На западном направлении
«Упадет железный занавес»
14 февраля Эйзенхауэр встретился с Монтгомери в своем штабе в Бельгии. Спорная проблема командования все еще очень беспокоила Эйзенхауэра. Он жаловался на то, что Маршалл и члены Объединенного комитета начальников штабов постоянно критикуют его за то, что он проявляет себя в большей степени британцем, а премьер-министр (Черчилль) и начальники британского штаба — за то, что он склонен принимать решения в пользу американцев». Каково было мнение Монтгомери о такой ситуации? Обычно точка зрения фельдмаршала была определенной: если бы ему разрешили нанести главный удар при поддержке 9-й армии Симпсона, то Монтгомери считал бы нынешний расклад сил удовлетворительным. После беседы с Монтгомери Эйзенхауэр остался доволен, и это подтверждалось улыбкой на его лице.
Через девять дней вода в реке Рур несколько спала, что позволило начать операцию «Граната», в которой участвовало 303 243 солдата. 23 февраля в 2 часа 45 минут артиллерия 9-й армии начала мощную артподготовку. Через сорок минут она закончилась и четыре пехотные дивизии начали переправляться через реку.
На севере Монтгомери удалось сделать то, что неделю назад казалось невозможным, — он взял ситуацию под контроль. Операция «Истина» была возобновлена, и войска медленно, но уверенно продвигались через [193] залитые водой равнины и густые перелески. Клеве и Гох удалось захватить в результате яростных уличных боев. Монтгомери облегченно вздохнул, узнав о падении Гоха, который представлялся последним бастионом Западного вала. Однако следующий город стал еще одним «Гохом», а вслед за ним еще и еще. Одиннадцать немецких дивизий сосредоточились на узкой полоске земли между Руром и Рейном и собирались стоять до конца. Было очевидно, однако, что достигнутый тяжелой ценой успех британских и канадских войск намного облегчил задачу Симпсону. К ночи американцы успешно форсировали реку на широком участке фронта ценой жизни девяноста двух солдат. На следующий день немецкая артиллерия попыталась остановить саперные подразделения Симпсона, но она не помешала установить через Рур семь тяжелых понтонных мостов для переправы танков и двенадцать легких.
На следующее утро, 25 февраля, 30-я пехотная дивизия прорвалась через Гамбахский лес. Теперь перед армией Симпсона до самого Кельна простиралась равнина, покрытая густой сетью прекрасных дорог, обещавших танкам движение как на параде.
Хотя немцы отреагировали на «Истину» не сразу, форсирование реки Рур войсками Симпсона раскрыло истинные цели союзников, и фельдмаршал Герд фон Рундштедт, пожилой командующий на Западном фронте, наконец понял, что две его армии находятся между молотом и наковальней и будут уничтожены, если быстро не отступить. Наступление союзников представляло серьезную угрозу на северном фланге, но для Рундштедта еще больше опасности представлял непредсказуемый Джордж Паттон, чьи войска наступали на южном направлении, и 25 февраля фельдмаршал запросил у Гитлера новые указания. Он подчеркивал, [194] что если сейчас не отвести немецкие войска за Рейн, то может рухнуть весь Западный фронт.
Ответа из немецкой ставки не дали, и тогда Рундштедт послал второе сообщение, где запросил разрешения несколько отвести войска в районе слияния рек Рур и Маас. На этот раз Берлин дал ответ за личной подписью Гитлера, в котором категорически запрещалось какое-либо отступление.
На совещании несколько дней спустя Гитлер высмеивал настойчивые просьбы Рундштедта об отступлении.
— Я хочу, чтобы он держал Западный вал как можно дольше. Кроме того, мы должны вылечить его от навязчивой мысли об отступлении. Если отведем войска, то мы развяжем руки всей 6-й английской армии (он имел в виду 2-ю британскую армию) и всем американским войскам, которые бросятся в прорыв. У этих людей нет никакой широты видения. Их действия приведут к тому, что катастрофа просто случится в другом месте. Как только я уйду отсюда, у противника освободится целая армия.
Гитлер словно подслушал планы в Ялте о нанесении главного удара на севере при одновременном сдерживании немецких войск на юге. Тем не менее фюрера терзали сомнения, и он предложил направить на Западный фронт наблюдателей.
— Нужно найти пару офицеров, пусть они будут однорукие и одноногие, но хорошие офицеры, чтобы они составили ясную картину происходящего.
Он сказал, что не доверяет официальным отчетам.
— Они составляются, чтобы пустить нам пыль в глаза. Даются хорошие объяснения, но потом выясняется, что ничего не произошло.
На Восточном фронте Гитлер торопил Гиммлера стабилизировать фронт любыми путями, даже за счет привлечения женщин, которые, по словам Гитлера, хотели воевать и уже записывались добровольцами. Идея использования женщин была противна таким солдатам, как Гудериан, но он промолчал. [195]
— Они даже храбрее, — продолжал Гитлер. — Если поставить их во вторую линию обороны, то, по крайней мере, солдаты-мужчины не отступят.
Войска Ходжеса- и Паттона успешно продвигались вперед, но их сдерживал Эйзенхауэр: Ходжес не мог наступать на Кельн, а Паттон на Кобленц до тех пор, пока Монтгомери не дойдет до Рейна. Паттон с горечью посетовал в разговоре с Брэдли, что история осудит Верховное главнокомандование американцев за отсутствие энергичных действий. Он постоянно просил Брэдли позволить ему «нанести быстрый удар по Кобленцу» и наконец получил разрешение — при благоприятной возможности. Она появилась 27 февраля, когда 10-я бронетанковая дивизия, временно приданная Паттону, подошла на расстояние девяти километров к Триру, древнему городу, расположенному в стратегическом месте на реке Мозель. Если бы удалось выбить немцев оттуда, то дальше они отступали бы до самого Рейна.
К вечеру Паттон позвонил Брэдли и сообщил, что Трир находится в пределах видимости, и попросил разрешения на дальнейшее продвижение, несмотря на то, что 10-я бронетанковая дивизия уходила в резерв той же ночью. Брэдли не возражал использовать ее до тех пор, пока Эйзенхауэр лично не прикажет вернуть дивизию. Он посмеялся и сказал, что не будет подходить к телефону. Паттон подумал, что он и Брэдли действуют «в обход» Эйзенхауэра, но неподчинение Брэдли оказалось притворным.
Они вместе с Эйзенхауэром решили дать возможность Паттону совершить неожиданный бросок к Рейну. Это решение было настолько секретным, что даже в штабе Брэдли об этом не знали.
Таким образом, 10-я бронетанковая дивизия продолжала продвижение по направлению к Триру, и после [196] полуночи 28 февраля оперативная группа подполковника Джека Дж. Ричардсона тихо вошла в юго-восточный пригород и без единого выстрела захватила артиллерийскую батарею, защищавшую железную дорогу четырьмя противотанковыми пушками. Один из пленных сообщил, что в его задачу входило предупредить подрывников у двух мостов на реке Мозель о приближении американцев. Подполковник решил попытаться захватить мосты целыми. Он направил одну группу к северному мосту, который был взорван немцами до ее прибытия, а вторую группу — к южному мосту, построенному еще во времена римлян.
Ричардсон лично возглавил группу захвата. Лунная ночь давала возможность видеть, как его солдаты прижались к земле, прячась от автоматного огня с другой стороны реки. Он стал стрелять из крупнокалиберного пулемета по дальнему концу моста и затем приказал взводу пехоты и пяти танкам переправиться через мост. Шесть пьяных немцев пытались взорвать часть моста, но американцы опередили их и не дали сделать этого.
К рассвету два подразделения 10-й бронетанковой дивизии, усиленные частями 94-й дивизии, уже окружали полусонных немецких солдат. Захватив Трир и неразрушенные мосты, Паттон теперь мог идти вверх по реке Мозель до Кобленца или Рейна, либо повернуть на юго-восток в индустриальный район Саар. Он мог выбрать любое направление, и уже ничто бы его не остановило. Именно в тот момент ему доставили приказ из штаба, согласно которому ему предписывалось обойти Трир, поскольку для его взятия требуется четыре дивизии. Паттон с негодованием ответил: «Взял Трир двумя дивизиями. Что вы хотите от меня? Отдать его обратно?».
В тот же день 1 марта пехотинцы 29-й дивизии взяли Мюнхен-Гладбах, самый крупный немецкий город из захваченных на тот момент и находившийся в восемнадцати километрах от Рейна. Эйзенхауэр посетил штаб 9-й армии и сказал, что его интересуют планы Симпсона по захвату моста через Рейн. В данном [197] районе находилось восемь мостов, и в результате смелого и стремительного броска можно было захватить по крайней мере один. Симпсон сказал, что на следующий день планирует попытаться захватить один из трех мостов, «Нойс-Дюссельдорф». В открытом джипе под дождем они поехали к линии фронта в расположение полка, который только что взял Мюнхен-Гладбах. По дороге Эйзенхауэр сказал:
— Хочу вас предупредить. Через несколько дней ожидается приезд премьер-министра. У вас какая машина?
У Симпсона имелся только «плимут». Впрочем, возможно, в тылу для него на всякий случай держали машины представительского класса.
— Я позабочусь об этом, — сказал Эйзенхауэр. — Вот еще что. Черчилль любит шотландское виски. Держите при себе хороший запас.
Солдаты узнали Эйзенхауэра на переднем сиденье джипа и начали кричать: «Айк! Айк!».
Генералы поднялись по грязи на холм, где собрались 3600 пехотинцев. Симпсон представил верховного главнокомандующего, который выступил с пятиминутной трогательной речью, но когда он повернулся, чтобы уйти, то поскользнулся и сел прямо в грязь. Раздался оглушительный смех. Эйзенхауэр поднялся, улыбнулся и сделал приветственный боксерский жест. Солдаты в ответ бурно приветствовали его.
В тот же день Эйзенхауэр посетил Монтгомери и по секрету рассказал, что ему хорошо известно о происках Брука, который хотел назначить Александера своим заместителем по наземным операциям. Монтгомери ответил, что конец войны уже близок и назначение Александера могло вызвать раздражение в определенных американских кругах.
— Ради бога, нужно прекратить любой ценой все возможные трения. Мы уже близки к победе. Пусть Алекс остается в Италии, а Теддлер останется на посту заместителя верховного главнокомандующего и доведет дело до конца. [198]
Вскоре Монтгомери принимал еще одного важного гостя; премьер-министр У. Черчилль прибыл на континент, чтобы лично увидеть результаты победы 21-й группы армий. Утром 3 марта Черчилль, Брук и Монтгомери поехали на двух «роллс-ройсах» вместе с Симпсоном в Маастрихт. Группу сопровождало много журналистов, которые садились в машины, чтобы отправиться на передовую. Симпсон спросил Черчилля, не хочет ли тот вначале сходить в туалет.
— Как далеко находится Западный вал? — спросил премьер-министр. Узнав, что туда полчаса езды, он сказал, что потерпит.
По совету Монтгомери Симпсон сел рядом с Черчиллем. Их машину обогнал джип, и посыльный передал премьер-министру, маленький пакет. Премьер-министр развернул его, достал свой зубной мост и вставил себе в рот, после чего последовали рассказы о начальном этапе войны, о том, как он полетел в Париж во время немецкого вторжения в 1940 году и предложил французам заключить вечный союз, а французы ответили отказом. После Дюнкерка он сказал: «Я думаю, что нам еще повезло, что мы вернули назад 50000 человек».
Они подъезжали к мосту через небольшую лощину, и Симпсон заметил:
— Господин Черчилль, граница между Голландией и Германией проходит через мост перед нами.
— Остановите машину, — попросил Черчилль. — Давайте выйдем.
Он прошел по мосту и спустился к берегу реки к многочисленным «драконьим зубам» — немецким противотанковым надолбам. Там он подождал, пока Монтгомери, Брук и Симпсон вместе с другими генералами подошли к нему. С моста за ними в ожидании наблюдала большая толпа фотографов и корреспондентов.
— Джентльмены, — торжественно обратился Черчилль к присутствующим. — Хочу предложить вам присоединиться ко мне. Давайте помочимся на Западный вал Германии. — Он погрозил пальцем фотографам, [199] которые наставили на них свои фотоаппараты, и крикнул: «Это одна из тех военных операций, которые нельзя фиксировать на пленку».
Брук стоял рядом с премьер-министром, и его особенно впечатлила «детская ухмылка во весь рот, выражающая огромное чувство удовлетворения в самый критический момент».
В то время как Черчилль и Рузвельт говорили своим согражданам о договоренностях на Крымской конференции, в хваленом единстве большой Тройки стала проявляться трещина, нашедшая свое выражение в Румынии. Представитель США в Бухаресте сообщил, что «ярые коммунисты увеличивают требования, искажают факты, выдвигают обвинения против правительства в то время, как отношения с народом улучшаются». Местные коммунистические газеты заклеймили усилия полиции по разгону массовых демонстраций против коалиционного кабинета Радеску как «кровавую бойню» и потребовали немедленного роспуска правительства.
Британские и американские члены Контрольной Комиссии союзников по Румынии выступили с просьбой о встрече с целью разрешить кризис, но советский председатель комиссии отказался. В знак протеста Гарриман написал Молотову официальное письмо, в котором заявил, что политическое развитие ситуации в Румынии должно проходить в рамках Декларации об освобожденной Европе, как об этом было договорено в Ялте. В ответ Сталин направил в Бухарест заместителя народного комиссара иностранных дел Андрея Вышинского, хорошо известного по гнусному ведению процессов в Москве. В Ялте он добродушно улыбался, и был очаровательным, по крайней мере внешне. В Бухаресте он вел себя угрожающе и приказал королю [200] Румынии немедленно распустить правительство Радеску и дал ему ровно два часа и пять минут на поиски нового премьера и публичное обнародование назначения. Когда министр иностранных дел Висояну стал протестовать, говоря, что король должен действовать в соответствии с конституционными положениями, то Вышинский просто приказал ему заткнуться и вышел, (громко хлопнув дверью.
На следующий день приблизительно в то время, когда Рузвельт выступал с обращением к Конгрессу, король назначил вместо Радеску принца Стирби. Коммунисты тем не менее отказались войти в правительство, и Вышинский дал указание королю сделать новый выбор — назначить премьером Петру Гроза, человека тесно связанного с коммунистами.
Прошло несколько дней после того, как Вышинский приказал королю Румынии сформировать новое правительство во главе с П. Гроза, но министры короля все еще проявляли нерешительность. Наконец 5 марта терпение Вышинского лопнуло, и он в приказном порядке дал указание королю объявить о формировании правительства в тот же самый день. Он стал угрожать, что если этого не будет сделано, то Советский Союз будет рассматривать данный акт как враждебный. В семь часов новый кабинет министров, тринадцать из которых поддерживало Гроза и четверо представляло другие партии, был приведен к присяге. Угрозами и без каких-либо выборов коммунизм фактически пришел в Румынию.
Гарриман продолжал выступать с протестами, как он делал это с самого начала кризиса, но ему лишь вежливо напоминали, что предыдущее правительство было фашистским. Выступая настоящими защитниками демократии, Советы заявили, что «террористическая политика Радеску, несовместимая с принципами демократии, сменилась в результате образования нового правительства».
По иронии истории, доктор Йозеф Геббельс написал [201] статью под названием «2000-и год», в которой предупреждал Запад о таком двуличии. Но кто мог поверить врагу, особенно когда тот свободно смешивал выдумку и реальные факты?
«... На Ялтинской конференции три лидера воюющих с нами стран с целью выполнения своей программы по уничтожению немецкого народа решили оккупировать Германию до 2000 года...Насколько пустоголовыми должны быть эти люди, или, по крайней мере, двое из них! Что касается третьего, то планы Сталина идут гораздо дальше, чем у его партнеров...
Если немецкий народ сдастся, то Советы оккупируют... весь восток и юго-восток Европы и большую часть Германии. И перед всей этой территорией, включая Советский Союз, упадет железный занавес... Остальная часть Европы окажется в политическом хаосе, который станет лишь прелюдией подготовки к приходу большевизма...»
Даже если бы Геббельс ничего больше не совершил, то изобретенное им словосочетание «железный занавес» надолго стало для Запада предметом постоянной заботы.
Переменный успех
На Восточном фронте наступило затишье. Частично это объяснялось недостаточным тыловым обеспечением наступающих советских войск, а частично причиной стало яростное сопротивление немцев. 1-й Украинский фронт под командованием Конева натолкнулся на растущее сопротивление войск Шернера. Хотя советские войска и навели три моста через Одер во Франкфурте, Кюстрине и Шведте, они натолкнулись на сопротивление; более того, контрнаступление Штейнера на севере вызвало замешательство в Верховном главнокомандовании Красной Армии, и наступление на Берлин было отложено, пока не удастся подавить мешающие очаги сопротивления.
Степень обеспокоенности Гитлера русской угрозой ясно показывает тот факт, что он направил одного из своих лучших военачальников на Восточный фронт с Западного, где немцы уже практически прекратили сопротивляться. Гитлер приказал барону Хассо фон Мантейфелю, чья 5-я бронетанковая армия находилась на острие удара во время Арденнского сражения, возглавить оборону важного участка на реке Одер. Мантейфель был талантливым молодым генералом и внуком военного героя. Немногим выше полутора метров ростом, он в свое время был опытным наездником и чемпионом Германии по пятиборью, являясь воплощением прусских военных традиций. Он один из немногих, [203] кто позволял себе открыто не соглашаться с Гитлером и однажды даже не выполнил его приказ.
3 марта Кейтель встретился с Мантейфелем в рейхсканцелярии и сказал ему:
— Мантейфель, вы молоды и импульсивны. Не нервируйте фюрера. Не говорите ему слишком много.
Через несколько секунд маленького генерала провели в кабинет Гитлера, где тот сидел в кресле, производя впечатление старика. До Арденнского сражения, когда обсуждались планы наступления, Гитлер находился в плохом физическом состоянии. Но в данный момент он выглядел еще хуже.
Гитлер поднял взгляд и вместо того, чтобы поприветствовать Мантейфеля с обычной теплотой, выкрикнул: «Все генералы лгуны!».
Гитлер впервые разговаривал с Мантейфелем на повышенных тонах, и тому это не понравилось.
— Разве Мантейфель и его офицеры были когда-нибудь лгунами? Кто это сказал?
Единственным свидетелем разговора оказался адъютант Гитлера, у которого от удивления открылся рот. Даже Гитлер заморгал глазами, встретив неожиданный отпор, и тут же поправился, объяснив, что он не имел в виду Мантейфеля и его подчиненных, а затем спокойно и сдержанно стал говорить о положении на фронтах. Мантейфель поразился, что Гитлер не придает значения превосходству союзников в воздухе, и ему пришлось объяснить, что в районе Рейна в дневное время невозможно никакое передвижение войск — ни колонн, ни одиночных машин, — поскольку все расстреливалось самолетами противника.
— В это трудно поверить, — только и заметил фюрер.
— За последние несколько месяцев были расстреляны три машины, в которых находился я лично, — парировал Мантейфель, но Гитлер ничего не сказал, так как его это настолько впечатлило, что он стоял с открытым ртом.
Тогда он сказал Мантейфелю, что затишье на Восточном фронте лишь временное. Войска Жукова численностью [204] 750 000 стояли на Одере, в часе езды от Берлина. Для обороны столицы Гиммлер полностью реорганизовал группу армий «Висла». Все имеющиеся силы поспешно собрали в две армии: одна из них под командованием генерала Теодора Буссе находилась за Франкфуртом и Кюстрином; вторая армия держала оборону на левом фланге генерала, растянувшись до самого Балтийского моря; этой армии требуется командующий, человек, который знает как воевать с русскими. Гитлер сказал об этом Мантейфелю и приказал отправиться к рейхсфюреру Гиммлеру в его штаб. Мантейфелю было известно, что Гиммлер лишь формально командует группой армий, и ему это показалось нелепым, и он не мог не спросить Гитлера об этом.
Гитлер пожал плечами и извиняющимся тоном ответил:
— Гиммлера назначили командующим лишь из политических соображений.
В приемной Мантейфеля встретил Кейтель.
— Я слышал, что вы сказали фюреру. Вам не следовало этого делать. Ему и так хватает проблем!
4 марта в 9 часов утра американские войска получили приказ при первой же возможности атаковать немецкие укрепления на Рейне. Полковник Эдвард Кимболл, командовавший подразделением 8-й бронетанковой дивизии, получил приказ взять Рейнберг, маленький городок, находившийся в трех километрах от реки на самом северном участке линии фронта, сосредоточения войск Симпсона. Им было дано указание продолжать безостановочное наступление, и если Рейнберг удастся взять без осложнений, то форсировать Рейн и закрепиться на плацдарме. Кимболлу требовалось захватить Рейнберг до вечера следующего дня, чтобы не дать немцам закрепиться. Его соединение [205] воевало очень хорошо, и ему впервые предоставили возможность действовать самостоятельно, не в составе армии, и быть первым.
В предрассветной серой мгле первые части прошли через линию обороны 35-й пехотной дивизии в направлении на Камп-Линтфорт, в двенадцати километрах к северо-западу. Еще через восемь километров лежал город Рейнберг. Оперативное соединение Розбороу, состоявшее в основном из пехоты, шло впереди всех. Ему предстояло очистить Камп-Линтфорт и прорваться к Рейнбергу. Перед оперативным соединением полковника Джона Ван Хоутена, состоявшим из танковых подразделений, стояла задача следовать за пехотой и завладеть Рейнбергом. В войсках поднялось боевое настроение, как только по данным разведки стало известно, что немцы на этом направлении имеют всего лишь три самоходные установки и 300 деморализованных солдат. Итак, этой ночью американцам предстояло вершить историю.
Союзники не встретили сопротивления в Камп-Линтфорте, но в три часа поступило донесение с фронта: капитан К. Такер, командир разведывательного подразделения, докладывал, что при подходе к Рейнбергу перед его солдатами «разверзся ад». Оказалось, что городок защищали гораздо большие силы, чем 300 солдат и три самоходки.
Кимболл решил, что слишком поздно вызывать авиацию. Единственным выходом из создавшегося положения представлялся быстрый бросок танков и мотопехоты. Поддержка артиллерии была бы бессмысленной, поскольку под огонь неминуемо попали бы свои. Ван Хоутен получил приказ атаковать и захватить город. В скором времени полковник уже мчался в своем танке по равнине. Местность мало подходила для движения бронетехники, поскольку поля были покрыты множеством каналов и почти не было деревьев, за которыми можно укрыться.
Через несколько минут Ван Хоутен встретил человека, который доложил о реальной ситуации в [206] Рейнберге — капитана Такера. «Усильте разведку вдвое и продолжайте прорыв», — приказал Ван Хоутен.
Такер поехал в восточном направлении и тут же попал под обстрел противника. Подавив сопротивление, он пошел дальше. Ван Хоутен видел, как капитан направлялся на север, и передал ему по рации: «Бери вправо!».
«Я бью немцев и справа, и слева», — ответил весело Такер. Пехоте приходилось туго, и через полчаса немцы прижали ее огнем к земле. Обстановка ухудшалась, и майор Эдвард Гурни на легких танках предпринял атаку города с запада.
Менее чем через пятнадцать минут Гурни докладывал Кимболлу, что он уже потерял девять танков и ему срочно требуется помощь. Кимболл собрал всю пехоту, которая у него была, посадил на бронетранспортеры и сам отправился к месту боя. Они подъехали к взорванному мосту, и он дал знак солдатам следовать за ним под шквальным огнем противника. Атакующие увидели тягостную картину: девять горящих танков Гурни, из люков которых свешивались тела танкистов, словно те все еще пытались вылезти из машин и спастись.
Кимболл нашел Гурни, который готовился к очередной атаке на Рейнберг силами восемнадцати танков и трех полугусеничных вездеходов. Вместе с подкреплением атакующие предприняли новую попытку захватить город. Группа попала под перекрестный огонь немцев. Солдатам пришлось укрыться в траншее. Гурни получил ранение в живот и теперь лежал в канаве вместе с другими. Часы показывали 16 часов 30 минут. «Если хотите жить, то надо выбираться отсюда», — крикнул кто-то. В пятидесяти метрах Кимболл увидел жилой дом и побежал к нему вместе с одним солдатом. 88-миллиметровый снаряд ударился в стену всего лишь в полутора метрах над головой Кимболла, и тот упал на землю. Его примеру последовал и солдат. Затем по грязи зачавкали пули, и американцы залезли в подвал через окно. [207] Солдат прикурил сигарету и передал ее полковнику. Оба никак не могли отдышаться.
— Полковник, — произнес солдат, — слава Богу, нам удалось это сделать.
— Это точно, — Кимболл пожал ему руку.
Менее чем в пятидесяти километрах к югу Ходжес также приближался к Рейну и четвертому по величине городу Германии — Кельну. За две недели 7-й корпус генерал-лейтенанта Дж. Лотон Коллинза не только надежно прикрыл правый фланг Симпсона, но и своими передовыми частями обеспечил 1-й армии проход на всем пути к Рейну. Операция, ставившая первоначально незначительные задачи, стала развиваться так стремительно, что Ходжес мудро решил предоставить Коллинзу полную свободу действий.
Две дивизии Коллинза — 104-я пехотная и 3-я бронетанковая — наступали на Кельн с таким напором, что 71-й немецкий корпус, защищавший этот район, был вынужден беспорядочно отступить. Командир корпуса генерал Фридрих Кехлинг имел в своем распоряжении только, две измотанные дивизии — 9-ю танковую и 363-ю пехотную.
Передовые части американской 3-й бронетанковой дивизии начали атаковать немцев в 14 километрах к северу от Кельна. Генерал видел, как американские танки добивают остатки 9-й бронетанковой дивизии, и был вынужден покинуть свой командный пункт. Под огнем противника Кехлинг отступил на несколько километров к Меркениху. В подвале пивного завода он нашел командира 9-й бронетанковой дивизии, который доложил, что его части отступают, пытаясь сохранить боевой порядок. О 363-й дивизии не поступало никаких сообщений.
К полудню Кехлинг уже отступил к самому Кельну, в бункер, находящийся в одном километре от моста «Гогенцоллерн», и взял на себя командование обороной города. Почти все дома в центре были разрушены, но две башни известного собора каким-то чудом уцелели. [208] Собор остался цел благодаря противнику — генерал Коллинз запретил использовать башни для пристрелки.
Бывший командующий силами обороны сообщил Кехлингу, что ситуация отчаянная: не было ни людских сил, ни оружия для защиты города, за исключением нескольких частей фольксштурма. Пока шел разговор, ворвался гауляйтер и стал кричать, что Кельн нужно защищать до конца и что фольксштурм может остановить американские танки противотанковыми гранатометами. Военные с изумлением наблюдали, как гауляйтер подходит то к одному офицеру, то к другому, умоляя, требуя и даже угрожая. После этого довольно странного спектакля он стал торопить Кехлинга перейти на его командный пункт, но генерал отказался. Из обещанных гауляйтером 1200 отборных фольксштурмовцев на пункты сбора прибыли только шестьдесят человек.
На следующее утро, когда войска 104-й дивизии США окружали центр города, Кехлинга отстранили от командования и арестовали, скорее всего по жалобе гауляйтера. Прежде чем покинуть окруженный командный пункт, он написал безжалостный доклад, предсказывая, что захват моста «Гогенцоллерн» через Рейн и падения города можно ожидать через «считанные часы». Из-за безнадежности ситуации к западу от Рейна «желание сражаться уступило место покорности и апатии как со стороны командования, так и со стороны полностью измотанных частей...». Он подписал доклад и был взят под стражу начальником своего штаба. Оба пересекли Рейн, за которым Кехлинга ожидал суд за неисполнение своего долга, а может и за предательство.
Вряд ли кого удивило, когда прямо перед наступающими американскими войсками был взорван мост «Гогенцоллерн», но поведение жителей города оказалось совсем неожиданным. Не пугаясь снайперов, тысячи горожан, одетых в истрепанную одежду, вышли из подвалов, чтобы приветствовать американцев, но не как завоевателей, а как освободителей. [209]
Некоторые откровенно осуждали Гитлера, а один мужчина, одетый в мешковатые брюки, крикнул военному корреспонденту Айрису Карпентеру: «Мы так долго вас ждали!». В разбитом сквере прямо перед зданием оперы граждане города написали иронические слова на немецком и английском языках: «Дайте мне пять лет, и вы не узнаете Германию. Адольф Гитлер».
«А что, если он взорвется прямо передо мной?»
Рейн, который еще никто не форсировал со времен Наполеона, давно рассматривался союзниками как последняя преграда на пути к сердцу Германии, и никто серьезно не рассчитывал, что удастся захватить целым хотя бы один мост через него. Это было бы фантастикой.
Это и казалось фантастикой до 2 марта, когда 9-я армия Симпсона подошла к реке и стало известно, что в двадцати пяти километрах находится целый мост, ведущий в Дюссельдорф. Быстро сформировали оперативное соединение, танки замаскировали под немецкие «пантеры», и после наступления темноты колонна танков с десантом, в котором многие солдаты на передних машинах говорили по-немецки, и пехотой, двигавшейся позади в крытых грузовиках, выдвинулась в направлении моста. Американцы беспрепятственно прошли через немецкую линию обороны и углубились на 15 километров, один раз даже столкнувшись с немецкой колонной, двигавшейся во встречном направлении.
На рассвете показались очертания моста, но затем ехавший на велосипеде немецкий солдат увидел в проезжавшей колонне людей в американской форме, отказался остановиться по приказу. Американцы быстро расправились с лишними свидетелями, но тут раздался [211] звук сирены. Когда первые американские танки въехали на мост, раздался мощный взрыв, и из реки поднялись четыре высоких столба воды. Когда дым рассеялся, то обнаружилось, что большая часть моста уничтожена.
