократическую республику, наиболее свободную из всех воюющих государств, хотя формально республика была провозглашена лишь спустя полгода после свержения самодержавия.
Все прогрессивное человечество с неподдельным восторгом приветствовало русскую революцию, прорвавшуюся сквозь свинцовые тучи войны и осветившую мир заревом свободы. Наконец-то рухнул оплот тирании и деспотизма, распространявший свою зловещую тень и на другие народы. В русской революции трудящиеся всех стран, и в первую очередь европейских, увидели предвестника скорого мира, начало крушения других реакционных режимов, избавления от кошмара братоубийственной войны, нечеловеческих мук и страданий.
По-иному отнеслись к ней правящие круги западных держав. Официально, конечно, и они «приветствовали» русскую революцию. На самом же деле она была глубоко чужда и ненавистна им, чужда по своему характеру и содержанию, по тем результатам, к каким она привела.
Истинное отношение империалистов Антанты к русской революции было предопределено еще до того, как она стала свершившимся фактом. Уже с середины [7] 1916 г. и даже раньше союзники стали проявлять все большее беспокойство в связи с развитием событий в России. Они опасались резкого социального переворота и прилагали немало усилий к его предотвращению. Особой активностью отличались правительства Англии и Франции. Сами официальные представители этих стран не скрывали того, что они всеми силами старались спасти царскую монархию, не допустить возникновения народной революции.
Бывший великобританский посол в Петрограде Джордж Бьюкенен в своих мемуарах (основанных на большом фактическом материале и дипломатических документах) откровенно признал, что он и его правительство усиленно ломали голову над тем, как избежать «катастрофы», подразумевая под ней революцию. Положение, писал посол, «с каждым днем становилось все более и более угрожающим. Революция носилась в воздухе, и единственный спорный вопрос заключался в том, придет ли она сверху или снизу... народное восстание... могло вспыхнуть ежеминутно»{4}. Такие же признания мы находим в мемуарах бывшего французского посла в России Мориса Палеолога{5}.
Единственный способ предотвратить народную революцию союзники видели в возможности упредить ее «революцией сверху». Последняя мыслилась ими в двух вариантах. Первый из них состоял в том, чтобы побудить самого царя пойти на некоторые уступки требованиям народа (прежде всего имелись в виду, конечно, буржуазия и думские круги, так называемая думская оппозиция). В числе этих уступок на первом плане фигурировало создание «ответственного министерства», т. е. такого правительства, которое бы не только подчинялось царю, но и отчитывалось за свою деятельность перед Государственной думой. Речь шла, таким образом, о некоторой либерализации режима, о проведении небольших реформ. Союзники предпочитали именно этот вариант «революции сверху». Через своих представителей в России они постепенно усиливали нажим на царя, пытаясь склонить его к «реформам», доказывая [8] ему, что они необходимы в его же собственных интересах, как и в интересах всей царствующей династии.
Второй вариант такой «революции» состоял в осуществлении дворцового переворота, в подготовке которого участвовали члены думской оппозиции, представители торгово-промышленных и финансовых кругов и некоторые офицеры генерального штаба. Предполагалось арестовать Николая II, заставить его отречься от престола в пользу несовершеннолетнего сына Алексея и назначить в качестве регента брата царя великого князя Михаила. В случае же несогласия или противодействия со стороны императора и императрицы, избавиться от них вообще. Этот вариант находил поддержку и у союзников, однако осуществление его они считали возможным лишь при условии, если бы Николай II оказался совершенно неспособным понять ситуацию и категорически отказался внять советам своих доброжелателей. «Я не хотел быть свидетелем развития событий, — признавался английский посол, — не сделав последнего усилия спасти императора вопреки ему самому»{6}.
Такое упорство в защите российского самодержца объяснялось рядом обстоятельств, и прежде всего соображениями военного порядка. Полагали, что даже сравнительно тихий дворцовый переворот может неблагоприятно отразиться на ходе военных операций, не говоря уже о классовой неприязни и ненависти к народной революции вообще. Вот почему представители Англии и Франции прилагали всяческие усилия, чтобы спасти российского владыку. Английский и французский послы упорно убеждали Николая II в необходимости «сближения с народом», соблазняя его тем, что это приведет Россию к победе и обеспечит «осуществление ее вековых стремлений», а ему самому — положение наиболее могущественного монарха в мире. В противном случае революция станет неизбежной.
