Часть третья.

Восток встречается с Западом

Глава 19.

Вена

Последняя авантюра Гитлера на юго-востоке провалилась. Плохо подготовленное наступление Зеппа Дитриха, в ходе которого планировалось разъединить на две части и затем уничтожить войска под командованием Толбухина, началось неуспешно и закончилось полным бегством.

Часть подполковника СС Фрица Хагена, похитив бензин у другого подразделения, совершила стремительный бросок через болота и трясину центральной Венгрии, но через четыре дня и шестьдесят километров головной танк с оторванными выхлопными трубами все еще находился в тридцати километрах от Дуная. Когда Хаген доложил свои координаты, его обругали и спросили, что он делает вдалеке от своих, приказав немедленно возвращаться. «Разве вам неизвестно, что русские наступают в направлении Вены?»

У Хагена было отвратительное настроение, и оно ухудшилось бы еще больше, если бы он узнал, что едва Дитрих начал наступление, как Толбухин накрыл его еще более мощным наступлением. В результате большая часть 6-й танковой армии Дитриха была уничтожена в мощном лобовом столкновении с русскими, а оставшиеся подразделения лихорадочно отступали, оказывая отчаянное сопротивление советским войскам, рвущимся к Вене.

Хаген с оставшимися двадцатью пятью танками [343] отступил к автомагистрали Будапешт — Вена, где благодаря проявленной беспечности передовых частей Толбухина, не подозревавших о существовании танков Хагена, ему удалось удержать превосходящие силы русских в количестве 125 танков «ИС».

Дитрих отходил в северо-западном направлении в сторону Вены, будучи оторванным на правом фланге от 6-й армии генерала Германа Балка. 1 апреля Толбухин направил в брешь усиленную бронетанковую группу.

Балк, чей фланг был теперь оголен, с сарказмом сказал генералу Велеру, командующему группой армий «Юг»: «Если уж лейбсштандарт (элитная дивизия Дитриха «Адольф Гитлер») не может устоять, то чего же ожидать от нас?».

Отчет о данном разговоре настолько разгневал Гитлера, что он сказал: «Если мой собственный лейбсштандарт не может устоять, то его солдаты не заслуживают чести носить мою личную символику!». Гитлер приказал Кейтелю отправить Дитриху следующее сообщение:

Фюрер считает, что войска не сражались так, как того требовала обстановка, и приказывает, чтобы солдаты дивизий СС «Адольф Гитлер», «Рейх», «Мертвая голова» и «Гогенштауфен» сняли нарукавные нашивки.

Вскоре распространился слух о том, что после прочтения приказа Дитрих собрал всех командующих, бросил на стол сообщение и воскликнул: «Вот ваша награда за все, что вы сделали в течение последних пяти лет!». Затем он отправил телеграмму Гитлеру, в которой сообщал, что лучше застрелится, чем выполнит такой приказ, и отправил фюреру все свои награды в ночном горшке. В этих слухах имелась доля правды, с той разницей, что участники в ней были другие. Дитрих не сердился на фюрера, он был настолько уверен, что Гитлера дезинформировали, что просто [344] проигнорировал приказ, что осмелились бы сделать немногие командующие.

Тем не менее содержание приказа Гитлера просочилось и дошло до сведения других высших офицеров. Когда об этом узнал Хаген, то не смог дать рационалистическое объяснение содержанию, как это сделал Дитрих. Фюрер был его идолом, и он всегда помнил о своей первой встрече с ним, когда вместе с другими офицерами прибыл в рейхсканцелярию. Гитлер механически пожимал руки, но когда прошел мимо красивого белокурого Хагена, то снова вернулся и снова пожал правую руку танкиста обеими руками, глядя в его голубые глаза. С того самого момента Хаген был готов положить свою голову на плаху за Гитлера.

Теперь Хаген настолько разозлился, что созвал всех своих офицеров и сказал: «Давайте возьмем горшок, положим в него все наши медали и перевяжем его ленточкой дивизии имени Гетса фон Берлихингена»{32}. Но затем эмоции прошли, и солдаты Хагена снова пошли в бой.

Войска Малиновского и Толбухина продвигались плечом плечу к Австрии. На севере продвижение войск Малиновского сдерживали изрезанные холмы, но Толбухин стремительно двигался по главной автомагистрали и к 30 марта подошел к границе Австрии, всего в шестидесяти километрах от Вены.

Гитлер придавал огромное значение Австрии, и на это указывало, что он приказал снять бронетанковую дивизию с обороны Берлина и бросил ее на защиту австрийской столицы. По тому же приказу группа армий «Висла» под командованием Хейнрици лишилась [345] двух пехотных дивизий. Они были приданы группе армий «Центр».

Хейнрици знал, что отзыв дивизий мог означать конец его фронту, который и так был обескровлен. Потеря трех дивизий могла стать катастрофической, и единственное спасение заключалось в том, чтобы найти немедленную замену выбывшим частям. Хейнрици мог рассчитывать в этот момент только на восемнадцать испытанных в боях батальонов полковника Бехлера, оборонявших Франкфурт. Но их можно было использовать только после переброски через Одер и размещения на позициях вдоль трассы Франкфурт — Берлин, а для этого Хейнрици требовалось каким-то образом убедить фюрера оставить Франкфурт.

Днем 4 апреля Хейнрици и его офицер по оперативно-тактическим вопросам полковник Айсман подошли к входу сада рейхсканцелярии, ведущему в подземный бункер. Сад представлял собой нагромождение поваленных деревьев, был перерыт окопами и стрелковыми ячейками. Офицеры спустились по крутым ступенькам вниз на самый нижний этаж бункера Гитлера. К ним подошли два рослых охранника СС и вежливо попросили у генерала разрешение обыскать его. Хейнрици кивнул, и здоровый охранник проверил содержимое карманов, провел руками по бокам. Содержимое портфеля Айсмана вытряхнули и также проверили. Затем их повели по узкому коридору. Все делалось корректно и с уважением, но Хейнрици подумал про себя, что этот обыск своего рода показатель того, до чего они докатились.

В конце коридора собралось около тридцати высокопоставленных официальных лиц. После кофе и бутербродов Кейтель сказал: «Названные могут пройти на совещание...». Он назвал фамилии Деница, Бормана, Йодля, Кребса, Гиммлера, Хейнрици и Айсмана.

Хейнрици вошел в маленькое помещение, где по обеим сторонам стола с картой стояли деревянные скамьи и одно-единственное кресло. Все сели на скамейки, и только Борман предпочел сесть на ящик, [346] стоявший в углу. Затем вошел Гитлер в темных очках. Он поздоровался за руку с Хейнрици и Айсманом и тоже сел.

Кребс предложил Хейнрици и Айсману начать первыми, чтобы они могли быстрее вернуться на фронт. Гитлер согласно кивнул. Хейнрици стал скрупулезно описывать обстановку на передовой. Вдруг он посмотрел на Гитлера и предложил снять восемнадцать батальонов из района Франкфурта, а затем замолчал, ожидая вслед за этим взрывной реакции Гитлера.

Гитлер никак не реагировал. Хейнрици даже подумал, не спит ли фюрер, поскольку за стеклами очков не было видно глаз. Наконец Гитлер вяло повернулся к Кребсу и сказал: «Похоже, что генерал прав».

Дениц кивнул, и Кребс ответил: «Да, мой фюрер». — Давайте, Кребс, издайте приказ, — промямлил Гитлер…

Хейнрици удивился, что так быстро получил чего хотел. Вдруг открылась дверь и в комнату шумно вошел Геринг. Извинившись за опоздание, он пронес свой живот к столу и с помпой объявил, что только что посетил одну из своих «воздушно-десантных» дивизий на фронте, где командовал Хейнрици. Голос Геринга напугал Гитлера, словно вернув из мира грез. Он вдруг резко вскочил и громко заговорил. Было заметно, как подрагивает его рука. «Никто меня не понимает! Никто не делает так, как я говорю! Что же касается вопроса обороны города — мы успешно отбивали атаки в Бреслау и много раз сдерживали русских в России!»

Все в испуге притихли и молчали, за исключением Хейнрици, который понимал, что вот-вот может потерять то, за чем пришел. Он отрицательно покачал головой и заметил, что фольксштурм русских сдержать не сможет. Он подчеркнул, что на оборону можно смотреть с двух точек зрения: защитники могут сражаться до последнего патрона и умереть; они могут также сдерживать продвижение противника и отступить в самый последний момент, чтобы потом снова сражаться. [347]

— Кто командует обороной Франкфурта? — резко прервал Гитлер.

— Полковник Бехлер.

— Он что, еще один Гнейзенау?{33}

— Мы узнаем об этом после того, как русские начнут главное наступление, — заметил Хейнрици. — Я полагаю, что он Гнейзенау.

— Я хочу немедленно видеть его.

Хейнрици сказал, что этого нельзя сделать в течение двух ближайших дней, и снова стал настаивать, чтобы батальонам, обороняющим Франкфурт, был дан приказ немедленно отойти.

— Хорошо, — сказал Гитлер, — разрешаю вам вывести шесть батальонов. Но Франкфурт останется неприступной крепостью!

Хейнрици понимал, что это уже большая уступка со стороны фюрера, и начал объяснять свой план обороны против наступления армий Жукова. План подразумевал скрытый отход частей, находившихся на передовой, на подготовленные позиции еще до первых авианалетов русских. Гитлер идею одобрил, но спросил: «Почему вы сейчас не отходите на эти позиции?».

Хейнрици объяснил, что хочет заставить русских думать, что главная линия обороны находится в нескольких километрах к востоку. До начала бомбардировки солдаты с ложной линии обороны отойдут на настоящие позиции. Русские начнут бомбить пустые позиции. Он рассказал, что этот трюк заимствовал у французов, использовавших его еще во время первой мировой войны.

Гитлер благодушно улыбнулся, и Хейнрици решил, что наступил психологический момент для того, чтобы пожаловаться на переброску слишком большого количества войск в Вену и к Шернеру.

— От моей 9-й армии почти ничего не осталось, -сказал он. — Для меня это тяжелый удар. [348]

— Для меня тоже, — с сарказмом заметил Гитлер.

— Русские вот-вот начнут наступление, — запротестовал Хейнрици. — На какие подкрепления я могу расчитывать?

Фюрер выглядел озадаченным.

— Разве вам не говорили, что крупные силы из Восточной Пруссии, а также колонны тяжелых танков идут к вам на подкрепление?

— Это не совсем так, — сказал Кребс, чувствуя неловкость. — Эти колонны также направляются генералу Шернеру.

— Мне об этом ничего не известно, — вмешался Хейнрици. — Я не знаю, что происходит в зоне действий Шернера.

Гитлер совсем не выглядел обеспокоенным.

— Как бы там ни было, главным направлением наступления Берлин не будет, — заметил Гитлер с уверенностью, которая в какой-то мере потрясла Хейнрици. — Берлин будет второстепенной целью наступления Советов. Главный удар будет направлен на Прагу.

Уверенность Гитлера основывалась на докладе генерала Р. Гелена, начальника разведуправления сухопутных сил, чьи тайные агенты имели доказательства того, что Сталин уже отдал приказ направить главный удар по Праге, в основном потому, что Бисмарк однажды сказал, что завладеть Прагой — означает завладеть Центральной Европой. До определенной степени агенты Гелена были правы. Они только не знали того, что против приказа Сталина резко выступили Жуков и другие военачальники, которые настаивали на том, что Берлин должен был стать главной целью, поскольку там находится Гитлер. Таким образом, Красная Армия фактически готовила мощнейший удар против войск Хейнрици.

Хейнрици сказал, что, как подсказывает ему опыт, русские наверняка будут наступать на Берлин, и затем начал говорить о «воздушно-десантной» дивизии Геринга, которая заняла позиции на линии обороны Берлина. [349]

— Солдаты молодые, хорошо вооруженные, — сказал он. — По сути дела, они даже излишне вооружены, в то время как пехота на их фланге испытывает недостаток в оружии.

Геринг улыбнулся, словно услышал комплимент.

— Однако, — продолжал Хейнрици, — эти парашютисты не имеют опыта. Большая часть из них прошла только двухнедельную подготовку, а командуют ими летчики.

— Мои парашютисты отличные солдаты! — взорвался Геринг.

— Я ничего не имею против ваших солдат, но у них еще нет боевого опыта, — резко возразил Хейнрици. Он повернулся к Гитлеру и сообщил, что группу армий «Висла» вот-вот должны атаковать и на севере. Однако Гитлер посчитал это невозможным, поскольку район, удерживаемый 3-й танковой армией Мантейфеля, был равнинным и к тому же подвергся затоплению.

Хейнрици проигнорировал это замечание и продолжал настаивать на выделении большего количества солдат для обороны своей длинной линии фронта. Он подчеркнул, что за день боев дивизия теряет около батальона личного состава.

— Откуда я возьму подкрепления? — спросил он. — Мне нужно не меньше ста тысяч солдат!

Наступила тишина. Неожиданно с места поднялся Геринг.

— Мой фюрер, я дам вам сто тысяч летчиков! Поднялся и Дениц.

— Я могу дать двести пятьдесят тысяч матросов с моих кораблей.

Гиммлер не мог остаться безучастным. Он вскочил и крикнул с энтузиазмом:

— Я дам пятнадцать тысяч!

— Ну вот, — заметил Гитлер, — вот вам и ваши люди.

Хейнрици резко заметил, что воевать просто имея «людей», он не может — ему требуются организованные дивизии.

Но все еще воодушевленный ответами, Гитлер разрешил [350] Хейнрици использовать 100 000 солдат из второго эшелона обороны.

— Они уничтожат русских, которым удастся прорваться!

Хейнрици начал было говорить о том, что введение в бой неопытных частей приведет к кровавой бойне, но тут кто-то наклонился и сказал: «Прекрати жаловаться. Мы и так уже два часа потратили на обсуждение».

Однако Хейнрици не успокаивался. Он сказал, что побывал в войсках на Одере с инспекционной поездкой и выяснил, что у большинства солдат не имеется никакого боевого опыта.

— Следовательно, я не могу дать гарантию, что они сдержат наступление русских. Отсутствие необходимых резервов значительно сокращает наши шансы на успешную оборону.

— Вам дали сто тысяч новых солдат, — спокойно сказал Гитлер. — Что касается обороны, то тут уж вы должны поддержать войска морально, вселить в них уверенность, и тогда битва будет выиграна.

Когда Хейнрици выходил из бункера, Гитлер находился в приподнятом настроении.

Однако сам Хейнрици был подавлен. Он потерял три дивизии, а взамен получил всего лишь шесть батальонов и 100 000 почти бесполезных необстрелянных бойцов. И ему по-прежнему предстояло удерживать Франкфурт.

Два дня спустя измученный и уставший Бехлер прибыл в бункер Гитлера для доклада по вопросу об обороне Франкфурта и заснул прямо в фойе. Когда его наконец провели в комнату для совещаний, то он сразу заявил, что может удерживать все свои позиции, но его соседи на западном берегу Одера слишком слабы, и русские легко могут там прорваться. «Если это случится, то у меня не будет возможности оборонять город». Он предложил немедленно вывести все свои войска за Одер и усилить фланги на западном берегу реки.

— Вам следует укрепить фланги, как вы говорите, — мягко [351] сказал Гитлер, — и также укрепить свой тыл. Однако плацдарм должен остаться, а Франкфурт будет крепостью. Это прямой приказ.

Гитлер посмотрел на Бехлера в ожидании подтверждения. Бехлер колебался. Если бы он только попытался выразить свое согласие, Гитлер прервал бы его, не дожидаясь уточнений, и сказал: «Бехлер говорит «да"».

— Нет, мой фюрер, — выдавил Бехлер. Все вокруг окаменели от страха. Разъяренный Гитлер с трудом встал с кресла и указал Бехлеру на дверь.

— Вон отсюда!

Бехлер собрал свои карты с бумагами и вышел. Он медленно поднимался к выходу, ведущему в сад, когда услышал внизу голос Кребса:

— Вы сняты с командования! Идите к генералу Буссе — он расскажет вам о дальнейшей судьбе.

Командир, который так хорошо и долго сражался у Франкфурта, не мог поверить своим ушам. Это казалось невозможным. Бехлер проигнорировал приказ Кребса и направился в штаб в Цоссене, чтобы узнать, что ему делать дальше. Ему казалось, что в бункере все одновременно лишились разума.

Когда он прибыл в Цоссен, то молва о его разговоре с Гитлером уже дошла туда. Офицеры шарахались от него, когда он шел по коридору. Даже старый друг генерал Детлефсен сказал ему: «Ради собственного блага проявляй осторожность». Ошеломленный всем случившимся, Бехлер поехал на фронт, отчаянно пытаясь найти человека, который поддержит его. Он решил позвонить Хейнрици.

— Бехлер, — без тени сомнения в голосе ответил Хейнрици, — не сомневайтесь, все будет хорошо.

Это были единственные добрые слова, которые тот услышал за целый день. Далее Бехлер услышал то, чему с трудом смог поверить.

— Возвращайтесь во Франкфурт и продолжайте командовать, — добавил Хейнрици.

Он владел большей информацией, чем полагал Бехлер. [352]

За несколько минут до этого Бургдорф позвонил Хейнрици и прочитал полное сарказма сообщение от Гитлера: «Бехлер не Гнейзенау». Вслед за этим Бургдорф сказал, что Бехлера сняли.

— Я требую, чтобы приказ был отменен. Бехлера следует восстановить в должности и наградить рыцарским крестом, — заявил Хейнрици.

Он добавил, что смешно избавляться от человека, который олицетворяет собой боевой дух плацдарма.

— Это невозможно! — ответил замешкавшийся Бургдорф. — Это приказ самого Гитлера.

— Я требую, чтобы Бехлера оставили, иначе уйду я, — сказал Хейнрици и повесил трубку.

Прошло почти трое суток, как сержант Кес выехал из Вены с задачей передать город русским. В 17-м окружном штабе 5 апреля Жоколл все еще не знал, удалось ли Кесу добраться до расположения советских войск. Накануне ночью русские провели сильную артподготовку, и солдаты Толбухина, по некоторым сообщениям, уже прорвались на южные окраины города. Группы подпольщиков шли не переставая в кабинет Жоколла и докладывали, что бойцы сопротивления готовы начать действия. Все хотели знать, выполнил ли свою задачу Кес. Командование группой армий «Юг» и генерал Рудольф фон Бунау, ответственный за оборону Вены, требовали у Жоколла подкреплений, в которых нуждался и сам Жоколл для штурма основных объектов сразу же после начала восстания.

Утром секретарь Жоколла сообщила ему, что в безоблачном небе города не появилось ни одного самолета противника. Жоколл не знал, связано ли это с миссией Кеса или дело в том, что Красная Армия начала штурм Вены и западные союзники не хотят причинить ущерб русским. Затем офицер доложил, что русские прекратили [353] штурм. Жоколл начал было думать, что Кесу удалось выполнить задачу, и направил посыльных к руководителям движения сопротивления с сообщением, что все шло по плану, молясь за то, что бы он не ошибся.