Третьего марта 2-я бронетанковая дивизия Симпсона подошла еще ближе к одному из мостов в двадцати километрах от Дюссельдорфа. Кроме ускорения на несколько недель наступления Монтгомери на Берлин, захват города нанес бы Гитлеру удар по его личным чувствам — мост был назван в честь фюрера. Полковник Сидни Хиндз из 2-й бронетанковой дивизии разъяснил задачу капитану Джорджу Янгбладу из 17-го саперного батальона. Мост имени Адольфа Гитлера тянулся на пятьсот метров и имел три пролета. Немцы собирались отбивать атаки американцев до тех пор, пока не удастся взорвать его. Первые четыре танка были подбиты еще на подходе. В атаку поднялись два батальона пехоты, но ей пришлось залечь под шквальным огнем противника. Танки двигаться вперед не могли из-за огромной воронки на дороге. С наступлением темноты лейтенант Миллер из 41-го пехотного полка пополз на разведку. Стояла безлунная ночь. Он полз в обход злополучной воронки в направлении моста. Неожиданно из близлежащего дома раздался автоматный огонь, и лейтенант решил вернуться к западному берегу. Он сообщил командиру, что к мосту может подобраться только пехота, так как воронка не позволяет пройти технике, и вдруг в этот момент раздался оглушительный взрыв, и через две минуты горизонт озарила вторая вспышка. Лейтенант понял, что немцы взорвали мост. Американцы, готовившие вторую атаку, беспомощно смотрели, как закачалась восточная половина моста и затем с грохотом упала в воду.
Из всех мостов через Рейн, которые еще не были уничтожены, один — самый маленький — считался наименее удобным. Во время долгого планирования наступления на Рейне железнодорожный мост у Ремагена, [212] в восьмидесяти километрах южнее Дюссельдорфа, никем не рассматривался как возможное место переправы через реку. Дороги, ведущие на Ремаген с запада, были плохими, и даже переправившись через реку, атакующие увидели бы перед собой 20-метровую базальтовую скалу; за ней на сорок километров тянулись густо заросшие лесом горы, по которым вились малопригодные для движения дороги, практически непроходимые для бронетехники. Однако захват любого моста через Рейн мог бы смело считаться заметной военной удачей, и 4 марта генерал Ходжес обсудил эту возможность с генерал-майором Джоном Милликином, командующим 3-им корпусом. Шанс, конечно, имелся, но очень маленький. Немцы были готовы ко всему.
Командир роты охраны моста капитан Вилли Братге пытался выйти на связь и выпросить подкрепление. На бумаге у него было 1000 человек: 500 фольксштурмовцев, 150 человек из гитлерюгенда, 120 русских добровольцев, 220 зенитчиков и собственно его рота, состоявшая из 36 человек. Братге был чопорным, мелочным человеком, учителем по профессии, который пошел служить в армию в 1924 году, так как не мог найти работу. Он понимал, что в экстренной ситуации может полагаться только на своих людей, да и те находились на излечении после ранений на фронте. Что же до остальных солдат, то из фолькштурмовцев не сбежали только шестеро, а из расчетов зенитных батарей, расположенных на крутом стометровом утесе на восточном берегу, многие зенитки тоже загадочным образом исчезли. Братге попытался устроить завалы из бревен на въезде на мост со стороны Ремагена, однако обеспокоенные жители города вспомнили о старинном эдикте, запрещавшем уничтожение даже одного-единственного драгоценного немецкого дерева. Невероятно, но [213] вышестоящее начальство не стало вмешиваться в этот вопрос.
Теперь Братге сообщал по телефону в штаб Моделя, что работа по устройству настила на железнодорожное полотно на мосту «Людендорф» закончена и можно открывать движение транспорта в восточном направлении. Братге срочно просил подкреплений, поскольку американцы находятся совсем рядом и он даже слышит орудийный огонь.
«Американцы в Ремаген не пойдут, — ответили из штаба. — Их цель — Бонн». Затем ему посоветовали не придавать особого значения залпам танковых пушек, которые до него доносятся, ибо это, скорее всего, одно из мелких американских подразделений, прикрывающее фланг главных сил.
— Я в армии не первый год, — сказал в ответ Братге (он воевал в Польше, Франции, России и Румынии). — Это не мелкое подразделение, а крупные силы.
Капитан повесил трубку и в расстроенных чувствах вышел и направился через плотный туман к западной стороне моста, где встретился с капитаном Карлом Фризенганом, седым человеком среднего возраста, командовавшим 120 саперами, чья задача заключалась в уничтожении моста в самый последний момент. Фризенган стал критиковать Братге за то, что тот послал почти всех 36 человек в Викторияберг, холм к западу от Ремагена. По его мнению, их следовало оставить охранять мост. Братге объяснил, что они находятся там, чтобы задержать американцев и дать возможность Фризенгану и его саперам взорвать мост. Фризенгана такое объяснение не удовлетворило, но ему оставалось только пожать плечами и уйти.
Полковник Джон Гроудон прибыл на командный пункт Хога в 2 часа 30 минут утра с новым [214] приказом: соединение должно выдвинуться двумя колоннами на Ремаген и Зинциг, небольшой городок в пяти километрах от него. Гроудон передал, что конкретных указаний относительно моста «Людендорф» не имеется, за исключением того, что по нему следует стрелять только снарядами с дистанционными взрывателями. Эти снаряды должны взрываться не долетая до моста, не позволяя немцам осуществлять передвижение и серьезно не повреждая саму конструкцию моста.
К рассвету 7 марта стал накрапывать мелкий дождь. Солдаты занимались расчисткой улиц Мекенхайма, чтобы бронетехнике можно было выехать из города. Генерал собрал командиров на короткий инструктаж, где они получили боевые задачи. Вернувшись в Мекенхайм, Хог внимательно изучал карту при помощи увеличительного стекла с подсветкой, когда вошел генерал Леонард и спросил:
— Билл, как обстановка?
Хог оторвался от карты и, прищурившись, ответил вопросом на вопрос:
— Джон, а как насчет моста через реку? Генерал обвел карандашом мост «Людендорф».
— В смысле?
— Твоя разведка не может доложить мне, стоит этот мост или нет. Предположим, этот мост не взорван, мне брать его?
— Черт возьми, конечно же брать, — сказал Леонард без сомнения. По нему нужно идти.
В 10 часов 30 минут лейтенант Гарольд Ларсен, летчик-корректировщик огня, летел на легком самолете через облака и туман в направлении Рейна. В его задачу входило найти проходимые дороги, мосты для двух ударных групп Хога, а также обнаружить цели для артиллерии. Совершенно неожиданно перед Ларсеном из тумана появились вначале река, а затем и мост. Рискуя попасть под огонь зенитных орудий, он полетел дальше, по направлению к городу, чтобы лучше все разглядеть. Это был Ремаген. Ларсен опустился ниже [215] к мосту и увидел, что тот до сих пор не взорван! Самолет сделал вираж и лег на обратный курс.
На другой стороне реки капитан Фризенган пошел, пошатываясь, к железнодорожному туннелю, который начинался у основания утеса. Увидев у входа Братге, он крикнул:
— Американцы уже у завода Бехера!
— Взрывай мост! — приказал ему Братге.
Фризенган колебался. Еще час назад он лично умолял Шеллера, нового коменданта гарнизона Ремаген, разрешить ему взорвать мост, но тот не позволил ему, напомнив о строгом приказе Гитлера отдавать под трибунал любого, кто преждевременно взорвет мосты через Рейн.
— Такой приказ может отдать только майор Шеллер, — ответил Фризенган.
Сержант Ротхе тоже только что сполз с моста, и ему помогли забраться в туннель. Он подтвердил, что большое количество американцев подходит к противоположному концу моста. Братге стал настаивать на своем приказе, говоря, что берет все на себя, но, заметив, что Фризенган его не слушает, побежал на командный пункт Шеллера, находившийся на другом конце туннеля, в трехстах метрах от них. Он пробирался в темноте по железнодорожному пути, и толпы горожан затрудняли его продвижение. Добравшись наконец до Шеллера, он сообщил ему, что американцы уже у мебельной фабрики.
Шеллер, помня о приказе Гитлера, колебался.
— Если вы не отдадите приказ, то его отдам я!
Майор вздохнул и сдался:
— Хорошо, взрывайте.
Вернувшись, Братге нашел Фризенгана и передал ему приказ Шеллера. [216]
Фризенган постоял в нерешительности, затем приказал стоящим рядом людям упасть на землю и открыть рты, чтобы не повредить барабанные перепонки. Он наклонился к взрывному устройству, к которому подсоединялись шестьдесят зарядов, заложенных на мосту, вставил ключ, похожий на те, которыми заводят старинные часы, и повернул его. Братге сжался, готовясь к оглушительному взрыву, но ничего не произошло. Фризенган продолжал яростно поворачивать ключ, но безрезультатно. Стало ясно, что где-то произошел обрыв цепи, возможно поврежденной снарядом американцев. Капитан приказал солдатам пойти к мосту и устранить неисправность, но на выходе из туннеля они были остановлены огнем танков. Тогда Фризенган попросил своего унтер-офицера найти добровольца, который смог бы добежать до моста и поджечь запасной заряд — 300 килограммов «Донерита», заложенного за двумя опорами на восточном берегу. Какое-то время царило молчание, и затем сержант Фауст сказал, что попытается сделать это. В 3 часа 35 минут он выполз из туннеля под смертоносным пулеметным огнем и быстро побежал к запалу, находящемуся в семидесяти метрах.
Фризенган выбежал из туннеля, чтобы посмотреть, что происходит. Рядом разорвался снаряд, и он укрылся в воронке. Подняв немного голову, он с удивлением обнаружил, что Фауст возвращается. Он понял, что что-то произошло и с запасным зарядом. Он уже стал ругаться по поводу второй неудачи, забыв, что бикфордов шнур еще мог не догореть, как раздался взрыв и в воздух полетели деревянные шпалы. Слава богу, мост был выведен из строя!
Хог услышал слабый отдаленный взрыв, но когда увидел, как мост поднимается в воздух, то пришел к выводу, что вся конструкция уничтожена. Его охватило чувство разочарования, которое слегка облегчалось тем, теперь ему не нужно делать трудный выбор. Но когда дым рассеялся, то, к большому удивлению американцев, [217] мост стоял как прежде! Хог прыгнул в джип и поехал вниз с холма отдать приказ немедленно начинать переправу через реку.
Лейтенант Тиммерман также увидел взрыв и сказал:
— Мы не можем перейти реку по мосту. Его только что взорвали!
Затем кто-то крикнул:
— Нет, он все еще стоит!
Тиммерман первым перешел через мост. Он показал на зияющий железнодорожный туннель на расстоянии 100 метров и приказал провести разведку, но в бой не вступать. Внутри туннеля их никто не встретил. Навстречу вышли только двое солдат с поднятыми руками.
Как только Братге стало ясно, что американцы переправляются по мосту, он снова побежал к Шеллеру и сказал, что ему нужны саперы для контратаки. Шеллер дал добро, и капитан побежал назад, собирая на ходу солдат. В конце туннеля его догнал сержант и сообщил, что Шеллер вместе с двумя другими офицерами исчез. Братге взял на себя все командование. Он попытался повести оставшихся солдат на гряду, с которой был виден мост, и подготовиться оттуда к атаке, но первые прорвавшиеся группы американцев открыли шквальный огонь, не дававший поднять голову, и немцы отступили. Среди гражданских лиц, укрывавшихся в туннеле, началась паника. Они умоляли Братге прекратить сопротивление и предприняли даже попытку разоружить саперов. Братге решил собрать оставшихся офицеров — Фризенгана и трех лейтенантов.
— Майор Шеллер и еще два офицера с ним оставили нас, — сообщил он присущим ему высокопарным тоном. — Причина мне неизвестна. Больше сражаться мы не можем. [218]
Он напомнил им один из последних приказов Гитлера: «Желающий сражаться может сражаться, и будь он даже рядовым, он имеет право командовать остальными».
После этих слов он спросил:
— Есть ли среди вас желающие сражаться? Если да, то этот человек может взять на себя командование.
Никто не проронил ни слова.
Братге начал было говорить те же самые слова солдатам, но в этот момент группа гражданских вынесла белый флаг. Братге повернулся к солдатам и сказал:
— Приказываю прекратить огонь. Предлагаю бросить оружие и быстро покинуть туннель.
Хицфельду, немецкому генералу, командовавшему войсками в районе Ремагена, не было известно о захвате моста. Об этом также не знал и его начальник Цанген, который фактически предсказал то, что произошло; об этом не знал и начальник Цангена Модель, чей штаб переехал к востоку от реки. Офицер Моделя по оперативным вопросам, Гюнтер Рейххельм, в тридцать один год самый молодой полковник вермахта, уже прибыл туда с передовым охранением. О захвате моста ему стало известно от одного из офицеров Рундштедта, который, в свою очередь, узнал об этом от офицера-зенитчика из-под Кобленца. Рейххельм не нашел ни Моделя, ни его начальника штаба и решил действовать самостоятельно. Он попытался связаться с кем-нибудь, кто находится поблизости от моста, но не нашел никого ближе, как командующего войсками связи генерала Прауна, который, получив приказ немедленно атаковать Ремаген, стал сопротивляться, говоря, что он всего лишь администратор. «Я не тот человек, — заявил он. — Я не знаю, как действовать».
Рейххельм наконец добрался до генерала Венда фон Витерсгейма, командующего 11-й танковой дивизией [219] в Бонне, и сказал ему, чтобы тот собрал все имеющиеся войска. «Возьмите их под свое командование. Вы отвечаете за контрнаступление». Витерсгейм не возражал, но у него не было горючего для переброски 4000 солдат, 25 танков и 18 пушек к мосту.
Тогда Рейххельм позвонил генералу Иоахиму фон Корцфлейшу в крепость Бенсберга, находившуюся в тридцати километрах от Бонна, и назначил его руководить всей операцией. До этого Корцфлейш отвечал за вторую линию обороны, и у него в подчинении находились лишь разрозненные группы фольксштурма и наполовину обученные части резерва. Все это казалось таким фарсом, что незадолго до этого Корцфлейш с сарказмом заметил Моделю: «Если вооружить этих людей, то это вполне можно считать косвенной поставкой оружия в США». Теперь Корцфлейшу приказали взять в свое распоряжение две бронетанковые дивизии, находившиеся на линии фронта. Генерал и его офицер по оперативным вопросам полковник Рудольф Шульц выехали в южном направлении в сторону плацдарма. Для того чтобы перебросить войска в Ремаген, требовалось время. Им оставалось только найти часть, готовую к выдвижению и имевшую достаточно топлива.
Деревня напротив Бонна, расположенная на Рейне, неожиданно стала ответом на их вопрос. Вдоль улиц был расквартирован батальон моторизованной пехоты: шестнадцать танков, имевших резервный запас горючего и боеприпасов. Командир батальона подполковник Эверс сообщил, что их часть входит в 106-ю танковую бригаду, которая должна идти на Бонн, но с готовностью согласился отбросить американцев за Рейн. В течение часа Корцфлейш безуспешно пытался получить разрешение изменить боевой приказ Эверсу. Окончательно потеряв всякую надежду, он позвонил фельдмаршалу Моделю. «Если Эверс со своими опытными бойцами к вечеру не отобьет атаку американцев, то не останется сомнений, что дверь в Германию открыта», — сказал он.
К удивлению Корцфлейша, Модель ответил, что [220] обстановка ему известна и что он даже обсуждал ее с Гитлером. Фюрер посчитал, что Ремаген не очень важный стратегический пункт, и приказал 106-й бригаде идти на Бонн. Обычно спокойный Корцфлейш вышел из себя. «Господин фельдмаршал, я обязан доложить вам, что этот приказ будет иметь самые решающие последствия на исход войны!» — выкрикнул он.
Батальон Эверса отправился в Бонн, а Корцфлейш и Шульц — на юг. В восьми километрах от Эрпеля по дороге им попался высокий изможденный майор-артиллерист. Это был Шеллер. Он хриплым голосом сообщил, что ему нужно позвонить Моделю, и рассказал им обо всем происходящем в районе моста. Шульц, глядя на майора, подумал, что тот похож на человека, «который только что вышел из самого кошмарного сна, и у которого очень тяжело на душе».
Шеллер доложил, что американская пехота на восточном берегу малочисленна и ее можно быстро уничтожить при условии молниеносной атаки. Он умолял Корцфлейша немедленно действовать. Отсрочка даже в несколько часов могла иметь катастрофические последствия. Однако 11-я танковая дивизия, получившая приказ контратаковать, никак не могла наскрести топлива и могла быть полностью готова только на следующий день. Уже далеко за полночь Цангену наконец позвонили из штаба Моделя и передали приказ продолжать удерживать все позиции к западу от Рейна, несмотря на то, что произошло в Ремагене. Цангену показалось, что весь мир сошел с ума, но неподчинение приказу уже входило в привычку, и он тут же приказал всем имеющимся силам, а также части артиллерии перебраться на восточный берег Рейна.
Ничего после покушения 20 июля не взволновало Гитлера так, как захват моста в Ремагене. Для него это стало еще одним актом предательства, и он был полон решимости наказать ответственных. Это также дало ему повод, чтобы освободиться от стареющего Рундштедта, который, казалось, все время выступал за отступление. [221] Гитлер позвонил фельдмаршалу Кессельрингу, командующему войсками в Италии, и приказал ему прибыть в Берлин.
Гитлер также послал срочный вызов человеку, от которого зависел все больше и больше в чрезвычайных ситуациях, — Отто Скорцени. К тому времени, когда тот прибыл в рейхсканцелярию, Гитлер уже спал, и Йодль сказал Скорцени, что фюрер хотел приказать ему уничтожить мост «Людендорф» при помощи специальной группы водолазов. Впервые за все время своей воинской службы Скорцени не испытывал большого желания выполнить приказ. Температура воды в Рейне, сказал он, приближается к нулевой, а поскольку американцы уже расширяли плацдарм вверх по течению, то перспектива успеха была небольшой. Он пообещал отправить своих лучших людей из Вены в Ремаген, но поставил условие, что водолазы сами должны решить после изучения обстановки на месте, идти на риск или нет.
8 марта десять немецких самолетов атаковали мост в Ремагене, но поспешно оборудованные зенитные позиции американцев не дали им нанести большой урон мосту. Немецкую бомбежку, однако, предотвратить не удалось, и, хотя зенитные батареи защищали сам мост, падающие бомбы привели к потерям среди американцев на западном берегу и, главное, опасно сотрясали ослабленную конструкцию.
Расширяющийся плацдарм создал проблемы, связанные с перегруппировкой войск. Управление и состояние связи не позволяли справиться с ситуацией, и Ходжес передал командование командиру одной из дивизий. Незадолго до полуночи генерал Льюис Крейг, командир 9-й пехотной дивизии, переправился через мост и проезжая мимо щита, установленного на въезде, [222] прочитал: «Переправляйтесь через Рейн, не замочив ног, благодаря возможности, любезно предоставленной 9-й бронетанковой дивизией».
Как и в предыдущую ночь, было очень темно, и Крейгу пришлось встать в джипе и отдавать указания шоферу, практически пробираясь на ощупь. Тяжелая переправа через мост убедила Крейга, что движение возможно только в восточном направлении, но даже и оно было приостановлено на следующий день, когда немецкий снаряд попал в грузовик с боеприпасами. Несмотря на трудности, войска Крейга продолжали переправу, а немцы — все еще сопротивлявшиеся — продолжали медленно, но отступать.
Судьба плацдарма, однако, решалась не в бою, а в Реймсе. У Эйзенхауэра начал пропадать первоначальный энтузиазм, связанный с Ремагеном. Он был привязан к наступлению Монтгомери, для него требовались десять дополнительных дивизий, после того как одна дивизия перешла на другой берег реки, поэтому главнокомандующий решил направить в Ремаген только пять дивизий. Когда Ходжес прибыл в штаб 12-й группы армий для получения французской награды, Брэдли сообщил ему эту плохую новость, а это означало, что теперь Ходжес мог продвигаться только на 1 километр в день, что «едва ли могло помешать Противнику минировать и окапываться вокруг американцев». Более того, когда войска Ходжеса вышли на автомагистраль Бонн — Франкфурт, им пришлось остановиться до получения дальнейшего разрешения Эйзенхауэра на продвижение вперед.
Ходжес даже начал открыто выступать против такого решения. 1-я армия только что провела одну из самых удачных операций, сказал он, и впереди лежат огромные возможности. Брэдли был с ним солидарен, но им предстояло ждать, пока Эйзенхауэр примет решение по предложенному плану, согласно которому планировалась также вторая переправа через Рейн войсками Паттона, которые находились южнее, одновременно с наступлением с плацдарма в Ремагене. Соединившись, [223] Ходжес и Паттон повернут на север и соединятся с Монтгомери на восточном берегу Рейна, взяв таким образом в кольцо весь промышленный район Рура. План казался смелым и творческим, и Эйзенхауэр пообещал внимательно рассмотреть его.
Кессельринг прибыл в Берлин в тот же день, и пока он ожидал встречи с Гитлером после обеда, кто-то невзначай бросил, что фюрер собирается освободить Рундштедта. Кессельринг посчитал это за шутку и повернулся к Кейтелю и Йодлю, чтобы убедиться в этом, но те лишь подтвердили намерение Гитлера. Кессельринг, которого окрестили «Улыбающимся Альбертом» за его непоколебимый оптимизм, нахмурился. Он сказал, что нужен сейчас в Италии и, кроме того, он еще недостаточно оправился после серьезной автомобильной аварии. Такие аргументы, заверили его Кейтель и Йодль, у Гитлера «не пройдут».
Они оказались правы. Гитлер сказал Кессельрингу, что потеря моста «Людендорф» требует смены командования. «Только более молодой и более активный командующий, имеющий опыт сражений с западными державами, а также пользующийся доверием своих солдат, возможно, сможет исправить положение», — подчеркнул Гитлер, не упоминая имени Рундштедта, и приказал Кессельрингу «взять на себя это бремя», несмотря на состояние здоровья. «Я уверен, что вы сможете сделать все, что в человеческих силах». Человек, который всего лишь несколько часов назад считал Бонн более важным, чем Ремаген, теперь говорил, что самым уязвимым местом был мост «Людендорф». «Необходимо срочно исправить положение. Я уверен, что это можно сделать», — сказал Гитлер.
Пространные рассуждения Гитлера произвели большое впечатление на Кессельринга, который отметил, что «речь фюрера была невероятно ясная и показала большое знание деталей». Ему также стала понятна его собственная роль в этой сложной мозаике — единственной его задачей было удерживать позиции. [224]
Гневные филиппики Гитлера, связанные с захватом американцами моста, не могли помочь делу, и для этого были основательные причины. Потеря моста означала также потерю естественного рубежа обороны на западе — реки Рейн. Теперь фюрер был настроен более решительно «наказать виновных», хотя, по сути дела, он-то и мог считаться настоящим виновником. Его упрямое желание удерживать любой ценой каждый метр на Западном фронте открыло дорогу на Ремаген, а его приказ, запрещающий взрывать мосты до самого последнего момента, заставил Шеллера так долго откладывать взрыв. Большая доля ответственности лежала на Гитлере и на Моделе, но Гитлер ускоренным порядком снял Рундштедта — опытного профессионального солдата, который, реалистично глядя на вещи, предложил заранее отход с сохранением боевых порядков на другую сторону Рейна, что спасло бы и Ремаген.
Следуя той же логике, Гитлер теперь собирался разобраться с теми, кто был непосредственно связан со сложившейся ситуацией, особенно с такими, как Шеллер и Братге. Если бы их судили и наказали немедленно, то это помогло бы остановить трусов и восстановить дисциплину на Западном фронте. Гитлер приказал создать особый мобильный военно-полевой суд, который должен был судить солдат и офицеров любого звания и приводить приговор в исполнение немедленно. Возглавить суд поручили генерал-майору Рудольфу Хюбнеру, преданному члену партии.
10 марта Хюбнер прибыл в рейхсканцелярию, где ему приказали начать судебные действия против «трусов и предателей» в Ремагене. Вечером Хюбнер и два его помощника, не имевшие юридического образования, прибыли на командный пункт Кессельринга у Бад Наухайма, где доложили о поставленной перед ними задаче. Фельдмаршал стал убежденно заявлять, что такой военно-полевой суд только ослабит боевой дух на всем Западном фронте, и сказал, что у него имеются более важные дела. Первым из них был звонок в штаб Кейтеля. Кессельринг доложил, что у него [225] сложилось плохое впечатление об обстановке на фронте и силы противников очень неравны. По его словам, при более детальном знакомстве с обстановкой выяснилось, что «ситуация гораздо более серьезная, чем мне это представляли», и поэтому он настаивает, чтобы все его требования были выполнены в полной мере и быстро.
На следующее утро Кессельринг со своим начальником штаба генерал-майором Зигфридом Вестфалем поехали на север от Ремагена для встречи с Моделем. Проезжая мимо войск, идущих на восток с тележками, нагруженными вещами, Вестфаль заметил: «Вот, это пример истинного положения на Западном фронте». Кессельринг покачал головой и заметил: «Если бы я был здесь три месяца назад!». Это замечание задело Вестфаля, поскольку звучало укором Рундштедту.
Во время встречи с командирами частей, имевших отношение к Ремагену, Кессельринг выслушал их обвинения. Так, генерал-лейтенант Фриц Байерлейн, например, сказал, что каждый раз, когда он планировал переход в наступление, он узнавал, что исходные рубежи атаки уже только что захвачены американцами.
«Исходные рубежи в настоящее время вряд ли будут дожидаться, пока немецкое командование примет решения, если учесть, с какой скоростью продвигаются американцы», — с сарказмом заметил Цанген и стал настаивать, чтобы Кессельринг позволил ему немедленно перейти в контрнаступление всеми силами. «Каждый день отсрочки в дальнейшем потребует двойной численности войск!» — сказал он и предсказал, что американцы, дойдя до автомагистрали, сделают то, что Брэдли и в самом деле планировал: двинутся в направлении Франкфурта и через восемьдесят километров резко повернут на восток, к самому сердцу Германии.
К концу дня Кессельринг убедился, что только один Ремаген поглощает почти все резервы, направляемые на Западный фронт. Судьба всего фронта на Рейне зависела от того, удастся ли выбить противника с плацдарма. Но как можно было это сделать, имея разрозненные [226] силы? У Кессельринга сложилось впечатление, что он похож на «музыканта, которого попросили сыграть сонату Бетховена перед большой аудиторией на разбитом и расстроенном инструменте».
Несколькими часами раньше того же дня в пятидесяти километрах от Рейна в деревенском доме состоялось первое заседание особого военно-полевого трибунала. Военные судьи сидели на диване в зале, а полковник Феликс Янерт, офицер-юрист группы армий «В», сидел, возвышаясь, на старом кресле. Братге осудили заочно и приговорили к смерти. В комнату привели бледного и взволнованного майора Шеллера. Хюбнер стал задавать вопросы один за другим, и Шеллер сбился, ему понадобилось время, чтобы дать вразумительные ответы. Хюбнер стал кричать: «Ты признаешь, что ты трус и виновен?». Шеллер пробормотал нечто вроде утвердительного ответа, и его увели. Суд, состоящий из трех человек, вынес ему смертный приговор.
Лейтенант-зенитчик Карл Петере был следующим. Он дал показания, согласно которым он приказал своему 44-му зенитному дивизиону переправиться через мост «Людендорф», но признал, что, возможно, одна из сверхсекретных установок могла остаться за Рейном. Петере не успел даже объяснить причину, как Хюбнер заорал: «Ты виноват в совершении государственного преступления и заслуживаешь расстрела за свою трусость!». Огорошенный Петере промямлил «так точно» и через несколько минут также был приговорен к смерти. Затем судили и приговорили к смертной казни майора Штробеля, инженера из Линца, который предпринял героическую попытку взорвать мост, и майора Августа Крафта, непосредственного начальника Фризенгана, который даже не находился в том злополучном районе.
Кессельринг, который осудил действия военного трибунала, был вынужден довести результаты суда до каждого на Западном фронте. «Тот, кто не живет по чести, — сказал он, — умрет в позоре». [228]
В тот же самый день, когда Брэдли сказал Ходжесу, что пока имеет возможность перебросить в Ремаген только пять дивизий, Паттон находился в Намуре, где получал французскую награду. Он сказал своему начальнику штаба, генерал-майору Хобарту Гею, что, по словам Брэдли, Эйзенхауэр не одобряет полномасштабного наступления Монтгомери, но «боится, что это следует сделать».
Больше всего от временного решения Эйзенхауэра пострадал Кортни Ходжес, но от этого он не потерял решимости использовать плацдарм в Ремагене самым наилучшим образом. События, по его мнению, развивались слишком медленно. Его также беспокоил мост, который мог рухнуть в любой момент. К счастью, строящийся в 500 метрах к северу пешеходный мост был готов к утру 10 марта. Более того, тяжелый понтонный мост в полутора километрах к югу должен был быть готов к вечеру того же дня. В дополнение ко всему большое количество паромов доставляло боеприпасы и горючее на восточный берег и возвращалось оттуда с ранеными. Самые быстрые средства — плоты с двойными навесными моторами — могли переплыть через Рейн за восемь-десять минут.
У 1-й армии было только три моста. Планировалось прислать детали еще для двух, а еще семь срочным порядком отправлялись полковником инженерных войск Уильямом Картером. Даже Ходжес понятия не имел, откуда могут взяться еще семь загадочных мостов. В Антверпене один из людей Паттона писал мелом «3-я армия» на каждом поставляемом мосте, но у 1-й армии имелся «друг» на сортировочном пункте в Льеже, который старательно стирал, надпись и отправлял все Картеру. В 3-й армии Паттона открыто хвалились, что они чемпионы по экспроприации, но на самом деле этот титул принадлежал 1-й армии.
10 марта Ходжес выехал в Ремаген для того, чтобы на месте ознакомиться с обстановкой на противоположном берегу реки. Как только на пешеходном мосту прекратилось движение, джип генерала сорвался с места и быстро переправился на другую сторону. Крейг сообщил Ходжесу, что на данном участке находятся 20000 солдат; кроме того, 99-я дивизия уже переправляется на другую сторону и через день может вступить в бой. Инициатива уже была в руках американцев — 9-й и 78-й дивизиям удавалось продвигаться на 1 км в день. Несмотря на то, что Брэдли установил именно этот предел, Ходжес настаивал на более быстром темпе.
Спустя короткое время после того, как генерал переехал на своем джипе через мост в обратном направлении, мост «Людендорф» был закрыт и на него въехали военные саперы с тяжелой техникой для ремонта фермы, сильно поврежденной взрывом фаустпатрона. Саперы доложили, что если не приварить огромную стальную пластину на месте повреждения, то мост в скором времени упадет, однако он уже не играл слишком большой роли. В 11 часов вечера началось движение по тяжелому понтонному мосту, по которому в скором времени предстояло доставлять боеприпасы, продовольствие и подкрепления. Теперь для войск Крейга было только вопросом времени добраться через покрытые лесом холмы к автомобильной магистрали, находящейся в пятнадцати километрах.