Даже в своих публичных выступлениях некоторые официальные представители Запада, в частности английский посол, открыто предостерегали от «коварного врага, находящегося внутри собственного дома». Царизму настойчиво рекомендовалась более гибкая и [9] более осмотрительная политика, опирающаяся не только на кнут, но и на пряник. На языке советников из Альбиона это называлось иначе: «надеть бархатную перчатку на железный кулак». Именно с таким пожеланием обратился к царю глава английской военной миссии при ставке верховного главнокомандующего русской армии генерал Хенбри Вильямс. Поясняя свою мысль, «старый солдат» пытался убедить императора, что и самодержавный монарх может управлять в такое время только с помощью «хороших советников», избранных из числа лиц, коим доверяет народ. Он рекомендовал иметь некую «отдушину», каковой, по его мнению, могла служить «свобода слова» в парламенте или Думе{7}.
Иными словами, царской камарилье предлагалось шире использовать демагогию, привлечь более ловких политиков и адвокатов монархического режима. Однако спасти императора «вопреки ему самому» оказалось не под силу... Кровавый самодержец не хотел идти ни на какие послабления. Он готов был перевешать половину России, но не уступить ни грана своей неограниченной власти.
После неоднократных, но безуспешных попыток «образумить» царя союзники пришли к выводу о необходимости дворцового переворота, который, по их мнению, хотя и мог привести к некоторой дезорганизации царской военной машины, но все-таки не в такой степени, как «всенародный бунт». Однако русская буржуазия все еще никак не осмеливалась поднять руку на царя, медлила, надеясь заключить с ним полюбовную сделку и совместными усилиями подавить революционное движение. Но сделка никак не вырисовывалась. Пришлось наметить роковой срок. В начале января Бьюкенен был извещен через подполковника Торнчилла (помощник английского военного атташе в Петрограде), что «маленькая революция» должна произойти перед пасхой. «К несчастью», с горечью констатировал английский посол, заговорщиков опередило народное восстание, вылившееся в февральско-мартовскую революцию, ту самую народную революцию, которой союзники страшились больше всего. [10]
С этой минуты все их помыслы были направлены к тому, чтобы удержать революцию в «умеренных рамках». Однако сделать это оказалось не под силу. Революция привела в движение широчайшие народные массы, самые различные слои трудящегося и эксплуатируемого населения страны. Начавшись в столице, она была подхвачена во всех уголках нашей необъятной Родины.
Выдающимся завоеванием Февральской буржуазно-демократической революции было то, что наряду с Временным правительством, являвшимся ставленником буржуазии и обуржуазившихся помещиков, возник Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, отражавший настроения и волю трудящихся масс страны, интересы беднейших слоев населения.
Вслед за Петроградом и Москвой Советы стали быстро создаваться по всей стране. В короткий срок они возникли в Иваново-Вознесенске, Нижнем Новгороде, Самаре, Екатеринбурге, Киеве, Минске, Баку, Харькове, Луганске и других городах, почти во всех губерниях России. Эта быстрота в известной мере объяснялась тем, что идея Советов жила в народе еще с революции 1905–1907 гг.
В стране образовались, таким образом, две власти, по существу, два правительства, причем фактическая власть, реальная сила сосредоточилась в руках Совета.
Свою первейшую задачу союзники видели в том, чтобы поддержать буржуазное Временное правительство, единственное, по их мнению, правительство, «способное бороться с разрушительными тенденциями Совета и вести войну до конца»{8}.
