Часть первая.

Широкомасштабное наступление

Глава 1.

Восточное направление

Утром 27 января 1945 года среди 10 000 заключенных лагеря Шталаг Люфт III (в нем содержались пленные американские и английские летчики), расположенного всего лишь в 160 километрах от Берлина, воцарилась атмосфера возбужденного ожидания. Несмотря на обжигающий холод и непрекращающийся снег, падавший большими хлопьями, заключенные сидели скорчившись в бараках и обсуждали последние новости: русские находятся менее чем в тридцати километрах на восток и продолжают наступление.

Двумя неделями ранее первые сообщения о наступлении Красной Армии стали поступать от словоохотливых охранников. Заключенные пребывали в прекрасном расположении духа до тех пор, пока несколько охранников-головорезов не намекнули, что из Берлина поступил приказ превратить лагерь в неприступную крепость и держаться в ней до конца. Несколько дней спустя среди заключенных распространился еще один слух о том, что немцы собираются использовать военнопленных в качестве заложников и расстрелять их в том случае, если русские попытаются захватить район. За этим слухом последовал еще один: немцы собираются оборудовать в душевых комнатах газовые камеры и просто уничтожить заключенных.

Дух военнопленных упал настолько, что Артур Ванаман, бригадный генерал армии США и старший [5] по званию среди заключенных, направил в пять блоков лагеря директиву с указанием запретить распространение слухов и ускорить подготовку к возможному насильственному перемещению на запад.

Один из заключенных лагеря написал в своем дневнике: «Наш барак похож на заседание кружка кройки и шитья из общества помощи престарелым». Мужчины сидели, скрестив ноги, на нарах, и кроили перчатки из подкладок шинелей, придумывали зимние шапки, маски для защиты от холодного ветра, шили импровизированные ранцы из брюк. Некоторые молодые наиболее находчивые солдаты даже делали лыжи из отходов пиломатериалов и досок от нар.

Тем не менее слухи продолжали распространяться, и 26 января Ванаман организовал собрание в одном из самых больших помещений лагеря. Он, широко шагая, поднялся на возвышение и объявил, что слушал недавно новости Би-Би-Си по радиоприемнику, нелегально доставленному в лагерь, и там сказали, что русские находятся от них всего лишь в двадцати милях. Он жестом попросил стихнуть восторженные возгласы и сообщил, что им всем, возможно, придется отправиться пешком через всю Германию. «Наш лучший шанс выжить — это быть одной командой, готовой выдержать любые испытания. Бог наша единственная надежда, и мы должны довериться ему».

К утру 27 января заключенные Шталага Люфт III были готовы. Снаряжение, необходимое для эвакуации, сложили у дверей каждого барака, другие вещи лежали на нарах, в любой момент готовые для быстрой укладки. Падал снег, люди со странным выражением умиротворения и спокойствия на лицах напряженно ждали. Многие не отрываясь смотрели за высокие заборы, обтянутые колючей проволокой, на стройные ряды покрытых снегом сосен, за которыми их ждала неизвестность.

Было время, когда Гитлер держал под контролем почти всю Европу и Северную Африку. Его армии вторглись вглубь России и захватили территорию, большую, чем та, которой когда-то владела Римская империя. Спустя пять с половиной лет после начала войны его необъятная империя сократилась до границ собственно Германии. Американская, британская, канадская и французская армии изготовились к последнему броску по всей западной границе Германии от Голландии до Швейцарии. На Восточном фронте от теплых вод Адриатики до холодного Балтийского моря в десятках мест в линии обороны вермахта зияли бреши. После освобождения половины Югославии, большей части территории Венгрии и трети Чехословакии на востоке, Красная Армия продолжала свое самое широкомасштабное в истории войн наступление уже в течение пятнадцати дней.

12 января почти 3 миллиона советских солдат — более чем в десятки раз превышавшие по численности войска союзников, высадившихся в Европе, — после массированной артиллерийской подготовки и при поддержке казавшегося нескончаемым потока танков «ИС» и Т-34, внезапно атаковали 75-тысячную плохо вооруженную группировку немецких войск по всему фронту от Балтийского побережья до центральной части Польши. На самом северном участке 3-й Белорусский фронт под командованием маршала Ивана Даниловича Черняховского{1} стремительно вышел к Кенигсбергу — историческому центру Восточной Пруссии. На левом фланге войска 2-го Белорусского фронта под командованием молодого и энергичного маршала Константина Рокоссовского вышли к Данцигу и приближались к Танненбергу, где во время первой мировой войны Германия одержала одну из своих самых триумфальных [6] побед. Войсками 1-го Белорусского фронта, наступавшими южнее, командовал один из самых талантливых полководцев Красной Армии — маршал Георгий Жуков. Его соединения взяли за три дня Варшаву и теперь окружали Познань, а конечной своей целью видели взятие Берлина. И, наконец, на самом южном фланге широкомасштабного наступления находился 1-й Украинский фронт под командованием маршала Ивана Конева — именно его войска приближались к уже упоминавшемуся концлагерю Шталаг Люфт III.

Войска 3-го и 2-го Белорусских фронтов вели боевые действия против немецкой группы армий «Север» (командующий генерал-полковник Г. Рейнхардт{2}) и завершили ее окружение в Восточной Пруссии. Командующий 4-й армией, генерал Фридрих Хосбах, невзирая на категорический запрет Гитлера, по своей собственной инициативе начал отходить на запад. Рокоссовский уже вклинился в расположение немецких войск почти на 350 км, обойдя Хосбаха, и тот понимал, что если не удастся отойти с боем, то его войска будут сметены. Более того, Хосбах знал, что его долгом было открыть коридор для отхода полумиллиона мирных жителей из Восточной Пруссии, двигавшихся в повозках и пешком.

Непосредственный начальник Хосбаха Рейнхардт одобрил этот шаг, но генерал Гейнц Гудериан, начальник генерального штаба сухопутных войск, осуществлявший общее руководство Восточным фронтом, пришел в ярость, когда узнал, что основная часть территории Восточной Пруссии уже отдана практически без сопротивления и без его ведома. Рожденный в местечке у реки Висла, в Восточной Пруссии, Гудериан был воспитан в духе ненависти к России и считал ее своим смертельным врагом{3}. Пруссак до мозга костей, он [7] был полон решимости защищать свою родину от большевиков. И тем не менее он решительно встал на сторону как Хосбаха, так и Рейнхардта, когда Гитлер вызвал их в рейхсканцелярию и обвинил в государственной измене. «Они заслуживают того, чтобы их отдали под трибунал, — сказал фюрер. — Их и их подчиненных следует разогнать».

«Я готов поручиться за генерала Рейнхардта», — заявил Гудериан, а относительно Хосбаха заметил, что тот ни при каких обстоятельствах не может считаться предателем.

На Гитлера слова Гудериана не подействовали. Он освободил Рейнхардта от занимаемой должности и заменил его на самого необычного человека, который накануне сказал своим осажденным войскам: «Когда все вокруг выглядит мрачным и вы не знаете, что делать, то бейте себя в грудь и говорите: «Я национал-социалист», и вы сдвинете горы!». Этим человеком был генерал Лотар Рендулич, австриец по национальности и талантливый военный историк с изысканными манерами и вкусом к красивой жизни. Он был умным и деликатным человеком, который знал подход к Гитлеру; к счастью для своих солдат, он еще и разбирался в военном деле.

Гитлер также снял и командующего группой армий «Центр»{4}, находившейся на правом фланге доктора Рендулича, за которого так же настойчиво хлопотал Гудериан, особенно поскольку речь шла о назначении генерала Фердинанда Шернера, одного из любимцев Гитлера.

Шернер был здоровым, розовощеким баварцем, и эти качества могли ему очень пригодиться для того, чтобы исправить доставшееся от предшественника нестабильное положение. Левый фланг его дивизий уже был потрепан войсками Жукова, а с правого фланга наседал Конев. Шернер начал перетряски на передовой и в тылу, меняя командующих, реорганизуя систему [9] доставки материально-технического обеспечения и устраивая инспекции подразделениям, которые он посещал. В тылу, где он снимал военных с насиженных мест из-за канцелярских столов, направляя их на передовую, его ненавидели. На позициях, где солдаты и младшие офицеры никогда прежде не видели командующего группой армий так близко, им восхищались. Он грозил расстрелом на месте любому, кто отступит назад; он обещал доставлять на передовую лучшее обмундирование и продовольствие; он запросто хлопал собеседников по плечу, вызывая неудовольствие офицеров старой школы; и оскорблял генералов, которых, по его мнению, следовало оскорблять, при этом раздавая печенье и конфеты рядовому составу.

Для Гитлера он был тем, чем маршал Ней был Наполеону, и к 27 января благодаря неординарным мерам группа армий «Центр» превратилась во фронт, неустойчивый и зигзагообразный, но все-таки фронт, сдерживавший накатывавшуюся волну русских войск. Единственное, что Шернеру не удалось сделать, — это залатать опасную дыру, которую дивизии Жукова — самого страшного для немцев русского полководца — пробили между войсками Шернера и Рендулича.

Эта проблема беспокоила Гудериана больше всего, и он говорил Гитлеру, что единственная возможность остановить превосходящие по численности танковые армии Жукова, — это срочно сформировать армейское соединение, которое следовало бросить на участок между Шернером и Рендуличем. Гудериан хотел, чтобы этими войсками командовал генерал-фельдмаршал Максимилиан фон Вейхс — он был блестящим и отважным офицером. Гитлер согласился сформировать новую армейскую группу, но считал, что Вейхс уже исчерпал себя. «Я сомневаюсь, что он все еще способен выполнить такую задачу», — сказал он и предложил возложить эту задачу на рейхсфюрера Генриха Гиммлера — второго по значению человека в Германии. Гудериан вышел из себя и стал протестовать, говоря, что у Гиммлера нет военного опыта. Гитлер в ответ возразил, что [10] рейхсфюрер великолепный организатор и администратор, одно имя которого вдохновит солдат сражаться до конца. Полный решимости предотвратить принятие «идиотских решений на неудачном Восточном фронте», Гудериан продолжал возражать так настойчиво и упрямо, что шокировал фельдмаршала Вильгельма Кейтеля, начальника ОКБ (Верховного главнокомандования вооруженных сил Германии), которого офицеры давно уже презрительно называли между собой «Лакейтель» за его неспособность отстаивать перед Гитлером свою точку зрения.

Однако Гитлер остался непреклонным, утверждая, что Гиммлер в качестве командующего резервной армией остается единственным человеком, способным сформировать огромную силу всего лишь за одну ночь. Гитлер не добавил, что Гиммлер оставался одним из немногих, кому он мог доверять полностью.

Гиммлер приступил к выполнению поставленной задачи со слепым энтузиазмом, который он демонстрировал при любом приказе фюрера, и объявил, что остановит русских на реке Висла. Группа армий получила и соответствующее название — «Висла». Гиммлер отправился на восток на специальном поезде. В восьмидесяти километрах от Берлина поезд пересек реку Одер и далее направлялся к Висле в место несколько южнее Данцига. Для того чтобы остановить Жукова, у рейхсфюрера имелось несколько штабных офицеров и одна устаревшая карта. За исключением нескольких разбросанных частей и подразделений, группа армий «Висла» существовала лишь на бумаге. По мере того как прибывали новые дивизии, Гиммлер стал поспешно организовывать линию обороны протяженностью от Вислы до Одера для защиты Померании с севера. Другими словами, он тщательно укреплял боковую дверь, оставляя широко открытыми входные ворота.

Жуков, не имевший намерений отвлекаться от намеченной цели, просто обошел линию обороны Гиммлера с фланга и продолжил стремительное продвижение на запад, встречая лишь очаговое сопротивление [11] разрозненных групп, и 27 января его передовые части уже находились в 160 километрах от Берлина. Впереди была река Одер, последняя природная преграда, которую следовало преодолеть на пути к рейхсканцелярии.

Военнопленные из лагерей к востоку от Берлина уже эвакуировались на запад и теперь устало тащились по снегу вместе с толпами гражданских лиц. Одна группа пленных американцев уже провела в пути неделю; многие попали в плен во время «Битвы на Выступе»{5} и с тех пор потеряли в среднем по пятнадцать килограммов, переходя из лагеря в лагерь, и поэтому становились легкой добычей для возможных болезней, в первую очередь — дизентерии. Из одного лагеря неподалеку от Вислы вышло 1400 человек, а к 27 января их осталось только 950.

Сотни тысяч немецких жителей побросали свои дома в Польше и теперь уходили по тому же маршруту. Дети, старики и больные ехали в повозках, запряженных лошадьми и коровами, более выносливые шли рядом, набросив на головы мешки из-под картошки, в которых прорезали отверстия для глаз. Повозки были разных размеров: большие телеги для перевозки сена, маленькие тележки, санки — все, что могло двигаться на колесах или полозьях. Некоторые телеги были накрыты тентами, и ехавшие в них люди прижимались друг к другу, устроившись на мокром сене или накрывшись промокшими ватными одеялами, тщетно пытаясь бороться с обжигающим ветром и пургой.

Толпы беженцев медленно брели, пробиваясь через сугробы. Повозки подталкивали молодые рабы с ферм. Среди них были французы, поляки, украинцы. Им хотелось уйти от русских так же, как и их хозяевам. [12] Более того, со многими из них так хорошо обращались, что они были полны решимости довести «свои» семьи до безопасного места{6}.

Этим беженцам посчастливилось больше, чем тем, которые пытались бежать из Восточной Пруссии. Их гауляйтер Эрих Кох заявил, что Восточная Пруссия никогда не попадет в руки русских, и запретил эвакуацию на запад; но как только войска Черняховского пересекли границу, несколько руководителей на местах бросили открытый вызов Коху и приказали населению спасаться. Люди быстро оставили свои жилища и теперь брели по пояс в снегу в плохой одежде и голодные, надеясь уйти от стремительно наступавшей Красной Армии.

Советские войска проявляли некоторую жестокость, но это было проявлением мести за четыре года непрекращавшегося издевательства нацистов над населением оккупированных земель, высшим проявлением которого стал концентрационный лагерь Освенцим на юге Польши, освобожденный одним из подразделений маршала Конева. Внешне лагерь выглядел невинно и даже привлекательно — с ровными рядами кирпичных бараков вдоль улиц с посаженными деревьями и надписью над главными воротами: «Работа делает свободным». Рассчитанный на 200 000 заключенных, к моменту освобождения он выглядел безлюдным: в нем осталось 5000 узников и те были настолько слабы, что с трудом могли радоваться. Остальных оставшихся в живых заключенных давно отправили в другие лагеря на запад, с тем чтобы их не освободила Красная Армия. Всю неделю до прихода русских охранники-эсэсовцы сжигали склады с обувью, одеждой и волосами с целью скрыть следы массового уничтожения людей.

Еще летом 1941 года Гиммлер сказал начальнику [13] концлагеря Освенцим Рудольфу Гессу: «Фюрер приказал решить еврейский вопрос раз и навсегда, и этот приказ поручено выполнить нам, СС». Освенцим был скрыт от людских глаз, имел отличные подъездные пути по железной и шоссейным дорогам, поэтому ему и предстояло стать крупнейшим лагерем смерти.

Гесс, как сознательный член партии, старался лично присутствовать на как можно большем количестве казней в трех больших лагерях и тридцати девяти меньших, входивших в состав комплекса Освенцим, разместившегося на территории в сорок квадратных километров. Он стремился служить примером своим подчиненным, дабы «никто не мог сказать, что он заставлял других делать то, чего сам не делал». Система уничтожения людей действовала и в других местах, четко и эффективно. Этот конвейер начинал работать с прибытия на платформу товарного поезда, забитого до отказа евреями, и до сжигания их тел. Около 2000 мужчин, женщин и детей отбирались прямо у вагонов, им говорили, что они должны посетить баню, и узники голыми входили в замаскированные под душевые комнаты газовые камеры. Тех, кто догадывался о своей участи и пытался вернуться назад, избивали дубинками и загоняли в камеры насильно.

Попытки скрыть следы массовых убийств продолжались до утра 27 января, когда были взорваны газовые камеры и пять крематориев, но даже это не уничтожило ужасных свидетельств того, что происходило в лагере смерти последние четыре года. Солдаты Красной Армии нашли тонны зубных щеток, очков, туфель, протезов и массовые захоронения сотен тысяч людей, которые не смогли уничтожить огонь и взрывчатка.

Несколько заключенных Шталага Люфт III читали листовку, призывавшую бороться с [14] большевиками:

«Солдаты Британского Содружества!

Солдаты Соединенных Штатов Америки!

В ходе своего широкомасштабного наступления большевики пересекли границы Германии. Те, кто сидит в Московском Кремле, считают, что открыта дорога для завоевания Западного мира. Действительно, для нас это будет решающая битва. Но она будет такой же решающей и для Англии, Соединенных Штатов и для сохранения в целом западной цивилизации... Именно поэтому мы обращаемся к вам как белые люди к белым... Мы уверены, что многие из вас осознают, какие последствия может принести разрушение не только Германии, но и всей Европы и для вашей собственной страны...

Мы считаем, что наша борьба стала вашей борьбой... Мы призываем вас вступить в наши ряды и ряды десятков тысяч добровольцев из разгромленной и завоеванной Восточной Европы, перед которыми встал выбор либо подчиниться самому грубому азиатскому правлению, либо в будущем сохранить себя как нацию, руководствующуюся европейскими идеалами, многие из которых, несомненно, вы разделяете...

Пожалуйста, сообщите о вашем решении офицеру-конвоиру и вы получите все привилегии, которыми пользуются наши люди, так как рассчитываем, что вы разделите их долг. То, с чем мы столкнулись, выходит за пределы национальных границ. Мир сегодня — это борьба между Востоком и Западом. Мы просим вас подумать об этом.

Ты за культуру Запада или за варварский азиатский Восток?

Решай немедленно!»

Реакция военнопленных оказалась именно такой, какой и ожидал от них сам Гитлер. Ни один не изъявил желания стать добровольцем, а те, кто спрятал листовку, просто хотели сохранить ее как сувенир или использовать вместо туалетной бумаги. [15]

Именно там, где находилось направление главного удара наступающих армий Г. Жукова, т. е. на берлинском направлении, следовала еще одна группа военнопленных союзников. Они вышли из лагеря Шоккен в Польше восемь дней назад и теперь подходили к деревне Вугартен, расположенной в тридцати километрах от границы с Польшей. Группа была необычной по составу: 79 американцев и 200 итальянцев, среди которых находилось 30 генералов, арестованных после капитуляции Италии. Военнопленными руководил полковник Харли Фуллер, командир полка 28-й дивизии американской армии. Когда он оказался в плену во время Арденнского сражения, один из сержантов его полка заметил: «Они еще пожалеют, что взяли Харли». Это предсказание начало сбываться с самого начала. В первый же день марша на восток он вдруг приказал сделать привал, как если бы по-прежнему командовал полком, и тут же уселся на землю, откинувшись на сугроб. Сбитые с толку конвоиры, как в свое время и начальство Фуллера, узнали, что этот пятидесятилетний техасец упрям как мул, и когда выяснилось, что угрозы на него не действуют, охрана махнула на него рукой и назначила старшим на марше. В течение недели Фуллер всячески саботировал отход колонны военнопленных на запад, так как хотел быть освобожденным русскими. В результате этого пленные и входили в Вугартен, вместо того чтобы уже переправляться через Одер.

Лейтенант Пауль Хегель, немецкий переводчик, нашел свободные помещения в здании школы и принес еду. Ему довелось провести в Нью-Йорке пять приятных лет, где он учился на банкира и был настроен проамерикански. «Помогай нам, — предложил ему Фуллер, — и мы постараемся помочь тебе перебраться в США».

В тот вечер Хегель услышал по радио обнадеживающее выступление Геббельса: положение на Востоке — серьезное, но причин для паники нет; скоро должно появиться «чудо-оружие» фюрера, и тогда русских можно [16] будет легко отбросить назад. Как только Хегель отключил радиоприемник, грохот артиллерийской канонады стал отчетливо слышен.

Ранним утром 29 января капитан Матц, старший конвоир колонны, услышал доносившийся издалека треск пулеметов и решил, что единственный способ уйти от русских — это бросить военнопленных. Он пошел в школу, разбудил Хегеля и начал писать записку на немецком. Около семи часов утра он передал ее Фуллеру. В записке говорилось: «Этих американских офицеров пришлось оставить из-за прорыва тяжелых русских танков, а также из-за неспособности американцев двигаться дальше».

«Когда придут русские, скотина, я возьму у них оружие, найду тебя и пристрелю», — огрызнулся Фуллер, притворяясь рассерженным. Он был рад избавиться от Матца. Ему срочно требовался переводчик. Он подошел к Хегелю, поспешно одевавшемуся, забрал у него «вальтер», книжку выплаты денежного довольствия и сказал: «Ты остаешься с нами». Затем он заставил Хегеля переодеться в форму американского офицера вплоть до нижнего белья и носков и выдал ему медальон. «Теперь ты американец — лейтенант Джордж Мюльбауэр». Мюльбауэр недавно сбежал из группы. «Не волнуйся, — успокоил Фуллер ошеломленного Хегеля, — ты хорошо обращался с нами. Я смогу тебе помочь».

Затем полковник собрал всех американцев, приказал им оставаться в школе и пригрозил наказанием за попытки грабежа. Новость о том, что Матц бежал, распространилась молниеносно, и через несколько минут бургомистр уже был назначен главным ответственным за продовольствие и снабжение пленных всем необходимым. Следом подошли два пленных польских солдата и предложили помощь 185-ти поляков. Фуллер взял их под свое начало, а через несколько минут записал в список еще 17 французских военнопленных, среди которых один говорил по-русски. В ратуше Фуллер установил командный пункт для своей растущей [17] «армии» и приказал собрать и принести все имеющееся в городке оружие. Вооружившись, он приготовился защищать Вугартен от пришельцев — как немцев, так и русских.

Трое из группы Фуллера уже сражались с немцами. Подполковнику Дойлу Ярдли и еще двоим американцам удалось сбежать за неделю до описываемых событий. Их встретило танковое подразделение Красной Армии. Командир крепко обнял Ярдли, похлопал его по плечу и сказал: «Американцы, Рузвельт, Черчилль, Сталин, «студебеккер», «шевроле» — очень хорошо!». Он дал американцам водки, еды, одеяла и настоял, чтобы они присоединились к их батальону и сражались с немцами как хорошие союзники.

29 января трое американцев уже находились недалеко от Вугартена, принимая участие в танковом наступлении русских. Неожиданно в небе появились три Ме-109 и стали пикировать на колонну танков. К большому изумлению русских, которые беззаботно стояли на дороге и стреляли по самолетам из винтовок, автоматов и даже пистолетов, американцы инстинктивно попрыгали в траншею. Затем колонна продолжала движение, оставив погибших на дороге, и скоро вступила в деревню Кройц, где русские пехотинцы уничтожали последние очаги сопротивления.

К вечеру полковник Фуллер и его подчиненные превратили Вугартен в опорный пункт. Кроме двадцати шести винтовок и двух пулеметов, брошенных Матцем и его людьми, у жителей деревни конфисковали ружья, пистолеты и даже сабли. Фуллер вооружил американцев и 185 поляков и выставил охрану вокруг населенного пункта. К востоку от деревни были отрыты стрелковые ячейки и установлены два пулемета. К девяти часам бойцы уже успели отпугнуть несколько организованных отрядов немцев и взяли в плен тридцать шесть отставших солдат.

Час спустя Фуллер, лейтенант Крейг Кэмпбелл и Хегель, спавшие на втором этаже ратуши, были разбужены [18] стрельбой. Фуллер выглянул в окно и увидел, как мимо прогромыхало около десятка закопченных танков. На немецкие они не были похожи — танки имели очертания американских «шерманнов». Не успели мужчины одеться, как услышали стук в парадную дверь и крики.

— Говорят не на немецком, — сказал Кэмпбелл.

— Мне кажется, это русские, — отозвался Фуллер, — откройте дверь.

По лестницам уже был слышен топот, и Хегель начал кричать: «Американский! Американский!».

Дверь широко распахнулась, и несколько русских солдат наставили автоматы прямо в животы хозяев, Фуллер показывал жестом на дом напротив. Наконец советские солдаты поняли, и в комнату ввели Алекса Бертена, французского военнопленного, который говорил по-русски. Когда старшему по званию в группе русских, капитану Марчуку, сказали, что все трое в этом доме американцы, тот саркастически расхохотался. «Как американцы могли оказаться на Восточном фронте, да еще впереди русских?» — спросил он и еще больше уперся стволом автомата в живот Фуллеру.

Бертен объяснил ситуацию, и капитан по-медвежьи обнял полковника, поцеловал его в щеку и сказал, что американцы могут просить всего, чего пожелают. Фуллер сказал, что ему требуются немецкие патроны и свечи. Кроме того, он хотел освободиться от тридцати шести пленных немцев. Капитан пообещал их забрать и снова попытался поцеловать Фуллера. Затем он сказал, что для всех немецких гражданских лиц устанавливается комендантский час, и Фуллер дал команду привести бургомистра. Тот с радостью согласился сотрудничать, сказав, что отправит людей оповестить жителей об изменениях, и поспешил удалиться.

Внезапно послышалась пулеметная очередь, и Фуллер выскочил на улицу. Бургомистр лежал на снегу, смертельно раненный в голову. В ответ на негодование Фуллера капитан Марчук только добродушно посмеялся. «Мы расстреливаем всех бургомистров», — сказал он. [19]

Оба представителя союзных армий направились к центральной площади, где вокруг церкви стояли советские танки — американские «шерманны», полученные по ленд-лизу. Тридцать шесть немецких пленных, один из которых имел серьезное ранение и сидел в кресле-качалке, были выведены из подвала. Капитан снова стал обнимать полковника, и в этот момент опять раздались выстрелы. Фуллер обернулся и увидел, как тяжелораненый обмяк и умер.

«Это нарушение военного кодекса! — возмутился Фуллер. — Я доложу об этом вашему начальнику».

Когда Бертен перевел, Марчук только ухмыльнулся. «Скажи полковнику, что в городе мы нацистов больше стрелять не будем. Теперь мы будем выводить их в поле». По всему Вугартену русские пили водку, отмечая встречу с американцами. Негодование Фуллера тем не менее произвело на них впечатление. Хотя они кутили и ломали мебель, это наверняка была единственная из всех захваченных деревень на всем Восточном фронте, где в ту ночь не изнасиловали ни одной женщины. Только в одном доме был совершен акт насилия. Русские солдаты нашли портрет Гитлера, украшенный для празднования двенадцатой годовщины его прихода к власти, которая должна была отмечаться на следующий день, и расстреляли всех десятерых членов семьи{7}.

Глава 2.

За пять минут до полуночи

Около пяти часов утра 30 января огромный «скаймастер» — транспортный самолет ВВС США С-54 — приземлился на взлетно-посадочную полосу острова Мальта. Он доставил Уинстона Черчилля и других британских высокопоставленных лиц на «Крикет», кодовое название четырехдневной конференции с американскими военными и политическими лидерами перед встречей Большой Тройки в Ялте.

Губернатор Мальты, главнокомандующий Средиземноморскими силами и многие другие уже собрались в аэропорту, когда личный помощник Черчилля капитан третьего ранга К. Р. Томпсон, набросив куртку поверх пижамы, выглянул из двери самолета. К своему смущению, он обнаружил, что его освещают мощные прожектора. Он еще более смутился, когда узнал, что губернатор Мальты ожидал их на холоде в течение часа — в телеграмме время прибытия Черчилля было указано по Гринвичу.

Генерал Джордж К. Маршалл, начальник штаба сухопутных войск США, также не спал. За час до встречи в аэропорту сержант английской армии, проявляя рвение, доставил пакет с надписью «очень срочно». Это было выгравированное приглашение на ужин к губернатору на вечер следующего дня, и ответ требовалось дать незамедлительно.

В десять часов Маршалл и другие высшие офицеры [21] Объединенного комитета начальников штабов встретились в доме «Монтгомери Хаус» в г. Валлетта, столице Мальты, чтобы решить, какую позицию занять на первой официальной встрече «Крикета». После нескольких шуток, отпущенных по поводу предрассветных приглашений, и невзирая на досаду, связанную с ледяным холодом в залах, они начали обсуждать самый главный военный вопрос, который предстояло решить на конференции: стратегия действий в последние месяцы войны на Западном фронте.

Еще со времени высадки союзных войск в Нормандии, через несколько дней после того, как бомба Штауфенберга едва не убила Гитлера, между англичанами и американцами возникли серьезные разногласия, связанные с вторжением в Германию. Из своего штаба, находящегося во Франции, фельдмаршал Бернард Монтгомери, командующий 21-й группой армий, настаивал на броске в северную Германию через Рур — под его руководством. В дополнение к его собственным войскам ему требовалась 1-я американская армия. Полевые командиры с такой же настойчивостью убеждали, что следует начать наступление на юге, в направлении Франкфурта-на-Майне. В ситуации, когда немецкие армии беспорядочно отходили, англичане и американцы считали, и не без основания, что к концу 1944 года они смогут одержать полную победу, если им развяжут руки. Однако Верховный главнокомандующий, генерал армии Дуайт Эйзенхауэр, был в большей степени военным государственным деятелем, чем полевым командиром. Он пошел на компромисс: Монтгомери получил приказ нанести основной удар на севере с обеспечением Первоочередного снабжения, а генерал-лейтенанту Джорджу С. Паттону, командовавшему 3-ей армией США, позволил продолжить наступление на юге, но на ограниченных участках.

В результате этих действий союзники продвинулись на восточном направлении и в сентябре дошли до границы Германии, где и были остановлены в связи с недостатком ресурсов. На протяжении последующих трех [22] месяцев на этом фронте не произошло ничего примечательного, и Гитлер смог реорганизовать армии, уже сильно потрепанные во Франции, создав хорошо укрепленный оборонительный рубеж от Голландии до Швейцарии. Временное затишье также дало ему шанс начать собственное неожиданное наступление, в результате чего развернулось сражение в Арденнах. Внеся смятение в ряды американцев, немцы стали стремительно развивать наступление вплоть до реки Маас, и хотя после этого гитлеровцев отбросили назад к границам Германии, тем не менее воинский дух американцев упал, а их престижу был также нанесен большой урон.

Спор, начатый Монтгомери, принял более резкие формы во время Арденнского сражения, когда Эйзенхауэр вдруг передал северный участок боевых действий в Арденнах фельдмаршалу. Брэдли{8} был шокирован, узнав, что у него забирают половину войск, когда, по его мнению, ситуация находится под контролем, и пришел в ярость, когда Монтгомери после победы сообщил журналистам, что именно он сотворил порядок из хаоса. Брэдли понимал, что Монтгомери преувеличил свою роль и «сыграл на нашем поражении в Арденнах».

Осознавая неприятность сложившейся ситуации, Эйзенхауэр разработал окончательный план вторжения в Германию. Основные его положения оставались такими же, как и предыдущей осенью: расположить войска на всем протяжении границы с Германией, от Голландии до Швейцарии. На северном участке располагалась 21-я группа армий Монтгомери, состоявшая из 1-й канадской армии, 2-й британской и 9-й американской армий. Далее шла 12-я группа армий под командованием Брэдли, в которую входили 1-я и 3-я американские армии. На юге находилась 6-я группа армий под командованием генерал-лейтенанта Джекоба Л. Деверса, в которую входили 7-я американская армия и 1-я французская.