Это было довольно странное сражение. В нескольких сотнях метров от передовой стояла удивительная тишина. Поразительно, но эта тишина раздражала, и трудно было преодолеть желание скорее прорваться через неизвестность леса.
Один из молодых офицеров, направленных командовать наступлением, был второй лейтенант Уильям Маккерди из 52-го мотопехотного батальона 9-й бронетанковой дивизии. Для Маккерди это был первый бой, и он был полон желания хорошо выполнить поставленную перед ним задачу. Когда он добрался до восточного берега реки, то солдаты зенитных батарей, расположенных в линию вдоль берега, стали кричать [229] ему: «Вернись! Ты пожалеешь!» и «Как дела в Штатах?». Маккерди и прибывшее с ним подкрепление за словом в карман не лезли и отвечали таким же образом, получая в ответ еще более колкие замечания. Такая словесная перепалка даже как-то взбодрила. Они прошли еще несколько километров на юг к деревне Касбах, где Маккерди доложил о прибытии высокому, худому и осунувшемуся майору по имени Ватте, который устало улыбнулся и сказал: «Теперь вам, ребята, нужно вести себя построже со здешними солдатами. Они здесь уже две недели и очень устали, и вам придется нанести новый удар, чтобы выполнить задачу».
Маккерди отвели к его новому взводу, и капрал снял с его шинели блестящие нашивки. «Не волнуйтесь, лейтенант, — сказал он, — мы знаем, что вы здесь командир, но с этими знаками отличия вы будете хорошей мишенью для снайпера. Многие офицеры прикалывают их под воротник, где их не видно». Для Маккерди это оказалось чем-то новым, но явно не лишенным смысла. Перед ним поставили задачу перерезать дорогу рядом с железнодорожными путями. Накануне туда пыталась прорваться целая рота, но попытка провалилась. Маккерди удивлялся, каким образом его взводу удастся сделать то, что не удалось целой роте.
Он повел свой взвод по высохшему ручью и далее по тропе в лес. Неожиданно он увидел перед собой двух мертвых немцев, лежащих у пулемета. Один из них, казалось, все еще собирался стрелять, а другой лежал откинувшись назад. Их кожа выглядела неестественно темной, и Маккерди даже подумал, что это восковые фигуры, которые специально положили, чтобы пугать новичков, но подойдя поближе, он увидел, что это были люди, и у него внутри сразу все похолодело. А еще он удивился странной тишине вокруг.
Только через два дня, 13 марта, Эйзенхауэр наконец принял решение относительно плана, согласно которому Ходжес и Паттон могли осуществить решающий [230] прорыв к востоку от Рейна — решение оказалось отрицательным. Он сообщил Брэдли, что Ходжесу не следует продвигаться вперед более чем на 15 километров плацдарм Ремагена планировалось использовать для отвлечения немецких сил от района Рура, чтобы не дать немцам возможности создать мощный очаг сопротивления против Монтгомери.
Для боевого командира такой приказ был смехотворным, и Ходжес прямо заявил об этом. Он сказал Брэдли, что пока Монтгомери неторопливо готовится к штурму через Рейн, 1-я армия могла бы сделать это с плацдарма. Брэдли принял это сообщение с сочувствием, но спорить не имело смысла — приказ Эйзенхауэра следовало выполнять.
Парадоксально, но смелое начало получило такое осторожное завершение.
«Я сражаюсь за дело Господа»
Фундамент новой Европы, заложенный врагами Гитлера в Ялте, уже начинал давать трещину. Большая Тройка разработала план в относительной гармонии между собой, но во время его реализации появились глубокие противоречия. Все споры велись, в основном, вокруг Польши. Представители Большой Тройки встретились в Москве с целью сформирования нового польского правительства, но переговоры зашли в тупик. Молотов не уставал повторять, что люблинское правительство реально представляет народ Польши, в то время как сэр Арчибальд Кларк Керр, британский посол в СССР, настаивал, что во главе правительства следует поставить таких людей, как Миколайчик.
Пока шли споры, поляки в Лондоне и Америке все больше и яростнее критиковали ялтинские решения. «Я считаю, что произошла страшная трагедия!» — обвинял генерал Андерс Черчилля, который резко ответил ему: «Это ваша вина».
Слова Черчилля расходились с его делами. Втайне Черчилль сражался за польский вопрос. Он все еще пытался убедить Рузвельта стать в оппозицию Сталину. Он предлагал отправить Сталину совместное послание с требованием соблюдать ялтинские соглашения и сформировать действительно демократическое правительство в Польше. [232]
11 марта Рузвельт все же дал ответ на просьбы Черчилля:
... Я полагаю, что нам лучше следует воздержаться отличного вмешательства, пока не будут исчерпаны все возможности заставить советское правительство выполнять свои обязательства. Я очень надеюсь, что вы пока не будете посылать сообщение Дяде Джо, и кроме того, мне кажется, что содержание текста может вызвать реакцию, обратную желаемым намерениям...
На Балканах на освобожденных территориях Советы открыто насаждали коммунистические правительства, и Черчилль считал, что если распространение коммунизма не остановить сразу, то его масштабы приобретут угрожающие размеры. Он неохотно отложил свое решение отправить письмо Сталину, но упросил президента разрешить Гарриману и Кларку Керру поднять все вопросы, поставленные в нем.
Польша потеряла свои границы. Теперь она потеряет свою свободу?.. Я считаю, что совместное постоянное давление и настойчивость по всем направлениям, по которым мы работали, и мои предложения в послании Сталину вполне могли бы увенчаться успехом.
Бернард Барух посетил Белый дом 15 марта и также убедился в том, что президент не хочет принимать решения. Они обсудили вопросы, касающиеся ялтинских соглашений и послевоенного устройства мира. «Из первой мировой войны мы извлекли много уроков, — сказал Барух. — Как только прекратится стрельба, все станут героями и усилия американцев будут сведены [233] к минимуму. Мы должны оставаться сильными и решать проблемы до того, как войска вернутся домой».
— Берни, как ты думаешь, сколько пройдет времени, пока в мире будет сохраняться реальный мир?
— Пять-десять лет.
— О боже, нет!
— Если мы хотим иметь мир, то нужно найти людей, которые знают, как за него бороться, и которые знают, как вернуть людей к работе, которую они выбрали.
Рузвельту особенно понравилась последняя фраза, и он повторил ее.
— Да, именно это нам и предстоит сделать.
— Это также зависит и от позиции, которую мы займем за столом мирных переговоров. Вы думаете баллотироваться на новый срок? Вы не можете. Значит, вам надо решить, кто будет следующим президентом.
Он назвал две-три кандидатуры, но Рузвельт никак не отреагировал. Он стоял и смотрел из окна на реку Потомак.
— Нам нужно' решить этот вопрос, — настаивал Барух. — Каким образом составить договор? Каким должен быть достигнутый мир? Кто сменит вас на посту?
Рузвельт продолжал молчать. У него было очень много проблем, о которых ничего не знал даже такой доверенный человек, как Барух. Стимсон{26} недавно поведал, что атомная бомба уже скоро будет готова к испытаниям, и пока считалось, что она может сработать, никто не мог ясно представить, как она может быть использована и каким будет ее возможное влияние на послевоенный мир.
В эти мучительные для Рузвельта дни он становился все более раздражительным. Впервые за все время супружеской [234] жизни его жена вдруг поняла, что «он не может выносить споров». Если она не соглашалась, то он расстраивался. «Франклин уже не был спокойным и невозмутимым человеком, который в прошлом побуждал меня принять участие в жарких спорах, когда возникали политические вопросы. Это было еще одним свидетельством того, что в нем произошли изменения, в которые нам так не хотелось верить».
Это подтверждалось и его ответом от 16 марта на вторую просьбу Черчилля занять более жесткую позицию по отношению к Сталину в вопросе о Польше. Он сказал, что не согласен с тем, что ялтинские соглашения провалены, и хотел, чтобы Гарриман и Кларк Керр продолжали переговоры с Молотовым в Москве. Черчилль предположил, что это и другие сообщения от Рузвельта посылались «не от него лично», и послал Рузвельту личное и ностальгическое послание, которое, как он надеялся, поможет «облегчить ускоренное решение официальных дел»:
... Наша дружба — это твердая скала на которой я строю будущее мира, пока являюсь одним из строителей. Я всегда думаю о тех незабываемых днях, когда к вам пришла идея ленд-лиза... Я вспоминаю о роли наших личных взаимоотношений влияющих на решение вопроса мирового значения, теперь подходящего к своему военному разрешению...Как я уже заметил, когда закончится воина гигантов, начнется война пигмеев. Изможденному, голодному миру потребуется помощь, чтобы подняться на ноги. А что скажет Дядя Джо или его преемник на то, каким образом нам хотелось бы это сделать?..
С наилучшими пожеланиями,
Уинстон [235]
Плацдарм в Ремагене расширился на пятнадцать километров на восток, и боевой дозор 9-й дивизии уже приближался к своей цели — автомагистрали Франкфурт — Кельн. Несмотря на воздушные налеты и артобстрелы, мост «Людендорф» все еще стоял, и немцы, отчаявшись, доставили огромную самоходную 540-миллиметровую пушку. Этот монстр, весивший 132 тонны, стрелял 2200-килограммовыми снарядами. После нескольких неудачных выстрелов пушку отправили на ремонт. Из Голландии были запущены 12 самолетов-снарядов V — 2. Они приземлились в рассеянном порядке. Только один из них нанес определенный ущерб, попав в дом в 300 метрах к востоку от моста и убив трех американцев.
Мост сотрясало как от находящихся поблизости зенитных батарей и восьмидюймовых гаубиц, так и от немецких снарядов. В три часа дня 17 марта саперы уже подготовились приварить огромную плиту на самый поврежденный пролет. После ее установки мост можно было считать надежным. Подполковник Клейтон Раст, командир 276-го саперного батальона, находился в центре моста, следя за ходом работы, когда услышал резкий щелчок, похожий на винтовочный выстрел. Он поднял голову, и в этот момент услышал еще один щелчок, и тут от моста отвалилась одна часть. Подполковник не успел даже предупредить о надвигающейся опасности, как мост задрожал и от деревянных конструкций поднялась пыль. Солдаты побросали инструменты и побежали в разные стороны. Раст изо всех сил бросился в сторону Ремагена, и в этот момент весь центральный пролет задрожал и стал с лязгом медленно падать в реку, потянув за собой остальные части конструкции. Весь мост упал в воду. Раста и других солдат, оказавшихся в воде, стало относить вниз по течению к пешеходному мосту, неподалеку от которого им удалось выбраться на берег. Тем не менее погибло и утонуло двадцать восемь человек. [236]
В Спа генерал Ходжес позвонил Милликину, чтобы сообщить ему о том, что того освободили от командования 3-м корпусом. «У меня для тебя плохие новости», — начал он.
— Сэр, — прервал его Милликин, — у меня для вас также плохие новости. Только что развалился железнодорожный мост.
Мост «Людендорф» был разрушен, и водолазы Скорцени решили подорвать понтонный мост, находившийся вверх по течению. Около семи часов они опустились в холодные воды Рейна. Каждый из водолазов прижал к себе двадцатилитровую канистру, к которой были привязаны четыре пакета «пластида» — пластиковой взрывчатки. Однако американцы при помощи сверхсекретного мощного луча света, источник которого нельзя было определить, обнаружили водолазов и открыли по ним огонь. Двое из них погибли, а остальных взяли в плен.
Вся группа армий «В» Моделя была разбита, а ее остатки отброшены за Рейн войсками Монтгомери и Ходжеса, которые взяли в плен 150 000 человек. На южном участке группа армий «Г» генерала СС Пауля Хауссера была прижата к Рейну на западном берегу и уже находилась на грани окружения 3-й армией Паттона на севере и 7-й армией генерал-лейтенанта Александра Пэтча на юге. Хауссер, остроумный и язвительный человек, понял, что его армии грозит разгром, и попросил Кессельринга в срочном порядке разрешить ему перейти Рейн, пока еще не поздно, поскольку «тактика тотальной обороны на западном берегу реки может привести к огромным потерям и возможному уничтожению».
Кессельринг колебался.
— Решение об отходе за Рейн необходимо принимать быстро, — настаивал Хауссер.
— Исключено, — резко ответил Кессельринг. — Продолжайте удерживать рубеж.
Хауссер начал снова приводить доводы в пользу [237] отступления, но Кессельринг отрицательно помахал головой и сказал, не сердито, но извиняющимся тоном: «Это мой приказ. Вы должны держать оборону!».
Едва Кессельринг вышел из комнаты, как Хауссер приказал своим командующим подготовиться к отходу в обстановке полной секретности.
Два дня спустя, 15 марта, Паттон прорвался через северный участок, обороняемый армией Хауссера, и стал быстро продвигаться к Рейну. Хауссер отдал приказ отходить и затем позвонил Кессельрингу для получения на это разрешения.
— Удерживайте позиции, — сказал Кессельринг, — но избегайте попадать в окружение. Именно это и требовалось Хауссеру.
— Благодарю вас, — отрывисто поблагодарил он и быстро повесил трубку. Однако было уже слишком поздно — группа армий «Г» уже была обречена.
В тот день, когда упал мост «Людендорф», Эйзенхауэр со всей серьезностью сказал Паттону:
— У вас, ребята, в 3-й армии, проблема заключается в том, что вы не цените своего собственного величия. Вы ведете себя недостаточно самоуверенно. Пусть миру станет известно, чем вы занимаетесь, иначе американского солдата не будут ценить в полной мере.
Паттон и его помощник полковник Чарльз Кодман затем отправились с Эйзенхауэром в штаб 7-й армии в Люневилле. На пути в штаб Верховный главнокомандующий продолжал хвалить 3-ю армию.
— Джордж, — сказал он откровенно, — вы не только хороший генерал, но и удачливый генерал, а, как вы помните, в генерале Наполеон удачу ценил выше, чем умение.
— Ого! — ответил смеясь Паттон, — это первый комплимент, который я услышал от вас за два с половиной года совместной службы.
На совещании в Люневилле Эйзенхауэр напомнил, что 7-я армия все еще не прорвала оборону Западного вала, в то время как Паттон совершил большой рывок, [238] и затем спросил Пэтча, может ли Паттон наступать через северный сектор зоны 7-й армии. Пэтч с готовностью согласился. «Мы ведь служим в одной армии», — сказал он.
Вернувшись в тот вечер в штаб 3-й армии, Паттон расслабился и за обедом был особенно весел. «Мне кажется, Айк доволен, — сказал он. — Следует почаще приглашать его на передовую».
— Единственное, чего я не могу понять, — это его утверждение, что 3-я армия недостаточно уверена в себе, — сказал Хобард Гей. — Как вы это объясните?
— Все очень просто, — ответил Паттон, помешав ложкой суп. — В скором времени Айк будет баллотироваться в президенты, а 3-я армия — это немало голосов.
Заметив улыбки на лицах окружающих, он сказал:
— Вы полагаете, я шучу? Совсем нет. Вот подождите, и вы сами убедитесь.
Операция «Восход»
По возвращении в Италию Карл Вольф обнаружил, что его озабоченность будущим разделяет один из офицеров штаба, штандартенфюрер СС Ойген Доллман, мужчина приятной внешности и острый на язык. Для своих друзей он был остроумным человеком, а для врагов — просто злобным. Его мать была итальянкой, и у него осталось много связей как в общественных, так и в интеллектуальных кругах Италии. Вопросы мирного урегулирования Вольф обсуждал также не раз с доктором Рудольфом Раном, немецким послом в фашистском правительстве Муссолини. За два года до этих событий, будучи полномочным послом в Тунисе, Ран помог спасти еврейское население этой страны от вымирания.
Все трое были уверены, что итальянские партизаны в северной части Италии сформируют коммунистическое правительство в том случае, если немецкое сопротивление вдруг будет сломлено. Вместе с французскими коммунистами на западе и Тито на востоке мог быть сформирован широкий пояс большевизма на юге Европы. Единственным правильным решением была бы организация планомерной сдачи немецких сил с тем, чтобы западные союзники смогли взять под свой контроль северную Италию до того, как это сделают партизаны. Вскоре после этого разговора Доллман невзначай заметил на одной из встреч, что он «устал от [240] проклятой войны» и очень плохо, что никто не может связаться с союзниками. Такое неосторожное замечание могло бы испортить весь план, но оно произвело обратный эффект. Гвидо Циммер, один из младших офицеров СС, услышал реплику Доллмана. К счастью, он также чувствовал, что война уже проиграна, и, будучи ярым католиком, хотел предотвратить бессмысленную гибель людей и разрушения. Циммер сделал вывод, что если у Доллмана такой ход мысли, то таким же образом думает и Вольф.
Циммер полагал, что знает нужного человека, который мог бы выступить в качестве посредника: барон Луиджи Паррилли, бывший представитель корпорации, производившей холодильное оборудование, а также зять крупного миланского промышленника. До Циммера дошли слухи, что Паррилли помогал некоторым итальянским евреям тайно выехать из страны. Он заехал к барону и повторил все, что услышал от Доллмана. Как и Вольф, Паррилли боялся, что коммунисты будут контролировать северную Италию, где у него имелись большие финансовые интересы, и он со все возрастающим интересом слушал объяснения Циммера, что только Вольф мог бы успешно реализовать план, поскольку в его задачу, как главы СС и полиции, входит подавление таких заговоров.
Паррилли счел все сказанное не лишенным здравого смысла и пообещал помочь. 21 февраля он сел в поезд, следующий в Цюрих, чтобы встретиться со своим старым другом доктором Максом Гусманом, директором привилегированной школы для мальчиков в Цугерберге. Гусман с пониманием выслушал предложение, но выразил сомнение, что союзники будут вести переговоры, враждебные по отношению к России. Однако он позвонил своему другу, майору Максу Вайбелю, сорокачетырехлетнему кадровому офицеру, который учился в университетах Базеля и Франкфурта и защитил докторскую диссертацию по политологии. Вайбель также осознавал коммунистическую угрозу на севере Италии. Генуя использовалась в качестве порта [241] в основном Швейцарией, и если бы она попала под контроль коммунистов, то экономика его страны стала бы терпеть убытки. Вайбель также понимал, что если примет участие в заговоре и он будет раскрыт, то его карьере будет положен конец, но тем не менее план с участием Вольфа заинтересовал его и он пообещал оказать содействие, неофициальное, разумеется, поскольку это нарушало бы нейтралитет Швейцарии.
Гусман не мог бы найти более подходящего человека для дальнейшей реализации плана. Вайбель занимал самый высокий пост в разведке швейцарской армии и мог организовать любые переговоры с участием Германии на территории Швейцарии. Он был также знаком с Алленом Даллесом, загадочной личностью, который, как считалось, был личным представителем Рузвельта в Швейцарии.
Еще в 1942 году Даллес открыл в Берне офис под туманной вывеской «Специальный помощник министра США». В швейцарской прессе, однако, Даллеса называли «специальным представителем Рузвельта», несмотря на то, что тот категорически отказывался от этого титула. На самом деле он был ни тем, за кого себя выдавал, ни тем, кем его называли. Даллес являлся представителем генерал-майора Уильяма Дж. Донована, ответственным за территорию Германии, юго-восточную Европу, а также части Франции и Италии. Даллес был сыном пресвитерианского священника, внуком одного из госсекретарей США и племянником другого. В течение пятнадцати лет он занимался юридической практикой в офисе своего старшего брата, Джона Фостера Даллеса. Он был крупным по телосложению человеком, простым в поведении, дружелюбным, предпочитал твидовые костюмы и курил трубку. Он был похож на профессора, имел постоянный и стабильный доход, но с большим интересом занимался политическими разведывательными операциями. Особенно ему нравилось входить и покидать рестораны с черного хода, а также загадочно исчезать с официальных обедов. [242]
22 февраля после звонка Гусмана Вайбель пригласил Даллеса и его главного помощника, Геро фон С. Геверница, на обед и сообщил им, что у него есть двое друзей, которым очень хотелось бы обсудить один взаимовыгодный вопрос. «Если хотите, то я представлю их вам после обеда», — сказал он. Даллес, разумеется, сказал, что не может принять такое решение, и предложил, чтобы с «двумя друзьями» встретился вначале его помощник.
Геверниц имел изысканные манеры и привлекательную наружность, с налетом некой загадочности. В молодости Геверниц защитил докторскую диссертацию по экономике во Франкфурте и в 1924 году поехал в Нью-Йорк, где занимался международным банковским бизнесом, а затем получил американское гражданство. После прихода Гитлера к власти он осуществил на практике замыслы отца. Он считал, что перед ним стоит задача наладить и поддерживать тесные контакты между антинацистскими силами в Германии и американским правительством. Некоторые из лидеров сопротивления знали его и доверяли ему, а он, в свою очередь, чувствовал, что если ему удастся убедить Даллеса в искренности их намерений, то можно многое сделать для свержения режима Гитлера либо приблизить окончание войны каким-либо другим образом. Когда Даллес открыл офис в Берне, то попросил Геверница работать с ним. Вскоре между ними возникли тесные, доверительные отношения.
Паррилли рассказал Геверницу о ситуации в Италии. Геверниц вежливо, но с недоверием выслушал его — слишком все это звучало фантастично, — но согласился встретиться с Паррилли еще раз, если поступит конкретное предложение. Паррилли спросил Геверница, захочет ли он, либо кто-то другой, напрямую контактировать с Циммером или Доллманом. «Это можно организовать», — пообещал Геверниц, и на этом встреча закончилась.
Паррилли вернулся в Италию, и Вольфа впервые проинформировали о контактах с Даллесом. Он решил
прекратить попытки переговоров через папу римского и англичан, и послал Доллмана в Швейцарию. 3 марта майор Вайбель тайно переправил Доллмана и Циммера через границу, где их встретили Паррилли и доктор Гусман. В ресторане в Лугано Доллман заявил, что союзники будут вести переговоры о «справедливом мире», который не позволит коммунистам осуществить их замыслы в северной Италии. Доктор Гусман ответил, что Германия находится в положении, когда не может выдвигать никаких требований, и было бы ошибочным считать, что до окончания войны можно поставить по разные стороны баррикад Запад и Советский Союз.
Доллман безразлично слушал разговор, как какую-то занудную лекцию, не делая никаких комментариев до тех пор, пока Гусман не заявил, что единственной надеждой Германии остается безоговорочная капитуляция. Полковник покраснел и вскочил. «Вы говорите о государственной измене?» — повысил он голос. Он сказал, что Германия имеет основания торговаться, а не безоговорочно капитулировать. По его словам, в Италии находится боеспособная армия в один миллион солдат.
«Обдумайте это, — сказал Гусман. — Ваше положение безнадежное. Поговорите со своими друзьями».
Доллман не собирался продолжать дискуссию с посредником. Он хотел встретиться с представителем Даллеса, но когда тот прибыл (на сей раз явился не Геверниц), то поставил те же условия — безоговорочная капитуляция. Он также добавил, что немцы доброй воли, которые помогут приблизить конец военных действий, будут находиться на особом положении, и передал Доллману листок бумаги. На нем были написаны имена двух лидеров некоммунистического движения сопротивления Италии, находящихся в заключении: Ферручио Парри и майор Усмиани.
Паррилли объяснил, что Даллес будет считать жестом доброй воли, если их освободят и нелегально переправят в Швейцарию. Это выглядело абсурдным: Парри [244] немедленно бы узнали. Несмотря на эти опасения, Доллман пообещал, что сделает все от него зависящее, и вторая встреча закончилась всеобщим дружеским рукопожатием.
Требование безоговорочной капитуляции не вывело Вольфа из себя, как Доллмана, — по крайней мере, переговоры начались, и в дальнейшем можно было бы договориться о более почетных условиях капитуляции. Освобождение двух известных политических заключенных совсем другое дело. Речь шла о риске, который нес угрозу всему плану, но Вольф решил, что это единственный способ произвести впечатление на Даллеса. Доллман посоветовал ему выехать в Швейцарию — его присутствие в качестве главнокомандующего СС в Италии будет иметь большой вес в переговорах с американцами. Вольф пообещал подумать. Дело было очень опасным, так как в Швейцарии его хорошо знали.
На следующий день он поехал в штаб Кессельринга. Вольф считал его своим старшим товарищем и надеялся, что их дружба сможет помочь получить окончательное одобрение, необходимое для капитуляции. Не упоминая имен, он сообщил фельдмаршалу, что вошел в контакт с американцами в Швейцарии, и намекнул, что можно договориться о заключении мира. Кессельринг выглядел, как и положено, безучастным, но дал понять Вольфу, что если удастся добиться почетного мира, то он возражать не будет.
На следующий день Паррилли встретился с Вольфом на озере Гарда и от имени Даллеса пригласил его на конференцию в Цюрихе, которая должна была состояться 8 марта. Вольф дал свое согласие.
8 марта оказался днем полным событий. В этот день американцы захватили мост в Ремагене, Кессельринга вызвали в Берлин, где освободили от должности командующего в Италии и направили на Западный фронт. В начале дня Вольф и Доллман вместе с Парри и Усмиани тайно переправились в Швейцарию в сопровождении одного из людей Вайбеля. На поезде они доехали до Цюриха, где бывших заключенных доставили [245] в отдельную палату клиники «Хирланденклиник» в престижном районе города. Ни Парри, ни Усмиани не сообщили причину их освобождения из итальянской тюрьмы.
Вечером Вайбель привез Даллеса и Геверница в больницу. Парри, который еще накануне находился в руках СС, был уверен, что его собираются убить, а когда увидел своего старого друга Даллеса, то разрыдался. Это была трогательная сцена, а для Даллеса она имела еще больший смысл — освобождение пленников стало доказательством добрых намерений другой стороны. Теперь Даллес был готов встретиться с Вольфом. Час спустя Гусман провел генерала Вольфа в старое здание неподалеку от озера, где у Даллеса имелась квартира для конспиративных встреч.
Геверниц подошел к Вольфу первым. Он хотел подготовить его к встрече с Даллесом. «Генерал, я много слышал о вас», — начал он разговор. Когда Вольф пристально посмотрел на него, то Геверниц добавил: «То, что я слышал, делает вам честь». До этого графиня Матильда Подвилс рассказала ему, как один влиятельный нацист, — она считала, что это был Вольф, — помог ей спасти Романа Гвардини от отправки в концентрационный лагерь. «Генерал, как я понимаю, вы спасли жизнь Гвардини, известного католического философа. Думаю, что у нас есть один общий друг, прелестная леди, которая много рассказывала мне о вас». Вольф улыбнулся.
Даллеса представили немцам, и доктор Гусман начал обсуждение. «Генерал Вольф, — начал он, — стало ли вам ясно во время нашего длинного путешествия на поезде, что для Германии война окончательно проиграна?»
Вольф уже принял для себя решение, что мир необходимо купить любой ценой, даже ценой личного унижения, и сказал «да».
«Ясно ли из нашего разговора, что речь может идти только о безоговорочной капитуляции?» — снова спросил Гусман. [246]
«Да», — покорно ответил Вольф.
Вольф добавил, что продолжение войны было бы преступлением против немецкого народа. Как хороший немец, он готов пойти на риск, чтобы помочь прекратить войну. В этих словах чувствовалась искренность, и впервые Геверниц подумал, что эта встреча может дать результат.
Вольф также сказал, что он командует вторым эшелоном войск в Италии, а также частями СС и полиции. «Лично я, а также подчиненные мне силы готовы перейти в ваше распоряжение для прекращения боевых действий, — продолжил он. — Но для этого нужна санкция командования вермахта». Он сообщил о положительном отношении к данному вопросу Кессельринга. Если фельдмаршал примет положительное решение, то это повлияет и на командующих на других фронтах и они капитулируют.
За несколько месяцев до этого Геверниц сказал Даллесу, что многие немецкие генералы готовы выступить против Гитлера и даже готовят план с целью убедить пять схваченных генералов вдохновить народ поднять всеобщее восстание. Вольф продолжал разговор, и у Геверница стали пропадать сомнения — он все больше убеждался в искренности собеседника. Вольф ничего не просил для себя, и в его рассуждениях имелся смысл. Даллес придерживался такого же мнения. Он чувствовал, что Вольф не подставное лицо Гитлера или Гиммлера и переговоры с ним очень даже могут закончиться полной немецкой капитуляцией в Италии.
Вольф приехал на встречу готовый предоставить доказательства добрых намерений. Он заявил, что его войска избегали ненужных разрушений в Италии и по его собственной инициативе, подвергаясь опасному риску, спасли известные полотна из дворцов Уффици и Питти, а также бесценную коллекцию монет короля Виктора Эммануэля. Он заверил, что все эти вещи находятся в надежном месте и не будут переправлены в Германию. [247] Он передал список 300 полотен, среди которых были шедевры Боттичелли, Тициана и других мастеров.
Даллес принял решение. Он сказал, что согласен иметь дело с Вольфом при условии, что генерал не пойдет на другие контакты с союзниками. Вольф согласился и также пообещал сделать все возможное, чтобы сохранить жизни заключенным, предотвратить разрушение заводов, электростанций и бесценных произведений искусства.
На этом встреча, продлившаяся час, закончилась, и Вайбель сопроводил немцев до границы. В поезде они обсудили потенциальный состав кабинета министров нового рейха. Президентом предполагалось сделать никого другого, как Кессельринга. Министром иностранных дел? Фон Нейрат однажды неплохо показал себя в этой должности, почему бы не назначить его? Министр финансов? Разумеется, старая лиса Шахт. Министр внутренних дел? Генералу Вольфу предложили этот пост, но он, покраснев, отказался, поскольку это могло выглядеть как награда за сотрудничество с союзниками.
Однако после пересечения границы Вольфу пришлось вернуться в реальный мир. Стало известно, что Кессельринга вызвал в Берлин сам Гитлер. Заменят. ли его человеком, на которого Вольф сможет воздействовать?
От Кальтенбруннера поступило тревожное сообщение: Вольфу предлагалось прибыть в Инсбрук, находившийся на другой стороне австро-итальянской границы. Вольф был уверен, что заместителю Гиммлера каким-то образом стало известно о переговорах с Даллесом и что его поездка вполне может закончиться тюрьмой или, что еще хуже, смертью. Он решил проигнорировать приглашение.
