В целях национального выживания британское адмиралтейство создало после страшного апреля 1917 г. систему конвоев. По распоряжению премьера Ллойд Джорджа кораблям было приказано плавать группами и всегда с полным военно-морским сопровождением. Группы до пятидесяти судов стали эскортировать крейсером, шестью эсминцами, одиннадцатью вооруженными траулерами и двумя торпедными катерами плюс воздушная разведка на предмет обнаружения германских [361] подводных лодок. Только после введения этой системы 24 мая 1917 г. тоннаж отправляемых немцами на дно кораблей начал уменьшаться. В результате в критический период — между маем 1917 и ноябрем 1918 г. — когда миллион сто тысяч американцев в униформе переправились через Атлантику, союзники потеряли только 637 кораблей. Увы, Россия не дождалась этой помощи.

Русская армия

Русская армия — крупнейшая в мире в это время — становилась, все более пестрым образованием. В ней появились особые женские части. Некоторые подразделения строились по национальному признаку. Здесь были представители многих религий, были представлены все классы, едва ли не все возрасты. Политические предпочтения армии и флота, политизированных революционным накалом, были не менее разнообразны. Кронштадская военно-морская база и латвийская дивизия были оплотом большевиков. Другие национальные части, моряки-черноморцы и личный состав артиллерии были от большевиков значительно дальше. Части, противостоящие австро-венграм, отличались более устойчивыми морально-психологическими качествами, чем те, кто видел перед собой немцев.

Офицерский корпус не был един — за годы войны в него влилось много разночинцев — здесь политика также проложила свои невидимые барьеры. Генеральский состав не мог оправиться от крушения монархии. Высшие офицеры, особенно высшие, ощущали себя находящимися в опасности в свете тех социальных чувств, которые охватили младших офицеров-разночинцев и революционных солдат. И все же важно отметить, что основная армейская масса безропотно и пассивно воспринимала свой рок. Фаталистически восприняла она [362] приказ номер один, скомкавший ее дисциплину, и не менее знаменитый приказ № 8 военного министра Керенского «Декларация прав солдата», в котором Россия дала своим воинам все права участия в политической деятельности (в том числе антивоенной!).

Армия быстро разделилась. Одна ее часть фактически требовала забыть об оккупированных противником двенадцати губерниях. Другая, уменьшающаяся, не готова была пойти на такой шаг ни при каких обстоятельствах. Но в целом все ощущали шаткость возможностей договориться с противником в условиях потери большой российской территории. При всем этом фатализм стоящих перед германскими пулеметами воинов ощущался все более, а сопротивление революционным агитаторам слабело. Попыток восстановить дисциплину было немало. В начале революционных дней военный министр Гучков поручил комиссии во главе с генералом Поливановым выработать новые уставные правила. Затем самый талантливый русский стратег генерал Алексеев потребовал восстановить «безусловное подчинение командирам» — для этого он созвал 2 мая 1917 г. совещание в ставке фронтовых командиров. Керенский старался подкупить офицеров словесами: «Защитить данное нам нашими предками, то, что мы обязаны передать нашим потомкам — это элементарная, первостепенная обязанность, которую никто не может отменить»{413}.

Реальность оказалась жестче революционных песнопений. В апреле невыносимо почувствовал себя в кресле командующего петроградским округом боевой генерал Л.А. Корнилов и попросил направить его на фронт: «Мое положение нетерпимо... Я не владею контролем. Я был счастлив на фронте, командуя прекрасными армейскими корпусами! А здесь, в Петрограде, в этом котле анархии, у меня есть лишь тень власти»{414}. Корнилов сделал свои выводы о будущем России, как и лидер крупнейшей буржуазной партии октябристов военный министр Гучков, протестовавший по поводу [363] «условий, в которых реализуется государственная власть». Милюкова возмутила отставка — «дезертирство» Гучкова как знак банкротства русской буржуазии правого фланга. Генерал Алексеев считал, что дело заключалось в природном пессимизме лидера октябристов{415}. Просто проницательному Гучкову открылась бездна, перед которой встала Россия, осуществив революцию в ходе страшной войны. Отныне судьба революции и отечества была вручена почти неестественному союзу либеральных интеллигентов и социалистов всех оттенков.

Союзники следят за Петроградом

Новые боевые союзники — американцы — стремились не терять присутствия духа и постараться увидеть новые возможности в жутком русском раздрае. Э. Рут в отчете о поездке в Россию в мае-июне 1917 г. призвал направить значительные суммы на борьбу с пораженчеством в рядах русской армии. Даже если русская армия и не начнет свое долгожданное наступление, «положительные стороны такого финансирования для Соединенных Штатов и их союзников будут столь велики, что оправдают возможные траты»{416}. Вильсон не особенно нервничал из-за традиционной русской переменчивости. И только возможность созыва петроградским Советом (его главой уже стал Троцкий) международной конференции о целях ведущейся войны поколебала спокойствие президента. Вильсону пришлось бы тогда «спуститься с небес», покинуть позицию стоящего над спором и начать жалкий торг с союзниками по поводу их территориальных и прочих притязаний — он мог быстро потерять мантию неофициального вождя коалиции.

Э. Хауз настаивал: «апостол свободы» обязан выдвинуть привлекательную идейную доктрину, которая консолидировала бы расшатанные элементы в России. Среди ливня и грозы, обращаясь к спрятавшимся под [364] зонтами вашингтонцам, президент Вильсон 14 июня 1917 г. впервые дал относительно полное трактование мирового конфликта: «Война началась военными властителями Германии, которые доминировали над Австро-Венгрией». Он обвинил военную клику Германии в продолжении войны, когда стало ясно, что относительно быстрое военное решение невозможно. «Военные властители, под игом которых Германия истекает кровью, ясно видят тот рубеж, который судьба начертала им. Если они отступят хотя бы на дюйм, их влияние как за границей, так и внутри страны рассыплется на части, словно карточный домик»{417}. Главная надежда немцев — заключить мир немедленно, пока их армии находятся на территории соседних стран Европы. Ради этого они используют пацифистские и либеральные силы в европейских странах. Но горе легковерным. «Стоит немцам добиться своего, и сторонники немецкого мира, ныне выступающие их орудием, будут раздавлены весом создаваемой великой военной империи; революционеры России будут отрезаны от каналов сотрудничества с Западной Европой, лишены возможности получить ее помощь, контрреволюция будет ускорена и поддержана, Германия потеряет собственный шанс на освобождение, а Европа начнет вооружаться для следующей, окончательной схватки».

Британский посол в Швеции сэр Эвме Хоуард 14 апреля 1917 г. предостерег свое правительство от недооценки европейского социализма. Он сообщил правительству о русском социалисте Ленине, который на пути из Швейцарии в Россию совещался в Стокгольме со своими коллегами-радикалами из европейских стран и пообещал возвратиться в Стокгольм во главе русской делегации для мирных переговоров. Если западные державы отвергнут его требования о всеобщем мире, российская социал-демократия встанет на путь сепаратных контактов с немцами. Хоуард предупреждал: «Ленин является хорошим организатором и самым опасным [365] человеком, в Петрограде его поддерживают значительные силы. Он настроен антибритански, у него связи с индийскими революционерами. Необходимо сделать все возможное, чтобы проконтролировать его деятельность в России»{418}.

Британское правительство пришло к выводу, что чрезвычайную опасность начинают приобретать требования Петроградского Совета о пересмотре основных целей войны. Именно в таком — зловещем ракурсе — увидел дело премьер-министр Д. Ллойд Джордж: «Любая фальшь, которую начнут пропагандировать немцы, будет воспринята с готовностью»{419}. Следует найти убежденных борцов против Германии, которые при этом не были бы чужды социалистическим идеалам. В конечном счете бороться с социализмом в России был отправлен член кабинета министров — лейборист Гендерсон. С точки зрения Гендерсона, русские социалисты были неоднородны и мало напоминали тех социалистов, которые вместе с Мильераном вооружали Францию; тех социал-демократов Германии, которые голосовали за военные кредиты.

2 июня 1917 г. Гендерсон в Петрограде сразу же попал в обстановку международной социал-демократической дискуссии. Русскую сторону возглавлял министр иностранных дел Терещенко, французскую — принявший на себя обязанности посла (после отъезда Палеолога) прежний министр военного снабжения Альбер Тома, с бельгийской — министр-социалист Вандервельде. Тома убеждал Временное правительство проявить твердость на внутреннем фронте. Французы где-то в июне начинают относиться к Временному правительству с плохо скрытым презрением. Похоже, что они уже были готовы сражаться с немцами без России. Их все более раздражала русская пацифистская пропаганда, беспомощность русских войск, секретные контакты с австрийским императором Карлом.

Министр юстиции А. Ф. Керенский на встрече с [366] британским военным представителем генералом Пулом предупредил: «Мы не уподобляемся Милюкову, когда он настаивает на получении Константинополя. Мы выступаем за интернационализацию Проливов, за самоуправление Польши, Финляндии и Армении — последняя, как обособленная часть Кавказа»{420}. Определение военных целей не столь уж существенно: кто может сказать, какой будет ситуация в конце войны? Он всегда был против империалистических целей войны, но, если альтернативой мировой войне будет гражданская война, он, Керенский, выберет первую{421}. Керенский определил «две опасности, угрожающие русской революции — последователи Милюкова и последователи Ленина». Милюков предлагал справиться с коммунистами обращением к провинции, радикальными перестановками в кабинете. Керенский считал, что в правительстве должны остаться Некрасов, Терещенко и Коновалов. (Далеко не все тогда знали, что названные политики были членами масонской ложи, в которой Керенский был секретарем). Одетый в простую солдатскую косоворотку, бриджи и простые солдатские сапоги, Керенский чувствовал себя избранником судьбы — это замечал всякий, кто видел его достаточно близко. Популярность его в эти краткие месяцы была велика. Английская медсестра на русском фронте свидетельствует: «Когда Керенский закончил, солдаты понесли его на своих плечах до автомобиля. Они целовали его, его униформу, его автомобиль, землю, по которой он шел. Многие, стоя на коленях, молились; другие плакали. Некоторых обуял восторг, другие пели патриотические песни»{422}. Именно в это время его увидела Марина Цветаева, призвавшая в своей поэме дерзнуть на диктатуру.

Став военным министром, Керенский собрал вокруг себя близких по духу офицеров среднего звена — адъютантов — капитана Дементьева и лейтенанта Винера. Главой кабинета военного министра стал его родственник полковник Барановский. От Гучкова он перенял полковника Якубовича и полковника князя [367] Туманова Петроградский военный округ возглавил генерал Половцев. В военном министерстве был создан политический отдел, возглавляемый эсером Станкевичем. Штат комиссаров Временного правительства заполнили, в основном, эсеры и меньшевики. 19 мая 1917 г. Керенский объявил, что не будет отныне принимать прошений об отставке высших военных офицеров, а все дезертиры, которые не вернутся в свои части, будут наказаны. Лишь офицеры будут назначать офицеров; в бою командир мог наказывать нерадивых и т.п.

Наступает апофеоз внутрироссийского влияния Керенского. Тома передает свои впечатления, впечатления знающего в риторике толк французского политика о стиле тридцатишестилетнего русского лидера «Его речь соткана из коротких, отрывистых фраз, бьющих из единого потока и едва связанных между собой. Речь эта представляет собой призыв к сентиментальным струнам души. Все его сердце в этом порыве. Он вкладывает в речь всю наивную силу своих мыслей, всю собственную сентиментальность. Это позволяет ему приобщиться к сентиментальности других, пробраться в тайный угол души, где страх и ужас смерти, которые есть у каждого. Это позволяет ему утверждать себя во главе дивизии в день наступления, убеждать идущих на смерть людей Жертва, которую он, как революционер, принес, позволяет ему говорить подобным образом... В его красноречии есть шарм и грация... Он излучал веру в Россию и Революцию, справедливый мир и успешное наступление»{423}.

Керенский прибыл в Каменец-Подольск по приглашению командующего Юго-Западным фронтом и назначил верховным главнокомандующим вместо генерала Алексеева генерала Брусилова, слава о прошлогоднем наступлении которого еще находила отклик. Керенский находил его несколько оппортунистически настроенным и определенно тщеславным, но, в отличие от стратега Алексеева, тот не тянулся в политика Наиболее тяжелое впечатление на него произвел адмирал [368] Колчак, с которым они проспорили весь путь от Одессы до Севастополя.

Керенский был оратором, но не был стратегом, не был организатором и не был реалистом. Прямо в лицо он комментировал речь Ленина: «Гражданин Ленин забыл, что такое марксизм. Его трудно назвать социалистом, потому что социалистическое учение нигде не рекомендует решать экономические вопросы вооруженным путем, посредством ареста людей — так поступают только азиатские деспоты... Вы, большевики, даете детские рецепты — «арестовать, убить, разрушить». Кто вы: социалисты или тюремщики из старого режима?»{424}

В Царском Селе Керенский впервые близко увидел царскую чету и сразу признал, что социалистические карикатуры имели мало общего с оригиналом. «Рядом с приятным, несколько неловким гвардейским полковником очень обычного вида — за исключением удивительных голубых глаз — стояла прирожденная императрица, гордая и несгибаемая, полная сознания своего права на правление». Керенскому пришло в голову, что они — «жертвы системы царизма»{425}.

Мирные предложения

Гофман в дневниковой записи от 1 июня оценивает текущую войну как «очень странную». Местами продолжались кровавые бескомпромиссные бои, а на соседних участках фронт фактически развалился{426}. Находясь под страшным прессом военных лишений, австрийский император Карл начал упрекать кайзера Вильгельма в нежелании — настаивая на восточных аннексиях — заключать мирный договор с Россией. Кайзер ответил союзнику: «Я сомневаюсь в том, что Керенский склонен вступить в переговоры с нами Его поведение и донесения нашей разведки показывают его сервильность в отношении Антанты»{427}. Но император Карл и его министр иностранных [369] дел граф Чернин продолжали верить в возможность договориться с Керенским. Некая беседа между голландским журналистом и высокопоставленным русским чиновником убеждала в мирной настроенности, по крайней мере, части российской элиты.

Обстоятельства подстегивали Вену. На собравшемся в конце мая 1917 г. впервые с начала войны австрийском парламенте польские депутаты выдвинули идею независимости Польши. А сербы, хорваты и словенцы создали т. н. «Югославский парламентский клуб». Чувствуя, куда дует ветер, император Карл пообещал создать после окончания войны более национально ориентированную конституцию. Избежать развала государства можно было, лишь остановив военную бойню. И Вена видела шанс. Особенно воодушевляло австрийцев заявление Керенского о том, что он не поддерживает итальянские и сербские цели раздела Австро-Венгрии: «Русское правительство готово начать дружественные беседы с австро-венгерским правительством при условии, что необходимые предложения поступят немедленно»{428}. Чернин был в восторге и уведомил Берлин, что намеревается войти в контакт с Керенским. Голландский посредник сообщил, что русские предлагают заключить мир на основе возвращения к статус кво. В неопубликованных документах Керенского есть запись: "11 июля. Попытка заключить сепаратный мир со мной». Только сорок лет спустя А.Ф. Керенский рассказал об этом эпизоде{429}. Но он уже был описан финским посредником — другом Керенского (и его доктором) Рунебергом. Последние слова Керенского были такими: «В нынешнем положении Россия не может выдвигать мирные предложения; Ллойд Джордж — единственный, кто может предпринять мирную инициативу. В любом случае, вы должны обратиться, прежде всего, к нему».