Такова была предыстория вопроса, по которому [23] собрались начальники американского штаба, выслушивая стратегию Верховного главнокомандующего в изложении начальника штаба Эйзенхауэра генерал-лейтенанта Уолтера Беделла Смита. Согласно этой стратегии Монтгомери предстояло вести наступление на основном направлении в Руре; 12-я группа армий Брэдли наступала на втором важном направлении, на юге в районе Франкфурта-на-Майне. Время операции тщательно выверялось, и союзникам следовало стремительно продвигаться вглубь территории Германии, пользуясь моментом, когда Красная Армия наносила немцам тяжелые удары на Восточном фронте.

К полудню к американцам присоединились начальники штабов британской армии, все вместе сформировавшие Объединенный штаб, ответственный за боевые действия на Западном фронте. Фельдмаршал Алан Брук, стоявший в оппозиции к Маршаллу, стал вести совещание. Внешне само очарование, он сохранил все свои едкие замечания для дневника, который регулярно вел. Он был уверен, что гораздо лучше Эйзенхауэра знает, как выиграть войну, но делал все возможное, чтобы скрыть свои сомнения от Верховного главнокомандующего. Однако для его близких друзей не было секретом, что он считает Эйзенхауэра человеком, на которого влияет тот, кто разговаривал с ним последним. Брук также сдержанно относился к Маршаллу и предпочел бы, чтобы возглавил штаб американской армии Маккартур — по его мнению, самый лучший генерал.

Он внимательно слушал основные положения плана Эйзенхауэра, о которых докладывал Смит, постоянно думая о том, что так называемый «вторичный удар» по значимости так же важен, как и главное наступление Монтгомери. Наконец он ненавязчиво заметил, что англичане считают, что у союзников недостаточно сил для двух крупных операций и что следует, таким образом, сделать выбор. Из двух главных ударов наступление Монтгомери было признано самым обещающим.

Смит с раздражительностью, усиленной язвой, заметил, [24] что Эйзенхауэр собирается выделить Монтгомери все части и подразделения, с тыловым обеспечением — тридцать шесть дивизий и десять в резерве, — и добавил, что «южное продвижение вперед никто не противопоставляет северному наступлению». Это высказывание еще больше укрепило Брука в его сомнениях. Он сказал, что приветствует такое объяснение, но по-прежнему полагал, что наступление Брэдли может отвлечь слишком много сил на севере и в результате Монтгомери увязнет. Маршалл явно раздражался все больше и больше. Стараясь скрыть свое недовольство, он сказал — как уже говорили многие американские генералы до него, — что опасно полагаться только на один маломощный удар по Берлину. Он считал существенным иметь запасной вариант наступления, если продвижение Монтгомери замедлится.

Теперь британцы практически уверились, что американцы втайне готовят второй главный удар, и начали резко критиковать план Эйзенхауэра, по которому все силы союзников сосредотачивались на Рейне, а затем одновременно форсировали реку. Язвительный Смит заметил, что Эйзенхауэр раньше не имел намерений очистить от немцев весь район к западу от Рейна, еще до его форсирования. Генерал-майор Гарольд Булл, занимавшийся оперативными вопросами, тихим голосом подтвердил это. Не планировалось сосредоточение войск на Рейне, если это предполагало задержку. Но в душе Брук по-прежнему был убежден, что это будет использовано как оправдание для отмены общего наступления на всей протяженности Рейна, вместо того чтобы сконцентрировать все силы на наступлении Монтгомери. Брук считал, что любая вспомогательная операция с участием Джорджа Паттона наверняка перейдет в разряд главных, и поэтому вежливо, но твердо предложил на данном этапе Объединенному штабу не утверждать план Эйзенхауэра, а просто принять его к сведению.

Вопрос был отложен. Как только совещание закончилось, Беделл Смит отправил Эйзенхауэру телеграмму в [25] Версаль:

Представители британского штаба настаивают на заключении договоренности о сосредоточении главных усилий на севере, а вам не следует откладывать другие операции до тех пор, пока вы не уничтожите всех немцев к западу от Рейна...

Пока продолжались дебаты, политические лидеры обеих стран находились на борту кораблей. Черчилль на корабле Ее Величества «Орион», находящемся в гавани Валлетты, где он слег с высокой температурой. Президент Рузвельт обосновался на новом крейсере «Куинси» в трех днях пути от Мальты. Он считал, что одного дня участия в «Крикете» будет достаточно, поскольку ему не хотелось вступать в продолжительные дебаты с Черчиллем по поводу предложения премьера прорваться через Балканы к Вене и Праге.

Президент отмечал шестьдесят третий день рождения, и его единственная дочь миссис Анна Беттигер организовала в его честь празднование. В Соединенных Штатах день рождения президента также отмечался «Маршем десятицентовиков» — самым любимым благотворительным мероприятием Рузвельта.

День 30 января отмечался также и в Германии. В 1933 году, в том же году, когда Рузвельт вступил в должность президента на свой первый срок, президент Пауль фон Гинденбург назначил Адольфа Гитлера канцлером Германии. Двенадцать лет спустя партийные лидеры на всех фронтах должны были рассказывать своим подчиненным о радужных перспективах, ждущих их впереди, и убеждать, что войну все еще можно выиграть. Обергруппенфюрер СС Карл Вольф, главный уполномоченный СС при группе армий «Ц» в Италии, собрал в своей резиденции всех ключевых лиц. [26]

В прошлом адъютант Гиммлера, большой, энергичный и простоватый человек, горячо веривший в национал-социализм и настолько близкий к рейхсфюреру Гиммлеру, что мог подписывать свои письма ему «Вольфчик». Когда же Вольф посмотрел на речь, которую ему предстояло произнести, а в ней содержались такие слова, как «окончательная победа», то они застряли у него в горле. Как можно победить в войне, если чудес не бывает? Вольф произнес импровизированную речь, в которой даже не упоминалось о грядущих светлых днях.

Еще не закончив свое выступление, Вольф принял, пожалуй, самое главное решение в своей жизни: он встретится со своим шефом, Гиммлером, и потребует прямого ответа на вопрос: куда делись обещанные изумительные самолеты и чудесное оружие, которые, как обещал Гитлер, должны были принести победу? И если Гиммлер не сможет ответить на этот вопрос, то он спросит фюрера, а если и тогда ответ будет уклончивый, то он будет настаивать на заключении мира на почетных условиях. У него развилось чувство глубокого уважения к жителям Италии. Зачем они должны страдать? Зачем напрасно погибать солдатам СС и вермахта?

Из телефонного звонка в штаб Гиммлера Вольф выяснил, что рейхсфюрер находится далеко на востоке, где командует группой армий «Висла», но если есть необходимость, то в ближайшем будущем можно организовать с ним встречу. Вольф сообщил, что прилетит в Германию через несколько дней.

После обеда Мартин Борман, заместитель председателя нацистской партии и человек, от которого Гитлер зависел в наивысшей степени, написал очередное сентиментальное письмо своей «дорогой маленькой мамочке», фрау Борман, жившей недалеко от Берхтесгадена, где у них имелся свой дом. Он посоветовал ей сделать запасы сушеных овощей и, «скажем, килограмм двадцать пять меда», в своем письме он рассказал ей и о зверствах, творящихся на [27] востоке:

«Большевики свирепствуют повсюду. Для них изнасиловать женщину — что анекдот рассказать, а массовые расстрелы, особенно в сельской местности, происходят ежедневно. Ты с детьми никогда не должна попасть в лапы этих диких зверей, но я надеюсь, что такая опасность нам не будет грозить и фюреру удастся отбить удар, как он делал это и прежде. Среди тех двух-трех миллионов, что вынуждены бросить свои очаги, царит самая неописуемая нищета. Дети умирают от голода и холода. Единственное, что мы можем сделать, так это стиснуть зубы и сражаться еще более яростно ради спасения остальных наших людей и построить новую оборонительную линию. Успех должен прийти к нам.

Твой самый преданный М.».

Среди немцев, о которых писал Борман, были те, кто пытался добраться в Германию по морю на четырех кораблях. Имея конечным пунктом назначения порт неподалеку от Гамбурга, конвой огибал полуостров Хель и выходил из Данцигской бухты{9} в Балтийское море. Самый большой из кораблей, «Вильгельм Густлофф» водоизмещением 25000 тонн никогда прежде не перевозил такого количества пассажиров: 1500 молодых подводников из учебного подразделения и 8000 гражданских лиц — в восемь раз больше, чем число пассажиров на «Лузитании». Никто точно не мог сказать, сколько отчаявшихся беженцев село на корабль в Данциге. Хотя у каждого пассажира должен был иметься билет и необходимые бумаги эвакуированного, сотни людей проникли на борт нелегально. Некоторые мужчины спрятались в ящиках или переоделись в женское платье. Доходило до того, что люди шли на самые бесстыдные поступки, чтобы не попасть к русским. В Пиллау, где на борт разрешалось подняться только взрослым с детьми, некоторые матери передавали своих детей с палубы на пристань своим родственникам. Один и тот же ребенок использовался вместо билета по [28] нескольку раз. В суматохе некоторые грудные дети падали в воду, других похищали чужие люди.

«Вильгельм Густлофф» уплывал на запад в неспокойное Балтийское море. Мужчина среднего возраста по имени Пауль Ушдравайт вышел на палубу. Он был одним из самых отважных административных руководителей Восточной Пруссии, который не подчинился приказу гауляйтера Коха и дал людям возможность эвакуироваться из городов. Сам он со своим шофером Рихардом Фабианом едва успел уйти от наступавших войск Красной Армии.

Корабли шли вдоль берегов Померании, чтобы избежать встречи с русскими подводными лодками, но «Вильгельм Густлофф» забрал слишком много мористее и теперь шел один, если не считать одинокого минного тральщика. Ушдравайт посмотрел в сторону, где должны были плыть другие корабли конвоя, но, кроме минного тральщика, ничего не увидел. Он был рад тому, что заблаговременно проверил корабль в поисках наилучшего места для спасения в том случае, если корабль будет торпедирован и пойдет ко дну. Именно в этот момент капитан объявил по громкоговорителю, что мужчины должны отдать свои спасательные жилеты — их не хватало — женщинам и детям. Было запрещено включать радиоприемники и фонарики.

Балтийское море было неспокойно, и большая часть детей и женщин страдали от морской болезни. Поскольку к поручням подходить запрещалось, зловоние скоро стало просто невыносимым. Детей и женщин перевели в центральную часть корабля, где не так укачивало. Ушдравайт нашел свободный стул и сел. За последнюю неделю он почти не спал. В полудреме он размышлял о том, увидит ли снова свою жену, доплывет ли до Германии и накажут ли его за неподчинение приказу Коха.

Корабль продолжал плыть на запад, находясь в двадцати пяти милях от берега Померании. Горели бортовые огни, выделяя контур «Вильгельма Густлоффа» на фоне черной Балтики. В 9 часов 10 минут [29] Ушдравайт проснулся от глухого мощного взрыва. Спросонок он никак не мог сообразить, где находится, и в этот момент прозвучал второй взрыв. Мимо пробежал его шофер Фабиан, не обращая внимания на крик Ушдравайта. Затем прозвучал третий взрыв, и огни, которые следовало отключить еще несколько часов назад, наконец погасли.

Ушдравайт вначале подумал, что их бомбят, но потом заметил по левому борту силуэт подводной лодки и понял, что их корабль торпедирован. Он почти вслепую спустился в темный проход вниз, каким-то чудом разыскал свой багаж, из которого достал меховую охотничью куртку, лыжную шапку, пистолет и сумку с официальными документами. Затем он открыл иллюминатор и прыгнул вниз на прогулочную палубу. Здесь было не так темно и он увидел, что какой-то мужчина пытается рубить зеркальное стекло стулом, но оно не поддается. Ушдравайт нашел дверь, ведущую в носовую часть корабля, побежал туда и увидел обезумевшую толпу, бегущую на палубу без спасательных поясов. В давке у дверей мужчины ожесточенно пробивали себе путь среди истерических групп женщин и детей, которых молотили кулаками и отталкивали от прохода. Офицеры попытались совладать с паникой. Они угрожающе размахивали пистолетами, но так и не осмелились стрелять, и в результате толпа попросту смела их.

Корабль накренился на правый борт на 25 градусов. В машинном отделении моряки еще продолжали оставаться на своих местах, другие члены экипажа задраивали перегородки и включили помпы. На палубе экипаж спускал на воду спасательные шлюпки по левому борту, но шлюпбалки намертво заклинило. Обезумевшие пассажиры пробегали мимо моряков и бросались в шлюпки.

На корме Ушдравайт увидел, как в воздух запустили красные ракеты — сигнал бедствия, — и у него появилась надежда, что к ним скоро придут на помощь, а внизу творилось что-то неописуемое: сотни пассажиров с отчаянными криками карабкались на вздымающуюся корму. [30]

Ушдравайт побежал вверх по лестнице к оставшимся лодкам. Прямо перед ним упала металлическая балка, он отпрыгнул назад и направился в обход мостика. «Вильгельм Густлофф» вдруг накренился, и Ушдравайт услышал еще более громкие крики. Он обернулся назад и увидел, как женщин из перевернувшейся лодки поглотила черная морская пучина.

Кто-то ухватил его за руку. Это была женщина, с которой он разговаривал еще на пирсе. На руках она держала ребенка, и еще двое детей стояли, уцепившись за ее юбку. «Помогите! — закричала женщина. — Вы мужчина, вы должны знать, что мне делать!» Ушдравайту ничего не приходило в голову. Все спасательные шлюпки уже убрали, но тут он вспомнил о надувных плотах. «Не отходите от меня, — сказал он. — Я постараюсь спасти вас и детей на плоту».

«Вы с ума сошли! Я не могу брать детей в ледяную воду, — женщина с негодованием посмотрела на него. — Вы, мужчины, беспомощно стоите, не знаете, что предпринять!» С расширенными от ужаса глазами она повела своих детей дальше.

Ее страх выбил Ушдравайта из колеи. Он посмотрел на бушующие волны. Было очень холодно. Температура опустилась ниже нуля. Донеслось несколько выстрелов, перекрывающих крики обреченных, и морская пена от набегавших волн обрызгала ему лицо. Ушдравайта обуял животный страх. Он не хотел умирать. Какое право он имел оставить свою жену совсем одну в этом мире? Наконец он совладал с собой. «Если умирать, то достойно, — подумал он про себя. Почему-то припомнилось, как морской офицер запрещал ему курить на борту, — тогда он еще заметил: «Если корабль будет тонуть, то тогда мне наверняка будет разрешено курить». Перед смертью он решил выкурить сигарету. Через несколько затяжек он выбросил ее за борт, достал вторую и нервно выбросил ее. Третью сигарету он выкурил до конца.

— Как вы можете курить в такой момент? — спросил кто-то с возмущением. Этим человеком оказался какой-то [31] высокопоставленный офицер-тыловик с Железным Крестом.

— Закурите и вы. Очень скоро все закончится.

Офицер посмотрел на него как на сумасшедшего, что-то произнес сквозь зубы и исчез. Моряк, стоявший у поручня, сбросил с себя одежду и бросился в воду. В полумраке к Ушдравайту приблизилась высокая фигура человека, оказавшегося курсантом учебного подразделения подводных лодок. У него был бледный вид и широко раскрытые глаза. Он жестом показал на свое бедро, из которого торчала кость; на покрытую льдом палубу капала кровь.

«Что с тобой произошло, сынок?» — спросил Ушдравайт.

«Я был там, внизу, когда... произошел взрыв. Теперь мне конец. Черт! — Он медленно пошел дальше, повернулся и добавил: — Там, внизу... тысячи утонули как крысы... скоро и я лягу набок».

На помощь шли три судна: два эсминца — Т-36 и «Люве» — и баржа. Командир Т-36 капитан Геринг засек тонущий корабль около десяти часов вечера. Он стал подводить эсминец ближе и заметил, как к «Вильгельму Густлоффу» приближается баржа. Качка была такой сильной, что оба судна стали ударяться друг о друга бортами. Люди прыгали в панике с верхних палуб лайнера на качающуюся баржу. Кому-то удавалось приземлиться удачно, многие попадали между двумя судами, и их раздавило. Геринг понял, что подходить к терпящему бедствие судну бессмысленно — огромный лайнер просто сомнет борта его эсминца. Единственное, что ему оставалось, — это держаться рядом и подбирать людей из воды. Он отдал команду отключить двигатели, чтобы эхолот смог обнаружить подводные лодки противника, которые наверняка держались под водой, выискивая свои очередные жертвы.

Не зная, что им на помощь пришли корабли, Ушдравайт крепко прижался к поручням, чтобы не упасть за борт накренившегося корабля. Нос «Вильгельма Густлоффа» уже почти погрузился в воду. Ушдравайт [32] заметил какого-то офицера и крикнул: «Теперь все». Офицер подполз поближе, это был тот самый офицер, который запрещал ему курить. «Ничего, спасемся», — бросил он в ответ. — Ползите на корму и хватайте плот, который мы будем вам толкать. Быстрее, иначе будет слишком поздно».

Ушдравайт стал осторожно спускаться вниз под страшные порывы ветра. На скользкой палубе он не удержался на ногах и ударился о поручни. «Быстрее», — закричал он. Лейтенант и три курсанта вытащили плот и стали подавать его Ушдравайту. Замерзший как глыба льда плот ударил Ушдравайта по голени, и только грубые ботинки спасли его от перелома костей. Боли Ушдравайт даже не почувствовал.

В тот момент, когда пятеро мужчин подбирали спасательный плот, большая волна накрыла их, бросив на окно мостика. За этим окном Ушдравайт увидел, как на него словно из аквариума смотрят люди с широко раскрытыми глазами. Все происходило как в странном сне. Следующая волна выбросила Ушдравайта в море. Обжигающая ледяная вода подействовала на него отрезвляюще, дав ему прилив энергии, и он быстро поплыл к дрейфующему плоту. На удивление, исчезло чувство страха. Всем пятерым удалось уцепиться за спасательное средство.

«Гребите, гребите, мы плывем прямо в кильватер», — закричал лейтенант. Пятеро мужчин держались одной рукой за плот, а другой судорожно гребли. Когда им удалось отплыть метров на пятьдесят, меховая куртка и ботинки Ушдравайта стали тянуть его ко дну. Он захотел подняться на плот, но лейтенант сказал ему, что следует отплыть еще метров на пятьдесят.

Наконец все пятеро с трудом залезли на плот, и впервые Ушдравайт подумал, что ему, похоже, удалось спастись. Он обернулся туда, где, высоко задрав корму, под воду уходил корабль, похожий на наклонившуюся башню. Слышались крики сотен женщин и детей. Эти душераздирающие вопли едва не свели его с ума. Наступил самый страшный момент ночной драмы. [33]

Нос корабля уходил все глубже и глубже под воду, он весь дрожал. Перегородки не выдерживали давления и ломались. Вода стала проникать на нижние палубы. «Вильгельм Густлофф» медленно перевернулся и лег на бок. Крики гибнущих детей становились все более невыносимыми. Ушдравайт с искаженным лицом также стал пронзительно кричать: «Если это не закончится...». Лейтенант крепко сжал его плечо.

Пятеро мужчин смотрели, как корабль уходит все глубже и глубже под воду... и наконец совсем скрылся под водой.

«Там кто-то живой», — закричал лейтенант.

Ушдравайт увидел руку над водой и схватил ее. На плот вытащили молодого моряка. Теперь их стало шестеро, и они сидели дрожа от холода на пронизывающем ветру, молча глядя на море. Вокруг плота плавали мертвые тела в спасательных жилетах. Спасшиеся были слишком подавлены, чтобы говорить. Оказываясь на гребне волны, они видели неподалеку спасательную шлюпку — и больше ничего. Это был единственный признак жизни вокруг них.

На плоту Ушдравайт заметил, что вода медленно подбирается к его ногам, но ничего не сказал.

«Мне кажется, что мы начинаем понемногу тонуть», — внезапно произнес лейтенант. Когда плот в очередной раз оказался на гребне волны, они увидели поблизости спасательную шлюпку и лейтенант приказал всем грести к ней. Приблизившись, он попросил взять их на борт, но кто-то ответил, что лодка и так переполнена. Мужчины на плоту стали грести руками еще быстрее, но на шлюпке стали от них уходить.

Ушдравайт греб найденным куском дерева вместо весла, не чувствуя, что у него онемели руки. Он выбросил кусок дерева и опять стал грести руками. Мгновенно руки вернулись к жизни. Лейтенант подгонял четырех молодых матросов, заставляя их грести. Те поворчали, но подчинились.

Т-36 и «Люве» дрейфовали с отключенными двигателями поблизости, выбросив по обоим бортам сети, [34] с которых поднимали на борт спасшихся. Неожиданно эхолот Т-36 обнаружил подводную лодку. Геринг приказал запустить двигатели и стал уходить в сторону.

«Смотрите, наш эсминец», — закричал кто-то на плоту, и все принялись грести еще яростнее. Ушдравайт ничего не видел, пока в ста метрах не появилось смутное очертание корабля. Затем луч прожектора высветил их, и в следующий момент плот волной бросило на Т-36. Лейтенант ухватился за брошенную с борта эсминца веревку, и четыре моряка вскарабкались на борт. Ушдравайт поторопил лейтенанта подняться на борт, но тот не отпускал веревку, приказав ему подниматься, сказав, что поднимется последним. Кто-то ухватил Ушдравайта за руку и принял на борт. Поднявшись на палубу, он увидел, что плот отплывает от корабля вместе с лейтенантом.

Ушдравайту помогли спуститься вниз. Моряки сняли с него мокрую одежду, завернули в простыни и положили как упакованный груз на подвесную койку. Он весь дрожал. Тепло оказалось более мучительным, чем тот холод, который пришлось терпеть на плоту. Он не переставал думать о лейтенанте, спасшем их ценой своей жизни.

Геринг вытащил из Балтики 600 человек. Некоторые из них умерли от переохлаждения, другие умирали. Затем эхолот засек вторую подводную лодку, и Т-36 был вынужден уходить противолодочным курсом. В этот момент из громкоговорителя раздался голос фюрера, который превозносил тот великий день двенадцать лет назад, когда он пришел к власти. Затем его речь оборвалась, словно обрубленная. В кубрик, наполненный дрожащими пассажирами, вошел моряк и предупредил, что «они собираются сбросить несколько глубинных бомб» и чтобы люди не боялись. Он не успел договорить, как донесся глухой взрыв и корабль тряхнуло. Затем раздался еще один взрыв, затем еще и еще. Смертельная дуэль продолжалась. Подводная лодка выпустила еще одну торпеду, но Герингу удалось вывести корабль из-под удара. [35]

Женщины и дети плакали. Для них это было еще хуже, чем тонуть, поскольку они считали, что теперь им уже ничего не угрожает. Рядом с Ушдравайтом сидел шестнадцатилетний мальчишка, по лицу которого текли слезы. Когда «Вильгельм Густлофф» стал тонуть и было объявлено, что только женщины и дети могут взять спасательные жилеты, он отдал свой. Тогда мать уговорила его взять ее спасательный жилет, так как в нем он мог спасти ее. Однако в панике они потеряли друг друга. «Если бы я не взял пояс, то мама была бы еще жива, — не переставал повторять мальчик. — Я ведь могу плавать».

Кораблям удалось спасти только 950 человек. Около 8000 пассажиров утонуло в одной из самых больших катастроф на море — почти в пять раз больше, чем на «Титанике».

На рассвете Т-36 взял курс на Кольберг и всем мужчинам приказали собраться на палубе. Ушдравайт поднялся по лестнице. Прямо перед ним стоял его шофер Фабиан. Не говоря ни слова, мужчины обнялись.

Несмотря на плохие новости с Восточного фронта, Гитлер не казался подавленным. После вечернего совещания некоторые его участники задержались и Гитлер в неформальной обстановке принялся высказывать свои взгляды на политическую ситуацию. Фюрер время от времени проводил такие незапланированные совещания, на которых пытался убедить своих командующих, особенно подобных Гудериану, рассуждавших только на жестком военном языке, что современная война неотделима от вопросов экономики, геополитики и идеологии.

Очень немногие знали, что фюрер имел фотографическую память, и всех поражало его глубокое знание сложных вопросов, когда он в разговоре упоминал факты и цифры, извлеченные им из поверхностного чтения материалов. Атмосфера была непринужденная, и Гитлер вел беседу, словно профессор читал лекцию группе своих студентов-любимцев, объясняя почему он начал [36] битву в Арденнах. По его словам, он понял, что войну нельзя выиграть только военными средствами. Решением вопроса могло стать заключение почетного мира с Западом для того, чтобы затем бросить все силы Германии на Восток. Заключить же мир можно только находясь в выигрышном положении. Именно поэтому он предпринял свое наступление, в которое бросил все имевшиеся в наличии дивизии, пытаясь добраться до Антверпена и вбить клин между английскими и американскими войсками. Черчилль всегда боялся распространения большевизма почти так же, как и сам Гитлер, и военное поражение должно было подтолкнуть премьер-министра к выработке некоего соглашения с Германией. Гитлер признавал, что военная операция провалилась, но, по его мнению, немцам удалось одержать психологическую победу. Американцы и британцы публично спорили о том, как велось сражение, и в стане союзников уже явно намечался раскол.

Гудериан часто с нетерпением поглядывал на часы, но офицеры помоложе, такие как адъютант фюрера Отто Гюнше, гигант под два метра ростом, казалось, с восторгом слушали объяснения Гитлера, почему он послал танковую армию обергруппенфюрера (генерала) СС Йозефа Дитриха из Арденн в Венгрию несмотря на то, что Гудериан настаивал бросить эту армию против Жукова или Конева. Причины этого приказа фюрера крылись совсем не в военной сфере. Во-первых, Дитрих получил задание неожиданно перейти в наступление, которое могло не только спасти последние нефтяные ресурсы в Венгрии, но и вернуть румынскую нефть. Во-вторых — и это было более важным, — Гитлер таким образом тянул время. Запад в любой момент мог наконец понять, что его настоящим врагом является большевизм, и присоединиться к Германии в общем крестовом походе. Черчиллю, как и Гитлеру, было прекрасно известно, что в случае захвата Берлина Красной Армией половина Европы немедленно станет коммунистической, а еще через несколько лет такая же участь будет ждать и вторую половину Европы. [37]

«Я никогда не хотел воевать с Западом», — вдруг сказал диктатор с горечью в голосе. «Войну мне навязали. Планы России с каждым днем становятся все более и более очевидными, — продолжал он, — и даже Рузвельт наконец должен это понять, когда Сталин признал поддерживаемое коммунистами Люблинское правительство Польши». «Время наш союзник», — добавил он. Именно поэтому он решил оставить группу армий «Курляндия» в Латвии. Разве не понятно, что британцы и американцы могли присоединиться к немцам, и эта армия стала бы бесценным мостиком для совместного наступления на Ленинград, находящийся всего в 500 км? Разве не очевидно, что каждый оплот на востоке в конечном итоге должен стать плацдармом для последующего немецко-американско-британского крестового похода против еврейского большевизма?

Совместное наступление было, по мнению Гитлера, уже не за горами. Он взял красный карандаш и эффектно подчеркнул отчет министерства иностранных дел, в котором говорилось о внутренних проблемах в США и Великобритании. «Посмотрите сюда, сюда и сюда! — воскликнул он. — С каждым днем население этих стран все в большей степени не одобряет политику Рузвельта и Черчилля и в скором времени оно может потребовать заключения мира с Германией и объявления войны всеобщему врагу — коммунистической России». Его голос зазвучал еще эмоциональней, когда он напомнил своим слушателям, что в 1918 году родина получила удар в спину от Генерального штаба. «Если бы не преждевременная капитуляция, — добавил он, — то Германии удалось бы заключить почетный мир, и тогда не было бы послевоенного хаоса, попыток коммунистов захватить власть в стране, не было бы депрессии».

«На этот раз, — твердо заявил фюрер, — мы не должны сдаться за пять минут до полуночи!»

Глава 3.

«Эта конференция имеет основания стать судьбоносной»

Предсказания Гитлера о том, что между британцами и американцами будет возникать все больше и больше разногласий и противоречий, основывались не только на его желании. Такие разногласия уже замечались в 1944 году. Британцы собирались нанести по Германии один удар на севере, в то время как американцы настаивали на наступлении по широкому фронту. И снова Эйзенхауэр пошел на компромисс: Монтгомери предстояло сыграть главную роль, возглавив основное наступление, в то время как Брэдли наносил вспомогательный удар на южном направлении. Как и прежде, от этого компромисса обе стороны не испытывали удовольствия.

На второй встрече начальников штабов на Мальте 31 января Беделл Смит прочитал телеграмму от Эйзенхауэра, в которой тот заверял, что он по-прежнему планирует дать Монтгомери возможность пересечь Рейн на севере «с использованием максимальных сил и твердой решимостью», не дожидаясь, пока Брэдли и Девере подойдут со своими силами к реке. Он добавил, что этот план можно реализовать лишь только тогда, когда «ситуация на юге позволит мне без неоправданного риска собрать необходимые силы». [39]

Брук расстроился. Для него эта телеграмма была еще одной попыткой угодить обеим сторонам, а в результате она вносила путаницу в уже и без того запутанную ситуацию и еще больше убеждала его в том, что Эйзенхауэр всего лишь «игрок на вторых ролях». В ту ночь он написал в своем дневнике: «И мы снова были поставлены в тупик!».

Было бы интересно узнать точку зрения Маршалла о том, что происходило в тот день, но тот не вел дневников. Фактически он довольно редко обсуждал такие проблемы со своим штабом. Однажды он сказал генерал-майору Джону Э. Хэллу, относительно молодому начальнику оперативного управления и близкому другу начальника штаба, что никогда не будет писать книг, поскольку не может заставить себя говорить откровенно о некоторых людях.

Маршалл был очень расстроен тем, что его не назначили Верховным главнокомандующим силами союзников в Европе. Черчилль поддерживал его кандидатуру, но Рузвельт, по совету Лейхи, Кинга и Арнольда, посчитал, что Маршалл нужнее в Пентагоне. Маршалл, в свою очередь, порекомендовал выдающегося летчика, бывшего начальника отдела по оперативным вопросам, генерал-лейтенанта Фрэнка М. Эндрюса, но тот погиб в авиакатастрофе в Исландии, и тогда Маршалл предложил второго кандидата, которым и стал Дуайт Д. Эйзенхауэр, в то время малоизвестный бригадный генерал. По словам некоторых, Эйзенхауэр часто отражал точку зрения Маршалла на военные вопросы. Такие как Хэлл, однако, утверждали, что если у них и были более чем теплые отношения, то Маршалл никогда не действовал авторитарно и любой посвященный в их отношения мог это подтвердить. Эйзенхауэр и его генералы действительно сами принимали решения, а Маршалл практически всегда утверждал их. Даже в тех случаях, когда возникали разногласия, начальник штаба ставил эти решения под сомнения, но не критиковал их. [40]

Хотя на конференции на Мальте Маршалл внешне выглядел спокойным, в душе он скрывал накапливающееся раздражение против британцев, не доверявших Эйзенхауэру. Он опасался, что от них может последовать повторная просьба назначить Эйзенхауэру заместителя, который будет командовать всеми наземными операциями. Британцы утверждали, что такое назначение даст ему больше времени для выполнения главной роли в качестве Верховного главнокомандующего. Маршалл с самого начала выступал против этой идеи и еще за несколько дней до этого сказал Эйзенхауэру: «Пока я начальник штаба, я никогда не позволю им обременить тебя задачей быть командующим всеми наземными силами».