Даллес проинформировал генерала Донована о встрече с Вольфом и получил инструктаж продолжать переговоры, которым дали название операция «Санрайз». Два генерал-майора в подчинении Александера, которых [248] тепло встретил в Венгрии маршал Толбухин, — американец Лиман Лемницер и британец Теренс Эйри, начальник разведслужбы фельдмаршала, — 15 марта выехали из Неаполя к швейцарской границе с документами американских солдат, но в гражданской одежде. В их задачу входила встреча с Вольфом и окончательная подготовка капитуляции немецких войск в Италии.
На швейцарской таможне Лемницер успешно ответил на многочисленные вопросы, но Эйри знал об Америке мало. К счастью, все обошлось. Вайбель заранее проинструктировал пограничников, чтобы те пропустили двух генералов, независимо от того, что они будут говорить.
Проведя два дня с Даллесом в Берне, они отбыли в Люцерну, где Вайбель сообщил им, что получил тревожную весть из Италии: Кессельринга сменил генерал Генрих фон Фитингофф. Тем не менее Вольф, как и планировалось, собирался встретиться с двумя генералами.
Геверниц отвез генералов в Аскону, небольшую деревушку рядом с Локарно, с видом на озеро Маджоре, и поселил их в своем живописном сельском доме, где они остались в качестве гостей. На следующий день, 19 марта, за обедом Геверниц сообщил генералам, что Вольф, Доллман и еще два человека прибыли и их разместили в доме на берегу озера.
Встреча генерала СС с Даллесом, Лемницером, Эйри и Геверницем началась в 15 часов того же дня. В маленьком доме у озера больше не присутствовал никто. Геверниц действовал в качестве переводчика и время от времени вмешивался в ход переговоров с целью оказания помощи. Даллес сказал, что он доволен тем, что один из представителей немецкого командования ведет переговоры, не выдвигая каких-либо личных требований.
Вольф поблагодарил, но высказал реалистичное предположение, что смена командования в Италии ставит под угрозу всю операцию. Существовала вероятность, [249] что Кессельринга сняли с командования именно потому, что просочилась информация о секретных переговорах. Могло даже случиться так, что их всех по возвращении в Италию арестовали бы. Передвижения фрау Вольф уже были ограничены ее замком по указанию Кальтенбруннера. Тем не менее Вольф пообещал сделать все, что в его силах, для капитуляции. Ему требовалось срочно встретиться с Кессельрингом и попытаться убедить того предпринять подобные шаги на Западном фронте. Вольф считал наилучшим вариантом просто попросить Кессельринга дать добро на капитуляцию в Италии. В этом случае Кессельринг мог негласно попросить Фитингоффа поддержать Вольфа. Геверниц отвел Вольфа на террасу и спросил его о количестве политзаключенных в итальянских концентрационных лагерях. По мнению Вольфа, их насчитывалось несколько тысяч человек разных национальностей и имелся приказ на их уничтожение.
— Вы подчинитесь этому приказу? Вольф стал прохаживаться по террасе и затем остановился перед Геверницем.
— Нет, — сказал он.
— Вы можете дать слово чести?
— Да, вы можете на меня положиться, — ответил Вольф, пожав руку Геверница.
В тот же день неподтвержденные слухи о мирных переговорах стали распространяться на Западном фронте. Слухи подтвердились, когда Брэдли позвонил в штаб Ходжеса и приказал командующему 1-й армией немедленно вылететь в Люксембург на встречу с ним и Паттоном.
Ходжес увидел, что его вызывают на очередной военный совет. Брэдли начал с того, что объявил о разрешении Эйзенхауэра использовать в Ремагене девять [250] дивизий. Ходжес наконец мог расширить плацдарм и подготовиться к наступлению на севере и северо-востоке.
Паттон уже хотел поздравить Ходжеса, но в этот момент Брэдли добавил, что наступление должно начаться не ранее 23 марта, когда Монтгомери начнет массовое форсирование Рейна. Затем Брэдли сказал Паттону, что, «по его мнению, для 3-й армии было бы лучше не переходить Рейн поблизости от Кобленца», а сделать это в районе Майнца — Вормса. Другими словами, Паттону предстояло форсировать реку в пятнадцати километрах от того места, где он находился.
Паттон вылетел к себе в штаб в мрачном настроении, убежденный в том, что если Монтгомери форсирует Рейн первым, то основные материальные и людские резервы союзников будут переброшены на северное направление, а 3-й армии придется перейти к обороне. Для того чтобы опередить англичан и форсировать Рейн первым, у него оставалось всего четыре дня, а этого времени было явно недостаточно, чтобы дойти и очистить от немцев район Майнца даже в обычных условиях. Оставался единственный выход: заставить своих людей совершить невозможное.
В Реймсе Смит убедил Эйзенхауэра отдохнуть некоторое время, иначе у него будет нервное расстройство, и Верховный главнокомандующий, вылетел на короткий отдых в Канны.
С самого начала послы Гарриман и Кларк Керр информировали Молотова об операции «Санрайз», и с самого начала нарком иностранных дел настойчиво требовал, чтобы русский офицер сопровождал Лемницера и Эйри в Швейцарию. Однако Гарриман посоветовал госдепартаменту не делать этого, как не сделали бы этого русские, проходи такая операция на востоке. [251]
Уступка Запада стала бы рассматриваться как знак слабости и повод для еще более необоснованных требований в будущем. С таким мнением согласились, и 19 марта произошла историческая встреча, но без советского участия.
Два дня спустя Черчилль попросил Идена проинформировать русских о результатах, достигнутых в Асконе. Реакция была молниеносной и резкой. В пределах нескольких часов Молотов вручил Кларку Керру ответ, изложенный в далеко не дипломатических выражениях. Раздражение Молотова было явно связано с угрозой интересам Советского Союза в северной Италии. Молотов обвинил союзников в пособничестве немцам «за спиной Советского Союза, который несет основное бремя войны против Германии», и назвал ситуацию «не недоразумением, а чем-то еще хуже».
Гарриман получил схожее по смыслу письмо, которое он переправил в Вашингтон. В течение нескольких недель он просил Рузвельта предпринять твердые шаги против Советов и надеялся, что решительный, если не сказать злобный, русский наконец заставит президента действовать. Гарриман написал, что полное раздражения письмо советского руководства доказывает, что советские лидеры в корне изменили свою тактику после соглашений, достигнутых в Ялте.
Я полагаю, что надменный язык письма Молотова открыто говорит о высокомерии по отношению к США, о котором раньше можно было только догадываться. По моему мнению, рано или поздно подобное отношение станет для нас неприемлемым.Я, таким образом, рекомендую учитывать реальные обстоятельства, придерживаясь благоразумной и выдержанной позиции, занятой нами, и твердо, но по-дружески заявить об этом советскому правительству. [252]
В частном порядке Гарриман не мог понять, почему Сталин «пошел на соглашения в Ялте, если уже тогда собирался нарушать их». Он чувствовал, что «маршал первоначально, может, и собирался сдержать обещания, но потом передумал по различным причинам. Во-первых, некоторые члены Центрального Комитета коммунистической партии критиковали Сталина за то, что тот сделал на конференции много уступок. Во-вторых, Сталин становился все более и более подозрительным ко всем и вся; когда американцы нелегально вывезли из России несколько советских граждан, то Сталин заклеймил это как часть официального заговора США. В-третьих, что самое главное, Сталин в Ялте убежденно верил, что народы Восточной Европы и Балкан будут встречать Красную Армию как освободительницу. Теперь же стало очевидным: при помощи поляков в Люблине в свободных выборах Польша Сталину не отойдет, а на Балканах Советский Союз в большей степени считали завоевателем, а не освободителем.
Каковы бы ни были причины, Сталин решил не соблюдать договоренностей, достигнутых в Ялте. Для него это было простым делом. Он однажды сказал Гарриману в связи с другой ситуацией, что никогда не нарушает слова, а просто принимает другое решение.
Еще одним фактором, который способствовал тому, что Сталин резко изменил свою точку зрения, было высказывание Рузвельта в Ялте о том, что США выведут как можно скорее свои войска из Европы. Это, вероятно, стало самой большой ошибкой союзников на конференции, поскольку Сталин мог и реально отвергал все последующие протесты американцев, включая личные просьбы президента.
В междуречье
К 22 марта Великая Германия Гитлера оказалась зажата между двух рек: Одером и Рейном. И с запада, и с востока враги рейха готовились к победному массированному наступлению, которое — в этом никто не сомневался — должно было принести окончательную победу. Наступление Монтгомери через Рейн планировалось начать на следующий день и в отличие от рискованных предприятий американцев разрабатывалось до последних деталей. Все было расставлено по местам, и каждому подразделению была досконально известна выполняемая задача.
Когда в штабе фельдмаршала начали разрабатывать план операции в конце января, предполагалось, что 2-я британская армия под командованием генерал-лейтенанта М. Демпси возьмет на себя основное бремя наступления, форсировав Рейн к северу от Везеля, стратегически важного города в тридцати километрах от Дюссельдорфа. Из 9-й армии Симпсона в наступлении принимал участие только 19-й корпус — да и тому предстояло выполнять вспомогательные задачи: поддержка главного наступления с форсированием реки у населенного пункта Рейнберг, в нескольких километрах южнее Везеля, а также наведение мостов тактического значения.
Когда Симпсон получил данную директиву, то изумился — его солдатам отводилась всего лишь роль [254] мостостроителей! Более того, их подчиняли Демпси, а не ему! Симпсон пожаловался Монтгомери, и тот в конечном итоге согласился сохранить 19-й корпус под его командованием. 4 марта, за три дня до захвата моста в Ремагене, этот корпус неожиданно прорвал немецкую оборону и вышел к Рейну раньше намеченного срока. Командир корпуса генерал Раймонд Маклейн позвонил Симпсону и сообщил ему потрясающую новость, что он нашел «прекрасное место для форсирования Рейна» к северу от Дюссельдорфа, к тому же хорошо скрытое лесом. Если бы Симпсон подчинялся Брэдли, а не Монтгомери, то вначале совершил бы прорыв, а уже затем доложил об этом командующему группой армии. Но он знал, что Эйзенхауэр захочет, чтобы он прорвался через каналы, и поэтому поехал к Монтгомери и попросил разрешения на импровизированное форсирование Рейна, сделав упор на том, что немцы ошеломлены стремительным наступлением и не успели еще подготовить линию обороны на восточном берегу.
Даже не глядя на карту, подготовленную Симпсоном, Монтгомери сказал: «Вы можете использовать не более одной дивизии. Там нет места для развертывания сил. Я хочу придерживаться своего плана». Он добавил, что только строгое соблюдение графика может обеспечить успех операции.
Паттон и другие американские офицеры чувствовали, что Симпсона специально сдерживают с тем, чтобы британцам досталась честь первыми начать форсирование Рейна. Однако Симпсон, которого данный вопрос касался больше всего, считал фельдмаршала профессиональным солдатом, решения которого не зависят от национального престижа. Монтгомери просто-напросто хотел, чтобы операция прошла чисто, без каких-либо импровизаций и изменений, которые могли нарушить ход главного плана.
И тем не менее Монтгомери решил подстраховаться и внес в первоначальный план дополнение — он приказал выбросить десант на другую сторону Рейна [255] в составе двух воздушно-десантных дивизий. Эту операцию назвали «Университет», и целью ее было «сломать оборону противника на Рейне и в секторе Везеля... Это была первая десантная операция союзников, проведенная в дневное время через несколько часов после ночного форсирования реки пехотой.
Для выполнения этой задачи генерал-майор М. Риджуэй выбрал 6-ю британскую воздушно-десантную дивизию и 17-ю воздушно-десантную дивизию США, которые входили в состав 18-го воздушно-десантного корпуса. Британские десантники были ветеранами высадки в Нормандии, но для американцев это было первое участие в подобной операции, хотя в Арденнах они сражались в качестве пехотинцев. 22 марта обе дивизии погрузились в самолеты: британцы в Восточной Англии, а американцы недалеко от Парижа. Аэродромы и место погрузки были огорожены колючей проволокой и охранялись часовыми и патрулями. Если бы информация об операции просочилась, то ее провал был бы неизбежен.
Несмотря на меры предосторожности, немцы каким-то образом узнали о готовящемся воздушном десанте. Диктор берлинского радио Гюнтер Вебер передавал из Берлина: «Следует ожидать широкомасштабную высадку десанта союзников с целью создания плацдарма к востоку от Рейна. Мы готовы к этому».
У Джорджа С. Паттона имелись свои собственные планы переправы через Рейн. Вместо традиционной фронтальной атаки через реку он использовал танки и мотопехоту для стремительных и глубоких рейдов вглубь обороны противника. Подобная тактика позволяла брать большое количество пленных и спасать многие жизни американских солдат. К тому же это позволяло Паттону добраться до Рейна раньше, чем планировалось.
Последние три дня, с того момента, когда Брэдли дал разрешение форсировать Рейн в районе Майнца, Паттон как безумный метался от одного штаба к другому, упрашивая, уговаривая, требуя и даже угрожая. [256]
Ему нужен был быстрый темп. Он знал, что Монтгомери собирается форсировать Рейн 23 марта, а он собирался сделать это раньше его в районе Майнца. Паттон был также уверен, что быстрое и неожиданное преодоление реки позволит сохранить жизни солдат, а у него появится возможность добиться новых побед в самом сердце Германии.
20 марта Паттон вылетел в штаб 12-го корпуса генерал-майора Маттона С. Эдди. Возбужденно расхаживая взад-вперед, он сказал: «Матт, я хочу, чтобы ты форсировал реку у Оппенгейма завтра!». Оппенгейм — небольшой городок в тридцати километрах от Майнца.
— Дайте нам хотя бы еще один день, — ответил Эдди.
— Нет! — закричал Паттон, возбужденно размахивая руками.
Эдди, большой и грузный, упрямо стоял на своем. Однако Паттон разошелся не на шутку, и Эдди позвонил генерал-майору С. Лерой Ирвину, командиру 5-й дивизии, и сказал ему: «Начинайте переправу через Рейн. Джордж рвет и мечет».
Солдаты Ирвина в последующие тридцать шесть часов совершили практически невозможное и быстро добрались до Рейна у города Оппенгейма еще до наступления ночи 22 марта. В десять часов вечера началось форсирование реки на десантных лодках. Первые группы американцев высадились так неожиданно, что немцы не успели подготовиться к обороне и к шести часам утра все шесть батальонов Ирвина уже заняли плацдарм на другом берегу. Впервые со времен Наполеона Паттону удалось переправиться через Рейн на лодках без артподготовки и десанта с воздуха ценой всего двадцати восьми убитых и раненых.
Об успехе сразу же доложили в штаб 3-й армии, но начальник штаба Паттона полковник П. Харкинс предложил не сообщать об этом Брэдли до 23 марта, когда должен был начать форсирование Монтгомери. Паттону такое предложение понравилось. [257]
Река Одер, защищавшая Германию на востоке, также была форсирована войсками Жукова, который занял три плацдарма всего лишь в семидесяти километрах от Берлина, но неожиданное наступление Штейнера вынудило русских перегруппироваться для нанесения окончательного удара по Берлину.
После автомобильной катастрофы, в которую попал Венк, Гудериан не получил ни одного сообщения от Гиммлера, человека, ответственного за сдерживание войск Жукова. В середине марта отчаявшийся командующий Восточным фронтом выехал в штаб группы армий «Висла». Начальник штаба Гиммлера, бригадный генерал СС Гейнц Ламмердинг, встретил Гудериана у входа в штаб и сказал ему: «Вы не можете освободить нас от нашего командующего?».
— Это вопрос, касающийся компетенции СС, — ответил Гудериан и спросил, где находится рейхсфюрер.
— Он простудился, и теперь профессор Гебхардт лечит его в Гогенлихене.
Гудериан нашел Гиммлера в добром здравии в близлежащем санатории и стал настаивать, чтобы тот сложил с себя обязанности командующего группой армий «Висла». Он напомнил рейхсфюреру, что тот возглавляет СС, руководит германской полицией, занимает пост министра внутренних дел и главнокомандующего резервной армией. Как может один человек выполнять свои обязанности, находясь на стольких постах?
Эта мысль Гиммлеру понравилась, но внешне он никак это не выразил.
— Я не могу пойти к фюреру и сказать ему об этом. Ему такое предложение не понравится.
— Может, тогда вы разрешите мне сделать это за вас? — с готовностью предложил Гудериан.
Гиммлер в знак согласия кивнул головой, и вечером Гудериан предложил Гитлеру заменить на реке Одер переработавшегося рейхсфюрера. Гитлер и сам, наверное, [258] понял, что требуется внести изменения, поскольку он поинтересовался, кто сможет занять место командующего группой армий «Висла».
Гудериан предложил кандидатуру генерала Готгарда Хейнрици, командующего 1-й танковой армией, находившейся на правом фланге Шернера.
— Его я не хочу, — сказал Гитлер и предложил еще несколько фамилий.
— Хейнрици имеет опыт войны с русскими, — подчеркнул Гудериан. — Они не смогли сломать его оборону.
Данное замечание оказало на Гитлера впечатление, и 20 марта в штаб Хейнрици была отправлена телеграмма, в которой он назначался командующим группой армий «Висла»{27}.
На следующий день Гудериан встретил Гиммлера и Гитлера, которые прогуливались в саду рейхсканцелярии. Гудериан попросил Гитлера дать ему возможность переговорить с Гиммлером наедине, и фюрер отошел в сторону, не став им мешать.
— Войну уже нельзя выиграть, — сказал без всяких преамбул Гудериан. — Сейчас единственная проблема — это найти быстрый путь к прекращению бессмысленной бойни и бомбардировок. Кроме Риббентропа, вы являетесь единственным человеком, у которого имеются контакты в нейтральных странах. Поскольку министр иностранных дел не хочет просить Гитлера о начале переговоров, то мы вместе с вами должны пойти к Гитлеру и просить его начать переговоры о мире,
Какое-то мгновение Гиммлер молчал и затем сказал:
— Мой дорогой генерал, это еще слишком рано делать.
— Я вас не понимаю. Сейчас не без пяти двенадцать, а пять минут первого. Если мы не начнем переговоры сейчас, то мы никогда не сможем этого сделать. Разве вы не видите, в каком отчаянном положении мы находимся? [259]
Гиммлер отказался — он предпочитал вести переговоры сам, втайне от всех.
Хотя войска маршала Жукова захватили три плацдарма к западу от Одера — один южнее Франкфурта, один севернее Кюстрина и еще один между этими городами, — у немцев по-прежнему оставалось два укрепленных района на восточном берегу реки, в Кюстрине и Франкфурте. Они-то и стали целью для удара советских войск перед финальным наступлением на Берлин, так как оттуда на столицу вели две бетонированные автомагистрали.
В Кюстрине оборону держал генерал СС Хайнц Райнефарт, имевший полицейский чин, но мало сведущий в тактике военных действий, а во Франкфурте — Эрнст Бехлер, хотя только в звании полковника, но компетентный и решительный офицер вермахта, который превратил свой родной город в неприступную крепость. После ранения на Восточном фронте в конце 1944 года в бедро и ногу его направили в госпиталь во Франкфурте. Когда в конце января русские прорвались к Одеру, он сбежал из госпиталя на костылях, чтобы сдержать их с помощью выздоравливающих и отставших от своих частей солдат, фолькштурмовцев и 3000 курсантов-артиллеристов.
Как-то в феврале Бехлер пил чай с женой и четырьмя детьми, когда ему позвонили. После разговора он вернулся и спокойно заявил: «Франкфурт-на-Одере должен стать крепостью, и сделать это предстоит мне».
Через пять недель в его гарнизоне насчитывалось уже 30000 человек. Половина из них была направлена на холмы к востоку от реки, а вторая половина осталась на западном берегу Одера для военной подготовки. Артиллерия Бехлера была представлена пестрой коллекцией из ста единиц: югославских и русских трофейных пушек, 75-миллиметровых французских и немецких минометов. Когда Бехлер в качестве подкрепления получил двадцать пять потрепанных «пантер», их закопали по самые башни в стратегически важных районах. [260] Когда с инспекцией приехал Геббельс, то Бехлер спросил о цели обороны города.
— Нам нужен этот плацдарм через Одер потому, что мы планируем оттеснить русских до самой Познани.
Бехлер недоверчиво посмотрел на рейхсминистра.
— Мы собираемся заключить мир с Западом, — стал объяснять Геббельс, — а после этого американцы и британцы помогут нам сражаться с русскими. По крайней мере, они позволят нам снять наши армии с Западного фронта, и перебросить их на восток. Тогда мы пойдем в наступление и возьмем Познань. Очень даже большой смысл в том, что вы находитесь здесь. Это наш плацдарм на будущее.
После отъезда Геббельса Бехлер объехал все подразделения, объясняя солдатам, что если они не будут биться за свою землю, то русские захватят их родину, их жен и детей, и поэтому придется сражаться до конца.
Преемником Гиммлера на посту командующего группой армий «Висла» стал Готтард Хейнрици — человек маленького роста и среднего возраста. Готтард Хейнрици был сыном пастора, но по материнской линии все мужчины в семье были солдатами с двенадцатого века. Он действовал умело, методично и чрезвычайно уверенно. Он был именно тем человеком, который мог заняться фронтом, находящимся в хаотическом состоянии. Более двух лет его 4-я армия хорошо дралась под Москвой, но его повышение в звании до генерала армии откладывалось из-за того, что он с упрямой настойчивостью сопротивлялся, когда гестапо пыталось мешать ему командовать. Однако после недавних успешных оборонительных действий против русских его наконец повысили в звании и наградили Рыцарским крестом с дубовыми листьями.
22 марта Хейнрици прибыл к своему старому другу Гудериану. Улицы Цоссена все еще были завалены мусором после налетов авиации. Тепло поприветствовав генерала, Гудериан сказал: «Я лично вызвал вас [261] сюда — с Гиммлером воевать нет возможности. Он никогда не выполняет мои приказы, он не может рапорт представить как положено. Я сказал Гитлеру, что он некомпетентен и что он даже взвода через реку не переведет».
Хейнрици попросил обрисовать ему сложившуюся ситуацию. Гудериан немного поколебался, но затем сказал: «Ситуация очень тяжелая, и возможно, что выход из нее следует искать, на Западе».
Хейнрици не понял, но тут же выбросил этот вопрос из головы, начав расспрашивать Гудериана о боевой обстановке. Почему, например, немецкие войска все еще обороняли Курляндию? Гудериан сразу пришел в волнение. Он стал подробно рассказывать о том, как Гитлер с «безумной» настойчивостью требовал удерживать Курляндию чего бы это ни стоило. «Меня постоянно вызывают в Берлин!» — раздраженно бросил он и перечислил все ошибки Гитлера, совершенные тем за последнее время.
Хейнрици слушал, но его нетерпение нарастало. Наконец он прервал Гудериана и спросил: «Что происходит вдоль реки Одер?».
Гудериан остановился на расположении немецких войск: у Гиммлера вдоль Одера держали оборону две армии — 3-я танковая Мантейфеля, а справа, за Кюстрином и Франкфуртом, — 9-я армия под командованием генерала Теодора Буссе. «Я не владею слишком большими подробностями», — извинился он и обвинил во всем Гиммлера, который, по своему обыкновению, на четко поставленные вопросы давал туманные ответы. «Думаю, общее контрнаступление южнее Кюстрина начнется завтра», — продолжал он. Самым опасным из трех русских плацдармов через Одер был тот, что находился между Кюстрином и Франкфуртом. Он занимал территорию в 25 километров по ширине и 5 километров в глубину, и на нем было сосредоточено огромное количество русской артиллерии. Люфтваффе постоянно наносили по плацдарму удары, но успеха [262] это не приносило, поскольку там имелась сильная противовоздушная оборона.
Жуков в скором времени планировал нанести с этого плацдарма удар по Берлину, продолжал Гудериан, и Гитлер желает устранить эту опасность. План фюрера заключался в следующем: он хотел нанести удар силами пяти дивизий с плацдарма Бехлера в направлении Кюстрина, а затем уничтожить отрезанные с тыла советские войска на другой стороне реки.
Хейнрици поразился. Для любого здравомыслящего военного было ясно, что такая тактика могла родиться в голове любителя, но не профессионала. В первую очередь, во Франкфурте имелся всего лишь один мост. Как могли пять дивизий своевременно переправиться по нему и атаковать?
«Саперные подразделения готовят также понтонные мосты», — добавил Гудериан, но было очевидно, что и он этого плана не одобряет.
«Но ведь оба моста будут находиться в пределах досягаемости артиллерии русских, — воскликнул Хейнрици. — Это будет чертовски трудно сделать!» «Вы правы», — признал Гудериан. Буссе также возражал, предлагая прямо атаковать плацдарм русских. Однако Гитлеру предложение Буссе не понравилось, и он отправил генерала Кребса на передовую с целью изучения обстановки на месте и окончательного ответа на вопрос, можно ли атаковать с другой стороны Одера. Кребс по возвращении доложил, что это можно сделать. «Мне нужно встретиться с Адольфом», — с сарказмом заметил Гудериан и предложил Хейнрици пойти с ним на доклад к фюреру.
Однако Хейнрици сказал, что ему нужно быть в штабе группы армий. «Меня должны проинформировать о состоянии дел. Я совершенно не владею ситуацией. Мой доклад будет простой формальностью, а я потеряю половину дня».
Гудериан вздохнул. Прагматичный ход мыслей Хейнрици был бы с удовлетворением встречен в рейхсканцелярии. [263] «Я передам Гитлеру, что вы вникаете в курс дела», — сказал он.
Хейнрици выехал в штаб группы армий «Висла», расположившийся рядом с Пренцлау, в ста пятидесяти километрах от Берлина. Наступали сумерки, когда он вошел на командный пункт Гиммлера, одноэтажный деревянный дом, и полчаса спустя все еще ожидал, когда его примет рейхсфюрер. Наконец он не выдержал и потребовал, чтобы его немедленно приняли. Хейнрици провели в большую комнату, просто, но со вкусом обставленную. Прямо напротив двери висела огромная фотография Гитлера. Это была первая встреча Хейнрици с Гиммлером. Гиммлер в знак вежливости встал из-за стола. «Я приехал сюда, чтобы занять ваше место главнокомандующего группой армий, — доложил Хейнрици.
Гиммлер протянул руку для рукопожатия. Она была мягкой, как рука ребенка.
«Я объясню вам, в каких великих битвах мы приняли участие, — начал рейхсфюрер. — Сейчас придет стенограф и принесут карты». Гиммлер вызвал генерала Эберхарда Кинзеля, который был начальником штаба де-факто, и полковника Ганса-Георга Айсмана, являвшегося де-факто офицером по оперативным вопросам.
Гиммлер начал рассказывать о своих свершениях, но так увлекся деталями, что в конечном итоге потерял главную мысль. Кинзель в смущении встал и сказал, что у него есть срочная работа. Затем Айсман тоже извинился и вышел. Становившуюся все более неловкой ситуацию разрядил зазвонивший телефон. Гиммлер несколько секунд слушал и затем молча передал трубку Хейнрици, до которого донесся голос Буссе: «Русские прорвались и расширили плацдарм южнее Кюстрина».
Хейнрици вопросительно посмотрел на Гиммлера, который, пожав плечами, заметил: «Вы теперь новый командующий группой армий. Отдайте соответствующие приказы».
— Ваши предложения? — спросил Хейнрици Буссе.
— Я хотел бы как можно скорее контратаковать, чтобы стабилизировать обстановку вокруг Кюстрина.
— . Хорошо. Как только у меня появится возможность, мы встретимся и вместе изучим обстановку на фронте.
Хейнрици повесил трубку, и Гиммлер сказал:
— Я хочу сказать вам что-то личное. Заговорщическим тоном, который показался Хейнрици странным, он сказал:
— Садитесь рядом на диван.
Вслед за этим рейхсфюрер рассказал о попытках контактов с Западом.
Хейнрици сразу вспомнил недавнее завуалированное замечание Гудериана и сказал:
— Хорошо, но какими мы располагаем средствами и как мы свяжемся с Западом?
— Через одну нейтральную державу, — загадочно II сказал Гиммлер. Он нервно огляделся вокруг и взял с Хейнрици обещание не разглашать эту тайну.
На следующее утро Хейнрици выехал с инспекционной поездкой в расположение 3-й танковой армии Мантейфеля. Между линией обороны Мантейфеля и Одером находился район болот, где наступление русских было маловероятным. Затем главнокомандующий поехал в район Франкфурта, в боевые порядки 9-й армии. Здесь командовал Буссе, бывший начальник штаба Манштейна. Это был способный человек, надежный и спокойный в любой ситуации — качества, которые в скором времени могли понадобиться, поскольку, по мнению Хейнрици, именно в этом районе Жуков планировал наступление. К сумеркам Хейнрици не только определил возможный район наступления русских, который он ограничил сорокакилометровой зоной к западу от Франкфурта и Кюстрина, но и продумал тактику обороны. Основная линия ее должна была 1 проходить в пятнадцати километрах к западу от Одера на небольшом хребте, тянувшемся параллельно реке. [265] За этим хребтом до самого Берлина не имелось никаких естественных преград, которые можно было бы использовать для обороны.
Хейнрици издал свой первый приказ: он перебросил все дивизии, ранее находившиеся в Померании, включая 25-ю танковую, 10-ю танковую СС, Гренадерскую и 9-ю парашютно-десантную дивизии, в критический район за Франкфурт и Кюстрин. Его второй приказ не имел ничего общего с передвижением войск: он приказал спустить воду из водохранилища, находившегося в 300 километрах к юго-востоку и питавшего Одер. Это позволяло на полметра поднять уровень воды на пятнадцатикилометровом участке между рекой и гребнем Зееловских высот.
Гитлер был уверен, что имевшаяся линия обороны может сдержать наступление русских, но у некоторых генералов из его окружения подобный оптимизм отсутствовал, и они начали готовить т. н. Альпийскую крепость, укрепления в Альпах, где национал-социализм собирался дать свой финальный вагнеровский бой. По странному стечению обстоятельств эта идея возникла первоначально в умах американцев. Осенью 1944 года до офиса Даллеса в Швейцарии дошли слухи о том, что Германия готовит неприступную оборонительную систему в Австрийских Альпах. Об этих слухах доложили в Вашингтон, и это вызвало такие опасения, что новость просочилась в прессу. Геббельс обрадовался результатам действий своей пропаганды, и очень скоро в европейской прессе стали писать о «неприступной альпийской крепости».