5 апреля 1917 г. начальник германского генерального штаба Гинденбург пришел к выводу, что существуют возможности начать мирные переговоры{430}. Надежды [370] возлагались на неограниченную подводную морскую войну, создающую перелом в войне — Британия, Франция и Россия слишком зависели от поставок морским путем. А германские подводные лодки сделали ареной борьбы все океаны. 14 мая немцы впервые вывели на боевые позиции свои танки. Имея козыри, следовало искать мира хотя бы на одном из двух своих гигантских фронтов. 15 мая 1917 г. Бетман-Гольвег предложил России заключить мир. Канцлер сказал, что его целью является достижение договоренности, которая исключала бы «любую идею насилия», когда ни одна сторона «не ощущала бы озлобления»{431}.

Через две недели правительство России отвергло германское предложение о перемирии. Керенский не особенно размышлял над немецкими предложениями. Это в последующих книгах он скажет, что некритическая верность не является достоинством, что «заключи он мирный договор, мы были бы сейчас в Москве»{432}. Как член кабинета, он стоял за союзническую верность и доказывал это демонстративно. Идеи сепаратного мира с Россией в 1917 г. окончательно потеряли под собой почву в июле с началом последнего с русской стороны наступления Брусилова.

Першинг

Первые американские солдаты начали прибывать в Британию 18 мая 1917 г. Это были медики, готовившие создание госпиталя. Но уже 26 мая более тысячи американских солдат высадились во Франции. 28 мая командующий американским экспедиционным корпусом генерал Першинг разместился со штабом в Ливерпуле. Во время океанского перехода он разработал планы перемещения во Францию миллионной армии. По всем Соединенным Штатам началась регистрация мужчин в возрасте между 21 и 30 годами. Королю Георгу Пятому Першинг пообещал [371] бросить на весы войны всю американскую мощь. В Париже прием его был настолько восторженным, что, по мнению газет, если бы он решил предложить себя в качестве короля Франции, то имел все шансы. Американский друг объяснил Першингу — «французы дошли до предела»{433}. Беседуя с Петэном, Першинг выразился с американской прямотой: «Я надеюсь, что еще не поздно». Першинг оказался эффективным организатором. 26 июня 1917 года в Сен-Назере высадились 14 тысяч американских солдат. Колонна американцев прошла по Парижу и направилась к могиле Лафайета, который, согласно завещанию, был похоронен в земле, привезенной из Америки Американский офицер объявил' «Лафайет, мы пришли». Першинг установил прямые связи между портовыми складами своей прибывающей армии и выдвинутыми вперед депо, заказал французам производство 5 тысяч самолетов и восьми с половиной тысяч грузовиков. Но прибытие своей армии он ожидал только в 1918 г.

На Западном фронте Хейг внес ноту оптимизма: «Мощь и выдержка немецкого народа напряжены до такого предела, что мы можем достичь решающей точки уже в текущем году»{434}. Англичане копали тоннель под германские траншеи в течение почти полугода и 7 июня взорвали подведенные под немцев девятнадцать мин. Десять тысяч германских солдат были погребены заживо. Будущий премьер, а тогда двадцатилетний рядовой Антони Иден вспоминает крики немцев глубоко в земле. Но оставшиеся в живых немцы просто перешли на заранее подготовленные позиции, и стратегического значения упорный труд англичан не имел

Сомнения и надежды Германии

10 июня министерство иностранных дел Германии узнало от своих военных, что они планируют четвертою зимнюю кампанию. Представитель генерального штаба [372] полковник Бауэр говорил об огромном материальном превосходстве противника — в вооружениях оно определялось соотношением один к четырем. Было решено интенсифицировать подрывные усилия, направленные против России, фактор воздушного устрашения. Немцы подняли в воздух 23 новых бомбардировщика. Эффективность бомбардировочной авиации была доказана. 13 июня они послали на Лондон четырнадцать бомбардировщиков на высоте четырех тысяч метров. Более сотни бомб было сброшено на мирные кварталы. Ничего подобного, писали газеты, не было 900 лет. Однако главным результатом налета стала отчетливая германофобия англичан. Из огромного города стали в массовом порядке высылать детей. Но решимость англичан была неколебима Военные хозяева Германии применили горчичный газ Пятьдесят тысяч снарядов с газом погубили две тысячи англичан В последующие три недели немцы выпустили миллион (!) снарядов с газом, но это не помогло им пробиться сквозь окопы англичан.

Подводная война не поставила Британию на колени. Надежды немцев на морское удушение противника не могли быть бесконечными — трех месяцев ожиданий оказалось достаточно. 10 июля 1917 г. ответственный за работу германской экономики Вальтер Ратенау произнес перед Гинденбургом и Людендорфом слова отрезвления, германские адмиралы самообольщаются, при помощи конвоев и кораблестроительных усилий западные союзники выходят из тяжелого положения. Главный аргумент: верфи Америки способны построить флот любого тоннажа.

Во Франции решимость была на пределе. Оголяя фронт, не менее 30 тысяч военнослужащих покинули свои траншеи и отправились в тыл. 1 июня 1917 года взбунтовавшийся полк объявил о создании антивоенного правительства Хаос продолжался неделю, а затем военный трибунал под председательством Петэна жестоко осудил 23 тысячи военнослужащих. В английском городе [373] Лидс в начале июня 1917 г. собрался съезд лейбористской партии, который в первой же своей резолюции поздравил русский народ с революцией. Присутствовавший философ Бертран Рассел восславил пацифистов за то, что «своим отказом идти на военную службу они показали возможность для отдельного индивидуума противостоять всей силе государства. Это огромное открытие, увеличивающее достоинство человека»{435}.

Наступление Керенского

28 июня 1917 г. возвратившийся из Петрограда журналист Майкл Фарбмен делился своими впечатлениями в британской прессе: «Происходит усиление влияния социалистов-экстремистов, провоцирующих недоверие к союзникам». Вдоль окон британского посольства прошла патриотическая демонстрация. Во главе ее шел Милюков; он поднялся на автомобиль и произнес речь. С балкона посольства прозвучали слова солидарности. Но, как пишет в воспоминаниях{436} британский посол, «на одних речах построить продолжительное наступление было невозможно»{437}.

Отражая внутреннюю природу русского сознания, Керенский даже в мемуарах (десять лет спустя) утверждает, что «возобновление активных операций русской армии спустя два месяца после охватившего ее паралича было продиктовано как абсолютная необходимость внутренним развитием событий в России»{438}. Где этот диктат? Керенский (как и Горбачев семь десятилетий спустя) так и не смог разобраться в потоке событий, сокрушивших его. И не обнаружил внутренней честности признать историческую вину. Не общая ли это русская болезнь? Когда Керенский говорит в мемуарах о «национальном самопознании» русского народа, которое якобы ожидало финального боя, он находится в плену собственных представлений{439}. [374] Доморощенные русские социалисты, потеряв всякую ориентацию во внутренней обстановке, бросили русские дивизии в наступление под пулеметы более организованной социальной силы. 1 июля Брусилов начал свое долгожданное наступление на фронте шириной 80 километров, и велось оно силой 31 дивизии при поддержке 1328 орудий. Главный удар был нанесен на юго-западном фронте и должен был быть поддержан на других фронтах. Цель — столица Галиции — Львов. 8 июля 1917г. генерал Корнилов сумел пересечь Днестр и взять Галич и Калуж, рассекая австрийский фронт. Многое предвещало успех: 10 тысяч военнопленных в первый же день, активность чехословацких частей, сражавшихся на русской стороне против своих же неохотно воюющих соотечественников. Впереди дорога шла к карпатским перевалам, за которыми находилась венгерская граница — старый, ставший таким знакомым с 1914 г. путь. Почти в зоне досягаемости Корнилова оказались галицийские нефтяные месторождения. Австрийцы сумели собрать силы для контрнаступления только 23 июля и, бросив все резервы, прикрыли нефтяные скважины.

Мобилизуя последние национальные силы, русское командование согласилось с идеей создания женских воинских частей. Мария Бочкарева возглавила первый батальон, названный «Женским батальоном смерти». Но такие новшества не могли переломить общей тенденции. Революционный хаос уже поразил части русской армии. Смятением России воспользовались немцы. И результаты не замедлили сказаться. Гофман записывает в дневник 17 июля: «Взят Калуж, и это только первые итоги подхода германских подкреплений — теперь нам нечего бояться». 19 июля подошедшие германские части пробили в русском фронте двадцати километровую брешь и взяли город Злочов. 26-го на захваченные территории приехал кайзер, гордый еще одним доказательством превосходства своих войск. [375] Как отмечает Гофман, «он был, конечно, в прекрасном настроении»{440}.

Русская армия не смогла отразить германского контрнаступления; паника росла, и русским пришлось оставить Тернополь и Станислав. 19 июля Керенский возвратился с фронта и потребовал установления полного правительственного контроля над армией. Петербургский Совет выдвинул условия предоставления таких полномочий: немедленное провозглашение республики и наделение крестьян землей После прочтения телеграммы о том, что немцы прорвали русский фронт, председатель правительства Львов предложил свой пост более молодому и энергичному Керенскому, сохранившему при этом и пост военного министра.

В качестве реакции на попытку Терещенко и Церетели договориться с украинской Радой в июле 1917 г. из правительства вышли кадеты — они не могли спокойно наблюдать за тем, как распадается великая страна Фактически в России прекратило существование коалиционное правительство. Фронт исчезал на глазах; офицеров, стремившихся остановить бегство, убивали. Британское и бельгийское подразделения броневиков умоляли бегущих русских остановиться. 28 июля австрийская армия вышла на прежнюю государственную границу у Гусятина.

Русское отступление продолжалось. 3 августа были потеряны Черновцы. И лишь фронт генерала Алексеева — к югу от припятских болот — выстоял и даже осуществил 8 августа контрнаступление, заставив австрийцев опять униженно просить помощи немцев Ничейная земля между позициями противников была завалена горой трупов, и русская сторона попросила австрийцев о перемирии, чтобы похоронить павших Но австрийский генерал отказал в этом, видя в погибших воинах «наилучшее препятствие для будущего наступления»{441}. В жесткой русской реальности «революционная военная доблесть» стала наименее привлекательным понятием, и Временное [376] правительство зря искало Бонапарта Талантливый адвокат Керенский был им менее всех, что так жестоко и убедительно показало будущее.

Разумеется, Запад, торопя и Милюкова и Керенского, поступал неразумно. Французы сделали посла Палеолога академиком, признавая талантливость его книг, но он проиграл главную битву своей жизни, когда не сориентировался в русской ситуации весной — летом 1917 г., продолжая со слепым упорством толкать шаткое русское правительство в бой, в поражение, в пропасть. Его и Бьюкенена можно понять — Людендорф готовил решающее наступление на Западе, и все средства казались им хорошими, лишь бы русские отвлекали максимум германских дивизий И все же Запад должен был быть проницательнее, не быть жертвой первого же внутреннего импульса. Лишь спустя сорок с лишним лет Дж. Кеннан признал, что западные дипломаты и политики замкнули себя в круг военной необходимости и не смогли подняться над повседневностью, увидеть поразительное и опасное для Запада состояние его несчастливого союзника{442}.

Керенский с коллегами были русскими западниками — совместная с Западом победа обещала благотворно сказаться на последующем внутреннем развитии России. Тяготы настоящего они заведомо извиняли благоприятными возможностями будущего, которое они видели в союзе с Западом, демократическим и прогрессивным Глубоко ошибочный, разваливающий Россию курс представлялся им единственно верным и соответствующим глубинным русским устремлениям

Неудачное наступление деморализовало даже наиболее стойких. В Петрограде воцарился политический хаос 16 июля большевики и прочие левые подняли восстание с требованием немедленно прекратить войну Шесть тысяч моряков Кронштадта присоединились к ним В течение трех дней они поставили правительственную машин} на дыбы. Дело на этот раз решили кадеты военных училищ, [377] которые выступили на стороне правительства и нанесли удар по большевикам, в частности, по редакции газеты «Правда». Троцкий попал под суд, а Ленин вынужден был скрываться в Разливе.

А Керенский начинает ощущать вкус великой власти. Он переезжает со своей гражданской женой в Зимний дворец, в покои императора Александра Третьего. Приспущенный или поднятый красный флаг показывал, на месте ли новый владелец царских покоев. Он путешествует в царском поезде, восседает за огромным письменным столом русских царей. А поза! Рука в перчатке прекрасной кожи за обшлагом, вторая за спиной. Именно в это время Репин делает известный портрет. Поза не скрыла от великого мастера печали честолюбца, далекого от мира с самим собой. Его пресловутый оптимизм превратился в безответственность, скорость его решений обернулась нежеланием погрузиться в проблему, природное красноречие пересекло грань сугубой сентиментальности. И он не видел главного: партия большевиков и после июльского разгрома функционировала; Керенский ожидал удара справа, закрывая глаза на левый фланг, где Ленин из Разлива собирал костяк партии, готовясь к решительному выступлению.

16 июля 1917 г. Керенский созвал совещание командующих фронтами в могилевской ставке. Недовольство военных возглавил тогда командующий Западным фронтом генерал Деникин: «Я слышал о том, что большевизм разрушил армию. Я отрицаю это. Большевики — это черви, которые паразитируют на ранах армии. Армию разрушили другие, те, кто провел военное законодательство, разрушительное для армии, те, кто не понимает образа жизни и условий, в которых существует армия... Власть была отменена, офицеры унижены Офицеров, включая главнокомандующего, изгнали, как слуг. Военный министр однажды заметил, что может разогнать верховное командование в течение 24 часов Обращаясь к солдатам, военный министр сказал: «При [378] царях вас гнали в бой кнутами и пулеметами. Командиры вели вас на бойню». Ведите Россию к правде и свету под красным знаменем свободы, но дайте нам возможность вести наши войска под старыми знаменами, освященными победами, чьи ленты целовали тысячи воинов, давая клятву верности отечеству... Это вы Опустили наши славные знамена в грязь, и вы должны поднять их, если у вас есть совесть»{443}.

После фиаско июльского наступления спасти себя министры-социалисты могли, лишь призвав к власти генерала Корнилова. В своем первом же приказе Корнилов проклял предателей, покинувших свои позиции. Он потребовал восстановления смертной казни для солдат в тылу, чистки офицерского корпуса, восстановления исключительного права офицеров производить повышения и понижения, интеграции комиссаров в офицерский корпус, запрета митингов, игры в карты и большевистской литературы. Корнилов принял назначение со словами, что отвечает только перед своей совестью и народом в целом. Большинство офицеров пришло к недвусмысленному выводу, что, пока существует корень зла — советы, русская армия не поднимется.

Но когда полковник Нокс со статистическими данными в руках доказывал одному из ближайших сподвижников Керенского, что катастрофа неминуема, то услышал в ответ: «Ваш пессимизм основан на чистых цифрах, вы не принимаете во внимание удивительный русский дух»{444}.

Послы Запада рекомендовали Временному правительству быть твердым. Френсис предлагал Терещенко расправиться с Лениным и Троцким, чтобы остановить деморализацию русской армии. Френсис видел шанс в назначении генерала Корнилова главнокомандующим — его престиж жесткого командира из народа давал надежду на восстановление дисциплины в войсках, в уменьшении числа социалистов (девять министров из пятнадцати) в правительстве. Он верил в молодого российского премьера. [379] «Ему всего 34 года, и, если хвалы не вскружат ему голову, он обещает стать удивительным человеком». Но тут же посол осторожно добавил: в России нельзя предугадать утром того, что будет в полдень.