Бесспорно, приход к власти в России ревностных служителей капитала, которые не раз порицали царя за неспособность вести войну, весьма обрадовал и обнадежил правящие верхи союзных держав. Новое русское правительство, как и взятый им курс, вполне устраивало союзников. Ни один из его членов не обнаруживал германофильских тенденций, причинявших союзникам немалое беспокойство в последние месяцы царского правления. Все министры оказались убежденными приверженцами англо-франко-русского союза, сторонниками [11] продолжения войны до победного конца. Вышедший «из недр революции» кабинет почти целиком состоял из представителей крупной финансовой и промышленной буржуазии и обуржуазившихся помещиков, виднейших деятелей партий кадетов и октябристов. Почти все они входили в состав царской Государственной думы. Возглавил правительство крупный земельный собственник, один из старейших деятелей земств — князь Г. Е. Львов. Он же взял себе портфель министра внутренних дел. Два других самых ответственных поста в правительстве: пост министра иностранных дел и военного и морского министра — заняли лидеры крупнейших буржуазных партий П. Н. Милюков и А. И. Гучков, хорошо известные союзникам своими проантантовскими взглядами. Последний состоял председателем Военно-промышленного комитета. Другие министерские посты достались представителям тех же классов и партий. Лишь один из членов нового кабинета — министр юстиции А. Ф. Керенский — принадлежал к мелкобуржуазным социалистам, но и он являлся столь же откровенным сторонником продолжения войны, как и все перечисленные выше буржуазные деятели.
Временное правительство было составлено из представителей «прогрессивного блока», или, как его называли, партии «все для войны», которая целиком разделяла и поддерживала внешнюю политику царизма и которая не собиралась «изобретать» никакой иной политики. «Гучков, Львов, Милюков, наши теперешние министры, — разъяснял В. И. Ленин в «Письмах из далека», — не случайные люди. Они — представители и вожди всего класса помещиков и капиталистов. Они связаны интересами капитала. Капиталисты не могут отказаться от своих интересов, как не может человек сам себя поднять за волосы». Эти люди пришли к власти не в интересах прекращения войны, а «в интересах еще более ярого и упорного ведения ее»{9}. Именно эта ярость и единодушие вселяли в союзников надежду на лучшие перспективы войны и подавление революции.
Еще 1 марта Родзянко от имени Временного комитета Государственной думы, принявшего на себя правительственные функции, обратился к действующей [12] армии и флоту с призывом ни на минуту не ослаблять борьбу против внешнего врага{10}. 4 марта Временное правительство приняло решение о том, что оно «будет ненарушимо отвечать по всем денежным и другим обязательствам, ранее заключенным от имени государства». Это решение подлежало безотлагательному сообщению «во всеобщее сведение как внутри империи, так равно и за границей»{11}.
Во исполнение этого постановления Милюков в тот же день разослал циркулярные телеграммы русским дипломатическим представителям в союзных и нейтральных странах, в которых заявлялось о намерении Временного правительства «с неизменным уважением» относиться к международным обязательствам, принятым на себя павшим режимом, и приложить все усилия к исправлению в возможно короткий срок ошибок прошлого, парализовавших до того времени порыв и дух самопожертвования русского народа», и что порожденный переворотом великий энтузиазм «удесятерит силы... возрожденной России и ее доблестных союзников»{12}. Ознакомившись с указанной телеграммой, французский премьер А. Бриан заявил русскому послу в Париже А. П. Извольскому, что он с удовольствием принимает от имени Франции извещение русского министра иностранных дел. В том же духе высказался и министр иностранных дел Италии барон Соннино.
И состав Временного правительства, и объявленный им внешнеполитический курс встретили одобрение правительственных кругов Антанты. Они сразу признали Временное правительство де-факто, за которым последовало вскоре и признание де-юре. Правда, в течение нескольких дней союзники воздерживались от официального признания Временного правительства. Это объяснялось, во-первых, тем, что они хотели убедиться в прочности нового режима, в отсутствии возможности реставрации, а, во-вторых, получить от нового правительства твердые заверения относительно его внешнего и внутреннего политического курса. Однако особенно [13] затягивать с этим было невозможно. В быстром признании нуждалось не только Временное правительство, но и сами союзники. Временному правительству оно было необходимо для укрепления своего положения. Союзникам же рискованно было надолго откладывать признание, так как к власти могли прийти лица иной политической ориентации. Ибо наряду с приятными слуху союзных империалистов заявлениями министров Временного правительства и представителей буржуазно-помещичьих партий все настойчивее и громче звучали голоса, требовавшие положить конец братоубийственной войне и повернуть оружие против эксплуататоров, не допускать к власти буржуазию, дабы парализовать ее контрреволюционную деятельность.