В этот момент Кес и Рейф находились в сорока пяти километрах южнее Вены. Им удалось пройти через немецкие позиции с большой группой напуганных беженцев, спасавшихся от русских. Оказавшись на территории, занятой немцами, они остановили автомобиль гауляйтера, который направлялся в Вену на встречу с Бальдуром фон Ширахом. Кес показал фальшивый пропуск и потребовал, чтобы его подвезли. Когда Кес заметил, что машина едет в направлении Бадена, который лежал как раз на пути войск Толбухина, он воскликнул: «Поворачивайте! Русские уже в Бадене!».

Районный партийный лидер сказал, что там находятся только немецкие войска, и настаивал на коротком пути в Вену. Кес схватил его за горло и приказал остановиться. Рейф сел за руль и поехал в Вену кружным путем.

К полудню они достигли столицы. Улицы были пустынны. Трамваи не ходили. Магазины были закрыты. Кес и Рейф вышли из машины у исторического музея на Рингштрассе.

Кес направился в отель «Бристоль», где сообщил по телефону о своем прибытии с задания.

В тот же вечер руководители движения сопротивления собрались в кабинете Жоколла для обсуждения последних деталей плана. Жоколл приказал майору Карлу Бидерману расположить надежные части патрульного гарнизона Вены в составе 1600 солдат — все они были австрийцами — на стратегических участках и прежде всего для охраны мостов через Дунай. Капитан Альфред Хут со взводом мотоциклистов должен был захватить радиоретранслятор. Оберлейтенанту Рудольфу Рашке предстояло защищать окружной армейский [354] штаб — центр проведения всех последующих операций. Жоколл заявил, что он лично поведет труппу офицеров к генералу фон Бунау, чтобы заставить его капитулировать.

Жоколл сообщил также, что войска Толбухина уже вошли в венские леса под Баденом и когда дойдут до Вены, то подадут сигнал красной ракетой. Участники сопротивления должны будут ответить зеленой ракетой. Приблизившись, русские войска поднимут красно-белые флаги, а силы сопротивления — белые. Паролем должно стать слово, которое звучало приблизительно одинаково на русском и немецком языках: «Москва».

Прошло немного времени, и из леса южнее Вены в небе появились красные ракеты. Через небольшой интервал над окутанной мраком Веной появились зеленые ракеты. Жоколл отдал приказ начать восстание в полночь. В это время по правительственной радиостанции должно было прозвучать кодовое слово «советский», после чего все группы сопротивления приступали к выполнению своих задач: захвату ключевых объектов и мостов, аресту известных нацистов, нарушению линий связи, возведению баррикад южнее города — с целью не пустить в город отступающие войска Дитриха.

Однако еще до того, как был подан сигнал, восставших предали. Мотоциклист майора Бидермана случайно обмолвился своему приятелю лейтенанту Вальтеру Ганслику, что его группа должна захватить радиопередатчик в Бизамберге. Будучи ярым нацистом, Ганслик сразу заподозрил что-то неладное. Он доложил начальству о том, что услышал, и через час Бидерману приказали прибыть в штаб к генералу фон Бунау, находившийся в самом центре Вены. Бидерман, должно быть, сразу понял, что его раскрыли, но приказу подчинился. Если бы он сбежал, то могли пострадать все заговорщики.

Бидермана допрашивали, но он молчал. Тогда его стали пытать. Он держался до утра 6 апреля и в конце [355] концов не выдержал и назвал имена четырех заговорщиков: Жоколла, Кеса, Рашке и Хута.

В четыре часа тридцать минут Кес сообщил печальную новость об аресте Бидермана. Это поставило Жоколла перед новой проблемой. Он мог не менять планов, надеясь, что Бидерман не сказал ничего важного, и тогда восстание могло идти по намеченному плану. По второму варианту планы можно было изменить. Он принял решение планов не менять и отдал приказ немедленно напасть на штаб Бунау и освободить заключенного. К тому времени, когда Жоколл добрался до штаба Бунау, его охрана уже была усилена двумя подразделениями СС.

Это был двойной удар. Теперь Жоколл не мог освободить Бидермана, а кроме того, он потерял шанс заставить Бунау капитулировать. Жоколл понимал, что его собственный штаб стал небезопасным, и поэтому послал туда Кеса с приказом удвоить охрану и во что бы то ни стало удерживать здание до подхода помощи.

Кес прибыл в штаб в шесть тридцать утра, передал приказ Рашке и тут же убыл. Рашке немедленно вызвал охрану и приказал арестовать каждого, кто назовет вечерний немецкий пароль «Гнейзенау». Однако через короткий промежуток времени майор Нойман, начальник штаба Бунау, ворвался в кабинет Рашке — его пропустили по паролю «советский» — и спросил, где можно найти майора Жоколла.

Рашке ответил, что майор находился дома, поскольку у него были колики в животе. Все здание было захвачено немцами, но в поднявшейся суматохе две секретарши успели позвонить Жоколлу и другим руководителям сопротивления и сообщить о внезапной облаве.

Жоколлу казалось, что все пошло крахом. Схватили Бидермана, Бунау чувствовал себя в безопасности у себя в штабе, его собственный штаб был захвачен вместе с оружием и автомобилями, руководство его штаба [356] было также арестовано. Военному этапу восстания наступил конец.

Однако надежды еще оставались. Когда гражданские участники восстания узнали о вышеуказанных событиях, то панике не поддались. Их явки и боевые группы были не раскрыты, и они убедили Жоколла, что смогут выполнить поставленные перед ними задачи. К гражданским присоединились дезертиры, неделями прятавшиеся в городе, и к концу дня восстание не только развивалось, но развивалось с успехом.

Немецкое командование еще не имело понятия о размахе заговора, но аресты вызвали общую неуверенность. Можно ли было доверять австрийским частям? Беспокойство намного усилилось, когда пришло тревожное сообщение о том, что русские части наступали на Вену с тыла!

На западной окраине города были спешно воздвигнуты оборонительные сооружения, но было уже поздно. Танки Красной Армии уже шли мимо известных виноградников Гринзинга и других ключевых объектов к западу и северо-западу от Вены. Пока русские не встречали сопротивления немцев, и танкисты беспечно высунули головы из башен. Участники сопротивления попытались провести их в центр города, но несмотря на то, что препятствий этому было мало, советские танкисты либо не понимали, чего от них хотят австрийцы, либо отнеслись с подозрением и остались на том месте, где и были.

По всему городу жители стали выходить из подвалов и вывешивать простыни и наволочки из окон и дверей. Они даже проявляли смелость и не пускали группы немецких солдат в свои квартиры, где те собирались сделать огневые точки. Женщины с детьми на руках кричали немецким солдатам, чтобы те убирались домой. Старики стыдили молодых немецких солдат: зачем сражаться с женщинами и детьми?

Австрийцы в военной форме, полные желания дезертировать, прятались в домах, где им давали гражданскую [357] одежду. Тысячи насильственно вывезенных на подневольный труд людей из оккупированных нацистами стран вышли на улицы в поисках оружия. Поляки, украинцы, чехи, сербы, греки, французы и бельгийцы торговались с жителями за дробовики, винтовки, пистолеты, ножи, подчас имея только штаны в обмен. Ничто не могло остановить их в намерении рассчитаться со своими бывшими хозяевами.

Слухи о восстании дошли до передовой, и сами немцы начали дезертировать. Когда Дитрих узнал, что войска Толбухина прошли через линию обороны и почти окружили Вену, он понял, что столицу Австрии удержать нет возможности. Ему нравился старый город и ему не хотелось превратить его в поле боя, который в любом случае был бы бесполезным. Дитрих не подчинился приказу, согласно которому он должен был оборонять каждую пядь земли, и отвел войска на запад, за город, чтобы там организовать еще одну линию обороны.

К концу дня русские входили в Вену с запада практически свободно, в то время как повстанцы с украденными документами и с нарукавными повязками фольксштурмовцев свободно передвигались по улицам, стреляя по всем, кто был одет в немецкую военную форму. В тот же вечер начальник штаба Дитриха доложил в группу армий «Юг»: «Стреляют в Вене, но не русские, а австрийцы».

Поток беженцев из города нарастал.

На следующий день, 7 апреля, штаб фронта сопротивления, куда входили и гражданские, и военные, переместился в Дворец Ауэрсперг, принадлежавший принцессе Агати Крой, которая также входила в сопротивление. Оттуда Жоколл и другие лидеры продолжали руководить восстанием, которое достигло таких пропорций, что генерал фон Бунау передал в штаб Гитлера:

Гражданское население вывешивает красно-белые флаги и ведет по немецким [358] войскам огонь, который поражает больше, чем огонь противника.

Ответ из Берлина был следующий:

Восставших в вене подавлять самыми жестокими методами. Гитлер.

К вечеру передовые части русских вступали в Вену, которая местами полыхала. Оставшиеся пожарные метались из одного района в другой, пытаясь справиться с огнем.

8 апреля солдаты Толбухина, которые могли наступать быстрее, но их сдерживал недостаток боеприпасов, а также организационные трудности, вошли в «красные» районы города, где почти не было сопротивления. Социалисты в этих районах убедили большинство защитников сложить оружие и снять военную форму. В одном из районов города жители помогли почти 3000 немцев стать «гражданскими», спрятав их в подвалах и на чердаках.

Первые русские солдаты вошли в черту города около полудня. Зачастую русских не стоило бояться. Они были добродушно-веселыми и даже баловали детей.

Бои были беспорядочными, и передовой как таковой не было. Отставшие от своих немецкие солдаты занимали отдельные позиции по всему городу, но красно-белые флаги висели на сотнях домов. Повстанцы удерживали здание парламента и городскую ратушу. Другие группы атаковали главное управление полиции, чтобы освободить заключенных.

Генерал фон Бунау, однако, все еще занимал прочную оборону в Старом городе, который окружала широкая, засаженная деревьями улица под названием Рингштрассе, или просто «Кольцо», а на северо-востоке подступы прикрывал Дунайский канал. В середине дня оттуда на большой скорости выехала небольшая кавалькада машин и направилась в небольшой парк. Из одной машины гестаповцы и эсэсовцы вытащили Бидермана, [359] Хута и Рашке. С их формы сорвали нашивки и связали им руки. Веревку набросили на дорожный знак и набросили петлю на шею Бидермана. Вначале повесили его, а затем Рашке. Затем веревку привязали к знаку «стоп» трамвая, и когда набрасывали петлю на шею Хуту, он выкрикнул: «За бога и Австрию!».

Один «предатель» все еще оставался в крепости. Это был лейтенант Шейхельбауэр, участник сопротивления, выдающий себя за ярого нациста. Еще до обеда ему удалось сделать замечательное открытие в оперативно-боевой части — он нашел новый план обороны Старого города, в котором детально описывалось количество и место расположения всех частей и подразделений, верных Бунау.

Шейхельбауэру удалось выкрасть план и передать его Жоколлу. Документы были настолько важными, что Жоколл решил передать его русским лично. Около 4 часов утра 9 апреля, когда войска Бунау медленно теснились к Дунаю, майор и десять охранников перешли к русским. Два часа спустя Жоколл стоял перед самим Толбухиным. Он рассказал ему о новых немецких позициях и показал туннели, через которые русские могли проникнуть в Старый город.

Возвращаться пришлось самым непредвиденным образом. Жоколл доехал на максимальной скорости с несколькими русскими офицерами до моста через Дунай, но пришлось лишь засвидетельствовать, причем слишком поздно, что мост разрушен. Машина упала в реку, в результате чего двое русских получили тяжелые травмы. Жоколл, однако, не пострадал. Пересев в другую машину, он безрассудно поехал через позиции немцев и благополучно добрался до Дворца Ауэрсперг.

На следующий день еще один коренной житель Вены, обеспокоенный судьбой города, вернулся домой. [360] По личной просьбе Гитлера Отто Скорцени находился в инспекционной поездке на Восточном фронте. Он обедал вместе с Шернером, когда в комнату буквально вбежал помощник и сообщил, что русские вошли в Вену. Семья Скорцени все еще находилась в Вене, так же как и два спецподразделения, которыми он не хотел жертвовать ради простого боя. Скорцени попрощался с Шернером и через шесть часов быстрой езды доехал до окраины родного города. Его просто шокировал вид немецких солдат, в беспорядке отступающих из Вены. Еще больше его привело в ярость то, что раненые солдаты должны были передвигаться самостоятельно, в то время как здоровые ехали на грузовиках, груженных мебелью. Он попытался остановить повозку, запряженную лошадью, на которой сидели солдаты и одна девушка. Когда это у него не получилось, то он схватил сержанта за шиворот и дал ему пощечину. «Теперь разгрузи всю мебель и посади сюда раненых! — закричал Скорцени. Если девушка хочет уйти, то пусть идет пешком!» Он забрал у сержанта пистолет и отдал его раненому, стоявшему рядом. «Посадить только раненых», — приказал он.

Сгустились сумерки, когда Скорцени приехал в Вену. Он с облегчением обнаружил, что два его подразделения уже ушли, и решил разузнать о судьбе своей семьи. Дом матери оказался наполовину разрушенным, а сама она за несколько дней до этого успела уйти. Дом брата был также разрушен и пуст. Он проехал по пустынным улицам к своей фабрике, которую основал до войны, где для подрядчиков изготавливались подмостки. Шум боя становился все слышнее по мере приближения к Дворцу Шонбрун. Рядом разорвался снаряд. Проходя мимо двух полицейских, он остановился и узнал у них обстановку.

Полицейские взяли под козырек. — Полковник, — с улыбкой ответил один из них, — мы — линия обороны Вены.

На его фабрике света не было, и секретарша вскипятила воду для чая на горелке. Каждый из собравшихся [361] рабочих хотел пожать Скорцени руку. Ему сказали, что русские танки уже вышли к центру. Жители города занимались грабежом даже в большей степени, чем русские. Это был конец старой Вены и Австрии.

Скорцени знал, что Гитлер захочет услышать его отчет по ситуации в самой Вене. Его не испугало то обстоятельство, что русские танки уже находятся в городе. По закоулкам, которые он хорошо знал, Скорцени указывал дорогу водителю через кромешную тьму, покрывшую город, в крепость, где располагался Бунау. Там он рассказал, что нигде не видел немецких солдат, но много русских. «Когда вернусь, то доложу фюреру, что Вена для нас потеряна».

У ближайшего отделения гестапо он продиктовал радиосообщение Гитлеру:

На улицах Вены, ведущих на восток, я стал свидетелем хаоса. Предлагаю принять жесткие меры. Вена практически беззащитна и утром окажется в руках русских.

Войска Бунау были отброшены за черту города к реке Дунай на последние оборонительные рубежи. Саперы взорвали четыре моста, оставив для отступления только «Рейхсбрюке». Когда последний солдат Бунау перешел через мост, то немецкие саперы приблизились к большой конструкции, намереваясь уничтожить его, но охрана моста, входившая в ряды сопротивления, неожиданно для саперов направила на них пулеметы, и тем пришлось ретироваться.

Еще три дня сохранялись очаги сопротивления, но к 14 апреля бои за Вену были закончены. На улицах стояли сгоревшие танки, валялись туши мертвых лошадей. Тысячи немцев, жителей Вены и русских лежали рядом. Больных и раненых на колясках и тачках доставили в отделения скорой помощи. Жители забаррикадировались в домах, чтобы защититься от русских, насильственно вывезенных из своей страны, и от самих [362] жителей Вены, занимавшихся грабежами и насилиями. Детям было сказано бежать на ближайший командный пункт русских, чтобы предупредить их о набегах бандитов. Если патруль прибывал вовремя, то грабителя или насильника иногда расстреливали на месте; иногда арестовывали, но чаще мародеров просто предупреждали и отпускали на все четыре стороны.

Хотя резервуары с водой оказались неповрежденными, трубопровод значительно пострадал от бомб и снарядов, и люди часами стояли у тонких струек воды, все еще текущих из разбитых труб. С продовольствием дело обстояло еще хуже. Те продовольственные склады, которые уцелели, были разграблены гражданскими. Ничего нельзя было купить; продовольственные карточки стали бесполезными, если что-то и можно было достать, то только в результате обмена.

На улицах правил закон силы. Вооруженные иностранные рабочие захватили оружие и взяли на себя функции полиции. Группы грабителей беспрерывно совершали налеты на склады, магазины и дома. Самопровозглашенные гражданские власти выселяли людей из квартир и переселяли туда свои семьи. В некоторых районах это было достаточно легко сделать, заявив, что пустая квартира принадлежала нацисту.

Уже предпринимались и политические шаги. Прилетел из Москвы Эрнст Фишер, известный венский коммунист. С приходом советских войск в городе появился и доктор Карл Реннер, бывший канцлер.

Майора Жоколла русские назначили гражданским комендантом Вены, и он разместился в городской ратуше. Через два дня советский полковник сказал ему: «Вас только что назначили начальником Венской полиции, следуйте за мной, мы взяли несколько военных преступников». Жоколл ответил, что слишком занят, но полковник вызвал охрану и Жоколла посадили в ожидающую перед ратушей машину. Только в автомобиле полковник представился, сообщив, что является офицером НКВД. Он обвинил майора в шпионаже в пользу западных держав, [363] сказав, что в штаб Толбухина тот приходил с целью выкрасть планы. Его также обвинили в провале восстания и угрожали физической расправой. В тот день Жоколла посадили в сырой подвал НКВД. Он свернулся калачиком на ковре, которым был накрыт ящик для льда, и уснул{34}.

Глава 20.

«Такие грубые искажения»

Гитлер терпел поражение на всех фронтах, но тысячи военнопленных союзников все еще переправлялись в южную Баварию. Ранним утром 5 апреля группа военнопленных из Хаммельбурга, продрогнув и промокнув под непрекращающимся дождем, вошла в духовный центр национал-социализма, Нюрнберг.

Результаты бомбардировки союзников были ужасающими. Заводы также были сильно разрушены, но все еще работали. Трамваи, автобусы и грузовики стояли на улицах без движения. Жители ходили пешком или передвигались на велосипедах. Впрочем, людей на улицах было мало. Когда колонна, пройдя город, стала выходить на окраину, небо прояснилось. Поступила команда остановиться и сделать часовой привал для приема пищи. Группа, в которой находился священник отец Кавано, расположилась под сенью аккуратно подстриженного дерева и, греясь в лучах теплого солнышка, принялась за еду, которую им раздали из продовольственных коробок Красного Креста. Затем они растянулись на земле отдохнуть. Незадолго до полудня из города послышались сирены, и кто-то в испуге выкрикнул: «Надо уходить!». Завывание неожиданно сменилось короткими и наводящими ужас разрывами. Военнопленные встали и осмотрелись. В километре к югу через пустынную полоску песка можно было видеть [365] железнодорожный переезд, а за ним склады с боеприпасами, заводские трубы и нефтехранилища.

Толпы немцев, большинство из которых были солдатами, карабкались через насыпь в направлении военнопленных.

Отец Кавано увидел высоко в небе два звена из двадцати восьми бомбардировщиков. Затем появилось еще два звена. Самолеты заходили на бомбометание: два с юга и два с запада, оставляя за собой белые шлейфы. Один из военнопленных в испуге выкрикнул: «О боже, они заходят прямо на нас!».