Консервативное большинство в британском кабинете категорически отказывалось произвести изменение в русской политике Лондона. Решающее выяснение отношений произошло на заседании правительства 30 июля 1917 года. Вывод был неутешителен: «Социалисты (русские) предпочитают, скорее, вести классовую войну, чем национальную»{445}. В условиях напряжения всех сил нации и трудностей страны такую переориентацию следовало предотвратить. Основная группа английских министров увидела в курсе на освобождение России от союзнических обязательств осквернение уже принесенных жертв.

Германия:

новый канцлер

По поручению британского правительства известный производитель вооружений сэр Бэзил Захароф в июле 1917 года предложил в Швейцарии полтора миллиона фунтов стерлингов золотом военному министру Турции Энверу-паше за подписание сепаратного мира. Турецкий министр некоторое время колебался. Возможно, на него в конечном счете повлияли события в Берлине. Созванный на внеочередную сессию германский рейхстаг 19 июля проголосовал за очередные военные кредиты. Германскому правительству поручалось выработать предложения мира «по общему согласованию и обеспечивающие постоянное примирение. Насильственные территориальные приобретения не согласуются с таким миром»{446}. Эта так называемая «Мирная резолюция» прошла 212 голосами против 126.

Послание Бетман-Гольвега германскому генеральному штабу говорит о глубоком разочаровании: неразумно [380] обрывать последнюю возможность достижения компромисса с Британией. Канцлер выступил против бомбардировок Лондона. «Ни одно английское правительство, если оно попытается договориться с Германией, не продержится и дня». Правящие Германией Гинденбург и Людендорф были разочарованы в оказавшемся слабым правительстве. Это определило судьбу Теобальда Бетман-Гольвега. Новым канцлером Германии стал прусский чиновник доктор Георг Михаэлис, выступивший против своеволия депутатов: «Я не думаю, что германский рейхстаг годится для того, чтобы решать вопросы войны и мира по собственной инициативе»{447}. Кайзер впервые за двадцать лет принял представителей практически всех германских партий (за исключением независимых социалистов) и в бескомпромиссной речи огласил свои планы «второй пунической войны» против Британии, в которой вся Европа под германским водительством уничтожит всевластие предательского Альбиона. «Когда вперед выходит моя гвардия, для демократии не остается места»{448}.

В июле 1917 г. Михаэлис обсуждал возможности дезинтеграции Российской империи. Литва должна стать «независимым герцогством» во главе с германским герцогом. Получает развитие идея отрыва от России Украины. Контакты с украинскими националистами установлены, и их успешное развитие зависит от обещания им Восточной Галиции. Неуютнее всех чувствовали себя австро-венгры: две крупнейшие державы — Соединенные Штаты и Россия — официально поддержали принципы национального самоопределения.

На совещании в Кройцнахе 9 августа 1914 г. германская официальная позиция в отношении России включила в себя отрыв от России Украины на юге и Ливонии, Эстонии и Финляндии на северо-востоке. Генеральный штаб выразил пожелание использовать сепаратистское движение на Украине, чтобы «спокойно и дружески повернуть ее к нам». Военные и политические [381] лидеры Германии согласовали схему расширенной Миттельойропы вокруг четырехугольника Германия — Австро-Венгрия — Болгария и Турция, простирающегося от Северного моря до моря Красного.

Но новый министр иностранных дел Кюльман был далек от веры военных в возможность поставить Британию, Америку и всех прочих на колени. Предпочтительнее был компромисс с Лондоном на основе трех уступок: 1) сохранение Франции как великой державы; 2) сохранение бельгийской независимости; 3) гарантии того, что Германия не укрепится на бельгийском побережье. Кюльман понимал значение Бельгии для британской политики последних четырехсот лет, направленной на предотвращение господства одной державы в Европе. Он склонялся к тому, чтобы заключить мир с Западом и обратить германскую энергию на другие направления.

Британские сомнения

Хейг полагал, что немцы находятся на пределе человеческих возможностей, и делал вывод, что требуется фронтовая активизация. Его поддержал южноафриканский генерал Смете: наступать — моральная обязанность англичан. Хейг уверял, что совершит на Ипре в 1917 г. то, что ему не удалось на Сомме годом ранее, благодаря двухмиллионной армии. Он не очень представлял себе, почему эта грозная сила должна ждать удара противника, отбивая его газовые атаки. Наступление Хейга началось 31 июля 1917 г. трехтысячепушечной артподготовкой. То была прелюдия к броску девяти британских и шести французских дивизий на двадцатикилометровом участке. Два дня боев дали больше, чем любая из прежних битв на Западном фронте — 7 километров до деревни Пашендель. В плен были взяты 5 тысяч немцев. 6 августа 3-тысячный русский отряд в качестве символа союзнической солидарности [382] высадился в Шотландии для участия в боях на Западном фронте. Жестокий дождь ослабил британский порыв, а немцам дал возможность перегруппироваться.

И все же в Лондоне дело вовсе не виделось безнадежным. Позитивным фактором был выход на боевые позиции Соединенных Штатов. Да, Россия принесла большие жертвы, она истощена. Но она способна решить «пассивную» задачу — сохранить гигантский фронт, отвлекающий много германских дивизий. Лидер социалистов Гендерсон знал, как флюидна обстановка в Петрограде. Отвернуться от «бедной России с ее рождающейся демократией» значило бы, помимо прочего, подвергнуть серьезной опасности будущее самой Британии{449}. Антагонизированный военный кабинет послал министра-лейбориста в отставку.

Стратег и скептик, премьер-министр Ллойд Джордж уже сомневался в наличии у России сил и возможностей восстановить фронт. Летние месяцы 1917 г. давали скептицизму все более весомые подтверждения. Нужно ли в условиях растущего бессилия Керенского делать на него ставку? И шире — что произойдет, если русский фронт рухнет, а американские войска все еще будут тренироваться в своих лагерях за океаном? Можно ли позволить себе риск потерять все сразу? Опасения британского премьера были столь серьезны, что, пожалуй, в первый раз Ллойд Джордж задумывается над возможностью заключения сепаратного мира на Западе{450}. Наступление Хейга захлебнулось. Англичане потеряли шестьдесят тысяч солдат за три недели боев. Премьер наметил контуры возможной сделки: возвращение немцам их африканских колоний в обмен на уход германских войск из Бельгии. На Восточном фронте, если русский колосс падает неудержимо, пусть будет, что будет. В беседе с одним из секретарей короля Георга Пятого 14 августа Ллойд Джордж дал нелестную оценку своим ведущим полководцам. Премьер был сторонником ухода от лобового удара по Германии и призывал [383] искать слабые места противостоящей коалиции. Следовало помочь итальянцам, выйти к Австрии и заставить ее подписать мир.

Бьюкенен после ухода Гучкова, Милюкова, Львова теряет веру в союзнические способности России; «Для нас пришло время сказать откровенно русскому правительству, что мы ожидаем сосредоточения всей энергии русских на реорганизации армии, на восстановлении дисциплины на фронте и в тылу». За завтраком с Керенским 11 августа 1917 г. Бьюкенен потребовал включения Петрограда в прифронтовую полосу, чтобы на основе законов военного времени восстановить в нем дисциплину. Лишь только тогда Британия будет поставлять российской армии артиллерийские орудия, Керенский вспылил: «Если вы намерены торговаться насчет артиллерии и не хотите помогать России, то вам лучше сказать об этом сразу». Бьюкенен: «Мы не собираемся посылать на фронт артиллерию, если ее могут захватить германцы»{451}.

По мнению Бьюкенена, Временное правительство, отказавшись расправиться с большевиками, упустило свой шанс в июле. Августовский состав правительства не внушал ему доверия. Такие блестящие люди, как Плеханов, не вошли в него, будучи, прежде всего, патриотами, а потом уже социалистами. Осведомленные люди вроде Гучкова придерживались мрачных взглядов на будущее: если война продлится до зимы, армия распадется сама собой. Нынешнее правительство безнадежно — у него нет шансов спасти страну. Социалисты ведут Россию к гибели. У России нет средств финансировать военные заказы, это должны взять на себя англичане и американцы, «если мы желаем, чтобы Россия выдержала зимнюю кампанию»{452}. Бьюкенен начал приходить к мнению, что решить задачу мог бы лишь генерал Корнилов. В августе 1917 г. британский премьер тоже начал терять веру в эсеровское правительство России.

Керенский продолжал цепляться за своего самого [384] могущественного британского союзника. Внутри страны Керенский стремился показать, что не упускает шансов выработки условий мира, а вовне убеждал союзников, что речь идет вовсе не о сепаратизме России. Но в Лондоне, кик и в Париже, уже решили, что, если русское революционное- руководство попытается заочно заново определить военные цели союзников, против него следует выступить единым фронтом. В августе 1917 г. в качестве британского секретного агента в Россию прибывает писатель Соммерсет Моэм. «Моей задачей являлось вступить в контакт с партиями, враждебными правительству, с тем чтобы выработать схему того, как удержать Россию в войне и предотвратить приход к власти большевиков, поддерживаемых Центральными державами»{453}.

Нокс в Лондоне обрисовал кабинету министров картину угасающей России. «Огромные массы солдат не желают воевать; в промышленности дело приближается к анархии; виды на урожай катастрофические. Если Керенский выступит с предложением сепаратного мира, огромное большинство страны поддержит его». Русские еще не созрели для демократии. «Им нужно приказывать, что следует делать». Движение Корнилова нужно поддержать{454}. Но, похоже, этот совет уже запоздал. Керенский с яростью выступил против Корнилова, словно ослепнув на левый глаз.

Крах России

Буря готовилась с нескольких сторон. Лидер эсеров Чернов отказался посетить фронт, пока Временное правительство не примет законы, увеличивающие права и полномочия огромной крестьянской массы России. Невиданные доселе люди возглавили страну. Заместителем коменданта Петрограда Половцева становится рядовой Козьмин. Петроградский Совет сражается за Декларацию о правах солдата. [385] В начале сентября 1917 г. немцы нанесли на Восточном фронте два чувствительных удара. Во-первых, после массированной бомбардировки они взяли Ригу. Во-вторых, они продвинулись вперед в Румынии. На фоне медленного десанта американцев в Европу это произвело впечатление решающего крена военной судьбы. Восточная жертва Германии слабела на глазах — четырех месяцев революции было достаточно, чтобы полностью расстроить финансы русского государства. Крестьяне прекратили платить налоги, рабочие и служащие требовали увеличения заработной платы, государственная казна затрещала по всем швам. Министр финансов А. И. Шингарев отметил уменьшение «уплаты налогов в стране с 65 до 80%»{455}. Если в марте 1915 г. Государственный Банк России выпустил 160 млн. бумажных рублей, то к сентябрю 1917 г. было выпущено более 2 млрд. рублей.

Началась агония армии. Оценка генерала Драгомирова: «Преобладающим в армии является стремление к миру. Любой, кто пообещает мир, получит в свои руки армию». Керенский, словно в трансе, полагался на свое ораторское искусство, но трезвому взору была видна безнадежная усталость армейских частей, в которых исчезала всякая дисциплина. Работа эмиссаров Керенского среди войск была парализована антивоенной пропагандой агитаторов — большевиков. Керенский уже не осмеливался призывать войска сражаться ради победы — он призывал выстоять ради заключения благоприятного мира. На фронте произошла потеря тяжелой артиллерии и пулеметов, ощущалось истощение военных запасов, положение приблизилось к отметке безнадежности. Застыв в страхе, Запад стремился не предпринимать ничего, что могло бы выглядеть как союзническое подталкивание ради империалистических целей.

Значительно позже Терещенко рассказал американскому послу Френсису, что 1 августа 1917 г. он получил весьма привлекательные мирные предложения от немцев и ознакомил с ними лишь премьера Керенского. [386]

Если бы Россия заключила мир в августе — лишь четыре месяца спустя после вступления Америки в войну — Центральные державы получили бы большой шанс Преодолеть сопротивление союзников на Западе. В августе 1917 г. мирные предложения поступили со стороны римского папы. В Петрограде и в Лондоне, двух важнейших столицах коалиции, напряженно ожидали реакции Соединенных Штатов. Посол Временного правительства в Вашингтоне Б. Бахметьев предупредил, что России с самой большой серьезностью относятся к возможности прекращения кровопролития.

Америка разочаровывается в русской революции

Полковник Хауз подсказал президенту Вильсону: «Следует сделать заявление, которое не только обличало бы автократическую Германию, но укрепило бы позиции русских либералов в их стремлении превратить свою страну в могучую республику»{456}. И далее: «Более важно в настоящее время превратить Россию в жизнеспособную республику, чем поставить Германию на колени. Если внутренний раздор достигнет в России точки, когда Германия сможет вмешаться, тогда Германия окажется в состоянии доминировать в России и политически и экономически». Это привело бы к выходу монолитного блока Евразии, возглавляемого Германией, за пределы зоны влияния США, превратило бы его в непобедимую мировую силу. Если же Россия выйдет из своего кризиса окрепшей республикой, Германии не миновать своей скорбной участи, сколько бы ни длилась война.

Гели пойти по линии, предложенной папой Бенедиктом, то Германия получит передышку, необходимую ей для возобновления марша к господству в Европе. В Германии «власть принадлежит не немецкому народу, а его лишенным сострадания хозяевам. Не наше [387] дело определять, как этот великий народ попал под контроль этих сил, но наше дело обеспечить, чтобы история остального мира не зависела более от них». Если Америке есть дело до процессов внутри Германии, то и в отношении России следует поступать подобным же образом — провозгласить своим долгом воздействие на основные процессы русского развития.

В ответе госсекретарь Лансинг фактически обвинил римского папу в покровительстве австрийской и германской монархий. Выступая за мирное решение в условиях боевых действий Центральных держав на чужой территории, Ватикан содействует планам наиболее реакционных сил Европы. «Интриги в России, стокгольмская конференция социалистов, пропаганда в нашей стране и в странах-нейтралах говорят о наличии у Центральных держав единого плана — поисков мира на том этапе, когда они одерживают победы в наземных сражениях, и тогда, когда они добиваются успехов в подводной войне»{457}. Стабильный мир с германской автократией невозможен. Германский империализм нацелен на Америку, на Россию, на весь мир.

Лансинг после бесед с возвратившимся из России Рутом сделал в августе 1917 г. вывод, что шансы Временного правительства удержаться у власти невелики{458}. Пресса еще продолжала ликовать по поводу триумфа демократии в России, но Вильсон и Лансинг уже сделали для себя суровые выводы. Русская революция — как и французская столетие назад — неизбежно пройдет весь цикл от умеренности к террору и затем обратно к реакции. Лансинг не верил в саму возможность «обуздать события»; он убеждал президента, что «общее ухудшение состояния дел в России будет происходить до тех пор, пока вперед не выйдет некая доминирующая личность»{459}.

Вильсон теперь полагал, что успех русской революции зависит от способности Америки противостоять искушениям заключить мир с Германией на основе [388] компромисса. Пока Германия не побеждена, никакой военный союз с Западом не защитит Россию от «интриг, тайного проникновения и открытой контрреволюции германского правительства». Ситуация в России требует оказания помощи силам, которые выступают за продолжение войны. Президент и Хауз твердо решили «не играть» с идеями расчленения Германии, не грозить Германии тяжелыми экономическими репрессиями. Американской дипломатии следует двигаться к достижению собственных целей в Европе, а не в русле антантовской ненависти к Германии. Вашингтон должен думать о своем месте в послевоенной Европе, а не увлекаться изобличением врага. Эти предпосылки породили дипломатическую ноту Вильсона от 27 августа 1917 г., в которой более отчетливо, чем прежде, применялся прием «отделения» правящих классов Германии, виновных в войне, от населения страны, ставшего их жертвой.