Еще 27 февраля большевики распространили в виде листовки манифест ЦК РСДРП «Ко всем гражданам России», в котором содержался призыв к созданию Временного революционного правительства из представителей рабочих и восставших солдат и выдвигались требования демократической республики, восьмичасового рабочего дня, конфискации помещичьих земель, созыва Учредительного собрания на основе всеобщего избирательного права, предоставления демократических свобод, а также немедленного прекращения грабительской войны. «Задача рабочего класса и революционной армии, — говорилось в манифесте, — создать Временное революционное правительство, которое должно встать во главе нового нарождающегося республиканского строя»{13}. Манифест призывал трудящихся поднять знамя восстания по всей стране и безотлагательно приступить к повсеместному созданию органов революционной власти.
Создание революционного правительства большевики мыслили осуществить через Совет рабочих депутатов, о чем говорилось в другой большевистской листовке, выпущенной одновременно с манифестом. «Приступайте немедленно на заводах к выборам в заводские стачечные комитеты, — указывалось в этой листовке. — Их представители составят Совет рабочих депутатов, который возьмет на себя организующую роль в движении, [14] который создаст Временное революционное правительство»{14}. В ряде большевистских документов того времени таким революционным правительством рассматривался сам Петроградский Совет.
В качестве неотложной задачи революции большевистский манифест выдвигал скорейшее достижение всеобщего мира, связывая борьбу за него с борьбой за освобождение трудящихся от ига капитала.
«Немедленная и неотложная задача Временного революционного правительства, — подчеркивалось в манифесте, — войти в сношения с пролетариатом воюющих стран для революционной борьбы народов всех стран против своих угнетателей и поработителей, против царских правительств и капиталистических клик и для немедленного прекращения кровавой человеческой бойни, которая навязана порабощенным народам»{15}.
Оценивая значение большевистского манифеста, В. И. Ленин отмечал, что это была действительно социалистическая, действительно революционная тактика, принципиально отличавшаяся от оппортунистической тактики эсеров и меньшевиков и их зарубежных единомышленников, проповедовавших гражданский мир между угнетенными и угнетателями. «При этом, — подчеркивал Ленин, — особенно важна и особенно злободневна та совершенно правильная мысль нашего ЦК, что для мира необходимы сношения с пролетариями всех воюющих стран»{16}.
Позиция большевиков в вопросе о власти, так же как и в вопросе о войне, насторожила представителей стран Антанты. Они не могли не обратить внимания, какие ожесточенные споры развернулись в Совете при обсуждении данного вопроса. «В прениях, — писали на следующий день «Известия», — наметилось течение, отрицавшее всякую возможность контакта с думским комитетом (т. е. с представителями помещиков и буржуазии. — В. В.) и требовавшее создания Временного правительства Советом солдатских и рабочих представителей»{17}. [15]
А вдруг это течение одержит верх! Поэтому надо спешить, надо помочь гучковско-милюковскому кабинету поскорее «конституироваться». Еще до официального признания Временного правительства английский, французский и итальянский послы получили от своих правительств указание оказывать новому русскому кабинету всяческое содействие и внимание. «После отречения великого князя Михаила от престола, — признает Бьюкенен, — единственной возможной для нас политикой было укрепление власти Временного правительства в его борьбе с Советом... И хотя большинство его членов (т. е. Совета. — В. В.) выказывали себя сторонниками продолжения войны, но крайние левые его члены отстаивали мир во что бы то ни стало. Поэтому быстрое признание Временного правительства было... необходимо»{18}.
Первыми это сделали Соединенные Штаты, формально сохранявшие еще нейтралитет, хотя по идее вначале должны были «высказаться» союзники. В тот же день, 9 марта, последовало официальное признание со стороны Англии, Франции и Италии. Позже других великих держав (22 марта) с признанием выступило японское императорское правительство. Тогда же кабинет Львова был признан правительствами Бельгии, Португалии, Сербии и Румынии.
На торжественной церемонии признания английский посол от имени держав Антанты выразил уверенность, что новое русское правительство, «верное обязательствам, принятым его предшественниками, сделает все возможное для доведения войны до победного конца, употребляя особые старания к поддержанию порядка и национального единства, к возобновлению нормальной работы на фабриках и заводах и к обучению и поддержанию дисциплины в армии».