Брук уже приготовился ко сну, когда Беделл Смит зашел к нему немного поговорить. Через несколько минут разговора Брук спросил, достаточно ли силен Эйзенхауэр, чтобы занимать пост Верховного главнокомандующего. Смит понял, что они могут говорить откровенно, как мужчина с мужчиной. Это была инициатива Брука, и теперь он открыто высказывал серьезные сомнения по поводу Эйзенхауэра, потому что тот слишком много внимания уделял полевым командующим. Смит заметил, что Эйзенхауэр возглавляет группу очень самостоятельных офицеров и что на таких генералов, как Монтгомери, Паттон и Брэдли, можно воздействовать только применяя дипломатию и жесткий подход.

На Брука это совсем не произвело впечатления, и он заметил, что Эйзенхауэр и в прошлом менял свое мнение под влиянием других. При том, что его назначили исполнять особую роль координатора различных точек зрения союзников, его симпатии ко всем подходам вызывали опасения, что он будет склонен принять точку зрения того, кто выскажет ее последним. Смит резко заметил, что им следовало поставить вопрос о компетентности Эйзенхауэра перед начальниками объединенных штабов. Брук быстро пошел на попятную [41] и признал, что у Эйзенхауэра много положительных качеств. Разве Брук сам первоначально не утверждал его в качестве Верховного главнокомандующего? Он сказал, что хочет надеяться, что Смит лично осознает важность сосредоточения войск на севере и не позволит Брэдли превратить «вспомогательный» удар в направлении Франкфурта в главную операцию.

Они расстались уверенными в собственной правоте. Брук был убежден, что Смит, разрабатывавший и исполнявший планы Эйзенхауэра, согласился с политикой Брука. Смит был уверен, что Брук считает Эйзенхауэра самым подходящим человеком на посту Верховного главнокомандующего. Они оба ошибались.

На большом официальном ужине в Доме правительства вечером того же дня Эдвард Стеттиниус младший, недавно заменивший больного Корделла Хэлла ив сорок четыре года уже ставший госсекретарем США, беседовал с Черчиллем. Правильнее было бы сказать, что он подвергался яростной словесной атаке. Премьер-министр жестким языком, — который записывающие за ним секретари старательно подвергали цензуре для истории, — требовал от Стеттиниуса объяснений, почему тот публично выступал с критикой его точки зрения по Италии. Гарри Гопкинс, главный советник Рузвельта, заранее предупредил госсекретаря, что Черчилль «измочалит нас» этим вопросом. Но даже будучи предупрежденным заранее, Стеттиниус оказался не готов к атаке премьер-министра. Пышная белоснежная шевелюра госсекретаря, густые черные брови производили сильное впечатление. Прежде он был способным председателем правления «Ю. С. Стил Корпорейшн», зарабатывая 100 000 долларов в год. Будучи студентом Вирджинского университета, он преподавал в воскресной школе, в свободное время читал Библию прихожанам [42] в горной местности. Он не курил, не пил, не занимался спортом и все же завоевал такую популярность среди сверстников, что его избрали старостой класса. Он был искренним, честным, не имел политических амбиций и только желал служить своей стране — что он и делал, получая всего 1 доллар в год. Все это, однако, не подготовило его к должности госсекретаря. Брошенный в хитросплетение сложных международных отношений практически без подготовки, он оказался слабо подкован для того, чтобы иметь дело с такими профессионалами, как Черчилль, Иден, Сталин и Молотов.

В госдепартаменте он всегда придерживался точки зрения своих советников. Когда уже подготовленный документ приносился на подпись, то единственные его замечания касались ширины полей на документе. Хоть некоторые профессионалы и подшучивали над ним, называя серым тружеником без проницательности, его все любили за скромность и добродушие. Вероятно, именно эти качества и обусловили выбор Рузвельта. В связи с болезнью Хэлла президент некоторое время сам выполнял обязанности собственного госсекретаря и вместо того, чтобы выбрать кого-то сильного, как Джеймс Бирнс, он предпочел человека с привлекательной внешностью, который исполнял бы его желания беспрекословно. Возможно, это объясняет, почему Рузвельт дал указания своей правой руке — преданному и хитрому Гарри Гопкинсу — сопровождать Стеттиниуса на Мальту и наблюдать за линией его поведения. Враги администрации уже выдвигали обвинения в том, что Стеттиниус просто-напросто «отражение» Гопкинса, и пренебрежительно называли его «седовласым мальчиком».

Черчилль набросился на Стеттиниуса так, словно тот лично был виноват в потоке критики, обрушенной американцами в адрес премьер-министра за его приказ британским войскам в Афинах сражаться против партизан-коммунистов, еще недавно боровшихся с нацистами. Если бы Британия не имела в Греции войск, то, по [43] словам Черчилля, греческие коммунисты просто возглавили бы правительство.

Следующее утро, 1 февраля, выдалось для Стеттиниуса более мирным. Он и Антони Иден, министр иностранных дел Великобритании, сошли с британского крейсера «Орион», чтобы прогуляться по пирсу и в дружеской беседе обсудить вопросы, которые придется решать в Ялте. Иден был уравновешенным человеком и приятным хозяином. Конечно же и у него имелись свои эмоции. В глазах общественности он казался пассивным, мягким и даже обходительным джентльменом, но на самом деле вполне мог выходить из себя. Ягненок, который вдруг может зарычать как лев, может привести в замешательство любого.

В то же утро Иден, Стеттиниус и их помощники встретились на «Сириусе», где размещались американцы, для того чтобы еще раз уточнить общую позицию в Ялте. Иден чувствовал, что американцы придают слишком большое значение новой организации мирового порядка и слишком мало внимания уделяют Польше. По мнению англичан, ООН не сможет стать авторитетной организацией, если не удастся убедить или заставить Советы «обращаться с Польшей с определенным приличием».

Хотя корни проблем Польши крылись в отдаленном прошлом, нынешний кризис имел своим началом 23 августа 1939 года, когда, к ужасу всего мира, Россия и Германия подписали в Москве Пакт о ненападении. Молотов и Риббентроп согласились разделить Польшу в обмен на обещание СССР сохранить нейтралитет в возможном конфликте на Западе, и 1 сентября 1939 года немецкие танки уже шли на Варшаву. Два дня спустя Великобритания и Франция предъявили ультиматум гитлеровской Германии и началась вторая мировая война.

Для Польши вступление ее союзников в войну означало лишь моральную поддержку. Через три недели вся страна была оккупирована Германией и сотни тысяч [44] поляков оказались в нацистских или советских концентрационных лагерях. Однако польское правительство после бегства в Англию через Румынию и Францию было признано западными демократиями законным правительством в изгнании.

22 июня 1941 года Гитлер снова заставил мир вздрогнуть, напав на своего «союзника» и вторгшись в Советский Союз. Несколько недель спустя Рузвельт и Черчилль представили миру положения их Атлантической хартии. Для поляков всех политических течений она принесла новые надежды — в ней наконец были сформулированы основы действительно свободной Польши. А когда позднее Россия согласилась с принципами, изложенными в хартии, обещая «не искать расширения, территориального либо какого-либо другого», то оптимизм поляков приобрел реальную основу. После того, как линия фронта двинулась в обратную сторону и Красная Армия стала сражаться с вермахтом на равных, Сталин настоял, чтобы российско-польская граница была перенесена к западу от демаркационной линии, предлагавшейся на Парижской мирной конференции 1919 года лордом Керзоном. Это означало, что Россия сохранит за собой почти всю территорию, захваченную Красной Армией в 1939 году. Поляки пришли в ярость, но их аргументы не подействовали на Черчилля. Он, как и Сталин, считал, что серьезные изменения в военной обстановке естественным образом влияли на политику. Рузвельт придерживался такой же точки зрения, и на конференции в Тегеране в 1943 году и Черчилль, и Рузвельт втайне пообещали Сталину, что они согласны на «линию Керзона».

Польский премьер Станислав Миколайчик, естественно, не знал ничего об этом соглашении и приехал в Америку, надеясь получить личные заверения Рузвельта в том, что тот будет отстаивать права Польши. Когда они встретились 6 июня 1944 года в день высадки десанта союзников, Рузвельт ничего не сказал о «линии Керзона», пообещав тем не менее, что Польша будет свободной и независимой. «А как же Сталин?» — спросил [44] Миколайчик. «Сталин реалист, — ответил президент, закуривая сигарету. — И мы не должны забывать, что когда оцениваем действия русских, то должны иметь в виду, что у советского режима было всего лишь несколько лет опыта в международных отношениях. Я уверен лишь в одном — Сталин не империалист». Далее он стал говорить о том, что поляки должны найти взаимопонимание со Сталиным. «Самостоятельно у вас нет шансов разбить Россию, и позвольте заметить, что ни у британцев, ни у американцев нет намерений воевать с Россией». Заметив, что Миколайчик явно встревожен, он заметил: «Но не стоит волноваться, Сталин не собирается отбирать у Польши свободу. Он не осмелится сделать это, поскольку знает, что правительство США стоит за вами. Я позабочусь о том, чтобы Польша вышла из этой войны не пострадавшей». Президент поторопил Миколайчика побыстрее встретиться со Сталиным и прийти к взаимопониманию по интересующим обе стороны вопросам. «Если складывающейся ситуации нельзя избежать, то к ней следует приспособиться».

Миколайчик, председатель сильной Крестьянской партии, не настаивал, в отличие от многих поляков, на том, что не следует идти ни на малейшие уступки русским, и согласился полететь в Москву. Находясь в воздухе, он, однако, едва в ярости не повернул назад, узнав, что Сталин самолично отдал польскую территорию, освобожденную Красной Армией, вновь сформированному Люблинскому Польскому комитету национального освобождения, в руководство которого входили либо коммунисты, либо симпатизирующие им лица.

Его прибытие 30 июля в Москву вряд ли могло произойти в более драматический момент. Радиостанция Костюшко, вещавшая из Москвы, накануне обратилась с воззванием к жителям Варшавы помочь быстро приближающейся Красной Армии «прямым, активным участием в вооруженном сопротивлении на улицах». Когда лидеры польского подполья услышали призыв «Поляки, освобождение близко! Поляки, [46] к оружию! Нельзя терять ни минуты!», то приступили к реализации операции «Буря», предполагавшей всеобщее восстание против нацистов, а командующий подпольной Армией Крайовой генерал Бур-Комаровский отдал приказ начать вооруженное выступление 1 августа. В тот день около 35 000 плохо вооруженных поляков самого разного возраста атаковали немецкий гарнизон в Варшаве. Части СС и полиции, состоявшие из уголовников и русских солдат власовской армии, были брошены на город и под командованием группенфюрера СС (генерал-майора) Эриха фон дем Бах-Зелевски с особой жестокостью начали подавлять восстание.

Поляки продолжали ожесточенно сражаться, надеясь, что Красная Армия, уже подошедшая к Висле, скоро освободит Варшаву. Однако прошло несколько дней, а русские зенитки даже не стреляли по немецким самолетам, находившимся в зоне досягаемости и бомбившим позиции Армии Крайовой.

Через четыре дня после прибытия в Москву Миколайчик наконец встретился со Сталиным, который неохотно согласился на несколько уступок при условии, что поляки в Лондоне достигнут взаимопонимания с поляками в Люблине. В ходе переговоров, которые Миколайчик провел с Люблинским комитетом, ему предложили пост премьер-министра в коалиционном правительстве, при том, что Болеслав Берут, отъявленный коммунист, станет президентом, а четырнадцать из семнадцати портфелей достанутся другим коммунистам или их сторонникам. Все это время Миколайчик отчаянно пытался получить военную помощь для Варшавы. На одной из встреч Сталин сказал ему, что Красная Армия не могла форсировать Вислу из-за наступления четырех танковых дивизий немцев, и затем заметил, что, насколько ему известно, в самой Варшаве не велись никакие бои.

В Великобритании и Америке общественное мнение было настолько обеспокоено положением поляков, что Рузвельт утвердил предложение организовать доставку [47] боеприпасов и продовольствия в Варшаву по воздуху, для чего требовалось обеспечить дозаправку американских самолетов на советской территории. Но Советы отклонили даже этот план, утверждая, что восстание в Варшаве было «чистым авантюризмом и Советское правительство не могло подать руку помощи». «Если внимательно проанализировать позицию Советского правительства... — писал посол Аверелл Гарриман в Вашингтон, — то этот отказ основан на жестоких политических раскладах — не на отказе от факта, что сопротивление существует, а также не на трудностях, связанных с реализацией плана». Несмотря на отказ, Рузвельт и Черчилль продолжали обращаться с просьбами оказать помощь Варшаве. Однако Сталин был непоколебим. Рузвельту и Черчиллю он отправил телеграмму следующего содержания:

Рано или поздно будет известна правда о кучке преступников, рвущихся к власти, развязавших варшавскую авантюру. Эти элементы, сыгравшие на доверии жителей Варшавы, практически выставили их безоружными перед немецкими пушками, танками и самолетам и... Тем не менее советские войска, которым недавно пришлось столкнуться с новым немецким контрнаступлением, делают все, что в их силах, чтобы отбить вылазки гитлеровцев и перейти в новое крупномасштабное наступление под Варшавой. Я могу заверить вас, что Красная Армия не пожалеет усилий для разгрома немцев под Варшавой и освобождения ее для поляков. Это станет самой лучшей, действительно эффективной помощью для поляков, борющихся с нацистами.

Если Красная Армия в самом деле не могла освободить Варшаву, — а в этом можно сомневаться, — неуклюжие [48] попытки Сталина назвать восстание «авантюрой» указывают на его заинтересованность в том, чтобы немцы полностью уничтожили Армию Крайову. Тогда было бы намного легче для прокоммунистического правительства Люблина захватить власть в послевоенной Польше.

Когда генерал Бур сдался 2 октября 1944 года после 63-дневного отчаянного сопротивления, 15 тысяч человек из его армии погибли, а вместе с ними еще 200 000 поляков, Варшава лежала в руинах. Неделю спустя Черчилль приехал в Москву для поиска приемлемого решения новых проблем, возникших в результате советской экспансии в восточной и юго-восточной Европе. Поскольку польские эмигранты в Лондоне продолжали открыто говорить о предательстве Сталина, Черчилль опасался, что их действия могут расстроить рабочие отношения Большой Тройки. Он отправил Миколайчику телеграмму, в которой настаивал, чтобы тот вернулся обратно в Москву с делегацией для продолжения консультаций с представителями Люблина.

Через несколько дней Миколайчик с большим нежеланием вместе с членами Лондонского правительства в изгнании прибыл в Москву, где получил еще один удар. На встрече 14 октября Молотов объявил, что в Тегеране Рузвельт согласился признать границей между СССР и Польшей демаркационную линию Керзона. Миколайчик не поверил своим ушам и повернулся за поддержкой к Черчиллю и Гарриману. Их смущенное молчание было красноречивым ответом, и тогда польская делегация сделала то, что у поляков хорошо получалось, — они стали яростно протестовать. Черчилль ответил не менее жестко, сказав, что их упрямство «нарушит мир в послевоенной Европе» и приведет к войне с Россией, в результате которой могут погибнуть 2 500 0000 человек. «За что вы боретесь? — гневно закричал он. — За право быть уничтоженными?»

Миколайчик с негодованием попросил разрешения выброситься с парашютом в Польшу, чтобы присоединиться к подполью. «Я предпочитаю умереть за независимость [49] своей страны, чем быть позднее повешенным русскими в присутствии британского посла!»

Несмотря на бурное проявление эмоций, Миколайчик вскоре понял, что следует достичь компромисса, и по возвращении в Лондон поторопил правительство в изгнании заключить соглашение с Москвой. Черчилль пригрозил «умыть руки» в вопросе с польским руководством в Лондоне из-за их упрямства. Миколайчика это задело, и он спросил: «А почему только одна Польша из всех стран должна нести территориальные и прочие жертвы?».

«Ладно, — ответил Черчилль с сарказмом, — пусть тогда поляки в Люблине продолжают осуществлять руководство Польшей, если вы не хотите делать этого сами. Польские предатели, эти грязные животные, станут во главе вашей страны!» Единственным выходом, который давал польскому правительству в изгнании возможность контролировать послевоенную Польшу, было немедленно найти компромисс по вопросу «линии Керзона». В таком случае они могли рассчитывать на поддержку Англии и Америки.

— Если вы не дадите мне ответ сегодня или завтра, то я буду считать вопрос закрытым. В самом деле, не существует никакого польского правительства, если оно не в состоянии ничего решить.

— Я не могу убедить своих коллег в необходимости принять тяжелые условия без соответствующих гарантий, — сказал Миколайчик.

— Ну, с меня хватит! — закричал Черчилль. — Вы способны торговаться только по одному вопросу — линии Керзона...

— От нас требуют слишком больших и трудных решений, — ответил Миколайчик. — В конце концов, речь идет о переселении 5 — 6 миллионов поляков в новые земли Польши, а также перемещении оттуда 7 миллионов немцев.

— Зачем вы вернулись в Лондон?

Черчилль стал топать ногами, как маленький истеричный ребенок, еще немного погрозил и затем вдруг [50] спросил:

— Вы готовы вылететь завтра в Москву?

— Нет, я не смогу.

— А послезавтра?

Миколайчик подумал, что понадобится больше времени получить одобрение от правительства в изгнании на новый компромисс.

Черчилль окончательно вышел из себя и, размахивая руками, срывающимся голосом закричал: «Если вы отрицательно к этому относитесь, то имейте мужество сказать об этом! Я даже сомневаться не буду, если придется выступать против вас. Вы понапрасну потратили целые две недели на бесконечные безрезультатные дебаты! К чему это приведет? Сегодня я разговариваю с вами в последний раз. Завтра не будет никаких разговоров!».

Когда Миколайчик рассказал об этом разговоре своему кабинету, то все, как он и предполагал, с негодованием отказались принимать поспешное решение. Осаждаемый с двух сторон, Миколайчик подал заявление об отставке.

Именно на фоне этих событий, подозрений и интриг происходило обсуждение польского вопроса между Стеттиниусом и Иденом на борту «Сириуса» утром 1 февраля. Для обоих было ясно, что признание Польского комитета национального освобождения (Люблинского), контролируемого коммунистами, будет с негодованием встречено как в США, так и в Великобритании. Для Идена единственным выходом было создание «нового временного правительства в Польше с обещанием проведения свободных выборов, как только это позволят условия». После разговора Иден записал в своем дневнике, что «по всем главным вопросам достигнуто полное взаимопонимание» и что он постарался сделать все, чтобы «поторопить Эда взять на себя (американцев) хлопоты по этому вопросу. Мы полностью поддержим их, но [51] необходимо передать ход, а совместно мы сделаем все возможное».

Гармонию между дипломатами нарушили трения между военными, когда начальники Объединенного штаба встретились после обеда и вновь обсудили кампанию на Западном фронте. Маршалл попросил провести закрытое совещание, чтобы можно было поговорить обо всем более откровенно. Когда из помещения вышли секретари, Маршалл стал настаивать, чтобы план Эйзенхауэра был принят без лишних дебатов. Брук откровенно отказался и предложил «принять его к сведению».

Это был один из редких моментов, когда Маршалл вышел из себя. С яростью, которая заставила участников совещания невольно вздрогнуть, он со всей прямотой высказал свое мнение о Монтгомери, который, по его мнению, стоял за возражениями британцев, и затем официально заявил, что если план Эйзенхауэра не будет принят, то он порекомендует ему снять с себя полномочия Верховного главнокомандующего — другого выхода он не видит.

Таким образом, встреча, целью которой была подготовка конференции в Ялте, сама создала кризисную ситуацию.

Несколько часов спустя Стеттиниус и Гопкинс обедали на «Орионе» вместе с Черчиллем и Иденом. Черчилль выразил озабоченность по поводу страданий человечества. Глядя на мир, он видел лишь печаль и кровь и сделал вывод, что послевоенный мир и стабильность зависят от того, насколько гармоничными будут отношения между Великобританией и Америкой. Это было не единственным проявлением пессимизма. Еще за три недели до встречи премьер-министр телеграфировал Рузвельту:

Эта конференция может стать вполне судьбоносной, поскольку проводится [52] в момент, когда великие союзнические державы так разделены и перед нами расстилается тень войны. В данный момент я думаю, что конец этой войны может принести больше разочарований, чем прошлая война.

Поскольку не только Большая Тройка, но и западные партнеры стали даже более разделены, то если бы Великобритания и Америка не разрешили свои противоречия на следующий день, то надежды на достижение успеха в Ялте оказались бы ничтожными.

В 9 часов 35 минут 2 февраля «Куинси» прошел через проход в противолодочных заграждениях на входе в бухту Валлетты. Стояло теплое безоблачное утро. По обеим сторонам канала собрались толпы народа — все пришли посмотреть на человека в коричневом пальто и твидовой шляпе, сидевшего на мостике. «Куинси» медленно прошел мимо стоявшего у причала «Ориона», и Уинстон Черчилль, одетый в морскую военную форму, с сигарой, торчащей изо рта, помахал рукой. Человек на мостике помахал в ответ. Тут все повернулись к Рузвельту, и вдруг наступила тишина. Иден подумал про себя, что «это была одна из тех минут, когда все, казалось, замирает и чувствуется наступление исторического момента».

Неожиданно молчание было нарушено — над головой заревели «спитфайры» сопровождения, прогремел салют из пушек, и корабельные оркестры на кораблях заиграли «Усеянное звездами знамя» — государственный гимн США.

Франклин Делано Рузвельт улыбнулся своей кривой улыбкой, явно получая удовольствие от приема. Это было началом того, что могло стать апогеем его жизни. [53]

Через несколько дней он и еще два других человека будут иметь невероятную возможность приступить к созданию нового мира.

На его лице лежала печать прожитых лет и страданий, но виделась также и решимость, и осознание своей собственной судьбы. Во время прощания с миссис Рузвельт в Вашингтоне он еще раз подтвердил свои большие надежды, возлагаемые на Ялтинскую конференцию. «Я смогу добиться успеха в укреплении моих личных отношений с маршалом Сталиным», — сказал он супруге.

Несмотря на болезнь, Рузвельт был решительно настроен продолжить создание и укрепление прочного и справедливого мира для всей планеты. Отношения между ним и Черчиллем были превосходными и доверительными. В 1940 году, когда Великобритании угрожала смертельная опасность, Рузвельт подверг риску свое политическое будущее, направив помощь по ленд-лизу. После этого он постоянно читал Черчиллю лекции об аморальности колониализма. На Рузвельта совсем не производили впечатления официальные заверения Великобритании о том, что «в Британском Содружестве следует установить самоуправление», и он был решительно настроен помочь зависимым народам — включая и тех, что проживали в Британской империи, — добиться самостоятельности.

«Мне кажется, вы хотите покончить с Британской империей», — как-то в частной беседе сказал ему Черчилль. В этом не было никакого сомнения. «Колониальная система — это война», — признался Рузвельт своему сыну Эллиоту. «Если эксплуатировать природные ресурсы Индии, Бирмы, Явы, выгребать богатства этих стран, но ничего им не давать, ни образования, ни приличного уровня жизни, ни минимальных услуг медицинского обслуживания, то все это приведет к отрицанию организационной структуры мирного урегулирования еще до того, как оно будет достигнуто». Но колониализм был лишь одной из проблем, которую [54] пришлось решать в Ялте, и накануне вылета из Америки Рузвельт вызвал к себе Бернарда Баруха{10} для того, чтобы посоветоваться.

Барух, однажды охарактеризовавший себя как «мастер очевидного», был готов к разговору и протянул Рузвельту письмо, где давался совет:

«В Библии и истории есть многочисленные примеры миссий, за которые бралось бесчисленное множество людей для того, чтобы помочь своим соотечественникам.

Ни у кого прежде не было таких возможностей, как у Вас, и Вам в скором времени придется их реализовать.

Вы реализуете не только надежды всего человечества, но у Вас есть возможность сделать успешными все прежние попытки добиться мира, которые принесут плоды... Мы можем извлечь уроки из прошлого. Ваша миссия должна быть успешной. И прежде всего мои молитвы за тех, кто с надеждой смотрит на Вас, и я знаю, что Вы не подведете наши чаяния».

Глубоко тронутый, Рузвельт сказал, что генерал-майор Эдвин Ватсон, его секретарь, будет читать ему это письмо перед каждой встречей. «Я не возьму тебя с собой, Берни, — сказал Рузвельт. — У тебя морская болезнь, но я обещаю, что не буду выдвигать никаких, условий для подписания мирного разговора. Когда я буду делать это, то ты будешь сидеть рядом с папой». «Не выдвигайте никаких предложений», — посоветовал Барух и положил руку на плечо президенту, такую фамильярность он позволил себе впервые. «И запомните, — добавил он, — где бы вы ни сидели, вы должны сидеть во главе стола».

На глазах Рузвельта выступили слезы и, садясь, он опустил голову, скрывая необычное для него проявление эмоций. [55]

Джордж Маршалл пришел на доклад к президенту 2 февраля в начале двенадцатого. К ним присоединился адмирал флота Эрнст Кинг. Маршалл и Кинг были поражены, насколько президент выглядел бледным и осунувшимся. Не подозревавший о произведенном впечатлении, Рузвельт с интересом слушал их рассказ о неудачных встречах с британскими начальниками штабов и резкой реакции английских союзников на план форсирования Рейна войсками Брэдли.

Президент попросил принести карту и после тщательного ее изучения заметил, что хорошо знает эту местность, поскольку однажды проехал на велосипеде по сельским дорогам в районе Бонна и Франкфурта, и полностью одобряет план Эйзенхауэра. Маршалл и Кинг не хотели больше утомлять своего главнокомандующего и через полчаса ушли. Уже на катере, который доставлял их на берег, они не могли оправиться от впечатления, которое на них произвел внешний вид президента. Их лица выражали тревогу, но в присутствии команды они старались не показывать этого.

Незадолго до полудня Черчилль вместе с дочерью Сарой и в сопровождении Идена поднялся на борт «Куинси». На ленче премьер-министр, сам еще не совсем оправившийся от болезни, вел разговор, проявляя свой острый ум и блестящее ораторское искусство. Во время разговора Рузвельт упомянул, что Атлантическая хартия никогда не подписывалась Черчиллем и что он сам написал имя Черчилля на копии документа. Он также шутливо выразил надежду, что Черчилль поставит вторую подпись, сделав хартию настоящим документом. Черчилль также не без иронии заявил, что недавно перечитывал Декларацию независимости и с радостью обнаружил, что она была воплощена в хартию.

После ленча Иден сказал Стеттиниусу, что, по его мнению, президент выглядел более раскованным, чем на встрече в Квебеке осенью, но в дневнике записал: «... при взгляде на него создается впечатление, что он теряет силы». Стеттиниуса слова Идена не успокоили. Он все еще прекрасно помнил, как все тело и руки [56] Рузвельта тряслись на инаугурации во время обращения к нации. Еще на ленче Рузвельт вскользь заметил, что спал ночью по десять часов во время поездки на Мальту, но так и не чувствовал себя выспавшимся.

В тот же день генерал-губернатор повез Рузвельта и его дочь на прогулку по пятидесятикилометровому острову. В заметках президента позднее отмечалось, что «погода в тот день была восхитительной». Отдохнувший после приятной прогулки, в шесть часов вечера в офицерской кают-компании Рузвельт встретился с Черчиллем и начальниками Объединенного штаба. Черчилль как обычно был лидером в разговоре, а Рузвельт больше утвердительно кивал головой, чем говорил. Спорный вопрос о стратегии на Западном фронте разрешился с удивительной легкостью, когда Черчилль с готовностью утвердил план Эйзенхауэра. Премьер-министр решил одну проблему, но тут же поставил другую, которой Маршалл уже давно опасался: он предложил назначить фельдмаршала Гарольда Александера, возглавлявшего силы союзников в Италии, заместителем Эйзенхауэра по наземным операциям. Американские начальники штабов сказали «нет». Черчилля это не испугало, и он предложил, чтобы Монтгомери командовал большей частью войск после форсирования Рейна. Американцы снова сказали «нет». Черчилль добродушно принял отказ, и встреча была отложена.

Маршалл ожидал доставки на берег, когда его вдруг позвали к Рузвельту, который сообщил ему, что Черчилль по-прежнему хочет, чтобы Александера назначили заместителем Эйзенхауэра. Маршалл категорически отказался дать свое согласие, и на этом разговор закончился.

И Идена, и Черчилля заботило, что Рузвельт избегает разговоров о политических вопросах, которые предстояло [57] рассмотреть в Ялте, и небольшой ужин, организованный в тот вечер на борту «Куинси», был специально посвящен исправлению ситуации. Стеттиниус полагал, что на обеде «американский и британский подходы» по вопросам Польши, создания Организации Объединенных наций и отношения к Германии были уточнены, но Иден пребывал в мрачном настроении. Для него ни один из вопросов не был решен. В своем дневнике он написал:

«Невозможно даже подойти к обсуждению вопроса. Я довольно резко поговорил с Гарри (Гопкинсом) об этом, когда он чуть позже присоединился к нам, сказав, что мы собирались на конференцию, которая будет иметь решающее значение, но до сих пор так и не решили, что мы будем обсуждать и как вести себя с Медведем, который наверняка подготовится к разговору».

Иден считал, что президент «непредсказуем», и вместе с Черчиллем они «чувствовали тревогу» по поводу того, что так и не получилось настоящих англоамериканских консультаций на высшем уровне.

После обеда Рузвельт и Черчилль поехали в аэропорт Лука, откуда им предстояло лететь на встречу со Сталиным. Премьер-министр поднялся на борт четырехмоторного «скаймастера» и сразу отправился спать. Президента, все еще в коляске, поставили на специальный подъемник и подняли в самолет, переоборудованный С-54. Рузвельт летел на этом самолете впервые. Президент не любил монотонности перелетов, а кроме того, считал, что самолет, построенный для его персонального пользования, — это ненужные расходы. Тем не менее он чувствовал бодрость и волнение. Впереди лежали новые приключения. Ему сказали, что самолет вылетает через несколько часов, и он также лег спать.

Была прохладная звездная ночь, когда 700 участников конференции сели в двадцать американских «скаймастеров» и пять британских «йорков». Атмосфера на затемненном аэродроме была напряженной после получения [58] сообщения от американской разведки, согласно которому Гитлеру стало известно место встречи Большой Тройки. Тремя днями ранее проверочный полет подполковника Генри Т. Майерса едва не закончился трагедией. Приземлившись в аэропорту Саки на Крымском полуострове, Майерс обнаружил в корпусе самолета множество маленьких отверстий, оставленных огнем зениток. Либо попутный ветер занес его в небо над контролируемым немцами Критом, либо турецкие зенитчики приняли его самолет за немецкий.