Мертвый ход

Начиная с августа 1914 г. Британия пыталась заменить в России Германию в качестве экономического партнера, поставщика технических специалистов и кредитов. В августе 1917г. Британия как бы расписывается в своей неудаче. Британские промышленники стали закрывать свои предприятия в России и покидать страну, оказавшуюся неуправляемой. Франция? 10 августа французский генеральный консул Бертран предупредил Кэ д'Орсэ о надвигающемся противостоянии сторон. Премьер Рибо собственноручно, в строжайшем секрете, написал заменившему Тома послу Нулансу, что «псе союзники чрезвычайно заинтересованы в том, чтобы Керенский и Корнилов сумели организовать энергичное правительство»{460}.

В снеге реально обозначившейся угрозы военного поражения перед послами Запада встала задача подготовить [389] свои правительства к реальности военно-политического паралича России. Более всего беспокоило Бьюкенена то обстоятельство, что Керенский и его коллеги в правительстве лишат армию боевой силы из опасения, что она может быть использована против революции. «Это была бы главная и фатальная ошибка»{461}, — писал Бьюкенен. На наступившем в конце августа 1917 г. поворотном рубеже русской истории Запад как бы замер, не зная, какую политику избрать в русском вопросе.

Аналитическая мысль Запада зашла в тупик. Главы правительств обратились к своим экспертам, но и те испытывали едва ли не раздвоение личности. Согласно оценке Нокса, основная масса русских войск уже не могла сражаться. Промышленность расстроена, и рабочий класс требует уступок со стороны работодателей и правительства. Русский экономический организм потерял привлекательность для Запада. В этом роковом августе Керенский пытался объяснить Нулансу, что ключ к пониманию русского характера следует искать у Льва Толстого во «Власти тьмы»; «Только коснувшись крайних глубин испытаний, мы приближаемся к лучшим часам своей истории». Керенский пытался объяснить, что большевизм был еще одной «силой тьмы», которая в конечном счете пройдет. Русские люди нуждаются в руководстве, которое только национально признанное правительство может обеспечить{462}.

Формирование позиции Запада во многом зависело от того, на что пойдет — в условиях хаоса на железных дорогах и отказа крестьян сдавать зерно — Керенский. Когда стало ясно, что Керенский в очередной раз не готов к жестким мерам, к восстановлению дисциплины, Запад начал списывать его со счетов. Согласно сентябрьской оценке британского кабинета, Керенский, скорее, готов начать переговоры о сепаратном мире с Германией, чем пойти на разрыв с радикальной частью русского общества. В этой ситуации намерения [390] генерала Корнилова восстановить власть в стране, наметившему программу жестких мер, начали приобретать в западных столицах значительную привлекательность.

Френсис встречал Корнилова, когда тот был командующим петроградским военным округом. Генерал объяснял послу по-английски, что ему не нравится пребывание в столице. На Френсиса Корнилов, выходец из казацкой среды, произвел благоприятное впечатление: он поразил американского посла владением семнадцатью языками — мог обратиться к каждой национальной дивизии на ее собственном языке, Он был фаворитом военных — в течение нескольких лет он вырос с поста командира бригады до должности главнокомандующего самой большой в мире армии. Зондаж мнений армейских чинов свидетельствовал о популярности Корнилова в армии, где ценили его волю, цельность характера, патриотизм. Став главнокомандующим, он расстрелял примерно сто дезертиров, выставив трупы на обочинах дорог с надписями: «Я был расстрелян, потому что бежал от врага и стал предателем Родины». Правда и то, что далеко не все среди военных коллег Корнилова восхищались им. Брусилов сказал, что у Корнилова «мозги овцы». Савинков подает Корнилова политической невинностью. Но все же никто не мог опровергнуть наличие у Корнилова практического ума, примечательного мужества и качеств лидера. Он, как и Алексеев, верил, что люди способны проявить замечательное мужество, если ими руководят способные офицеры. Корнилов в конце июля верил только в военный контроль над российской промышленностью и железными дорогами, запрет советов и репрессии против большевиков. Его вера в революционное чудо Керенского иссякла.

Корнилов въехал в Общероссийское совещание по обороне 25 августа 1917 г. в Москве окруженным туркменской стражей и отправился прежде всего к святым мощам в Успенском соборе Кремля,, где всегда молился [391] император Николай Он указал на угрожающий армии голод и призвал к мобилизации всех сил нации. Послам понравилась следующая его метафора: к больному вызваны два специалиста, и вот мы слышим их спор и видим, что оба они не имеют ни опыта, ни твердых убеждений, ни четкого анализа. Генерал предложил руководствоваться здравым смыслом и патриотизмом Залогом успешного изменения системы власти он видел в осуществлении давления на Керенского со стороны союзников{463}. 27 августа 1917 г. Корнилов обратился к России: «Русские люди, наша великая страна умирает! Все, в ком бьется русское сердце, кто верит в Бога, в святыни — молитесь богу за дарование великого чуда, чуда спасения нашей родной страны... в ваших руках жизнь вашей родной земли»{464}.

Бьюкенен пришел к выводу, что Корнилов гораздо более сильный человек, чем Керенский, чье переутомление было ощутимо. Он уже сыграл свою историческую роль, Керенский еще играл «в Наполеона» (во время совещания возле него всегда стояли два адъютанта), но уже не исключал возможности краха. Он признался британскому послу в своей боязни, что Россия не сможет удержаться до конца. Керенский перестал доверять Корнилову и имел глупость послать Марию Бочкареву узнать, нет ли у Корнилова планов военного переворота. Мужественная женщина-воин по простоте душевной рассказала о поручении Керенского Родзянко и самому Корнилову, на что последний отреагировал так: «Этот идиот не видит, что его дни сочтены... Завтра Ленин будет иметь его голову»{465}. Присутствующие видели, что оба лидера вступили в бескомпромиссную борьбу, стараясь заручиться поддержкой союзников.

Бьюкенен: «Все мои симпатии на стороне Корнилова Он руководствуется исключительно патриотическими мотивами. Что же касается Керенского, то у него «две души: одна — душа главы правительства и патриота, а другая — социалиста и идеалиста. Пока он находится [392] под влиянием первой — он издает приказы о строгих мерах и говорит об установлении железной дисциплины, но как только он начинает прислушиваться к внушениям второй, его охватывает паралич, и он допускает, чтобы его приказы оставались мертвой буквой»{466}. Среди британских военных генерал Батлер рекомендует поставить на Корнилова, поскольку «Керенский — оппортунист, и на него нельзя положиться». Глава британской разведки в России Сэмюэл Гор именно в этот момент определил Керенского как «демагога». Лорд Роберт Сесиль высказал точку зрения, что «этот лидер» никогда не найдет в себе внутренних сил, необходимых для превращения своего режима в диктуемую обстановкой военную диктатуру.

Военный кабинет выразил ту точку зрения, что «генерал Корнилов представляет собой все, что является здоровым и порождает в России надежду». Бьюкенену было рекомендовано стимулировать попытки Временного правительства найти общую почву с Корниловым «ради интересов союзников и демократии вообще»{467}. Более того, Британия и Франция на закрытой союзнической конференции потребовали поддержки энергичного русского главнокомандующего, предпринявшего попытку восстановления русской мощи.

Генерал Корнилов был смелым военачальником, но в деле военных переворотов он особого умения не показал. Отправленные на Петроград части были деморализованы. Вследствие медленности продвижения частей Корнилова, правительство имело время организовать гарнизон, привести солдат и матросов из Кронштадта, вооружить тысячи рабочих и арестовать многих сторонников Корнилова. «Мятеж» Корнилова оказался неподготовленной акцией. Русские люди не откликнулись на призыв Корнилова. Представители буржуазии, октябристы и кадеты спрятались по домам. Милюков пытался поддержать генерала, но был дезавуирован собственной партией. Все обличители большевиков [393] стали немыми. Железнодорожники расщепили посланные в столицу войска, и они стали легкой добычей агитаторов. К середине дня 30 августа стало ясно, что дело Корнилова обречено. Бьюкенен: «Выступление Корнилова с самого начала было отмечено почти детской неспособностью его организаторов».

Если англичане и французы готовы были приветствовать приход русского Бонапарта, то американские дипломаты еще не списали со счетов Керенского? В конечном счете по требованию американского посла Бьюкенен, как дуайен дипломатического корпуса, созвал совещание дипломатов воюющих против Германии стран (одиннадцать стран), на котором — следуя логике происходящего — было решено поддержать Временное правительство против Корнилова. Укрепившийся Керенский назначил главнокомандующим генерала Духонина. Военным министром стал 34-летний Верховский. Керенский остался теперь единственным контрагентом Запада в России.

Основа государственной организации — политическая власть — начала ослабевать в России. Западные посольства сходятся в том, что положение в России ухудшается с каждым месяцем. На фронте происходили мятежи и братания, в тылу — забастовки, грабежи и голод. Стране угрожало германское вторжение, революция и гражданская война. Ее сила и место в решении судеб Европы открыто подвергаются сомнениям. Ось Россия-Запад начинает крушиться. Впервые с начала войны английские и французские лидеры обсуждают стратегию войны так, как если бы Россия не была удостоена права участия в высшем совете.

В сентябре 1917 г. в Петрограде по британской инициативе было созвано совещание, на котором французский, итальянский, американский и британский послы пришли к мнению, что ожидать кризиса сложа руки нельзя. В совместной ноте западных правительств подчеркивалась необходимость реорганизовать военные [394] и экономические силы России посредством решительных мероприятий по поддержанию внутреннего порядка, повышению производительности промышленности, улучшению работы транспорта и восстановлению строгой дисциплины в армии. Посол США не получил санкции своего правительства, и к Керенскому послы Великобритании, Франции и Италии отправились 9 октября втроем. Рядом с Керенским напротив послов сидели Коновалов (заместитель председателя совета министров) и Терещенко — министр иностранных дел. Бьюкенен посоветовал Керенскому устранить большевиков, «и вы войдете в историю не только как главная фигура революции, но как спаситель своей страны»{468}.

Керенский отвечал послам по-русски, а Терещенко переводил на французский язык: «Настоящая война является войной народов, а не правительств, и русский народ знает, что он понес несказанные жертвы. Царский режим оставил страну в плачевном состоянии дезорганизации, и было бы лучше, если бы союзники в свое время выказывали меньше уважения к чувствам царского правительства и чаще призывали бы его к ответу за его грехи. Кроме того, они были плохо осведомлены и после революции колебались, продолжать ли им доставку военного снаряжения России. Между союзниками должно существовать полнейшее единение, их интересы одинаковы, и отпадение одного из них будет фатально для всех. Необходимо постоянство в политике; несмотря на все свои затруднения, Россия решила продолжать войну до конца»{469}. В заключение Керенский напомнил послам, что «Россия все еще великая держава».

Последний месяц в коалиции

Относительно последнего у западных союзников были уже свои сомнения. Россия теряла единую волю, организацию и способность действовать. Началась самая [395] трагическая для России в XX в. эпоха. Ее ждал распад, гражданская война, внутреннее ослабление, потеря внешнего влияния. Терещенко, обращаясь к союзникам, «надеялся», что Франция не забудет жертвы в 300 тыс. человек, которую Россия принесла в августе и сентябре 1914 г., чтобы спасти Париж. Он надеялся, что Италия будет с благодарностью помнить, что давление на ее фронте было облегчено великим наступлением Брусилова. Со своей стороны, Россия не забудет помощи британского флота. Встреча с послами убедила Керенского в необходимости напрямую связаться с Ллойд Джорджем — уэльсский радикал и русский социалист-народник найдут общий язык. 1 октября Керенский попросил писателя-агента Сомерсета Моэма передать британскому премьеру строго конфиденциальную просьбу заменить посла Бьюкенена. Но смысл тайного послания составляла чрезвычайно откровенная оценка состояния русских дел. В последний раз Керенский предложил Ллойд Джорджу заключить мир с немцами «без аннексий и контрибуций... Если этого не будет сделано, тогда, с наступлением холодной погоды, я не смогу удержать армию в траншеях. Я не вижу, как мы могли бы продолжить войну. Разумеется, я не говорю этого людям. Я всегда говорю, что мы должны продолжать борьбу при любых условиях — но это продолжение невозможно, если у меня не будет что сказать моей армии»{470}. Российский эсминец доставил Моэма в Осло, но к премьеру он попал только 18 ноября.

А Керенский в ставке вместе с генералом Духониным и военным министром Верховским разработали план сокращения состава армии за счет роспуска частей, пораженных большевизмом. Намечалось создание секретных сил для борьбы с подрывными элементами, обсуждались возможности формирования армии, состоящей целиком из добровольцев. Ситуация в армии была настолько тяжелой, что Верховский пришел к нерадостному заключению, что России придется скоро просить о перемирии (после успеха немцев, захвативших [396] эстонские острова 6 октября 1917 г. они были в 350 километрах от Петрограда).

Штаб военно-морского флота России запросил о помощи британский флот. В ответ посол Бьюкенен советовал главе Временного правительства расправиться с большевизмом, «и тогда он войдет в историю не только как ведущая фигура революции, но и как спаситель своей страны»{471}. Керенский сказал, что расправится с большевизмом только тогда, когда будет спровоцирован. Керенский был зол на англичан. Король Георг Пятый принял в Букингемском дворце генерала Гурко — политического противника Керенского. (У англичан не было выбора — дело шло к заключению Россией сепаратного мира). Теперь король приглашал в Англию Николая Романова, Керенский воспринял происходящее как оскорбление и пригрозил послать телеграмму с выражениями симпатии к ирландским сепаратистам Шин Фейн. Терещенко пытался успокоить Бьюкенена словами, что Керенский, видимо, шутит{472}.

19 октября 1917 г. Верховский оповестил кабинет министров, что «в свете нынешних взглядов на вопрос о мире, катастрофа неизбежна». Выступая перед центральным комитетом партии кадетов он признал: «При нынешних обстоятельствах продолжение борьбы невозможно, и всякая попытка продлить войну только приблизит общую катастрофу». Перед подкомитетами по обороне и иностранным делам он изложил детали: не хватает продовольствия для трех миллионов солдат, в то время как лишь полное обеспечение питанием и жильем могло предотвратить бегство солдат из траншей. Угасает всякий энтузиазм тех, кто надеялся на удивительную регенерацию армии свободной России. Министр Кишкин, по профессии психиатр, мрачно заключает: «Пассивность и нерешительность стали симптомами умственной болезни нашего правительства... Наш премьер-министр виновен в общей разочаровывающей ситуации»{473}. Дисциплину можно обеспечить [397] лишь выделением из армии 150 тысяч офицеров в качестве сил внутренней безопасности. Власть всех комитетов ограничить. Патриотическую пропаганду усилить.

Министр иностранных дел Терещенко пытался внести ноту оптимизма: армия уже переживала страшные времена зимой 1916 г. Американские инженеры делают чудеса на железных дорогах. Верховский пояснил, что он не требует немедленного сепаратного мира для России, но правительству следует назвать дату начала общих мирных переговоров. Союзники либо примут предложение, либо освободят Россию от ее обязательств. В любом случае, России нужна сильная личная власть{474}. На следующий день Керенский послал Верховского в двухнедельный отпуск, назначив на пост военного министра генерал-квартирмейстера Маниковского. Союзным послам премьер сказал, что Верховский планировал захват власти.