Страхи союзников были преувеличены, поскольку никакого оборонительного строительства еще и не начиналось. Никого даже не назначили ответственным за организацию обороны. Неофициально, однако, несколько очень известных немецких деятелей уже разрабатывали определенные планы. Одним из них был Кальтенбруннер, который благодаря Гиммлеру обладал огромной властью. В середине марта Кальтенбруннер [266] вызвал Вильгельма Хеттля в свой новый штаб в Альт-Аузее, в Австрии. Бывший в прошлом историком, Хеттль как-то привлекался к участию в операции «Бернхард», массовом печатании английских фунтов стерлингов. Кальтенбруннеру было известно, что Хеттль часто выезжал в Швейцарию, и он спросил его, действительно ли союзники боятся, что немцы будут сражаться насмерть в «Альпийской крепости». Когда Хеттль дал утвердительный ответ, то Кальтенбруннер сказал, что этот страх можно использовать с целью выторговать «негласное и гласное разрешение» немцам продолжать войну с русскими даже после заключения Мира с Западом. Хеттль ответил, что одного страха недостаточно, поскольку союзники в конечном итоге могут узнать, что на самом деле в Альпах ничего нет. Кальтенбруннер улыбнулся, позвонил в колокольчик и послал за доктором Майндлем, главой «Штейр Верке», самого крупного завода по производству боеприпасов в Австрии.
«Я могу гарантировать поставку небольшого количества оружия из наших подземных заводов в горах к 1 мая», — сказал Майндль. Кальтенбруннер назвал еще несколько промышленников, которые также были готовы сотрудничать, и сообщил, что операция «Бернхард» теперь осуществляется в Австрии и с ее помощью можно финансировать строительство укреплений в Альпах. 160 экспертов в Заксенхаузене и их оборудование для печатания фальшивых денег было перевезено в Австрию, в окрестности города Линца — родины фюрера.
Теперь требовалось только одно: получить разрешение Гитлера продолжать битву на юге, если Германия окажется разделенной на две части. 23 марта Кальтенбруннер выехал в Берлин для получения одобрения. Он ожидал, на самом деле даже надеялся, что Гитлер будет озабочен грядущим военным поражением и в этой связи даст свое разрешение и поддержит такую отчаянную меру, как строительство оборонительных укреплений в Альпах. [267]
Кальтенбруннер вошел в кабинет Гитлера и застал его склонившимся над большим макетом Линца. При виде своего земляка-австрийца взгляд фюрера потеплел, он стал рассказывать, что собирается полностью реконструировать город, который должен будет стать столицей Центральной Европы.
Кальтенбруннер пробормотал что-то нечленораздельное и принялся слушать объяснения Гитлера о совершенно новом Линце. Вдруг Гитлер остановился и сказал с легкой улыбкой на лице: «Кальтенбруннер, я прекрасно знаю, что вы хотите мне сказать, но поверьте, если бы я не был уверен в том, что с вашей помощью построю Линц таким, как он выглядит на этом макете, то я прямо сегодня разнесу себе голову. Вы должны верить. Я знаю способ, и у меня есть средства довести войну до победного конца».
Как и все остальные, Кальтенбруннер вышел от Гитлера с новыми надеждами. За пять минут Гитлер смог убедить его в том, что победа все еще возможна.
Желание Паттона держать в секрете факт форсирования Рейна было понятно, но, конечно же, непрактично. На следующее утро, 23 марта, начальник его штаба генерал Гей принял телефонный звонок из 7-й армии. Там хотели узнать, имеют ли под собой почву появившиеся слухи.
— Я не уполномочен отвечать на этот вопрос, — ответил Гей и настоятельно посоветовал Паттону немедленно сказать Брэдли о том, что семь батальонов 3-й армий уже находятся на другом берегу.
Брэдли допивал вторую чашку кофе, когда его позвали к телефону.
— Алло, Брэд, — сказал заговорщически Паттон, — никому не говори, но я уже переправился через реку!
— Будь я проклят! Ты имеешь в виду через Рейн? [268]
— Конечно же. Прошлой ночью я тайно перебросил туда одну дивизию. Там почти нет гансов, и они об этом пока не знают. Не делай никаких открытых заявлений. Пусть это остается секретом, пока мы не убедимся в успехе».
Брэдли обрадовался полученной новости и разрешил 3-й армии перебросить на новый плацдарм десять дивизий. Он также сообщил, что дает Ходжесу то, чего тот хотел с самого начала — десять дивизий для плацдарма в Ремагене.
Монтгомери был поглощен деталями подготовки своего нового наступления, которому предстояло начаться той же ночью. Все шло гладко согласно намеченному плану, и каждое подразделение должно было подняться в атаку в назначенное время.
В три часа дня Черчилль и Брук вылетели из аэропорта Нортолта в Мидлсексе и уже через два часа приземлились в Венло, на немецкой границе. Премьер-министр, несмотря на протесты Монтгомери и Брука, собирался присутствовать при начале операции. Брук написал фельдмаршалу, что Черчилль был полон решимости приехать, «даже если для этого ему придется сесть на танк!», на что Монтгомери ответил, что «если премьер-министр решил приехать и наблюдать за битвой на Рейне, то возможно допустить только одно: попросить его остаться с ним в ставке. Тогда я смогу не спускать с него глаз и сделать так, чтобы тот посещал только те места, где он не сможет доставить беспокойства. Я написал ему письмо, Симпсон покажет его вам — оно должно порадовать старину Уинстона!»
Команда Черчилля, в которую входили только его секретарь, командующий Томпсон, его слуга и Брук, приехала в штаб Монтгомери, где они уселись пить чай. Фельдмаршал, одетый в старый пуловер и плисовые брюки, описал свой план наступления: после удара с воздуха два корпуса 2-й британской армии и один корпус 9-й американской армии должны были форсировать реку. На следующее утро в нескольких километрах [269] западнее Рейна рядом с Везелем планировалось выбросить десант в составе двух воздушно-десантных дивизий.
В течение нескольких дней стокилометровый участок фронта вдоль реки прикрывался дымовой завесой с целью маскировки подготовительного этапа операции, и к этому времени солдаты настолько устали от дыма, что уже готовы были делать все на виду у немцев. Однако благодаря этим действиям удалось скрыть от противника большую концентрацию войск, десантные лодки, амфибии, материалы для наведения мостов и огневые точки.
Черчилль слышал в отдалении разрывы снарядов заградительного огня, который велся на севере, где 30-й британский корпус под командованием Хоррокса собирался начать переправу. Было почти девять часов, когда Хоррокс поднялся на наблюдательный пункт, находящийся на возвышенности, откуда сверху открывался вид на Рейн. Стояла теплая, приятная ночь. Хотя в туманной дымке ночи практически ничего не было видно, за исключением орудийных вспышек, удалось рассмотреть, как в воду по дорожкам, отмеченным лентами, спускаются первые амфибии с пехотинцами 153-й и 154-й пехотных бригад. Еще немного, и они должны были войти в воду. К югу, в районе 12-го корпуса, там где шотландские коммандос переправлялись через реку к Везелю, слышались разрывы авиационных бомб.
Рев орудий был слышен на протяжении всего фронта 2-й армии. В Венло Монтгомери, старый солдат, знавший цену хорошему отдыху, извинился и после ужина отправился спать, в то время как Брук и Черчилль в волнении нервно ходили взад-вперед, освещаемые луной, обсуждая историческое значение момента. Брук написал в своем дневнике:
«... Он (Черчилль) был в самом хорошем расположении духа и благодарил меня за то, что я для него сделал.Затем мы пошли в его вагончик и проверили «Ящик», только что полученную почту. Там оказалась телеграмма от Молотова, которая не на шутку встревожила премьер-министра. Телеграмма содержала информацию об отношении русских к мирным переговорам, которые Вольф пытался начать в Берне, а также их опасения, что договор о мире будет заключен без их участия. Черчилль продиктовал ответ, отпустил секретаря, затем снова вернул его, еще раз прочитал свой ответ, написал новый и в конце концов мудро отложил его отправку до следующего утра, чтобы продумать его еще раз.
Сейчас ухожу спать. Трудно осознать, что в каких-то двадцати километрах сотни солдат ведут смертельный бой на берегах Рейна, а сотни других готовятся вступить в него. С такими мыслями нелегко лечь и уснуть».
Первая десантная бригада уже готовилась форсировать реку у Везеля. В десять часов вечера коммандос, одетые в зеленые береты вместо касок, начали переправу на амфибиях. Свист осколков снарядов, пролетающих над головой, был оглушающим. Через несколько минут пустые «буффало» — амфибии — возвращались за следующей партией солдат.
В десять часов тридцать минут бомбардировщики британских ВВС стали сбрасывать на Везель более тысячи тонн фугасных бомб. После того как они отбомбились и отправились на базу в Англию, на разрушенный город пошли коммандос.
В нескольких километрах к югу, неподалеку от Альпена, Симпсон и Эйзенхауэр поднялись на башню костела, чтобы наблюдать за артподготовкой 9-й армии. 24 марта в час ночи 40000 американских артиллеристов открыли огонь с батарей, расположенных на равнинной части к западу от реки. Более часа 2000 орудий били по немецким целям. Когда обстрел в одно мгновение прекратился, то первая волна атакующих 30-й дивизии, в составе трех батальонов, начала переправу через реку на штурмовых лодках с подвесными моторами. Еще далее [271] к югу, на правом фланге, 79-я дивизия подтянулась к западному берегу, готовая начать штурм в течение часа. У штурмующих не было противогазов. Симпсон пошел на осознанный риск, решив, что противогазы только увеличат количество утонувших.
Эйзенхауэр сказал, что хочет посмотреть на переправу войск, и Симпсон направился вместе с ним к берегу реки, где два генерала встретили подразделение 30-й пехотной дивизии; солдаты в приподнятом настроении направлялись к лодкам. Эйзенхауэр вдруг заметил, что один из солдат выглядит подавленным.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.
— Генерал, я ужасно нервничаю. Два месяца назад меня ранило, и я буквально вчера выписался из госпиталя. Я не очень хорошо себя чувствую.
— Ну, тогда мы два сапога пара. Я тоже нервничаю, но мы так давно планировали это наступление, у нас теперь много самолетов, пушек и воздушно-десантных войск, которые мы можем бросить для разгрома немцев. Может быть, если мы пойдем вместе к реке, то мы сможем помочь друг другу.
— Да нет, я имел в виду, что я нервничал, а теперь нет. Думаю, что здесь не так все и плохо.
К тому времени, когда первые британские войска форсировали Рейн, Брэдли снова позвали к телефону. Звонил Паттон. «Брэд, ради бога, сообщи миру, что мы переправились через Рейн! Мы сегодня уничтожили тридцать три ганса, когда они хотели подойти к понтонным мостам. Я хочу, чтобы мир знал, что 3-я армия форсировала Рейн раньше Монтгомери».
Немцы уже неистово реагировали на форсирование Рейна Паттоном у Оппенгейма. Кессельринг был ошеломлен. Он раньше предупреждал командующего 7-й армией о возможных попытках американцев перебраться через реку в этом секторе, и тем не менее им это легко удалось сделать. По его мнению, стратегически это давало Паттону шанс обойти с тыла 1-ю немецкую армию, все еще оборонявшуюся к западу от реки, [272] и глубоко вклиниться на территорию рейха. Ремаген стал могилой для группы армий Моделя. Оппенгейм, по мысли Кессельринга, мог стать могилой и для Хауссера.
В тот же день в Вашингтоне Рузвельту передали последний черновой вариант директивы № 1067, разработанной Объединенным комитетом начальников штабов, определявшей основные принципы США, по которым должна была произойти оккупация Германии. Первоначальное предложение Моргентау сделать из Германии аграрную нацию было сглажено — оно сохранялось в размытом заявлении, согласно которому правительство и экономическую систему страны следовало децентрализовать. В нем, однако, подчеркивалось, что военный потенциал Германии подлежит безусловному уничтожению.
«... Для достижения этой цели все военное производство и военные предприятия... будут захвачены или уничтожены. Следует не допустить сохранение и производство самолетов, а также любое другое военное производство».
Но это были лишь слова, и эффективность их воплощения в жизнь зависела в огромной степени от тех, кому предстояло реализовывать программу.
В полдень Рузвельт беседовал с пятью членами Конгресса, представителями двух партий, которые должны были представлять США на Конференции ООН в Сан-Франциско. На встрече также присутствовали адмирал Лейхи, исполняющий обязанности госсекретаря Джозеф Крю, Джеймс Данн и Боулен из госдепартамента. «Наше обсуждение не для записи», — начал президент совещание. Затем он сообщил присутствующим [273] о просьбе Сталина в Ялте дать Советскому Союзу два дополнительных голоса Генеральной Ассамблеи ООН и объяснил, почему он и Черчилль решили поддержать эту просьбу в Сан-Франциско. «Позднее я хотел бы, — добавил он, — чтобы у США было равное количество голосов».
Ни один из делегатов, ни от республиканцев, ни от демократов, не стал возражать против этого.
На следующий день, 24 марта, Роберт Шервуд, который только что вернулся с Манилы, пришел на встречу с президентом в Белый дом. Известный драматург сообщил, что трехчасовая встреча с Маккартуром оказала на него большое впечатление «степенью понимания Востока и широтой взглядов» и убедила его в том, что генерал будет прекрасным генерал-губернатором Японии после ее капитуляции. Заслушав Маккартура о ситуации в регионе, Шервуд пришел к убеждению, что победа на Тихом океане «гораздо ближе, чем я ожидал».
«Хотелось бы, чтобы он об этом иногда говорил и мне лично», — заметил Рузвельт.
Рузвельт думал, следует ли ему присутствовать на конференции в Сан-Франциско. «Стив не считает, что мне следует открывать конференцию, на тот случай, если она провалится, — заметил он, смеясь. — Он полагает, что я должен посмотреть, как она пойдет, и в случае успеха можно будет выступить с заключительным словом и получить все лавры. Однако я буду там как на открытии, так и на закрытии. На конференции будут представители со всего мира, и они окажут большую честь нашей стране, приехав сюда, поэтому я хочу выразить им за это большую благодарность».
Он попросил Шервуда подобрать несколько цитат из Томаса Джефферсона из его научных работ для своей речи в День памяти Джефферсона. «Немногие люди понимают это, но Джефферсон был ученым, а также демократом, и часть того, что он говорил, нужно повторить и сейчас, поскольку наука в будущем мире [274] будет играть более важную роль, чем когда бы то ни было».
Шервуд, естественно, ничего не знал об атомной бомбе и не придал большого значения словам президента. Он пожелал президенту приятно провести праздник в Уорм-Спрингс, где тот собирался отдохнуть в течение недели, и пошел в кабинет составлять меморандум по Маккартуру.
В тот день Рузвельт обедал с Анной Розенберг, одним из самых своих доверенных советников, в маленькой комнате на последнем этаже Белого дома. Они так заговорились, что миссис Рузвельт в конце концов не выдержала и сказала, что и им пора ехать на железнодорожную станцию, провожать генерал-губернатора Канады и его супругу.
Когда президента выкатывали в кресле из комнаты, ему передали зашифрованную телеграмму от посла Гарримана. В ней говорилось о письме «в надменном тоне», которое было получено от Молотова и в котором выдвигалось требование немедленно отменить операцию «Санрайз», поэтому посол рекомендовал «немедленно рассмотреть этот вопрос».
Рузвельт с силой сжал рукоятки инвалидного кресла. «Аверелл прав! — выкрикнул он. — Со Сталиным нельзя иметь дела. Он нарушил все свои обещания, данные в Ялте!». Президент настолько разволновался, что женщинам стало ясно, что в он в своих отношениях со Сталиным займет новую, более жесткую позицию.
Карл Вольф только что прибыл в Берлин, вызванный рассерженным Гиммлером, который стал требовать объяснений по поводу его закулисных маневров. Они встретились в апартаментах генерала СС Фегелейна. Гиммлер сразу же обвинил Вольфа в государственной измене, агенты Кальтенбруннера в Швейцарии получили полную информацию о переговорах с Даллесом. Гиммлер также обвинил Вольфа в глупости. Разве не отчитывал фюрер Риббентропа, узнав о неумелых [275] попытках вести переговоры в Швеции? «Как я скажу фюреру, что вы занимаетесь тем же, не получив на это особых указаний? — орал он. — Он может убить нас всех за эти дела!».
Вольф сделал предложение, от которого Гиммлер весь побледнел — они должны вместе пойти к фюреру и рассказать все. Гиммлер даже дар речи потерял. «Вы ни в коем случае не должны иметь дел с Даллесом, — Гиммлер категорически запретил Вольфу ехать в Швейцарию. — Вы не понимаете всей серьезности ситуации!»
«Мы весело провели день»
Совещание у Гитлера, назначенное на пятницу, 23 марта, началось только на следующий день в 2 часа 26 минут ночи. На совещании присутствовал ограниченный круг лиц. Кроме трех адъютантов Гитлера присутствовал также Вальтер Хевел из министерства иностранных дел, несколько официальных лиц рангом пониже и генерал Вильгельм Бургдорф, начальник по кадрам штаба сухопутных сил, который в последнее время преданно повторял идеи Гитлера и которого презирали его соратники, офицеры вермахта.
Из всех отчетов с фронтов неожиданное форсирование Рейна Паттоном больше всего встревожило фюрера. «Самой большой опасностью я считаю второй плацдарм, плацдарм у Оппенгейма», — заметил он.
«Это все оттого, что противнику удалось быстро доставить все необходимое для наводки моста», — добавил Бургдорф.
Гитлер показал на карту.
— На водном рубеже небрежность одного человека может привести к катастрофе. Фактически верхний плацдарм (в Ремагене), вероятно, может стать спасением для некоторых частей здесь. Если бы этого не случилось, то никто не смог бы спастись. Если вы дадите выбить себя с укрепленных позиций, то все будет кончено. Руководство в данном случае проявило себя крайне неумело». [277]
Бургдорф передал просьбу Геббельса, который в качестве командующего войсками обороны Берлина просил разрешения сделать взлетно-посадочную полосу на проспекте, проходившем через самый большой парк города — Тиргартен.
— Нужно будет, — добавил Бургдорф, — убрать все осветительные фонари, а также расчистить в самом парке вдоль проспекта двадцать метров в обе стороны.
Гитлер недоумевал, почему так много нужно расчищать.
— Нельзя будет приземлиться с «голиафами» (легкими танками). Для этого требуется ширина пятьдесят два метра.
— Если Ю-52 будет садиться в темноте, то фонарные столбы доставят проблемы», — заметил фон Белов, адъютант от люфтваффе.
— Ладно, уберем фонари. Но вырубать деревья по обе стороны парка на глубину двадцать-тридцать метров... — фюреру эта мысль явно не давала покоя.
— Вряд ли это будет необходимо, — уступил Белов.
— Больше пятидесяти метров им не понадобится, — продолжал фюрер. — В любом случае пользы от этого будет мало, поскольку очищенную территорию нельзя будет заасфальтировать. Все это бесполезное дело.
— Я также не думаю, что в вырубке деревьев на двадцать метров есть необходимость, но вот фонари...
— Фонари можно убрать, — повторил Гитлер.
— Тогда я так и передам Геббельсу. Однако Гитлер еще не закончил.
— Мне только что пришло в голову, что НЕ-162 и МЕ-262 могли бы тоже взлетать с этого проспекта.
Белов подтвердил, что полосы для этих целей достаточно.
— Если бы в центре проспекта не стоял Сигезауле, — напомнил Хевел. Речь шла об огромном монументе, посвященном победе Германии над Францией в 1871 году.
— Да, его пришлось бы убирать, — согласился Бургдорф.
— До Колонны Победы почти три километра, — сказал [278] Гитлер, которому не хотелось разрушать памятник. — Это достаточно далеко.
Наконец вопрос был решен, и Бургдорф спросил фюрера, что тот намеревается делать в связи с болезнью Венка.
— Давайте закроем этот вопрос, — в раздражении бросил Гитлер. — Я хочу, чтобы врач высказал свое мнение о Венке, и пусть оно будет окончательным. Он будет ручаться за это своей жизнью. Он должен сказать четко: к такому-то времени Венк выздоровеет или нет. Пока я слышу только одни разговоры. Они даже не знают, будут делать операцию или нет.
Было ясно, что Гитлер надеялся заменить все более надоедливого Гудериана Венком.
— Врач сообщил, что Венк пробудет в госпитале до пятнадцатого апреля, — сказал Бургдорф, — хотя ему самому не терпится выйти оттуда пораньше.
— Мой фюрер, — прервал Белов, сменяя тему разговора, — когда вы не находитесь в Оберзальцберге (Берхтесгадене), не могли бы они экономить химические средства для дымовой завесы? В данный момент там устраивают искусственный туман каждый раз, когда в воздухе обнаруживают самолеты.
— Если Оберзальцберг будет уничтожен, то все закончится крахом. Нам нужно это понять. Это одно из последних убежищ.
Они еще говорили о бункерах в Цоссене, а затем пустились в долгие рассуждения о спецподразделениях, которые можно бросить в последний бой.
— Мы не знаем, что у нас в наличии, — пожаловался Гитлер. — К моему удивлению, я только что узнал о появлении украинской дивизии СС.
Он заметил, что было бы полным безумием дать оружие этой дивизии, так как им нельзя полностью доверять.
— Я предпочел бы разоружить их и укомплектовать немецкую дивизию.
В отличие от своих советников он с подозрением относился к частям, сформированным из захваченных [279] в плен солдат Красной Армии, добровольно согласившихся воевать против Сталина.
Бургдорф напомнил присутствующим о том, что латвийская и эстонские дивизии, набранные из добровольцев, распались.
— А за что им воевать? — спросил Гитлер с сарказмом. Предстояло произвести проверку всех иностранных частей и подразделений. — Дивизия Власова{28}, например, либо хорошая боевая единица, либо нет. Существует лишь две возможности: если дивизия хорошая, то ее следует считать регулярным соединением, если плохая, то глупо вооружать дивизию из десяти-одиннадцати тысяч человек, в то время когда я не могу вооружить немецкую дивизию.
— Индийский легион... — начал было Бургдорф.
— Индийский легион — это анекдот. Среди индийцев есть такие, которые и мухи не обидят, предпочтя чтобы съели их... Что касается молитв, то в этом деле они самые выносливые солдаты в мире, но чтобы использовать их в смертельном бою — это просто смехотворно. Насколько сильны индийцы? Да это просто идиотизм. Если в запасе есть лишнее оружие, то можно позволить себе такую шутку в целях пропаганды, но без него подобное развлечение становится просто безответственностью.
Гитлер продолжал в том же духе еще несколько минут и затем вдруг сказал:
— Я совсем не хочу сказать, что с такими иностранцами ничего нельзя поделать. Сделать можно, но для этого требуется время. Если они поживут с нами шесть-десять лет, если управлять их территориями, как это было при старой монархии Габсбургов, из них конечно же получатся хорошие солдаты.
Но все же он не мог найти применения индийцам. [280]
— Мы сделаем им большое одолжение, если сообщим, что им больше не нужно сражаться.
Кто-то подметил, что у 2300 индийцев имеется 1468 винтовок, 550 пистолетов, 420 автоматов и 200 легких пулеметов.
— Только представьте себе, — прервал презрительно Гитлер. — У них больше оружия, чем солдат. У некоторых должно быть по две стрелковых единицы.
Фюрер спросил, чем легионеры занимаются в данный момент, и ему сообщили, что те находятся на отдыхе.
— Вся эта ваша компания только и делает, что отдыхает, а не воюет, — махнул пренебрежительно рукой Гитлер.
В этот момент офицер связи доставил срочное сообщение: «Группа армий «Н» сообщила в 3 часа утра, что противник подтянул резервы в полутора километрах от Везеля, готовясь к наступлению. Речь, разумеется шла о форсировании Рейна войсками Монтгомери. Ничего не сообщалось о характере наступления и силах противника. Наступления следует ожидать в любую минуту. С 17 часов 23 марта ведется сильная артподготовка по главной оборонительной линии, а также по тылам».
Начался разговор о том, какие немецкие силы имеются под Везелем и каковы потребности в подкреплении, которое, возможно, придется перебросить в район боевых действий. В этот момент офицер связи по имени Боргман напомнил Гитлеру, что сил недостаточно даже для того, чтобы остановить Паттона у Оппенгейма: там находится всего лишь пять самоходных противотанковых орудий, да и те нужно готовить еще один день.
— В течение нескольких дней прибудут еще два орудия, и их общее число можно будет довести до семи. Вся остальная техника в бою, и в данный момент больше ничего не готово.
— Они, собственно, предназначались для северного плацдарма, — сказал Гитлер. [281]
— Да, — подтвердил Боргман, — для 512-го батальона в Ремагене.
— Когда они отправляются?
— Будут готовы сегодня или завтра. Завтра к вечеру они, возможно, смогут выдвинуться.
— Тогда завтра мы снова и вернемся к этому вопросу, — сказал Гитлер.
Он начал размышлять вслух о том, как скоро смогут отремонтировать шестнадцать-семнадцать «тигров».
— Это очень важно, — заметил он.
Озабоченность Гитлера по поводу нескольких танков ярко иллюстрировала крах былой немецкой военной мощи.
Незадолго до рассвета первые самолеты с 4876 солдатами 6-й британской воздушно-десантной дивизии взлетели с базы в Восточной Англии. Через час 247 самолетов С-47 9-го транспортного командования и 429 британских самолетов находились в воздухе, взяв курс на реку Рейн для участия в операции «Варсити».
С наблюдательной позиции, на которой находились Черчилль и Брук, были прекрасно видны стройные ряды пролетающих над головами самолетов, но затем они пропали в тумане и дыме еще до того, как из них посыпались десантники. Через короткий промежуток времени самолеты возвращались назад с открытыми дверями и тянущимися за ними вытяжными тросами.
Незадолго до полудня Черчилля и Брука на бронемашинах повезли на пятнадцать километров севернее на возвышенность, откуда они наблюдали, как 51-я дивизия форсирует реку. У сопровождавшего их адъютанта был приказ от Монтгомери: «Пусть они побудут там до вечернего чая, и чтобы никого не убило». Но едва закончился ленч, премьер-министр обратился с безрассудной просьбой — он хотел тоже [282] перебраться на другую сторону Рейна. Адъютант в волнении посовещался с помощником Черчилля Томпсоном, и тот посоветовал сообщить об этой просьбе Монтгомери.
В тот же вечер Брук записал в своем дневнике:
«Уинстон затем стал доставлять беспокойство. Он хотел лично руководить переправой на Рейне, и мы с трудом удержали. Тем не менее в конце концов он стал хорошо себя вести, и мы доехали до того места, где оставили, свою бронемашину, и направились назад, в штаб. Премьер-министр пошел готовиться ко сну, в котором он очень нуждался; по дороге домой он спал в машине, постепенно наклоняясь к моим коленям».
За ужином Черчилль был в таком приподнятом настроении, что развлекал Монтгомери и остальных художественным чтением произведений Метерлинка.
На часах было один час и четыре минуты, когда самолет покинул последний парашютист. На выброс всего десанта понадобилось три часа четырнадцать минут. Менее чем через час американские десантники соединились с 1-й британской бригадой спецназначения, которая пробивалась к Везелю еще с предыдущей ночи. Приблизительно в то же самое время британские парашютисты из 6-й воздушно-десантной дивизии соединились с 15-й британской дивизией у Гамминкельна, городка, расположенного в десяти километрах к востоку от Рейна. Генерал Мэттью Риджуэй форсировал Рейн сразу после того, как узнал, что его войска соединились с наземными частями. Пока неуклюжая амфибия карабкалась на берег, пулеметчики стреляли короткими очередями по каждому подозрительному участку. Ответной стрельбы слышно не было. Командующий 18-м воздушно-десантным корпусом и четыре его спутника вышли из машины и дальше пошли пешком, выглядывая генерал-майора Уильяма Майли, командующего 17-й воздушно-десантной дивизией. Как [283] обычно, у того на поясе висело несколько ручных гранат. Сжимая в руках винтовку, он повел их в лес. Командующий, исключительно требовательный ко всем, включая самого себя, придерживался следующей философии сражений: «Быть настойчивым, а затем еще более настойчивым». В месте, где изгибалась тропинка, он наткнулся на немецкого солдата в окопе. Генерал остановился и пристально посмотрел на него. Солдат смотрел на него широко раскрытыми глазами — он был мертв.
Группа продолжала движение вперед до тех пор, пока Риджуэй не заметил впереди себя в лесу мерцание и глухие удары. Он дал сигнал замаскироваться. По тропинке тяжело скакала лошадь. Верхом на ней, довольно улыбаясь, сидел американский солдат с винтовкой за спиной и высокой шелковой шляпой на голове. Риджуэй вдруг появился прямо перед ним. При виде генеральских звездочек солдат страшно растерялся, засуетился, не зная, отдавать ли честь, спешиться, стать по стойке смирно или снять шляпу. Когда же Риджуэй расхохотался, солдат тоже расслабился и улыбнулся.
Они добрались до командного пункта 17-й воздушно-десантной дивизии немного времени спустя после встречи с солдатом и вместе с генералом Майли поехали на джипе на командный пункт 6-й воздушно-десантной дивизии для встречи с генералом Эриком Болсом. По пути назад в полевой штаб Майли в сопровождении трех джипов они подъехали к сгоревшему грузовику и остановились, чтобы внимательно осмотреться. В темноте Риджуэй увидел бегущих людей. Он присел и стал стрелять с колена. Раздался пронзительный крик, и один из бегущих упал. Риджуэй спрятался за джип и стал доставать обойму; раздался оглушительный взрыв, и он почувствовал жгучую боль в плече. Граната взорвалась под джипом всего лишь в полуметре от его головы, но с другой стороны колеса.
В тишине Риджуэй слышал вокруг себя дыхание. Он прекратил стрелять, опасаясь выстрелить в своего. Затем [284] он увидел легкое движение в ивняке на противоположной стороне канавы.
— Руки вверх, сукин сын, — закричал он.
— Хрен тебе, — ответил кто-то очень по-американски.