В одиннадцать тридцать над Лукой пошел мелкий холодный дождь и первый самолет поднялся в воздух, чтобы преодолеть расстояние в 2000 км до Крыма. Вслед за ним через равные промежутки времени взлетели остальные самолеты. Согласно полетному плану летчики должны были лететь в течение трех с половиной часов на восток, а затем повернуть на девяносто градусов и лететь на север, чтобы обогнуть Крит. Президентский самолет взлетел около трех тридцати утра перед самолетом Черчилля. Скоро большой транспортный самолет с выключенными огнями исчез в дождливой мгле. Стих гул моторов, и на целых семь часов президент Соединенных Штатов исчез из поля зрения общественности. Всем пилотам было дано строгое указание поддерживать радиомолчание.

Первая половина полета прошла без происшествий, и над горами Греции шесть истребителей «лайтнинг» начали сопровождать С-54. Крылья всех семи самолетов стали покрываться льдом. Одному «лайтнингу» пришлось вернуться в Афины, из-за отказа одного двигателя. Люди из секретной службы были настолько обеспокоены обледенением, что даже подумали о том, чтобы разбудить президента и дать ему спасательный жилет, но опасность миновала, и после полудня летчик развернул самолет на девяносто градусов над радиопередатчиком рядом с аэропортом Саки — маневр, показывавший, что летит дружественный самолет.

В двенадцать десять самолет Рузвельта коснулся бетонированных блоков взлетно-посадочной полосы, больше [59] похожей на выложенный плиткой пол, и остановился прямо на ее краю. Местность вокруг была пустынной, ровной и зловещей. Самолет вырулил на стоянку, и пассажиры увидели советских солдат в щегольской форме, стоявших по всему периметру летного поля с автоматами наизготовку. Отборный полк Красной Армии стал по стойке «смирно», и большой военный оркестр заиграл парадные марши. Комиссар иностранных дел Вячеслав Молотов, посол Гарриман и Стеттиниус поднялись на борт самолета поприветствовать президента и сообщить ему, что маршал Сталин в Крым еще не прибыл.

В двенадцать тридцать приземлился «скаймастер» премьер-министра Великобритании в сопровождении шести «лайтнингов». Черчилль подошел к самолету Рузвельта и подождал, пока каталку с президентом опустили на подъемнике, а затем начальник охраны Майкл Рейли усадил Рузвельта в американский джип, полученный русскими по ленд-лизу. Начальник почетного караула отдал рапорт двум западным лидерам, и оркестр заиграл американский гимн. Джип медленно двинулся мимо почетного караула, а Черчилль пошел рядом с торчащей изо рта двадцатисантиметровой сигарой, похожей на маленькую пушку.

Затем Рузвельт пересел в крытый автомобиль, чтобы ехать в Ялту, находившуюся от аэродрома в 115 км. На дороге не было никакого движения, и только вооруженная охрана в длинных, тяжелых, безупречно затянутых ремнями шинелях стояла вдоль обочины через каждые сто метров. На некоторых были надеты каракулевые папахи, на других — фуражки с ярко-зеленым, голубым или красным верхом. Каждый охранник брал «на караул», когда лимузин проходил мимо них. Анна Беттигер потянула отца за рукав. «Посмотри, — сказала она с изумлением. — Как много среди них женщин!» На перекрестках стояли девушки в форме, у каждой в руках красный и желтый флажки. Если дорога была безопасной, то девушка давала сигнал желтым флагом, затем засовывала оба флажка под мышку и лихо отдавала [60] честь правой рукой. Все это произвело впечатление на американцев, и они теперь были уже более уверены в безопасности своего президента.

Первая половина пути тянулась по небольшим растянутым холмам без единого деревца, и покрытая снегом земля напоминала Великие американские равнины. Отличие заключалось в том, что местность была усеяна развороченными танками, сгоревшими домами, искореженными грузовиками и другими свидетельствами боев. После Симферополя, столицы Крыма, дорога стала петлять по горной гряде. Кавалькада машин спустилась на другую сторону и поехала мимо множества домов с участками в сторону Черного моря, затем повернула на юг, огибая побережье. Около шести часов вечера колонна автомобилей проехала Ялту и продолжила движение дальше на юг еще пять километров, пока наконец не оказалась у дворца «Ливадия», которому предстояло стать штаб-квартирой Рузвельта. Пятидесяти комнатный дворец из белого гранита, построенный в стиле ренессанса в 1911 году, возвышался над морем на высоте пятидесяти метров. От увиденного у Стеттиниуса захватило дух. Дворец напомнил ему некоторые места на тихоокеанском побережье.

После революции «Ливадия» стала санаторием для рабочих, больных туберкулезом. Немцы самым наглым образом ограбили дворец, сняв даже облицовку со стен. Они оставили после себя только две маленькие картины, грязь и паразитов. Последние десять дней под руководством Кэтрин Гарриман, дочери посла США, русские привезли во дворец мебель и другую обстановку из гостиницы «Метрополь» в Москве, а также доставили большую группу штукатуров, сантехников, электриков и маляров для ремонта разбитых окон, поврежденных стен и системы центрального отопления. Паразитами занялись не терпящие антисанитарии американцы и специалисты со вспомогательного корабля ВМФ США, стоящего в Севастополе.

Рузвельту были предоставлены апартаменты на втором этаже с маленькой столовой — когда-то в ней [61] размещалась бильярдная царя. Маршаллу выделили императорскую спальню. Адмиралу Кингу достался будуар царицы, о чем его коллеги постоянно напоминали ему. Несмотря на всю эту роскошь, 216 членов американской делегации страдали от единственного недостатка — только у Рузвельта была своя ванная комната. Русские горничные входили в другие ванные комнаты без стука, чем доставляли немалое смущение американским мужчинам.

Накануне конференции, призванной решить судьбу гитлеровской Германии, сами нацисты все еще судили людей, ранее пытавшихся покончить с третьим рейхом. Народный суд уже осудил сотни людей, обвиненных в соучастии в преступлении — в покушении 20 июля на Гитлера. Среди них был Карл Герделер, бывший обер-бургомистр Лейпцига. Именно он написал тайное письмо немецким генералам в 1943 году:

«... Будет большой ошибкой думать, что моральные силы немецкого народа истощены; факт заключается в том, что их преднамеренно ослабили. Единственной надеждой на спасение остается развеять атмосферу секретности и террора, восстановить справедливость и сформировать хорошее правительство, таким образом расчистив дорогу для великого духовного возрождения. Мы должны быть непоколебимы в нашей вере, что немецкий народ захочет справедливости, честности и правдивости в будущем, как это было в прошлом. И так же, как в прошлом, кучка выродков, которые не пожелают этого, должны находиться под контролем законной власти государства.

Практическим решением будет реализация условия, пусть даже на двадцать четыре часа, когда можно будет сказать правду, восстановить уверенность в то, что [62] справедливость и законное правительство снова восторжествуют».

3 февраля судебные разбирательства в Народном суде под председательством Роланда Фрейслера шли как обычно. Он был проницательным человеком, острым на язык и талантливым оратором. В молодости он был горячим сторонником большевизма — Гитлер называл его «наш Вышинский», и последние шесть месяцев он полностью соответствовал этому определению. Выступая в роли прокурора и судьи, он высмеивал, нападал, угрожал, а когда это не действовало, то кричал на подсудимых во всю мощь легких. Его пронзительный голос был слышен во всех коридорах, когда он набрасывался с обвинениями на Эвальда фон Клейста-Шменцина. Клейст хладнокровно с гордостью признал, что он всегда боролся с Гитлером и национал-социализмом. Остальные заключенные на скамье подсудимых слушали и надеялись, что когда дойдет очередь и до них, то они будут вести себя с таким же достоинством. Сбитый с толку ответами Клейста, Фрейслер вдруг бросил его дело и возобновил суд над Фабианом фон Шлабрендорфом, молодым офицером штаба и бывшим юристом. Он был не только одним из участников заговора 20 июля, но именно он в 1943 году заложил бомбу с часовым механизмом в самолет Гитлера, которая, однако, не взорвалась. После ареста к Шлабрендорфу применялись различные пытки, но и ими не удалось вырвать из него признание и имена сообщников. Его избивали тяжелыми дубинками, загоняли иголки под ногти, его ноги прокалывали заточенными как иглы гвоздями, закрепленными на цилиндре винтового механизма.

Фрейслер начал размахивать папкой с доказательствами вины Шлабрендорфа и кричать: «Ты предатель!». Затем вдруг неожиданно раздался сигнал воздушной тревоги, и заседание было отложено. Заключенным надели кандалы на ноги и руки и повели в то же убежище, в котором укрывался и Фрейслер. Где-то [63] на высоте семи с половиной километров почти 1000 «летающих крепостей» из 8-й воздушной армии США начали сбрасывать бомбы. Шлабрендорф услышал оглушающий удар и не сомневался, что наступил «конец света». После того как осела пыль, он увидел, как судебного представителя и Фрейслера осветил мощный луч фонарика. Позвали врача, но Фрейслер был уже мертв. Когда Шлабрендорф увидел безжизненное тело Фрейслера, все еще сжимавшего папку с материалами, свидетельствующими против него, то он почувствовал горькую радость триумфа. Он сказал себе: «Чудесен путь, избираемый богом. Я был обвиняемым, а он судьей. Теперь он мертв, а я жив».

Гестаповцы увели Шлабрендорфа, Клейста и еще одного обвиняемого из подвала, посадили в маленькую машину и перевезли в тюрьму гестапо. Солнце давно взошло, но небо было темным от дыма и падающего пепла. Повсюду горели дома. Горело даже здание гестапо на улице Принц-Альбрехтштрассе, 9, куда направлялись заключенные. Однако бомбоубежище получило незначительные повреждения, и когда Шлабрендорф проходил мимо другого заключенного, адмирала Вильгельма Канариса, бывшего главы абвера и давнего заговорщика против Гитлера, он закричал: «Фрейслер мертв!».

Хорошую новость передали другим заключенным: генералу Францу Хальдеру, бывшему начальнику штаба сухопутных сил, военному прокурору Карлу Саку и другим. Если бы повезло, союзники могли освободить их еще до начала следующего процесса.

Во дворце «Ливадия» Рузвельт, никогда не веривший в существование организованного немецкого подполья, провел беспокойную ночь, готовясь к открытию конференции. На следующее утро он вышел на залитый [64] солнцем балкон с видом на море, где встретился с военными советниками для последнего короткого совещания перед первой встречей Большой Тройки, намеченной на тот же день. Адмирал Уильям Лейхи{11} сказал, что все сходились на том, что Эйзенхауэру следует разрешить непосредственный контакт с советским Генеральным штабом, и Маршалл подчеркнул, что контакты через Объединенный штаб, как на том настаивали британцы, непрактичны — слишком много времени это занимает, а русские находятся уже в шестидесяти километрах от Берлина.

Члены Объединенного комитета начальников штабов уже собирались уйти, когда посол Гарриман и Стеттиниус вышли на балкон с тремя чиновниками из госдепартамента: Фриманом Мэттьюсом{12}, Чарльзом Боуленом{13} и Элджером Хиссом{14}. Стеттиниус попросил начальников штабов остаться и выслушать позицию госдепартамента. Стеттиниус, не раз получавший советы от Мэттьюса, перечислил вопросы, которые следовало рассмотреть Большой Тройке. Главными среди них были Польша, создание ООН, вопрос устройства послевоенной Германии и разрешение противоречий между китайским правительством и коммунистами. Единственным, кто не принимал участия в дискуссии, был Хисс{15}. [65] Президент согласился с делегацией, что не следует признавать прокоммунистическое правительство в Люблине, и попросил подготовить документ, который он мог бы передать Черчиллю и Сталину.

Сталин прибыл в свою резиденцию в то же утро после долгой и утомительной поездки из Москвы на поезде. В три часа, по пути на первое пленарное заседание в «Ливадии», он заехал во дворец Воронцова, чтобы отдать дань уважения Черчиллю. Сталин выразил оптимизм по поводу хода войны: у Германии не хватает хлеба и угля, а транспортная система основательно нарушена.

«Что вы будете делать, если Гитлер двинется на юг, к Дрездену, например?» — спросил Черчилль. «Мы пойдем вслед за ним», — ответил спокойно Сталин и добавил, что Одер более не является препятствием. Более того, Гитлер разогнал всех лучших генералов, за исключением Гудериана, и вообще он — «авантюрист». Нацисты проявили глупость, оставив одиннадцать бронетанковых дивизий вокруг Будапешта. Неужели они не понимают, что Германия более не является мировой державой и не в состоянии держать свои силы повсюду? «Они это поймут, — заметил мрачно советский лидер, — но будет слишком поздно».

Сталин извинился и поехал в «Ливадию» в большом черном «паккарде» с Молотовым и переводчиком, собираясь заехать с визитом вежливости к Рузвельту. В 16. 15, за сорок пять минут до открытия конференции, Рузвельт их принял в кабинете. Кроме Рузвельта там находился только Боулен, довольно бегло говоривший по-русски. Поблагодарив Сталина за усилия по созданию обстановки комфорта и удобства, Рузвельт шутливо заметил, что во время морского путешествия американцы заключали пари: дойдут ли русские до Берлина раньше, чем американцы до Манилы? Сталин подтвердил, что американцы, вероятно, достигнут своей цели раньше, поскольку «в данный момент за Одер идут тяжелые бои».

Рузвельт рассказал Сталину о своих впечатлениях от [66] поездки по Крыму и сказал, что поражен масштабами разрушений и это сделало его «более кровожадным» по отношению к немцам, чем еще год назад. Сталин ответил, что все стали более кровожадными по отношению к Германии, но разрушения в Крыму не идут ни в какое сравнение с тем, что фашисты натворили на Украине. «Немцы — дикари и ненавидят садистской ненавистью творческий труд людей».

Кратко обсудив военную обстановку, Рузвельт спросил Сталина, как тот поладил с генералом де Голлем на декабрьской встрече в Москве.

«Я не считаю де Голля очень сложным человеком, — ответил Сталин. — Но я считаю, что он нереалистичен в том смысле, что Франция сделала небольшой вклад в войне и тем не менее требует одинаковых прав с американцами, британцами и русскими, которые вынесли основное бремя войны».

Рузвельт, которому не нравился французский лидер и которого он считал просто политически досадной необходимостью, с улыбкой заметил, что в Касабланке де Голль сравнивал себя с Жанной д'Арк. Сталину настолько понравился этот анекдот, что он немного посмеялся. Если с Черчиллем он был подчеркнуто вежливым, то с президентом всегда держался тепло. Действительно, они оба настолько хорошо ладили друг с другом, что начали обмениваться доверительной информацией. Рузвельт проинформировал Сталина о недавних слухах, будто Франция не планирует сразу же аннексировать территорию Германии, но хочет отдать ее под международный контроль. Сталин покачал головой и повторил то, что де Голль сказал ему в Москве: Рейн — естественная граница Франции, и он хочет, чтобы французские войска находились там постоянно.

Такой обмен мнениями подвигнул Рузвельта на ответную доверительность, и он заметил, что собирается сказать нечто такое, чего не сказал бы Черчиллю: после войны Британия хочет от Франции размещения 200 тысяч французских солдат на восточной границе. Эта сила сможет сдержать любую агрессию со [67] стороны Германии, пока Британия подготовит свою собственную армию. «Британцы странные люди, — сказал он загадочно, — они хотят испечь пирог и сами его съесть».

Сталин очень внимательно слушал откровенный рассказ Рузвельта о том, сколько проблем у него с британцами по вопросу об оккупационных зонах Германии. «Вы считаете, что Франция должна иметь оккупационную зону?» — спросил Сталин. «Это было бы неплохой идеей, — ответил Рузвельт и добавил: — Но только из чувства доброты».

«Это может быть единственной причиной для выделения им зоны», — твердо сказал Сталин. Молотов, который до этого момента молчал, вторил Сталину с такой же твердостью. Он был бесстрастным, флегматичным дипломатом, которому Рузвельт дал кличку «каменная задница», поскольку тот мог сидеть за столом переговоров сколько угодно времени, снова и снова возвращаясь к одному вопросу.

Президент заметил, что до начала конференции остается три минуты, и предложил пройти в соседнюю комнату, которая была конференц-залом и где уже собирались высшие военные чины Большой Тройки. Он предпочитал, чтобы его прибытие видело как можно меньше людей. Рузвельт сидел на маленьком стуле на колесиках, и его так и вкатили в огромную комнату, которую в былые времена царь использовал в качестве зала для приемов. Оказавшись у большого круглого стола, Рузвельт поднялся на руках, пересев в кресло. Боулен сел рядом в качестве личного переводчика.

Военные фотографы защелкали фотоаппаратами, снимая Сталина, Черчилля, Стеттиниуса, Идена, Молотова, Маршалла, Брука и других военных и политических деятелей, а также переводчиков, которые стали занимать места за столом. Советники пододвигали стулья, садясь за спинами своих шефов. В общей сложности за столом находилось десять американцев, восемь британцев и десять русских, готовых начать судьбоносную [68] конференцию. Чувство значительности события охватило их всех. Кто-то нервно кашлял, кто-то прокашливался.

Сталин открыл встречу, предложив Рузвельту сделать несколько вступительных замечаний, как он делал это в Тегеране. Американцы, видевшие Сталина впервые, были удивлены его маленьким ростом — всего лишь метр шестьдесят пять — и очень приветливой манерой разговора.

Рузвельт поблагодарил Сталина и продолжил, сказав, что люди, которых он представляет, прежде всего желают мира и скорейшего окончания войны. Поскольку теперь участники добились большего взаимопонимания, чем в прошлом, то президент предложил проводить переговоры в неофициальной атмосфере, когда каждый сможет свободно и открыто высказаться. Он предложил обсудить вначале военные вопросы, «особенно те, которые касаются самого важного фронта — Восточного».

Генерал-полковник Алексей Антонов, заместитель начальника советского Генерального штаба, сделал доклад о развитии нового наступления, за которым последовало краткое изложение обстановки на Западном фронте, с которым выступил Маршалл. Затем Сталин прервал его, сказав, что у Красной Армии в Польше 180 дивизий против 80 немецких. Превосходство в артиллерии — четырехкратное. На направлении главного удара было сосредоточено 9000 советских танков и 9000 самолетов. Сталин закончил, спросив, какие у союзников имеются пожелания касательно Красной Армии.

Черчилль также выступал не соблюдая формальностей, выразив благодарность правительств Англии и Америки за мощное и успешное наступление Красной Армии, попросив дальше продолжать его.

«Нынешнее наступление стало возможным не благодаря пожеланиям союзников», — не без раздражения заметил Сталин и подчеркнул, что Советский Союз не был связан в Тегеране никакими обязательствами по зимнему наступлению. «Я упоминаю об этом для того, [69] чтобы подчеркнуть высокий дух советского руководства, которое не только выполнило формальные обязательства, но пошло еще дальше и выполнило то, что оно считало своим моральным долгом перед союзниками». По личной просьбе Черчилля Красная Армия начала грандиозное наступление раньше запланированного срока с тем, чтобы отвлечь силы немцев от Арденнского сражения. Что же касается продолжения наступления, заверил Сталин, то Красная Армия останавливаться не будет, если позволит погода и дорожные условия.

Рузвельт призвал к откровенному разговору, и он его получил. Он быстро сделал несколько примиряющих замечаний, и в разговор вступил Черчилль, который выразил полную уверенность в том, что Красная Армия продолжит наступление, когда это будет возможно.

Общий тон первого пленарного заседания, как записал Стеттиниус в своем дневнике, «был в наивысшей степени пронизан духом взаимопонимания», и когда без десяти минут семь был объявлен перерыв, среди участников царила дружественная атмосфера. Несколько мгновений спустя появились два сотрудника НКВД, так как охранник Сталина потерял его из виду. Они начали рыскать по коридорам в его поисках, подняв небольшую панику, но тут Сталин спокойно вышел из умывальной комнаты.

Первый день работы закончился официальным ужином в «Ливадии», который давал Рузвельт для своих двух коллег, министров иностранных дел и нескольких ключевых политических советников, в общей сложности на 14 человек. На ужине подавались смешанные русские и американские блюда: икра, осетр и советское шампанское, жареные куры по-южному, овощи и пирог с мясом. Поднимались десятки тостов, и Стеттиниус заметил, что после того, как Сталин пригубил водку из своей рюмки, он украдкой начал добавлять туда воду. Наблюдательный Стеттиниус, который детально [70] записывал все, что происходило на конференции, также заметил, что маршал предпочитает курить американский табак.

Когда Молотов поднял тост за здоровье Стеттиниуса и выразил надежду увидеть его в Москве, Рузвельт пошутил: «Вы считаете, что Эд будет вести себя в Москве так, как Молотов вел себя в Нью-Йорке?», имея в виду, что тот весело провел там время.

«Он (Стеттиниус) может приехать в Москву инкогнито», — заметил Сталин.

Добродушное подшучивание продолжалось и стало еще более свободным. Рузвельт наконец сказал Сталину: «Я хочу вам кое в чем признаться. Премьер-министр и я вот уже два года обмениваемся телеграммами, и у нас есть выражение, которое мы используем, когда речь идет о вас: «дядюшка Джо».

Сталин, явно скрывая раздражение, холодно спросил, что имеет в виду президент. Американцы не понимали слов, но тон голоса Сталина не вызывал сомнений, а пауза, необходимая для перевода, сделала ситуацию еще более неловкой. Наконец Рузвельт пояснил, что это они так ласково его называют, и попросил подать еще шампанского.

«Не пора ли домой?» — спросил Сталин. «О, нет-нет!» — ответил Рузвельт. Маршал холодно заметил, что ему нужно еще решать военные вопросы. Джеймс Бирнс, начальник Департамента мобилизации США{16}, попытался исправить ситуацию. «В конце концов, вы ведь говорите «дядя Сэм», почему же «дядя Джо» плохо звучит?»

Молотов, приняв на себя необычную роль миротворца, повернулся к ним и рассмеялся. «Не вводите себя в заблуждение. Маршал просто морочит вам голову. Нам уже давно это известно. Вся Россия знает, что вы зовете его «дядюшка Джо».

Тем не менее было неясно, обиделся ли Сталин или просто делал вид, но все-таки пообещал остаться до [71] десяти тридцати. Черчилль, мастер разрешения трудных ситуаций, предложил выпить за историческую встречу. Весь мир обратил на них взоры, сказал он, и если им удастся добиться успеха, то всех ожидает сто лет мира, а Большой Тройке предстоит сохранять этот мир.

Тост, а возможно и его своевременность, вызвал ответный шаг со стороны Сталина. Он поднял бокал и заявил, что Большая Тройка взяла на себя основное бремя войны и освободила маленькие державы от немецкого господства. Некоторые из освобожденных стран, с сарказмом заметил он, склонны считать, что три великие державы были обязаны проливать свою кровь, освобождая их. «Теперь они ругают великие державы за то, что те не принимают во внимание права маленьких держав». Сталин заверил, что готов присоединиться к Америке и Британии в деле защиты этих прав. «Но, — добавил он, — я никогда не соглашусь на то, чтобы действия великих держав обсуждались маленькими державами».

На какое-то время Сталин и Черчилль разделяли общую точку зрения, в то время как Рузвельт был аутсайдером. «Проблема взаимодействия с маленькими державами не так проста», — сказал он. — У нас, например, в Америке, много поляков, которые живо заинтересованы в будущем Польши».

«Но из ваших семи миллионов поляков голосуют только семь тысяч, — едко возразил Сталин. — Я видел цифры и знаю, что я прав».

Рузвельт был слишком вежлив, чтобы сказать, что эти сведения до смешного неточны, и Черчилль, в очевидной попытке сменить тему разговора, поднял тост за пролетарские массы всего мира. Но этот тост только дал толчок оживленной дискуссии о праве людей на самоуправление. «Хотя меня часто шельмуют как реакционера, я единственный представитель, которого могут вышвырнуть из кабинета в результате всеобщего голосования моего народа», — сказал премьер-министр. — Лично я горжусь такой возможностью». Когда Сталин упрекнул Черчилля в том, что тот, похоже, [72] боится выборов, Черчилль ответил: «Я не только не боюсь их, но и горжусь правом британского народа менять свое правительство в любое время».

Несколько позже Сталин допустил, что готов сотрудничать с Великобританией и США по вопросу защиты прав маленьких держав, но еще раз повторил, что никогда не подчинится их суждению. На этот раз Черчилль предпочел не согласиться. Он сказал, что маленькие державы никоим образом не могут диктовать большим державам, но на последних лежит моральная ответственность за ведение дел таким образом, чтобы проявлять большое уважение к правам малых наций. «Орел, — перефразировал он, — должен позволять маленьким птицам петь независимо от того, по какой причине они поют».

Теперь Черчилль и Рузвельт занимали одну позицию, а Сталин оказался в одиночестве. Дискуссия, однако, велась достаточно доброжелательно под влиянием выпитого вина и водки. Сталин пришел в такое хорошее расположение духа, что остался до половины двенадцатого.

Иден тем не менее был мрачен. Для него это был «ужасный вечер». Рузвельт показался ему «неконкретным, небрежным и неэффективным», а Черчилль выступал со «слишком длинными речами, чтобы дать толчок дальнейшему разговору». Что касалось Сталина, то его отношение к маленьким странам Иден выразил словами «мрачное, если не сказать зловещее», поэтому британский министр иностранных дел облегченно вздохнул, когда «все это дело закончилось».

Однако не закончились дискуссии. Когда Иден и Черчилль садились в машину в сопровождении Боулена, то премьер-министр заметил, что следует дать право каждой республике СССР на голосование в ООН, и именно против этого выступали американцы. Иден разгорячился, стал живо защищать американскую точку зрения. Он повысил голос, и Черчилль резко заметил, что все зависит от того, насколько едины будут три великие державы. Без этого, сказал он, мир будет [73] подвергаться опасности тяжелейшей катастрофы, и лично он будет голосовать за все, что способствует этому единству.

«Как такое устройство может привлечь маленькие нации к вступлению в такую организацию?» — спросил Иден и добавил, что сам он верит, что «такой подход не найдет поддержки среди английской общественности».

Черчилль повернулся к Боулену и спросил, какое решение приняли американцы по поводу голосования в будущей ООН.

Боулен дипломатично ответил шуткой: «Американское предложение напоминает мне историю о плантаторе с юга, который в качестве презента дал негру бутылку виски. На следующий день он спросил у негра, понравилось ли тому виски. «Нормальное», — ответил негр. Плантатор спросил его, что тот имел в виду, и негр ответил: «Если бы оно было лучше по качеству, то вы бы мне его не подарили, а если бы оно было хуже, то я не смог бы его пить».

Черчилль задумчиво посмотрел на Боулена и наконец произнес: «Я понял».

Глава 4.

«Хлеб за хлеб, кровь за кровь!»

Германия, испытывая сокрушительные удары на сухопутных фронтах, еще и подвергалась ожесточенным бомбардировкам с воздуха. И если подлинные масштабы катастрофы на Востоке оставались неизвестны общественности (и Гитлеру), то от последствий бомбежек все, в том числе и фюрер, могли явственно почувствовать себя так, словно они находятся на линии фронта. 4 февраля Мартин Борман написал своей жене Герде о жалком состоянии штаба Гитлера.

«Моя любимая девочка,

У меня появилась минутка, и я укрылся в кабинете моего секретаря — это единственная комната, где есть временные окна и более-менее тепло... Сад рейхсканцелярии представляет собой жалкий вид — глубокие воронки, упавшие деревья, дорожки, засыпанные мусором и обломками. В резиденцию фюрера попали несколько раз; от зимнего сада и банкетного зала остались только стены; вход на Вильгельмштрассе, где обычно стоял караул вермахта, полностью разрушен...

Несмотря на все это, мы должны усердно трудиться, поскольку война продолжается на всех фронтах! Телефонная связь никуда не годна, а резиденция фюрера и канцелярия партии не имеют связи с окружающим миром... [75]

Ко всему прочему в этом так называемом правительственном квартале нет света, электроэнергии и запасов воды! Перед рейхсканцелярией стоит бочка с водой, и это наш единственный запас для приготовления пищи и умывания! Хуже всего, и Мюллер тоже говорит мне об этом, состояние туалетов. Эти свиньи коммандо постоянно ими пользуются, и ни один из них не подумает, что нужно взять ведро воды и смыть после себя...»

В тот же день, чуть позже, он писал своей «дорогой мамочке» о катастрофе на Востоке, говоря ей о грозящей опасности даже больше, чем сообщал самому фюреру.

«... Ситуация совсем не стабилизируется. Мы действительно бросили в бой резервы, но у русских гораздо больше танков, пушек и другого тяжелого вооружения и перед ними беспомощны даже самые отчаянно дерущиеся части фольксштурма!..

Я бы не писал тебе обо всем этом, если бы не знал, что в тебе я имею храброго и понимающего национал-социалиста. Тебе я могу откровенно сказать, насколько неприятная и отчаянная сложилась ситуация, поскольку я знаю, что ты, как и я, никогда не потеряешь веру в победу.

В этом, моя дорогая, я знаю, что не требую от тебя больше, чем ты можешь дать, и именно по этой причине я понимаю в эти трудные дни, какое сокровище я имею в твоем лице!..

До сегодняшнего дня я не только не понимал, насколько здорово иметь такого стойкого национал-социалиста, как моя жена — спутница жизни, моя любимая, мать моих детей, но и не ценил должным образом свое богатство в жене и детях... Ты моя любимая, самая красивая, сокровище моей жизни!»

Полная преданность делам нацизма делала их любовь странной. После соблазнения актрисы «М», например, [76] Борман описал Герде в длинном письме все детали приключения, говоря о себе как о счастливом парне, который был теперь «вдвойне и невероятно счастливо женат». Она ответила ему, что эта новость обрадовала ее и что «было бы большим стыдом, чтобы у таких прекрасных девушек не могло быть детей». Она также добавила, что было жаль, что она и «М» не могут обменяться впечатлениями и потрудиться заодно, чтобы нарожать фюреру новых членов партии. Десять детей, которых они с Мартином успели сотворить, было, по-видимому, еще недостаточно.

Уже известный нам полковник Фуллер, очевидец того самого наступления, о котором писал Борман, писал письмо командиру ближайшей расквартированной части Красной Армии в Фридберге:

«... Мне очень хочется, чтобы вы знали о нашем присутствии здесь и сообщили об этом офицеру штаба, ответственному за нашу репатриацию в наши вооруженные силы.

В настоящее время мы не нуждаемся в пище. Однако у нас заканчивается мука для выпечки хлеба, поскольку в деревне нет электричества. Мельница работает от электроэнергии...

Пользуясь возможностью, хочу отметить капитана Абрамова, который в этой деревне 3 февраля предпринял быстрые и решительные меры по пресечению актов насилия...»

Абрамов был любезным советским офицером-связистом, который оказался в Вугартене как раз вовремя, чтобы спасти одну немку от изнасилования каким-то пьяным советским лейтенантом. Через несколько часов после того, как Абрамов отбыл во Фридберг, грохот сражения переместился на север. Русский полковник сказал Фуллеру, что немецкие танки перешли в контратаку и приказал в северной части деревни вырыть стрелковые ячейки для обороны.