Позже Керенский расскажет, что 20 октября Россия получила через шведское посольство от австрийцев предложение сепаратного мира, что означало отход от Германии Турции и Болгарии. Император Карл искал в 1917 г. возможности остановить губительную для него войну, но попытки сепаратного мира сдерживало присутствие на австрийской территории германских войск и воинственность венгерской аристократии {475}.

Америка укрепляется в Европе

В 1917 г. американцы экспортировали только в европейскую часть России товаров на 400 млн. дол. (рост с 25 млн. в 1913 г.). Экспорт включал в себя военные материалы, значительный объем сельскохозяйственного оборудования, автомобили, локомотивы, хлопок, промышленное оборудование. Америка методически укрепляла в Европе инфраструктуру своего подлинного вторжения на континент. 6 сентября 1917 г. генерал Першинг перенес [398] штаб экспедиционного корпуса из Парижа в Шомон, ближе к линии фронта. Президент Пуанкаре навестил американцев, но пока молодые янки не произвели на французского президента особого впечатления. Пройдет совсем немного времени, и союзники начнут ощущать могучую силу Америки,

Клемансо, который вскоре возглавит французское правительство, писал о Совете рабочих и солдатских депутатов с характерным для него отвращением к нюансам: «Банда мошенников, оплачиваемых тайными службами Германии, банда германских евреев с более или менее ощутимой русской прослойкой, повторяющая то, что ей было сказано в Берлине»{476}. Лондон не позволял себе столь экстравагантных выражений, но и отсюда Ллойд Джордж в сентябре впервые шлет Керенскому ноту жесткого содержания: если дисциплина в русской армии не будет восстановлена, помощь союзников будет решительно сокращена.

Только что под Пашендейлем безрезультатно были положены в боях триста тысяч человек. В условиях явной крепости Германии и маразма России Ллойд Джордж и Клемансо, похоже, приходят к выводу, что судьбы войны могут быть решены таким образом: Германия за счет отступления на Западе получит исключительные возможности на Востоке — оставляя свои фанко-бельгийские приобретения, Берлин может увеличить зону оккупации в России. Разумеется, вопрос не ставился так грубо, но общий смысл дипломатической деятельности Лондона и Парижа приобретает подобный оттенок.

Для воздействия на своего восточного союзника и вызрела идея союзнической конференции в Париже с целью «рассмотрения мер, которые могли бы быть приняты для помощи России и предотвращения ее дезинтеграции»{477}. Встречая новую жесткость Лондона и Парижа, Временное правительство попыталось опереться на Вашингтон. Пока не поздно, следует поддержать противостоящее большевикам Временное правительство. [399]

Американские дипломаты дорожили отстоянием от коллективной стратегии Антанты. Вильсон полагал, что Америке следовало показать силу и решимость, чтобы прекратить «разброд в России». На конференции его представлял Хауз. Речь он будет вести не о попытках нахождения мира, а об интенсификации союзнических военных усилий{478}. Складывается впечатление, что Западом овладевает такая логика: чем больше Россия отступает, тем больше резон в жестких западных требованиях. Русские торопятся, тем лучше для Запада — это оправдывает его посуровевшую позицию.

Размышления немцев

Некоторая нерасторопность немцев объяснялась в немалой степени неожиданными для них внутренними трудностями. Вождь восставших на линейном корабле «Принц-регент Луитпольд» в Вильгельмсхафене моряк Альбин Кобис повел четыреста матросов в город под лозунгами прекратить кровопролитие. Военный суд приговорил Кобиса к смерти. В письме родителям Кобис проклял «германское милитаристское государство»{479}.

26 сентября 1917 г. Людендорф признал напряжение, создаваемое наступлением Хейга: «Еще один день тяжелых боев, несущих нам потери. Мы можем перенести потерю территории, но не ослабление нашего духа»{480}. 12 октября британские войска подошли к Пашендейлю. Наступление обошлось англичанам и австралийцам в 250 тысяч человек (годом ранее на Сомме были потеряны 420 тысяч). Оборона немецкой стороны осложнялась постоянной задачей немцев оказывать помощь австрийцам на итальянском фронте. Они потеряли убитыми и ранеными во Фландрии больше англичан — 400 тысяч человек. Начальник штаба германской армии признал: «Это было величайшее мученичество мировой войны». [400]

Надежды немцев были связаны с Россией, где 2 октября Балтийский флот отказался подчиняться Временному правительству, что позволило немцам высадиться на два острова в Рижском заливе. Русские тральщики попросту отказались минировать подходы. Следовало ковать железо пока горячо. 7 октября 1917 г. министр иностранных дел Кюльман в Крайцнахе изложил взгляды, прежде защищаемые Яговым и Циммерманом: в будущем следует исключить появление «агрессивной России». Но если вести себя близоруко и в ходе текущей войны отнять у России Польшу, Литву и Курляндию, то вероятность противоречий резко увеличится. Россия не простит такого унижения. Гинденбург согласился с возможностью возникновения в будущем новых войн с Россией, но объяснил их причины по-иному: «Расовая ненависть является причиной антагонизма между Россией и нами»{481}.

Канцлер Михаэлис развивал ту тему, что «нашей целью должно быть господство в Центральной Европе, совмещенное, если это возможно, с дружбой с Россией». Эта линия рассуждений не получила поддержки Гинденбурга и Людендорфа, которые представляли будущее в виде нескольких войн в Европе и потому желали максимально ослабить поверженных в данной войне противников. Предполагалось отделение от России приграничных территорий (речь шла, прежде всего, о Польше, Литве, Курляндии), но пока не собственно расчленение страны.

Тем временем тридцатилетний австрийский император Карл задумывается над созданием в стране федеральной системы, предусматривая создание автономного чешского государства. Это немедленно вызвало противодействие венгров. А в чешском городе Простейев полиция убила 23 рабочих, воспламененных требованиями независимости.

Положение Центральных держав все же было таковым, что кайзер Вильгельм мог перемещаться [401] по обширному центральноевропейскому пространству. Германия, несмотря ни на что, казалась стабильной. При Пашендейле германская оборона выстояла, на Балтике десант на русские острова удался{482}. Из Стамбула кайзер обратил внимание мира на забастовку миллиона российских железнодорожников, парализовавшую все военные усилия страны.

Борьба в октябре 1917 г. шла во всем огромном мире. В Африке Леттов-Форбек не только отбил наступление на германские владения, но и вторгся в португальскую Восточную Африку. В Северном море два германских крейсера — «Бремзе» и «Бруммер» — навели ужас на союзные суда. Немецкие подводные лодки продолжали топить без разбора все союзные плавающие мишени. Под Парижем военный суд приговорил к расстрелу танцовщицу Мату Хари; цеппелины снова бомбили в октябре Лондон; немецкие бомбардировщики впервые применили над Лондоном зажигательные бомбы; в битве при Капоретто итальянцы не выдержали газовой атаки.

Россия накануне

21 октября 1917 г. Керенский объявил, что Россия будет представлена на межсоюзнической конференции, и выдвинул список конкретных условий мира. Французы узнали, что будущее Эльзаса и Лотарингии должно решаться посредством плебисцита. Бельгия получит компенсацию за счет международного фонда. Англичане узнали, что Германии предлагается сохранить за собой все колонии. Американцам предложили нейтрализацию Панамского канала, а англичанам — нейтрализацию Суэцкого канала, равно как и черноморских проливов. Все нации после окончания войны получат равные экономические возможности. Тайная дипломатия отменялась. Мирные переговоры будут вестись делегатами, избранными парламентами своих стран. [402]

Всплеск «открытой дипломатии» правительства Керенского произвел на Запад тягостное впечатление — русские социалисты зашли слишком далеко. Даже в случае победы Германии Запад не мог ожидать худших условий. Пацифистский радикализм Временного правительства поставил вопрос: а следует ли Западу, вообще, обсуждать будущее с представителем Керенского. Запад прибег к простому способу: он усомнился в прерогативах правительства, которое само себя назвало Временным. Имеют ли делегаты этого правительства легитимное право представлять свою нацию? Министр иностранных дел Бальфур сказал послу Набокову: «Не следует создавать прецедент для ведения переговоров, когда исключительные прерогативы получают фактически частные лица. Такой способ ведения дел мог бы иметь нежелательные последствия»{483}.

Нокс буквально с ужасом докладывал в Лондон о растущем воздействии на главу Временного правительства американца Раймонда Робинса, возглавившего миссию Красного Креста. Робине утверждал, что Запад должен заставить Временное правительство распределить землю между крестьянами — это единственный способ выбить почву из-под Ленина, перехватить лозунг «Мир, земля, хлеб» и восстановить боевую мощь русской армии. Нокс был категорически против поддерживаемых американцем реформ, считая, что они могут вызвать цепную реакцию: «Распределите землю в России сегодня, и через два года вы будете делать то же самое в Англии»{484}.

Но и Робине достаточно быстро расстался с иллюзиями и в октябре покинул лагерь сторонников Временного правительства: «Я не верю в Керенского и его правительство. Оно некомпетентно, неэффективно и потеряло всякую ценность». Стабилизировать его уже невозможно. Единственной надеждой России, по мнению Робинса, является военная диктатура: «Этот народ должен иметь над собой кнут»{485}. Лишь Френсис еще [403] не оставил идеи опоры на Временное правительство. В России нет ему альтернативы. Если петроградский Совет попытается взять власть в свои руки — тем лучше. Достаточно будет нескольких дней, чтобы он рухнул под тяжестью управления огромной страной, и его сменят более ответственные и компетентные люди, готовые продолжать войну против Германии{486}.

11 октября 1917 г. Керенский выступил с последним призывом к Западу поддержать его правительство до начала работы Учредительного собрания: «Волны анархии сотрясают страну; давление внешнего врага нарастает; контрреволюционные элементы поднимают голову, надеясь на то, что продолжительный правительственный кризис, совмещенный с усталостью, охватившей всю нацию, позволит им убить свободу русского народа»{487}. Керенский уже не скрывал своего разочарования Западом. Впервые посол Бьюкенен четко определил своего противника в России: «Большевизм является источником всех зол, от которых страдает Россия, и если бы он (Керенский) вырвал его с корнем, то вошел бы в историю страны не только в качестве вождя революции, но и в качестве спасителя своей страны»{488}. Керенский заявил, что может прибегнуть к насилию «только в том случае, если большевики сами вызовут необходимость вмешательства правительства, пойдя на вооруженное восстание»{489}. Тем самым Керенский подписал себе приговор.

Крах русской армии

Осенью 1917 г. наступает крах великой русской армии. В начале 1916 г. она насчитывала в своем составе 12 миллионов человек. Накануне февральской революции число мобилизованных достигло 16 миллионов человек (и готовился призыв еще 3-х миллионов). Из этих 16 миллионов 2 миллиона человек были взяты в [404] плен, а 2 миллиона погибли на поле брани или от болезней, что довело численность русской армии к ее концу 1917 г. до 12 миллионов человек. Это была самая крупная армия мира, но ее распад был уже неукротим.

Вернувшийся из России некто Рекули сообщил маршалу Фошу, что русские достигли предела своих сил. Фош спросил: «Стало быть, от них нечего более ожидать?» — Рекули: «Абсолютно»{490}. Видя ослабление России как покровительницы славянских народов, Франция создает на своей территории чешскую армию. 16 октября русский военный министр Верховский убеждал Нокса, что «мы восстановим русскую армию и доведем ее до такого состояния, что к весне она уже сможет сражаться»{491}. Скептичный англичанин записал в дневнике: «Совершенно очевидно, что нет ни малейшей надежды на то, что русская армия будет снова участвовать в боевых действиях»{492}. Последнее, что могли сделать англичане — это воздействовать на активное еврейское меньшинство страны. 24 октября 1917 г. сотрудник Форин оффиса писал министру иностранных дел Бальфуру: «Информация изо всех источников говорит об очень важной роли, которую евреи сейчас играют в русской политической ситуации. Почти каждый еврей в России является сионистом, и их можно убедить, что успех сионистских устремлений зависит от их поддержки союзников и от вытеснения турок из Палестины; мы должны заручиться поддержкой этого наиболее влиятельного элемента»{493}. Ведущий английский историк периода — Мартин Гилберт — полагает, что, именно желая найти общий язык с влиятельными политиками-евреями в России, была опубликована 2 ноября 1917 года так называемая «Декларация Бальфура» — письмо Бальфура лорду Ротшильду, выражающее поддержку Британией «создания национального очага еврейского народа» в Палестине. «Финальные дискуссии по поводу декларации касались того, как она может послужить сбору патриотических сил в России»{494}. Было решено, что трое ведущих сионистов, включая Владимира [405] Жаботинского, отбудут в Петербург, чтобы привлечь русских евреев к делу союзников. Уже упоминавшийся нами выше лорд Хардиндж (столько сделавший для сближения России и Британии) говорил Бальфуру довольно уверенно «При умелом использовании евреев в России мы сможем восстановить ситуацию в России к весне».

3 ноября подал в отставку военный министр Верловский. Прежде он придерживался той точки зрения, что для удержания войск в окопах им нужно сказать, за что они воюют — т.е. все союзники по антигерманской коалиции должны выдвинуть условия мира. Логично было предположить, что немцы эти условия не примут, и тогда на них следовало возложить ответственность за продолжение войны. Тогда у войны появлялась хотя бы умозрительная цель. Но нервы Верховского не выдержали нескольких недель русской политики. Видя распад фронта, он потребовал немедленного заключения Россией мира и назначения диктатора для восстановления порядка. Требования Верховского на несколько дней вызвали панику Запада. Гасить эмоции был назначен министр иностранных дел Терещенко. В ноябре 1917 г. он на конференции в Париже должен был изложить официальную оценку ситуации в России. Предполагалось, что в поездке на Запад его будет сопровождать Бьюкенен. Однако события в Петрограде властно вмешались в эти планы.

Октябрьское восстание

Левые получили исторический шанс. В отличие от Корнилова, они действовали в центре — в обеих столицах — и рассчитывали на быстротечные операции. Допуская классическую ошибку — «позволить выпустить пар из котла», — Временное правительство позволило нанести удар. В основные западные посольства пришли в качестве охраны кадеты военных училищ. Посол Бьюкенен сказал [406] во время завтрака министрам Терещенко, Коновалову и Третьякову, что не понимает странного попустительства правительства, позволяющего экстремистам типа Троцкого побуждать массы к насилию. Почему не издан приказ об его аресте? Коновалов в ответ мог сказать только то, что русская революция прошла через несколько фаз развития и теперь подошла к последней. Еще до отбытия в Англию посол увидит большие перемены.

Они не заставили себя ждать. Накануне восстания американский посол Френсис и министр иностранных дел Терещенко стояли у окна, глядя на марширующих солдат. «Я ожидаю сегодня вечером большевистского выступления», — сказал министр. «Если вы можете его подавить, пусть оно начнется», — ответил Френсис. — «Я думаю, что мы сможем его подавить», — задумчиво сказал Терещенко. «Оно начнется вне зависимости от того, можем мы совладать с ним или нет — но я устал от неопределенности положения»{495}.

4 ноября Временное правительство приказало полуторасоттысячному гарнизону Петрограда закрыть собой брешь, образовавшуюся в результате массовых братаний на Северо-Западном фронте. Военно-революционный комитет большевиков приказал не выступать. На следующий день Керенский приказал войскам, стоявшим за городом, выступить на усмирение, но те отказались выполнять приказ. По улицам продефилировал тысячный женский батальон — это была единственная часть, которую мог проинспектировать премьер. Накануне выступления большевиков Фрексис специально подъезжал к новобранцам, отдавая им военные почести. Он хотел дать знать, что Америка и ее посол — на стороне находящегося под ударом бунтовщиков Временного правительства.