Священник вскочил на ноги и стал призывать раскаяться в содеянных грехах. В этот момент на заводах стали рваться бомбы. Отец Кавано натянул на себя одеяло и продолжал молиться. Под ним дрожала земля. Затем бомбежка прекратилась, и священник стал оглядываться. Над ним стояли облака дыма, а заводы горели. Лежало много трупов, похожих на маленьких кукол.

— Ложись! — раздался крик.

На бомбометание заходило второе звено, по которому неистово били зенитки. Снова посыпались бомбы, а через короткое время опять раздалась серия взрывов — прямое попадание в склад боеприпасов. Рев бушующего огня и грохот рассыпающихся стен перекрывали вой самолетов.

«Наверное, это конец!» — подумал священник, выглядывая из-под одеяла. От осыпающейся пыли стало темно, как ночью. Разбросанные по вздрагивающей земле люди, казалось, хотели врасти в нее. За четвертым налетом последовал пятый. Фонтаны земли и песка поднимались столбом, приближаясь все ближе и ближе. Кто-то звал врача.

Священник поднялся и пошел осматривать тела, рисуя крест на лбах убитых, пока не дошел до головы колонны, где отдышался и решил начать все с начала, не уверенный в том, что совершил обряд над всеми.

— Святой отец, помогите вытащить человека! — позвал на помощь офицер, не отрывая глаз от раненого американца, лежащего в воронке, которая заполнялась водой.

Пять других офицеров просто в шоке смотрели [366] вниз. Священник стал трясти их за плечи, выводя из транса.

— Быстрее, помогайте! У меня полно другой работы!

Он подошел к военнопленному по имени Джонни Лош, лежавшему на животе. Рядом с ним находился его приятель Джим Кеф.

— Здравствуйте, святой отец, — сказал Лош, улыбаясь, превозмогая боль. — Рад, что вы целы и невредимы.

— Джонни ранило в бок, — объяснил Кеф.

Святой отец посмотрел на рану, перевязанную пропитанной кровью рубашкой, которая удерживала внутренности, и понял, что Лош умирает. Он отпустил ему грехи и попытался утешить его.

— Как вы думаете, святой отец, я поправлюсь? — спросил Лош.

— Конечно, все будет хорошо. Через несколько минут здесь будет врач.

Священник обнаружил еще одного раненого, Дугласа О'Делла, в воронке. Два солдата накладывали жгут, сделанный из грязной располосованной рубахи, на обрубке, оставшемся на месте оторванной ноги.

— Похоже, теперь мне не дойти, — сказал О'Делл с улыбкой и показал на ногу, лежавшую в нескольких метрах.

Подошел капитан Джон Мадден.

— Святой отец, одного из капелланов-протестантов убили, а остальные хотят видеть вас.

Священник пошел с Мадденом и увидел тело капеллана Коскампа. Отец Кавано наклонился, чтобы перекрестить лоб погибшего, но увидел, что на его покрытом сажей лбу уже был проведен крест.

Потери оказались большими. Убитых насчитали двадцать четыре человека, многих ранило. Конвоиры подняли тех, кто еще мог идти, около 400 человек, и колонна двинулась дальше на юг. Четверо оставшихся в живых капелланов, три врача и семь офицеров остались, чтобы ухаживать за ранеными. Они положили в ряд мертвых и в изнеможении сели. [367]

Немецкий сержант из конвоиров попросил у Кавано сигарету. Святой отец протянул пачку, и у него перед глазами все поплыло. Когда он очнулся, то почувствовал, что кто-то подносит к его губам кружку с водой. Это был немец, который сидел рядом, на траве. Оба окинули взглядом результаты кровавой бойни, но не нашли слов для комментариев.

Товарищей, которых отец Кавано оставил в лагере, должна была вот-вот 'освободить 14-я Бронетанковая армия США, которая стремительно продвигалась к Хаммельбургу. На следующее утро, 6 апреля, начальник лагеря генерал фон Гекель сказал американскому врачу, майору Берндту, что соотечественники майора уже приближаются к лагерю и вскоре захватят его. «У меня приказ из Берлина вывести войска гарнизона. Передаю вам командование лагерем и возлагаю на вас ответственность за обеспечение должной защиты ваших соотечественников. Я бы также хотел попросить вас об одолжении». Сказав эти слова, он показал на дом в нескольких сотнях метров от лагеря. «В этом доме я оставляю свою жену и ее сестру. Прошу лично позаботиться о них в мое отсутствие. Меня беспокоит их безопасность в основном по причине близкого расположения лагеря для русских, который освободят вслед за вашим».

Звуки боя приближались все ближе и ближе, и Берндт приказал двум врачам охранять дом генерала. Со второго этажа лазарета можно было видеть, как на холм поднимались американские танки. Они приближались не встречая никакого сопротивления. Танки находились метрах в ста, когда двум военнопленным едва-едва удалось развернуть импровизированные флаги Красного Креста и США — изготовленные из подручных средств. Танки прекратили стрельбу и прямо через ограду из колючей проволоки въехали в лагерь. Навстречу им, радостно крича, выбежали заключенные разных национальностей. Некоторые плакали от радости, кто-то даже целовал танковую броню. [368]

Берндт нашел командира 47-го танкового батальона подполковника Джеймса Ланна и сообщил ему, что полковнику Уотерсу срочно требуется медицинская помощь. Об этом передали в штаб 3-й армии, и в пять часов полковник Чарльз Одом вылетел от Паттона с приказом доставить зятя. На следующее утро, 7 апреля, Паттон навестил Уотерса в 34-м эвакогоспитале во Франкфурте-на-Майне. Несмотря на слабость и худобу, Уотерс держался бодро — врачи сказали, что он будет жить и, возможно, избежит инвалидности.

Участники заговора против Гитлера — Фабиан фон Шлабрендорф, пастор Дитрих Бонхоффер, адмирал Вильгельм Канарис (бывший руководитель абвера), его помощник генерал Ганс Остер — ожидали смерти, не имея никакой надежды на спасение. Их доставили в концентрационный лагерь во Флосенбурге, вблизи от германско-чешской границы, вместе с другой группой «известных» заключенных, среди которых были генерал Франц Гальдер, бывший канцлер Австрии Курт фон Шушниг, доктор Х. Шахт — финансовый гений рейха, И. Мюллер, убедивший в 1939 году папу римского стать посредником в переговорах между англичанами и антинацистски настроенными немцами.

8 апреля Мюллера вывели из камеры и повели к виселице со словами: «Сейчас начнется последний акт. Тебя повесят сразу же после Канариса и Остера». Без всяких объяснений Мюллера отвели назад в камеру, а затем почти сразу же снова к виселице, где и оставили стоять в ожидании. Кто-то сказал: «Сегодня его вешать не будем». Мюллера снова вернули в камеру.

В ту ночь в камеру к Шлабрендорфу пришел гестаповец и спросил, не Дитрих ли он Бонхоффер. Шлабрендорф ответил отрицательно. Гестаповец вышел и через несколько минут вернулся и снова задал тот же вопрос. Такой же вопрос был задан и Мюллеру. Наконец узнику удалось заснуть, но в четыре часа утра он проснулся, разбуженный детским голосом. Мюллер подумал, что ему снится сон или он сходит с ума. Все оказалось реальным: жену доктора Шушнига и их ребенка [369] вместе с доктором Шахтом и генералами Гальдером и Томасом сажали в автобус, направлявшийся в Дахау.

Несколько часов спустя охранник стал выкрикивать номера камер, а затем Мюллер услышал, как Канарис просит разрешения написать несколько строчек своей жене. Через два часа к Мюллеру в камеру вошел гестаповец и снял с него наручники. «Не знаю, что происходит, — сказал с озадаченным видом гестаповец. — Мне сказали, что вы самый главный преступник, и теперь мы не знаем, как с вами поступить».

Мюллер подошел к крохотному тюремному окошку. В тюремном дворе он увидел двух заключенных иностранцев (одним из них был Питер Черчилль — британский агент, арестованный в 1943 году).

— Не вы ли один из тех высокопоставленных лиц, которых собираются повесить? — спросили они Мюллера.

— Да.

— Ваших друзей уже повесили и теперь их сжигают за камерами.

В камеру Мюллера через решетку в окне влетала похожая на хлопья сажа. Несколько мгновений понадобилось Мюллеру, чтобы прийти к страшной мысли, что это сжигают трупы Канариса и Остера.

Министр финансов Гитлера граф Лутц Шверин фон Кросиг, находившийся в тот момент в Берлине, отдавал себе отчет, что война проиграна окончательно, и ему хотелось спасти немецкий народ от дальнейших страданий. Граф был ревностным католиком, учился в Оксфорде и чувствовал сильную связь с Англией. Он решил поделиться своими соображениями о судьбе Германии непосредственно с Геббельсом, надеясь, что [370] министр пропаганды, сможет убедить Гитлера начать мирные переговоры с Западом.

Геббельс разделил его опасения, но сказал, что надежд на победу гораздо больше, чем все думают. С каждым днем разногласия между большевиками и. союзниками углубляются все больше и больше. «Для нас очень важно не пропустить момент, когда между ними произойдет разрыв». По мнению рейхсминистра, это должно было произойти через три-четыре месяца.

«Я тоже верю, что они отвернутся друг от друга», — сказал граф, думая, впрочем, что для Германии будет уже слишком поздно. «Нельзя терять времени, — добавил он. — Положение на фронтах удручающее, и следовало бы послать опытных неофициальных представителей за границу для ведения переговоров с помощью таких посредников, как доктор Буркхардт или папа римский.

К удивлению графа, Геббельс не только с готовностью согласился, но и рассказал о мероприятиях, которые тайно уже проводились для установления таких контактов.

Глава 21.

Победа на Западном фронте

Союзники наступали по всему Западному фронту. На северном направлении войска Монтгомери продвигались к Гамбургу, практически не встречая сопротивления. Главным препятствием стала немецкая армия под командованием генерала Понтера Блюментрита, который использовал тактику отступления, позволявшую избежать потерь с обеих сторон. Война превратилась во что-то ненастоящее. Блюментрит заключил джентльменское соглашение с британцами и даже пошел на то, чтобы послать офицера связи к противнику с целью предупредить, где находятся тайные склады со снарядами, снаряженными отравляющими веществами.

На правом фланге Монтгомери три армии под командованием Брэдли продвигались быстрее. Войска Паттона и Ходжеса практически достигли реки Эльбы, а Симпсон даже успел создать два плацдарма на другом берегу, откуда по прямой до рейхсканцелярии оставалось не более 90 километров. Гитлер, однако, панике не поддался. У него появился план не только уничтожить войска Симпсона, но и спасти армию Моделя в районе Рура. Для реализации этого плана была сформирована 12-я армия, командовать которой поручили еще не совсем поправившемуся от автомобильной катастрофы Вальтеру Венку.

Венк, все еще в гипсе, получил в свое распоряжение [372] штаб, несколько карт и 200 000 солдат (на бумаге), а также приказ Гитлера начать мощное контрнаступление из района, где закрепились войска Симпсона с тем, чтобы пробить трехсоткилометровый коридор к Руру. В случае успеха это позволило бы соединиться с группой армий «Б» Моделя и отрезать Монтгомери от Брэдли.

13 апреля Гитлер вызвал моложавого офицера по оперативным вопросам полковника Гюнтера Рейххельма и назначил его начальником штаба Венка. «12-я армия должна ударить клином между английскими и американскими войсками и соединиться с группой армий «Б». Вы должны выйти к Рейну!» Для человека, который знал о полной деморализации войск в районе Рура не понаслышке, это звучало полным абсурдом. Более того, Гитлер хотел перенять тактическую уловку русских: «Они просачиваются через нашу линию обороны ночью с минимумом снаряжения». Фюрер приказал Рейххельму собрать 200 автомобилей и использовать их ночью, чтобы выйти в тыл противника, создать там панику, таким образом подготовив условия для прорыва 12-й армии.

Модель даже не сообщил своим солдатам об оптимистических ожиданиях Гитлера насчет 12-й армии. Он знал, что Венку вряд ли удастся соединиться с ним. 300 000 солдат группы армий «Б» были окружены на пятачке диаметром в сорок пять километров, а продовольствия и боеприпасов оставалось не более чем на три дня. Ситуация была настолько безнадежной, что новый начальник штаба Моделя генерал Карл Вагенер начал настаивать на том, чтобы Модель попросил у ставки разрешения на капитуляцию. Просьба из уст Моделя, храброго солдата, могла повлиять на решение верховного командования закончить и так уже проигранную войну.

«Я не могу выступить с такой инициативой», — ответил Модель. Сама мысль о капитуляции была ему отвратительна, однако к концу дня стало очевидно, что она неизбежна. Три стратегически важных города между [373] его окруженными армиями и Берлином — Ганновер, Брюнсвик и Магдебург — пали под натиском американцев. Голосом, который Вагенер едва признал, Модель заявил, что считает личным долгом спасти своих людей и решился на шаг, не имевший ранее прецедентов: своим приказом он решил распустить группу армий «Б» и спасти войска от позора капитуляции. В первую очередь он дал указание Вагенеру демобилизовать самых молодых и самых старых солдат и разрешить им вернуться домой гражданскими лицами. Через семьдесят два часа у остальных оставался выбор: они могли пробираться домой, сдаться индивидуальным порядком или прорываться с боями.

На следующий день, 15 апреля, союзники разбили Рурский «котел» на две части. Когда Гитлер узнал об этом, то немедленно отдал приказ окруженным войскам снова соединиться. Модель лишь мельком посмотрел на полученное сообщение и не стал обращать внимания на бесполезную команду. Выполнять приказ не имело смысла. К концу дня с окруженными войсками в восточной части «котла» было покончено.

В конце марта Эйзенхауэр считал, что одна из причин, по которым следует обойти Берлин, заключается в том, что русские находятся ближе к городу и наверняка подойдут к нему первыми. Две недели спустя войска Симпсона и Жукова находились на одинаковом удалении от рейхсканцелярии, и утверждение Симпсона о том, что он может дойти туда, не были пустой похвальбой. За исключением разрозненных подразделений немцев — а большая их часть могла оказать лишь незначительное сопротивление, а то и вообще никакого, — между ним и Гитлером не осталось препятствий, за исключением приказа Эйзенхауэра. [374]

Битва в Европе подходила к решающему и вполне предсказуемому концу. Утром 17 апреля неординарный план Моделя стал претворяться в жизнь и остатки группы армий «Б» перестали существовать росчерком его пера. Битва в районе Рура закончилась. Маленький отважный фельдмаршал повернулся к офицерам штаба и спросил: «Все ли сделано для того, чтобы оправдать наши действия перед лицом истории?». Он помолчал, и произнесенные им слова не только стали ответом на немой вопрос, но и предопределили его собственную судьбу: «В древности проигравшие полководцы принимали яд».

Модель оказался прав относительно помощи Венка. Для только что сформированной 12-й армии не было никакой возможности прорваться в Рур. По сути дела, Венк даже не предпринял попытки начать бесполезное контрнаступление. Он сделал все возможное, чтобы держать оборону на рубеже реки Эльбы, но на левом фланге ему уже угрожали быстро продвигающиеся войска Ходжеса. Венк приказал генералу Максу фон Эдельсхейму прикрыть этот фланг у Галле и Лейпцига. Однако к 17 апреля Ходжес уже захватил Галле и отрезал от Венка Лейпциг.

Лейпциг — историческая святыня, а также один из важнейших промышленных центров Германии. Именно здесь, в церкви Св. Томаса — в той самой, где Бах двадцать семь лет играл на органе и был похоронен и где крестили Вагнера, — Мартин Лютер прочитал свою первую проповедь. В этом городе также находился один из самых почитаемых памятников Германии, массивный монумент «Битвы народов», посвященный павшим в знаменитой Лейпцигской битве 1813 года. В высоту он достигает ста метров, и немецкие статистики высчитали, что для транспортировки цемента, камня и других материалов для его постройки понадобился бы состав длиной 55 километров. Памятник казался [375] больше похожим на крепость, каковой ему предстояло стать через несколько дней.

Гарнизон Лейпцига состоял всего из 750 солдат 107-го моторизованного полка и одного моторизованного батальона численностью 250 человек. Имелось также несколько батарей из 14-го зенитного дивизиона, несколько батальонов фольксштурма, а также 3400 полицейских под командованием генерал-майора Вильгельма фон Грольмана, начальника полиции города. Обороной города руководил полковник Ганс фон Понцет.

Грольман был полицейским, а не кадровым военным, и был категорически против использования юных фолькштурмовцев в бессмысленном бою. Ему это казалось равносильным убийству детей. «Полицейскими командую я», — сказал он Понцету, не имея абсолютно никаких намерений отправлять своих людей на иные цели, за исключением выполнения полицейских функций. — Наши силы слишком недостаточны для эффективной обороны, поскольку у нас нет тяжелого вооружения». Таким образом, по его мнению, оборона города совершенно бессмысленна, поскольку ставит под угрозу жизни 750 000 тысяч жителей города.

Когда Ходжес начал окружать город силами 2-й и 69-й пехотных дивизий, Грольман и Понцет все еще не пришли к взаимному соглашению. В то время как полковник создал очаг сопротивления в районе городской ратуши, разместив там основные силы, и тайно направил 300 лучших своих людей к огромному памятнику, Грольман готовился к сдаче.

18 апреля Грольман сделал сообщение по радио, в котором заявил, что берет на себя командование и будет представлять интересы жителей города наилучшим образом. В четыре часа вечера он смог связаться по телефону с генерал-майором Вальтером Робертсоном из 2-й дивизии и предложил ему сдать Лейпциг. Робертсон сказал Грольману, чтобы тот убедил полковника фон Понцета сложить оружие, и затем сообщил о разговоре своему вышестоящему начальнику Кларенсу [376] Хубнеру из 5-го корпуса, а тот, в свою очередь, позвонил Ходжесу, сказав, что вот-вот собирается начать переговоры о сдаче Лейпцига. Ходжес ответил, что речь может идти только о безоговорочной капитуляции. К этому времени Грольман наконец связался по телефону с Понцетом, находившимся внутри огромного памятника со своими солдатами, о чем Грольман не знал. Понцет твердо заявил, что у него нет ни малейшего намерения сдаваться, и повесил трубку.

Несмотря на категорическое утверждение Понцета, Грольман тем не менее послал одного из своих офицеров в ближайшее расположение американских войск с повторным предложением о сдаче. Смеркалось, когда немецкого офицера сопроводили на командный пункт капитана Чарльза Б. Макдональда, двадцатидвухлетнего командира роты «Г» 23-го полка 2-й дивизии.

— Ему известно, что я всего лишь в звании капитана? — спросил Макдональд переводчика. — Будет ли он сдаваться капитану?

В ответ он услышал произнесенное с энтузиазмом «Яволь! Ист гут!», и через час джип капитана уже мчался по улицам Лейпцига мимо групп жителей, которые смотрели на американцев кто с удивлением, а кто и приветливо. У полицейского управления Макдональд увидел трех немецких офицеров, безупречно одетых. Макдональд потер небритый подбородок, вдруг вспомнив, что вот уже два дня не мылся. Он стал размышлять, стоит ли отдавать честь. На всякий случай он поприветствовал офицеров и щелкнул каблуками, имитируя немцев.