К сумеркам грохот тяжелых орудий настолько приблизился, [77] что Фуллер, взяв Бертена в качестве переводчика, выехал из деревни, чтобы найти полковника, который приказал им окопаться. Километра через полтора их остановил часовой, который отнесся к ним с подозрением и повел через глубокий снег к большому скоплению русских танков, спрятавшихся в снегах. Тут их остановили еще два часовых и офицер, говоривший громким, угрожающим голосом.

Бертен схватил Фуллера за плечо. «Полковник, они собираются нас расстрелять! — сказал он. — Они думают, что мы вервольфовцы».

После долгих споров офицер разрешил отвести задержанных в штаб. «Но если сегодня что-нибудь случится с русскими солдатами, он, — офицер указал на Фуллера, — будет расстрелян».

Штаб размещался в находящейся поблизости ферме. Там все пили и некоторые офицеры лежали в бессознательном состоянии на полу. Командир части вначале также принял их за диверсантов, но когда его наконец убедили, что Фуллер действительно американец, то он тут же стал предлагать выпить за Сталина и Красную Армию.

Однако поскольку немецкие танки вот-вот могли отрезать весь район, капитан принял решение отправить американцев назад. Они шли обратно в Вугартен, когда к ним подскакал часовой на лошади, яростно размахивая автоматом. «Американцы!» — закричал капитан, когда часовой направил автомат на Фуллера. Но часовой был настолько пьян, что стал угрожать и капитану. Только после долгих споров и перебранки часовой ускакал назад, и два представителя союзной армии благополучно вернулись в Вугартен.

На следующее утро на соседнее поле приземлился русский связной самолет, и из него вышли два офицера. Они попросили предъявить поименный список на всех военнопленных союзников, находившихся в деревне. Прилетевшие также сообщили, что десять американских офицеров из их первоначальной группы уже находятся на пути в Одессу и среди них человек [78] по имени Джордж Мюльбауэр, чье имя раньше Фуллер дал Хегелю — их бывшему переводчику-немцу. Фуллер быстро «перекрестил» немца в лейтенанта американской армии Джорджа Ф. Хофмана, армейский номер 0-1293395, и заставил его выучить новую биографию: прошел подготовку в Форт-Беннинге, штат Джорджия, закончил краткосрочные курсы подготовки офицерского состава в Виргинии, служил под началом Фуллера в 109-м полку и попал в плен в «Битве на Выступе». С того самого дня Фуллер постоянно проверял Хегеля, часто поднимая даже среди ночи для повторения легенды, но несмотря на многочисленные исправления, немец продолжал настаивать, что подготовку он прошел в Форт-Бенни.

Три тысячи других американцев, взятых в плен в ходе Арденнского сражения, прибыли в лагерь Шталаг ПА, расположенный на высотах над Нойбранденбургом, в 150 км севернее Берлина. Кроме американцев там в отдельных блоках содержалось более 75 000 сербов, голландцев, поляков, французов, итальянцев, бельгийцев, британцев и русских. Это был лагерь для солдат, но среди них были и два американских офицера: один из них врач, а другой — отец Фрэсис Сэмпсон, католический капеллан, взятый в плен неподалеку от Бастоньи, когда он пытался собрать лекарства за немецкой линией обороны. Раньше капеллан был человеком плотного телосложения, добродушным и полным чувства юмора. Теперь он похудел, осунулся, выглядел больным, но по-прежнему не утратил свое чувство юмора. Немцы разрешили ему остаться с солдатами только потому, что врач-серб убедил коменданта лагеря, что у отца Сэмпсона двустороннее воспаление легких и его нельзя перевозить.

Однажды утром в начале февраля отец Сэмпсон [79] возглавил делегацию американцев, направлявшуюся на склад для получения первых посылок от Красного Креста США. Группа истощенных людей собралась вокруг больших картонных коробок, думая только о еде и ни о чем другом. Отец Сэмпсон вспомнил свою первую еду в лагере: суп из капусты с маленькими кусочками репы и множеством плавающих в нем червей. Один солдат, жадно поедая свою порцию из ботинка, посмотрел на священника и заметил: «Единственное, что меня огорчает, — это то, что червяки не очень жирные».

Они вскрыли коробки, и наступила напряженная тишина, которую затем разорвали самые страшные ругательства, какие отцу Сэмпсону доводилось слышать за все восемнадцать месяцев пребывания с десантниками: в коробках лежали ракетки для бадминтона, баскетбольные трусы, комплекты для настольного тенниса, сотни игр и десяток наплечников для игры в американский футбол.

После обеда отец Сэмпсон впервые посетил лазарет — больницу, расположенную на некотором удалении от американского блока, в которой работали сербские и польские врачи. Там он наблюдал, как польский врач ампутировал две ноги молодому американцу, наложив компресс из туалетной бумаги и перевязав его газетами. У больного началась гангрена после долгого перехода через всю Германию. Со слезами на глазах врач сообщил капеллану, что это уже пятый американец, потерявший обе ноги, восемнадцать других потеряли по одной.

Пока отец Сэмпсон беседовал с другими американскими пациентами, большая часть из которых страдала от дизентерии и воспаления легких, в помещение с важным видом вошел немецкий охранник с усами как у Гитлера — это был самый ненавистный человек в лагере. Все называли его «маленький Адольф», и хотя по званию он был всего лишь ефрейтором, в партии он занимал высокую должность и даже начальник лагеря [80] относился к нему с уважением. В Шталаге ПА слово «маленького Адольфа» было законом, и другие охранники, обычно обращавшиеся с пленными хорошо, говорили, что за любыми зверствами стоял именно он. «Маленький Адольф» любил рассуждать о культуре и цивилизации и, повернувшись к капеллану, он спросил:

— Что ты думаешь о большевиках? Какое ты можешь найти оправдание тому, что вы стали союзниками русских безбожников?

— По моему мнению, коммунисты и нацисты — это одно и то же, — ответил священник. — В настоящее время нацисты представляют большую опасность, и мы воспользуемся любой помощью, чтобы покончить с ними.

— Ты с ума сошел! — заорал «Адольф». — Если ты не веришь правде, то позволь мне показать тебе, какие русские свиньи! — охранник указал на русский блок. Он был грязный, и запах оттуда разносился по всему лагерю.

— Они живут в свинарнике, — признал отец Сэмпсон. — Но как в свинарнике можно быть чистым?

— Ты не понял. Другие расы содержат себя в чистоте. В русском блоке есть профессора. Я с ними говорил. Это самые ярчайшие умы, но они не смогли сказать, в чем разница между «культурой» и «цивилизацией».

— Это вопрос семантики.

— Нет, ты не понимаешь. Они просто не видят разницы. Эти русские, они не люди. Ты знаешь, что когда у них там кто-то умирает, то они держат его внутри несколько дней.

— Для того чтобы получить паек за мертвого, — объяснил священник.

Из 21 000 русских военнопленных осталось только 7000 — большая часть умерла от голода.

— Ваш доктор Хоз осматривал тела и подтвердил случаи каннибализма, — сказал «Адольф».

Капитан Сесил Хоз подтвердил этот факт. Но даже [81] в этом случае отец Сэмпсон не считал, что в этом виноваты русские. После того как он сам голодал в течение семи недель, он понял, что ради выживания голодный человек пойдет на все.

«Маленький Адольф» повел Сэмпсона в ту часть лазарета, где содержались русские. Это была камера ужаса. Умирающие люди лежали на грязном полу плотной массой. Они отхаркивались и плевали друг на друга, толкали друг друга и царапались. Они смотрели на отца Сэмпсона невидящим взглядом, даже ни о чем не умоляя, — все знали, что скоро умрут. Среди них находился французский священник, которому на вид нельзя было дать больше двадцати лет. Все в лагере знали, что он отдавал все свои продуктовые посылки умирающим русским военнопленным и проводил с ними все свободное время. Отец Сэмпсон смотрел, как француз заботится о них, не получая взамен ни слова благодарности.

— Посмотри, это ведь животные! — прокомментировал картину «Адольф», выходя из барака.

«Молодой» француз — ему на самом деле исполнилось почти пятьдесят — воспользовался моментом, подошел к Сэмпсону и сообщил, что сейчас будут вывозить целую телегу тел. «Святой отец, некоторые из них еще живы, от них просто поспешно избавляются». Немцы не разрешали ему сопровождать телегу, и он попросил американца сделать хоть что-нибудь. Отец Сэмпсон торопливо вышел из барака и увидел, как большая тележка, загруженная телами, катится к месту захоронения. Некоторые из несчастных еще шевелились. Людей собирались похоронить заживо. Все, что можно было сделать, — это безучастно наблюдать за происходящим.

В ужасе Сэмпсон пошел назад, к главным воротам, где одного русского обыскивал охранник. Он заставил заключенного снять брюки, из которых выпала буханка кислого немецкого хлеба. Охранник поднял ее, но русский выхватил ее у немца и, даже получив удар, не выпустил хлеба из рук. Охранник ударил пленного [82] прикладом по голове и, когда тот упал, принялся избивать его ногами. Русский все равно крепко держал хлеб в руках. Отец Сэмпсон поймал себя на том, что не знает, кого больше тут можно считать животным.

Сэмпсон попытался остановить охранника, показывая на крест и объясняя, что он священник, но избиение продолжалось. Отец Сэмпсон склонился и стал читать молитвы. Охранник остановился, то ли застыдившись, что делает это перед крестом, то ли на него оказали воздействие капитанские знаки отличия, но он дал знак двум своим товарищам, чтобы те оттащили русского в барак. Заключенный продолжал крепко держать хлеб в руках.

В тот же самый день 6 февраля фюрер говорил своим ближайшим соратникам, что Большая Тройка намеревается «разгромить и уничтожить» Германию{17}. «Осталось совсем мало времени, — мрачно заявил он. — Ситуация серьезная, очень серьезная. Она даже кажется безысходной». Однако он настаивал, что шанс на победу все еще остается, если защищать в Германии каждый метр территории. «Пока мы продолжаем сражаться, а надежда будет сохраняться достаточно, чтобы не думать о поражении. Игра не проиграна, пока не прозвучал последний звонок». Гитлер напомнил о коренном повороте, когда Фридрих Великий был спасен неожиданной смертью [83] императрицы. «Как великий Фридрих{18}, мы также сражаемся с коалицией, а коалиция, запомните, это неустойчивое образование. Она существует только по воле кучки людей. Если бы Черчилль вдруг внезапно исчез, то все могло бы измениться в мгновение ока!» Гитлер стал срываться на крик: «Мы все еще можем победить в самом финале. Но только если у нас будет время на это. Нам только нужно не сдаваться! Для немецкого народа даже сам факт продолжения независимой жизни будет победой. И только одно это будет достаточным оправданием этой войны, которая велась не напрасно».

Генерал СС Карл Вольф прибыл в рейхсканцелярию за ответом на свои вопросы о «чудо-оружии» и будущем Германии. Его начальник, рейхсфюрер Гиммлер, не смог на них ответить, и теперь он решил пойти к фюреру сам. Кроме него там еще присутствовал министр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп. Все трое расхаживали взад-вперед. «Мой фюрер, — сказал Вольф, — если вы не можете назвать мне точную дату появления чудо-оружия, то мы, немцы, должны искать сближения с англо-американцами для заключения мира». Лицо Гитлера продолжало напоминать непроницаемую маску. Вольф сообщил, что с этой целью он уже дважды устанавливал контакты: с кардиналом Шустером в Милане и агентом Британской секретной службы.

Вольф замолчал. Гитлер ничего не говорил и только нервно щелкал пальцами. Вольф воспринял это как разрешение продолжать и заявил, что пришло время выбирать, с кем из двоих посредников начинать переговоры. «Мой фюрер, совершенно очевидно, судя по свидетельствам, которые я собрал по своим каналам, что имеются естественные противоречия у неестественных [84] союзников (Большая Тройка). Но, пожалуйста, не обижайтесь, если я скажу, что этот альянс не развалится сам по себе без нашего активного вмешательства».

Гитлер вскинул голову, как если бы согласился, и продолжил щелкать пальцами, затем улыбнулся, показывая, что двадцатиминутная встреча закончена. Вольф и Риббентроп вышли, возбужденно обсуждая очевидно положительное отношение Гитлера к этому смелому предложению. Фактически он не сказал ни слова, не дал конкретных указаний, но он также не сказал «нет». Они расстались. Вольф отправился в Италию, чтобы проверить возможность переговоров в Италии, а Риббентроп отбыл в Швецию.

В квартале от них Борман писал в своем кабинете еще одно письмо Герде, на этот раз описывая день рождения Евы Браун, на котором, естественно, присутствовал и Гитлер:

«Е. была в веселом настроении, но пожаловалась, что у нее нет хорошего партнера по танцам. Она также резко высказывалась о некоторых людях, что было на нее совсем не похоже.

Ее также расстроило недавнее заявление Гитлера о том, что вместе с другими женщинами ей через несколько дней придется покинуть Берлин».

В ответ на это письмо Герда написала свое, в котором воспевала национал-социализм:

«... Фюрер дал нам идею рейха, которая распространилась — и до сих пор тайно распространяется — по миру. Невероятные жертвы, которые приносят наши люди, жертвы, на которые они способны пойти, вдохновленные и одержимые этой идеей, — являются доказательством силы этой идеи и показывают всему миру, насколько справедлива и необходима наша борьба.

Однажды поднимется рейх нашей мечты. Доживем ли мы или наши дети до этого? Это напоминает мне «Сумерки богов» в Эдде. Великаны и карлики, волк Фенрис и змея Митгарда и все силы зла воссоединились [85] против богов; многие из них уже пали в бою, и монстры уже штурмуют мост богов; армии павших героев ведут невидимую борьбу, в битву вступают валькирии, и оплот богов разгромлен, и кажется, что все потеряно, и вдруг возникает новая цитадель, еще более красивая, чем прежде, и Бальдр снова жив.

Папочка, мне кажется удивительным, насколько близки наши предки в мифах и особенно в Эдде, к современности...

Мой любимый, я вся твоя без остатка, и мы будем жить, чтобы сражаться до конца пусть, в живых после этого страшного пожарища останется лишь один из наших детей.

Твоя мамочка».

Для граждан демократических стран философия нацистов была непонятна, представлялась извращенной фантазией, но только не для немцев, которых Гитлер спас от надвигавшейся революции, от безработицы и голода. Хотя членами партии были относительно немногие, никогда еще прежде в мире один человек не гипнотизировал столько миллионов людей. Появившись из ниоткуда, Гитлер подчинил себе великую нацию не только силой и террором, но также и своими идеями. Он предложил немцам достойное место под солнцем, которого, по их мнению, они заслуживали, с постоянным напоминанием, что это станет возможным, только если они уничтожат евреев и пресекут их зловещий заговор править миром с помощью большевизма.

Именно ненависть к большевизму, постоянно внушавшаяся немцам более десятка лет, вдохновляла солдат на Восточном фронте сражаться так отчаянно. Гитлер не уставал повторять немцам, что «красные» сделают [86] с их женами и детьми, их домами и родиной, и теперь они сражались с превосходящими силами, движимые ненавистью, страхом и патриотизмом. Они сражались больше не оружием, а решимостью, отчаянием и храбростью. Несмотря на огромные силы Красной Армии, превосходившей немцев в танках, пушках и самолетах, обстановка на Восточном фронте стала стабилизироваться. Еще неделю назад такое казалось невозможным.

Олицетворением боевого духа вермахта на Восточном фронте был полковник Ганс-Ульрих Рудель, командовавший авиагруппой пикирующих бомбардировщиков Ю-87. Человек среднего роста, он больше впечатлял своей жизненной энергией: он не разговаривал, а выплевывал слова на высоких тонах. У него были волнистые светло-каштановые волосы, глаза оливково-зеленого цвета и волевые черты лица, словно выточенного из камня. Он беззаветно верил в Гитлера и тем не менее мало кто так же смело критиковал ошибки партийных и военных деятелей. За шесть лет он совершил 2500 вылетов, и о его подвигах ходили легенды. Он потопил советский военный корабль и уничтожил 500 танков.

8 февраля его летчики сражались на Одере между Кюстрином и Франкфуртом против ударной группировки Жукова, двигавшейся в обход группы армий Гиммлера. У Гиммлера фактически не осталось резервов, чтобы остановить русских, за исключением нескольких разрозненных наземных частей за Одером и самолетов Руделя, на которых были нарисованы гербы тевтонских рыцарей, сражавшихся на Востоке шестьсот лет назад. Ю-87 уже не наводил, как прежде, ужаса в небе, теперь он уступал самолетам противника в скорости, маневренности и становился легкой добычей, когда выходил из пике после бомбометания. Самого Руделя сбивали десятки раз, и его левая нога была в гипсе после пулевых ранений. За последние две недели его подчиненные летали вдоль Одера, пытаясь [87] остановить волну наступающих русских танков. Сотни их уже были уничтожены, но тысячи неудержимо ползли на берега реки.

Во время сражения в Арденнах Руделя вызвали в ставку Гитлера на Западном фронте для вручения специальной награды.

«Хватит вам летать, — сказал Гитлер, пожимая ему руку и глядя прямо в глаза. Ваша жизнь нужна немецкой молодежи, которая может перенять ваш опыт».

Для Руделя не было ничего хуже, чем оказаться на земле, и он ответил: «Мой фюрер, я не смогу принять награду, если больше не смогу летать со своими летчиками».

Гитлер, все еще не отпускавший руку Руделя, глядя ему в глаза, левой рукой достал черную коробочку, обшитую бархатом. В ней лежала сверкающая бриллиантами награда, которую Гитлер приказал изготовить в единичном экземпляре для Руделя. «Хорошо, можете продолжать летать», — разрешил он с улыбкой, но через несколько недель передумал и приказал ему свернуть летную деятельность. Рудель расстроился и стал звонить рейхсмаршалу Герингу. Того на месте не оказалось. Рудель стал звонить Кейтелю, но тот был на заседании. Оставалось только звонить Гитлеру. Когда он попросил связать его с фюрером, его осторожно спросили, в каком он звании. «Ефрейтор», — пошутил Рудель. На другом конце провода засмеялись, оценив шутку, и через мгновение соединили с полковником Николасом фон Беловом, адъютантом Гитлера по ВВС, который сказал: «Мне известно, чего вы хотите, но прошу вас, не раздражайте фюрера».

Рудель решил лично обратиться к Герингу, находившемуся в тот момент в своем загородном дворце Каринхалле. Рейхсмаршал был одет в сверкающий халат с широкими свободными рукавами, которые хлопали при движении как крылья гигантской бабочки. «Я встречался с фюрером около недели назад, — начал Геринг, — и он мне сказал следующее: «В присутствии Руделя у меня не хватает духа сказать ему, [88] чтобы он прекратил летать — я просто не могу этого сделать. Как бы мне ни хотелось видеть Руделя, но я не желаю с ним встречаться, пока он не выполнит мое пожелание». Я цитирую слова фюрера дословно и больше не хочу обсуждать этот вопрос. Мне известны все ваши аргументы и возражения!»

Рудель ничего не сказал, но вернулся на фронт полным решимости продолжать летать, как и прежде. Он втайне продолжал это делать, пока в сводке его не отметили за уничтожение одиннадцати танков только за один день, и его тут же вызвали в Каринхалле.

Геринг был рассержен. «Фюреру известно, что вы летаете, — начал он. — Он попросил меня предупредить вас раз и навсегда прекратить участие в боевых вылетах. Не вынуждайте его принимать дисциплинарные меры за неподчинение приказу. Более того, фюрер не понимает, как может так себя вести человек, за проявленную храбрость награжденный самой высокой немецкой наградой. Мои комментарии здесь излишни!»

Две недели спустя, 8 февраля, Рудель вновь совершил очередной боевой вылет, и вечером его навестил Альберт Шпеер, самый способный и умный министр, возглавлявший министерство вооружений и военного производства. «Фюрер планирует нанести удар по заводам, производящим вооружения на Урале, — начал Шпеер. — Он собирается прервать военное производство, особенно танков, на год». Операцию предстояло разработать Руделю. «Но сами вы не полетите. Фюрер подчеркнул это особенно».

Рудель запротестовал. Есть люди более способные для разработки операции, а его учили летать на бомбардировщиках. На эти и другие возражения Шпеер только ответил: «Этого хочет фюрер». Сказав, что чуть позже пошлет детали уральского проекта, он попрощался, признаваясь Руделю, что крупные разрушения промышленности Германии вселяют пессимизм относительно будущего страны, и он надеется, что Запад разберется в сложившейся ситуации и не позволит Европе пасть перед русскими. Затем он вздохнул и [89] добавил: «Я убежден, что фюрер именно тот человек, который решит эту проблему».

Перед совещанием 9 февраля, а фюрер проводил их ежедневно, генерал Гейнц Гудериан, начальник штаба сухопутных сил и главнокомандующий Восточным фронтом, с расстроенным чувством изучал сводки.

Еще по дороге на совещание от Цоссена до Берлина Гудериан сидел в машине во взволнованном состоянии и непрестанно курил. Следует что-то делать, говорил он себе. Далеко на севере двенадцать дивизий группы армий «Курляндия», отрезанные на побережье Латвии, не принимали участия в сражениях, поскольку Гитлер не захотел эвакуировать их по морю. В районе Кенигсберга в 180 км южнее группа армий «Север» также оказалась окружена. Все необходимое доставлялось им по воздуху и морю, но по сути они не могли внести вклад в битву за Германию. Оставалась еще группа армий «Висла», существовавшая больше на бумаге и не способная ничего сделать, чтобы остановить продвижение Жукова на Берлин. Несмотря на прямую угрозу столице, Гитлер начал большое контрнаступление далеко на юге, в Венгрии. Понимая всю бессмысленность этой затеи, Гудериан подумал, что следует побыстрее уладить ссору с Гитлером.

Как обычно, охрана СС с придирчивой тщательностью проверила плотно облегающую форму, прежде чем впустить фельдмаршала в кабинет Гитлера. Как только началось совещание, Гудериан сразу же попросил Гитлера отложить большое наступление в Венгрии и вместо этого перейти в контрнаступление против сил Жукова, направленных на Берлин. Жуков уже начинал испытывать недостатки со снабжением, поэтому одновременное наступление с обоих флангов могло разбить его передовые части надвое. [90]

Гитлер терпеливо слушал, пока Гудериан не дошел до создания условий, благодаря которым можно было осуществить такое контрнаступление: дивизии в Курляндии, а также находящиеся на Балканах, в Италии и Норвегии, следовало немедленно перебросить в Германию. На это последовал резкий отказ, но Гудериан продолжил приводить свои доводы. «Вы должны поверить мне, когда я говорю, что не упрямство заставляет меня говорить о переброске войск из Курляндии. Я не вижу других способов создания резервов, а без них мы не можем надеяться защитить столицу. Уверяю вас, что я действую исключительно в интересах Германии».

Гитлер встал. Вся левая сторона его тела тряслась. Его голос сорвался на крик: «Как вы осмелились разговаривать со мной в таком тоне? Вы что, считаете, что я не воюю за Германию? Вся моя жизнь была одной большой борьбой за нее!». К Гудериану подошел Геринг и взяв его за руку, вышел с ним в другую комнату, где они пили кофе и Гудериан пытался прийти в себя. Они вернулись в зал совещаний, и Гудериан снова повторил, что необходимо эвакуировать войска из Курляндии. Вышедший из себя Гитлер вскочил и шаркающим шагом подошел к Гудериану, который также резко встал с кресла. Они стояли друг напротив друга, обмениваясь испепеляющими взглядами. Даже когда Гитлер стал помахивать кулаком, Гудериан не пошевелился. Наконец генерал Вольфганг Тома, один из офицеров штаба Гудериана, потянул его за полу кителя и посадил на место.

К этому моменту Гитлер уже полностью себя контролировал и, к удивлению многих, согласился с Гудерианом начать контрнаступление на центральном направлении. Конечно, добавил он, это контрнаступление нельзя проводить широкомасштабно, как того хотел генерал, поскольку невозможно вывести войска из Курляндии, поэтому фюрер предложил следующее: ограниченное наступление с севера силами тех войск, которые Гиммлер уже использовал для защиты Померании. [91]

Гудериан начал возражать, но решил, что лучше осуществить небольшое наступление, чем вообще никакого. По меньшей мере это поможет сохранить Померанию и открыть дорогу к Восточной Пруссии.

Ничего не зная об этих планах, Жуков продолжал углубляться в Германию. Его войска уже захватили плацдарм на западном берегу Одера между Кюстрином и Франкфуртом, теперь командование Красной Армии собиралось использовать его для удара по Берлину.

Утром 9 февраля в Штабе люфтваффе сообщили Руделю, что русские танки уже форсировали реку. Верховное главнокомандование не имело возможности перебросить тяжелую артиллерию, чтобы перекрыть им дорогу на Берлин, поэтому там решили нанести по противнику массированный удар с воздуха. Через несколько минут Рудель уже был в воздухе вместе с летчиками, которых удалось собрать. Одной эскадрилье он приказал атаковать понтонную переправу неподалеку от Франкфурта, а сам направился в район Кюстринского плацдарма.

На снегу он увидел следы от гусениц. Были ли это следы танков или тракторов, перевозящих зенитные установки? Он опустился еще ниже, пробиваясь сквозь огонь зениток к деревне Лебус, где обнаружил десяток или более замаскированных танков. Затем его самолет получил попадание в крылья, и Рудель попытался быстрее набрать высоту. Внизу были видны зенитные батареи, и он понял, что будет самоубийством заходить на танки на открытой местности, где нельзя укрыться при подходе на цель за высокими деревьями. В любой другой ситуации Рудель выбрал бы другую цель, но в тот момент под угрозой был Берлин, поэтому он передал по рации, что он и его стрелок капитан Эрнст Гадерман собираются атаковать танки в одиночку. Другим самолетам он отдал приказ подавить огонь зенитных батарей.

Рудель заметил несколько танков Т-34, выходящих из леса. «На этот раз придется положиться на удачу», — сказал [92] он себе и стал снижаться, сразу оказавшись в шквале зенитного огня. На высоте 160 метров он взял немного вверх и стал делать заход на один из неуклюже двигающихся танков. Ему не хотелось атаковать его под тупым углом, поскольку можно было промахнуться. Он выстрелил из двух пушек, и танк загорелся. Сразу же в прицел попал еще один танк. Он выстрелил ему в заднюю часть, и над танком взметнулся черный гриб дыма. Еще через две минуты Рудель поджег еще два танка, после чего полетел на базу за боеприпасами. Затем он совершил второй вылет, подбил еще несколько танков и вернулся домой с разорванным фюзеляжем и крыльями. Самолет пришлось сменить.

К четвертому вылету он уже уничтожил двенадцать танков и оставался еще один, «Иосиф Сталин». Рудель поднялся над заградительным огнем, а затем стал резко пикировать, увиливая от зениток. Приблизившись к танку, он выровнял свой «юнкерс» и выстрелил, уходя зигзагами от огня в зону, где можно было безопасно набрать высоту. Он посмотрел вниз и увидел, что танк подбит, но продолжает движение. У Руделя застучало в висках. Он прекрасно понимал, что играет в опасную игру и что каждый заход становился все опаснее, но этот одинокий танк просто привел его в ярость. Он должен его уничтожить! Вдруг он заметил, что на одной из пушек загорелся индикатор — ее заело! Во второй пушке оставался только один заряд. Когда самолет находился на высоте 800 метров, Руделя стали терзать сомнения. Зачем рисковать ради одного выстрела?

Самолет пикировал. По нему били зенитки, но летчику удавалось увернуться. Он выровнял самолет и выстрелил. «ИС» заполыхал. Ликующий Рудель пролетел мимо него и стал подниматься по спирали вверх. Вдруг он почувствовал удар, и его правую ногу пронзила тупая боль. Перед глазами у Руделя все поплыло, он ничего не видел, ловя ртом воздух, и все же пытался управлять самолетом.

— Эрнст, у меня оторвало правую ногу! [93]

— Нет, если бы это случилось, ты не смог бы говорить.

Эрнст был врачом по профессии и бойцом по призванию. Еще будучи студентом, он принимал участие во многих дуэлях и так любил драться, что стал стрелком.

— Горит левое крыло, — сказал он спокойным голосом. — Надо садиться. В нас попали уже два раза.

— Скажи, где я могу сесть, — Рудель по-прежнему ничего не видел, — а потом вытащи, я не хочу сгореть заживо.

— Садись здесь, — направлял Гадерман слепого летчика.

«Деревья или телефонные провода?» — спрашивал себя Рудель. — И в какой момент оторвется крыло? Боль в ноге была настолько сильной, что он с трудом воспринимав все происходящее, реагируя только на крики Гадермана.

— Садись! — снова закричал Гадерман.

Слова ударили его как ток.

— Какая здесь местность?

— Плохая... холмистая.

Рудель понимал, что в любой момент может отключиться, поэтому надо срочно сажать самолет. Рудель почувствовал, что самолет повело в сторону, и открыл левый закрылок. Левую ногу пронзила страшная боль, он закричал. «Разве меня ранили не в правую ногу?» — подумал он, забыв, что его левая нога уже в гипсе.

Самолет горел, и Рудель немного приподнял его нос, чтобы сесть на брюхо. Раздался скрежет металла, машина накренилась, ее понесло по снегу. Наступила оглушающая тишина. Рудель вздохнул с облегчением и потерял сознание.

Очнувшись, он увидел, что находится на операционном столе перевязочного пункта в нескольких километрах к западу от Одера.

— Я без ноги? — спросил он.

Хирург посмотрел на него и лишь кивнул головой. Рудель подумал про себя, что ему больше не придется кататься на лыжах, нырять и плавать, а потом, какая [94] разница, если многие его товарищи были ранены еще серьезнее. Что там какая-то нога, если он этим помог спасать родину?

Хирург стал извиняющимся тоном объяснять, что у него ничего не осталось, кроме рваных кусков мяса и тканей. Несколько позже пришел личный врач Геринга и сказал, что рейхсмаршал приказал перевести Руделя в госпиталь, находящийся в Берлинском зоопарке. Он также сказал Руделю, что Геринг сообщил о катастрофе Гитлеру, который выразил радость по поводу того, что великому герою Германии удалось так легко отделаться, и добавил: «Что ж, если цыплята хотят быть умнее курицы».

Если Рудель для Гитлера был идеалом воина, то сорокасемилетнего доктора Йозефа Геббельса фюрер считал идеалом интеллектуала. В результате операции, которую Геббельсу сделали в возрасте семи лет, левая нога его была короче другой почти на восемь сантиметров. В школе он серьезно занимался самообразованием, а в двадцать с небольшим лет начал писать любительские романы, сценарии, пьесы, но в каждом случае его ожидал провал. Одаренный разными маленькими талантами и потерпев фиаско в своих начинаниях, он стал ярым проповедником идей Гитлера. Если бы вдруг появился кто-либо из коммунистов, обладающих гением Гитлера, то Геббельс наверняка стал бы проповедником коммунизма, поскольку обладал мятежным духом и в философии нацистов его привлекала революционность.