Вечером 6 ноября Исполком Петроградского Совета принял решение захватить главные пункты города и арестовать министров Временного правительства. Терещенко отказался от идеи выезда на Запад. Утром следующего дня послы союзных держав узнали, что практически весь [407] город, включая Государственный банк, вокзалы и почтамт, находится в руках большевиков. Войска петроградского гарнизона под руководством большевиков окружили Зимний дворец, где заседало Временное правительство.

Советнику американского посольства Уайтхаузу русский офицер заявил, что Керенский нуждается в автомобиле (украшенном американским флагом) для выезда на фронт. Приведенный к Керенскому Уайтхауз указал на примерно тридцать автомобилей, стоящих перед Зимним дворцом — резиденцией Керенского. Но премьер русского правительства объяснил, что автомобили выведены из строя и гарнизон Петрограда уже не подчиняется ему. Покидая Петроград на автомобиле с американским флагом, он выразил американскому послу Френсису убеждение, что «вся эта афера (так он определил Октябрьскую революцию. — А.У.) будет ликвидирована в течение пяти дней»{496}.

В десять вечера 7 ноября 1917 г. крейсер «Аврора» произвел сигнальный залп по Зимнему дворцу. В половине одиннадцатого вечера в номере гостиницы «Европейская» один из руководителей американского Красного креста записал в дневник: «Великий день для России и мира. Война: гражданская война и коммуна. Что за время. О наш Вседержитель! Помоги Америке и России и всем свободным народам мира»{497}. Дочь британского посла записала в дневнике: «Петроград, может быть, и можно на короткое время подчинить такому правлению, но то, что вся Россия будет управляться такими людьми — в это поверить невозможно»{498}. В два часа ночи 8 ноября верные большевикам войска взяли Зимний дворец. Министров Временного правительства препроводили в Петропавловскую крепость. Далеко не общеизвестно, что британское посольство помогло освободить защищавших дворец женщин. Впервые французский посол Нуланс приехал в британское посольство с целью обсудить возможности размещения в Петрограде союзных войск{499}. [408]

Большевики образовали совместное с левыми эсерами правительство, которое возглавил В.И. Ленин и в котором комиссаром иностранных дел стал Л.Д. Троцкий. Двух декретов — о мире и о земле — оказалось достаточно для привлечения на свою сторону политически активных масс. Возможно, большевики победили именно потому, что в своем страстном желании создать новый мир они без колебаний обратились к старым и испытанным орудиям русской истории, к жесткому командованию и насилию.

По словам Черчилля, внезапно «отчаяние и предательство узурпировали власть в тот самый момент, когда задача достижения победы над противником была уже решена. С победой в руках она (Россия) рухнула на землю, съеденная заживо, как Герод давних времен, червями... Ни к одной из наций судьба не была так неблагосклонна, как к России. Ее корабль пошел ко дну, уже видя перед собой порт. Она вынесла шторм, когда на чашу весов было брошено все. Все жертвы были принесены, все усилия предприняты. Отчаяние и измена предательски захватили командный мостик в тот самый момент, когда дело уже было сделано. Долгие отступления окончились; недостаток вооружения прекратился; оружие двинулось на фронт... Стало глупой модой рисовать царский режим как слепую, коррумпированную, некомпетентную тиранию. Но обзор тридцати месяцев ее борьбы с Германией и Австрией требует исправления этого легковесного представления, требует подчеркнуть доминирующие факты. Мы должны измерять мощь Русской империи по битвам, в которых она выстояла, по несчастьям, которые она пережила, по неистощимым силам, которые она породила, и по восстановлению сил, которое она оказалась в состоянии осуществить»{500}. И все же...

Немцы и Запад некоторое время ждали действий Керенского — ведь его правительство предвидело, даже и приветствовало кризис. Трагическая роль Керенского [409] нигде не проявилась с такой силон, как в эти дни Керенскому не удалось мобилизовать силы против большевистского Петрограда. Вплоть до 11 ноября лояльные Временному правительству части старались дойти до столицы, но были остановлены и деморализованы. Казачьи части были остановлены перед Петроградом теми петроградскими рабочими, которых Керенский вооружил в ходе борьбы с Корниловым. По мнению деятелей Временного правительства, звонивших в американское посольство (в частности, Скобелева и Чайковского), с приходом большевиков Россия исчезла с лица земли как великая держава{501}.

Посол Д. Френсис не испытывал сомнений в том, что Ленин является германским агентом, получающим германские деньги. Бьюкенен не упрощал дело; для него Ленин был идейным борцом и ради достижения цели — мировой социальной революции — был готов использовать любые возможности: готов был брать английские, американские или французские деньги?

Объявившийся в Стокгольме личный секретарь Керенского 21 ноября 1917 г. убеждал американского посла, что большевики продержатся у власти от силы четыре недели; он просил Америку «не проявлять нетерпения... не становиться на ту или иную сторону в текущем конфликте, а ожидать формирования более стабильного правительства»{502}. Посол Временного правительства в Вашингтоне Борис Бахметьев представил госдепартаменту 27 ноября документ, якобы созданный «подпольным Временным правительством» в Петрограде: «Любое впечатление о том, что союзники оставляют русский народ в его нынешнем критическом положении, может вызвать у нации чувство, что Россия действиями союзников освобождается от ответственности»{503}.

Френсис не только сохранил весь состав посольства, но призвал коллег к активизации деятельности. Зашедший утром 9 ноября в британское посольство Авксентьев ожидал антибольшевистских выступлений в [410] столице и подхода войск из Пскова. Бьюкенен не разделял его уверенности, а его мнение в тот момент ценилось высоко на Даунинг-стрит. (Министр иностранных дел Британии Бальфур прислал Бьюкенену телеграмму: «Я высоко ценю ваше намерение остаться на своем посту и хочу еще раз заверить вас в симпатии правительства его величества и в его полном доверии к вашим мнениям и суждениям»).

Новая роль России

Россия проснулась от многовекового, сна феодализма, и искать общий язык с ней становилось все тяжелее. Огромная страна вступила в фазу внутреннего борения. Для Запада этот процесс брожения был опасен в двух отношениях: Россия могла высвободить дивизии немцев для Западного фронта и привлечь к себе класс угнетенных и скептиков погрузившейся в войну Западной цивилизации. Правительство Ленина обратилось к социалистическому движению, к рабочему классу Англии, Франции и Германии с призывом заключить мир без аннексий, без насильственных завоеваний, без контрибуций и с соблюдением принципа самоопределения.

В истории русского народа периодически прослеживается одна явственная и прискорбная черта — стремление в час рокового выбора предоставляться воле событий. Так было в 1606 г., так было в 1917, в 1991 г. Министры Временного правительства принимали законы, не понимая главного — нет уже государственной машины, способной осуществить эти законы.

8 ноября 1917 г. комиссар иностранных дел Троцкий прислал послам союзных держав ноту: «Обращая ваше внимание на текст предложения нашего правительства о перемирии и демократическом мире без аннексий и контрибуций, основанного на правах народов распоряжаться собой, я прошу Вас, господин [411] посол, рассматривать вышеупомянутый документ в качестве формального предложения о перемирии на всех фронтах и безотлагательном начале переговоров о мире, передаваемом одновременно всем воюющим нациям и их правительствам». Когда Троцкий говорил, что его задачей является «выпустить революционные прокламации народам мира и закрыть лавку», он не преувеличивал. Ленин и Троцкий поставили перед собой двойную задачу: создание революционного государства в России и расширение революционного движения в мире, пользуясь недипломатическими каналами.

Телеграф донес до столиц обеих коалиций предложение второго Всероссийского съезда Советов «всем воюющим народам и их правительствам» начать переговоры о немедленном и всеобщем мире. Советское правительство официально и публично отказалось от секретно оговоренных предшествующими правительствами претензий России на чужие территории. Западные послы игнорировали обращение: советское правительство «основано посредством силы и не признано русским народом». Английские, французские и итальянские представители при русской ставке выразили протест по поводу одностороннего предложения о перемирии, нарушающего договоренность 1914 г. Лорд Роберт Сесиль заявил представителю агентства «Ассошиэйтед Пресс», что «если эта акция будет одобрена и ратифицирована русской нацией, то поставит ее вне границ цивилизованной Европы»{504}. Запад исходил из иллюзии, что большинство русского народа еще жаждет сдержать слово и добиться победы.

Какими видели отношения с Западом большевики? Л. Д. Троцкий писал 30 октября 1917 г.: «По окончании этой войны я вижу Европу воссозданной не дипломатами, а пролетариатом; Федеративная республика Европа — Соединенные Штаты Европы — вот что должно быть создано. Экономическая эволюция требует отмены национальных границ. Если Европа останется разделенной [412] на национальные группы, тогда империализм снова начнет свою работу. Только Федеративная республика Европы может дать миру мир»{505}. Наивность Ленина и Троцкого заключалась в вере в силу германской социал-демократии как интернационалистской социальной организации (а не части германского патриотического фронта); предлагая Шейдеману (основная фракция социал-демократов в рейхстаге) и Каутскому (независимая социал-демократическая партия Германии) начать мирные переговоры, Ленин обнаружил переоценку интернационализма германской социал-демократии, неверное понимание ее патриотизма, столь отличное от большевистского. Германский посол в Швеции Люциус «предупредил» Воровского от попыток «осуществлять эксперименты во внутригерманских делах». Воровские слабо сопротивлялся — германская позиция может привести лишь к падению большевиков. Берлину следует учитывать, что большевики обязаны вести переговоры в условиях демократического контроля.

Не подлежит сомнению, что большевики ожидали от перехода к новому политико-экономическому строю обещанных теорией благоприятных экономических последствий, рывка в экономическом развитии. Но они не были слепы и не обольщались надеждой на скоростную индустриализацию одними лишь русскими силами. Они уповали на революцию в гиганте европейской экономики — Германии. Социалистическая Германия поможет социалистической России. Как и всякая надуманная схема, эта прошла путь от экзальтированного ожидания до мрачного разочарования, а затем выбора пути строительства социализма в одной стране (осуществленного уже Сталиным). Но пока июльская программа 1917 г. рисовала будущее в радужных тонах.

Важно подчеркнуть следующее: Россия после ноября 1917 г. стала страной, где государственный аппарат осуществлял плотный контроль над связями страны с другими государствами; внешняя торговля осуществлялась [413] лишь под государственным наблюдением. Число западных фирм, работавших в России, было резко сокращено. Большевики сместили все понятия в системе отношений России с Западом. Текущее состояние дел в Европе они видели временным; они ждали решающего выяснения отношений в ходе социального взрыва. Победу над Германией они не видели в качестве общей с Западом цели — следовательно, объем общего с Западом резко уменьшился. Марксизм Ленина относился к международной дипломатии с нескрываемым презрением, как к делу временному, выполняющему пустые задачи накануне судного дня пролетарской революции. Россия пойдет вперед, ведомая передовой теоретической мыслью германской социал-демократии — следует лишь продержаться до социального переворота в Германии. Но соратники могли обниматься в Циммервальде, однако займут ли германские социал-демократы позицию «поражения своей страны» — на этот счет большевики питали иллюзии.

Октябрьская революция, по мнению Дж. Кеннана, «оживила традиционное русское чувство идеологической исключительности, дала новую опору архаическим отношениям подозрения и враждебности к иностранным государствам и их представителям, дала новое основание для дипломатической методологии, основанной на наиболее глубоком чувстве взаимного антагонизма»{506}.

Причины крушения

Френсис объяснял причины крушения Временного правительства так: «Огромная масса солдат русской армии была темными крестьянами, которые не имели представления о том, за что они сражаются. Они воевали уже давно; они несли огромные потери; их предали некоторые из их военачальников, а их семьи терпели лишения. Ленин и Троцкий вместе с многочисленными сторонниками [414] обещали им мир и землю. Они стремились к миру. Получить землю, на которой они трудились, было мечтой многих поколений. В этих условиях заставить этих вышедших из крестьян солдат сражаться и в то же время создавать демократическое правление в стране, где на протяжении столетий царствовал деспотизм, было задачей для лидера, имеющего стальные нервы Кромвеля и глубинную мудрость Линкольна. Керенский не был таким человеком. Он был преимущественно оратором. Он был русским патриотом, заботящимся о благосостояния своей страны. Но он был слаб и в течение короткого времени своего правления дважды фатально ошибся; первый раз — когда после попытки совершения переворота в июле не сумел уничтожить Ленина и Троцкого. Второй раз — когда во время борьбы с Корниловым он не сумел найти общий язык с генералом, а обратился за помощью к Совету рабочих и солдатских депутатов, раздав оружие и боеприпасы рабочим Петрограда»{507}.

Трагедией Временного правительства была неспособность отождествить себя с движением за мир в России — оно предпочло расколу с Западом свою политическую смерть. Керенский, как многие в русской политической истории XX века, был человеком слова, а не дела. Он не использовал имевшиеся у него возможности. Неизвестное в России слово — компромисс — должно было означать сближение партий в час опасности, но октябристы, кадеты и умеренные социалисты предпочли гибель выработке единой политической платформы. Все они оказались не в состоянии сделать наиболее ценимое Западом — создать дисциплинированную армию. Почти все представители этих политических партий полагали, что такая армия неизбежно восстановит монархию.

В исторически короткий период правления Временного правительства противоречия между внешней и внутренней политикой Петрограда достигли экстремальной формы. Падение династии быстро привело к незрелой «безграничной» демократии, ведшей дело [415] к анархии. Все группы населения и национальности страны почти внезапно потребовали своих прав. Это ударило по единству страны, нанеся ему непоправимый ущерб. Но — парадокс — именно в этот момент отчаянной борьбы с врагом Россия более всего нуждалась в единстве — без него она проигрывала в войне.

Социальное и культурное развитие страны оказалось недостаточным для участия в такой гигантской авантюре, как первая мировая война. Поражение правительства Керенского — последнего русского правительства, верившего в союз России с Западом — означало наступление новой эпохи как для России, так и для Запада. Двойное давление — германского пресса и внутреннего социального недовольства — сокрушило государство Петра, основной идеей которого было введение России в Европу. Та Россия, которая видела себя частью европейского мира, частью цивилизации Запада, опустилась в историческое небытие. Большевики жили в другом социальном измерении; для них Европа была сколь привлекательна (местоположение крупнейших социал-демократических партий), так и ненавистна (как оплот властвующей над миром буржуазии).

Германский историк Ф. Фишер: «Большевики проявляли нервозность в отношении перспектив встретить в одиночестве Центральные державы и получить от них условия, которые окажутся столь унизительными, что подставят под удар их политически еще не укрепившиеся позиции. Немедленно после захвата власти они послали немцам через Стамбул документ, в котором говорилось, что, если германские условия окажутся слишком суровыми, они будут сметены с русской сцены буржуазной реакцией, которая постарается восстановить фронт против Германии с японской помощью»{508}.

Когда правительства Антанты отказались признать советское правительство, Троцкий вначале постарался оказать давление на англичан и французов. Он попросту угрожал: если союзники не прислушаются, Россия заключит [416] сепаратный мир с немцами. 21 ноября посол Палеолог получил ноту, информирующую его, что правительство Ленина объявило перемирие на всех фронтах и намерено — в случае отсутствия поддержки — вступить в контакт с немцами. 27 ноября Бьюкенен сообщал в Лондон: «Каждый день, в течение которого мы удерживаем Россию в войне вопреки ее воле, ожесточает ее народ против нас». Не получив ответа от союзников, Троцкий напрямую телеграфировал германскому военному командованию предложение заключить перемирие для последующего «заключения демократического мира без аннексий и контрибуций». В Петрограде опубликовали тайные договоры между Россией и союзными странами, заключенные между 1914 и 1917 гг. «Правительство рабочих и крестьян отказывается от секретной дипломатии с ее интригами, секретными шифрами и ложью».