Капитана провели в кабинет Грольмана. Генерал вышел навстречу и протянул американцу руку. На лице его была улыбка. Макдональду он показался похожим на голливудского актера, игравшего роль высокого немецкого чина. Выпив коньяку, они начали переговоры. Грольман сказал, что он с находящейся в его подчинении полицией готов сдаться, но когда Макдональд потребовал, чтобы и солдаты вермахта сложили оружие, с сожалением покачал головой. «Я совершенно не [377] контролирую полковника Понцета и даже не знаю, где находится его командный пункт», — сказал он. Однако, по его мнению, большая часть армейских подразделений уже ушла из города и Понцет не представляет опасности. Солдатам 69-й дивизии предстояло убедиться в обратном. Дивизия только начала входить в город с юго-востока. Впереди шли ударные танковые части под командованием подполковника Цвибола.

Когда танки подошли к огромному монументу, немцы, закрепившиеся там, открыли огонь. Машины, обычно двигавшиеся на марше со скоростью не больше 15 километров в час, стремительно рванулись вперед в направлении городской ратуши и почти на каждом углу теряли людей из танкового десанта. Непосредственно на улице перед ратушей Цвибол узнал от какого-то итальянского летчика, что в данном районе обороняется до 300 эсэсовцев. На танках осталось только 65 пехотинцев (остальные попадали с брони во время бешеной гонки или погибли), и подполковник принял мудрое решение окопаться на ночь.

На рассвете одна рота 69-й дивизии попыталась атаковать городскую ратушу, но была прижата к земле кинжальным огнем немцев. Цвибол бросил на подмогу несколько танков и самоходных орудий.

Две девочки стояли на перекрестке, прямо на пути движения оперативно-ударной группы «3». Они думали, что видят немецкие танки, пока один танк не остановился и их не окликнули оттуда по-английски.

Танкист высунул голову из танка и сказал: «Немедленно в укрытие или подвал. Мы идем к ратуше и сейчас будем ее штурмовать». Танкист улыбнулся и скрылся, но через несколько секунд появился снова с конфетой. Он бросил ее девочкам. Все еще не придя в себя, девочки пошли в укрытие. И что это за враг такой?

Цвибол пошел на ратушу двумя колоннами танков в сопровождении роты пехоты и атаковал ее. И снова американцев остановил огонь из фаустпатронов, пулеметов и винтовок. Около девяти часов после двух [378] безуспешных попыток расстроенный Цвибол решил пойти на хитрость. Он убедил начальника пожарной охраны города, что можно спасти жизни людей, если он отнесет ультиматум в ратушу. В ультиматуме говорилось, что если сопротивление не будет немедленно прекращено, то ратуша будет атакована американцами с помощью тяжелой артиллерии, огнеметов и дивизии пехоты.

Через несколько минут 150 немецких солдат стали выходить из здания с поднятыми руками. В самой ратуше американские солдаты нашли тела бургомистра Фрейборга, его заместителя и членов их семей. Все они покончили жизнь самоубийством.

Единственным серьезным очагом сопротивления в Лейпциге оставался монумент, где Понцет также удерживал 17 американских военнопленных. Восьмидюймовые снаряды не могли причинить вреда конструкции памятника, отскакивая от гранита. Предстояла долгая и кровавая осада. У капитана Ганса Трефусса из 273-го полка появилась идея, как уговорить Понцета сдаться, о чем он доложил командиру полка, полковнику Адамсу. Сам Трефусс родился во Франкфурте-на-Майне и уехал в Америку с родителями в 1936 году.

В три часа дня Трефусс в сопровождении подполковника Джорджа Найта, офицера по оперативным вопросам, и немецкого пленного, который нес белый флаг, стали подниматься по лестнице, ведущей к магазинчику сувениров за монументом. Понцет и еще два офицера вышли навстречу парламентерам.

Трефусс сказал Понцету, что сопротивление не имеет смысла.

— Шанса на победу нет. Война проиграна. Благоразумным шагом с вашей стороны будет прекратить сопротивление и тем самым сохранить жизни людей.

— У меня личный приказ фюрера не сдаваться, — ответил Понцет. Он также отказался обменять семнадцать американцев. Однако двухчасовая передышка помогла американцам эвакуировать раненых.

Пока американские врачи занимались ранеными, [379] Трефусс продолжал спорить с Понцетом у магазина сувениров, а к пяти часам убедил его продолжить переговоры внутри монумента.

В других районах города бои практически закончились, если не считать редких выстрелов отдельных снайперов. Американские части занимали квартал за кварталом. Солдаты ездили по городу и размахивали фашистскими флагами. Один американец стоял в грузовике и изображал Гитлера. Даже сами немцы смеялись. Для некоторых из них это был первый смех за долгие годы.

В полночь Трефусс и Понцет все еще спорили.

— Если бы вы были большевиком, — сказал немец, — то я с вами вообще бы не разговаривал. Через четыре года мы с вами встретимся в Сибири.

— Если это так, — возразил Трефусс, — зачем вы жертвуете своими солдатами, когда они могут пригодиться в борьбе против русских?

— У меня приказ не сдаваться.

Немного позднее Трефусс сказал Понцету и его офицерам, что из штаба дивизии поступило новое предложение: если Понцет выйдет из монумента лично и сдастся, то его людям также разрешат выйти по одному. Понцет согласился, и 20 апреля в 2 часа ночи вышел из памятника. Сражение за монумент закончилось.

Когда Трефусс собирался выпустить других немецких солдат, то полковник Найт сообщил, что вышло недоразумение. Генерал-майор Эмил Ф. Рейнхардт, командующий дивизией, отдал приказ только лишь на выход Понцета. Остальных следовало временно задержать в памятнике. Трефусс повернулся к немецким офицерам и попытался убедить их принять новые условия, а также пообещал, что постарается добиться для них увольнительной на сорок восемь часов, если они пообещают не убежать. Только один немец настаивал, чтобы соблюдался первоначальный договор, и Трефусс сразу же отпустил его. Кто бы ни отдал приказ, Трефусс [380] не мог нарушить данного им слова чести. После этого он убедил Найта дать разрешение на сорокавосьмичасовое увольнение.

— Но, — сказал Найт, — надо сделать так, чтобы Рейнхардт об этом не узнал.

Пока немецкие солдаты сдавали оружие, Трефусс тайно выпустил домой около 15 немецких офицеров из монумента. Когда через сорок восемь часов Трефусс пришел, чтобы забрать немецких офицеров, то увидел, что вернулись все, за исключением одного, да и тот написал записку, где извинялся за свой поступок.

На Западном фронте такая странная сдача немецких солдат и офицеров происходила повсеместно. Зачастую американцы по телефону договаривались с бургомистром о мирной капитуляции города. Военные действия на Западе закончились. Однако Кессельринг считал, что нужно сделать все возможное, чтобы постараться удержать оборонительную линию по реке Эльба перед столицей Германии с тем, чтобы у Гитлера появилась возможность бросить все силы на последний бой с большевиками.

Тем не менее у командующего 12-й немецкой армией Венка были совершенно иные планы. Не имея приказа и даже не проконсультировавшись с фюрером, генерал отдал своей армии команду «кругом!», и немецкие солдаты пошли навстречу большевикам.

В течение почти двух месяцев на Восточном фронте наблюдалось относительное затишье, пока Жуков готовил войска к последнему броску на Берлин. Хейнрици использовал передышку для укрепления слабых оборонительных рубежей группы армий «Висла». От русских военнопленных стало известно, что за несколько дней перед главным наступлением в районе Кюстрина — Франкфурта планировалось провести разведку боем. Когда 12 апреля советские войска начали прощупывать оборону противника, совершая разведку боем на разных участках, Хейнрици приступил, как и собирался, к реализации стратегии, позаимствованной у французов: Буссе получил приказ подождать несколько дней, а затем под прикрытием темноты отвести 9-ю армию за Одер.

За несколько часов до начала выполнения маневра на командном пункте группы армий «Висла» у Преслау появился неожиданный посетитель — Альберт Шпеер.

— Рад видеть вас, — поприветствовал его Хейнрици. — Мои саперы получили два противоречащих друг другу приказа.

— Именно поэтому я здесь, — ответил Шпеер и объяснил, почему он намеренно внес неясность в приказ: он хотел, чтобы командиры имели возможность не проводить в жизнь политику «выжженной земли». [382]

Хейнрици заявил, что он не собирается бесцельно уничтожать немецкую собственность.

— Но как быть с гауляйтерами? Они ведь мне не подчиняются.

Шпеер, однако, выразил надежду, что генерал использует свое влияние и не даст партийным функционерам предпринять активные действия. Хейнрици пообещал сделать все возможное, но добавил, что ему, возможно, придется уничтожить несколько мостов недалеко от Берлина. Генерал предложил перейти в другой кабинет, где их ждал комендант Берлина генерал-лейтенант Хельмут Рейман. Хейнрици попросил его прибыть на фронт, чтобы обсудить детали обороны столицы Германии.

Рейман доложил, что в столице он располагает 92-мя плохо подготовленными батальонами фольксштурма.

— У меня довольно большое количество зенитных орудий, два батальона охраны и так называемые «тревожные войска», состоящие из служащих и просто горожан. Вот и все, чем я располагаю. Ах да, у меня есть еще несколько танков.

— Что вы намереваетесь предпринять, когда русские начнут наступление?

— Мне придется взорвать мосты в Берлине. Шпеер нахмурился.

— Господин генерал, вы отдаете себе отчет, что взорвав мосты, вы нарушите всю систему снабжения для более чем двух миллионов жителей города?

— А что мне еще остается делать? Либо я взорву их, либо буду отвечать своей головой за невыполнение приказа. Я отвечаю за оборону Берлина своей жизнью.

Шпеер напомнил, что по мостам идут водопроводные и газовые трубы, электрические кабели, и в случае их уничтожения врачи не смогут проводить операции, замрет вся жизнь, не будет даже питьевой воды.

— Я дал клятву и обязан выполнить приказ, — с сожалением произнес Рейман.

— Я запрещаю вам взрывать даже один-единственный [383] мост. Если в этом возникнет крайняя необходимость, то вы должны связаться со мной и получить разрешение.

— Хорошо, генерал. А что, если мне придется принимать незамедлительное решение?

— Посмотрим на карту, — предложил Хейнрици и указал на мосты, по которым не проходят коммуникации. — В крайнем случае вы можете взорвать их, но по остальным должны согласовать вопрос со мной.

Шпеер остался доволен, а Рейман успокоился. Ответственность взял на себя другой человек.

В бункере рейхсканцелярии проходило экстренное совещание, на котором Гитлер разъяснял довольно странную стратегию спасения Берлина: отступающие к столице немецкие войска должны создать ядро обороны, которое станет препятствием на пути русских войск. Это позволит высвободить другие войска, которые атакуют русских с тыла.

— Войска русских растянулись настолько, что можно выиграть решающую битву за Берлин, — с уверенностью в голосе сказал Гитлер. — В результате этого русские будут исключены из числа участников в мирных переговорах.

Фюрер добавил, что останется в городе — для поднятия боевого духа защитников. Некоторые присутствующие настаивали на том, чтобы он отправился в Берхтесгаден, но Гитлер даже и слушать не стал. Как командующий силами вермахта и фюрер немецкого народа, он посчитал своим долгом остаться в столице.

Гитлер написал листовку из восьми страниц — последнюю, в которой он обращался к своим войскам, — и послал ее Геббельсу. Когда Геббельс прочитал послание, то даже он посчитал его слишком напыщенным. Он попытался отредактировать его зеленым карандашом, но потом бросил листовку в корзину для бумаг. Затем Геббельс снова достал ее оттуда и стал заново перечитывать. Закончив работу, он даже не послал окончательный [384] вариант Гитлеру, а разослал листовку в войска по всему фронту.

Солдаты Восточного фронта!

Наш смертельный враг — большевики-евреи — начали последнее массированное наступление. Они желают растоптать Германию и стереть с лица земли наш народ...

Если в ближайшие дни и недели каждый солдат выполнит свой долг на Восточном фронте, то азиатское наступление захлебнется...

Берлин останется немецким, Вена снова будет немецкой, а Европа никогда не будет русской...

В этот час все немецкое население смотрит на вас, мои солдаты, и надеется, что ваше упорство, ваш фанатизм, ваше оружие и ваш героизм утопят большевистское наступление в крови. В нужный момент судьба устранила самого крупного военного преступника всех времен (Рузвельта), и теперь наступает поворотный момент в войне.

Адольф Гитлер

Пожалуй, наиболее важным участком линии обороны Хейнрици была деревня Зеелов, расположенная на западном берегу реки Одер. Через деревню по вершине водораздела шла автомагистраль Кюстрин — Берлин, где Жуков собирался нанести свой главный удар. Если бы Красной Армии удалось захватить Зееловские высоты, то перед ней открывалась дорога до самого Берлина.

Плачевное состояние группы армий «Висла» наглядно видно при перечислении войск, защищавших Зеелов: 9-я парашютная дивизия была укомплектована молодыми солдатами, которые прошли всего лишь двухнедельную подготовку. Ротные офицеры были бывшими летчиками, полными боевого духа, но без опыта боевых действий на земле.

Типичным представителем защитников был восемнадцатилетний Герхард Кордес, сын директора гимназии. [385]

Его в спешке сформированный полк только что окопался на позициях у восточного подножия гряды. Солдаты в полку были вооружены гранатами, пистолетами, винтовками и фаустпатронами, их поддерживали несколько зенитных батарей и незначительное количество противотанковых пушек{35}.

Вечером 15 апреля русские стали вести беспорядочный артиллерийский огонь по позициям немцев. Русские не подозревали, что главные силы немцев были незаметно выведены за гряду. В два часа ночи 22 тысячи дальнобойных орудий и минометов русских начали артподготовку на всем стопятнадцатикилометровом участке фронта. Наиболее мощный удар пришелся как раз перед Зееловом, и казалось, что каждый сантиметр земли был вывернут наизнанку.

Артиллерийский огонь вдруг прекратился, и по обеим сторонам автострады Кюстрин — Берлин можно было видеть полыхающее зарево. В направлении гряды двинулись сотни танков. Мимо Кордеса с криками «Русские, русские!» в серой предрассветной дымке побежали солдаты, находящиеся в стрелковых ячейках в 600 метрах от ровной болотистой местности. Кордес поднял голову и увидел леденящее душу зрелище: огромные русские танки покрывали равнину до самого горизонта. Вслед за первой волной показалась вторая, а за ней шла пехота.

Через мгновение с высот раздались артиллерийские залпы: немцы открыли огонь из всех имевшихся орудий, в том числе и зенитных, стволы которых опустили для стрельбы по наземным целям. Один за другим танки загорались, оставшиеся в живых пехотинцы продолжали с криками бежать вперед. Оборонявшиеся летчики открыли по ним огонь, и красноармейцы начали отходить. Нескольким танкам Т-34 удалось прорваться на флангах, но их подожгли, когда они стали подниматься на гряду и на автостраду, ведущую на Берлин. К рассвету наступавших отбросили назад. [386]

У новобранцев потерь почти не было, и все находились в приподнятом настроении. Кордес подумал, что все не так уж и плохо. Тем не менее он и его товарищи обрадовались, когда им приказали подняться на гряду, но не пройдя и половины пути, они повернули в лес, на запасные позиции. Участок перед лесом хорошо простреливался, а деревья служили защитой. Солдаты почувствовали себя в безопасности, не подозревая, что даже в этой ситуации они по замыслу Хейнрици оставались на первом рубеже обороны и через несколько часов именно на них обрушится удар армий Жукова.

Отведя свои главные силы с передовой перед артподготовкой русских, Хейнрици не только спас жизни тысяч солдат, но и выиграл время. Когда русские обнаружили, что в окопах немцев нет, то очевидно опасаясь какой-то ловушки, не стали атаковать позиции противника на вершине гряды, хотя атака могла пройти вполне успешно.

Во второй половине дня Кребс позвонил Хейнрици и поздравил его с успехом у Зеелова. Однако тот оптимизма не проявил. Он сказал, что советские войска атакуют на участке Буссе у Зеелова на флангах и следует ожидать еще более мощных атак. «Цыплят по осени считают», — добавил он.

Летчики Геринга окопались вдоль всей магистрали, ведущей на Берлин. На обоих концах деревни и на склонах стояло около дюжины пушек, восемь зенитных установок и несколько четырехствольных зенитных пулеметов, расчеты которых практиковались в стрельбе по наземным целям, выпуская очереди прямо над головами окопавшихся летчиков.

В конце дня Кордес увидел одиночный русский танк, который осторожно выполз из-за поворота дороги, видимо, собираясь двигаться в направлении Зеелова. Очевидно, экипаж танка собирался вызвать заградительный огонь, чтобы немцы обнаружили свои позиции. Однако никто не стрелял, и машина продолжала ползти вперед. Танк подошел так близко, что [387] Кордес увидел мрачное выражение лица командира, высунувшегося из люка. Вдруг раздался пронзительный свист, и 88-мм снаряд попал прямо в гусеницу танка. Танкисты покинули машину и стали отходить.

Солдатам приказали огня не открывать, приказ тут же передали по цепочке. Проходили минуты, и солдаты, находившиеся в окопах на передней линии обороны, начали нервничать, даже желая, чтобы поскорее начались боевые действия. В ярко-красных лучах заходящего солнца Кордес увидел колонну танков, выходящих из леса прямо у подножия гряды и направляющихся на холм. По ним выстрелила одна зенитная пушка. Колонна танков неуклюже развернулась и спряталась в лесу.

В последующие два часа наступила удивительная тишина, и у Кордеса появилось такое ощущение, что жизнь на всей земле замерла. А в семь часов раздался гул танков, и, судя по звуку, их было не меньше сорока. Гул моторов становился все громче, и Кордес мог с уверенностью сказать, что танки двигаются по левой стороне дороги — в направлении окопов. Где-то слышался еще звук работающих танков, по всей видимости, еще около двадцати танков поднимались с противоположной стороны холма.

Солдатам, набранным из люфтваффе, удалось проявить выдержку и не открыть огонь. Они нервно поглядывали на соседей-пехотинцев, словно проверяя, правильно ли они поступают. Позади, там, где стояла зенитная батарея, Кордес услышал, как артиллерист крикнул: «Пусть только подойдут поближе!».

Перед ним появился огромный силуэт танка, похожий на чудовищную черепаху. Казалось, самый большой танк из всех, которые когда-либо доводилось видеть Кордесу. От увиденного у него мурашки поползли по телу.

— Не бойся, — сказал солдат постарше, запрыгнувший к Кордесу в окоп, — пока ничего не надо делать. Когда подойдут ближе, стреляй из фаустпатрона

Теперь Кордес увидел еще больше танков. Гул моторов и лязг гусениц оглушали. Дрожала земля. Кордес [388] взял фаустпатрон. За его спиной раздались отрывистые резкие залпы 88-миллиметровых пушек. Несколько снарядов просвистели у него над головой и угодили в первые танки. Те сразу загорелись. Осколки снарядов и куски металла разлетались вокруг на десятки метров. Горели по меньшей мере шесть танков, но остальные продолжали упрямо ползти вперед. В красновато-ярких бликах огня танки особенно отчетливо выделялись и оказались беспомощны перед губительным артиллерийским огнем. Внезапно прямо из этого кипящего моря огня стали возникать советские пехотинцы. Их было не менее 800 человек, они, что-то крича, бежали вверх, как показалось Кордесу, совершенно обезумев.