Мартин Борман был таким же ярым нацистом, как и Геббельс, и они были самыми преданными последователями Гитлера. Оба были готовы сделать для Гитлера все, и им обоим не доверял Гиммлер. Несмотря на сходство, у них имелись серьезные отличия. Борман был невысок и грузен, с шеей борца. Его круглое лицо и широкий нос лишь подчеркивали его полноту, придавая его облику безжалостный, почти звериный вид. Невыразительный и суровый, он предпочитал оставаться [95] на заднем плане. Геббельс был стройным, внешне похожим на Дон-Кихота. Он явно обладал актерским дарованием, пользовался успехом у дам и любил находиться в центре внимания. К тому же он имел хорошее чувство юмора и мог очаровать целую аудиторию или единственного слушателя своим острым умом. Если Борман был медлительным, но точным и пунктуальным, то у Геббельса было прекрасное воображение, и он имел, по словам Шпеера, латинский, а не германский склад ума, что помогло ему стать великолепным оратором и мастером пропаганды.

В национал-социализме Бормана привлекала его враждебность к церкви, откровенный национализм и возможность личного продвижения. В качестве помощника Рудольфа Гесса он был практически ничем и даже теперь, когда он возглавлял партийную канцелярию, его почти никто в Германии не знал. Борман стал тенью Гитлера, всегда находился с ним рядом, готовый сделать самую скучную и трудоемкую работу, и стоило Гитлеру бросить всего лишь одно слово, как Борман немедленно приступал к работе. Однажды в Бергхофе, находясь на своей вилле, Гитлер выглянул из большого окна на близлежащий коттедж и назвал его бельмом на глазу, пожелав, чтобы его снесли после смерти хозяев. Через несколько дней Гитлер с удивлением заметил, что коттедж чудесным образом исчез. Воспринимавший все буквально, Борман снес дом и переселил его обитателей в гораздо лучший дом, к которому сами хозяева питали отвращение.

Он был одним из самых загадочных лидеров национал-социализма. Борману не требовались награды и почести. Он даже избегал публичного появления, а посему его фотографии были настолько редкими, что лишь немногие немцы смогли бы узнать его в лицо. Единственное, чего он добивался, это стать человеком, без которого Гитлер будет как без рук.

В апреле 1943 года Бормана официально назначили секретарем фюрера, и в этом качестве он получил величайшую власть. Именно он решал, с кем Гитлеру [96] следует встречаться и какие документы читать. Более того, Борман присутствовал почти при каждом разговоре.

После покушения 20 июля Гитлер стал еще больше зависеть от тех немногих людей, которым он продолжал доверять полностью, и из них Борман был единственным, кто умел из сырых идей и проектов подготовить ясные предложения. «Предложения Бормана, — однажды сказал Гитлер, — настолько четко подготовлены, что мне остается сказать только «да» или «нет». С его помощью я управляюсь с кипой бумаг за десять минут, в то время как с другим мне пришлось бы заниматься этим часами. Если я прошу его напомнить мне о каком-либо деле через шесть месяцев, то могу быть уверен в том, что он это сделает». Когда кто-то пожаловался на жесткие методы, которые Борман использовал, выполняя обязанности, то Гитлер заметил: «Я знаю, что он жесток, но если он взялся за дело, то обязательно выполнит его. На него я могу положиться».

Эти двое, Борман и Геббельс, такие похожие и такие разные, жестоко соперничали друг с другом за любовь фюрера, но их соперничество было незаметным и тихим. Геббельс, понимая, насколько фюрер зависит от Бормана, был слишком умен, чтобы открыто показывать свою враждебность, а Борман, знавший, что Геббельс является личным другом фюрера, инстинктивно не желал бороться с ним в открытую.

Кроме обязанностей министра пропаганды на доктора Геббельса также возложили обязанность руководить обороной Берлина, и в начале февраля он выступил в этой роли перед небольшой группой людей, собравшихся у него в кабинете. Там присутствовали генерал-майор Бруно фон Хауншильд, военный комендант Берлинского гарнизона, бургомистр, шеф полиции, статсекретарь доктор Вернер, помощник Геббельса, и капитан Карл Ганс Херман, которому Хауншильд поручил быть офицером связи при Геббельсе. Последние девять дней молодой Херман провел [97] в доме Геббельса, где спал в комнате сына фрау Геббельс от предыдущего брака. После всех историй, которые Херман слышал о любовных связях Геббельса{19}, его удивило, что Геббельс оказался заботливым, внимательным мужем и у него близкие и гармоничные отношения с супругой. Однажды вечером, когда во время налета все сидели в бомбоубежище, Херман обратил внимание, как фрау Геббельс взяла руку мужа и нежно прижала её к щеке.

На этом совещании в феврале Геббельс заявил, что собирается сообщить присутствующим государственную тайну, и все затихли. «Я только что разговаривал с фюрером, — сказал он и сделал драматическую паузу. — Что бы ни случилось, он твердо решил не покидать Берлина!» Все разошлись, чувствуя, что это доказательство необходимости оборонять Берлин, но для Геббельса это было также доказательством его первого триумфа над Борманом. Геббельс уже давно доказывал, что если их всех ожидает печальный конец, то фюреру лучше остаться в Берлине со всеми своими высшими руководителями, в то время как практичный Борман предлагал Гитлеру эвакуироваться в Берхтесгаден. По сути своей это был, конечно, далеко не триумф. Хотя Геббельс тянул одеяло на себя, а Борман на себя, Гитлер решил остаться в Берлине по своему собственному разумению и мог вполне изменить свое решение в случае изменения ситуации.

Из всех правителей Европы Гитлер оказался единственным, кто так сильно подчинил себе нацию. Он считал, что находится под покровительством провидения, и очередным доказательством для него служило чудесное спасение от взрыва бомбы. Когда-то в тюрьме, в 1924 году, он написал, что лишь немногие политики в истории человечества способны идти до конца ради достижения своих целей, являясь воплощением [98] политической активности и философской мудрости. Теперь Гитлер, похоже, собирался доказать, что и он принадлежит к числу подобных исторических личностей и тоже пойдет до конца. Трагедия заключалась в том, что за ним со слепой преданностью до самого конца собирались последовать миллионы людей.

Глава 5.

«Рузвельт не возражает»

7 февраля генерал-лейтенант Крерар, командующий 1-й канадской армией, пригласил военных корреспондентов в свой штаб в Тилбурге, Голландия. Он провел секретное совещание по операции «Истина», которая должна была стать первым этапом наступления Монтгомери в самое сердце Германии.

Операция должна была начаться на следующее утро на северном фланге 21-й группы армий Монтгомери, и участок сражения был ограничен двумя реками. Рейн, текущий на север через Германию, резко поворачивает здесь на запад и протекает по территории Голландии. Неймеген, стоящий на Рейне, находится в десяти километрах от реки Маас, протекающей по Бельгии. Наступление канадцев должно было начаться на этой узкой десятикилометровой полосе и развиваться в юго-восточном направлении, выметая немецкие войска между двумя реками.

«Данная операция может затянуться, и битва будет изнурительной и жестокой, — сказал Крерар корреспондентам. — Однако все, от солдата до генерала, верят, что мы успешно и с честью выполним поставленную перед нами важнейшую задачу».

Теоретически план был простым, но многое зависело от погодных условий и рельефа местности, который предстояло преодолеть армии Крерара. После полудня генерал-лейтенант Брайан Хоррокс, командующий 30-м [100] британским корпусом, выдвинулся на передовой пункт наблюдения неподалеку от Неймегена{20}, где осенью погибло так много американцев в результате неудачного десанта. К юго-востоку он увидел небольшую долину, поднимавшуюся метров на пятьдесят в темную чащу Рейхсвальдского леса, где сосны росли так близко друг к другу, что видимость ограничивалась несколькими метрами. Хорроксу предстояло атаковать именно этот зловещий на вид участок вдоль дороги, идущей на юго-восток от Неймегена. Она шла по низменности девять километров, а потом шесть километров поднималась в гору к укрепленному городу Клеве, родине Анны Клеве, четвертой жены Генриха VIII.

Перед Хорроксом стояла довольно серьезная проблема — как незаметно перебросить 200 000 солдат, танки, пушки и автомобили в лесной массив за Неймегеном. За последние три недели после наступления темноты 35000 автомашин доставили на позиции солдат и боеприпасы, даже несмотря на то, что неожиданно начавшиеся проливные дожди размыли много грунтовых дорог.

Изучая передний край обороны противника, Хоррокс не заметил на горизонте никакого необычного движения, но это не уменьшило его озабоченности. Леса в окрестностях Неймегена и сам город были забиты войсками так, что яблоку негде было упасть. А что случится, если будет совершен массированный авианалет или снова пойдет дождь?

Крерар не сказал корреспондентам, что если немцы снимут резервы с юга и бросят на отражение наступления 1-й армии, то правый фланг Монтгомери прорвется в район, где уже не встретит сопротивления войск, и тогда начнется операция «Граната», которая должна была вынудить немецкое верховное командование перебросить резервы обратно на юг. В обстановке замешательства и неизбежного хаоса Хоррокс сможет быстро прорваться к Рейну. [101]

Для руководства операцией «Граната» Монтгомери назначил генерала Уильяма Симпсона, командующего 9-й армией США. «Большой Симп», как его называли, чтобы отличать от другого американского офицера с таким же именем по прозвищу «Маленький Симп», был человеком высокого роста, стройным, с лысиной и мужественными чертами лица. Несмотря на то, что он был похож на сурового индейского вождя, подчиненные меньше всего боялись его и больше восхищались. Он говорил негромким голосом, никогда не выходил из себя, и для нужного эффекта достаточно было одного укора.

Армия Симпсона находилась примерно в девяноста километрах на юг от Неймегена. Он предупредил своих подчиненных, чтобы они не смешивали свои подразделения. «Держите боевой порядок. Берегите людей», — сказал он, сообщив, что операция начнется через три дня, 10 февраля. Но исход всей операции во многом зависел от генерала из другой группы армий и от реки Рур. Рур течет с севера Арденн и являлась первым препятствием на пути армии Симпсона к Рейну. А генерала звали Кортни Ходжес, и именно его войска пытались захватить дамбы на реке Рур. Если бы немцы смогли уничтожить огромные дамбы, то миллионы тонн рурской воды минимум на две недели задержали бы переправу 9-й армии на другую сторону реки или, что еще хуже, отрезали бы части; к тому времени уже форсировавшие водную преграду.

К сумеркам небо было все еще чистым. В девять часов Хоррокс услышал глухой гул самолетов — 769 тяжелых бомбардировщиков британских ВВС летели на Клеве и Гох, находящиеся по разные стороны лесного массива Рейхсвальда.

На рассвете 8 февраля Хоррокс поднялся на небольшую платформу, устроенную на дереве, — свой командный пункт — и некоторое время следил за разрывами снарядов 1000 орудий большого калибра, которые были видны по всему фронту. Наступил холодный серый рассвет, и, к большому раздражению Хоррокса, начал [102] моросить противный дождь. И все-таки еще можно было следить за ходом сражения. Даже на военного человека это зрелище производило впечатление. Затем вдруг канонада прекратилась и танки с бронетранспортерами рванули вперед через грязь.

В девять двадцать на немецкие передовые части обрушился шквал огня, который все нарастал, пока не достиг своего пика еще через сорок минут. В назначенное время через каждые четыре минуты огневой вал переносился на сто метров вглубь позиций немцев, а дымовая завеса прикрывала штурмовые батальоны четырех дивизий, продвигавшиеся в долину. Если немцы ничего не видели, то Хоррокс, напротив, видел все и внимательно следил, как отдельные группы солдат при поддержке танков, преодолевая слабое сопротивление противника, приближались к лесу. Однако через час танки замедлили движение и затем, казалось, совсем перестали двигаться. Они увязли в грязи.

Грязь, без всякого сомнения, стала самой главной проблемой операции «Истина». Наступление на дамбы Рура на южном направлении 78-й пехотной дивизии из состава 1-й американской армии К. Ходжеса также замедлилось. Ходжес позвонил командиру 5-го корпуса генерал-майору Кларенсу Хебнеру и выразил свое неудовольствие медленным продвижением 78-й дивизии. Наступление развивалось при поддержке 780 орудий, и Ходжес никак не мог понять, почему такое количество артиллерии не могло пробить прямую дорогу к дамбам. «Мне нужно взять их к завтрашнему дню», — сказал он.

Хебнер знал, что 78-я дивизия потеряла свой боевой пыл и следовало бросить в бой свежие силы. «Я должен использовать 9-ю дивизию», — сказал он Ходжесу.

«Плотина нужна мне к утру, — повторил Ходжес. — А как вы ее возьмете, это ваши проблемы».

Хебнер повернулся к генерал-майору Льюису Крейгу, командиру 9-й дивизии, который только что вошел, и спросил его, как скоро тот может выступить.

«Немедленно», — ответил он. [103]

Комитет начальников штабов США был более обеспокоен ведением боевых действий на Тихом океане. Американские офицеры сидели за столом напротив русских во дворце Юсупова, в штабе Сталина, пытаясь уладить военные проблемы на востоке и, в частности, обсудить шаги, которые Советский Союз предпримет после объявления войны Японии.

Пока шло совещание, Рузвельт и Сталин решали тот же вопрос на высшем уровне, в присутствии Молотова, Гарримана и двух переводчиков, Павлова и Боулена. Рузвельт выступал за то, чтобы подвергнуть японцев интенсивной бомбардировке, что, по его мнению, заставило бы японцев сдаться и избавило бы союзников от необходимости вторжения на острова. На это предложение Сталин ответил: «Я хотел бы обсудить политические условия, на которых Советский Союз мог бы вступить в войну против Японии». Эти условия, объяснил он, уже были перечислены в разговоре с Гарриманом.

Рузвельт считал, что трудностей не будет, учитывая получение Россией в качестве компенсации южной половины острова Сахалин и Курильских островов. Что касается выделения Советскому Союзу порта в теплых водах на Дальнем Востоке, то, может быть, следовало взять у китайцев в аренду Далянь или объявить его свободным портом? Сталин выдержал паузу, понимая, что у него хорошее положение для торга, и внес встречное предложение: он хотел бы получить доступ к КВЖД. Рузвельту это показалось разумным, и он предложил взять ее в аренду под советским управлением или под совместным управлением советско-китайской комиссии.

Сталин остался удовлетворен. «Если бы не были выполнены эти условия, то нам с Молотовым было бы трудно объяснить советским людям, почему Советский Союз вступает в войну против Японии».

«У меня не было возможности поговорить с маршалом [104] Чан Кайши, — сказал Рузвельт. — Трудность разговора с ним заключается в том, что все, сказанное им, через двадцать четыре часа становится известно всему миру».

Сталин согласился, что с китайцами разговаривать еще нет необходимости, и вежливо заметил, что в ввиду того, что вопрос очень деликатный, то он мог бы согласиться и на свободный международный порт.

Когда разговор перешел на управление подопечными территориями на Дальнем Востоке, то Рузвельт признал, что корейская проблема также представляется очень деликатной. Доверительным тоном президент добавил, что хотя лично он не считает необходимым приглашать британцев для участия в совместном управлении этой страной, они могут обидеться.

«Они наверняка обидятся, — голос Сталина также звучал доверительно, он улыбнулся и сказал: — Премьер-министр может даже убить нас». Желая угодить Рузвельту, ко всеобщему удивлению, он вдруг сказал: «Я думаю, что англичан следует пригласить».

Было почти четыре часа, время начала пленарного заседания, и все направились в большой зал. Остальные участники конференции уже собрались там, беседуя маленькими группами. Элджер Хисс разговаривал с Иденом, обсуждая процедуру голосования в ООН. В то утро Иден помогал министрам иностранных дел разрабатывать проект этого вопроса, и Хисс интересовался, можно ли ему взглянуть на этот документ до начала пленарного заседания. Иден после некоторых колебаний передал доклад. Причина его сомнений стала понятной Хиссу, когда он прочитал, к своему большому изумлению, что США поддерживают просьбу Сталина дать ему дополнительные голоса. Хисс воскликнул, что это ошибка и США не могли одобрить такой просьбы.

«Вы не знаете, что произошло», — ответил спокойно Иден и сел за стол, не сказав, что Рузвельт в частном порядке одобрил это решение.

Пятое пленарное заседание началось с того, что [105] Иден подтвердил приглашение американцев провести первое заседание ООН в США 25 апреля. После продолжительной дискуссии по поводу стран-участниц Молотов перевел разговор на другую тему, сказав: «Мы считаем, что было бы полезно обсудить вопрос по Польше, исходя из предпосылки, что следует расширить нынешнее правительство. Мы не можем игнорировать тот факт, что в Варшаве существует правительство. Оно возглавляет польский народ и имеет большую власть».

«Это наиважнейший вопрос конференции», — сказал Черчилль. Весь мир ждал его решения, и если участники разъедутся, по-прежнему признавая разные польские правительства, то станет очевидно, что между союзными державами существуют «фундаментальные различия». «Последствия будут самыми печальными, и на результате нашей встречи будет стоять печать «провалена». Далее, по информации, которой владел Черчилль, правительство в Люблине не пользовалось поддержкой большинства поляков и если Большая Тройка отвернется от польского правительства в изгнании, находящегося в Лондоне, то 150 000 поляков, воюющих на стороне союзников, будут считать такое решение предательством. «Против правительства Ее Величества прозвучат обвинения в парламенте за то, что оно полностью бросило Польшу на произвол судьбы», — сказал премьер-министр и предложил провести в Польше «свободные и всеобщие выборы». «Как только это будет сделано, то правительство Ее Величества будет приветствовать любое правительство и перестанет поддерживать отношения с польским правительством в Лондоне. Нам слишком много забот доставляет временной интервал до выборов».

Сталин резко возразил. По его мнению, правительство Люблина, которое он называл Варшавским правительством, на самом деле очень популярно. «Это люди, которые не покинули Польшу, а остались в подполье». Он считал, что исторически поляки ненавидели русских, но произошли огромные изменения в их отношении [106] после того, как их страну освободила Красная Армия. «Теперь в отношении России налицо проявление доброй воли. Вполне естественно, что польский народ рад видеть, как немцы бегут из их страны, и чувствует себя освобожденным. У меня такое впечатление, что поляки считают это большим историческим праздником. Население удивлено и даже поражено тем, что поляки в лондонском правительстве не принимают участия в этом освобождении. Они видят членов временного правительства в Польше, но где же лондонские поляки?»

Сталин признал, что лучше иметь правительство, сформированное на основе свободных выборов, но война мешает это сделать, и поэтому следует хотя бы решить вопрос с временным правительством. «Так, как это было в случае с де Голлем, который также не был избран, — подчеркнул Сталин. — Кто больше популярен, де Голль или Берут? Мы посчитали возможным иметь дело с де Голлем и заключать с ним договора. Почему подобным образом не иметь дело с расширенным временным польским правительством? Мы не можем требовать от Польши больше, чем от Франции...»

— Когда могут пройти выборы? — спросил Рузвельт.

— Через месяц, если, конечно, не будет катастрофы на фронте и немцы нас не разобьют, — ответил Сталин не без сурового юмора и улыбнулся: — Но я не думаю, что это случится.

Даже Черчилль оказался под впечатлением сказанного или, по крайней мере, возникало такое ощущение.

«Свободные выборы, разумеется, решат проблемы британского правительства», — заметил он.

«Предлагаю перенести переговоры на завтрашний день», — предложил Рузвельт. Он откровенно радовался достигнутой гармонии и сказал, что следует передать этот вопрос на рассмотрение министрам иностранных дел.

«У двух других будет перевес голосов», — сказал [107] Молотов с улыбкой, которая довольно редко появлялась на его лице.

Сталин продолжал шутить даже после того, как спросил, почему еще не обсужден вопрос о Югославии и Греции. «Я не собираюсь никого критиковать, но хотелось бы знать, что происходит», — сказал он, искоса посмотрев на Черчилля, так как между ними уже было оговорено, что Греция должна остаться под британским влиянием.

Черчилль заявил, что может говорить о Греции часами. «Что касается Югославии, то короля убедили, на самом деле даже заставили подписать соглашение касательно формы правления». Лидер югославского правительства в изгнании уже покинул Лондон, чтобы помочь Тито сформировать правительство в Белграде. «Я надеюсь, что мир придет на основе прощения, но они так сильно ненавидят друг друга».

Сталин еще раз улыбнулся. «Они еще не привыкли к дискуссиям. Вместо этого они режут друг другу глотки». По поводу Греции он добавил, не скрывая кокетства: «Я только хотел получить информацию. У нас нет намерений вмешиваться туда».

Атмосфера непринужденности перенеслась и в Юсуповский дворец, где состоялся официальный ужин и произносились нескончаемые тосты. Сталин заявил, что Черчилль — из тех людей, которые рождаются раз в сто лет. В ответной речи Черчилль отметил Сталина как могущественного руководителя могущественной страны, которая приняла на себя всю мощь германской военной машины, сломала ей хребет и изгнала захватчиков со своей земли.

Во время следующего тоста Сталин сердечно отозвался о Рузвельте. Он сказал, что решения, принимаемые им самим и Черчиллем, были относительно простыми, но Рузвельт вступил в войну против нацизма, когда для его страны не существовало серьезной угрозы вторжения, и он стал «главным кузнецом инструмента, который привел к мобилизации всего мира против [108] Гитлера». Проект Рузвельта по ленд-лизу, сказал Сталин с благодарностью, спас положение. Потом Сталин стал подшучивать над Федором Гусевым, одним из советских дипломатов{21}, за то, что тот никогда не улыбается. У Стеттиниуса создалось впечатление, что маршал довел шутку до полной насмешки.

Адмирала Лейхи заели комары, кусавшие его за лодыжки; они раздражали его не меньше, чем бесконечные тосты. Он подливал в рюмку воду вместо спиртного, и это позволяло ему оставаться трезвым, и с его точки зрения вся эта затея была бесполезной тратой времени. Почему они не расходятся по домам, чтобы на следующий день с новыми силами приняться за работу?

Черчилль снова поднялся из-за стола и произнес еще один красноречивый тост, да такой оптимистичный, что Стеттиниус чрезвычайно удивился, особенно вспомнив, каким мрачным был премьер-министр на Мальте. Черчилль сказал, что теперь они все находились на вершине горы, с которой видна открытая местность и отдаленная перспектива. «Я возлагаю свои надежды на прославленных президента Соединенных Штатов и маршала Сталина, в которых мы видим борцов за мир и которые, разгромив врага, поведут народы на борьбу с нищетой, беспорядком, хаосом и гнетом. Таковы мои надежды, а что касается Англии, то мы не отстанем и приложим максимум усилий для этого. Мы поддержим вас всеми имеющимися у нас возможностями. Маршал Сталин говорил о будущем. Это наиболее важный аспект, иначе море пролитой крови было бы напрасной жертвой. Я предлагаю тост за светлый, победный мир».

Через несколько минут поднимался пятьдесят пятый по счету тост, и налитый водой Лейхи подумал в очередной раз, что пора бы уже и заканчивать.

Члены Объединенного комитета начальников штабов встретились на следующее утро в одиннадцать часов, [109] чтобы окончательно обсудить военную стратегию, В целях предварительного планирования было решено, что поражения Германии следует ожидать не ранее 1 июля 1945 года и не позже 31 декабря 1945 года. Разгром Японии планировался через восемнадцать месяцев после капитуляции Германии.

К полудню на заседание пришел Черчилль, а через пятнадцать минут после него прибыл и Рузвельт, задержавшийся в связи с недомоганием. Поскольку военные уже пришли к полному соглашению, то для западных политических лидеров исчезла необходимость решать какие-либо проблемы. Рузвельту и Черчиллю оставалось только добродушно побеседовать. Через час Рузвельт сказал Черчиллю с озорной улыбкой на лице: «Конференция идет прекрасно, Уинстон, если только вы не поедете в Париж и не выступите с речью, в которой скажете французам, что Британия хочет вооружить еще двадцать пять французских дивизий с помощью американцев».

Черчилль расхохотался, отрицая, что когда-либо делал что-нибудь подобное, но президент сказал, что у него есть «кипа газет», доказывавших, что Черчилль действительно делал подобные заявления после встречи в Квебеке.

«Что бы я ни говорил в Париже, я сказал это по-французски, — парировал премьер-министр, — а если я говорю по-французски, то сам не понимаю, о чем говорю, поэтому не обращайте внимания».

Прямо перед началом шестого пленарного заседания Большая Тройка и их главные советники собрались во внутреннем дворе «Ливадии» для памятной фотографии. По возвращении в бальный зал Стеттиниус начал читать план, разработанный утром министрами иностранных дел, согласно которому должен был осуществляться протекторат территорий в ООН, Он не успел прочитать и половины доклада, когда Черчилль сердито заявил, что не согласен ни с единым словом доклада. «Я впервые слышу об этом, и со [110] мной никто не советовался!» — повышенным тоном сказал Черчилль в такой ярости, что у него даже сползли на нос роговые очки. Ни при каких условиях я не соглашусь на то, чтобы в дела Британской империи вмешивались сорок или пятьдесят стран! До тех пор, пока я премьер-министр, я и кусочка Британского наследия не отдам!»

Наконец Черчилль успокоился до такой степени, что Стеттиниус смог продолжить, но тем не менее раздражение премьера не прошло, и когда стали зачитывать предложение Молотова по формированию правительства в Польше, то премьер-министр снова заерзал в кресле, словно готовился к новой битве. Рузвельт, как миротворец, сказал, что, по его мнению, участники близки к заключению соглашения по Польше и вопрос заключается только в «выработке решения». С другой стороны, для него было важно сделать жест доброй воли для 7 000 000 поляков в Америке, заверив их, что США вместе с другими странами обеспечат свободные выборы в Польше. Черчилль сказал, что и ему предстоит отвечать на подобный вопрос в палате общин, и раздраженно бросил: «Лично мне по большому счету на поляков наплевать».

Сталин воспользовался небрежной фразой Черчилля, заметив: «Среди поляков есть очень хорошие люди». Он стал приводить в пример ученых, музыкантов и других выдающихся деятелей. Сталин пошел еще дальше, добавив, что как в польском эмигрантском правительстве в Лондоне, так и в правительстве Люблина есть «не фашисты и антифашисты». Черчилль сразу стал возражать против подобной терминологии и начал спорить со Сталиным о семантике и значениях слов, но тот заявил, что в Декларации об Освобожденной Европе» использовалась та же терминология.

Американцы сразу насторожились. Декларация была детищем Рузвельта и была подготовлена для него госдепартаментом. В ней говорилось о «праве всех народов избирать форму правительства, при котором им жить». Теперь, когда все внимание обратилось на него, [111] Сталин почти экспромтом сказал: «В целом я одобряю ее».

У Рузвельта поднялось настроение. Если Сталин подпишет Декларацию, то за этим может последовать мир во всем мире и всеобщее признание прав человека. Рузвельт с большим воодушевлением сказал: «В ней есть фраза — создать демократические институты по своему собственному выбору». Рузвельт пришел в еще большее волнение, начав цитировать одну из частей третьего параграфа Декларации: «... сформировать временное правительство, широко представленное всеми демократическими элементами населения, действующее до возможно скорейшего проведения свободных выборов с избранием правительства, отвечающего воле народа».

«Мы согласны с третьим параграфом», — сказал Сталин.

Рузвельт с теплотой посмотрел на него. «Я, вне всякого сомнения, хочу, чтобы первые такие выборы прошли в Польше. Это будет нечто вроде жены Цезаря. Я не знал ее, но говорят, что она была непорочной».

Сталин подхватил игривый тон Рузвельта и легкомысленно добавил: «Да, так о ней говорили, но на самом деле у нее были грешки».

Черчилль в шутливом разговоре участия не принимал, оставаясь в стороне, и не преминул этим воспользоваться. «Я не расхожусь во взглядах с президентом Рузвельтом и его Декларацией, — сказал он мрачно, — если всем станет ясно, что Атлантическая хартия не применима к Британской империи». Однако через несколько мгновений он снова стал центром внимания и заблистал своим юмором, когда важно сказал: «Я хотел бы объявить, что британские войска вчера на рассвете начали наступление в районе Неймегена. Они продвинулись на три километра и сейчас ведут бои на «линии Зигфрида»... Завтра в наступление пойдет второй эшелон, и в бой вступит 9-я армия США. Наступление будет развиваться непрерывно». [112]

Воплощение на практике операции «Истина» оказалось делом гораздо более трудным, чем предполагали ее разработчики. Войска медленно продвигались через поля, превратившиеся после проливных дождей в болота; танки вязли в дорожной грязи, а когда водой залило ключевую автомагистраль Неймеген — Клеве, то на ней образовались гигантские пробки.

На южном направлении Симпсона тоже беспокоила вода, уровень которой непрерывно поднимался в реке Рур. Хотя инженеры заверили его, что это не связано с прорывом дамбы, все командиры корпусов под его командованием, за исключением одного, предлагали в срочном порядке отложить операцию «Граната». Симпсон пообещал дать ответ к четырем часам. Но ему предстояло принять трудное решение: успех уже начавшейся операции «Истина» во многом зависел от наступления его войск утром следующего дня. Существовала серьезная опасность, что передовые части форсируют Рур, а потом река разольется у них в тылу. Было почти четыре часа, когда ему сообщили, что вода в реке по-прежнему прибывает, хотя и медленно. Было ли это следствием естественного притока воды или вода поступала с плотины? Следует ли идти на рассчитанный риск? Карьера командующего могла рухнуть, если он отменит наступление, а Рур так и не выйдет из берегов. Симпсон сидел в одиночестве, погрузившись в тягостные думы. Ровно в четыре часа что-то подсказало ему, что он должен отложить наступление.

9-я дивизия Крейга до плотины дойти еще не успела. Немцы, медленно отступая, отдавали каждый метр земли с боем. Только в девять вечера, спустя несколько часов после принятия Симпсоном решения, первый батальон 309-го полка едва ли не на ощупь стал медленно продвигаться к самой большой плотине, сдерживавшей огромное количество воды. Батальон разделился на две части, одна из которых направилась на [113] вершину дамбы, а вторая половина стала спускаться на нижний уровень — туда, где находилась электростанция.

В полночь под огнем противника подразделение саперов устремилось на вершину плотины в направлении туннеля для профилактических работ. Обнаружив, что водослив взорван и путь заблокирован, они спустились по крутому фасаду на 60 метров, чтобы добраться до нижнего выхода туннеля. Из этого также ничего не получилось. Немцы уже уничтожили машинное отделение электростанции и взорвали турбинный водовод. Поток воды устремился в Рур, он был настолько мощным, что мог затопить всю долину реки в течение двух недель.

Довольно странно, что те, кто так тщательно разрабатывал операцию «Истина», решающим моментом которой была операция «Граната», совершенно не предусмотрели очевидного, а именно того, что произошло. И вопрос был не в том, что солдаты Крейга не прибыли на рассвете — это было просто невозможно, — немцы сделали бы утром то же самое, что было сделано в сумерках. В результате 200 000 канадских, английских, валлийских и шотландских солдат увязли в грязи, едва не утопая в воде. Ответственность за это должны разделить многие, но в основном те, кто был наверху: Эйзенхауэр и Монтгомери, Маршалл и Брук.

Весь следующий день 10 февраля солдаты Хоррокса продолжали медленно продвигаться к передовым позициям противника. Хорроксу могли бы оказать помощь войска, задействованные в «Гранате», но Симпсон в наступление не переходил, а немецкие подкрепления, направленные на север, сделали жизнь войск, занятых в операции «Истина», просто невыносимой.