25 ноября в Будапеште состоялась стотысячная манифестация за принятие большевистских предложений. Да и в западных странах не было единомыслия. Газета «Дейли телеграф» опубликовала письмо бывшего министра иностранных дел лорда Лэнсдауна: «Мы не собираемся проигрывать эту войну, но ее продолжение будет означать превращение современной цивилизации в руины». Если начать переговоры немедленно, можно добиться «продолжительного и почетного мира». Лэнсдауна ждал едва ли не общественный остракизм, но дочери он сообщил, что письма с фронта поддерживают его.

Реакция Запада

Италия терпела поражение за поражением: ее войска отошли почти до Венеции, и англо-французам пришлось послать на итальянский фронт восемь дивизий. Напряжение войны привело к власти во Франции 76-летнего Жоржа Клемансо, ставшего фактическим диктатором страны. На союзнической конференции [417] 17 ноября англичане коснулись вопроса переговоров о перемирии, но Клемансо ответил без экивоков: «Итак, вы хотите, чтобы я поблагодарил людей, которые украли мой кошелек?»{509}.

Заметим, что в своем «Декрете о мире» Ленин даже не упоминает о Соединенных Штатах, обращаясь только к Англии, Франции и Германии, к «трем сильнейшим государствам, принимающим участие в текущей войне». Вожди большевистской революции имели западноевропейский опыт. Ленин никогда не был в Америке. Видимо, он представлял ее реалии неким продолжением английской действительности, с которой он был знаком по лондонской эмиграции. Из вождей русской революции только Л. Троцкий имел американский опыт. Живя на 162-й улице Манхеттена («рабочий район Нью-Йорка», по его словам), он был полностью вовлечен в то, что назвал своей профессией — «деятельность революционного социалиста».

Вначале приход к власти коалиции большевиков и левых эсеров не вызвал особых эмоций в западных столицах. Отклик на военный переворот был значительно слабее, чем на мартовскую революцию. К тому же, в отличие от марта, в столице и стране не видно было той колоссальной смены вывесок и реальных внутренних перемен, как это было весной. Доминирующая реакция в западных столицах: аберрация истории не продлится долго, это эпизод, исторический курьез. Реалисты в Лондоне, Париже и Вашингтоне полагали, что Керенский, возможно, и не вернется к власти, но жизнь выдвинет некую сильную личность, которая подхватит лежащую в пыли корону и продолжит войну.

Быстрее многих оценили значимость событий в Петрограде американские военные. Першинг из своего французского далека констатировал необратимость случившегося и предсказал расширение революционной волны, Уже на этой, ранней стадии он информировал военного министра Бейкера о «вероятии того, что лишь Великобритания [418] и мы будем продолжать войну, не получая материальной помощи от других стран»{510}. Восприятие Западом новой политической системы в России могло передать лишь черчиллевское красноречие: «Явление, видом отличное от любых, когда-либо обитавших на земле, стояло на месте, где находился прежде союзник. Мы видели государство без нации, армию без страны, религию без бога». К чести западных послов следует сказать, что они почти сразу оценили сильные стороны большевиков, в частности, выдающиеся качества их вождей. В донесениях западных послов большевики характеризовались как компактная группа решительных людей, знающих чего они хотят и как достигнуть своих целей. Бьюкенен: «На их стороне превосходство ума, а с помощью своих германских покровителей они проявили организационный талант, наличие которого у них вначале не предполагали. Как ни велико мое отвращение к их террористическим методам и как ни оплакиваю я разрушения и нищету, в которую они ввергли мою страну, я охотно соглашусь с тем, что и Ленин и Троцкий — необыкновенные люди. Предшествующие министры, в руки которых Россия отдала свою судьбу, оказались слабыми и неспособными, а теперь, в силу какого-то жестокого поворота судьбы, единственные два действительно сильных человека, созданных Россией в течение войны, оказались предназначенными для довершения ее разорения»{511}.

После октябрьского переворота Д. Френсис обратился к народу России: «Возможно, вы устали от войны и желаете мира, но какой мир вы можете получить из рук империалистического по форме правительства, являющегося величайшим врагом демократии. Своей внутренней враждой вы распыляете свою силу, ослабляете свой дух и ii-рясте свою энергию». Первой реакцией президента на Октябрь было выступление в Буффало 12 ноября 1917 г. «Меня изумляет то, насколько плохо могут быть информированы некоторые группы в России, полагающие, что планируемые в интересах народа реформы могут быть [419] осуществлены при наличии Германии, достаточно могущественной, чтобы остановить эти начинания посредством интриг или применения силы»{512}. В непосредственном окружении Вильсона споры (в отличие от старого Запада) не вращались вокруг дилеммы — покидать или нет Россию. Новый свет не согласен был принимать худший вариант как неизбежный. В Вашингтоне выделились два направления, предлагавшие два способа того, как возвратить Советскую республику в лагерь антигерманской коалиции. Первый выдвинул полковник Хауз. союзникам следует изменить, «либерализовать» свои военные цели, сделать их более приемлемыми для новой России. Хауз, вообще, считал, что одной из главных задач американской политики (да и идеологии) является привлечение на свою сторону укрепляющих свое влияние европейских левых. Такое виделось возможным лишь на основе даваемого Вашингтоном твердого обещания, что после поражения Германии и либерализации германской политической системы будут созданы необходимые предпосылки для общемировой демократизации международных отношений. Вильсон и Хауз на этом этапе верили, что таким образом можно будет идейно подорвать Германию изнутри и одновременно консолидировать союзников.

Отметим, что в своем первом выступлении с оценкой большевистского правительства в России (12 ноября 1917 г.) президент Вильсон, обращаясь к членам Американской федерации труда, заявил, что солидарен с европейскими пацифистами, что его сердце солидарно с ними и что разница лишь в голове, которая у него мудрее, чем у прямолинейных пацифистов европейского Востока. Он не отвергает с порога вопрос о заключении сепаратного мира с Германией: «Я тоже хочу мира, но я знаю, как добиться его, а они не знают».

Второй подход предлагал государственный секретарь Лансинг. Ему представлялось крайне опасным «на ходу изменять цели войны — это могло в опасной степени [420] укрепить позиции либеральных и левых партий в странах Антанты, нарушить сложившееся равновесие, что в конечном счете сыграло бы на руку силам социального подъема в Европе. Поэтому Лансинг полагал, что следует не «заигрывать» с большевиками, а укреплять сражающиеся с ними в России силы. В целом, госдепартамент (в отличие от Хауза с его исследовательской службой) с первого же дня сделал резкое отличие между февральской и октябрьской революциями. В результате последней, утверждали профессиональные дипломаты, помимо Германии, у США появился еще один враг — Россия. Лансинг не видел способа превратить Ленина в Керенского. Он называл Советское правительство не иначе как «классовым деспотизмом»; ни на одном этапе не верил в объединение союзнических и русских левых сил, в инкорпорирование советской власти в глобально-либеральную схему Вильсона.

На данном этапе Вильсон выступил за подход Хауза, тем самым превращая свою дипломатическую службу в своего рода оппозицию.

Послы союзных стран по-разному реагировали на предложение Троцкого заключить трехмесячное перемирие для выработки мира. Френсис послал его в Вашингтон, не удостоив ни малейшими комментариями, Бьюкенен же сопроводил заявление Троцкого требованием незамедлительного ответа в палате общин, в котором говорилось бы о согласии обсуждать условия мира с «легально образованным правительством» России, но не с тем, которое «нарушило обещания, данные одним из своих предшественников в заявлении от 5 сентября 1914 г»{513}.

Троцкий отметил, что реакция Британии на установление Советской власти наиболее враждебна. Британская буржуазия готова продолжать войну Франции война угрожает «дегенерацией и смертью». Реакцию блока Центральных держав Троцкий назвал «двусмысленной». На американской позиции Троцкий остановился [421] подробнее: Соединенные Штаты вступили в войну спустя три года после ее начала под влиянием трезвых расчетов американской фондовой биржи. «Америка не может смириться с победой одной коалиции над другой. Америка заинтересована в ослаблении обеих коалиций и консолидации гегемонии американского капитала. Американская военная промышленность заинтересована в войне. За годы войны американский экспорт увеличился более чем вдвое и достиг цифр, недосягаемых для других капиталистических стран»{514}.

Ленин полагал, что публикация договоров нанесет лидерам воюющих стран невосстановимый моральный урон и совместно с советскими предложениями о мире без аннексий потрясет западные общества. Это было большое заблуждение. Начатая 23 ноября публикация тайных договоров Антанты произвела меньшее впечатление, чем на то рассчитывали большевики. В Америке «Нью-Йорк Тайме» опубликовала важнейшие тексты 25 ноября 1917 г., а в Англии — «Манчестер гардиан» поместила их с некоторым опозданием — 13 декабря. В правящих кругах западных стран примерно знали об имевших место договоренностях, а те, кто имел интерес к внешней политике, могли догадаться о примерных условиях мира Антанты.

Сознавая силу большевиков, раздавших оружие рабочим и нашедшим дополнительную опору в окраинных националистах, послы Запада проявили единство в мнении, что правительство, обещающее открыто сепаратный мир, не может быть признано. Некоторые из них (в частности, Дж. Бьюкенен) держались мнения, что с большевиками, не признавая их, следует все же установить рабочий контакт. Эта линия получила поддержку в Лондоне. Панику на Западе вызывали неоригинальные социальные схемы Ленина. Здесь, прежде всего, боялись, что, борясь за власть, большевики обратятся к крайнему средству — призовут немцев. Из этого следовало — не нужно антагонизировать большевиков до такой степени, когда у [422] них не останется выбора, кроме обращения за помощью к Вильгельму Второму.

Большевистский призыв к миру, обращенный к обеим воюющим группировкам, находил отклик у страдающих от мировой войны низших классов, разуверившейся в ура-патриотической фразеологии европейских правительств. Влияние большевистских взглядов на войну на Западе ощущалось не на государственном уровне, а в среде индустриальных рабочих и убежденных пацифистов. В определенном смысле престиж Ленина конкурировал с престижем президента Вильсона. Так или иначе, но советская политика по-своему апеллировала к той части Европы, которая буквально боготворила решимость Вильсона предотвратить войны в будущем. Но если Вильсон, вовлекая свою страну в европейскую войну, делал ее интегральной частью Запада, то Ленин стремился сделать Россию частью Запада за счет включения русского пролетариата в общий классовый взрыв Европы. Путь Ленина в Европу лежал через солидарность германских, французских и британских социалистов. Оставалось ожидать, резонны ли эти надежды.

Представитель американской военной миссии на русском фронте подполковник Керт послал протест новому главнокомандующему русской армии Каменеву: «Поскольку республика Соединенных Штатов ведет в союзе с Россией войну, причиной которой является противостояние демократии и автократии, мое правительство категорически протестует против любого сепаратного перемирия, которое могло бы быть заключено Россией». Такие послания, возможно, говорили о чувстве долга и о морали западных офицеров, но они никак не влияли на процесс распада русской армии. Целые подразделения покидали свои боевые позиции — значительные сектора Восточного фронта оказались обнаженными.

Возможно, первым среди представителей Запада, готовым к контактам с Советским правительством, оказался глава американской военной миссии генерал Джадсон: [423] «После 27 ноября мне стало ясно, что большевики удержат власть и, что бы мы ни думали о них, они способны решить многие вопросы, в жизненно важной степени влияющие на исход войны... Нужно делать возможное из имеющегося... Почему мы должны играть на руку немцам и следовать политике сознательного невмешательства, отстраненности и враждебности»{515}. Учитывая особую позицию Вильсона и специфическую отстраненность посла Френсиса от союзнических советов, эта позиция приобрела к концу 1917 г. доминирующее значение в американском подходе к России.

В ответ на последовавшее 19 ноября предложение большевиков о перемирии руководители воюющих стран выразились с той или иной степенью резкого отрицания. Премьер Клемансо ответил перед палатой депутатов: «Война, ничего кроме войны»{516}. Его, ставшего премьером за десять дней до захвата большевиками власти в Петрограде, волновали не последствия претворения большевиками лозунга мира, а сравнительно отдаленные стратегические перспективы. Для него самым важным обстоятельством было то, что Германия «будет отныне в состоянии создать огромную империю на востоке»{517}. Клемансо был абсолютно уверен, что Ленин и его партия являются в прямом и буквальном смысле платными агентами Германии: «Эта банда находится на немецком содержании, и мы не можем признать их в качестве правительства. Большинство из них не носит собственных настоящих имен. Они являются преимущественно евреями германского происхождения, изменившими свои фамилии с немецких на русские Министр иностранных дел называет себя Троцким, но его настоящее имя Бронштейн»{518}.

Ллойд Джордж не желал терять время на эмоции — он считал дни до массового прихода американцев. Наиболее оптимистический расчет предполагал приход 525 тысяч человек к маю 1918 г. Он пишет Хаузу: «Будет лучше, если я ИЗЛОЖУ факты прямо вам в лицо, поскольку существует [424] опасность того, что начнете подготовку своей армии не спеша и вам будет все равно, подготовите вы свои войска к 1918 или 1919 г. Я хочу, чтобы вы ощутили жизненно важную разницу между этими датами»{519}. Мнение американского посла было выражено в его донесениях: «У меня есть сильное подозрение, что Ленин и Троцкий действуют в интересах Германии; верно или нет это мнение, но их успех неизбежно усиливает Германию. Мне не нужно объяснять вам, что будет означать для нас овладение России Германией».

Реакция Германии

Тем, что происходило в России после Октября 1917 г., немцы были поражены не меньше, чем остальной мир. Наблюдатели докладывали в Берлин об организации в России новых административных образований. Немецкие военнопленные создали собственные органы и систему выживания, включающие в себя окружающие лагеря деревни. Немецкий наблюдатель Циле: «Россия более чем Америка является страной неограниченных возможностей»{520}.

Германское имперское руководство мало интересовалось социальным аспектом программы новых русских вождей — оно всячески стремилось использовать происшедшее для вывода России из войны. Советник германского посольства в Швеции Ризлер отмечает в письме канцлеру Гертлингу 12 ноября 1917 г., что Троцкий, будучи посажен англичанами в тюрьму, «питает неукротимую ненависть к англичанам»{521}. На последовавшее из Петрограда «Обращение ко всем», содержавшее предложение заключить общий мир без аннексий и контрибуций, правительство Германии откликнулось первым. Такая поспешность объясняется тем, что в Берлине не очень верили в долгосрочность пребывания Ленина у власти (министру Кюльману на этот счет прислали полные [425] скептицизма донесения из Стокгольма){522}. В конце ноября 1917 г. с представителями большевиков беседовал депутат германского рейхстага Эрцбергер. Посол в Стокгольме Люциус передал содержание его бесед в Берлин, препроводив текст замечанием, что большевики чрезвычайно (при всем своем знаменитом ультрареализме) наивны в политике и слишком уверены в весьма сомнительном: что в Германии зреет непреодолимая тяга к миру, что между правящим классом и угнетаемыми в Германии зреет взрыв.