Риджуэй убрал палец с курка.
Когда стало ясно, что немецкий патруль убрался восвояси, Риджуэй крикнул Майли:
— Как ты, Бад? Похоже, в одного я попал.
Он не сказал, что сам ранен.
Они поехали дальше на двух джипах. Затем Майли увидел в темноте прямо перед ними на дороге что-то движущееся. Он выстрелил из пистолета. Ответных выстрелов не было. Он соскочил с джипа и увидел солдата 17-й воздушно-десантной дивизии с автоматом.
— Черт возьми, — сказал Майли. — У тебя приказ стрелять. Почему ты не выстрелил в меня?
Солдат застенчиво улыбнулся. Майли, не зная, то ли орать на него, то ли благодарить, не сделал ни того, ни другого.
В двухстах километрах выше по Рейну Джордж Паттон вместе со своими двумя помощниками — полковником Чарлзом Кодманом и майором Александром Стиллером — шли по понтонному мосту у Оппенгейма.
— Пора сделать остановку, — сказал Паттон, глядя с моста на воду.
После этих слов он выполнил тот же ритуал, который проделал Черчилль у Западного вала.
— Я давно ждал этого момента, — заметил он с удовлетворением, застегивая ширинку.
Группа пошла дальше, к восточному берегу. Сойдя с моста, Паттон, помня об одном историческом моменте из прошлого, нарочно споткнулся на мягкой земле, подражая Вильгельму Завоевателю, который, как пишут историки, сказал, сойдя с лодки и упав лицом на землю:
— Видите, я взял Англию обеими руками.
Генерал взял в руки землю и поднялся на ноги. Пропустив грязь сквозь пальцы, он произнес следующие слова:
— Вот так, Вильгельм Завоеватель.
На вершине гребня, который Хейнрици выбрал в качестве основной линии обороны за рекой Одер, находилась деревня Зеелов. Именно здесь 25 марта, в Вербное воскресенье, он впервые встретился с Теодором Буссе, грузным, самоуверенным командующим 9-й армией. Буссе объяснил, что в спешке подготовленное наступление, начатое два дня назад, провалилось, как он и предрекал в ставке. Танкам удалось преодолеть передний край советской обороны, но неопытная пехота не смогла закрепить успех, и ему пришлось вернуть танки на исходный рубеж.
Хейнрици неохотно приказал немедленно атаковать повторно; шансов на успех было мало, но ситуация казалась слишком безысходной. Короткой встречей с Буссе закончилась инспекция Хейнрици группы армий «Висла», и он поехал в Берлин на встречу с Гитлером.
Дело шло к вечеру, когда он вошел в рейхсканцелярию, где уже толпились офицеры, прибывшие на совещание. Всего их прибыло около тридцати, включая Кейтеля, Йодля, Гудериана и Бургдорфа. Они еще не успели доесть бутерброды и допить кофе, как кто-то сказал:
— Фюрер идет.
После этих слов все пошли в комнату для совещаний. В ней задвинули шторы и оставили минимальное освещение. Дверь на противоположном конце комнаты распахнулась, и в нее вошел Гитлер. Он выглядел сутулым, его лицо казалось сморщенным.
Гитлеру представили Хейнрици, и когда они пожимали друг другу руки, генерал почувствовал, насколько [286] слабо рукопожатие фюрера. Фюрер подождал за большим столом, пока помощник пододвинет ему кресло, затем плюхнулся в него и положил разбитую параличом левую руку правой рукой на стол. Второй помощник подал ему темно-зеленые очки.
Кто-то подсказал Хейнрици сесть с левой стороны от Гитлера, поскольку тот плохо слышал правым ухом. Без всяких преамбул Хейнрици начал отчитываться о положении на востоке, говоря всю правду, как он делал это в разговоре с Гудерианом. В середине доклада ему передали сообщение от Буссе: вторая попытка контрнаступления также провалилась.
Услышав эту информацию, Гитлер нахмурился и вскочил на ноги.
— Атакуйте еще раз и любыми путями верните рубежи в Кюстрине.
Он спросил о причине провала двух первых попыток:
— Вам недостаточно артиллерии?
— Я прибыл на место как раз в тот момент, когда артиллерия вела огонь, — ответил Хейнрици.
— У русских она тоже есть, — заметил Гитлер с сарказмом и повторил, что Кюстрин необходимо взять.
— В этом случае мы не сможем атаковать в районе Франкфурта, — заметил Хейнрици, испытывая смешанные чувства, поскольку на том участке проводить наступление было еще глупее.
— Вначале мы должны взять Кюстрин, — поправил его Гитлер.
К рассвету воскресного утра Риджуэй отбил две яростные контратаки немцев. Операция «Варсити» проходила с огромным успехом. Однако за нее пришлось платить большую цену. У американцев потери составили десять процентов от общего числа войск, а у англичан [287] тридцать процентов, но совместными усилиями в месте выброски десанта они уничтожили три немецкие дивизии — 84-ю пехотную, 7-ю и 8-ю парашютные дивизии, а также много артиллерии и зенитных пушек. Но, что особенно важно, они обеспечили успех наступления на главном направлении Монтгомери — операции «Пландер».
После воскресной службы Вербного воскресенья Черчилль, Монтгомери и Брук поехали на встречу с Эйзенхауэром, Брэдли и Симпсоном в местечко с видом на Рейн, неподалеку от Рейнберга. Разговор проходил в приподнятом настроении, и все радовались успеху крупной операции. Черчилль не переставал восклицать, обращаясь к Эйзенхауэру:
— Мой дорогой генерал, немец разбит! Мы его добили! Он разбит!
— Слава богу, Айк, что ты настоял на своем плане, — сказал Брук. — Ты был абсолютно прав, и я извиняюсь, если мои опасения, связанные с распылением сил, добавили тебе хлопот.
Именно это вспоминает Эйзенхауэр. Сам Брук помнил, что он вежливо поздравил Эйзенхауэра с успехом и сказал ему, что политика штаба верховного главнокомандования оказалась верной. Он не мог признать, что Эйзенхауэр «абсолютно прав», писал он, поскольку и спустя время продолжал считать, что Верховный главнокомандующий был «абсолютно не прав».
После приятного ленча на лужайке Эйзенхауэр предложил поехать в обложенный мешками песка домик на берегу Рейна и понаблюдать за боевыми действиями. Они стояли на крыльце и смотрели, как лодки снуют с одного берега на другой.
— Хотелось бы мне оказаться в одной из лодок и переправиться через реку, — заметил Черчилль.
— Нет, господин премьер-министр, — ответил Эйзенхауэр. — Я Верховный главнокомандующий, и я не разрешаю вам этого. Вас могут убить.
Как только Эйзенхауэр отошел по другим делам, Черчилль обратил внимание Монтгомери на небольшой [288] катер, который только что подошел к берегу, и сказал:
— Почему бы нам не переправиться и не понаблюдать за ходом действий с другой стороны?
— А почему бы и нет? — ответил фельдмаршал, слегка удивив Черчилля своим ответом.
Симпсон вернулся, проводив Эйзенхауэра до самолета, и увидел, что Черчилль, Монтгомери и другие офицеры садятся в американский катер.
- — Генерал Эйзенхауэр ушел, и теперь я могу плыть на другой берег! — выкрикнул Черчилль, по-мальчишески улыбаясь.
Светило ярко солнце, когда они сошли на восточный берег. Беспрерывно рвались немецкие снаряды. Черчилль направился в самое пекло, отчаянно дымя сигарой.
— Здесь не место премьер-министру, — сказал Симпсон Монтгомери. — Мне не хотелось бы, чтобы с ним что-либо случилось в расположении моих войск.
Он ускорил шаг и стал догонять Черчилля, который, по всей видимости, и не собирался останавливаться.
— Если мы пойдем дальше, то скоро окажемся на передовой, — тактично заметил Симпсон.
На обратном пути, переправляясь . через Рейн, Монтгомери, которому передалось настроение Черчилля, спросил старшего на катере:
— А не могли бы мы спуститься вниз по реке к Везелю и посмотреть, что делается там?
Это оказалось невозможно, поскольку через реку была натянута цепь для задержки плавающих мин, но как только они доплыли до западного берега, фельдмаршал наклонился к Черчиллю и заговорщически сказал:
— Давайте доедем до железнодорожного моста у Везеля, а с него мы увидим все, что там происходит.
Огромный железный мост был частично уничтожен и все еще обстреливался противником. Черчилль снова оказался впереди. Он проворно забрался на конструкцию. Разрывы снарядов раздавались все ближе и ближе, [289] поднимая огромные фонтаны воды. Один из снарядов попал прямо на другую сторону моста, словно немцы узнали, что там находится Черчилль.
Младший офицер подошел к Симпсону и встревоженно заметил, что немцы хорошо пристреляли мост из минометов — еще несколько выстрелов, и они могут попасть в них.
Симпсон догнал Черчилля.
— Господин премьер-министр, — вежливо обратился он к нему, — перед нами снайперы. Они обстреливают обе стороны моста, а теперь ведут огонь по дороге, находящейся за нами. Я не могу взять ответственность за ваше пребывание здесь и должен попросить вас отойти в укрытие.
У Черчилля на лице появилось такое выражение, которое могло быть у мальчика, которого в разгар строительства замка из песка зовут домой. Он схватился обеими руками за перила и посмотрел через плечо на Симпсона с выражением «попробуй оторви меня». Затем, ко всеобщему облегчению, он неохотно отправился в обратный путь. Черчилль неоднократно говорил Бруку, что «лучше всего умереть в бою, когда кипит кровь и не испытываешь никаких чувств». Теперь Бруку казалось, что премьер-министр был полон решимости идти на любой риск, словно неожиданная смерть солдата на передовой могла стать для него подходящим концом и освободить от проблем, которые пришлось бы решать после войны с Советским Союзом.
День для премьер-министра прошел в приключениях, но даже на линии огня он не мог забыть о политических проблемах. В штабе Монтгомери его ждало сообщение из Лондона. Оно было от Идена, который спрашивал, имеет ли смысл ехать на конференцию в Сан-Франциско, учитывая подозрение и надменное отношение Советского Союза. «Как можно закладывать основы нового мирового порядка, когда в англо-американских [290] отношениях с Россией полностью отсутствует доверие?»
Черчилль немедленно дал ответ, в котором говорилось, что «вопрос проведения конференции в Сан-Франциско продолжает оставаться открытым» и затем с сарказмом заметил: «Мы весело провели день, форсировав Рейн». В тот же вечер Черчилль снова написал Идену. Неожиданное решение Сталина послать Громыко в Сан-Франциско вместо Молотова, сказал он, это проявление «неудовольствия русских» в связи с проведением операции «Санрайз». Черчилль высказал мнение, что «Британии и США следует объединиться, чтобы закрыть брешь в ялтинских договоренностях, если на встречу действительно возлагается большая ответственность».
Однако Черчилль опасался, что Рузвельт не поддержит его в совместной жесткой позиции по отношению к Советскому Союзу. Две телеграммы Рузвельта Сталину в тот же день не смогли развеять опасений премьер-министра. В первой телеграмме Рузвельт сожалел о невозможности Молотова присутствовать на конференции в Сан-Франциско, а во второй обосновывал необходимость проведения операции «Санрайз». В этих официальных сообщениях не было заметно явное неудовольствие Рузвельта, которое он испытал, прочитав грубое послание Молотова. И все-таки у Черчилля не было даже намека на то, что Рузвельт готов присоединиться к нему, чтобы твердо выступить против Сталина.
Прорыв Баума
24 марта Паттон перебросил 4-ю танковую дивизию через Рейн. Теперь под командованием Уильяма Хога, того самого, который взял мост в Ремагене, дивизия со скоростью 40 километров в час двигалась к следующему препятствию — реке Майн.
Командующий 12-м корпусом генерал-майор Маттон Эдди позвонил Хоугу и поставил перед ним странную задачу: Паттон хотел, чтобы в тыл противника на глубину 90 километров послали специальный отряд для освобождения 900 американских военнопленных, находившихся в лагере у Хаммельбурга. Хог слегка удивился, но в ответ ничего не сказал.
На самом деле Маттону Эдди эта идея категорически не понравилась. Выполнение такого приказа означало послать ударные силы на восток и распылить силы дивизии, которые и так растянулись по тридцатикилометровой линии фронта, имея приказ идти дальше на север после форсирования Майна. Зачем идти на такой риск на заключительном этапе войны? Лагерей военнопленных много. Почему лагерь в Хаммельбурге имел такое значение? Эдди сказал, что переговорит об этом с Паттоном.
Хаммельбург был городком средних размеров, расположенным на реке Франкише Заале в ста километрах к востоку от Франкфурта-на-Майне. Еще в тридцати километрах от него находился городок Швайнфурт. [292]
Лагерь пленных офицеров 13В находился на плоском блюдцеобразном участке холма в пяти километрах от Хаммельбурга. В нем находилось около 3000 офицеров Югославской королевской армии, захваченных в плен еще в 1941 году. Югославы, в основном сербы по национальности, были людьми гордыми и вспыльчивыми. Форма на них пообтрепалась, но по-прежнему выглядела изысканно. Они относились с добротой и щедростью к американским офицерам, которых привезли в лагерь в январе 1945 года, и всеобщим решением отдали им 150 пакетов с продуктами.
Большая часть американских офицеров попали в плен еще на раннем этапе сражения в Арденнах и, следовательно, не проявляли уважения к старшим офицерам. Среди американцев не было никакой организованной деятельности, за исключением воскресных церковных служб. В отличие от лагеря в Сагане там не проводилось ни спортивных, ни музыкальных, ни театральных занятий. Мало кто думал о побеге, поскольку для многих было очевидно, что война продлится еще только несколько месяцев. Посылки Красного Креста передавались всего лишь раз в месяц, и этого явно не хватало голодным людям, и, несмотря на дополнительный рацион, пленные болели простудными заболеваниями, воспалением легких. Дизентерия среди военнопленных была обыденным явлением.
Весь лагерь жил неорганизованной жизнью вплоть до 8 марта, когда из Шубина, Польша, прибыли 430 американских военнопленных, где старшим был полковник Пол Гуди, мужчина средних лет, до войны служивший инструктором в Уэст-Пойнте. Он был болен и устал от трудного перехода в новый лагерь. Но когда он, еле волоча ноги, вошел в лагерь, то смотрел с таким вызовом, что остальные военнопленные вдруг почувствовали прилив гордости.
Через день Гуди и его начальник штаба подполковник Джон Найт Уотерс навели дисциплину и порядок, и имя Гуди стало волшебным для тех молодых офицеров, которые во всем разуверились после своего пленения. [293]
Форма теперь у всех была почищена, обувь надраена, волосы приведены в порядок, а бороды сбриты. Весь уклад жизни стал больше напоминать военный, и в бараках навели чистоту. Затем Гуди все свое внимание перевел на начальника лагеря генерал-майора Гюнтера фон Гекеля. После этого улучшилось качество пищи, были отменены построения для проверки в плохую погоду, в более полной мере использовались сооружения лагеря, а Гуди стал героем для всех, кроме тех, кто презирал его авторитарные манеры.
25 марта майор Александр Стиллер, один из помощников Паттона, неожиданно прибыл в штаб Хога. Бывший техасский рейнджер, во время первой мировой войны он был сержантом в штабе Паттона. Стиллер без обиняков заявил, что он также примет участие в освобождении лагеря в Хаммельбурге. Хог удивился. Он считал, что об этой операции забыто, и он снова обратился к Эдди, который сказал ему, чтобы тот не волновался и что он займется этим вопросом.
На следующее утро Паттон появился в штабе Эдди. Когда он вошел, то бригадный генерал Ральф Канин, начальник штаба корпуса, сообщил, что командующего нет.
— Свяжитесь с Биллом Хогом, — нетерпеливо бросил Паттон. — Прикажите ему перейти реку Майн и идти на Хаммельбург.
— Генерал, перед тем как уйти, Мэтью сказал мне, что если вы придете и отдадите такой приказ, то я не должен его выполнять.
Паттон не проявил раздражения от такого нарушения субординации.
— Свяжитесь по телефону с Хогом, я сам ему скажу, — спокойно сказал он.
Через несколько секунд он уже приказывал Хогу «немедленно приступить к выполнению плана», на что Хог заметил, что у него нет ни лишних людей, ни танков. Паттон пообещал восполнить возможные потери в живой силе и технике. [294]
Хога несколько смутил почти умоляющий тон Паттона. Он повернулся с озадаченным видом к Стиллеру, который стоял рядом и слушал. Стиллер объяснил негромким голосом, что «старик» полон решимости освободить заключенных Хаммельбурга, а также пояснил, что в лагере содержится Джон Уотерс, зять Паттона.
Вынужденный выполнять приказ Паттона, Хог нехотя послал помощника командующего дивизии бригадного генерала Робертса к подполковнику Крейтону Абрамсу, чье подразделение только что захватило мост через реку Майн. Когда Абраме узнал, что должен послать спецподразделение в Хаммельбург, то он позвонил Хогу и заверил его, что усиленная рота с задачей не справится и следует послать полноценное подразделение. Хог передал, что Эдди запретил отвлекать такие силы на выполнение задачи.
В середине дня 26 марта капитан Абрахам Баум спал на тенте бронетранспортера, когда его разбудили и приказали явиться в штаб. Баум, до войны работавший закройщиком на фабрике одежды, теперь был офицером разведки 10-го мотопехотного батальона. При своем росте метр восемьдесят пять он, как его командир, выглядел очень воинственно. Баум все еще зевал, появившись на командном пункте, но тут же пришел в себя, едва Абраме приказал ему провести оперативно-тактическую группу через линию фронта и освободить 900 американских военнопленных. Не объяснялось никаких причин, да Баум и не ожидал никаких объяснений. Он только повернулся к своему командиру батальона подполковнику Гарольду Кохену и шутливо заметил:
— Так вы от меня все равно не избавитесь. Я вернусь. [295]
Ему приказали взять людей и немедленно приступить к выполнению задания.
К 7 часам вечера группа Баума, состоявшая из 307 солдат, проверенных в боях, но смертельно уставших, приготовилась выступать. Колонна состояла из десяти танков «шерман», шести легких танков, трех 105-миллиметровых пушек, двадцати семи бронетранспортеров, на которых собирались везти назад военнопленных, семи джипов и санитарной машины.
Баум еще раз проанализировал задачу. Ему требовалось прорваться через линию обороны противника на глубину около ста километров со своими разведчиками. Не имея достаточно сил для проведения наступательных действий, он должен был, прорываясь, внести смятение в рядах противника в районе, который он даже не знал, не имея ни малейшего понятия о расположении основных укреплений. Итак, ему предстояло идти в совершенно незнакомый район, воевать непонятно с какими силами противника и вернуться назад с 900 пассажирами.
Уже и так чувствуя себя не в своей тарелке, Баум еще больше стал недоумевать, когда Абраме сказал ему, что к его группе присоединится и майор Стиллер.
— А он-то зачем? — спросил подозрительно Баум.
Абраме заверил, что Стиллер будет только наблюдателем, без каких-либо командных функций, и предположил, что, возможно, тот включен Паттоном в группу с целью набраться опыта, но одного взгляда на Стиллера было достаточно, чтобы понять, что опыта у него достаточно. Однажды Паттон с горечью заметил капитану Кадману, что ему чертовски хотелось бы иметь такое мужественное лицо солдата, как у Эла Стиллера.
Как и Хогу, Абрамсу была известна подлинная цель миссии. Хотя Стиллер и сказал Кохену и некоторым другим, что «собирается туда ради хохмы», он доверительно признался Абрамсу: «Думаю, что там находится зять Паттона». Подчиненным Баума об этом, разумеется, ничего не сказали. Некоторые даже понятия не [296] имели, что они пойдут через линию фронта освобождать военнопленных.
План Абрамса перебросить людей Баума через слабую оборону немцев отличался простотой. Группа поддержки переходила через недавно захваченный железнодорожный мост и выбивала противника из маленького городка на другой стороне реки. После этого Баум со своей группой должен был прорваться сквозь брешь и идти на Хаммельбург, куда он должен был добраться к середине дня 27 марта и, если повезет, в тот же вечер вернуться.
В 9 часов вечера 26 марта группа поддержки перешла Майн. Хотя разведка предсказывала, что сопротивления не будет, Абраме сразу же столкнулся с проблемами и был вынужден бросить дополнительные силы, чтобы все-таки открыть Бауму дорогу. Бауму и его людям удалось пройти через мост, отставая на несколько часов от графика, и двигаться в восточном направлении. Стояла сухая и теплая безлунная ночь. Колонна быстро и неожиданно миновала несколько деревень, почти не встретив сопротивления. Танки стреляли по всем вероятным целям, а пехота бросала гранаты в двери и окна, лишая снайперов возможности вести огонь.
К этому моменту в 7-й армии немцев уже знали, что через их позиции прорвалась моторизованная часть, — возможно, целая дивизия, — и догадывались, что речь могла идти о Паттоне. Многие немецкие полевые командиры боялись и одновременно уважали его больше, чем других американских командующих, за смелые и непредсказуемые тактические действия. Немецкие части на пути следования Баума получили приказ задержать американцев, но Баум двигался так быстро и с таким напором, что хотя его встречали огнем из стрелкового оружия и гранатометов в каждом покрытом мраком городе, он потерял всего лишь несколько солдат.
Незадолго до рассвета, пройдя сорок километров, Баум добрался до города Лора. Когда легкие танки [297] доехали до баррикады, перекрывавшей магистраль, то съехали в сторону, дав дорогу «шерманам». Выстрелом из фаустпатрона почти в упор был подбит один из танков, но экипажу удалось продолжить движение и колонна двинулась дальше, столкнувшись лоб в лоб с колонной немецких грузовиков, идущей с востока. Американцы расстреляли их на ходу из пулеметов. Когда один молодой офицер увидел, что некоторые из убитых оказались девушками а военной форме, его вырвало.
Колонна повернула на северо-восток, двигаясь по левому берегу извивающегося Майна, по дороге подавила встретившуюся зенитную батарею и далее уничтожала все, что попадало в поле видимости американцев. Колонна прошла Гемюнден, пересекла Синн, затем пошла на юго-восток. Местность была холмистой и покрытой лесами, но земля была достаточно твердой для танков и машин. Через несколько минут они встретили на дороге 700 советских военнопленных, которые при виде американских танков напали на своих конвоиров и разоружили их. Баум передал русским 200 пленных, захваченных его солдатами, и русские заверили, что будут продолжать партизанскую войну до прихода основных сил американцев.
Оперативная группа затем миновала Франкише Заале и уже находилась в восьми километрах от своей цели, когда в воздухе над головой раздался шум мотора немецкого разведывательного самолета. Баум остановил колонну. В относительной тишине слышался только гул танков. Теперь уже не было смысла скрываться, поэтому Баум решил двинуться на северо-восток, прямо в направлении Хаммельбурга. Прошло немного времени, и он увидел первые немецкие танки, всего лишь два, которые после двух безобидных выстрелов стали откатываться назад, но Баум был уверен, что рядом находятся и другие танки противника. В 2 часа 30 минут в поле зрения наконец показался город Хаммельбург. Не доезжая километра до города, колонна американцев свернула с главной дороги и поползла по крутым склонам холма к лагерю для военнопленных. [298]
Неожиданно сбоку показался один немецкий танк, затем другой, еще и еще Баум приказал экипажам оставшихся шести танков атаковать и передал по рации сержанту Чарльзу Грэхему подтянуть три самоходные пушки. Бой за лагерь уже начался.
Военнопленные услышали в отдалении первые выстрелы танковых орудий, и полковник Гуди вместе с другими побежал на окраину лагеря к забору из колючей проволоки. Было видно, как на поле, где паслись овцы, два взвода немецкой охраны занимали заранее подготовленные позиции на гряде, в то время как целая рота располагалась по обе стороны дороги на Хаммельбург, возле батарей 40-миллиметровых орудий.
Военнопленные ждали около получаса, и затем началась целая какофония звуков из пулеметных очередей, винтовочных выстрелов, фаустпатронов, минометов и других видов оружия. «Так начинается бой с участием танков, — сказал полковник Гуди. — Я достаточно знаком с этим, чтобы знать наверняка. Ребята генерала Паттона уже близко, и немцы собираются перевести нас в другое место». Он сказал, что в то утро уже дважды отговаривал Гекеля от принятия такого решения и собирался делать это до прихода американцев.
Шум боя становился все ближе и ближе, часть военнопленных отошла от забора и пошла к кухне, чтобы захватить запасы продуктов. Еще сто военнопленных отправились в барак отца Кавано, чтобы покаяться в грехах перед богослужением. В 3 часа 50 минут захрипел лагерный громкоговоритель и всем было приказано оставаться в бараках.
— Поскольку сюда больше никто не придет, то я немедленно начну службу и отпущу всем грехи, — сказал священник. Пока он надевал церковную одежду, которую [299] прятал в коробке, разорвалось несколько американских снарядов. Отец Кавано начал торопливо читать молитву у алтаря, роль которого выполнял обычный стол. Он явно перепугался, но надеялся, что этого никто не видит.
Затем разорвался еще один снаряд, и все упали на пол. Подождав какое-то мгновение, Кавано выполз из-под алтаря и, понимая, что подает прихожанам не очень хороший пример, попросил их соблюдать спокойствие и оставаться с преклоненными коленями. «Если что-нибудь случится, — сказал он, — ложитесь на пол. А сейчас я отпущу вам всем грехи». Трясущимися руками он перекрестил собравшихся. «Люди, соблюдайте спокойствие, я сокращу богослужение с тем, чтобы каждый из вас смог причаститься». Стоя лицом к алтарю, он начал читать молитву. Никогда прежде в его жизни слова не имели такого значения.
Норман Смолка не был католиком, но присутствовал при богослужении, поскольку жил в этом бараке. Он смотрел вверх, через окно лучи света попадали прямо на священника, и тот казался в этом сиянии похожим на самого господа бога.
Тот, из-за кого, собственно, и разыгрались все эти события, Джон Уотерс, сидел и смотрел за происходящими событиями с первого этажа барака Гуди. Уотерс был красивым мужчиной тридцати девяти лет из Балтимора. Он учился в университете Джона Хопкинса в течение двух лет, специализируясь в искусстве и науках, а затем перевелся в Уэст-Пойнт. В 1931 году он окончил училище и получил звание лейтенанта кавалерии. Человеком он был спокойным, говорил негромко и обладал недюжинными способностями. Он занимал должность начальника штаба 1-го танкового полка, когда его взяли в плен в Северной Африке в 1943 году.
Уотерс видел, как несколько американских танков двигаются через поле и стреляют по баракам сербов. В этот момент в помещение ворвался комендант лагеря фон Гекель. Теперь — по его словам — он стал пленным [300] Гуди и война для него закончилась. Он спросил, есть ли среди американцев добровольцы, чтобы выйти и предложить прекратить огонь. Очевидно, атакующие перепутали форму югославов с немецкой.
— Хорошо, я пойду, — сказал Уотерс. — Нам нужно взять американский флаг и еще один белый флаг, чтобы нас не пристрелили.
Затем он вышел за главные ворота, прошел мимо будки охранников. Рядом с ним находился капитан Фукс, немецкий переводчик. Чуть позади шли еще несколько американских добровольцев, один из которых нес американский флаг, а другой белую простыню на палке. Они собирались обойти поле боя и войти в контакт с атакующими.
Бойцы Баума уже поднимались на гряду, где окопалась охрана лагеря. Танковый бой на холме закончился. Он был коротким, но жестоким. Баум потерял пять машин на гусеничном ходу и три джипа, но шесть его «шерманов» уничтожили три немецких танка и три грузовика с боеприпасами. Уотерс и добровольцы продолжали идти в дыму. В километре от лагеря они подошли к амбару, окруженному деревянным забором. В пятидесяти ярдах от него в их направлении бежал солдат в камуфляжной форме. Уотерс не был уверен, немец это или американец, поэтому он крикнул по-немецки: «Американцы!».
Солдат оказался немцем. Он подбежал к забору, положил на него для упора свою снайперскую винтовку и выстрелил прежде, чём переводчик Фукс успел что-нибудь объяснить. Уотерс упал, словно его ударили бейсбольной битой, но боли, как ни странно, не почувствовал. Лежа в канаве, куда упал, Он подумал: «Черт, теперь не поохочусь и не половлю рыбу».
Немецкий солдат перепрыгнул через забор и припер Фукса к сараю, крича, что сейчас убьет и его. Прошло несколько тревожных минут, прежде чем Фукс смог объяснить ему, что они только парламентеры. После этого зятя Паттона положили на одеяло и отнесли назад в лагерь. [301]
Внутри бараков военнопленные скучились у окон и весело комментировали ход событий, словно смотрели спортивные состязания мирового значения. Шальная пуля разбила стекло, и все бросились на пол, но через несколько мгновений снова прильнули к окнам. Со второго этажа, где находился лагерный лазарет, хирург майор Альберт Берндт из 28-й дивизии увидел американские танки. Прошло какое-то время, и в барак внесли Уотерса.
Отец Кавано заканчивал причащение, когда снаружи раздались радостные вопли. Священник повернулся к алтарю и закончил богослужение. Только после этого он спросил: «Что случилось?».
— Святой отец, мы свободны! Нас освободили! Генерал фон Гекель сдался Гуди.
— Ну не прекрасно ли это? — воскликнул майор Фред Осет. — Пока шла служба, нас освободили. Вы, святой отец, больше не военнопленный.
Все еще в церковных одеяниях, священник выглянул в окно и увидел американский танк. Вокруг него сразу собрались пленные, каждому хотелось дотронуться до своих освободителей. Отец Кавано обратил внимание на то, насколько велик контраст между освободителями и изможденными пленными. Когда святой отец вышел на улицу, то увидел свисающие со всех окон белые простыни. Американцы и сербы кричали от радости, обнимались и пожимали друг другу руки.