К этому моменту большая часть дороги Неймеген — Клеве оказалась под водой и четыре парома должны были переправлять основные части на передовую. В дополнение ко всему первый поток воды с плотины реки Рур не только переполнил ее берега, но направился в реку Маас, и через четыре часа Хорроксу предстояло [114] пережить еще одну катастрофу — низменная часть ниже Рейхсвальда также оказалась затоплена.

Армия союзников, достигшая в тот день наилучших успехов, была остановлена по приказу, но не врагом. Брэдли позвонил Паттону и спросил его, когда можно переходить к обороне. Паттон гневно ответил, что он самый старый командующий по возрасту и имеет самый большой боевой опыт во всей армии, но он снимет с себя всю ответственность, если ему отдадут приказ перейти к обороне. Аргументы Брэдли только вызвали саркастический упрек Паттона, который сказал, что было бы неплохо, если бы кто-нибудь из штабистов 12-й группы армий появлялся время от времени на фронте. Паттон считал, что Брэдли недостаточно упорно отстаивает свою позицию перед Эйзенхауэром.

Вскоре Брэдли позвонил снова. На этот раз то, что он сказал, вызвало у Паттона чувство странного удовлетворения. Брэдли доверительно сообщил, что «псевдонаступление» Монтгомери было самой большой ошибкой Эйзенхауэра. Он предсказывал, что оно скоро захлебнется, если еще не захлебнулось. Симпсон не последовал рекомендациям плана, и Брэдли считал, что теперь следует переходить к реализации первоначального плана, сторонником которого был Паттон. Согласно ему наступление должно было начаться, как только позволит погода

Но все это было только предположениями. Несмотря на трудности проведения операции «Истина» и задержку операции «Граната», Эйзенхауэр совсем не собирался менять свои планы. Монтгомери предстояло продолжать основное наступление через Рейн и далее на Берлин, в то время как Ходжес и Паттон должны были поддерживать его действиями своих войск. [115]

Посол Гарриман встретился с Молотовым в Юсуповском дворце во второй половине дня, где ему передали перевод документа, содержавшего политические предпосылки вступления Советского Союза в войну против Японии. Сталин хотел сохранения статус-кво Внешней Монголии и. возвращения территорий, захваченных Японией в 1904 году, — в основном южной части Сахалина, Порт-Артура и порта Далянь (Дальний). Он также хотел получить контроль над КВЖД и Курильскими островами. В ответ Советский Союз готов был заключить пакт с Чан Кайши и объявить войну Японии.

Гарриман прочитал черновой вариант и сказал: «Я думаю, что президент, прежде чем согласиться, внесет три поправки. Далянь и Порт-Артур должны стать свободными портами, а КВЖД следует передать в управление совместной советско-китайской комиссии. Кроме того, я уверен, что президент сочтет нужным, чтобы вопросы, в которых заинтересован Китай, были согласованы с генералиссимусом Чан Кайши».

Сразу же по возвращении в «Ливадию» Гарриман показал советский проект документа президенту Рузвельту с изменениями, которые он внес сам. Рузвельт одобрил их и попросил Гарримана передать документ Молотову, уверенный в том, что это наилучший вариант для Америки. Руководители Объединенного комитета начальников штабов настаивали на том, чтобы Россия вступила в войну в основном для уничтожения 700-тысячной японской Квантунской армии в Манчжурии. Маршалл считал, что в войне против этой армии без помощи русских погибли бы сотни тысяч американских парней. Однако несколько офицеров военно-морской разведки полагали, что Квантунская армия существует только на бумаге, поскольку многие ее части перебросили на другие участки, но на мнение этих экспертов не обратили внимания — хотя они были [116] правы, — и 10 февраля Рузвельт предпринял шаги, которые предпринял бы любой, обладающий такой информацией.

После ухода Гарримана Рузвельта вкатили в зал на седьмое пленарное заседание — этому заседанию предстояло определить успех или провал всей конференции. Участники собирались решить вопрос о репарациях с Германии, определить границы оккупационных зон и судьбу Франции и Польши, участь которой определяла будущее других освобожденных наций восточной Европы.

Рузвельт находился на своем месте ровно в четыре часа, сидя спиной к большому камину. Черчилль прибыл запыхавшись. Он извинился перед Рузвельтом за опоздание и затем, понизив голос, загадочно заявил: «Кажется, мне удалось несколько исправить ситуацию». После этого премьер-министр ушел, не сообщив, что Сталин дал неофициальное согласие на новую формулировку по вопросу выборов в Польше.

Когда в зал вошел Сталин, то он также извинился перед президентом США. Заседание открыл Иден, начав с отчета о ходе конференции. Он объявил, что министры иностранных дел пришли к соглашению по поводу будущего правительства Польши в соответствии со следующей новой формулой:

«Новое положение создалось в Польше в результате полного освобождения ее Красной Армией. Это требует создания Временного Польского правительства, которое имело бы более широкую базу, чем это было возможно раньше, до недавнего освобождения западной части Польши. Действующее ныне в Польше Временное правительство должно быть поэтому реорганизовано на более широкой демократической базе с включением демократических деятелей из самой Польши и поляков из-за границы...

Это Временное Польское Правительство Национального Единства должно принять обязательство провести свободные и ничем не воспрепятствованные выборы [117] как можно скорее на основе всеобщего избирательного права при тайном голосовании...»

Рузвельт передал копию Лейхи. Адмирал читал и хмурился. Закончив, он отдал документ и сказал: «Господин президент, все здесь настолько расплывчато, что русские могут использовать этот документ от Ялты до Вашингтона, формально не нарушая его».

«Я знаю, Билл, — ответил пониженным тоном Рузвельт. — Я знаю это. Но это лучшее, что я могу сделать для Польши в данный момент».

Когда Черчилль стал говорить о том, что нигде не упоминается о границах, Гопкинс передал Рузвельту записку:

«Господин президент,

Я считаю, что Сталину нужно дать ясно понять, что Вы поддерживаете сохранение восточной границы, но в коммюнике следует отметить лишь общие заявления, в которых будет говориться о существенных изменениях границ. Было бы неплохо передать выработку конкретных заявлений министрам иностранных дел.

Гарри».

Речь шла о коммюнике, которое Большая Тройка должна была выпустить после окончания конференции, в котором должны были быть обнародованы ее решения.

«Мне кажется, мы не должны делать никаких упоминаний о границах», — перебил Черчилля, Рузвельт, игнорируя записку Гопкинса.

«Необходимо сказать хоть что-то », — подчеркнул Сталин.

Впервые Черчилль и Сталин выражали одну и ту же точку зрения. Премьер-министр сказал, что решение о границах Польши просто должно быть в итоговом документе.

Рузвельт выразил свое несогласие. «Я не имею права подписать соглашение о границах в данный момент. [118]

Это должно быть сделано позже Сенатом. Пусть премьер-министр сделает по возвращении публичное заявление, если это необходимо».

Молотов даже слегка вздрогнул. «Я думаю, что было бы хорошо включить что-нибудь в соглашение, подписываемое тремя лидерами, по поводу восточной границы, — сказал он негромким голосом. — Можно было бы сказать, что линия Керзона является общеприемлемой для всех участников... Я согласен с тем, что следует что-то сказать и о западной границе».

— Мы должны сделать какое-то заявление, — повторил Черчилль.

— Да, но не такое конкретное, если хотите, — сказал комиссар иностранных дел.

— Следует сказать, что Польша должна получить компенсацию на западе.

— Очень хорошо, — одобрил Молотов. Неожиданно Рузвельт поднял новый вопрос, и это вызвало сенсацию.

— Я хотел бы сказать, что я передумал относительно французов и их положения в Контрольном Совете по Германии. Чем больше я об этом думаю, тем больше я считаю, что премьер-министр прав.

Так Рузвельт пришел к выводу, что Франция должна иметь свою оккупационную зону. Не успел Стеттиниус оправиться от удивления, как ему пришлось еще больше удивиться, когда Сталин выразил свое согласие. Такой поворот событий был подготовлен за кулисами. Гопкинс убедил Рузвельта, что будет разумно предоставить Франции оккупационную зону, а затем президент через Гарримана передал Сталину, что он изменил свою точку зрения. Сталин сразу же ответил, что соглашается с президентом.

Черчилль ликовал так же, как накануне ликовал президент Рузвельт.

— Разумеется, Франция может заявить, что не будет присоединяться к Декларации и сохранит свои права на будущее, — со строгим выражением лица сказал Черчилль. [119]

Все рассмеялись.

— Мы должны принять это во внимание, — лукаво ухмыляясь, добавил Черчилль.

Даже хмурый Молотов подыграл Черчиллю.

— Мы должны быть готовы получить жесткий ответ, — сказал он.

Дружеское веселье прекратилось так же неожиданно, как и началось, когда Черчилль вернулся к вопросу о репарациях. Он считал, что 20 миллиардов долларов, половина из которых должна быть выплачена России, — смешная сумма, но высказался об этом более деликатно.

— Наше правительство поручило нам не упоминать конкретные цифры, — сказал он. — Пусть Московская Комиссия (по репарациям) сделает это.

Сталин ожидал такого ответа от Черчилля и не проявил никаких эмоций, но искренне обиделся, когда Рузвельт заметил, что также опасается упоминать конкретные суммы, поскольку это заставит многих американцев думать о репарациях только в долларовом выражении.

Сталин что-то сердито прошептал Андрею Громыко, тот кивнул головой и подошел к Гопкинсу. После короткого замешательства Гопкинс быстро написал записку, в которой говорилось:

«Господин президент,

Громыко только что сообщил мне, что, по мнению маршала, Вы не поддержали Эда в вопросе о репарациях и, таким образом, стали на сторону британцев. Его такая ситуация беспокоит. Может, стоит поговорить с ним об этом позднее.

Гарри».

Сталин возбужденно заметил: «Думаю, мы можем быть абсолютно откровенны». Затем более громко и требовательно сказал, что никакие товары, вывозимые из Германии, не компенсируют огромные потери Советского Союза.

— Американцы уже согласились взять за основу [120] двадцать миллионов долларов! — сказал возбужденно Сталин, даже не заметив, что оговорился. — Означают ли ваши слова, что американская сторона отзывает свое согласие?

Сталин посмотрел на Рузвельта с обиженным и оскорбленным видом.

Рузвельт быстро отказался от своих слов. Ему меньше всего хотелось жестких споров по вопросу, который он считал относительно незначительным. Его беспокоило только одно слово, и он сказал:

— Для очень многих людей слово «репарации» означает «деньги».

— Мы можем употребить другое слово, — пошел на уступку Сталин, впервые за все время заседаний поднимаясь с кресла. — Три правительства соглашаются в том, что Германия должна возместить товарами ущерб, причиненный союзникам в ходе войны!

Если Рузвельт чувствовал себя спокойно, то Черчилль находился совсем в другом настроении.

— Мы не можем привязывать себя к цифре в 20 миллиардов долларов либо к какой-либо другой цифре до тех пор, пока Комиссия (по репарациям) не изучит этот вопрос, — сказал Черчилль.

Он продолжал спор с таким пылом и красноречием, что Стеттиниус записал в своем блокноте: «из уст Черчилля, как журчащий поток воды, льются великолепные фразы, которые всегда приятно слушать».

Однако на Сталина слова Черчилля произвели противоположный эффект.

«Если британцы не хотят, чтобы русские получили репарации, — сказал он, сопровождая свою речь выразительными жестами, — то они должны сказать об этом прямо». Сталин тяжело опустился в кресло, всем своим видом выражая негодование.

Черчилль открыто обиделся на инсинуации, и Сталин снова встал, явно собираясь сказать что-то столь же резкое. В этот момент вниманием присутствующих завладел Рузвельт, который произнес примиряющую [121] фразу:

— Я предлагаю передать этот вопрос на рассмотрение Комиссии в Москве.

Несколько успокоившись, Сталин сел и предоставил слово Молотову.

— Единственные разногласия, возникающие между делегацией США и Советского Союза, с одной стороны, — спокойно заявил он, — и британской делегацией с другой стороны, заключаются в сумме репараций.

Сталин явно почувствовал облегчение. Искусная формулировка сделала Рузвельта его сторонником в споре с Черчиллем.

— Правильно это или нет, но британское правительство полагает, что даже упоминание конкретной суммы как основы обсуждения, наложит на него определенные обязательства, — сказал Иден примиряющим тоном и предложил, чтобы Комиссия по репарациям изучила документ, подготовленный тремя министрами иностранных дел.

К Сталину полностью вернулось его самообладание.

— Я предлагаю, во-первых, чтобы трое глав правительств пришли к единому соглашению о том, что Германия должна выплатить компенсацию товарами за ущерб, причиненный во время войны, — сказал он. — Во-вторых, главы правительств должны договориться, что Германия должна заплатить за ущерб странам-союзникам. И, в-третьих, Комиссии по репарациям в Москве дается задание рассмотреть конкретную сумму выплачиваемых репараций.

Сталин повернулся к Черчиллю и добавил:

— Мы представим Комиссии свои цифры, а вы свои.

— Я согласен, — сказал Черчилль. — А какова позиция Соединенных Штатов?

— Ответ простой, — ответил Рузвельт, явно довольный исходом споров. — Судья Рузвельт утверждает такое решение, и документ считается принятым.

Был сделан перерыв, и все отправились пить горячий чай в больших стаканах. Для американцев чай был подан в серебряных подстаканниках. Небольшая размолвка между Сталиным и Рузвельтом очевидно беспокоила [122] маршала, и он, отведя Гарримана в сторону, сказал, что хотел бы пойти с президентом на компромисс по поводу вступления Советского Союза в войну против Японии.

— Я предлагаю объявить Далянь свободным портом под международным контролем, но совсем другое дело Порт-Артур. Он должен стать советской военно-морской базой и, следовательно, нам потребуется его аренда.

— Почему бы вам немедленно не решить этот вопрос с президентом? — предложил Гарриман, и вскоре Сталин и Рузвельт стали разговаривать шепотом. Между ними было достигнуто полное согласие. Когда участники конференции вернулись на пленарное заседание, то всеобщее облегчение, связанное с тем, что удалось избежать большого раскола, вылилось в шутливое настроение.

Наконец заседание продолжилось, и участники стали обсуждать самый важный вопрос повестки дня: выработку заявление о позиции Большой Тройки касательно Польши, которое должно было появиться в коммюнике после конференции. Гопкинс, обеспокоенный тем, что Рузвельт свяжет США договором, которым будут устанавливаться новые границы Польши, написал записку следующего содержания:

«Господин президент,

У Вас могут быть неприятности, связанные с Вашими полномочиями и реакцией Сената.

Гарри».

Прочитав записку, Рузвельт предложил перефразировать формулировку заявления таким образом, чтобы оно не нарушало Конституции США.

После этого был быстро разработан новый проект документа, который тут же был зачитан:

«Главы Трех Правительств считают, что восточная граница Польши должна идти вдоль линии Керзона с отступлениями от нее в некоторых районах от пяти до [123] восьми километров в пользу Польши. Главы Трех Правительств признают, что Польша должна получить существенные приращения территории на севере и на западе. Они считают, что по вопросу о размере этих приращений в надлежащее время будет спрошено мнение Временного Правительства Национального Единства и что вслед за тем окончательное определение западной границы Польши будет отложено до мирной конференции».

Гопкинс передал президенту последнюю записку:

«Господин президент,

Я думаю, что после завершения обсуждения должна быть поставлена точка.

Гарри».

Пока Рузвельт читал записку, Молотов предложил, чтобы ко второму предложению была добавлена фраза «с возвращением Польше ее исторических границ в Восточной Пруссии и на Одере».

— Когда эти земли принадлежали Польше? — спросил Рузвельт.

— Очень давно.

Рузвельт повернулся к Черчиллю и, смеясь, сказал:

— Может, вы хотите, чтобы и мы вернулись?

— Боюсь, у нас случится несварение, как и у поляков, если они проглотят слишком много немецкой территории.

— Изменения очень ободрят поляков, — настаивал Молотов.

— Предпочитаю оставить все как есть, — возразил Черчилль.

— Я отказываюсь от своего предложения и согласен оставить все, как было оговорено, — сказал Сталин.

Было уже восемь часов, и Рузвельт устал. Он предложил перенести заседание на 11 часов следующего дня, когда должно было быть написано совместное коммюнике, и завершить конференцию к двенадцати [124] часам. Это позволило бы Рузвельту вылететь из Ялты в три часа дня.

Черчилль нахмурился и сказал, что, по его мнению, невозможно так быстро решить все проблемные вопросы. Более того, коммюнике предстоит обнародовать всему миру и его не следует подготавливать в спешке. Сталин согласился. Рузвельт не сказал ни «да», ни «нет», кивнул Майку Ре или, начальнику своей охраны, и президента выкатили из зала.

Поспешный уход Рузвельта привел в замешательство членов советской и британской делегаций, но времени на раздумья не оставалось, поскольку через час все должны были появиться на официальном ужине в Ялте, на этот раз приглашал Черчилль, выступая в роли хозяина во дворце Воронцова. Советские солдаты уже тщательно осмотрели виллу, построенную в нелепом мавританско-шотландском стиле, где они залезали даже под столы.

Перед ужином подавалась икра с водкой. Молотов подошел к Стеттиниусу и сказал:

— Мы пришли к согласию по поводу даты. Не могли бы вы сказать, где будет проходить конференция?

Молотов имел в виду первую встречу стран-участниц Организации Объединенных Наций.

Стеттиниус мучительно размышлял о месте проведения конференции. Были предложены многие города, от которых пришлось отказаться: Нью-Йорк, Филадельфия, Чикаго, Майами. В три часа утра предыдущего дня он проснулся — ему приснился сон о Сан-Франциско, настолько реальный, что он, казалось, даже почувствовал свежий океанский воздух. Убежденный в том, что этот город будет идеальным местом, после завтрака он направился в комнату Рузвельта и описал ему преимущества Сан-Франциско, но получил ни к чему не обязывающий ответ.

Поэтому сейчас Стеттиниус отошел от Молотова и подошел к Рузвельту, сидевшему в своем кресле на колесах.

— Молотов хочет знать, каково наше решение о месте [125] проведения конференции. Вы готовы согласиться на Сан-Франциско?

— Давай, Эд. Сан-Франциско так Сан-Франциско.

Стеттиниус вернулся к Молотову и сообщил ему о предложении президента. Комиссар иностранных дел помахал Идену и через несколько секунд три министра иностранных дел поднимали тост за конференцию в Сан-Франциско, которой предстояло открыться через одиннадцать недель.

За ужином Сталин наклонился к Черчиллю и сказал ему, что не очень рад тому, как решается вопрос с репарациями. Он добавил, что просто не знает, как сказать советскому народу, что Советский Союз не получит полагающихся ему в полном объеме репараций, так как этому противятся британцы. Стеттиниус догадался, что Молотов и Майский убедили его в частной беседе, что на последнем пленарном заседании он и так сделал большие уступки.

Черчилль резко возразил, сказав, что он очень надеялся, что Россия получит большие репарации, но он никак не может забыть первую мировую войну, когда суммы оказались гораздо выше, чем могла заплатить Германия.

— Было бы неплохо, — настаивал Сталин, — упомянуть в коммюнике о намерениях заставить Германию заплатить за ущерб, нанесенный странам-союзницам.

И Рузвельт, и Черчилль согласились с таким дополнением, и премьер предложил выпить за маршала.

— Я уже имел поводы произносить этот тост. На этот раз я хочу выпить за маршала Сталина с более теплым чувством, чем на предыдущих встречах, потому что великие победы и слава русского оружия сделали его добрее, чем он был в суровые времена, которые мы пережили. Я чувствую, что, какими бы ни были различия в подходах по некоторым вопросам, у него есть друг в Британии. Я надеюсь увидеть будущее России светлым, процветающим и счастливым. Я сделаю все, чтобы помочь, и уверен, что и президент поступит таким же образом. Было время, когда маршал не питал [126] к нам добрых чувств, и я помню, что и я грубо отзывался о нем, но общая угроза и необходимость сотрудничать вышли на первый план. Огонь войны спалил все разногласия прошлого. Мы чувствуем, что у нас есть друг, которому можно доверять, и я надеюсь, что и у него останутся такие же чувства по отношению к нам. Я молюсь о том, чтобы он увидел свою любимую Россию овеянной славой не только в бою, но и в мирной жизни.

Стеттиниус, которого переполняло чувство торжественности момента, повернулся к Сталину и сказал:

— Если мы будем вместе работать в послевоенные годы, то не будет препятствий тому, чтобы в доме каждой советской семьи появились свет и водопровод.

— Мы уже многому научились у США, — ответил Сталин, даже без тени улыбки.

В этот момент Рузвельт начал рассказывать историю о ку-клукс-клане. Однажды президент торговой палаты маленького южного городка пригласил его на ужин. Когда он спросил, были ли сидящие по обеим сторонам стола еврей и итальянец членами ку-клукс-клана, то хозяин ответил:

— О да. Здесь все в порядке. Их здесь знают все.

По словам Рузвельта, это хорошая иллюстрация к тому, как трудно жить с предрассудками — расовыми, религиозными и другими, если хорошо знаешь людей.

— Очень справедливо сказано, — согласился Сталин.

Стеттиниус подумал, что это был пример всему миру, когда очень разные по своему мировоззрению и темпераменту люди могут найти общую основу для взаимопонимания.

После этого темой беседы стала английская политика и проблемы Черчилля в предстоящих выборах.

— У маршала Сталина гораздо более легкая политическая задача, — с иронией заметил Черчилль. — Ему приходится иметь дело с одной партией.

— Опыт показывает, — ответил с юмором Сталин, — что однопартийное устройство очень удобно руководителю государства. [127]

Атмосфера оказалась легкой и непринужденной до того момента, когда Рузвельт сообщил, что улетает на следующий день.

— Но, Франклин, вы не можете уехать, — стал противиться Черчилль. — Мы на пути достижения огромных успехов.

— Уинстон, у меня имеются другие обязательства, и завтра, как запланировано, я должен отбыть.

Накануне президент сказал Стеттиниусу, что ему придется воспользоваться этим предлогом, чтобы не дать конференции затянуться на долгое время.

— Я также думаю, что для завершения конференции нужно больше времени, — согласился Сталин с Черчиллем. Он подошел к президенту и негромко сказал, что невозможно закончить все дела к трем часам следующего дня.

Рузвельт согласился и перенес отъезд до понедельника.

После ужина президент вернулся в «Ливадию». Утомленный после насыщенного событиями дня, он еще собирался написать две важные записки. Джеймс Бирнс и Эдвард Флинн, два проницательных политика, предупредили его, что в США в его адрес зазвучит жесткая критика, когда станет известно, что Россия получит два дополнительных голоса в ООН, но это поможет, в свою очередь, получить два голоса для Америки.

Рузвельт теперь писал Сталину записку, в которой он откровенно объяснял стоявшую перед ним проблему, и спрашивал, согласен ли Сталин на два дополнительных голоса для Америки в ООН. Затем президент написал такое же письмо Черчиллю и пошел спать.

На следующее утро, 11 февраля, Сталин и Рузвельт показали Черчиллю и Идену свой вариант соглашения [128] по Дальнему Востоку. Черчилль уже собирался подписать документ, когда Иден предложил не делать этого и назвал соглашение «дискредитирующим побочным продуктом конференции» прямо в присутствии Сталина и Рузвельта. Однако Черчилль резко возразил, что пострадает престиж Великобритании на Востоке, если он последует совету Идена, и поставил свою подпись.

Ничто не могло испортить настроение Рузвельту, так как он только что получил ответ на свои два письма по поводу дополнительных голосов. Черчилль дал следующий ответ:

«Хочу убедительно заверить, что сделаю все возможное, чтобы помочь в этом вопросе».

Сталин написал:

«Я думаю, что можно увеличить количество голосов для США до трех... Если необходимо, то я готов официально поддержать это предложение».

На восьмом, и последнем, заседании в тот день настроение Рузвельта передалось всем. При обсуждении не возникло ни одной проблемы, и подготовка текста коммюнике заняла даже меньше часа. Довольны были все, кроме Черчилля. Он начал ворчать, предсказывая, что в Англии он станет объектом нападок в связи с решением, принятым по Польше.

— Все будут говорить, что мы полностью уступили России в вопросе о границах, да и по Польше в целом.

— Вы серьезно? — изумился Сталин. — Не могу в это поверить.

— Поляки в Лондоне поднимут яростный крик.

— Но их крики заглушат другие поляки, — парировал Сталин.

— Буду надеяться, что вы правы, — хмуро ответил Черчилль. — Больше не будем возвращаться к этому. Все дело не в количестве поляков, а в причине, по которой Британия вытащила меч из ножен. Они скажут, что вы смели единственное конституционное правительство Польши.

Черчилль выглядел подавленным.

— Как бы там ни было, я буду защищать достигнутые [129] договоренности в полную меру своих способностей.

Если Черчилль был немного мрачен, то атмосфера на последовавшем официальном завтраке была совершенно противоположной. Общее настроение сводилось к облегчению, что все прошло так хорошо. Рузвельт был разговорчивым. Так нежно любимая им Декларация об освобожденной Европе с обещанием всемирной свободы и демократии была принята, и Сталин согласился вступить в войну против Японии через два-три месяца после падения Германии.

Гарриман был также доволен. Сталин согласился поддержать Чан Кайши и признать суверенитет Китайского националистического правительства над Манчжурией. Это могло расцениваться как очень крупный дипломатический успех. Относительно Польши посол был уверен, что именно имел в виду Сталин, когда сказал, что обещает свободные выборы. Однако за этим оптимизмом скрывались смутные сомнения, поскольку Гарриман помнил старую поговорку «У русского с первого раза коня не купишь». Проблема, по его мнению, состояла в том, чтобы заставить русских сдержать слово.

Боулен считал, что это была «необходимая конференция и она действительно давала США возможность составить мнение, насколько Советский Союз готов соблюдать достигнутые соглашения». Временами Сталин шел на уступки Рузвельту, что свидетельствовало об уважении Сталина к президенту. В данных обстоятельствах вопрос Польши не мог бы найти лучшего решения. У Черчилля и Рузвельта имелись только три варианта: либо сидеть сложа руки, либо упорно и бескомпромиссно стоять на защите лондонских поляков, или привлечь как можно больше поляков из правительства в изгнании во вновь реорганизованное правительство. Первый вариант отпадал. Всякий знавший Сталина понимал, что второй вариант также будет безоговорочно отвергнут. Третий, хотя далеко и не самый [130] удачный, был единственно реальным для западных лидеров.

Среди британцев ходили разговоры, что слабое здоровье президента мешало принятию нужных решений на конференции. Боулен постоянно находился рядом с Рузвельтом, и хотя, по его мнению, в этом имелась доля правды, особенно в последние минуты длинных заседаний, он сомневался, что слабое здоровье Рузвельта ослабляло его решимость.

Во время завтрака раздали окончательный вариант совместного коммюнике. Черчилль, Сталин и Рузвельт внимательно прочитали его, не нашли никаких огрехов и подписали его. Конференция, за исключением нескольких формальностей, могла считаться законченной.

Среди американцев царило чувство тихого удовлетворения. Они уже готовились к отъезду. Все считали, что США нашли в Ялте то, чего искали, и даже больше. Гарри Гопкинс в глубине души был уверен, что это заря нового дня, о наступлении которого молился каждый и о котором говорилось долгие годы. Была завоевана первая крупная победа мира, и русские доказали, что могут быть благоразумными и дальновидными.

Было бы правильным сказать, что Рузвельт и Черчилль выполнили задачу, которую большинство жителей западного мира хотели видеть выполненной. Были, разумеется, жесткие споры, но они были незначительными по сравнению с количеством подписанных соглашений, хотя многие из них, к сожалению, впоследствии не были выполнены. Независимый наблюдатель на встрече в «Ливадии» мог сделать вывод, что по меньшей мере на бумаге Западу удалось добиться значительной победы. А самая крупная победа была сотворена руками Рузвельта, и даже без боя, когда скептически настроенный Сталин и сомневающийся Черчилль не стали возражать против создания Организации Объединенных Наций.

В тот вечер Рузвельт обедал на борту американского [131] корабля, стоявшего в Севастопольской бухте. Подавали стейк, и для всех это было «настоящее угощение» после восьми дней русской пищи. Президент был безумно уставшим, но счастливым.

Только в шесть часов трое без устали работающих министров иностранных дел подписали протокол конференции, и после того, как его передали радиограммой в Вашингтон с борта корабля, Мэттьюс сказал Стеттиниусу:

— Господин секретарь, документ полностью отправлен. Мне прервать связь с кораблем?

— Да, — ответил Стеттиниус. Ялтинская конференция завершилась.

Глава 6.

Война на Балканах

Горячие споры в Ялте по Польше только драматизировали проблему, перед которой стояли все освобожденные страны Европы, и эта проблема стояла еще острее на Балканах. Весной 1944 года русские тремя мощными фронтами провели стремительное наступление на Украине, и через неделю Балканы были открыты для завоевания.

Такое положение вещей встревожило Черчилля не меньше Гитлера, поскольку британский премьер-министр считал Балканы одним из краеугольных камней стабильной послевоенной Европы. Несмотря на то, что руководство Советского Союза послало официальное уведомление Великобритании и США о том, что оно не будет насильственно менять существующий социальный строй в Румынии — первой стране на Балканах на пути Красной Армии, — Черчилль тем не менее считал, что Сталин тайно планирует включить всю Южную Европу в сферу большевистского влияния. В связи с этим Черчилль попросил Идена подготовить документ для кабинета по «острым вопросам» на Балканах между Западом и Востоком. «В более широком смысле» Черчилль сказал в меморандуме Идену, что «вопрос заключается в следующем: собираемся ли мы допустить коммунизацию Балкан?». Если нет, то «... мы должны довольно ясно показать им это в наиболее [133] подходящий момент, когда позволит ход военных событий».

В то же время Черчилль понимал, что невозможно остановить русских повсеместно, и поэтому хотел заключить со Сталиным соглашение о разделе сфер влияния на Балканах. Например, отдав России Румынию, а Великобритании — Грецию. Камень преткновения заключался в том, что сама мысль о такой «сделке» наносила моральное «оскорбление госсекретарю Корделлу Хэллу и многим другим американцам. Что же касалось Рузвельта, то он категорически возражал против того, чтобы США брали на себя бремя послевоенной перекройки Европы, и особенно Балкан. «Для нас было бы неестественно заниматься этой задачей на удалении более 5000 тысяч километров, — писал он Стеттиниусу. — Это определенно задача британцев, и они имеют в этом большие жизненные интересы, чем мы».

Рузвельт прямо сообщил об этом Черчиллю в телеграмме, где он высказывался против деления Балкан на сферы влияния, и предупредил, что Америка никогда не будет использовать военную силу для достижения дипломатических результатов в Юго-Восточной Европе. В конце августа 1944 года после разгрома Красной Армией последнего немецко-румынского очага сопротивления король Михай распустил правительство Антонеску и призвал к окончанию военных действий. После этого было сформировано коалиционное правительство с участием консерваторов, социалистов и коммунистов. Однако такая коалиция оказалась бессмысленной, поскольку несколько дней спустя после подписания документов о перемирии Румыния переходила под прямое управление советского Верховного Главнокомандования и, в конечном итоге, под советский политический контроль. Госдепартамент США дал указание Гарриману выразить протест, но он не возымел воздействия на Сталина, как и похожий протест Великобритании. Через несколько недель западные обозреватели [134] в Бухаресте стали сообщать, что Румыния все сильнее попадает под коммунистическое влияние.