В Австрии делали вид, что разделяют триумф на Восточном фронте, но на самом деле в Вене уже думали только о выживании. Министр иностранных дел Австро-Венгрии Чернин писал канцлеру Гертлингу 10 ноября 1917 г.: «Революция в Петрограде, которая отдала власть в руки Ленина и его сторонников, пришла быстрее, чем мы ожидали. Если сторонники Ленина преуспеют в провозглашении обещанного перемирия, тогда мы одержим полную победу на русском секторе фронта, поскольку в случае победы русская армия, учитывая ее нынешнее состояние, ринется в глубину русских земель, чтобы быть на месте, когда начнется передел земельных владений. Перемирие уничтожит эту армию, и в обозримом будущем возродить ее на фронте не удастся. Поскольку программа максималистов (большевиков. — А.У.) включает в себя уступку праву на самоопределение нерусским народам России, вопрос о будущем Польши, Курляндии, Ливонии и Финляндии должен быть решен в ходе мирных переговоров. Нашей задачей будет сделать так, чтобы желание отделения от России было этими нациями выражено. Я не могу даже перечислить те возможности, как военные, так и политические, которые появятся у нас, а особенно у Германии, если мы сможем сейчас покончить с русскими. Порвав с державами Запада, Россия будет вынуждена в экономической области попасть в зависимость от Центральных держав, которые получат возможность проникновения и реорганизации русской экономической [426] жизни»{523}. 17 ноября 1917 г. граф Чернин написал другу: «Мир нужен для нашего собственного спасения, и мы не можем добиться мира до тех пор, пока немцы нацелены на Париж — но они не могут устремиться на Париж до тех пор, пока их руки не будут развязаны на Восточном фронте»{524}.

Характер германской реакции на русскую революцию известен в деталях. Когда Людендорф 27 ноября 1917 г. дал согласие на переговоры, у него уже вызрел план нейтрализации России и последующего решающего удара на Западе. Время — март 1918 г. Он уже начал переброску дивизий с Восточного фронта на Западный. Теперь следовало как можно быстрее заключить мир с Россией — детали можно было оставить для будущего выяснения отношений. Склонялся к такому варианту и канцлер Гертлинг. Надеждами в отношении России он поделился с рейхстагом 29 ноября: «Мы возвратимся к добрососедским отношениям, особенно в экономической области... Что же касается земель, прежде принадлежавших царскому скипетру — Польши, Курляндии, Литвы — то мы будем уважать право этих народов на самоопределение». Кайзер в своем воображении шел еще дальше: «Мы должны найти в отношениях с Россией определенную форму союза». Его министр иностранных дел Кюльман не считал нужным спешить и забегать так далеко — Германия достаточно сильна, чтобы ждать.

Кюльман понимал, что революционному правительству будет трудно, вопреки всем традициям и договоренностям, нарушать союзнические соглашения на виду у всего мира и перед глазами собственного народа, идя на подписание сепаратного мира. Германской дипломатии следовало быть осторожней, чтобы на этом этапе не ослабить излишне правящую в России группировку. 4 ноября 1917 г. конференция высших лиц рейха выдвинула планы германизации Курляндии посредством заселения ее немцами и введения немецкого языка как официального. Литва должна была быть «введена в [427] германство» посредством передачи ей Вильно и заселения германских колонистов. Гофман считал ошибкой стимулировать дружбу литовцев и поляков: «Литовцы должны быть нашими союзниками в борьбе против поляков», и Гинденбург поддержал своего генерала: «Для управления этими элементами необходима политика по принципу «разделяй и властвуй».

29 ноября канцлер Гертлинг принял принцип права на самоопределение в качестве основы для мирных переговоров. Германское министерство иностранных дел начало разработку планов создания буферных государств между Германией и Россией. 3 декабря 1917 г. министр иностранных дел Кюльман объяснил германскую стратегию: «Россия оказалась самым слабым звеном в цепи наших противников. Перед нами стояла задача постепенно ослабить ее и, когда это окажется возможным, изъять из цепи. Это было целью подрывной деятельности, которую мы вели за линией русского фронта — прежде всего, стимулирование сепаратистских тенденций и поддержка большевиков. Только тогда, когда большевики начали получать от нас через различные каналы и под различным видом постоянный поток денежных средств, они оказались в состоянии создать свой собственный орган — «Правду», проводить энергичную пропаганду и расширить значительно свою прежде узкую базу партии. Теперь большевики пришли к власти... Возникшее напряжение в отношениях с Антантой обеспечит зависимость России от Германии. Отринутая своими союзниками, Россия будет вынуждена искать нашей поддержки. Мы сможем помочь России различными способами; прежде всего, в восстановлении ее железных дорог, в предоставлении ей значительного займа, в котором Россия нуждается для поддержания своей государственной машины. Этот заем может покрываться предоставлением зерна, сырьевых материалов и пр. Помощь на такой основе обеспечит сближение двух стран. Австро-Венгрия смотрит на это [428] сближение с подозрением. Именно этим объясняется чрезмерная готовность графа Чернина заключить соглашение с Россией, чтобы предотвратить нашу интимность в отношениях с Россией, нежелательную для дунайской монархии. У нас нет необходимости вступать в соревнование за благосклонность России. Мы достаточно сильны, чтобы спокойно ожидать; мы находимся в гораздо лучшем, чем Австро-Венгрия, положении для предложения России того, в чем она нуждается для реконструкции своего государства»{525}.

Кайзер выразил полное одобрение программы сближения с Россией, о чем генеральный штаб известил 4 декабря 1917 г. Кюльмана. Немцы в конце декабря 1917 г. убеждали большевиков, что Антанта преследует сугубо эгоистические цели и только Германия — хотя бы в силу своего географического положения — способна помочь России восстановить экономику быстро и эффективно. Немцы видели ленинское ожидание революции в Германии, но твердо полагали, что в данном случае «желание является отцом мысли»{526}.

В Стокгольме один из наиболее активных большевиков — Радек — сообщил немцам, что знает о данном в декабре 1917 г. Берлином обещании литовской делегации. Характерно, что обещание было дано не министерством иностранных дел, а германским генералом, который зачитал делегации телеграмму от Гинденбурга с согласием на литовскую самостоятельность, предусматривающую единую с Германией армию и единую сеть железных дорог. При этом мера эта не выглядела популярной. По германским сведениям, жители прибалтийских провинций в большинстве своем желали оставаться в России, и 9 % немцев, живших здесь, не могли изменить общего мнения{527}. Наиболее проницательные среди немцев считали, что в интересах Германии заключить честный мир — в противном случае, «Россия будет вынуждена провести новую мобилизацию, и в течение тридцати лет здесь разразится новая война»{528}. [429]

Запад: помочь России

Англичане начали новую страницу своей военной истории наступлением под Камбре. Колонна танков (324 машины) легко преодолела три периметра ограждений из колючей проволоки. По впечатлениям очевидца, это было «гротескное и устрашающее зрелище». В Англии раздался звон колоколов. Но, как размышляет первый авторитет по танкам генерал-майор Фуллер, никто не мог себе представить, что командиры поведут танки в узкие улочки старинного Камбре. Немцы же обнаружили, что нужно всего лишь подготовить связку гранат и метнуть ее под днище скованного в маневре танка. На время депеша петроградских комиссаров отошла в сторону, но, как только немцы остановили армаду танков и снег выпал неожиданно рано на Западном фронте, русская реальность нависла с прежней неотвратимостью.

В эти дня Запад получил предложение Японии «помочь» в разрешении русской проблемы и даже в восстановлении Восточного фронта. Японцы выразили готовность послать войска в Сибирь с целью защиты союзных интересов от посягательств Германии и большевиков. Более того, Токио предложил свои услуги по восстановлению Восточного фронта, прося Запад о выполнении трех основных условий: 1) интервенция будет осуществляться исключительно японскими силами; 2) западные союзники признают преобладающие интересы Японии в Китае; 3) Япония получит исключительные права на эксплуатацию природных богатств Восточной Сибири.

Военная ситуация, характеризуемая крахом Восточного фронта, не позволяла Западу быть излишне разборчивым. Все же Британия, Франция и США могли различить возникающую будущую опасность. Более других податливой к японским предложениям оказалась Франция, у которой желание избежать поражения и возвратить Эльзас-Лотарингию довлело над всеми прочими соображениями. Когда немцы были в ста километрах [430] от Парижа, французскому правительству было легко отдать далекую Маньчжурию или Восточную Сибирь. Помимо прочего, миллионы вкладчиков в русские займы были шокированы отказом большевиков возвращать долги и надеялись, что любое другое правительство (будь оно хоть прояпонское) окажется более скрупулезным в отношении долгов.

Но даже эти соображения не могли полностью закрыть горизонт для французского правительства. Клемансо не менее Ллойд Джорджа понимал, что оккупация Сибири японцами нанесет непоправимый удар исторической тенденции связей России с Западом, укрепит позиции тех, кто видит в лице Запада исторического недоброжелателя России. Она будет брошена в объятия антизападных сил, окажется в коалиции восставшего Востока против мировой гегемонии Запада. Но зрелые мысли Клемансо были лишь проблесками — они тонули в море страха, охватившего французов зимой 1917-1918 гг. Трепеща за непосредственное будущее, французская политическая элита была готова принять японские предложения.

Иначе смотрела на дело Британия. Даже поражение Франции не означало для нее окончания войны, в которую включилась сверхмогучая Америка и еще полмира. Лондон был отделен от Европы проливом и флотом. В то же, время у англичан были значительные интересы в Китае. Преобладание Японии на Дальнем Востоке делало уязвимыми Гонконг, Австралию и Индию. Одно обстоятельство заставляло Ллойд Джорджа отнестись к японскому предложению серьезно: он опасался германо-турецкого похода в Индию. В этом случае Япония, согласно договоренности, обязалась послать в Индию свои войска. Ллойд Джордж и на этот счет не питал иллюзий. Еще неизвестно, что было бы опаснее для британского господства в Индии: наступление немцев и турок или появление на восточных границах Индостана «чемпионов Азии» — японцев. Паназиатская пропаганда японцев уже была [431] ощутимой в Индии — японцы уже оказывали помощь индийским националистам. Не избежало критически мыслящих англичан и подозрение в отношении того, что Япония может показать худшую сторону своей «гибкости» и счесть выгодным для себя заключение соглашения с Германией за счет России, отныне эксплуатируемой совместно. Антирусские предложения Японии встречались в Лондоне скептически, но здесь не отвергли полностью идеи использования японцев вместо русских против немцев.

Запад должен был учитывать и то, что в Сибири находились 200 тысяч военнопленных немцев. Не нужно было фантазии, чтобы представить себе этих немцев, обученных передовым методам ведения войны, выступающих на стороне большевиков. Большевики могли с легкостью вооружить этих немцев с военных складов во Владивостоке, на Урале и в Туркестане.

Неопределенное будущее, в котором Гинденбург и Людендорф несомненно постараются сокрушить Запад, делало японское вмешательство меньшим из зол. В результате Лондон и Париж в январе 1918 г. согласились с японским предложением, оговорив его лишь поддержкой Соединенных Штатов. Игнорирование США в вопросе получения Японией новой мировой роли невозможно. Правительство Вильсона играло собственную партию в русском вопросе. Вашингтон послал в Россию т. н. Комиссию Стивенса для укрепления ее самого слабого места — транспорта. Американские специалисты-железнодорожники укрепляли единство огромного русского пространства, улучшая работу железнодорожных магистралей. Обозначилось и японское желание в конечном счете овладеть ключевыми позициями в России. Японцы начали препятствовать работе Стивенса. Но и американцы распознали своих противников — они «заблокировали» идею предоставления Японии права двигаться по России вперед вплоть до создания нового Восточного фронта. [432]

Секретные договоры и вопрос о признании

Среди документов, опубликованных большевиками, наиболее сенсационным был проект русско-германского договора в Бьорке (1905), англо-русское соглашение 1907 г. о Персии, соглашение Сайкс-Пико о разделе Турции (1915). Публикации советским правительством тайных договоров сделали более сложным для Запада изображать себя жертвами империализма Германии. Война стала видеться как схватка за преобладание в Европе и в колониальных регионах. Оказывается, еще до их выхода в мировую политику мир уже был поделен. О некоторых тайных договорах своих союзников президент Вильсон узнал из публикаций народного комиссариата иностранных дел. Резидент английской разведки в Вашингтоне Уайзмен сообщил, что на президента особое впечатление произвел Лондонский договор Антанты с Италией. Мораль дипломатии Антанты предстала в далеком от официальной благопристойности виде.

Полковник Хауз указал, что публикация подчеркнула неспособность старой империалистической Европы выдвинуть привлекательные цели войны, необходимые для мобилизации сил. Лишь Америка способна очертить привлекательные горизонты, обозначить в качестве цели предотвращение войн в будущем. Хватит пустого бряцания оружием. Сверхусилия народов можно вызвать лишь победой в войне идей. Все это произвело на Вильсона большое впечатление. Он принял решение перехватить инициативу и дать новое направление психологической войне, закрепляя за США положение не только военного, но идейного лидера. Президент постарался одним ударом достичь нескольких целей. Во-первых, хотя бы частично нейтрализовать эффект советских публикаций. Во-вторых, показать Англии и Франции, что теперь именно США [433] определяют характер войны. В-третьих, заручиться поддержкой малых стран. В-четвертых, создать новую идейную среду, способствующую интенсификации массовых военных усилий. В-пятых, осуществить создание предпосылок по стимулированию возврата России в ее прежнюю коалицию. Для этого следовало во всем объеме показать те угрозы, которые несет с собой германское доминирование: несовместимость общественных свобод и пруссачества. В-шестых, актуальной задачей становился раскол германского общества. Нужно было посеять недовольство населения в целом (и германских социалистов прежде всего) военными целями кайзера, вызвать разложение в стане противника. Разумеется, сказались и личные амбиции Вильсона — ведь теперь на него пала задача определить, за что идет громадная мировая схватка.

Президент поручил Хаузу мобилизовать свой «мозговой центр» — проанализировать проблемы, которые выйдут на первый план будущей мирной конференции. Вильсон хотел, чтобы западные союзники ощутили особенность политики Америки — не Соединенные Штаты присоединяются к прежним договорам Антанты, а союзники ищут общую с новым мощным членом коалиции платформу. Представитель Вильсона в России Э. Сиссон торопил президента — время приобретало критическое значение. Задуманный документ должен быть лаконичен и состоять «почти из плакатных параграфов». Еще до его написания обсуждался вопрос о переводе и засылке миллионов его копий в Германию и Россию.

Между тем положение посольств, не признавших правительство большевиков, становилось все более двусмысленным. Бьюкенен не хотел, чтобы новые власти испытывали иллюзии в отношении признания, и 4 декабря положил конец неопределенности, публично объявив об инструкциях Лондона воздерживаться от любого шага, который мог быть истолкован как признание [434] правительства Ленина. Предложение советского правительства о перемирии союзными посольствами не комментировалось. Отчуждение посольств, естественно, не способствовало благожелательному восприятию Россией и союзниками друг друга. Курс западных столиц стал определяться «издалека», без привычного знания конкретной обстановки.

Но некоторые контакты так или иначе осуществлялись. 7 декабря Троцкий сказал переводчику британского посольства — капитану Смиту, что после февральской революции послу Бьюкенену давали плохие советы и он плохо был ориентирован в политической ситуации, особенно относительно Керенского. (Бьюкенен, узнав мнение наркома, согласился с ним — да, он недооценил силы большевистского движения. Он всегда оценивал это явление достаточно просто, полагая, что действиями большевиков руководят переодетое германские офицеры генерального штаба). [435]