Наконец немцы открыли огонь из всех видов оружия, и сотни солдат попадали замертво. Остальные продолжали бежать вперед, не переставая кричать. Подкошенные пулями, они падали и наконец словно волна, достигшая берега, откатились назад.

Только теперь Кордес смог разогнуть спину — наконец-то можно было передохнуть. Неожиданно прямо перед ним проехала немецкая самоходная установка и пересекла магистраль. Она произвела несколько выстрелов, и Кордес увидел на другой стороне дороги еще двадцать советских танков. Первый из них зачадил и стал неуклюже вращаться, но остальные продолжали движение. Из-за танков показалась русская пехота и бросилась в атаку на позиции немецкой артиллерии.

Кордес и другие солдаты на левой стороне дороги тут же перенесли огонь на пехоту. Над головой Кордеса опять со свистом пролетели снаряды и разорвались прямо в гуще русских рядов, примерно десяток солдат упали как подрубленные. На дорогу выехала вторая самоходная установка и стала очередями расстреливать атакующих из пулемета.

— Черт, вон еще четыре! — крикнул находившийся в окопе с Кордесом солдат и показал на несколько танков, стоявших на другой стороне дороги.

— Их подбили, — крикнул кто-то в окопе по соседству. — Они не двигаются. [389]

Внезапно один из неподвижных танков сделал залп, и сразу сзади раздался оглушительный взрыв и вверх взлетели обломки зенитного орудия и куски человеческих тел — все, что осталось от расчета.

— Бейте по этим чертовым танкам фаустпатронами! — услышал Кордес крик позади себя.

Кордес с двумя другими солдатами пополз с холма. Четыре ранее неподвижных танка внезапно тронулись с места и не таясь двинулись на Зеелов. Солдат, лежавший слева от Кордеса, выстрелил. Граната пролетела через дорогу как игрушечная ракета и ударила в башню головного танка. Сначала появилась ослепительная вспышка, а затем раздался грохот взрыва сдетонировавших боеприпасов.

Кордес выстрелил по второму танку, и тот тоже загорелся. Кто-то подбил еще один танк. Командир четвертого танка отчаянно жестикулировал — большая машина развернулась и начала спускаться с холма. Кордес поднял карабин и выстрелил. Танкист упал на дорогу.

Пятнадцать танков все же смогли прорваться, и теперь они приближались к высоте. Началась их дуэль с пушками, стреляли почти в упор, и создавалось впечатление, что начинается извержение вулкана. В последовавшей затем неразберихе Кордес не сразу даже понял, что происходит вокруг. Появились другие русские танки, но в шуме моторов, разрывов снарядов было невозможно определить, куда они движутся. Кто-то крикнул, что следует пропустить танки и отсекать пехоту. Кордес присел в своей ячейке и выстрелил по нескольким бегущим фигурам. Вдруг к нему в окоп прыгнул русский. У него были совершенно дикие глаза, а на месте подбородка зияла рана, из которой фонтаном била кровь. Кордес достал медицинский пакет, но когда русский понял, что перед ним враг, он выскочил и побежал вниз.

— Пусть уходит, — сказал сосед. — Нам он уже не страшен. Он не выживет.

В одиннадцать тридцать снова наступила гробовая тишина. Ни стрельбы, ни грохота танков. Когда Кордес [390] привык к относительной тишине, то услышал стоны раненых и гул отходящих танков. Как бы это ни показалось невероятным, но линию обороны удалось отстоять. Справа и слева окопы были забиты мертвыми и умирающими. Около трети оборонявшихся погибли, а из орудий осталось только два 88-миллиметровых зенитных орудия. Подкреплений не ожидалось, и Кордесу вместе с товарищами оставалось лишь сидеть и ждать следующей атаки.

В пять часов утра 17 апреля Зееловские высоты еще окутывала мгла. Озябший Кордес очнулся ото сна и увидел смутные силуэты танков, двигающихся с правой стороны магистрали. Он ожидал услышать успокаивающие выстрелы своих пушек, но артиллерия молчала. Грохот танков стал просто невыносимым.

Забрезжил рассвет, и Кордес отчетливо рассмотрел сотни танков Т-34, двигавшихся по обеим сторонам дороги, на броне которых сидела пехота. Пыль клубами поднималась в небо. Кордес выстрелил два раза из фаустпатрона и услышал крик: «Уходим отсюда! У нас кончились боеприпасы!».

Летчиков, столь храбро дравшихся в темноте, теперь охватила паника. Они, словно сговорившись, бросили свои окопы и побежали беспорядочно к вершине гряды. Кордес отбросил карабин, снял ремень и даже каску и что есть мочи побежал через брошенную деревню Зеелов. Через несколько минут солдаты Красной Армии уже взяли высоту и теперь смотрели на запад, на открытую автомагистраль, ведущую на Берлин. Бункер Гитлера находился от них всего лишь в семидесяти километрах.

В вечернем обращении к нации по случаю пятидесятишестилетия Гитлера Геббельс сказал: «... никогда прежде ситуация не была столь неопределенной, как [391] сегодня. Можно сказать, что мы балансируем на лезвии бритвы». Для традиционных поздравлений фюреру не было времени. «Могу лишь сказать, что наше время печали и страданий находит свое единственное достойное олицетворение в лице фюрера. Ему и только ему мы должны выразить свою благодарность за то, что Германия до сих пор существует и что Запад со всей его культурой и цивилизацией еще не провалился в пропасть, разверзшуюся перед нами...

Где бы ни появились наши враги, они несут бедность и печаль, хаос и разруху, безработицу и голод... С другой стороны, у нас есть четкая программа возрождения, доказавшая право на существование в нашей стране и во всех других европейских странах, где ее удалось воплотить в жизнь. У Европы имелась возможность выбрать одно из двух. Европа выбрала анархию, за которую ей сегодня приходится расплачиваться».

Геббельс признал, что война завершается, но стал предсказывать, что через несколько лет Германия снова возродится. «Будут вновь построены еще более красивые деревни и города на месте разрушенных, и в них будут жить счастливые люди. И мы снова будем поддерживать дружеские отношения со всеми нациями доброй воли... У всех будет работа. Порядок, мир и процветание будут главенствовать».

После этих слов Геббельс сделал еще более удивительное предсказание: только фюрер мог привести к победе — самыми удивительными методами. «Если в истории этой страны напишут, что ее жители не оставили своего лидера, а он не бросил их, то это и будет настоящей победой». Для идейного нациста все было ясно — если нация будет верить в Гитлера до конца, то «его дух в конце концов восторжествует и, как птица феникс, возродится из пепелища временного поражения».

В отличие от Геббельса, Гитлер в день своего рождения размышлял над тем, как одержать реальную победу. Он собирался двинуть 12-ю армию Венка прямым ходом к Рейну — ни он, ни его окружение не [392] знали, что Венк уже повернул назад по своей собственной инициативе{36}. Для обеспечения воздушной поддержки Гитлер отдал накануне приказ передать все реактивные истребители-бомбардировщики под командование своего любимца, героя войны Ганса-Ульриха Руделя.

За неделю до назначения Рудель пытался отказаться от предложенного поста, поскольку его опыт, по его уверению, ограничивался полетами на пикирующих бомбардировщиках и борьбой с танками. «Я никогда не отдавал такого приказа, который не смог бы выполнить сам».

Гитлер сказал Руделю, что тот не будет больше летать. «Есть много опытных летчиков, но одного опыта недостаточно. Мне нужен человек, который сможет умело организовать и энергично провести операцию». Гитлер оставил за собой право принять решение и дал Руделю возможность вернуться на авиабазу в Чехословакии, откуда он ежедневно вылетал на боевые задания, хотя его правая нога еще далеко не зажила.

Еще раньше Скорцени навестил Руделя в берлинском госпитале, где ожидал увидеть его в состоянии подавленности и депрессии. Вместо этого он увидел, что Рудель смеется и пытается ходить на одной ноге.

— Я должен снова летать! — сказал летчик.

— Каким образом вы это сделаете?

— Мои механики делают для меня стальной протез, чтобы я смог доставать до педалей.

— Это чушь, Рудель. Подумайте. Во-первых, ваша рана не зажила — она еще открыта. Вам нельзя возвращаться на фронт в таком состоянии. У вас может начаться гангрена.

— Я должен уйти отсюда.

Рудель вскочил со стула, встал прямо на свою раненую ногу, перенеся на нее весь вес тела. [393]

— Мне нужно тренировать свою короткую ногу, — объяснил он, широко улыбаясь.

Когда Скорцени позвонил в госпиталь через несколько дней, чтобы узнать о состоянии Руделя, то врач воскликнул: «Этот сумасшедший сбежал!».

Только люди с такой силой духа, по мнению Гитлера, смогут успешно летать на реактивных самолетах. Фюрер сказал генералу Карлу Коллеру, начальнику штаба Геринга, который был напуган сделанным выбором, что отсутствие опыта командования не имеет никакого значения.

«Рудель отличный парень, — сказал он. — Все остальные в люфтваффе всего лишь клоуны. Они просто актеры, лицедеи и не более того».

Гитлер, снова вызвал Руделя в Берлин 19 апреля. Когда летчик, прихрамывая, вошел в зал совещаний, то фюрер лично подошел к нему, чтобы тепло поприветствовать, а затем прочитал Руделю лекцию о технологическом лидерстве Германии в прошлом. Техническое превосходство, по словам фюрера, следовало максимально использовать, чтобы обратить его на пользу Германии. Руделя поразила память Гитлера на цифры и знание им технических вопросов, но он также заметил и лихорадочный блеск его глаз; руки фюрера дрожали, и временами он повторялся, чего раньше у него не наблюдалось.

Неожиданно Гитлер снова сказал Руделю, что хотел бы видеть его командующим всеми частями реактивной авиации, которые должны были расчистить небо над 12-й армией Венка. «Я желаю, чтобы это сложное задание выполнили именно вы, единственный, кто имеет высшую награду Германии за храбрость».

Уже во второй раз Рудель стал отказываться от назначения и приводить свои доводы. Он сказал, что это лишь вопрос времени, когда союзники и русские соединятся, разделив Германию на две части. Это сделает невозможным использование реактивных самолетов. Гитлер самоуверенно заявил, что разные командующие заверили его, что больше отступлений не будет. [394]

Рудель возразил. Он не считал, что войну можно выиграть одновременно на Западном и Восточном фронтах. «Можно победить на одном фронте, если заключить перемирие на другом».

Летчик заметил усталую улыбку, промелькнувшую на лице фюрера, когда тот сказал:

— Вам легко говорить. Я неоднократно пытался заключить мир, но союзники отказались. Начиная с 1943 года они требовали безоговорочной капитуляции. Моя собственная судьба не имеет никакого значения, но всякий здравомыслящий человек должен понять, что я не мог принять условия безоговорочной капитуляции для немецкого народа. Даже сейчас переговоры еще не завершены, но я потерял всю надежду на их успех. Следовательно, мы должны сделать все, чтобы преодолеть кризис, и сделать так, чтобы новое оружие принесло нам победу.

Несмотря на свой уверенный тон, Гитлер сказал, что еще сможет подождать и, если общая ситуация будет развиваться благоприятно, то он снова вызовет Руделя в Берлин и надеется, что тот примет новое назначение.

Из всех концентрационных лагерей Международный комитет Красного Креста более всего заботило положение в двух, находившихся на пути Жукова — Заксенхаузене и Равенсбрюке. Представитель Красного Креста доктор Пфистер смог добраться до Заксенхаузена только к трем часам утра 21 апреля. Часть заключенных уже была выведена из бараков и стояла под дождем, дожидаясь отправки — в пятнадцати километрах от лагеря уже находились части 1-го Белорусского фронта, отчетливо доносился грохот канонады. Пфистер попросил коменданта лагеря полковника Кейнделя передать заключенных Красному Кресту, но тот отказался под предлогом того, что у него имеется приказ Гиммлера эвакуировать всех, за исключением лазарета, как только русские начнут приближаться. В то же самое время в Гут Харцвальде Гиммлер заверял Мазура, что эвакуация закончилась. [395]

Около 40 000 заключенных, голодных, больных, почти раздетых, строились в две огромные колонны. Конвоиры гнали их в северо-западном направлении, а тех, кто отставал, расстреливали и сбрасывали в канавы. Доктор Пфистер шел за печальной колонной и за первые шесть километров насчитал двадцать мертвых — все они были убиты выстрелом в голову.

— Что можно сделать с народом, мужчины которого не сражаются, даже когда насилуют их женщин! — вопрошал Геббельс.

В своей речи по случаю дня рождения Гитлера он предсказывал победу, которая неким странным образом все-таки будет одержана в ситуации полного поражения. Он пустился в логические рассуждения, с горечью признавшись своим помощникам, что война окончательно проиграна, но не из-за Гитлера, а потому, что народ оказался «недостоин своего вождя».

«Все планы, все идеи национал-социализма слишком высоки и недоступны для понимания такого народа... Он заслуживает той судьбы, которая ожидает его».

Геббельс с сардонической улыбкой окинул взглядом своих помощников.

— А вы? Зачем вы были со мной? Теперь вам всем перережут горло!

Он направился к выходу и у самой двери повернулся и сказал:

— Но когда мы уйдем, вся земля вздрогнет!

Геббельс также признался в поражении и группе гражданских высокопоставленных руководителей и затем призвал их принести личную жертву.

— Моя семья в данный момент находится дома, — сказал он со слезами на глазах. — Мы остаемся. Я требую от вас оставаться на своих постах. Если понадобится, то мы знаем, как умереть.

Весь день Геббельс то негодовал, то возмущался. Когда два его секретаря уехали на велосипедах за город, он пожаловался своему офицеру по связям с прессой:

— Я вот хочу спросить тебя, как это вообще могло [396] случиться? Как можно теперь гарантировать нормальную работу?

На Восточном фронте распространялись слухи о том, что немецкое руководство в Берлине потеряло всякую надежду, и теперь ОКВ готовится к эвакуации в Берхтесгаден. Эти разговоры ободрили Хейнрици. Это могло значить, что Гитлер собирается отправиться на юг, и в связи с этим был возможен организованный отход.

Русские прорвали линию обороны группы армий «Висла» на десятке участков. Это было последнее самое крупное наступление, которого ждала Красная Армия с тех самых темных ночей в Москве, когда Жуков и его штаб не спали в течение шести ночей, поддерживая себя в рабочем состоянии при помощи коньяка. Один мощный удар советские войска нанесли в направлении на Зеелов и стали развивать наступление прямо на Берлин, а второй — у Врицена, и советские войска уже находились к северу от Берлина, в непосредственной близости от города. Перед войсками стояла задача окружить столицу рейха.

Хейнрици сказал Кребсу, что собирается оборонять подступы к городу, и приказал генералу Рейману остановить русских, прорвавшихся через Зеелов. Рейман срочно направил девяносто батальонов фольксштурмовцев на восток, используя для этого самый разный транспорт: такси, метро и пригородные поезда. Незадолго до полудня 21 апреля Хейнрици позвонил Рейману и спросил, сколько батальонов уже добрались до своих позиций.

— Тринадцать, — ответил Рейман. — Но у большинства солдат нет оружия. А у тех, у кого оно есть, осталось не более пяти патронов. Кроме того, у многих нет обмундирования.

К полудню советские войска, прорвавшиеся через Зеелов, настолько приблизились к Берлину, что артиллерийские снаряды начали рваться уже на улицах города. Глухие отзвуки взрывов можно было слышать даже [397] находясь в бункере, где в этот момент Кребс и Йодль докладывали об обстановке у Хейнрици. Войска Буссе и Мантейфеля держались неплохо, но Жукову удалось прорвать оборону у Врицена, и его войска почти достигли Ораниенбурга. Под угрозой окружения оказалась армия Мантейфеля. Для того чтобы не допустить этого, Хейнрици бросил в бой небольшой резерв — ядро нового танкового корпуса под командованием генерала Феликса Штейнера — в сорока километрах от Берлина.

Гитлер даже встрепенулся. Для него имя «Штейнер» было магическим, так же как и имена Скорцени и Руделя. В феврале именно благодаря отчаянной атаке Штейнера в Померании удалось задержать продвижение Жукова. Фюрер принялся сосредоточенно рассматривать карту. Наконец он поднял голову. Глаза его блестели. Контрнаступление! — вот что нужно. Штейнер нанесет сокрушительный удар с юго-востока и разгромит передовые части Жукова. Одним ударом можно спасти Берлин и лишить русских возможности окружить Мантейфеля.

— Офицер, который допустит бегство своих солдат, будет лишен жизни в течение пяти часов! — твердо заявил он.

Возражений не последовало, и приказ передали Хейнрици, который, в свою очередь, неохотно сообщил о нем тому, кому предстояло претворять его в жизнь.

Из всех невероятных приказов, полученных Штейнером за последние несколько месяцев, этот был самым фантастическим. Его танковые войска были не более чем названием. Они насчитывали всего лишь десять тысяч солдат, прибывших из Данцига и Штеттина кораблями. И с этими изможденными людьми и горсткой танков ему предстояло разгромить стотысячную армию, действовавшую при поддержке мощной танковой группы{37}. [398]

Ближе к концу дня Хейнрици узнал, что бронетанковые войска Конева стремительно продвигаются к Берлину. В шесть часов сорок пять минут вечера он позвонил Кребсу и приказал отвести 9-ю армию ночью из опасения, что ее могут полностью отрезать.

— Пусть это решение будет на моей совести, — сказал Хейнрици, когда из Берлина не последовало никаких комментариев.

— Ответственность за приказы берет на себя фюрер, — хладнокровно ответил Кребс.

— Это не имеет значения. Ответственность за свои войска я несу сам.

Той же ночью Хейнрици позвонил Кребс и с волнением передал ему, что Шернер остановил Конева на подступах к Берлину.

— Противника отрезали с тыла, — сказал он. — Фюрер еще раз подчеркнул, что его решение оставить 9-ю армию на своем месте остается в силе. Он считает, что если они останутся на позициях, то Шернер сможет атаковать русских еще раз.

— Когда он планирует сделать это?

— Через два-три дня.

Хейнрици не сомневался, что Буссе к тому времени будет окружен.

— Слишком поздно, — сказал он и повесил трубку.

Хейнрици оказался прав. Войска Конева удалось задержать только на короткое время, и вскоре они с удвоенной энергией стали продвигаться к Берлину.

Глава 23.

«Фюрер в состоянии коллапса!»