Это была своеобразная «памятка» для новых министров, указывающая, с чего им следует начинать свою деятельность. Лондонская «Таймс» снабдила ее дополнительным «комментарием», в котором выражалась надежда, что правительство Львова сумеет справиться со всеми трудностями, главная из которых — подавление «экстремистов», призывающих солдат к прекращению [16] войны и к братанию и агитирующих против нового военного займа. (Экстремистами буржуазная пропаганда пыталась представить прежде всего большевиков.) «Все зависит от того, — инструктировала газета, — сможет ли правительство твердой рукой пресечь это подрывное движение»{19}.
С самого начала союзники настраивали Временное правительство именно на этот лад, т. е. на подавление активного и всего революционного движения, что, конечно, вполне совпадало с его собственными намерениями. Принимая от Извольского циркулярную телеграмму Милюкова от 4 марта, извещавшую союзников о происшедшем в России перевороте и решимости правительства Львова строго соблюдать все царские договоры и соглашения, глава французского кабинета Бриан выразил «твердую уверенность, что новое русское правительство укрепится и доведет до успешного конца предпринятое Россией совместно с Францией и другими союзниками великое дело»{20}. С такими же напутствиями выступил в парламенте 6 марта английский премьер-министр Ллойд Джордж. Он подчеркнул, что новое правительство России «образовалось с ясной целью продолжать войну с обновленной энергией»{21}. И это была не просто констатация, но и указание на то, чего ожидают на Западе от новых правителей России, «от революции», какова должна быть у нее программа и основная, первостепенная задача. Не случайно русский поверенный в делах в Лондоне К. Набоков рекомендовал Временному правительству обратить особое внимание на это выступление. В том же духе высказывались и в Италии. Глава итальянского правительства Бозели заявил в сенате: «Мы твердо верим, что события в России упрочат общее дело ведения войны»{22}.
Правительства малых союзных стран в свою очередь выразили пожелание, чтобы Россия как можно скорее «вышла из кризиса», восстановила «порядок» и все [17] свои усилия и средства направила против внешнего врага.
8 марта во французском парламенте выступил новый премьер Рибо, только что сменивший на этом посту Бриана, В своей речи Рибо заявил о твердой решимости сформированного им правительства довести войну до полной победы. Коснувшись затем событий в России, глава французского правительства высказал пожелание, чтобы переворот произошел «без глубоких потрясений». При этом он принялся восхвалять Николая II, призывая воздать ему «акт благоговения» за его заслуги перед союзниками. Такой же «акт благоговения» спешили воздать поверженному монарху и другие союзники. Английский министр Бонар Лоу, ведавший в военном кабинете Ллойд Джорджа делами России, публично выразил отрекшемуся от престола императору симпатии и признательность господствующих кругов своей страны за его союзническую верность и непреклонную решимость довести войну до полной победы{23}.
Соответственно вела себя и союзная буржуазная пресса. Так, английские корреспонденты в России в своих сообщениях из Петрограда уделяли больше внимания личности свергнутого монарха и его семье, нежели самой революции. Даже Набоков усмотрел в этом явную аполитичность и просил Милюкова повлиять на них. Было бы желательно, писал он, просить представителей западных газет «не уделять в своих корреспонденциях слишком много места рассказам о семье бывшего государя. Эти рассказы занимают газетные, столбцы в ущерб сведениям более действительно государственного значения»{24}.
За выступлениями с парламентской трибуны в адрес Временного правительства последовала серия приветственных телеграмм, в которых выражалась уверенность, что возрожденная Россия быстро восстановит внутренний порядок и с обновленной энергией поведет борьбу против ненавистного общего врага. В телеграмме Ллойд Джорджа министру-председателю Львову, присланной от имени британского объединенного военного кабинета, говорилось: высоко ценя лояльное и [18] решительное содействие, которое мы получали от бывшего императора и русской армии в течение двух с половиной лет, я тем не менее не сомневаюсь, что в результате установления нового правопорядка в России русский народ укрепится в своем решении продолжать войну до полного разгрома неприятеля{25}.
Примерно в том же духе было составлено приветственное послание князю Львову французского премьера Рибо, в котором подчеркивалось, что назначение Львова на пост главы русского правительства является счастливым предвестником твердой решимости добиться совместно с союзниками победоносного окончания навязанной им войны{26}. Цель всех этих приветствий состояла в том, чтобы содействовать укреплению русской буржуазии у власти и помочь ей взять твердый курс на продолжение войны. В своих ответах на эти послания Львов и Милюков заверили дирижеров Антанты, что Временное правительство сделает все необходимое во имя торжества «общего великого дела» и что русский народ «не пощадит никаких жертв для обеспечения победы союзных армий».