Заключенные получили самые большие за все время пребывания в лагере порции, когда от Гуди поступил приказ собираться. В наступивших сумерках всех освобожденных построили в колонну по пять на Герман Геринг штрассе с нехитрыми лагерными пожитками. При свете горящего здания лагерной администрации американцы прошли мимо приветствовавших их криками сербов и через большую дыру в заборе, проделанную танками, двинулись по полю мимо пустых сторожевых вышек. В полутора километрах от лагеря они присоединились к основным силам Баума. [302]
Устав от многочисленных впечатлений, полученных за день, а также от эмоционального подъема, освобожденные сидели на прохладной сырой земле, чувствуя себя свободными людьми. Они смеялись и шутили. Вдруг раздались два винтовочных выстрела, и все снова почувствовали тревогу. По цепочке передали: «Не курить, огней не зажигать». Почти два часа прошло в напряженном ожидании. Баум узнал, к своему удивлению, что с ним находится не 900 спасенных, а 1291 человек, — намного больше, чем он мог взять с собой. Баум с грустью смотрел на людей, сидящих на холме и ожидавших возвращения домой. Он сказал Гуди, что может взять только тех, кто в состоянии ехать на танках и бронетранспортерах.
Гуди подошел к ожидающим его людям и сказал, что их разобьют на три группы: в одну группу должны войти те, кто может уйти за линию фронта самостоятельно, во вторую — те, кто мог ехать на танках и отвоевывать дорогу домой, а в третью те, кто должен вернуться в лагерь из-за плохого состояния здоровья. «Нас освободили, и теперь мы свободны, — сказал Гуди, — но пока мы не доберемся до позиций американцев, каждому придется действовать самостоятельно. Нам предстоит преодолеть расстояние в девяносто километров, без еды и помощи извне, а мы с вами ослаблены... Каждый из нас волен действовать по своему усмотрению». Для освобожденных оказалось настоящим ударом узнать, что их освободил не авангард армии Паттона, а горстка танков, прорвавшихся через линию обороны противника, которая теперь должна прорваться назад. И тем не менее это был шанс пробиться назад, и 700 бывших заключенных стали искать свободные места на технике и даже бороться друг с другом за них. Было брошено все лишнее имущество, чтобы освободить дополнительные места... [303]
Измотанная группа Баума медленно двигалась с холма по дороге, разбитой тележными колесами. Люди Баума уже находились в пути и боях более двадцати восьми часов, а предстоял еще трудный путь домой. Колея становилась все уже, и в конце концов три средних танка не смогли двигаться дальше. Пришлось возвращаться полтора километра назад и искать другой путь на запад. Слабые следы на каменистой поверхности говорили о том, что там прошли посланные в разведку легкие танки.
Главные силы Баума двинулись по дороге сквозь темноту, когда встретили один из танков-разведчиков. Была получена хорошая новость — дорога, по которой они шли, вела в Хессдорф, городок, стоявший на магистрали Хаммельбург — Вурцбург. Колонна стала двигаться быстрее. В Хессдорф они прибыли в 2 часа утра. На городской площади путь колонне преградили два брошенных немецких грузовика. Бывшие заключенные спрыгнули с танков, оттащили машины в сторону, и колонна пошла дальше. Грохот техники так напугал жителей городка, что они даже выбросили белые флаги из окон и дверей. Через некоторое время колонна уже двигалась по магистрали. Баум мог вернуться таким же путем, как и пришел, но он знал, что наткнется там на большие силы немцев, поэтому решил идти на северо-запад, пока не войдет в контакт с 4-й танковой армией.
Баум все рассчитал верно, но в полутора километрах, в следующем городке, его уже поджидали. На окраине Холлриха головной танк остановился, натолкнувшись на препятствие. С обеих сторон дороги по нему тут же открыли огонь из фаустпатронов. Тут же погиб командир танка и один из освобожденных военнопленных. Стрелок начал вслепую поливать из танкового пулемета улицу. По танку продолжали стрелять. Еще одного бывшего военнопленного, прижавшегося [304] к башне, убило осколком гранаты, а других ранило. Танки свернули на обе стороны дороги, ведя огонь из пулеметов. Небо рассекалось красными и желтыми трассирующими пулями. Бой закончился так же быстро, как и начался, и только слышался шум моторов и стоны раненых. Продолжать движение через город было бы для Баума самоубийством, и поэтому его пришлось обойти. Через несколько минут колонна уже находилась на господствующей высоте для перегруппировки.
Баум пересчитал свои силы. В начале операции под его командованием находилось 307 человек, а теперь у него оставалось лишь сто боеспособных бойцов. Сам Баум получил ранение в руку и колено. У него оставалось шесть легких и три средних танка, три самоходные пушки и двадцать две машины на полугусеничном ходу. Баум приказал слить топливо с восьми машин и заправить танки и передал последнее сообщение, в котором говорилось, что задачу он выполнил и теперь возвращается назад.
Бесполезную технику без горючего пришлось поджечь, а тяжелораненых разместить в каменном доме, пометив его знаком Красного Креста. Затем Баум собрал оставшихся солдат и поставил перед ними задачу. Колонна собиралась возвращаться по пересеченной местности и использовать, в случае необходимости, машины на полугусеничном ходу для того, чтобы переправляться через водные преграды. В отдалении слышался гул танков противника и другой техники, идущей с востока. Он закончил краткий инструктаж и отдал приказ двигаться дальше.
Колонна Баума практически оказалась в окружении. С юга и северо-востока шли самоходные орудия, с юго-востока — две роты пехоты и шесть танков, шесть «тигров» — с севера, а с северо-запада — колонна бронемашин.
Баум уже садился в свой джип, когда по его колонне открылся ураганный огонь из танков — горящие машины [305] сделали ее отличной мишенью. Затем из темноты началась стрельба из стрелкового оружия. Три самоходки Баума выстрелили дымными снарядами, безуспешно пытаясь создать дымовую завесу, но немцы продолжали вести огонь со смертельной точностью. Две самоходные установки, один легкий танк и несколько машин на гусеничном ходу были подбиты прямым попаданием, и пламя способствовало тому, что немцы еще больше усилили огонь со всех трех сторон.
Майор Дон Бойер из 7-й танковой дивизии сидел за танковым пулеметом. Он беспрестанно ругался, получая наслаждение от боя впервые после его пленения в Арденнском сражении. Однако одной храбрости было мало. Группа Баума продолжала таять от огня противника, которого они не видели. Каждые пятнадцать минут загоралась очередная американская машина; кольцо вокруг колонны сжималось. Баум остался без танков. Он отвел оставшиеся силы в лес и перегруппировал их. Несколько раз он пытался повести бойцов в атаку, чтобы спасти тех, кого еще можно было спасти, но каждый раз горстка американцев получала отпор.
«Разбейтесь на группы по четыре человека и уходите», — закричал Баум. Он показал направление движения и побежал с одним из освобожденных и майором Стиллером, немногословным, но отличным воином. Все трое попытались спрятаться в сосновой рощице, но через несколько минут на их след напали собаки, и в последовавшей схватке Баум получил третье ранение за последние два дня.
Все произошло настолько быстро, что у Баума едва хватило времени выбросить медальон с личными данными, чтобы немцы не могли узнать, что он еврей. Его и еще шестерых американцев повел в амбар один охранник. Баум снял каску и уже собирался ударить им ничего не подозревавшего немца, но Стиллер перехватил его руку.
Группу Баума отделили от заключенных Хаммельбурга для немедленного допроса, но несколько военнопленных [306] сказали, что Баум сидел вместе с ними в лагере, и ему разрешили вернуться за колючую проволоку, куда он пошел, поддерживаемый Стиллером и еще одним солдатом.
На рассвете стало видно, что весь холм покрыт разбитой и еще дымящейся техникой. Деревья поблизости либо повалились, либо оказались иссечены осколками. Дом с обозначением Красного Креста лежал в руинах. Все это стало кладбищем оперативно-тактической группы Баума.
Миссия в Хаммельбург полностью провалилась, но отважные бойцы сделали нечто более важное и отличное от того, что предполагал сам Паттон. Колонна Баума оставила на своем пути след разрушений. Во всех пройденных им населенных пунктах воцарились смятение и истерия. В немецком штабе 7-й армии так и не поняли, что произошло, и уже привлекли несколько дивизий для охраны стратегических пунктов на пересечении дорог, мостов, большие силы были также брошены на поиск сбежавших военнопленных.
Цена всему этому также оказалась велика. Помимо потерь в личном составе американского подразделения, Джон Уотерс, муж дочери Паттона, был тяжело ранен и лежал в госпитале в Хаммельбурге. Пуля прошла через правое бедро и вышла через левую ягодицу. Югославский врач, полковник Радован Данич, у которого в распоряжении имелись только бумажные тампоны и кухонный нож, умело осуществил дренаж раны.
Пресс-атташе 3-й армии просто сообщил корреспондентам, что с оперативно-тактической группой была потеряна связь, и больше не представил никаких сведений. Некоторое время спустя просочилась дополнительная информация, и Паттон собрал пресс-конференцию. Он категорически заявил журналистам, что узнал о местонахождении зятя только через девять дней после того, как Баум дошел до Хаммельбурга. В доказательство этому он показал официальный и личный дневники и сказал: «Мы приняли решение освободить [307] концлагерь, поскольку боялись, что отступающие немцы уничтожат американских военнопленных».
Хог, Абраме и Стиллер знали истинную подоплеку случившегося, но как хорошие солдаты хранили молчание. Стиллер умер, так и не рассказав правды, а двое других сделали это только через двадцать лет.
Решение в Реймсе
Все более ухудшающееся положение на Восточном фронте также испортило окончательно личные отношения Гитлера с командующим фронтом. 28 марта Гудериан и майор Фрейтаг фон Лорингофен ехали из Цоссена в Берлин. Помощник был уверен, что встреча с Гитлером будет бурной, поскольку было очевидно, что Гудериан больше не может сдерживаться. «Это преступление, — думал помощник Гудериана, — отвлекать главнокомандующего на совещания и бесполезные споры с фюрером».
— Сегодня я все ему скажу! — взорвался Гудериан.
Больше всего его беспокоил тот факт, что 200 000 немецких солдат находились в окружении в Курляндии в сотнях километров за линией фронта.
Машина медленно двигалась по засыпанным обломками улицам Берлина, мимо остовов еще дымящихся домов, мимо сотен жителей, занятых поисками пищи. Машина командующего припарковалась у частично разрушенного входа в рейхсканцелярию, и Гудериан со спутником пошли по коридорам. Наконец в сопровождении охранника они спустились вниз по лестнице к металлической двери, которую охраняли два эсэсовца. Это был вход в новый дом Гитлера — огромный бункер, находившийся под садом рейхсканцелярии.
Они спустились еще ниже по лестнице к узкому [309] коридору, который на тридцать сантиметров был покрыт водой. Этот проход, собственно, был буфетной, и его называли аллеей Канненберг по имени слуги Гитлера Артура Канненберга. Ступая по доскам, они подошли к двери, затем спустились еще раз по короткой лестнице на верхний уровень бункера. Двенадцать маленьких комнат выходили в центральный вестибюль, который также служил общей столовой.
Гудериан и его адъютант прошли через холл, спустились вниз по извивающейся лестнице и еще на десяток ступеней на низший уровень, где и располагались собственно апартаменты Гитлера. Они состояли из восемнадцати небольших комнат, разделенных холлом, состоявшим из приемной и комнаты для совещаний. Кроме всего этого, в маленьком вестибюле имелся выход к запасной крутой бетонной лестнице из четырех пролетов, выходящей в сад рейхсканцелярии. Слева от комнаты для совещаний имелась маленькая комната для карт, комната отдыха для охранника фюрера и шестикомнатные апартаменты Гитлера и Евы Браун. С правой стороны располагались комнаты для врачей Теодора Морелла и Людвига Штумпфеггера (он заменил доктора Карла Брандта, который был личным хирургом Гитлера) и медпункт. Потолок бункера имел толщину более трех с половиной метров и был дополнительно усилен, а сверху прикрывался девятиметровой толщины бетоном. Это сооружение должно было стать могилой Гитлера или бастионом победы.
Охранники обыскали Гудериана и Лорингофена и пустили их в комнату для совещаний, в которой уже находились высокопоставленные лица. Воздух казался спертым, несмотря на работу вентиляционной системы, чье жужжание слышалось в каждом помещении бункера.
Через несколько мгновений из соседней комнаты вышел Гитлер и полуденное совещание началось с сообщения генерала Буссе, в котором говорилось о неудачных попытках освободить Кюстрин. Когда Буссе попытался объяснить, почему провалились три попытки контрнаступления, Гитлер довольно резко прервал [310] его: «Я командующий! Ответственность за отданные приказы лежит на мне!».
Данное замечание не смутило Буссе, которому уже доводилось присутствовать на подобных совещаниях с Манштейном. Однако Гудериан не смог сдержаться. «Позвольте вас перебить, — сказал он. — Вчера я детально объяснил вам и устно, и в письменной форме, что генерала Буссе нельзя винить за провал Кюстринского контрнаступления». Казалось, что с каждым новым словом он все больше заводит себя. Он все больше повышал голос, едва не переходя на грубый тон. «Девятая армия пользовалась имеющимся в ее распоряжении вооружением. Солдаты выполнили свой долг — очень высокие цифры потерь доказывают это. Я прошу вас не обвинять генерала Буссе!».
От таких прямых нападок Гитлер даже вскочил на ноги, однако Гудериан не испугался. Он стал смело говорить на тему, по которой они спорили с Гитлером не первую неделю. Он обвинительным тоном спросил Гитлера: «Фюрер собирается эвакуировать армию из Курляндии?».
Гитлер закричал, подергивая правой рукой, что никогда не сделает этого. Его лицо стало белым как полотно, а Гудериан, наоборот, покраснел. Генерал стал угрожающе идти на Гитлера. Генерал Август Винтер, заместитель Йодля, схватил Гудериана сзади, в то время как Бургдорф пытался посадить Гитлера на место.
И Винтер, и Йодль отвели Гудериана от Гитлера, пытаясь успокоить его, но известный танкист продолжал кричать на фюрера, уже совсем не контролируя себя. Фрейтаг фон Лорингофен испугался, что Гудериана арестуют, и сразу же побежал в приемную звонить начальнику штаба Гудериана. Он торопливо передал генералу Кребсу суть происходящего и попросил не класть трубку, затем вернулся в комнату для совещаний и сказал Гудериану, что ему поступил срочный звонок. В следующие двадцать минут Гудериан разговаривал с Кребсом, а когда вернулся, то уже полностью овладел своими эмоциями. [311] Гитлер сидел в кресле с измученным лицом, и хотя руки его дрожать не перестали, теперь он также контролировал себя.
— Должен попросить вас, господа, покинуть помещение, — негромко сказал он, — за исключением фельдмаршала и генерала.
Когда Кейтель, Гудериан и Гитлер остались одни, фюрер сказал:
— Генерал Гудериан, для поправки здоровья вам необходимо взять шестинедельный отпуск.
Гудериан вытянул руку в фашистском приветствии и сказал, что уходит в отпуск.
— Пожалуйста, останьтесь до конца совещания, — сказал спокойным голосом Гитлер.
Гудериан также сел, и совещание продолжилось, словно ничего не случилось. Через несколько часов, которые показались Гудериану бесконечностью, оно наконец завершилось. Однако даже после его окончания фюрер Гудериана не отпустил.
— Пожалуйста, берегите себя, — по-отечески посоветовал Гитлер. — Через шесть недель ситуация станет критической и вы мне понадобитесь. Куда вы собираетесь поехать?
Кейтель предложил поехать на курорт в западную Германию, Бад Либенштейн, но Гудериан с сарказмом заметил, что американцы туда уже добрались.
— А как насчет курорта Бад Закс в Гарце? — снова добродушно предложил Кейтель.
Гудериан ответил, что выберет такое место для отдыха, которое не будет захвачено в ближайшие сорок восемь часов. Он поднял руку в приветственном салюте и в сопровождении Кейтеля пошел из канцелярии к своей машине. Кейтель сказал, что он обрадовался, когда Гудериан не стал отказываться от предложения Гитлера взять отпуск, и они распрощались.
Домой в Цоссен Гудериан добрался только к вечеру.
— Сегодня совещание шло ужасно долго, — заметила фрау Гудериан.
— Да, — ответил смертельно уставший генерал. — Зато [312] это было последнее совещание. Меня освободили от занимаемой должности.
Они обнялись.
28 марта, когда Гитлер освободил Гудериана от обязанностей командующего, Дуайту Эйзенхауэру предстояло принять решение, которому суждено было стать одним из самых судьбоносных во всей второй мировой войне. Значительные военные успехи последних двух месяцев заставляли Верховного главнокомандующего пересмотреть планы последнего броска в сердце Германии. Кто мог знать еще полгода назад, что войска Жукова захватят плацдарм на реке Одер, в сорока воздушных милях от рейхсканцелярии, или что Хог захватит целым и невредимым мост через Рейн, или что Паттон так стремительно форсирует Рейн у Оппенгейма?
Эйзенхауэр полагал, что немцы смогут удерживать Берлин еще только несколько недель. Как можно дойти до Берлина первыми, если основные войска Симпсона находились более чем в 300 километрах по прямой от центра Берлина, а на пути к нему еще горы Гарц и река Эльба? Более того, если бы Эйзенхауэр выбрал направлением главного удара Берлин, как того ожидали командующие, это, по его убеждению, привело бы к «практическому сковыванию войск на остальной части фронта».
Таким образом, о наступлении на Берлин не могло быть и речи. Вместо этого союзникам предстояло окружить район Рура и нацелить главный удар на юго-запад, в направлении Мюнхена и Лейпцига. Войска на Лейпцигском направлении должны были встретиться с русскими частями как можно быстрее. А войскам, направляемым в южную Баварию и Австрию, была поставлена задача покончить с форпостом национал-социализма, [313] т. н. Альпийской крепостью, где, по слухам, Гитлер готовился к последнему и решительному бою. Вместо того чтобы идти на Берлин, Монтгомери получил приказ повернуть на северо-запад и взять Любек, важный порт на Балтике, и отрезать немецкие войска, находившиеся в Дании и Норвегии.
Так Эйзенхауэр обосновывал свое решение не брать Берлин, но на это могли иметься и более личные мотивы. Эйзенхауэр знал, что некоторые американские генералы — в частности Брэдли, Паттон, Симпсон и Ходжес ~ считали, что их таланты и способности не использовались в полной мере после сражения в Арденнах. Новый план оправдывал переход инициативы к американцам. Удар по Лейпцигу и Мюнхену должен был нанести Брэдли; после окружения Рура потребовалось бы вернуть ему 9-ю армию Симпсона.
Вероятно, существовал еще один фактор, который заставил Эйзенхауэра одобрить именно такой план действий. Недавно Черчилль показал ему сообщение от Молотова касательно операции «Санрайз». О новом плане наступления можно было рассказать Сталину и таким образом сделать примирительный шаг и доказать, что американцам можно доверять, поскольку у них нет каких-либо скрытых целей.
Каковы бы ни были эти причины, Эйзенхауэр считал вопрос настолько серьезным, что 28 марта послал личное сообщение Сталину — даже не проконсультировавшись с Объединенным комитетом начальников штабов — через генерала Дина в Москве{28}, которого попросил передать сообщение Сталину и получить от него «полный ответ».
Эйзенхауэр писал Сталину о своем решении нанести главный удар южнее Берлина, оставив взятие столицы Германии русским:
... Прежде чем окончательно принять решение, я считаю важным как можно точнее скоординировать свои планы с вашими [314] касательно направлений наступления и времени. Не могли бы вы сообщить мне о ваших намерениях и насколько мои предложения согласуются с вашими планами.Если мы планируем завершить скорейший разгром немецких армий, то я считаю чрезвычайно необходимым скоординировать наши действия и предпринять все возможное для совершенствования связи наших передовых сил. С этой целью я готов направить вам своих офицеров.
За шесть месяцев до этого Эйзенхауэр писал Монтгомери, что Берлин — главная желанная добыча. «Для меня, несомненно, ясно, что мы должны сосредоточить всю нашу энергию и ресурсы для быстрого удара по Берлину». До 28 марта Монтгомери считал, что Эйзенхауэр не изменил своей точки зрения. Затем он вдруг получил приказ, согласно которому после окружения Рура армия Симпсона придавалась Брэдли для нанесения главного удара союзников по Лейпцигу. Таким образом, роль Монтгомери сводилась всего-навсего к «защите северного фланга Брэдли». Естественно, данное сообщение оказалось тяжелым ударом для человека, настроившегося идти на Берлин, имея в распоряжении главные силы союзников, и его не утешили последние оптимистические фразы сообщения: как вы говорите, ситуация в целом выглядит неплохо.
Две американские армии героически сражались, беря в клещи индустриальный Рур. На севере наступал Симпсон, на юге — Ходжес, и ни один из генералов не знал, что как только они окружат группу армий Моделя, реализуются надежды американцев: Симпсон снова вернется под командование Брэдли и американцы затем начнут главное наступление союзников.
Раздражение британцев было достаточно предсказуемым. «Начнем с того, — писал Брук в своем дневнике 29 марта, — что не в его компетенции напрямую обращаться [315] к Сталину, Айк должен был сделать это через Объединенный комитет начальников штабов; во-вторых, его телеграмма совершенно непонятна; и, наконец, все, что в ней написано, совершенно не продумано и является отклонением от ранее согласованного плана».
Полные негодования, не посоветовавшись с Черчиллем, начальники Британского штаба отправили длинную телеграмму в американский Объединенный комитет начальников штабов. В ней говорилось, что Эйзенхауэр превысил свои полномочия, написав напрямую Сталину. Хуже того, решение изменить направление наступления, по их мнению, — серьезная политическая и военная ошибка. Они подчеркивали, что британскую разведку не беспокоят слухи о так называемом «национальном редуте» и на этом факторе нельзя обосновывать будущую стратегию.
Реакцией Маршалла на жесткий ответ стала личная телеграмма Эйзенхауэру, где перечислялись основные возражения британцев, с просьбой их прокомментировать. Это заставило Эйзенхауэра пересмотреть свое решение, и он немедленно отправил телеграмму Дину в Москву, где просил придержать послание Сталину, если это еще не поздно сделать. Должно быть, он получил облегчение, когда узнал, что сообщение Сталину еще не было доставлено.
Как и британский генералитет, Черчилль также считал, что Эйзенхауэр совершил колоссальную ошибку. В первые годы войны ему, так же как и Рузвельту, хотелось быстрее разгромить Гитлера, и поэтому он зачастую жертвовал политическими соображениями. Однако после Ялты он все больше и больше убеждался, что проблемы на Востоке представляют определенную опасность в будущем и политические вопросы приобретают все большую важность по мере того, как приближается победа. Для Черчилля теперь стало ясно, что «Россия начала представлять серьезную опасность для свободного мира... следовало немедленно создать фронт, который мог бы сдержать стремительное продвижение русских... этот фронт должен проходить как можно восточнее... [316] Берлин должен стать приоритетной целью англо-американских армий».
Более того, Черчилль твердо верил, что Прага должна быть освобождена американцами, Австрию следовало взять под контроль вместе с Советами, а амбиции Тито обуздать. Наиболее важным из всего этого Черчилль считал урегулирование основных вопросов между Западом и Россией еще до того как войска союзников уйдут с освобожденных немецких территорий.
В Черчилле удивительным образом сочетались сентиментальность и цинизм, аристократические манеры тори и повадки простолюдина. Несмотря на допущенные им ошибки, он был тем лидером Запада, который мыслил наиболее реалистично. В течение целого месяца он вновь и вновь пытался убедить Рузвельта, что они вместе должны твердо стоять против дальнейшей агрессии Сталина.
«Похоже, есть альтернатива признанию нашего полного поражения, — писал он в одном из посланий. Она заключается в том, чтобы отстаивать ялтинские договоренности... В свете всего этого, не подходящий ли сейчас момент, чтобы написать Сталину совместную ноту по Польше?»
Подгоняемый непрекращающимися просьбами Черчилля и собственной обидой на оскорбительное письмо Молотова, 29 марта Рузвельт наконец отправил премьер-министру телеграмму, в которой говорилось, что пришло время «обсудить вместе со Сталиным более широкие аспекты отношения Советов к международным делам...», а также направил копию своего послания к Сталину. В нем говорилось:
Не могу скрыть от вас озабоченности, с которой я после плодотворной встречи в Ялте слежу за развитием событий, представляющих взаимный интерес. Решения, принятые нами, были хорошими, и в значительной мере с энтузиазмом приветствовались народами мира... У нас [317] нет права разочаровывать их. Однако, мы еще пока не продвинулись в реализации, чего так ожидает весь мир, политических решений, которых мы достигли на конференции. Особенно это касается польского вопроса. Я, откровенно говоря, озадачен тем, почему так происходит, и должен сказать, что мне не совсем понятно явное безразличное отношение вашего правительства...Я хотел бы донести до вас, насколько важно для успешного развития программы международного сотрудничества решить быстро и справедливо вопрос по Польше. Если этого не сделать, то нам придется столкнуться с проблемами в более острой форме...
Пусть данное послание и не содержало настолько сильных выражений, как того, возможно, желал Черчилль, это был, по меньшей мере, шаг вперед. Наступило время занять твердую позицию на всех фронтах.
Рузвельт написал данное письмо в тот день, когда собирался на отдых в Уорм-Спрингс. Он переговорил с каждым членом кабинета. Фрэнсис Перкинс он сказал: «Я поеду в Сан-Франциско открывать конференцию, подготовь для меня речь и встреть как положено делегатов». Несмотря на то, что они находились вдвоем, Рузвельт перешел на шепот: Затем мы отправимся в Лондон. Мы с Элеонор нанесем государственный визит». Президент даже улыбнулся от приятного предвкушения. «Я так давно собирался туда. Мне лично хочется увидеть британцев.... Я попросил Элеонор, чтобы она заказала себе одежду — и очень хорошую, чтобы она великолепно выглядела».
«Но ведь идет война! — воскликнула мисс Перкинс. — Я не думаю, что вам следует ехать. Это опасно. Немцы будут охотиться за вами». [318] Рузвельт приложил руку ко рту и прошептал: «Война в Европе закончится к концу мая».
Президент также побеседовал с Бирнсом и генералом Л. Д. Клеем, которого только что назначили заместителем Главного представителя США в Германии по военным вопросам. Клей, которого это назначение не обрадовало, поскольку он хотел принимать участие в военных действиях на Тихом океане, молча выслушал, как президент выразил свое удовлетворение по поводу того, что боевой генерал, да еще и инженер, едет в Германию. Задав ему пару вопросов о его планах относительно реорганизации промышленности Германии, Рузвельт, даже не слушая ответов, принялся рассказывать, как он учился в Германии, где у него «сформировалась неприязнь к немецкой надменности и провинциализму».
После того как встреча закончилась, Бирнс пошутил: «Генерал, вы слишком много говорите».
— Даже если бы президент дал мне шанс ответить, сомневаюсь, чтобы я смог бы с ним поговорить, поскольку меня шокировал его вид.
«Ваши наблюдения меня беспокоят», — заметил Бирнс. Он часто встречался с президентом, поэтому резкое ухудшение здоровья Рузвельта не бросалось ему в глаза.
Президент покинул свой кабинет, чтобы сесть на поезд, идущий в штат Джорджия, и адмирал Лейхи сопровождал его, идя рядом с инвалидной коляской, до южного входа в Белый дом. «Господин президент, очень хорошо, что вы уезжаете на отдых, — сказал он. — Для нас это также неплохо, поскольку в ваше отсутствие у нас появится больше свободного времени».
Рузвельт рассмеялся. «Все верно, Билл. Желаю приятно отдохнуть в мое отсутствие, потому что когда я вернусь, то просто завалю вас работой, и тогда вам придется попотеть».
В котле
Весь Западный фронт находился на грани развала. На юге группа армий «Г» под командованием Хауссера уже была рассечена на две части войсками Брэдли, а на севере группу армий «X» под командованием генерала Бласковитца сотрясалась под ударами Монтгомери. Это означало, что три армии Эйзенхауэра, которыми командовали Симпсон, Ходжес и Паттон, могли теперь сосредоточить свои усилия на полном разгроме немецких войск, находящихся в центре — группе армий «Б» Моделя.
Оказавшись перед лицом неминуемой катастрофы, все три немецких командующих просто умоляли командующего Западным фронтом Кессельринга разрешить отступить массовым порядком, но того обрекала на бездействие безнадежная философия, навязанная ему Гитлером, — держаться любой ценой. Поэтому Кессельринг заверил их, что чем дольше Рейн удерживается в руках немцев, тем больше «укрепляется фронт». Однако для командующих армиями каждый день обороны означал неизбежные потери среди личного состава и техники. Модель, чья группа армий оборонялась в центре, продолжал настаивать, но Кессельринг так же настойчиво отказывал ему: его войска удерживали жизненно важный промышленный район — Рур.
29 марта Модель сделал детальный анализ сложившейся ситуации и доложил обстановку Кессельрингу: его попытки удержать противника у Ремагена и предотвратить [320] широкомасштабное наступление через Рейн провалились. Продолжать обороняться, следовательно, было абсурдно, «поскольку такие оборонительные действия не могут даже сдержать продвижение сил противника». Модель предлагал поставить новую задачу, поскольку американские танки — оперативно-тактические части Ричардсона — неожиданно появились из ниоткуда и теперь вышли на окраины Падерборна. Если их не остановить, то группа армий «Г» окажется охваченной с флангов. Модель попросил разрешения атаковать с востока 53-м пехотным корпусом, находившемся в шестидесяти километрах от Падерборна. Это позволило бы войти клином в ударные силы американцев и отрезать их от снабжения и подкреплений. Кессельринг разрешил, и Модель отдал приказ командующему 53-м корпусом атаковать на следующее утро, 30 марта. Севернее Ричардсон готовил свое наступление на Падерборн, не подозревая, что немцы вот-вот перейдут в контрнаступление с целью отрезать его от 3-й бронетанковой дивизии. С первыми предрассветными лучами он выдвинулся для выполнения задачи. Стояла пасмурная погода. На пересечении дорог «пантеры» подбили два головных танка Ричардсона, а еще через
Падерборна, американцы снова наткнулись на большое количество «пантер» и «тигров», которые яростно атаковали. После короткого, но кровопролитного боя отступили и американцы, и немцы. Сложилась ситуация, когда ни те, ни другие не могли двинуться с места, чтобы не быть уничтоженными. Ричардсон попросил по рации нанести удар авиацией по противнику, который спрятался за близлежащим холмом, но авиационная поддержка была невозможной из-за сильной облачности. У танков Ричардсона заканчивалось горючее и боеприпасы, и он срочно попросил сбросить все необходимое с самолетов. На запрос пришел лаконичный ответ: «Нет свободных самолетов». Через несколько минут пришли новости похуже: немцы начали неожиданное наступление в шестидесяти километрах [321] в тылу и вот-вот должны были отрезать вырвавшиеся вперед американские колонны.