Хотя Сталин и заверил Гарримана в том, что основной удар советских войск будет направлен на Дрезден, к 22 апреля его истинные намерения были понятны даже самому наивному человеку. Действительно, Конев направил часть своих войск на Дрезден, но гораздо более крупные силы пробивались через войска Шернера и Хейнрици и к рассвету дошли до Люкенвальде, в пятидесяти километрах от бункера Гитлера. В шесть часов небольшой русский броневик уже мчался на полной скорости по главной дороге лагеря для военнопленных Шталаг ПА. 17 000 полуодетых военнопленных высыпали из бараков с приветственными криками. Когда машина остановилась и вышел водитель, русские заключенные схватили его в охапку и стали с ликованием подбрасывать в воздух.

Через четыре часа к главным воротам лагеря подошли несколько танков. На головном танке сидел рослый солдат, играл на аккордеоне и пел песню. В грузовике на полугусеничном ходу еще один солдат играл на балалайке. Создавалось впечатление, что для них вполне естественно идти в бой с музыкой. Русские солдаты пожимали всем руки, раздавали вино, водку, пиво и выпивали за Большую Тройку, за Эйзенхауэра, Конева, «летающие крепости», «штурмовики» и «студебеккеры». [400] Затем колонна русских поехала дальше, но один танк остался и проехал по забору из колючей проволоки, и командир крикнул по-немецки, что теперь все свободны.

В то утро в бункере рейхсканцелярии в основном говорили только о Штейнере. Начал ли он наступление с севера, чтобы дать передышку Берлину, или нет? Если начал, то насколько ему удалось продвинуться? Гитлер уже десятки раз задавал этот вопрос Кребсу, и каждый раз не получал никакого ответа.

В одиннадцать часов Кребс наконец связался с Хейнрици по телефону, но не успел он сказать и слова, как генерал перебил его:

— Сегодня у Гитлера последний шанс выехать из Берлина. У меня просто недостаточно сил, чтобы прийти ему на помощь.

Когда Кребс спросил у Хейнрици о Штейнере, то Хейнрици хотелось расхохотаться, но он лишь вежливо заметил, что глупо хоть мало-мальски надеяться на него. Голос Кребса начал срываться. Он стал кричать, что для Хейнрици дело чести не допустить окружения Берлина. А оставить Гитлера — означает покрыть себя позором.

Это только подлило масла в огонь.

— Вы мне говорите, что я не должен допустить этого позора. И тем не менее против моей воли, вопреки моим предложениям и даже несмотря на то, что я передал командование в ваше распоряжение, вы не разрешаете мне отвести войска для защиты фюрера.

Кребс не успел ответить, поскольку связь прекратилась. Когда ее удалось восстановить, то он сказал Хейнрици:

— Фюрер еще не согласился на отвод войск, поскольку это даст противнику возможность расколоть Германию на две части: северную и южную.

— Это уже свершившийся факт, — сказал Хейнрици и затем попросил Кребса еще раз обратиться к фюреру [401] с просьбой разрешить отвести войска и дать ответ к часу.

В три часа было получено разрешение на отвод части войск Буссе.

Хейнрици сразу же позвонил Буссе, но тому решение не понравилось.

— Это все полумеры, — сказал он. — Либо я отвожу все войска, либо останусь.

— Хорошо, отступайте, — принял решение Хейнрици.

Приказ был неконкретным, и Буссе мог расценивать его как разрешение на отвод всей армии. Однако он не мог допустить, чтобы Хейнрици взял на себя такой груз ответственности.

— У меня приказ фюрера, который обязывает меня не отступать, — решительно заявил он. Это было только предлогом. Если бы он отступил сейчас, то он бросил бы на произвол судьбы солдат Бехлера, оборонявших Франкфурт. Они оказались в окружении и последние двадцать четыре часа безуспешно пытались пробиться через русские боевые порядки. Буссе собирался отступить со своей армией только в том случае, если Бехлеру удастся соединиться с его силами.

Похоже, доктор Геббельс забыл свои вчерашние выпады против немецкого народа.

— Что ж, я отдаю должное берлинцам. Они прекрасные и храбрые люди, — заметил он своему пресс-секретарю, наблюдая из окна своего дома, как самолеты союзников на бреющем полете летают над столицей. — Они даже не уходят в бомбоубежища.

Улицы были завалены обломками, мешавшими продвижению машин, и Геббельс отменил назначенное выступление. Вместо этого он стал записывать свою речь на пленку. Ему помешали закончить ее разрывы [402] русских снарядов поблизости. Один снаряд разорвался так близко, что задрожали несколько все еще сохранившихся стекол в окнах. Геббельс спокойно остановил запись и через короткое время снова продолжил работу. Когда речь записали, он повернулся к звукорежиссеру и спросил, будет ли слышен шум во время трансляции его речи.

— Это было бы неплохим звуковым эффектом, как вы считаете?

Во время обеда Геббельс находился в приподнятом, почти игривом настроении и называл Черчилля «коротышкой», а об Идене сказал, что тот «напыщенный джентльмен». Когда же позвонил его старый друг доктор Винклер, Геббельс торжественным голосом поблагодарил его за все, что тот для него сделал в прошлом, и мрачно добавил, что больше они не увидятся.

С каждым часом Гитлер становился все более нервным и раздражительным. Он так и не смог выяснить, как развивается наступление Штейнера, и все более расстраивался, поскольку Кребс не мог сказать ничего определенного поэтому поводу. (Жалкий «бронетанковый корпус» Штейнера, состоявший всего лишь из десяти тысяч солдат, смог продвинуться только на двенадцать километров и безнадежно остановился).

В тот день на совещании у фюрера присутствовало несколько новых лиц. Вице-адмирал Эрих Фосс представлял Деница, который находился в северной Германии и создавал новое соединение. Генерал люфтваффе Экард Кристиан, женившийся на одной из секретарш Гитлера, представлял Келлера, штаб которого находился к северо-западу от Берлина. Борман, разумеется, также присутствовал. Кроме них были Кейтель, Йодль, Кребс с помощником, которого он унаследовал от Гудериана, майором Фрейтагом фон Лорингхофеном, не говоря о других помощниках и секретарях.

Йодль не дал возможности Кребсу выступить с оптимистическим заявлением и сказал Гитлеру правду: Берлин уже окружен на три четверти. Часть войск Жукова находится к востоку от города, другая двигается [403] с севера в направлении Потсдама и, вероятнее всего, соединится с колонной Конева примерно через неделю.

Слова Йодля подстегнули Гитлера, и он потребовал, чтобы ему немедленно доложили о том, как обстоят дела с наступлением Штейнера. Кребсу ничего не оставалось делать, как признать, что корпус Штейнера все еще находится в стадии организации и докладывать, собственно, нечего.

У Гитлера задергалась голова, ему стало трудно дышать. Сдавленным, хриплым голосом он приказал всем покинуть помещение, за исключением генералов и Бормана. Остальные сгрудились кучкой, имея не меньшее желание как можно скорее уйти.

Как только закрылась дверь, Гитлер вскочил. Его правая рука подергивалась. Нервно расхаживая по комнате, он стал кричать, что его окружают предатели и лгуны. Все вокруг слишком низки и слишком подлы, чтобы осознать великие цели, поставленные им. Гитлер перешел на визг. Он стал жертвой коррупции и трусости, а теперь, в дополнение ко всему, его еще и бросили.

Генералы никогда еще не видели Гитлера вышедшим из себя до такой степени. Он грозил пальцем присутствующим и обвинял их во всех военных неудачах. Единственным, кто выразил протест, был Борман. Офицеры удивились, но слова Бормана прозвучали не столько в защиту высшего генералитета, сколько для того, чтобы успокоить Гитлера.

Фюрер еще что-то сказал о Штейнере и бессильно опустился в кресло. В отчаянии он произнес, что война проиграна, затем дрожащим голосом добавил, что третий рейх потерпел крах и теперь ему остается только умереть. Лицо Гитлера превратилось в белое полотно, а тело задергалось в конвульсиях, словно его хватил сильнейший удар.

Вдруг он затих. Его челюсть отвисла, он смотрел перед собой невидящим взором. Это встревожило присутствующих даже больше, чем проявление гнева фюрера. [404] Проходили минуты — никто потом не мог вспомнить, сколько прошло времени. Наконец лицо Гитлера приобрело более-менее здоровый цвет, и он стал подавать признаки жизни. Борман, Кейтель и Бургдорф умоляли его не терять веры. Если она будет потеряна, то все будет кончено. Они стали настаивать на том, чтобы фюрер немедленно уехал в Берхтесгаден, но тот лишь отрицательно покачал головой и неживым, усталым голосом сообщил, что бункера не покинет. Если они хотят уйти, то могут это сделать, но он собирается закончить свою жизнь в столице Германии. Фюрер позвал Геббельса.

Все, кто находился в приемной, слышали практически все. Фегелейн схватил телефонную трубку и рассказал Гиммлеру обо всем, что произошло. Потрясенный рейхсфюрер позвонил Гитлеру и попросил его не терять надежды, пообещав немедленно прислать войска СС.

— Все в Берлине сошли с ума, — сказал он генерал-лейтенанту Готтлобу Бергеру, начальнику главного управления СС.

Для Бергера, который ни на секунду не сомневался в великих целях национал-социализма, существовало только одно решение.

— Вы должны немедленно ехать в Берлин, господин рейхсфюрер, — и, разумеется, взять с собой батальон сопровождения. Мы не имеем права держать здесь батальон, в то время как фюрер собирается остаться в рейхсканцелярии.

Когда Гиммлер не отреагировал, Бергер с презрением бросил:

— Что ж, тогда я поеду в Берлин, и ваш долг — также поехать со мной.

Гиммлер снова позвонил в бункер и стал повторно просить фюрера уехать — напрасно. Фегелейн поднял трубку и попросил своего шефа приехать и просить фюрера лично. Спор продолжался до тех пор, пока Гиммлер не согласился встретиться с Фегелейном в Науэне, городке, расположенном к западу от Берлина — в [405] середине одного-единственного коридора, по которому еще можно было выехать из Берлина.

Гиммлер ожидал Фегелейна в условленном месте встречи вместе с доктором Гебхардтом, которого Гиммлер совсем недавно назначил новым президентом немецкого Красного Креста, после самоубийства профессора Гравица. Через два часа Гебхардт предложил поехать к Гитлеру сам.

Гиммлер с готовностью согласился. Для него было облегчением не ждать больше Фегелейна и уехать к себе в штаб. Он убедительно просил Гебхардта заверить Гитлера в том, что батальон сопровождения фюрера готов защищать рейхсканцелярию до конца. После короткого разговора Гиммлер отправился в северном направлении.

Геббельс все еще находился дома, когда до него дошла весть о припадке Гитлера. Ему сообщили, что фюрер хочет немедленно его видеть. Катастрофическая новость, вероятно, стала для него сильнейшим ударом. Геббельс уже собирался уезжать, когда ему сказали, что фюрер хочет также видеть Магду и детей. Было около пяти часов, когда фрау Геббельс спокойно сказала няньке, чтобы та одела детей для встречи с Гитлером. Дети обрадовались и гадали, даст ли им дядя Адольф шоколад и пирожных. Мать догадалась, что, возможно, они поедут на встречу со смертью. Она натянуто улыбнулась и сказала:

— Вы можете взять с собой по одной игрушке, но не больше.

Семья поехала в бункер на двух машинах. Геббельс хранил спокойствие, но Магда и дети к этому моменту плакали.

Семью разместили в четырех крохотных комнатах, недалеко от апартаментов Гитлера. После этого Геббельс и его жена пошли на встречу. Геббельс заявил, что по примеру фюрера останется в бункере и покончит жизнь самоубийством. Магда тоже была готова пойти на самоубийство, и от этого ее не смог бы [406] отговорить даже Гитлер. Она также настаивала на том, чтобы и шесть детей ушли из жизни вместе с ними. Кейтель наконец освободил зал заседаний для того, чтобы поговорить с Гитлером наедине. Он хотел убедить его поехать в Берхтесгаден той же ночью, а оттуда начать переговоры о перемирии. Как и прежде, едва фельдмаршал произнес несколько слов, как Гитлер тут же перебил его.

— Я уже догадываюсь, что вы собираетесь сказать: «Нужно немедленно принять решение!». — Гитлер перешел на повышенный тон. — Я уже принял решение. Я никогда не уеду из Берлина — я буду защищать его до последнего дыхания!

Кейтель назвал все это «безумием» и чувствовал необходимость «потребовать» от фюрера немедленно лететь в Берхтесгаден, откуда он смог бы руководить рейхом и вооруженными силами. В Берлине это было невозможно, поскольку связь могла быть нарушена в любой момент.

— Ничто не может помешать вам немедленно вылететь в Берхтесгаден, — едко заметил Гитлер. — Кстати, я приказываю вам сделать это. Лично я остаюсь в Берлине. Около часа назад я сообщил об этом по радио и не могу нарушить слова.

В тот момент, когда Кейтель сказал с тоской в голосе, что он уедет только с Гитлером, вошел Йодль.

Гитлер вызвал Бормана и приказал всем троим лететь в Берхтесгаден, где Кейтелю предстояло взять на себя командование, в то время как Геринг был назначен личным представителем фюрера.

— За семь лет я ни разу не нарушил вашего приказа, — сказал Кейтель. — Но этот приказ я выполнять отказываюсь.

Он напомнил фюреру, что тот все еще верховный главнокомандующий вооруженных сил.

— Просто уму непостижимо, что после того, как вы столько лет направляли и вели нас, вы вдруг отсылаете своих соратников, ожидая, что они сами будут принимать решения! [407]

— Как бы там ни было, все разваливается, и я не могу больше продолжать руководить как раньше, — ответил Гитлер. «Остальные вопросы, — добавил он, — будет решать Геринг».

— Ни один солдат не будет сражаться за рейхсмаршала, — заметил один из генералов.

— Что вы имеете в виду под словом «сражаться»? Предстоит небольшое, но ожесточенное сражение, а если дело дойдет до переговоров, то рейхсмаршал сделает это лучше меня. Я или выиграю битву за Берлин, или умру в нем.

Фюрер заметил, что не может рисковать, чтобы не попасть в руки врага, и застрелится в самый последний момент.

— Это мое последнее и окончательное решение.

Генералы клялись, что ситуация не так уж безнадежна. Шернер все еще обладает достаточными силами, а 12-я армия Венка может повернуть и пойти на защиту Берлина. Через несколько дней у Штейнера наберется достаточно солдат, чтобы начать наступление с севера.

Глаза Гитлера вдруг засветились надеждой. К нему вернулась решительность. Он начал задавать вопросы и вскоре стал детально описывать, каким образом можно было спасти Берлин.

Кейтель сказал, что немедленно лично отдаст приказ Венку. Гитлер стал вести себя как и прежде, настоятельно попросив Кейтеля остаться и вначале съесть тарелочку горохового супа. Было принято решение, что Кейтель и Йодль организуют новый штаб в нескольких километрах к западу, ближе к Потсдаму, для того чтобы можно было без проблем уйти к Деницу, если Берлин будет окружен. Кребсу предстояло остаться в бункере в качестве военного советника Гитлера.

Кейтель и Йодль вышли из руин рейхсканцелярии с корзинкой, в которой лежали бутерброды, коньяк и шоколад, лично заказанные для них фюрером. Стемнело.

— Венку я могу сказать только одну вещь: сражение [408] за Берлин продолжается, и здесь решается судьба фюрера, — мрачно заметил Кейтель.

Было почти двенадцать ночи, когда Кейтель по чистой случайности нашел командный пункт Венка, расположенный в избушке лесника в девяноста километрах к юго-западу от рейхсканцелярии. Кейтель приказал ему развернуть войска и атаковать на северо-востоке армию Конева. Одновременно Буссе должен был атаковать на северо-западе, и вдвоем они смогли бы снять осаду с Берлина. Венк возразил, сказав, что это невозможно: Буссе окружен и у него почти не осталось боеприпасов.

Кейтелю ничего не оставалось делать, как умолять. Битва за Берлин уже началась, а от ее исхода зависела судьба Германии и Гитлера. 12-я и 9-я армии должны были взять на себя ответственность и пойти на помощь фюреру. Он добавил, что жизнь фюрера полностью зависит от Венка, и рассказал секрет, о котором не сказал даже Йодлю: он полон решимости похитить фюрера из бункера и, если понадобится, то и при помощи силы.

Венк утверждал, что план спасения Берлина базируется на несуществующих дивизиях, но Кейтель продолжал настаивать до тех пор, пока молодой генерал не пообещал, что сделает все возможное. Венк смотрел, как отъезжает машина Кейтеля, и думал о Берлине, в котором он вырос, о судьбе женщин и детей. Он с русскими воевал и знал, как они обращаются с плененными.

В течение нескольких дней майор Фрейтаг фон Лорингхофен советовал Кребсу предпринять что-то такое, что позволило бы не окончить свою жизнь в бункере, но его шеф, не желая либо не имея возможности действовать, полагался на волю обстоятельств. Он сказал молодому барону, что не особенно гордится тем, что фюрер назначил его своим последним военным советником. [409]

— Я ничего не могу сделать. Мне приказано остаться, и вы должны остаться со мной.

Через несколько минут после полуночи 23 апреля Кребс наконец получил разрешение Гитлера, по крайней мере, ему это показалось. Буссе мог отступить. Кребс немедленно сообщил эту хорошую новость Хейнрици. Это было сделано для того, чтобы Буссе мог соединиться с Венком для совместного наступления на Берлин.

Однако Буссе отказался отступать. На этот раз он сообщил Хейнрици настоящую причину своего отказа.

— Я не могу отойти, пока Бехлер не выведет всех солдат из Франкфурта, — заявил он. — Я буду ждать, пока он не соединится с нами.

Хейнрици пришел в отчаяние, но прекрасно понимал мотивы, которыми руководствовался Буссе.

Через несколько часов после нервного припадка Гитлера генерал Кристиан стремительно ворвался в штаб Коллера в пригороде Берлина.

— У фюрера наступил полный упадок сил, — объявил он и рассказал о том, что произошло в бункере.

Первое, что пришло в голову Коллеру, это позвонить Герингу в Берхтесгаден — рейхсмаршал считался законным преемником Гитлера.

— Человек, о котором мы говорили, отказывается покинуть то место, где он находится, — сказал Коллер адъютанту Геринга, полковнику фон Браухичу. — Но я должен уехать отсюда.

Браухич понял, что Коллер имеет в виду Гитлера, и передал, что рейхсмаршал хочет немедленно с ним встретиться.

Связь пропала. Коллер повернулся к Кристиану и спросил его, чем занимается генеральный штаб.

— Ставка покидает Берлин. Сегодня вечером она [410] собирается у Крампница (танковое учебное подразделение между Берлином и Потсдамом). В ставке решили перебросить войска с Западного фронта на Восточный и продолжить войну.

Коллер позвонил в бункер.

— Что происходит? — спросил он полковника фон Белова, адъютанта Гитлера. — Кристиан рассказал мне разное. Я напуган. Это все правда?

— Да, правда.

Коллер спросил, следует ли ему оставаться на севере, и получил положительный ответ.

Однако Коллер хотел получить другой ответ.

— Это плохо, — произнес он в отчаянии. — Сейчас наступил такой решительный момент.

Он сказал, что ему нужно ехать на юг и лично доложить обо всем рейхсмаршалу. На это он также получил разрешение.