Питая к русской революции откровенную неприязнь и враждебность, правящие круги союзников тем не менее пытались использовать ее международный авторитет для усиления антигерманской пропаганды и поднятия морального духа своих армий. Печать Англии, Франции, США и Италии стала усиленно подчеркивать «освободительный» характер войны со стороны союзников, изображать ее как священную борьбу «демократий» против австро-германского деспотизма. В речах министров, парламентариев, сенаторов как из рога изобилия посыпались слова «о великих идеалах свободы и демократии», о будущем «вечном мире».
Правда, и раньше государственные и политические деятели Запада бессовестно спекулировали на такой пропаганде. Но тогда им несколько мешало одно довольно «компрометирующее» обстоятельство, а именно: союз с царем и его прогнившим режимом, с которым уж никак не ассоциировались такие понятия, как свобода и демократия. Теперь же это обстоятельство «волею [19] провидения» было устранено. Союзники избавились от «единственного темного пятна», каковым во всей антигерманской коалиции, по словам Милюкова, являлся царизм, хотя не кто иной, как сам лидер кадетов, прилагал всяческие усилия к спасению романовского трона. В обращениях к России на страницах западных газет запестрели эпитеты: «родная», «кровная», «сестра западной демократии» и т. п.
Истинную причину «неподдельного» восторга союзников достаточно откровенно раскрыл в своих мемуарах все тот же сэр Бьюкенен. По его собственному признанию, «теплотой» своих выступлений на публичных митингах он старался показать, что он «всей душой на стороне революции». «Но если я с воодушевлением говорил о вновь добытой Россией свободе, — откровенничал посол, — то только допуская поэтическую вольность; это делалось ради того, чтобы подсластить мой дальнейший призыв к поддержанию дисциплины в армии и к борьбе, а не братанию с германцами. Моей единственной мыслью было удержание России в войне»{27}.
Откровенную неприязнь к происшедшему перевороту испытывали и другие официальные представители союзников, в подтверждение чего можно было бы привести десятки свидетельств. Морис Палеолог, например, уже 23 марта не без раздражения сообщал в Париж, что он не питает ни малейшего доверия к новому режиму{28}. Но и ему приходилось несколько подстраиваться под общий тон, хотя он и не обладал такой «эластичностью», как великобританский посол.
За фасадом официального оптимизма и потоком правительственных приветствий скрывались глубокая тревога и разочарование. Уже на второй день после сформирования Временного правительства К. Набоков доносил, что английский министр иностранных дел Бальфур «очень встревожен известиями об опасности возобладания крайних элементов, высказывающихся за окончание войны»{29}. Английского дипломата, как и его коллег по кабинету, не очень-то успокоили заверения Набокова в том, что новое правительство сумеет одержать [20] верх над этим «разрушительным течением». Позже он писал, что руководители английского министерства иностранных дел и правительство с самого начала отнеслись к обновленной России «скептически». Они исходили из убеждения, что внутреннее потрясение неминуемо повлечет за собою ослабление России как воюющей державы{30}. 8 марта помощник Бальфура лорд Гардинг телеграфировал Бьюкенену: «Министр иностранных дел получил сведения, причиняющие ему большое беспокойство относительно позиции, занятой в Петроградском Совете рабочих, и он боится, чтобы это настроение не стало распространяться»{31}. Сам Гардинг в беседе с японским послом в Лондоне Цинда 21 марта (3 апреля) о положении в России прямо заявил: «Единственно, чего я опасаюсь, это — усиления радикальных элементов»{32}.
Речь шла, конечно, о большевиках и их сторонниках, выступавших против империалистической войны и добивавшихся от Совета проведения бескомпромиссной, подлинно революционной политики, направленной против эксплуататорских классов. Большевики настойчиво призывали массы к углублению революции, предлагали смело идти по пути социально-экономических и политических преобразований. «Революция не кончилась, — разъясняли они, — требования восставшего народа поставлены, но еще не осуществлены. Осуществить их можем только мы сами... Революция продолжается»{33}. «Задача Временного правительства, — писала «Правда», — сводится к тому, чтобы дать рабочим и крестьянам как можно меньше. А задача крестьян, солдат и рабочих — отвоевать от помещиков и капиталистов как можно больше»{34}.