Теперь Ричардсону оставалось только окопаться и надеяться, что стоявший перед ним противник не перейдет в контратаку. Немцы, похоже, также опасались активных действий со стороны американцев, поэтому тоже не проявляли никакой инициативы. Уже наступали сумерки, когда Ричардсону пришлось решать еще одну проблему: генерал Морис Роуз, командующий 3-й бронетанковой дивизией, планировал навестить Ричардсона с проверкой и хотел, чтобы его кто-то встретил. Ричардсон снова передал по рации, что у него нет ни одного свободного джипа. «Не присылайте сюда генерала!» — категорически отрезал он и тут же отключил связь.
Роуз находился в восьми километрах от правого фланга Ричардсона в расположении оперативно-тактической группы Уэлборна. Полковнику Уэлборну только что сообщили летчики, что четыре «тигра» на его направлении уничтожены «тандерболтами», и он уверенно двинулся вперед. Первые несколько километров все шло нормально, но потом, когда американцы пошли на подъем, немцы открыли по их колонне точный огонь из 88-миллиметровых орудий. Четыре «подбитых» тигра еще оказались вполне боеспособны. Танку Уэлборна и трем другим танкам удалось спуститься в овраг к ручью и укрыться за складками рельефа, но семь других американских танков стали прекрасной мишенью.
Генерал Роуз, сын раввина, был энергичным командующим. Он находился на удалении около километра от горящих танков и, узнав, что трем удалось прорваться, попросил помощи у оперативно-тактической группы Доана, шедшей следом.
Именно в этот момент семь или восемь «тигров» появились с юго-восточного направления, зашли в тыл Уэлборну и преградили путь колонне Доана. Немецкие танки уже успели уничтожить самоходное противотанковое орудие и несколько машин. За исключением трех [322] танков, все остальные силы Уэлборна попали в окружение. Впереди на холме, прямо на дороге, виднелись четыре «тигра», за ними стояли еще не менее семи. Все они вели огонь, медленно приближаясь к колонне. Танки шли в сопровождении пехоты, которая пряталась в перелесках.
В сумерках после ухода последних «тандерболтов» девять «тигров» появились из леса на левом фланге американцев и пошли прямо на колонну, двигаясь по дороге. На своем пути они давили технику и обстреливали из пулеметов траншеи. Роуз и его силы оказались в ловушке. Поле боя освещалось горящей американской техникой. Любое движение было равно самоубийству, но и выбора другого у Роуза не осталось.
Полковнику Фредерику Брауну, командиру артиллерийского дивизиона, все это напоминало страшную сцену из «Ада» Данте. Он посоветовал Роузу пробиваться через лес на левом фланге, несмотря на заградительный автоматный и пулеметный огонь, а затем обойти немецкие танки, зашедшие к ним в тыл. Однако Роуз заметил, что впереди, в том месте, куда повернул Уэлборн, четырех «тигров» уже нет. Он считал, что безопаснее двигаться вправо, уйти в темноту, а затем — вперед, догонять Уэлборна.
Генерал вместе с сопровождающей его группой на двух джипах, бронемашине и с одним посыльным на мотоцикле выехали из горящей колонны и поехали за Уэлборном. Через полтора километра они добрались до развилки дорог. С правой стороны дороги виднелись неясные очертания одного из американских танков. Группа Роуза свернула с главной дороги, по которой можно было добраться до Ричардсона, и поехала к танку. Танк был в неисправном состоянии и брошен. Неожиданно из леса по ним открыли огонь очередями. Роуз отдал приказ вернуться на главную дорогу, и они продолжили путь на соединение с Ричардсоном. Джип Брауна, за рулем которого сидел сам полковник, шел первым, за ним следовал Роуз, далее бронемашина, и замыкал группу мотоциклист. [323]
Небольшая колонна уже начала подниматься в гору, когда Браун сквозь темноту увидел идущий в их сторону танк. «Наверное, это один из новых танков Джека», — сказал Браун, подумав, что призрачные очертания могли принадлежать «першингу» Уэлборна. Но когда танк проехал мимо, один из пассажиров Брауна, полковник Джордж Гартон, обратил внимание, что у танка две выхлопные трубы, в то время как у «першингов» имелась только одна. Танк оказался немецким «тигром», и Гартон был уверен, что за ним идут другие. «Тигры», — закричал он Брауну. «Съезжай с дороги!» — закричал тот и на полной скорости проехал мимо двух других танков, в поисках места, где можно было повернуть.
Первые три танка проехали мимо, но в следующем опознали во встречной колонне противника, и «тигр» рванулся наперерез Брауну. Браун нажал на газ и успел проехать между танком и деревом, для чего пришлось выбросить канистру с бензином. Оторвавшись, он сбросил газ, чтобы посмотреть, удалось ли прорваться Роузу, и в этот момент Браун заметил пятый немецкий танк. Браун взял вправо, снова нажал на газ и, проехав через канаву, съехал с дороги. Он остановился в середине поля. За своей спиной он слышал залпы пушек, виднелись вспышки от разрывов снарядов. Все выскочили из машины и бросились к лесу.
Джип, в котором ехал Роуз и еще несколько человек, смог пройти мимо двух «тигров», но был остановлен третьим. Ехавшие в джипе стали выскакивать из машины на дорогу, но на них уже были угрожающе наведен пулемет. Затем из башни появилась голова немецкого танкиста. Он стал размахивать автоматом и сказал что-то на немецком.
— Мне кажется, они хотят, чтобы мы сдали оружие, — сказал Роуз.
Беллинджер и Шонс расстегнули портупею с кобурой, а Роуз, стоящий между ними, потянулся к кобуре, чтобы расстегнуть ее. Вдруг раздалась автоматная очередь. Роуз замертво упал на дорогу. В темноте командир [324] немецкого танка не понял намерений генерала и расстрелял его. Шонс прыгнул за танк, уходя с линии огня. Беллинджер отпрыгнул назад и упал в канаву. По нему сразу открыли стрельбу, но по чистой случайности в него не попали — он убежал и спрятался в лесу. Шонс сломал ногу, но ему также удалось спастись. Водитель бронемашины и офицер по оперативным вопросам дивизии подполковник Уэсли Свет были окружены немцами.
Те, кому удалось выбраться из первой засады, рассеялись по всей местности. Убегая, они выбрасывали «люггеры», часы и другие немецкие трофеи. Большей частью страх перед репрессиями не имел под собой никаких оснований: очень мало немцев желали мести, и еще меньше хотели заниматься отловом американцев.
В ту ночь сержанты Брайан Оуэн и Артур Хаусчайлд бежали через лес и наткнулись на группу немцев из ста солдат, которые с радостью подняли руки вверх. Сержанты по очереди стали конвоировать пленных. Оуэн почти не спал за прошедшую неделю и во время пути постоянно засыпал на ходу — его будил пленный немец. На рассвете сержанты вывели пленных немцев на лесную дорогу в надежде, что выбрали правильное направление. Через несколько километров они подошли к небольшой сторожевой будке. Внутри с трудом можно было рассмотреть солдата, но нельзя было с уверенностью сказать кто это — американец или немец.
«Боже Иисусе!» — воскликнул солдат при виде огромной толпы немцев. Оуэн готов был его расцеловать.
После передачи пленных офицеру дивизии сержантам приказали вернуться и доставить тело Роуза. Понадобилось около часа, чтобы найти его на дороге. Немцы, наверное, не поняли, что застрелили командира дивизии; карты и коды в его джипе остались нетронутыми, так же как и документы в бронемашине{29}. Кольт генерала все еще был в кобуре, и Оуэн забрал его, чтобы передать семье погибшего. Сержанты порылись [325] в джипе и бронемашине и наконец нашли покрывало. Они завернули тело генерала, положили ему на грудь каску и понесли в тыл. Вернувшись к своим, первым они увидели молодого лейтенанта, прибывшего из резерва. Тот спросил, что они делают. Получив объяснение, он сделал им выговор за недостойное обращение с телом генерала. Оуэн, чьи друзья погибли и остались лежать на дороге, послал его куда подальше и был отдан под трибунал.
30 марта Бернард Барух, только что прибывший из Америки со специальным заданием, ехал из Лондона по сельской местности, покрывшейся весенней зеленью, и слушал хвалебные отзывы Черчилля о Рузвельте и Гарри Гопкинсе, его самых лучших друзьях. За несколько дней до этого Гопкинс пришел в апартаменты Баруха в отеле «Шорхэм» в Вашингтоне и намекнул на то, что у Рузвельта с Черчиллем имеются разногласия по некоторым послевоенным проблемным вопросам. Гопкинс сказал, что ни он, ни Джон Уинант, посол США в Великобритании, не смогли «сдвинуть» с места премьер-министра, и Рузвельт хотел узнать, сможет ли Барух повлиять на своего старого друга.
Когда Барух прибыл к президенту за более точными инструкциями, тот поначалу проявлял больший интерес к операции «Санрайз» и недоумевал по поводу неадекватной реакции русских на нее. В конце концов Рузвельт дошел до сути. Он хотел, чтобы Барух встретился с Черчиллем и прозондировал почву на предмет «различных вопросов, касающихся мира». Попытки Баруха получить дополнительные разъяснения не увенчались успехом, и он почувствовал, что президент «слишком устал, чтобы принимать решения». По одному из вопросов, однако, Рузвельт высказался четко. «Было бы великолепным жестом, — сказал Рузвельт, — если [326] бы британцы восстановили в Китае Гонконг». Барух с этим не согласился, но, разумеется, собирался передать это пожелание.
— Может, написать письмо Уинстону? — спросил Рузвельт.
— Нет, никакого письма не нужно, — рассудительно заметил Барух. — Потом, если что, то можно будет переложить ответственность на меня.
После совещания со Стеттиниусом, Арнольдом, Лейхи и Кингом Барух полетел на личном президентском самолете, который он окрестил «Священной коровой», в Англию и теперь, на пути в Чекерс, спросил Черчилля: «Что это ходят за разговоры, что у тебя с нашими ребятами трудности?». Вслед за этим он привел пример с ЮНЕСКО, созданию которой противился премьер-министр. Черчилль ответил, что, по его мнению, эта организация будет работать неэффективно.
— Она ведь не принесет никакого вреда?
— Но и ничего хорошего также.
— Раз вреда от нее не будет, то почему бы не дать президенту того, чего он хочет?
Еще не добравшись до Чекерса, Черчилль согласился поддержать президента, который наконец поддержал его.
Черчилль, однако, только что получил радиограмму от Эйзенхауэра, которая, по его мнению, подтверждала полное непонимание советской угрозы в послевоенном мире. Это сообщение было ответом на личный телефонный звонок Черчилля, который подвергал сомнению решение не принимать участие в штурме Берлина. В своем сообщении Эйзенхауэр повторил обоснование данного решения и подтвердил свое решение отдать Берлин Сталину, а союзникам продвигаться на восток, «чтобы обменяться рукопожатием с русскими или встретиться на Эльбе».
Британские начальники штабов почти одновременно получили еще более тревожное сообщение. Это был ответ Объединенного комитета начальников штабов на резкое осуждение англичанами решения Эйзензауэра. [327]
В нем прямо говорилось, что Эйзенхауэр «лучше знает, какие меры предпринимать для скорейшего разгрома немецких армий», и его стратегическая концепция «обоснована с точки зрения скорейшего разгрома Германии и должна получить полную поддержку». В этом не выражалось никакого сомнения. Объединенный комитет начальников штабов полностью, даже агрессивно поддерживал Эйзейнхауэра.
В Реймсе Эйзенхауэр все еще объяснял Маршаллу, почему он решил не брать Берлин. «Это не было изменением базовой стратегии»{30}, и сам Берлин «не представляет особой важности как стратегический объект». Более того, сказал он, новый концентрированный удар южнее столицы «может скорее привести к падению Берлина... чем распыление наших усилий...».
Монтгомери так отреагировал на решение Эйзенхауэра не брать столицу фашистской Германии:
... Это место (Берлин) для меня всего лишь географическая точка, а они меня никогда не интересовали. Моя цель — уничтожить силы противника и его способность сопротивляться.
На следующий день, 31 марта, Черчилль подготовил меморандум Генеральному штабу Великобритании, в котором он указал на несообразность их довольно эмоционального послания, которое они направили американским начальникам штабов, не проконсультировавшись с ним. Он был полностью согласен с содержанием, но подчеркнул, что «у нас лишь четверть сил в Германии и с июня 1944 года ситуация значительно изменилась... короче говоря, наша телеграмма может вызвать серьезные аргументы со стороны американского штаба, и они обоснованно парируют удар...»
Премьер-министр не успел еще отправить меморандум, [328] как получил копию жесткого ответа от американского Комитета начальников штабов, в котором позиция Эйзенхауэра поддерживалась безоговорочно, и это заставило Черчилля сделать приписку к своему официальному письму: «Р. 5. — Все вышесказанное уже диктовалось мной еще до того, как я увидел ответ Комитета начальников штабов».
Он также отправил ответ, который послал Эйзенхауэру еще накануне. С удивительной прозорливостью он разбил все аргументы Эйзенхауэра. Послание заканчивалось четырнадцатью словами, которые Черчилль не включил в свой собственный дневник:
... Не понимаю, в чем для нас заключается выгода, если мы не будем форсировать Эльбу. В случае ослабления сопротивления противника, чего вы, очевидно, ожидаете и что вполне может произойти, почему мы не должны перейти Эльбу и не продвигаться как можно дальше на восток? Это имеет важный политический смысл, поскольку русские войска на юге очевидно собираются войти в Вену и взять под контроль Австрию. Если мы по своей собственной воле отдадим им Берлин, даже имея все возможности взять его самим, то это может еще более утвердить их в уверенности, что они сделали все сами.Далее, я лично не считаю, что берлин потерял свою военную и тем более политическую значимость. Падение Берлина будет иметь огромное психологическое воздействие на немцев, продолжающих сопротивляться по всему рейху. Пока держится Берлин, широкие массы немцев будут считать своим долгом продолжать сопротивление. Мысль о том, что взятие Дрездена и соединение с русскими [329] станет наивысшим достижением, меня не прельщает. Подразделения правительства, переехавшие на юг, могут снова туда вернуться. Пока над Берлином развевается немецкий флаг, он будет оставаться главным оплотом германии.
Следовательно, я предпочитаю настаивать на плане, согласно которому мы форсируем Рейн, и 9-ая армия вместе с 21-й группой армий далее форсирует Эльбу и идет на берлин. Это вполне совместимо с нанесением главного центрального удара, который вы правильно развиваете в результате блестящих операций ваших войск южнее Рура. Для этого нужно перевести одну армию на северный фланг, что позволяет избежать переброску сил его величества для выполнения непредвиденных ограниченных задач.
В Москве в тот же вечер генерал Дин и Гарриман вместе со своими британскими коллегами направились в Кремль и передали Сталину английский оригинал и перевод на русский язык послания Эйзенхауэра по вопросу о Берлине. Прочитав его, маршал остался таким же невозмутимым. Он сказал, что план «кажется хорошим», но не мог принять решения, пока не посоветуется с высшим военным руководством. Затем он спросил, знает ли Эйзенхауэр о подготовленных в центре Германии рубежах обороны.
— Нет, — ответил Дин.
— Будет ли вспомогательный удар наноситься из Италии или на одном из участков Западного фронта?
Дин ответил, что, насколько он знает, его собираются нанести на Западном фронте.
— Подтверждается ли информация о том, что на Западном фронте насчитывается шестьдесят немецких дивизий? [330]
Американцы ответили, что их насчитывается шестьдесят одна.
— Имеются ли у немцев резервные дивизии на Западном фронте?
— Очевидно, нет.
Затем Гарриман спросил о погодных условиях на востоке. «Значительно улучшились», — ответил Сталин.
— Ваши предыдущие оценки того, что операции на востоке могут замедлиться в связи с распутицей остаются прежними? — спросил Гарриман.
— Ситуация оказалась лучше, чем я предполагал.
Сталин объяснил, что разлив в этом году начался рано и дороги уже начали высыхать. Еще некоторое время они продолжали разговаривать о положении на Восточном фронте, пока Сталин, который, должно быть, все еще размышлял над сообщением Эйзенхауэра, вдруг сказал: «План Эйзенхауэра хороший. Он является завершающим шагом в достижении самой главной цели — разделения Германии на две части». Он также считал, что направление, на котором должна была произойти встреча американских и советских войск, очень благоприятно. После этого он также добавил, что, как и Эйзенхауэр, считает, что немцы сделают последним оплотом сопротивления горы Чехословакии и Баварии, и заверил гостей, что на следующий день даст ответ на послание Верховного главнокомандующего союзников. Не оставалось сомнений, что Сталин доволен.
В Англии Брук вернулся домой после дневной рыбалки с Маунтбаттеном и прочитал записку, в которой сообщалось, что премьер-министр хочет встретиться с начальниками штабов в Чекерсе.
Его уикенд сократился, и на следующий день он выехал на встречу. Это было пасхальное воскресенье 1 апреля. В течение двух часов Черчилль и начальники штабов обсуждали решение Эйзенхауэра. Брук предполагал, что весь этот вопрос, включая перевод Симпсона под командование Брэдли, «связан с национальными [331] устремлениями и желанием сделать так, чтобы усилия США не были нейтрализованы лаврами Британского командования». Однако совет решил, что поделать ничего нельзя, и в конечном итоге пришли к выводу, что более полные объяснения Эйзенхауэра внесли ясность — в его планах не содержится «очень больших изменений», за исключением того, что главным направлением наступления теперь стал Лейпциг, а не Берлин.
После встречи начальники штабов поработали над ответом на послание американцев, которое Брук назвал «довольно грубым посланием американских начальников штабов». Тем временем Черчилль отправлял длинную телеграмму Рузвельту. Хотя по духу она была написана в примирительном тоне и в ней отмечалось, что две нации остаются «самыми верными друзьями и товарищами, которым когда-либо приходилось сражаться бок о бок как союзникам», там также особо подчеркивалось глубокое убеждение Черчилля в том, что следует вскрыть подлинную природу агрессивного коммунизма и немедленно поставить на его пути заслон всеми возможными способами.
... Довольно открыто говорю, что берлин имеет огромную стратегическую важность. Ничто не произведет такой психологический эффект отчаяния на все немецкие силы сопротивления, как падение Берлина. Это будет главный сигнал поражения для немецкого народа, с другой стороны, если оставить Берлин и он будет осажден русскими, даже оставаясь в руинах, он будет воодушевлять всех немцев, которые продолжат сопротивление. Есть еще и другой аспект, который мы должны рассмотреть. Нет сомнения, что русские возьмут Австрию и войдут в Вену. Если они возьмут также и Берлин, то не сложится ли у них впечатление, что они [332] внесли главный вклад в нашу общую победу, и не приведет ли это к тому, что в будущем могут возникнуть значительные трудности? Я считаю, что с политической точки зрения нам следует идти как можно дальше на восток Германии, а если мы сможем взять Берлин, то мы, несомненно, должны взять его. С военной точки зрения это также имеет под собой серьезное основание...
В тот же день Брук написал в своем дневнике: «Очень и очень жаль, что на простую стратегию оказывает влияние узконациональная точка зрения союзников... Но, как говорит Уинстон, «воевать вместе с союзниками лучше, чем воевать без них!».
Брук пребывал в хорошем расположении духа, что случалось довольно редко, в отличие от Эйзенхауэра, который возмущался, готовя ответ на последнее послание Черчилля. Особое беспокойство доставили ему последние четырнадцать слов премьер-министра. Повторив, что он «плана не менял» и что единственное изменение касалось временного фактора, он продолжал:
Я обеспокоен, если не сказать очень обижен, тем, что ты считаешь, будто я могу осуществить «переброску сил его величества для выполнения непредвиденных ограниченных задач». У меня и в мыслях такого не было, и я думаю, что мой опыт командования силами союзников в течение двух с половиной лет не дает оснований для возникновения таких мыслей. Более того, я совершенно не вижу, как роль, действия или престиж 2-й британской и канадской армий могут затрагиваться тем, что 9- я армия наступает на своем участке под командованием [333] Брэдли. Я должен быть уверен, что в наших тылах нет противника, а удар по Лейпцигу наносится успешно-естественно, если на линии фронта в какой-либо момент возникнут условия для проведения операции «затмение», то мы стремительным броском пойдем вперед и Любек вместе с Берлином будут включены в список главных целей.
Если британцы все еще проявляли недовольство решением Эйзенхауэра, то другой союзник американцев был более чем удовлетворен. В тот же самый день генерал Дин направил командующему союзными войсками телеграмму личного и очень секретного характера от Сталина:
Ваш план разделить немецкие силы, соединив советские войска с вашими войсками, полностью совпадает с планом советского главнокомандования.Я также согласен с вами, что местом встречи наших войск должен стать район Эрфурта, Лейпцига, Дрездена. Советское главнокомандование полагает, что главный удар советских войск должен быть нанесен в указанном направлении.
Берлин потерял свое былое стратегическое значение. Советское командование планирует выделить на берлинское направление второстепенные силы.
Вся ирония заключалась в том, что Сталин использовал аргумент Эйзенхауэра относительно потери Берлином своего стратегического значения, хотя об этом Эйзенхауэр Сталину и не писал, для того чтобы скрыть истинные намерения, в то время как Жуков заканчивал последние приготовления для завершающей, мощной атаки на Берлин. [334]
31 марта к полудню в результате отчаянной атаки Моделя в Руре немецкие войска вклинились в боевые порядки 3-й американской бронетанковой дивизии на пятнадцать километров и отрезали оперативно-тактическую группу Ричардсона и Хогана. Коллинз, командующий корпусом, в который входила дивизия, этого не знал. Но ему стало известно от военнопленных, что немцы собираются контратаковать на его левом фланге. Коллинзу пришлось позвонить своему старому другу генералу Симпсону. Коллинзу срочно требовалась помощь, даже если бы ее пришлось получить от армии, входящей в другую группу армий.
21-я группа армий Монтгомери через несколько дней должна была соединиться с 12-й группой армий Брэдли под Падерборном, в результате чего Рур превращался в «котел». Однако Коллинз сообщил Симпсону, что Монтгомери продвигается очень медленно, а соединение должно произойти как можно скорее, поскольку в противном случае немцы могут выскользнуть из мешка.
«Билл, я обеспокоен, — сообщил Коллинз. — Мои войска слишком растянуты по линии фронта». Он попросил Симпсона выделить боевые части из 2-й бронетанковой дивизии США и немедленно направить их в район Падерборна. «Я пошлю им навстречу свои части».
Симпсон согласился, ничего не сообщив Монтгомери, и с наступлением ночи 2-я бронетанковая дивизия ускоренным маршем пошла на юго-восток. В голове колонны находилась рота «Е» 67-го танкового полка, которой командовал первый лейтенант Уильям Доули. Он даже понятия не имел, что принимает участие в боевой задаче, имеющей важнейшее значение, он не знал также маршрут движения. У Доули был приказ прорваться к Липпштадту, городу, находящемуся в тридцати километрах восточнее Падерборна. Стояла кромешная [335] тьма, и хотя временами слышались автоматные очереди, лейтенант ничего не видел. Это основательно действовало на нервы. С южного направления доносились разрывы снарядов, настолько оглушительные, что танки вздрагивали от вибрации. Это были отзвуки боев в Руре.
Однако рота Доули натыкалась пока только на отдельные очаги сопротивления немцев, вооруженных лишь стрелковым оружием, и к шести часам утра Пасхального воскресенья после семидесятипятикилометрового марша американцы вышли на окраину Липпштадта. Пехотинцы попрыгали с машин, проверили первые несколько домов и вошли в город. Именно в этот момент на дороге появился немецкий танк и выстрелил по первому американскому. По счастливой случайности, снаряд срикошетил от башни. После этого немецкий танк спешно ретировался. Дальше дорогу американцам преградили бетонные блоки, но неожиданно из домов выбежали мирные жители и расчистили путь.
Второй лейтенант Дональд И. Якобсен, командир 1-го взвода, имел приказ войти в город, поскольку в районе госпиталя попало в окружение отделение пехотинцев и им требовалась помощь. Якобсен посадил солдат на танки и поехал на подмогу. Как только они приблизились к зданию госпиталя, им навстречу с поднятыми руками вышли тридцать пять немцев, которых также посадили на танки. Якобсен решил поехать дальше в город в поисках боя. На выезде из города он увидел танки, идущие с восточного направления. Он уже подготовился открыть огонь, но увидел, что это М-5 из 3-й бронетанковой дивизии.
Был час дня. Группа армий Моделя, около 300 000 солдат, только что попала в окружение в самом последнем промышленном районе Германии, но для американцев, которые замкнули «котел», это был всего лишь еще один обычный день. Солдаты обменивались шутками и радовались, что за город не пришлось сражаться. [336] Якобсен так и не понял значения происшедшего, пока к нему у кирхи не подошла группа фотографов и корреспондентов. Только тогда он подумал: «Удивительно, насколько несведущи ребята, которым приходится воевать».
Черчилля в тот день больше всего беспокоило решение Эйзенхауэра отдать Берлин русским. Премьер-министр боялся, что спор может закончиться горькой обидой, если его не прекратить, и тем не менее не хотел оставлять темы разговора.
Он пошел на компромисс, послав Эйзенхауэру взвешенное и дружеское послание:
Спасибо еще раз за теплые слова телеграммы.. Тем не менее, нахожусь под впечатлением важности вступления в Берлин, который вполне может стать нам доступным, учитывая ответ, который вы получили из Москвы, где в третьем абзаце говорится: «Берлин потерял свое былое стратегическое значение». Это следует читать в контексте моего упоминания о политических аспектах. Я полагаю, что очень важно пожать руки русским как можно дальше на востоке Германии...
Однако и это послание не произвело на Эйзенхауэра никакого эффекта, так же как и предыдущие. Он был настолько привержен своему плану и так искренне верил в его военное обоснование, что собирался стоять за него до конца.
Когда Кессельринг вернулся на свой командный пункт, расположенный в лесах Тюрингии, начальник штаба Вестфаль доложил, что получен приказ из ставки Гитлера. Моделю было приказано оборонять Рур как крепость и ни в коем случае не отступать.
Кессельринг не поверил своим ушам. Разве в ставке [337] не знали, что для солдат, окруженных в Руре, оставалось еды только на две-три недели? Кроме того, по мнению Кессельринга, Эйзенхауэр не имеет в Руре стратегических интересов — его главная цель находится дальше, на востоке.
Западный фронт потерял право называться фронтом. На севере у Бласковитца остались изрядно потрепанные части. Хауссер на юге был также разбит, и остатки его войск оказались разрознены. Модель, находившийся в центре, также был обречен. Фронт Кессельринга испарился; с этого момента можно было говорить лишь об оттягивании времени.
Борман писал своей жене впервые за несколько дней, описывая отчаяние, которое, как туча, нависло над Берлином. Он предупредил свою «любимую», что командование армии в Вене «прискорбно плохое и нужно ожидать только худшего», поэтому ей следует подготовиться к эвакуации из Оберзальцберга в Тироль. «Я печален и сердит за то, что в данный момент нет других более веселых сообщений, — завершил он, — но я все это компенсирую, когда придут хорошие мирные времена».
Однако некоторые немцы все еще отказывались верить во все более очевидную катастрофу. Гиммлер, например, продолжал утверждать, что военная ситуация не так уж безнадежна. «Я готов сделать все для немецкой нации, но война должна продолжаться, — сказал он двум своим собеседникам, графу Бернадотту и Шелленбергу во время четырехчасовой беседы. Я дал клятву фюреру, и эта клятва нерушима».
— Неужели вы не понимаете, что Германия войну проиграла? — воскликнул граф. — Человек, занимающий такой пост, несущий такую огромную ответственность, не может слепо подчиняться своему начальнику, но должен иметь храбрость взять на себя ответственность за решения, принятые в интересах народа.
Гиммлер был немногословен и задумчив и продолжал неподвижно сидеть, пока его не позвали к телефону. [338] Он быстро встал и вышел из комнаты, словно обрадовался поводу избавиться от укоряющих нападок Бернадотта. Шелленберг был рад тому, что на его шефа оказали давление, и посоветовал Бернадотту еще больше давить на Гиммлера.
Однако когда тот вернулся, Бернадотт стал говорить о своей собственной миссии. Он попросил немедленно перевести всех датчан и норвежцев в Швецию.
На лицо Гиммлера легла тень. «Лично я удовлетворил бы эту просьбу с удовольствием, но вряд ли я смогу это сделать». Он тут же перевел разговор на другую тему и признал, что немецкое правительство допустило много фатальных ошибок. «Ошибкой было лукавить с Англией. Что касается меня, то, разумеется, меня считают самым жестоким и главным садистом из всех живых. Однако хочу заметить одну вещь: я никогда публично не поносил врагов Германии».
«Если вы этого не делали, то Гитлер сделал это самым тщательным образом, — заметил граф. — Не он ли это сказал: «Мы сметем с лица земли все до единого английские города»? Неудивительно, что союзники теперь систематически бомбят немецкие».
На следующий день после вступления американцев в Липпштадт и окружения немецких войск в Руре Гитлер наконец признал в «частном разговоре», что полное поражение не только возможно, но и вероятно. «Даже такая перспектива, однако, — сказал он, — не ослабит мою непобедимую веру в будущее немецкого народа. Чем больше мы страдаем, тем более славным будет возрождение вечной Германии!»
Хотя лично он не смог бы вынести жизни в побежденной Германии, он хотел дать тем, кто выживет, несколько «правил поведения». Он советовал им «уважать те расовые законы, которые мы нарушали», и «сохранить прочным союз всех германских рас».
Затем он стал предсказывать, что после поражения Германии возникнут только две великие державы — Америка и Советский Союз. «Законы истории и географии [339] вынудят эти державы соперничать в военной либо в экономической или идеологической сферах. По этим же законам станет неизбежным, что эти две державы будут врагами Европы. В той же мере верно и то, что обе державы рано или поздно сочтут желанным получить поддержку единственной великой нации в Европе — немецкого народа. Я особенно подчеркиваю, что немцы любыми путями должны избегать играть роль пешки в обоих лагерях»{31}.