— Есть ли вероятность того, что он (Гитлер) снова изменит свое решение?

На этот раз фон Белов ответил отрицательно.

Коллер спешно отправился в новую ставку, где попросил Йодля подтвердить невероятный рассказ Кристиана.

— То, что сказал Кристиан, является правдой, — спокойно ответил Йодль.

Коллер спросил, собирается ли фюрер привести в исполнение свою угрозу покончить с собой.

— Фюрер настроен решительно.

— Когда бургомистр Лейпцига покончил с собой и своей семьей, то Гитлер сказал: «Это бессмысленный, трусливый уход от ответственности», — в голосе Коллера чувствовалось негодование. — А теперь он собирается сделать то же самое!

— Да, вы правы.

— Что вы собираетесь предпринять? У вас есть для меня приказ?

— Нет, — ответил Йодль.

Коллер сказал, что ему нужно уехать, чтобы лично появиться у Геринга. Он хотел лично передать ему [411] слова Гитлера: «... если дойдет до переговоров, то рейхсмаршал сможет сделать это лучше меня». По словам Коллера, такую информацию нельзя изложить должным образом в радиограмме, поэтому лучше все рассказать при личной встрече с рейхсмаршалом.

— Вы правы, — лаконично ответил Йодль. — Другого пути у вас нет.

Незадолго до рассвета 23 апреля Коллер и его штаб вылетели в Мюнхен на пятнадцати Ю-52.

В Оберзальцбергё, курорте, с которого открывался вид на Берхтесгаден, Геринг уже многое узнал о случившемся из необычного источника. В то утро он сказал своему смотрителю — и больше никому — о секретном сообщении от Бормана, в котором тот информировал его, что у Гитлера произошел нервный срыв и Геринг должен быть готов взять на себя командование. Геринг находился между недоверием и надеждой. Как ему следовало поступить? Действовать немедленно или подождать?

Коллер добрался до комфортабельного, но без излишеств, дома Геринга в Оберзальцбергё только к полудню. Он возбужденно рассказал Герингу и Филиппу Боулеру, одному из партийных лидеров, об ударе, который случился с Гитлером. Герингу, разумеется, уже многое было известно, и, к удивлению Коллера, он почти никак не проявил своих эмоций. Геринг спросил, жив ли Гитлер. Назначил ли он Бормана в качестве своего преемника? Коллер сообщил, что фюрер был жив, когда он уезжал из Берлина, и что остается еще один, возможно, два пути отхода. Город сможет продержаться не больше недели.

— Как бы там ни было, — заключил Коллер, — вам сейчас необходимо действовать, господин рейхсмаршал!

Боулер согласился с Коллером, но Геринга продолжали мучить сомнения. Действительно ли Гитлер не назначил Бормана своим преемником? Борман, его старый враг, мог послать Гитлеру телеграмму с сообщением о том, что Геринг преждевременно узурпировал власть. [412]

— Если я начну действовать, то он назовет меня предателем. Если я не буду действовать, то он обвинит меня в бездействии в самый решающий момент!

Геринг вызвал личного помощника Бормана, который случайно находился по соседству, и командующего подразделением СС в Оберзальцберге. Он также послал за министром Гансом Ламмерсом, главой рейхсканцелярии и юристом-экспертом, хранившим два официальных документа, написанных самим Гитлером в 1941 году, в котором называлось имя преемника фюрера. В этих документах Геринг назначался заместителем Гитлера в случае неспособности фюрера постоянно или временно исполнять свои обязанности. В случае смерти Гитлера Геринг назначался его преемником.

Геринг хотел знать, может ли военная обстановка в Берлине гарантировать переход власти в его руки, в конце концов, фюрер находится в окружении, — но Ламмерс не мог принять решения.

Геринг отдавал себе отчет, что по мере того, как его влияние на Гитлера уменьшалось, влияние Бормана на фюрера росло. Рейхсмаршал спросил, имеются ли дополнительные распоряжения Гитлера, сделанные после 1941 года, которые могли бы аннулировать ранее принятое решение.

Ламмерс ответил отрицательно.

— Если бы фюрер составил новый документ, то он, несомненно, попал бы ко мне.

Ламмерс время от времени проверял, не было ли распоряжения, аннулировавшего более ранние решения. Распоряжение, о котором идет речь, заявил он, имеет силу закона, и даже нет необходимости повторно обнародовать его.

Кто-то предложил послать сообщение фюреру и спросить, желает ли он видеть Геринга своим преемником. Все согласились, и Геринг начал писать текст. Для этого понадобилось какое-то время. Коллер вдруг прервал работу и сказал, что такое длинное сообщение может не дойти. [413]

— Верно, — согласился Геринг. — Напишите другое.

Коллер и Браухич набросали два варианта послания, и Геринг выбрал то, где было написано следующее: «Мой фюрер, желаете ли вы, в связи с вашим решением остаться в Берлине, чтобы я взял полную власть в рейхе в соответствии с указом от 29 июня 1941 года?»

Геринг прочитал сообщение еще раз и добавил слова «... со всеми полномочиями во внутренних и международных делах» — для того, чтобы иметь возможность вести переговоры с союзниками. Все еще озабоченный данным вопросом, он сказал:

— А если я не получу ответ? Мы должны указать, сколько времени дать на ответ, чтобы я знал, когда можно начать действовать.

Коллер предложил назначить срок восемь часов, и Геринг приписал: «Если ответ не будет получен к 10 часам вечера, то мне придется предположить, что вы лишены свободы действий. Тогда условия указа вступят в законную силу и я начну действовать на благо нашего народа и родины». Геринг сделал паузу и затем спешно добавил: «Вы должны понять мои чувства к вам в этот самый суровый час моей жизни. Я не нахожу слов, чтобы выразить все, что творится у меня в душе. Да благословит вас бог и пусть он поспособствует вашему скорейшему приезду сюда. Преданный вам Герман Геринг».

Геринг тяжело откинулся на спинку кресла.

— Страшно. Если я не получу ответ к десяти часам вечера, то мне придется действовать немедленно: обратиться с призывом к вооруженным силам, населению и т. д.

Он точно знал, что сделает потом:

— Я немедленно остановлю войну.

По случайному стечению обстоятельств Альберт Шпеер посоветовал Гитлеру назначить своим преемником Деница. У Гитлера такое предложение вызвало тревогу, он стал размышлять, но ничего не сказал по этому поводу. [414]

Шпеер прилетел в Берлин, чтобы лично попрощаться с Гитлером и сделать важное признание. Даже не извинившись за содеянное, он признался, что препятствовал реализации политики «выжженной земли», убеждая ведущих генералов и высокопоставленных официальных лиц не уничтожать мосты и заводы. (Он, разумеется, не признался, что совсем недавно планировал убить Гитлера, закачав в бункер ядовитый газ через вентиляционную шахту, чему помешал сделанный недавно защитный дымоход). В возрасте 29 лет Шпеер работал под началом личного архитектора Гитлера, профессора Пауля Труста. Вскоре Гитлер включил молодого человека в свой узкий круг близких друзей. Шпеера могли арестовать и, возможно, расстрелять за содеянное, но Гитлера «глубоко тронуло» чистосердечное признание.

Шпеер еще находился у Гитлера, когда пришла телеграмма от Геринга. Фюрер даже не успел прокомментировать ее, как Борман с негодованием назвал ультиматумом просьбу дать ответ до десяти часов. Он, казалось, был взбешен более остальных и вместе с Геббельсом потребовал казни Геринга.

Гитлер вел себя нерешительно и затем признал, что уже давно считает Геринга виновником многих неудач. Более того, рейхсмаршал в настоящее время опустился и употребляет наркотики. Однако его настроение резко поменялось, и он сказал:

— Геринг все еще способен вести переговоры о капитуляции. Не имеет значения, кто будет этим заниматься.

Фюрер отказался от смертного приговора Герингу, но послал следующий ответ:

Ваши действия — это предательство против фюрера и национал-социализма. Наказание за предательство — смерть. Но, имея в виду былые заслуги перед партией, фюрер не подпишет данный приговор, если вы полностью не сложите свои полномочия. Ответьте «да» или «нет». [415]

Текст телеграммы составлял Борман, и несколько позже Гитлер послал еще одну.

Указ от 29. 6. 41 аннулируется моим особым распоряжением. Моя свобода действий не вызывает сомнения. Запрещаю вам предпринимать какие-либо действия в данном направлении.

Затем была послана третья телеграмма, отличавшаяся от первых двух, в которой более точно излагались чувства Гитлера:

Ваше предположение о том, что я не в состоянии контролировать выполнение своей воли, является ошибочным, и мне непонятно, откуда появилась эта смехотворная идея. Прошу немедленного опровержения. Кстати, я передам свою власть тому и тогда, когда сочту это необходимым, а до того момента я буду командовать лично.

Борман, должно быть, испугался, что дальнейшим шагом фюрера будет прощение рейхсмаршала, и он тайно послал радиограмму командиру войск СС в Оберзальцберге, в которой предписывалось арестовать Геринга за государственную измену.

Кребс позвонил Кейтелю из бункера и подробно рассказал ему об отставке Геринга. Кейтеля это сообщение повергло «в ужас». Он не мог поверить и говорил, что произошло какое-то недоразумение. Неожиданно в телефонный разговор вмешался Борман и стал орать, что Геринг уволен «даже с должности главного охотоведа рейха». Кейтель даже не счел нужным отвечать. Он считал, что ситуация «слишком драматична, чтобы отпускать такие замечания». Фельдмаршал долго не мог заснуть после таких печальных новостей. Сложившаяся ситуация неожиданно подчеркнула «отчаяние, [416] царившее в рейхсканцелярии, и особенно растущее влияние Бормана на фюрера». Кейтель считал, что только Борман мог способствовать тому, что фюрер принял столь поспешное решение, и он не мог предположить, чего следовало ожидать дальше. Собирался ли Гитлер убить Геринга, а затем и себя в самый последний момент?

Международному Комитету Красного Креста не удалось воспрепятствовать эвакуации заключенных из Заксенхаузена — несмотря на твердые обещания, данные Гиммлером и шефом гестапо Мюллером, — но его сотрудники все еще надеялись спасти 20 000 женщин-заключенных в Равенсбрюке. Красный Крест послал делегата, Альберта де Кокатри, у которого было срочное письмо к полковнику СС Рудольфу Гессу, заместителю начальника всех концентрационных лагерей и бывшему начальнику лагеря в Освенциме.

Кокатри удалось добраться до лагеря только к вечеру, поскольку все дороги были забиты беженцами. В Равенсбрюке Гесса не оказалось — еще раньше он попал в автомобильную катастрофу. Кокатри описал все зверства, которые совершались в отношении заключенных, этапировавшихся из Заксенхаузена, и предупредил майора Фрица Сухрена, что всех ответственных за это ждет наказание. Он предложил передать заключенных под контроль делегата Красного Креста и держать их в бараках до прихода русских.

Однако Сухрен ответил, что у него имеются строгие инструкции от самого Гиммлера эвакуировать лагерь. Кроме того, военная ситуация не так уж безнадежна — русских не только можно еще остановить, но и отбросить обратно в степи в результате мощного контрнаступления, которое вот-вот начнется.

— В лагере могут остаться лишь 1500 больных, — сказал [417] он. — Вам известно, что больные русские стояли на коленях и умоляли не бросать их, с тем чтобы они не попали в руки своих же?

На следующее утро 25 апреля несколько тысяч женщин были построены перед главным зданием лагеря. Сухрен принял Кокатри в своем кабинете и начал говорить о хорошем моральном облике своих «дам», предлагая почитать рекомендательные письма, написанные ему.

В этот момент вошла женщина в форме СС и доложила, что вся документация лагеря уничтожена.

Комендант лагеря украдкой подал ей знак умолкнуть, затем представил ее Кокатри и спросил, как обращаются с эвакуированными заключенными.

— Гуманно, — нравоучительно ответила надзиратель.

— Вот видите, — выкрикнул Сухрен.

Он триумфально поднял руки и пустился в рассуждения о пользе системы концентрационных лагерей, подчеркивая большие результаты, достигнутые в образовании и тренировке заключенных. Он заявил, что все ужасы, которые писали о лагерях, не что иное, как пропаганда, и предложил Кокатри самому осмотреть лагерь.

То, что Кокатри увидел, напоминало Шталаг, хотя здесь в бараках стояли трехъярусные койки. Он посетил лазарет, библиотеку и на удивление чистенький изолятор, но ему не разрешили посмотреть несколько зданий в восточном секторе, где, по словам Сухрена, находились швейные мастерские по пошиву обмундирования для вермахта.

Сухрен как бы невзначай остановил заключенную и спросил, избивали ли ее и как обращались. Имеются ли у нее какие-либо жалобы? Женщина только стала благодарить своих пленителей и восхвалять их. Затем были остановлены другие заключенные — и все они останавливались Сухреном, — и результат опроса оказался тем же. Каждый раз Сухрен поворачивался к представителю Красного Креста и мрачно говорил: «Битте!».

Майор подозвал охранницу СС.

— Обращаетесь ли вы грубо с заключенными? — спросил он. [418]

— Это строго запрещено, — ответила возмущенным тоном охранница.

— А если вы их ударите?

— Тогда нас накажут.

Еще несколько охранников ответили на аналогичные вопросы таким же образом. Уже на выходе из лагеря Кокатри так и подмывало попросить майора показать ему газовые камеры и крематорий, но он сдержался. В кабинете Кокатри встретил полковника СС Кейделя, начальника лагеря Заксенхаузен, который не подтвердил, что во время марша из его лагеря убивали заключенных. Кокатри настаивал на своем, сказав, что два водителя и представитель Красного Креста видели своими глазами, как были совершены несколько убийств.

Кейдель пожал плечами.

— Возможно, кто-то из охранников и убил кого-то, но только для того, чтобы облегчить их страдания. Это было сделано из гуманных побуждений. Я вообще не понимаю, зачем поднимать столько шума из-за нескольких смертей — ведь никто же не говорит о страшных бомбардировках жителей Дрездена.

Некоторые из офицеров, возможно, и действовали слишком поспешно, признал он, плохо с заключенными обычно обращались венгры, румыны, украинцы — словом, люди другой ментальности.

Кокатри уехал из лагеря с Сухреном, который, взяв его фамильярно за руку, сказал доверительно, отчего это выглядело еще более отвратительно:

— Со мной вам здесь бояться нечего.

Ранним утром Шернер, которому недавно присвоили звание фельдмаршала, приземлился в аэропорту рядом с Берлином и поехал в бункер, куда его вызвал Гитлер. Шернер подумал, что это связано с тем, что [419] Гитлер каким-то образом узнал о его попытке начать переговоры с Западом. Так же как и Гиммлер, Вольф и Штайнер — все руководители СС, — он делал это самостоятельно. Инициатива, однако, исходила от доктора Ганса Кауфмана, чиновника министерства иностранных дел, который поссорился с Риббентропом и был переведен в группу армий «Центр» в пулеметный батальон. Доктор Кауфман убедил Шернера, что чешских националистов можно использовать для ведения сепаратных переговоров с союзниками. План был непростым, но после множества тайных поездок доктора Кауфмана два военных немецких самолета с чехами вылетели — один в Швейцарию, а другой в Италию. Однако британцы и американцы, не зная, что за чехами стоит Шернер, отказались иметь с ними дело.

Шернер мог не опасаться. Гитлер приветствовал своего любимого командующего с привычным энтузиазмом и теплотой. Чего Шернер не ожидал, так это следующих слов Гитлера: «Вы должны организовать бастион сопротивления в Альпах». Горный район между Австрией и Германией следовало как можно быстрее укрепить и обеспечить самыми лучшими частями. Гитлер объяснил, что это планируется сделать не против Запада, а в качестве оплота против большевизма.

Шернер уехал из бункера для дальнейших совещаний с Геббельсом и доктором Нойманом. Министр пропаганды объяснил, что существует подобный «Северный проект», который осуществляется Деницем у канала кайзера Вильгельма (канал в Киле). Оба редута имеют огромное политическое значение и, подчеркнул Геббельс, самое главное — это поддерживать там строгую военную дисциплину. Зато в случае, если придется капитулировать на Западе, войска будут находиться под таким контролем, что Эйзенхауэр без всякого сомнения позволит немецкому генералитету продолжать ими командовать.

Когда народы Запада узнают, как узнал Геббельс, о скандальном соглашении в Ялте, по которому русским разрешается оккупировать большую часть Восточной [420] Европы, то можно будет заставить Трумэна и Черчилля атаковать Россию. Лидерам союзников хорошо известно, что одни они не победят Красную Армию, поэтому они с благодарностью примут помощь немецких войск на северном и южном рубежах.

Красная Армия все сильнее зажимала Берлин в клещи. Безопасный коридор для отступления между войсками Жукова и Конева был шириной всего лишь в несколько километров. Особенно ожесточенные бои шли в пригороде, в районе аэропорта Темпельхоф, и посадить там самолет было просто самоубийством.

Вейдлинг провел целый день, занимаясь реорганизацией обороны вокруг города, и только к полуночи смог приехать в бункер, чтобы доложить об обстановке. Гитлер стоял, склонившись над картой, сосредоточенно вглядываясь в нее. Геббельс сидел напротив и казался большой нахохлившейся птицей. Вейдлинг прошел мимо всех, подошел к столу и указал свободный от советских войск участок на карте. Он сказал, что кольцо вокруг Берлина скоро сомкнется. У Гитлера дернулась голова, и он сердито нахмурился. Вейдлинг не обратил на это внимания и сказал, что, судя по карте, силы противников равны. Одна немецкая дивизия противостоит одной русской. «Но наша дивизия — одно только название, — с сарказмом добавил он, — соотношение в живой силе составляет 1:10, а в огневой мощи и того хуже».

Гитлер отказался поверить такому утверждению. Падение Берлина, по его мнению, станет крахом Германии, и он лично собирается остаться в бункере, чтобы победить или умереть. Кроме фюрера высказался еще только Геббельс, повторив его слова. Собственно, эти двое всегда думали одинаково, и начни один из них говорить, другой мог бы закончить мысль.

Вейдлинг поразился, что никто больше не высказал противоположного мнения. Все, что говорил Гитлер, принималось без обсуждения. Ему хотелось закричать: «Мой фюрер, это безумие! Такой огромный город, как [421] Берлин, нельзя защищать слабыми силами с небольшим запасом боеприпасов. Подумайте, мой фюрер, о горе и страданиях, которые испытают жители Берлина во время боев!». Но он так же, как и все, не проронил ни слова.

Фронт Хейнрици рассыпался на глазах, но он только что получил обнадеживающее сообщение: Бехлеру наконец удалось прорваться через кольцо русских вокруг Франкфурта, чтобы соединиться с основными силами 9-й армии, и Буссе получил возможность отступить на запад навстречу Венку.

Войска Мантейфеля также находились на грани окружения, которое могло произойти в результате соединения войск Жукова, наступавших с юга, и войск Рокоссовского, наступавших с севера и уже закрепившихся на другом берегу Одера, создав плацдарм на сорок километров в глубину и на семьдесят километров в ширину. Несмотря на такое положение, Гитлер настаивал на том, чтобы Мантейфель продолжал держать оборону.