Ясно, что подобные призывы никак не согласовались с исходившими от союзных руководителей пожеланиями обойтись «без особых потрясений», т. е. без революционных преобразований. Между тем агитация большевиков с каждым днем все усиливалась, а их [21] влияние в народе возрастало. Это и заставляло английских лидеров говорить о своих опасениях вслух.
Такие же опасения испытывали во Франции, Италии и Японии. «Здесь следят с крайне напряженным вниманием за событиями в России», — сообщал из Рима русский посол M. H. Гирс 5 марта. В свою очередь посол в Париже А. Н. Извольский уведомлял: «Здесь очень обеспокоены известиями из Петрограда о радикальном настроении Совета рабочих и солдат и, в особенности, о его тенденциях в пользу прекращения войны». В тех же выражениях характеризовал настроение правящих кругов Японии русский посол в Токио В. Н. Крупенский.
Беспокойство союзников возрастало с каждым днем. Спустя две недели Набоков снова информировал МИД о том, что английское правительство пребывает в состоянии крайней тревоги. Особенно сокрушались по поводу «дезорганизации» русской армии, считая, что она уже не является столь же сильной опорой и надежным фактором в войне, как прежде. Но опасались не только военного ослабления России, а и вообще потери ее как источника дешевого «пушечного мяса».
Этот пессимизм был порожден неутешительными для империалистов сообщениями из Петрограда. В последних числах марта Бьюкенен писал военному министру лорду Мильнеру: «Как все здесь изменилось со времени Вашего отъезда! (Мильнер приезжал в Петроград на союзническую конференцию, состоявшуюся в январе — феврале 1917 г. — В. В.) Хотя я был подготовлен к тому, что произойдет нечто неожиданное, однако я никогда не воображал, что царизм распадется на куски при первом дуновении революции. Военные перспективы в высшей степени неутешительны, и лично я потерял всякую надежду на успешное русское наступление весной»{35}. В таком же мрачном состоянии пребывал и Палеолог, который был готов примириться теперь с тем, чтобы русская армия играла роль «если не активного фактора», то хотя бы «роль массы»{36}.
Все больше волновался и новый союзник — Соединенные Штаты Америки. Как и в других странах, [22] в США с каждым днем возрастала тревога за положение в России. Вскоре после объявления конгрессом состояния войны с Германией русский поверенный в делах в Вашингтоне К. М. Ону доносил, что, несмотря на дружеские заявления государственного секретаря Лансинга, американское правительство обеспокоено свободой действий, которой пользуются в России революционные элементы, и слухами о подрыве дисциплины в армии. «Здешнее общественное мнение и пресса, — продолжал он, — еще яснее отражают эти опасения, сводящиеся к сомнениям в верности России своим международным обязательствам и в важности ее, как фактора в борьбе с Германией»{37}.
Но сомневались, конечно, не только в верности России ее международным обязательствам, в возможности успешного весеннего наступления русской армии и т. п. Главное состояло в том, что острие борьбы трудящихся масс России все больше направлялось против господства капитала. Империалистические круги США, как и их партнеры по коалиции, опасались, что русская революция подаст «дурной пример» народам других стран и резко усилит революционное движение во всем мире.
Видя озабоченность правящих кругов союзников, Временное правительство всячески старалось успокоить их и внушить им, по выражению Набокова, твердую веру в стойкость, дух и порядок в русской армии, как и в конечное торжество нового режима. Однако подобные заверения не столько успокаивали, сколько раздражали партнеров России по коалиции. «Я не могу разделять оптимизма, с которым князь Львов и его коллеги смотрят на положение», — писал Бьюкенен Бальфуру в начале апреля. Революция, продолжал он, привела во временное бездействие машину управления, и во многих административных ведомствах царит дезорганизация. Война внушает мало энтузиазма, и социалистическая пропаганда усилилась благодаря прибытию из-за границы новых политэмигрантов (имелись в виду главным образом опять же большевики){38}.
Предводителей Антанты интересовали не красивые речи и широкие обещания, а практические результаты [23] в борьбе с революцией и в деле мобилизации военных усилий. Борьба с революцией и удержание России в войне с самого начала являлись двуединой задачей союзнической политики в отношении России.