— Вы в состоянии выполнить этот приказ? — спросил Хейнрици.

— Возможно, мы сможем продержаться до конца дня, а затем придется отступать, — последовал прямой ответ.

Хейнрици заметил, что это может означать подвижную оборону.

— Выбора у нас нет, — ответил Мантейфель. — Если мы останемся там, где находимся сейчас, то окажемся в окружении, так же как и 9-я армия.

Хейнрици согласился, что отвод войск в ближайшее время необходим, и выехал на юго-запад, чтобы встретиться со Штейнером, сообщившим по телефону, что ставка все еще требует от него наступления на Берлин.

Хейнрици застал Штейнера с Йодлем. У них шел жаркий спор. О таком наступлении не могло быть и речи, поскольку это означало бы лишь ненужные жертвы.

— Это особое задание, — настаивал Хейнрици. — Это [422] возможность освободить фюрера. Такая возможность дается только один раз в жизни. Вы можете хотя бы попытаться!

Он добавил, что для такого наступления имеются тактические основания. Это хоть как-то прикроет фланг Мантейфеля. Несмотря на уговоры, Штейнер отказался даже пообещать что-либо определенное.

Шел дождь. Хейнрици и Йодль ехали в ставку, которую перевели поближе к санаторию доктора Гебхардта. Хейнрици обратил внимание на толпы беженцев, идущих по дороге, и горящие здания, оставшиеся после недавнего авианалета.

— Вы видите, — заметил он, — за что мы сражаемся? Посмотрите, как страдают люди.

— Мы должны освободить фюрера.

— А что потом?

Йодль неопределенно ответил, что после этого только фюрер сможет справиться с положением.

Такой уклончивый ответ лишь уверил Хейнрици, что в ставке нет понимания, как закончить войну. Прибыв после наступления темноты на командный пункт, он услышал телефонный звонок и, даже не сняв плаща, поднял трубку. Звонил Мантейфель. Русские вышли на второй рубеж обороны.

— Я прошу разрешения немедленно отойти на заранее подготовленные позиции. Либо сейчас, либо никогда.

Согласно последнему приказу Гитлера запрещалось крупномасштабное отступление без указания ставки, но Хейнрици без всяких колебаний приказал: «Немедленно начинайте отход. Приказываю также оставить Штеттин». Хейнрици повесил трубку и дал команду полковнику Айсману проинформировать ставку о том, что он лично приказал 3-й танковой армии отступить, невзирая на приказ Гитлера.

Глава 24.

«Мы должны построить новый мир, гораздо лучший»

В два часа дня 23 апреля президент Трумэн проводил важное совещание со своими ведущими военными и дипломатическими советниками: Стимсоном, Форрестолом, Лейхи, Маршаллом, Кингом и Стеттиниусом. На совещании также присутствовали помощник госсекретаря Джеймс Данн и эксперты по Советскому Союзу, недавно вернувшиеся из Москвы, — Гарриман, Боулен и генерал Дин.

Стеттиниус сообщил, что Молотов, который должен был встретиться с президентом через несколько часов, занял непоколебимую позицию по польскому вопросу и требует место для представителя Люблинского правительства на конференции в Сан-Франциско.

— Наши договоренности с Советским Союзом пока идут в одностороннем порядке, и мы не можем допустить такого продолжения, — резко заметил Трумэн. — Либо сейчас, либо никогда. Я не собираюсь менять планы по конференции, и если русские не хотят к нам присоединиться, то могут отправляться к черту.

Он попросил каждого высказать свое мнение. Стимсон признал, что не владеет данным вопросом, но подверг сомнению целесообразность такого резкого шага.

— Меня это очень беспокоит... По моему мнению, [424] мы должны быть более осторожны и следить за тем, чтобы не накалять ситуацию.

— Это не единственный инцидент, — возразил Форрестол, — а один из серии односторонних действий со стороны России. Советы заняли похожую позицию в Болгарии, Румынии, Венгрии и Греции. С такой ситуацией мы сталкиваемся сейчас и будем сталкиваться и в дальнейшем.

— Весь вопрос заключается в том, поддержим ли мы программу советского влияния в Польше, — сказал Гарриман. — Очевидно, что стоим перед возможностью разрыва отношений с русскими, но я чувствую, что при должной выдержке мы этого разрыва сможем избежать.

— У меня нет намерений предъявлять Молотову ультиматум, — заметил Трумэн. Он просто хотел прояснить позицию американского правительства.

Стимсона все еще беспокоило отношение президента к затронутому вопросу.

— Хотелось бы знать, сколь долго русские смогут настаивать на своей позиции по Польше, — сказал он. Про себя Стимсон подумал, что пришло время принять все меры к обузданию таких людей, как Форрестол и Гарриман, которых безмерно раздражало поведение русских. Ему было жаль Трумэна, которому в наследство досталась сложная ситуация и который мог принять необдуманные решения.

— Мне думается, что, скорее всего, русские более реалистично подходят к своей собственной безопасности. Жаль, что один инцидент может привести к созданию пропасти между двумя странами.

Лейхи также проявил озабоченность.

— Я надеюсь, что вопрос перед русскими можно поставить таким образом, чтобы оставить возможность для последующего улаживания ситуации, — сказал он. — Я уезжал с Ялтинской конференции с ощущением, что у советского правительства нет намерений предоставлять свободу действий правительству в Польше. Я бы удивился, если бы советское правительство вело себя по-другому. [425]

Соглашение в Ялте могло интерпретироваться по-разному, и он чувствовал, что разрыв с русскими слишком серьезное дело.

— Нам следует сказать им, что мы выступаем за свободную и независимую Польшу.

Наконец Маршалл сказал о том, что было у всех на уме.

— Надеюсь, что русские вступят в войну против Японии в удобный для нас момент, — сказал он. — Во власти русских вступить в войну на Дальнем Востоке еще до того, как мы закончим грязную работу.

Как Лейхи и Стимсон, он чувствовал, что «возможность разрыва с Россией очень серьезна».

— Является ли спорным вопросом приглашение правительства Люблина в Сан-Франциско? — спросил Кинг.

— Это вопрос решенный и не является спорным, — заметил Трумэн. — Вопросом является исполнение соглашений, о которых договаривались правительства нашей страны и Советского Союза.

Заслушав все аргументы и соображения, он принял решение — то, что сказали Форрестол и Гарриман, имеет наибольший здравый смысл.

— Я намереваюсь сказать господину Молотову, что мы ждем от России выполнения ялтинских решений, так же как и мы собираемся выполнить свои обязательства.

В пять тридцать Молотов прибыл вместе с послом Громыко и переводчиком Павловым{38}. Стеттиниус, Гарриман и Лейхи остались с президентом. С ними находился также и Боулен, которому предстояло переводить. Поприветствовав своих гостей, Трумэн сказал: «Сожалею, что не удалось добиться прогресса в решении польской проблемы».

Прямое и решительное высказывание оказалось неожиданным для русских, поскольку они привыкли к мягкому стилю ведения переговоров Рузвельтом. Он сказал, что США полны решимости осуществить планы создания Организации Объединенных Наций, несмотря [426] на возникающие трудности и различия в подходах. Если в отношении Польши не будет принято решение, то Трумэн выразил серьезные опасения касательно послевоенного сотрудничества.

— Речь идет о сфере экономического сотрудничества, а также политического... и у меня нет надежды, что я смогу провести эти меры через Конгресс, пока не получу общественной поддержки.

Трумэн передал Молотову послание, предназначенное Сталину, в котором, в частности, говорилось:

«... По мнению правительства Соединенных Штатов, крымские решения по Польше можно выполнить, если группа лидеров, действительно представляющая демократическую Польшу, будет приглашена в Москву на консультации... Правительства Соединенных Штатов и Великобритании сделали максимум возможного для решения проблем в сложившейся ситуации и выполнения крымских решений в своем совместном заявлении, посланном маршалу Сталину 18 апреля...

Советское правительство должно понять, что если в настоящее время не удастся продвинуть выполнение крымских решений по Польше, то это серьезно подорвет веру в единство трех правительств и их решимость продолжать сотрудничество в будущем так же, как это было в прошлом.

Гарри Трумэн».

Молотов взял письмо и сказал в своем обычном строго официальном стиле:

— Надеюсь, что выражаю точку зрения советского правительства, заявляя, что оно желает сотрудничать с США и Великобританией, как это было прежде.

— Согласен, — быстро отреагировал Трумэн, — в противном случае не имеет смысла вести данный разговор.

Сильно удивившись такому напору, Молотов сказал, что основа сотрудничества уже заложена, и три правительства смогли найти общий язык для устранения разногласий. Более того, три страны всегда решали [427] вопросы как равные партнеры и не было ни одного случая, когда одна из сторон пыталась навязать свою волю другой.

— Мы просим только одного — чтобы советское правительство выполнило крымские договоренности по Польше.

Гарриман подумал, что такая прямота подействует на русских очень отрезвляюще. На Лейхи такой ответ Трумэна также произвел впечатление.

Молотов слегка приглушенным голосом ответил, что его правительство стоит за выполнение крымских договоренностей, и добавил:

— Для нас это вопрос чести.

По его словам, добрые отношения, которые сложились, открывают светлые перспективы в будущем.

— Советское правительство убеждено, что можно преодолеть любые трудности.

Трумэн снова вмешался, говоря немного в нос:

— По Польше было достигнуто соглашение, и маршалу Сталину следует сделать только одно — выполнить соглашение в соответствии с данным словом.

Молотов ответил, что Сталин выразил свою точку зрения в послании от 7 апреля, и добавил:

— Лично я не могу понять, почему, если три правительства смогли прийти к соглашению по вопросу югославского правительства, то почему такая же формула неприменима к вопросу по Польше.

— По Польше достигнуто соглашение, — резко заметил Трумэн. — Теперь советскому правительству только остается его выполнить.

Молотов был явно раздражен. Он сказал, что его правительство безусловно поддерживает ялтинские решения.

— Однако я не могу согласиться с тем, что отмена этих решений другими может рассматриваться как нарушение обязательств советского правительства. Несомненно, польский вопрос, который небезынтересен для граничащей с ней страны, представляет большой интерес для советского правительства. [428]

Трумэн не собирался уклоняться от главной темы разговора.

— Соединенные Штаты готовы полностью выполнить все договоренности, достигнутые в Ялте, и просит от советского правительства сделать то же самое.

Президент дал понять, что Соединенные Штаты хотят дружбы с Россией, но добавил при этом:

— Однако я хочу, чтобы вам было абсолютно ясно, что это можно сделать только на основе взаимного соблюдения договоренностей, а не на принципах улицы с односторонним движением.

Впервые за все время беседы Молотов открыто проявил раздражение.

— Со мной никогда в жизни еще так не разговаривали! — воскликнул он.

— Выполните свои обязательства, — сказал Трумэн, — и с вами никто так не будет разговаривать.

Вайнант, посол Великобритании в Вашингтоне, проинформировал Трумэна, что Черчилль желает поговорить с ним по трансатлантической телефонной линии о предложении Гиммлера, переданном через шведское правительство, о капитуляции немецких войск на Западном фронте. Президент позвонил Маршаллу, который предложил провести данный разговор из Пентагона.

Генерал-майор Джон Э. Хэлл, начальник управления оперативно-стратегического планирования, дал указание подготовить шифровальную систему и позвонил исполняющему обязанности госсекретаря Джозефу Грю, чтобы получить дополнительную информацию, но тому тоже не было ничего известно о подробностях. Он не знал, что длинную радиограмму министра Г. В. Джонсона из американского посольства в Стокгольме уже расшифровали в другой части здания. [429]

Трумэн, Лейхи, Маршалл, Кинг, Хэлл и полковник Ричард Парк собрались в центре коммуникаций Пентагона, и в 14. 10 все услышали голос Черчилля:

— Это вы, господин президент?

— Это президент, господин премьер-министр.

— Рад слышать ваш голос.

— Большое спасибо, я рад слышать ваш, — ответил Трумэн.

— Я несколько раз разговаривал с Франклином, но... Вы получили отчет от вашего посла из Стокгольма?

Черчилль сообщил, что он получил детальный доклад от сэра Виктора Маллета, британского посла в Швеции, и считал, что подобный же получил и Трумэн от Джонсона. Трумэн подумал, что Черчилль имеет в виду информацию, полученную от Вайнанта, и не знал, что Грю недавно выехал из Госдепартамента с расшифрованным сообщением от Джонсона.

— Да, получил.

— Об этом предложении?

— Да. У меня короткое сообщение (сообщение Вайнанта), где говорится о существовании данного предложения.

— Да, конечно, — сказал Черчилль, все еще думая, что Трумэн получил сообщение от Джонсона. — Нам показалось, что предложение выглядит неплохо.

— Что он может сдать?

Озадаченный непониманием Трумэна, Черчилль сказал, что «упоминались Италия и Югославия, а также весь Западный фронт, но он (Гиммлер) не предлагает капитуляцию на Восточном фронте. Англичане, по его словам, подумали, что, может быть, следует сообщить об этом Сталину. То есть, разумеется, сказать, что, по нашим соображениям, капитуляция должна быть одновременной на наших условиях.

Если Черчилль изъяснялся туманно, то Трумэн нет.

— Я думаю, что его нужно вынудить капитулировать перед тремя правительствами: Россией, Британией [430] и США. Я не считаю, что мы должны идти на частичную капитуляцию.

— Нет, нет, нет, — скороговоркой произнес Черчилль. — С таким человеком, как Гиммлер, нельзя говорить о частичной капитуляции. Он будет выступать от имени немецкого государства так же, как и любой другой. Поэтому мы думаем, что переговоры, которые он ведет, должны вестись с тремя правительствами.

— Именно так. Я тоже так считаю.

— Я понимаю, конечно, что это локальная капитуляция на фронте. А потом, Эйзенхауэр имеет полномочия принять капитуляцию, и он пойдет на это.

— Да, разумеется.

Трумэн наконец понял, что они имеют в виду совершенно разные сообщения, и сказал:

— Я не получил сообщения из Стокгольма. Ваша информация — это все, чем я располагаю по данному вопросу. Мне сообщили, что ваш разговор основывался на сообщении, которое вы получили из Швеции.

— Понятно, — сказал Черчилль. Он прочитал сообщение, полученное им из Стокгольма, и сказал, что его долгом было сказать Сталину о предложении Гиммлера.

— Я тоже так считаю, — согласился Трумэн. — Вы уже поставили Сталина в известность?

— В течение двух часов я выдерживал паузу, ожидая ответ на посланную вам телеграмму...

Телеграмму все еще не доставили, но Грю уже подъезжал к Пентагону с сообщением от Джонсона.

— Телеграмма отправлена. Вот ее содержание... Трумэн не обратил внимания на тот факт, что Черчилль разговаривает как бы сам с собой, и прервал его:

— Хорошо, тогда вы сообщите Сталину, а я сразу за вами сообщу ему о нашем разговоре.

— Именно. Вот что я сообщил Сталину и затем передал вам:

Нижеследующая [431] телеграмма была недавно получена мною от посла Великобритании в Швеции. Президент США также знает об этом.

Я подумал, что вы получили эту телеграмму. Она не прошла?

— Нет, я ее еще не получил. Черчилль продолжал цитировать:

Что касается правительства Ее Величества, то вопрос совершенно ясный — одновременная безоговорочная капитуляция всем трем основным державам.

— Полностью с этим согласен, — подтвердил Трумэн.

Мы полагаем, что Гиммлеру следует сказать, что немецкие силы, представленные как отдельными солдатами, так и целыми подразделениями, должны сдаться повсеместно войскам союзников или их представителям. Если этого не произойдет, то наступление союзников будет продолжаться с той же мощью со всех сторон и на всех театрах военных действий, где продолжается сопротивление. Ничто из вышесказанного не может повлиять на наши решения.

Американцы не могли понять смысл последнего предложения. Под «решениями» Черчилль имел в виду «договоренности», и он также забыл добавить последние слова: «принятые во время встречи союзных войск»{40}. [432]

— Я отправил ее несколько минут назад, — продолжал Черчилль, — и я посылал сообщение вам вместе с телеграммой. С той самой, которую я сейчас прочитал. Я немедленно собрал военный совет, и он одобрил текст телеграммы, которую я вам прочитал.

— Я также одобряю текст.

— Тот, который я послал Сталину?

— Я одобряю текст телеграммы, посланной Сталину, и немедленно отправляю Сталину идентичное сообщение.

— Большое спасибо. Именно этого я и хотел.

Один из американцев, генерал Хэлл, засомневался. Он чувствовал, что Черчилль пытается прощупать президента насчет возможности сделки с Гиммлером без участия русских.

— Я рад, — сказал Черчилль. — Уверен, что нам удастся договориться, и я надеюсь, что Сталин ответит нам телеграммой, в которой скажет: «Я также согласен». В этом случае мы могли бы дать указание нашим представителям в Стокгольме сказать Бернадотту, что вы передадите послание Гиммлеру. До тех пор пока мы не придем к общему согласию, нельзя будет ничего сделать.

— Хорошо.

— Премного благодарен.

— Спасибо вам, — ответил президент.

— Вы помните о тех речах, которые мы собирались произнести по поводу встречи союзников в Европе?

Трумэн выглядел озадаченным.

— Я не понял вашей последней фразы, господин премьер-министр.

— Вы знаете, о чем я говорю — речь, заявления, которые уже написаны. Я думаю, они должны быть обнародованы, как только произойдет соединение войск союзников.

— Я думаю, что вы правы, — ответил Трумэн, наконец понявший, о чем идет речь. — Я с этим согласен... Надеюсь скоро с вами увидеться. [433]

— Это также входит в мои планы. Вскоре я пошлю вам несколько телеграмм по этому поводу. Я полностью согласен с вашими действиями по польскому вопросу. Мы с вами шагаем в ногу.

— Я собираюсь так поступать и впредь.

— Я, собственно говоря, буду следовать за вами, поддерживая любые ваши действия по этому вопросу.

— Спасибо и спокойной ночи.

В 20. 00 президент начал чтение своего радиообращения к делегатам, собравшимся на заседание по случаю открытия сессии Организации Объединенных Наций в Сан-Франциско. Он сказал, что это заседание имеет особую важность. «Вам, участникам конференции, предстоит быть архитекторами нового, лучшего мира. Наше будущее в ваших руках. После вашей работы на конференции мы узнаем, достигнет ли страдающее человечество справедливого и прочного мира... Энергия участников конференции и выработанные ими решения будут направлены исключительно на решение единственной проблемы — создания столь необходимой для поддержания мира организации. Вам предстоит выработать фундаментальную хартию. Суть проблемы — создать разумный механизм для решения споров между нациями. Мы должны построить лучший мир, гораздо лучший — такой, в котором будут уважаться вечное достоинство человека...».

Через два дня Большая Тройка объявила, что американская и русская армии соединились, и скоро весь мир узнал в деталях о встрече подразделения лейтенанта Робертсона с советскими солдатами в Торгау. Когда он и три его солдата передали Эйзенхауэру самодельный флаг, с которым они встречались с русскими, то верховный главнокомандующий, веря, что они первые соединились с русскими, немедленно повысил их в звании.