С Болгарией сложилась аналогичная ситуация. Хотя ее правительство никогда не объявляло войну России, болгарские вооруженные силы помогали Гитлеру контролировать ситуацию на Балканах. Сразу после завоевания Румынии Красной Армией ее части подошли к границе Болгарии. Кабинет министров был сразу же расформирован, а новое болгарское правительство осудило пакт с Гитлером, обещая нейтралитет без каких-либо условий, но для Сталина этого оказалось недостаточно, и он отдал приказ перейти границу Болгарии. Завоевание было бескровным, и болгары не только восторженно встречали Красную Армию, но и создали новое коалиционное правительство, куда вошли представители всех фракций, включая коммунистическую партию. Как и в Румынии, Красная Армия взяла все под свой контроль и правительственная коалиция стала лишь фикцией. С каждым днем коммунисты набирали силу.

Следующей целью Красной Армии была Югославия, которая являлась очередным объектом противоречий. Руководителем борьбы против Гитлера был коммунист, которого недолюбливал и которому не доверял ведущий коммунист мира, но которым восхищался и которого поддерживал один из ведущих демократов мира. Для Сталина Тито был выскочкой-эгоистом; Черчилль считал его храбрым воином, ведущим народную войну против Гитлера.

Проблемы Югославии отличались от тех, с которыми пришлось столкнуться другим балканским странам. Правительство искусственно созданного после первой мировой войны королевства, в которое вошли [135] Хорватия, Сербия, Монтенегро, Черногория и Словения, 25 марта 1941 года подписало пакт с Румынией и Болгарией, таким образом включив три нации в новый «Европейский порядок» Гитлера. Сразу же начались спонтанные выступления разгневанного народа. Два дня спустя принц-регент Павел и его премьер-министр были заключены под стражу группой офицеров ВВС, которые сформировали правительство патриотов. Когда Гитлер узнал об этом перевороте, то просто не поверил своим ушам. А когда же его заверили, что это действительно так, то он приказал начать вторжение в Югославию. Через несколько дней бомбардировщики наносили бомбовые удары по Белграду, а немецкие, венгерские, болгарские и итальянские войска начали наступление со всех сторон. Двенадцать дней спустя Югославия капитулировала и была разделена победителями на части.

В течение двух месяцев в стране существовало слабоорганизованное движение Сопротивления вплоть до того момента, когда Гитлер внезапно напал на Советский Союз. Коминтерн выступил с радиообращением к Иосипу Брозу, генеральному секретарю югославской коммунистической партии:

Немедленно организовывайте партизанские отряды. Начинайте партизанскую войну в тылу врага.

Броз — партийное имя Тито — был красивым мужественным человеком пятидесяти трех лет. Седьмой из пятнадцати детей, он родился в семье крестьян, унаследовав от родителей крепкое телосложение. За свои последние двадцать восемь лет он был ярым коммунистом. Он был также ярым патриотом, и через несколько месяцев так умело и энергично объединил эти убеждения, что большинство югославов признало его лидером объединенного фронта против фашизма.

Одна из крупнейших партизанских групп отказалась признать его лидерство. Этими людьми были четники, [136] наследники исторической традиции сопротивления, чьи предки вели партизанскую войну против османов. Ими командовал полковник Югославской Королевской Армии Дража Михайлович. Они носили традиционные меховые шапки и шевроны с изображенными на них двумя перекрещенными ножами, а также пели старинные боевые кровожадные песни, в которых говорилось о перерезании глоток. Эти песни были переиначены на современный лад:

На марше трясутся шапки и ножи

. Мы убьем, перережем горло любому , Кто не за Дража.

Михайлович, бывший офицер разведки, был верным монархистом, которому хотелось вернуть прежнюю власть. Хотя он и имел определенное образование, но сохранил многие из примитивных черт своих предков, и, что еще более усугубляло положение, был нерешительным человеком, которому не нравилось принимать решения. Он отказался присоединиться к партизанскому движению Тито, так как ненавидел коммунизм, и через несколько месяцев патриотическая война, начатая против Гитлера, превратилась в политическую войну против Тито, войну настолько ожесточенную, что Михайлович начал втайне сотрудничать с немцами. Он говорил своим приближенным, что как только страна избавится от Тито, они повернут оружие против немцев. По иронии судьбы, его сын и дочь сражались на стороне Тито.

Югославское правительство в изгнании осудило как большевистскую ложь сотрудничество Михайловича с немцами, повысило его в звании до генерала, назначило военным министром и главнокомандующим Югославской Королевской Армиейг Правительство в изгнании действовало настолько убедительно, что Великобритания и США начали сбрасывать на парашютах Михайловичу припасы. Это продолжалось до середины 1943 года, когда было получено сообщение от капитана [137] Ф. У. Дикина, находившегося рядом с Тито, после которого Черчилль стал сомневаться в том, что помощь, оказываемая Михайловичу, использовалась против немцев. Премьер послал в Югославию тридцатидвухлетнего бригадного генерала Фицроя Маклина, бывшего карьерного дипломата, в качестве главы военной миссии по связи с партизанами, с целью определить, должен ли Тито, а не Михайлович, получать основную помощь союзников.

Маклин, бывший также членом парламента от консервативной партии, выяснил, что Тито объединил патриотов разных политических течений и сделал из них боевую, мощную силу. Он доложил, что партизанские соединения отличаются хорошей дисциплиной, они не пьют и не занимаются грабежами. Всех их объединяла идеологическая и военная клятва изгнать фашистов, а затем установить справедливое правительство для всех народов их многонациональной страны. Особенно удивила Маклина ярко выраженная национальная гордость Тито, черта, казалось, несовместимая с его коммунистическими взглядами. Также неожиданно выяснилось, что у Тито очень широкий кругозор, отличное чувство юмора и он проявляет наивную радость в простых радостях жизни. Кроме того, он легко впадал в ярость, глубоко мыслил, был щедрым и обладал способностью рассматривать вопросы с разных точек зрения.

Наиболее важной информацией, полученной Маклином из первых рук, была та, в которой содержались факты, что партизаны Тито сковали около дюжины немецких дивизий, на его части нападали солдаты Михайловича, а также боевые отряды националистически настроенных хорватов-усташей. Последние считались приверженцами Римской католической церкви и делали упор на кампанию террора, кровавого даже по балканским меркам. Усташи ненавидели сербов, евреев, коммунистов и особенно тех, кто исповедовал православие. Хотя большая часть высшего духовенства Хорватии к усташам была настроена враждебно, рядовые [138] католические священники с энтузиазмом вступили в кровавую чистку и зачастую вели солдат в бой, после которого вырезались целые деревни, независимо от того, отказывались они от своей религии или нет. Одним из самых излюбленных методов усташей было запирать верующих в православных церквах и сжигать их.

Под влиянием докладов Маклина Черчилль убедил в Тегеране Сталина и Рузвельта в том, что следует предоставить большую помощь Югославии. Несмотря на политические расхождения, Черчилль и Тито продолжали сотрудничество так успешно, что ко дню высадки десанта союзников в Европе партизаны с помощью западного оружия почти на равных сражались с двадцатью пятью дивизиями противника, а к моменту, когда Красная Армия пересекала границу Югославии, после легкого завоевания Румынии и Болгарии в сентябре, немцы уже отступали. Тито подготовился к поездке в Москву с целью координации действий партизан и Красной Армии. Русские попросили его выехать секретно, и Тито вместе со своей собакой Тигар, чью голову укутали в мешок, незаметно проскользнул мимо британских охранников аэропорта на острове Вис, неподалеку от югославского берега, и сел в «Дакоту», пилотируемую советскими летчиками.

Это был первый визит Тито в Россию с 1940 года, когда он был еще неприметным членом не очень крупной подпольной партии и носил прозаический псевдоним «Вальтер». Теперь известного маршала и лидера возрождающейся партии, которая в скором будущем без сомнений должна была стать главенствующей в стране, везли на ту же самую дачу, которая предоставлялась Черчиллю. Маленький и коренастый Сталин обнял Тито и, к его удивлению, оторвал от пола. Тито ответил на такие проявления любезности сдержанно, и Сталин также стал явно более официальным. Его уже и так раздражали последние сообщения от Тито, особенно одно из них, в котором говорилось: «Если вы не можете нам помочь, то по меньшей мере не мешайте». Стареющему Сталину, должно быть, также не нравилась [139] броская внешность Тито и его великолепная форма, не говоря уже о хороших отзывах, получаемых в западной прессе.

— Будь осторожен, Вальтер, — сказал снисходительно Сталин на одной из встреч, — буржуазия в Сербии очень сильна.

— Я не согласен с вами, товарищ Сталин, — резко ответил Тито, которому не нравилось, когда его называли «Вальтер». — Буржуазия в Сербии очень слаба.

Затем последовало неловкое молчание. Когда Сталин спросил о каком-то югославском политике, не состоявшем в коммунистической партии, то Тито отозвался о нем как о негодяе и предателе, который сотрудничает с немцами. Сталин упомянул в разговоре еще одного политика и получил о нем такой же ответ.

— Вальтер, — с раздражением сказал Сталин, — для тебя они все негодяи.

— Верно, товарищ Сталин, — ответил Тито, уверенный в своей правоте. — Всякий, кто предает свою страну, является негодяем.

Неловкая ситуация грозила перерасти во что-то более серьезное, когда Сталин объявил, что выступает за возвращение на трон короля Петра с целью избежать напряженности с Великобританией и Америкой — на этом этапе войны он очень нуждался в их военной помощи. Тито тоже требовалась помощь, но не такой ценой, и он жестко ответил, что возрождение монархии невозможно. Югославы были бы против этого, и, по мнению Тито, такая акция была бы государственным преступлением.

Сталин с трудом сдержал гнев.

— Тебе не нужно возрождать монархию навсегда, — хитро заметил Сталин. — Верни его временно, а потом в подходящий момент воткни ему в спину нож.

В этот момент Молотов сообщил, что англичане высадились на побережье Югославии.

— Не может быть! — воскликнул Тито.

— Что значит не может быть? — вспылил Сталин. — Это свершившийся факт. [140]

Однако Тито не согласился, заявив, что это были явно три артиллерийских дивизиона, которые фельдмаршал Гарольд Александер пообещал выделить для артиллерийской поддержки партизан под Мостаром.

— Скажи мне, Вальтер, — спросил Сталин, — что бы ты сделал, если бы англичане действительно попытались высадиться в Югославии против твоей воли?

— Мы оказали бы им решительное сопротивление.

Тито также проявлял независимость в военных обсуждениях, явно давая понять, что позволит Красной Армии войти в Югославию только по его приглашению и что ему нужна только ограниченная помощь: одна бронетанковая дивизия для освобождения Белграда. Более того, Красной Армии не разрешалось узурпировать гражданские и административные функции в Югославии, как она сделала это в Румынии и Болгарии. Сталин согласился на такие ограничения из милости и сказал, что пришлет Тито не дивизию, а корпус, что в четыре раза превышало просьбу Тито.

Тито вылетел домой, и практически одновременно корпус Красной Армии вошел в Югославию, а три недели спустя партизаны с помощью советских солдат взяли Белград. Это означало конец вооруженной борьбе Тито, поскольку немцы хотели только одного — бежать в Венгрию. Политическая жизнь Тито также изменилась, и он перебрался в Белый Дворец принца Павла на окраине столицы. В первую очередь он отдал долг Черчиллю, подписав соглашение с правительством в изгнании, находившимся в Лондоне, о проведении свободных выборов постоянного правительства Югославии. Такая компенсация Тито ничего не стоила. В отличие от коммунистов других стран Восточной Европы он был настоящим героем, спасителем Югославии, и не возникало никаких сомнений в том, что подавляющее большинство соотечественников изберут его своим послевоенным лидером.

Через несколько дней после отъезда Тито в Москву прибыл Черчилль. Ему очень хотелось встретиться со [141] Сталиным, — с «которым, я всегда считал, можно разговаривать как человек с человеком» — и поговорить о послевоенном статусе освобожденных стран Европы. Они обсуждали польский вопрос, когда вдруг Черчилль неожиданно сказал:

— Давайте вначале решим наши дела на Балканах. Ваши армии в Румынии и Болгарии. У нас там свой интерес, свои задачи и агенты. Не будем сталкиваться на узком участке дороги. Что касается России и Великобритании, то как вы смотрите на то, что Россия получит девяносто процентов влияния в Румынии, мы столько же в Греции, а в Югославии пятьдесят на пятьдесят?

Черчилль что-то написал на листочке бумаги и передал через стол Сталину. Далее Черчилль предлагал поделить сферы влияния в Венгрии пятьдесят на пятьдесят, а России дать семьдесят пять процентов в Болгарии. Маршал выдержал паузу, а затем сделал на записке пометку синим карандашом. В течение нескольких секунд был решен вопрос исторической важности.

— Не выглядит ли это довольно цинично, что мы разделались с вопросами, которые являются судьбоносными для миллионов людей, так бесцеремонно? — спросил Черчилль. — Нужно сжечь записку.

— Нет, оставьте ее у себя, — предложил Сталин.

После этого они отправили совместную телеграмму Рузвельту, в которой говорилось о политике на Балканах. Черчилль также отправил президенту частное послание:

... Совершенно необходимо добиться общих подходов к балканскому вопросу с тем, чтобы можно было предотвратить гражданскую войну в некоторых странах, где вы и я будем симпатизировать одной стороне, а Д. Д. (дядюшка Джо) другой. Я буду держать вас в курсе дела. Между Великобританией и Россией не будет решаться никаких вопросов, за исключением [142] предварительных соглашений при условии дальнейшего обсуждения и детального рассмотрения с вами. Я уверен, что на этой основе вы не будете возражать против полного взаимопонимания с русскими.

После того как 3-й Украинский фронт под командованием маршала Федора Ивановича Толбухина помог Тито освободить Белград в октябре 1944 года, советские войска нанесли удар на северо-запад в помощь 2-му Украинскому фронту под командованием маршала Родиона Яковлевича Малиновского, освобождавшему Венгрию. Когда-то император Священной Римской империи был также королем Венгрии, затем в течение многих лет страной правили австрийские императоры из династии Габсбургов. Из всех эксцентричных правительств, которые только приходилось выносить этому веселому народу, ни одно не было таким странным, как то, что стояло у власти в 1944 году. Венгрия превратилась в королевство без короля, управляемое адмиралом без флота, регентом Миклошем Хорти, исполнявшим любые капризы Адольфа Гитлера.

После первой мировой войны Габсбурги оказались в изгнании, но это не принесло облегчения безземельным крестьянам, ибо феодализм сохранился при правлении Хорти. Как результат, нигде больше в Европе не оставалось такой кричащей бедности среди вызывающей роскоши. Венгрия присоединилась к Гитлеру в его крестовом походе против коммунизма с некоторым энтузиазмом, но когда он стал пропадать, то Гитлер положил конец призрачной независимости Хорти и за несколько месяцев до высадки десанта союзников оккупировал Венгрию.

Фактическим правителем страны был немецкий [143] министр в Будапеште генерал СС доктор Эдмунд Весенмайер, но когда Красная Армия оказалась менее чем в 150 км от Будапешта, Хорти пришел к выводу, что для огромной венгерской армии, которая все еще сражалась против русских, пусть вяло и плохо, настал последний шанс сложить оружие в оплату за политические дивиденды. Поскольку секреты в Будапеште обычно громко обсуждались в кафе, то русские практически сразу узнали 6 таком решении Хорти, и полковник Красной Армии Макаров получил задание ускорить решение данного вопроса. Макаров написал два письма, в которых содержалось столько экстравагантных обещаний, что Хорти поспешил отправить в Москву человека для переговоров. Адмирал с типично мадьярским легкомыслием забыл дать своему посланнику полномочия в письменном виде и отправил известного художника-импрессиониста без соответствующих бумаг. Русские же в типично азиатской манере сделали вид, что ничего не знают о полковнике Макарове и его письмах. В результате получилась неразбериха и задержка, и чем дальше это продолжалось, тем более жесткими становились требования русских.

Гитлер был прекрасно осведомлен о происходящем. Пока венгры в Москве вели безрезультатные переговоры, Гитлер послал в Будапешт штурмбанфюрера СС Отто Скорцени, чтобы поставить на место венгерское руководство. Высокий, под два метра, австриец кроме своего крупного телосложения имел очень внушительный вид: его лицо пересекал большой шрам, полученный им в дуэли из-за танцовщицы, и он ходил с видом отважного средневекового рыцаря. В конце 1943 года он неожиданно свалился с неба на планерах с полудюжиной коммандос на дворец, где содержался под домашним арестом итальянский диктатор Муссолини, и это сделало его известным как среди друзей, так и среди врагов.

Одержимый едва ли не мистической верой в таких людей, как Скорцени, Гитлер послал его в Будапешт с одним воздушно-десантным батальоном с инструкциями [144] не дать Хорти перейти на сторону врага. Скорцени предстояло взять цитадель, в которой жил Хорти и откуда он управлял страной. Операция получила название «Панцерфауст». Однако Балканы отличаются тем, что проблемы здесь возникают совершенно непредвиденно, и Скорцени оказался перед лицом еще одного заговора: выяснилось, что переговоры о мире с венгерской стороны вел молодой Никлас Хорти, сын адмирала, который делал это с благословения отца. Никлас считался enfant terrible в семействе Хорти и был известен тем, что организовывал разгульные вечеринки на острове Маргит, и теперь, когда его старший брат Иштван, летчик, погиб на Восточном фронте, он остался единственной надеждой отца. Когда Скорцени узнал из данных немецкой разведки, что Никлас уже встречался с представителем Тито по поводу переговоров о заключении мира с Россией, он принял решение выкрасть молодого Хорти во время следующей встречи с югославом. Операцию назвали «Микки Маус».

15 октября 1944 года Никлас снова встретился с агентом Тито и был немедленно схвачен, закручен в ковер и увезен в аэропорт. Когда адмиралу сообщили о том, что случилось с его сыном, он резко осудил нацистов и дал указание своей делегации в Москве подписать договор о мире независимо от условий.

В тот же день Хорти проинформировал доктора Весенмайера о том, что Венгрия ведет переговоры с союзниками на предмет капитуляции, а несколько позже по радио прозвучала запись с голосом адмирала, в которой говорилось, что Венгрия заключила сепаратный мир с русскими. Разумеется, ничего подобного сделано не было — Хорти блефовал, и сами Советы проявили по этому поводу раздражение. Хорти было передано заявление советского командования, согласно которому не могло идти и речи о перемирии, если он не примет их условия к 8 часам утра следующего дня. Хорти с министрами заседали до глубокой ночи, но решение так и не было принято, и в конечном итоге адмирал пошел спать в отвратительном расположении [145] духа. Наконец министры договорились между собой, что им следует просить убежища в Германии, и к Хорти отправили посыльного. Однако результат было просто предугадать: разгневанный Хорти отказался от такого предложения и снова пошел спать. Последовавшие за этим события характерны для венгров: посыльному, очевидно, не очень хотелось возвращаться с плохой вестью, и он просто-напросто передал министрам, что Хорти принял их план «во всей полноте».

Министр-президент соответственно послал сообщение доктору Весенмайеру, в которой говорилось, что Королевский совет уходит в отставку, а Хорти слагает с себя полномочия регента. Весенмайер получил записку в три часа утра. Еще час ему понадобился, чтобы позвонить и разбудить в Берлине Риббентропа, который сказал, что ему потребуется получить личное одобрение фюрера. На это понадобилось еще два часа, и лишь в пять пятнадцать Гитлер принял отставку Хорти. Двадцать минут спустя Весенмайер приехал к Хорти, который по-прежнему отвергал все попытки сложить с него полномочия. Хорти вышел во двор.

— У меня неприятная обязанность взять вас под стражу, — сказал Весенмайер и посмотрел на часы. — Через десять минут начнется штурм, — добавил он, имея в виду операцию «Панцерфауст», которая должна была начаться в 6 часов утра. Он взял Хорти за руку и повел его к машине. Они уехали в 5. 58. В немецкой дипломатической миссии кто-то уже звонил Риббентропу, сообщая, что дело закончилось без крови.

К сожалению, об этом никто не сообщил Скорцени. В 5. 59 он сделал сигнал рукой, и колонна начала подниматься на крутой холм, направляясь к резиденции адмирала. Через полчаса ценою семи жизней Скорцени взял ее штурмом, но это уже были напрасные жертвы.

Хотя теперь страна и находилась под жестким контролем Гитлера, немецко-венгерские силы отступали под натиском Красной Армии. Перед Рождеством 1944 года русские танки ворвались в пригороды Буды [146] на западном берегу Дуная, Пешт находился на восточном, а несколько танков даже приблизились к известному отелю «Геллерт». Жители спокойно смотрели, как мимо с грохотом проходят русские танки, в полной уверенности, что это немецкие машины, и только когда были замечены красные звезды, началась паника. Прямо на глазах перепуганных горожан немецкие «тигры» переехали реку по мостам и отбили атаку наступающих русских.

Это были передовые части 3-го Украинского фронта под командованием Толбухина, которые стремительно форсировали Дунай южнее Будапешта. Хотя первая попытка Толбухина была легко отбита, он не прекращал наступления. Одновременно 2-й Украинский фронт под командованием Малиновского форсировал Дунай на севере. 27 декабря два фронта соединились к западу от города, и таким образом в окружение попали пять немецких и четыре венгерские дивизии, а вместе с ними и 800 000 мирных жителей. Хотя наступление Толбухина на холмистой части Буды удалось отбить, в равнинном Пеште удар войск Малиновского оказался более успешным, и к 10 января 1945 года Красная Армия при поддержке перешедших на ее сторону румын очистила от противника восемь районов города. Это стало возможным, в основном, в результате рукопашных боев, поскольку командование Красной Армии не хотело нарушить водоснабжение города массированными бомбардировками и артиллерийским огнем.

Ранним утром 17 января защитники Пешта отступили в Буду по мостам. Венгерские солдаты отказывались взрывать исторические мосты города. Они говорили, что лед на реке в любом случае достаточно прочен, чтобы выдержать танки. Однако немцы решили, что им сейчас не до истории, и сами взорвали мосты.

Трясущиеся от страха жители Пешта ожидали грабежей, насилия и массовых убийств, которые, по словам немцев, несли с собой русские, однако, к большому удивлению горожан, солдаты Красной Армии раздавали муку, ячмень, кофе, черный хлеб, сахар и все, [147] чем могли поделиться. Убийств мирных жителей не было, и очень мало случаев проявления насилия. Советским солдатам говорилось, что Венгрия «хорошая страна, несмотря на недостаток культуры», и они по-дружески относились к ее жителям. Солдатам нравилось раздавать сувениры, и иногда они грабили один дом, чтобы передать награбленную добычу в дом по соседству.

11 февраля, в день закрытия Ялтинской конференции, бои за обладание западным берегом Дуная превратились в осаду города. Прочно закрепившись на холмах Буды, немецко-венгерские войска отбивали любые попытки русских переправиться через закованный в лед Дунай. Но как бы там ни было, 70000 солдат оказались в кольце, поскольку вскоре соединения Красной Армии обошли город и с запада.

Приблизительно в то время, когда Рузвельт наслаждался стейком на борту своего корабля, командующий немецкими войсками Карл фон Пфеффер-Вильденбрух приказал своим войскам прорваться через кольцо советских войск тремя раздельными группами. Было очевидно, что шансов на прорыв практически нет, но никто не протестовал. Все предпочитали умереть в бою, чем попасть в плен. Вероятность прорыва была еще меньше, чем предполагалось. Русское командование знало все о попытке прорыва и уже выводило своих солдат из зданий, находившихся поблизости от позиций немецко-венгерских войск.

В момент, когда три группы приготовились выдвинуться в разных направлениях, по сосредоточениям немецких войск нанесла удар реактивная артиллерия. Многие погибли в первые же минуты ураганного обстрела, но остальные продолжали отчаянные попытки прорыва и натолкнулись на ожесточенное сопротивление русской пехоты. Казалось, что живым не уйдет ни один человек, не говоря уже о прорыве. Однако в темноте и суматохе через русские позиции удалось просочиться пяти тысячам немецких и венгерских солдат, [148] но не всем им удалось выжить. Из 70 000 только немногим более 700 солдат смогли добраться до немецких позиций. Остальные погибли в бою или попали в плен. Советское командование заявило, что в плен взяли 30 000 солдат, а так как военнопленных оказалось всего несколько тысяч, то для нужного количества на улицах Буды арестовали 25 000 гражданских лиц. Однако правду об убийствах заключенных, а также многочисленные сообщения об изнасилованиях и грабежах по всей Буде нельзя было скрыть, и население на другой стороне Дуная начало задумываться, а было ли для них освобождение благословением.

В то время как происходили вышеописанные события, военный корабль с Рузвельтом на борту отплыл из Севастополя. Для президента будущее Балкан стало определенным с того момента, как Сталин подписал Декларацию об освобожденной Европе. Рузвельт понимал, что правительства с коммунистическим большинством уже навязываются народам Болгарии, Румынии и Венгрии, но он считал, что это прекратится в соответствии с ялтинскими договоренностями.

Глава 7.

Операция «Гром»

Когда 12 февраля было опубликовано совместное коммюнике участников Крымской конференции{22}, население Великобритании и США восприняло его с энтузиазмом. В газетах Англии, таких как «Манчестер Гардиан», «Дейли Экспресс» и «Дейли Уоркер», высоко отзывались о решениях, принятых Большой Тройкой.

Хвалебные статьи появились также и в советской прессе. Газета «Правда» полностью посвятила свой выпуск Ялтинской конференции. По мнению газеты, достигнутые решения указывали на то, что «у союза трех великих держав имеется не только историческое вчера, но и великое завтра». В «Известиях» писалось, что «это величайшее политическое событие современности».

Коммюнике доставило радость и Геббельсу, поскольку оно дало ему возможность усилить пропаганду против плана Моргентау{23} и безоговорочной капитуляции и объявить, что решение Большой Тройки о расчленении Германии и взимании с нее громадных репараций доказывает, что Германия должна сражаться с утроенным упорством — либо она погибнет. [150]

Во Франции энтузиазм по поводу решения выделить стране оккупационную зону в Германии с представительством в Центральной Контрольной Комиссии несколько приглушался личным отношением к нему де Голля. Раздражение генерала можно было понять. Его просьбу об участии в конференции не только отклонили, но и не проинформировали о результатах до тех пор, пока Джефферсон Каффери, американский посол во Франции, не передал ему 12 февраля меморандум. Р. У. Ребер, представитель президента по политическим связям во Франции, передал Рузвельту сообщение, что де Голль принял его «холодно», ожидая, видимо, от коммюнике гораздо более важной для себя роли. Рузвельт, который недолюбливал генерала, проигнорировал данное донесение и не обратил внимания на отказ де Голля встретиться с ним в Алжире.

— Я просто хотел обсудить с ним некоторые наши проблемы, — сказал он Лейхи. — Если он не желает, то мне все равно.

Де Голль, по крайней мере публично, вежливо высказывался о конференции в Ялте, в отличие от поляков, проживающих в Британии и Америке, которые не стеснялись в выражениях. Возглавляемые премьер-министром Томашем Арчижевским, пришедшим на смену Миколайчику, они открыто заявляли, что Рузвельт и Черчилль фактически передали Польшу на заклание Советскому Союзу в обмен на союз с ним. Один поляк даже пошел на большее. Генерал-лейтенант В. Андерс, командующий 2-м Польским корпусом, который героически участвовал в захвате Монте Кассино, стал угрожать выводом своих войск с передовой. Он отправил радиосообщение Владиславу Рачкевичу, президенту Республики, в котором говорилось, что он не может принять «... одностороннее решение, по которому Польша и польская нация отдаются в руки большевиков ... мне не позволяет совесть в данный момент требовать от солдат жертвовать своей кровью...».

Поляк, который мог бы выступить с более сенсационным [151] протестом, еще молчал. Этим поляком был граф 'Эдвард Рачинский, посол при Сент-Джеймском дворе. Незадолго до этого сэр Оуэн О'Маллей показал послу заключительный отчет своего тщательного расследования массового убийства 11 000 польских офицеров в Катынском лесу. Ему были предоставлены веские доказательства, что это кровавое зверство совершено не нацистами, а русскими. Сэр Оуэн также сообщил графу, что британский кабинет министров ознакомился с этим отчетом, но ему дано указание скрыть отчет и заменить его на другой, в котором Советский Союз выглядел бы совсем в другом свете. Однако Рачинский дал обещание О'Маллею хранить в тайне информацию, и, будучи джентльменом, он молчал.

Незадолго до полудня генерал Гудериан вошел в кабинет Гитлера в рейхсканцелярии, где за большим столом фюрера уже сидели в креслах участники совещания. На пути в Берлин Гудериан сказал своему начальнику штаба генералу Вальтеру Венку: «Сегодня, Венк, мы ставим на карту все, рискуя твоей и моей головами». По мнению Гудериана, ограниченное контрнаступление против ударной группировки Жукова на Одере неизбежно кончится катастрофой, если руководство им будет поручено Гиммлеру, ничего не смыслившему в военных делах.

— Мы не можем позволить нашим войскам лишиться последних опытных солдат, — добавил он.

Гиммлер, среднего роста, с тонкими бледными губами и несколько восточными чертами лица, вел себя беспокойно, как это бывало на такого рода совещаниях. Не было секретом, что ему не нравилось сидеть лицом к Гитлеру, и однажды он сказал генералу Вольфу, что когда фюрер смотрит на него, то он чувствует себя как школьник, не выучивший урок.

В душе Гиммлера шла постоянная борьба между [152] тем, кем он был на самом деле и кем хотел стать. Он родился в Баварии, но восхищался таким прусским королем как Фридрих Великий, и не уставал хвалить прусский аскетизм и твердость. Он фанатично верил, что идеал немца — нордический тип: высокий рост, светлые волосы, голубые глаза, предпочитал, чтобы в его окружении находились именно такие люди. Он восхищался физическим совершенством, атлетическими способностями и зачастую говаривал:

— Хочешь оставаться молодым — занимайся физическими упражнениями.

Сам же он страдал от коликов в животе и смешно смотрелся на лыжах и в воде, а однажды даже упал без сознания, пытаясь завоевать бронзовую медаль в забеге на один километр. По объему личной власти Гиммлер был вторым человеком в третьем рейхе после Гитлера, но сам он оставался непритязательным педантом с кругозором учителя начальной школы. Он безжалостно выступал против христианства и тем не менее, по словам одного из его близких сподвижников, перестроил СС на иезуитских принципах, тщательно копируя «устав службы и духовные упражнения, разработанные Игнатием Лойолой...»

Он был безразличен к материальным богатствам и жил экономно и аскетично. Он в меру питался, мало пил спиртного и ограничивал себя двумя сигарами в день. Как и Гитлер, он работал так напряженно, что такой темп убил бы любого другого человека, он обожал своих детей и ко всем женщинам относился с таким же почитанием, как и к своей матери. Как и у Гитлера, у него имелась любовница, и даже не одна, а две. В возрасте девятнадцати лет Гиммлер жил с проституткой Фридой Вагнер, которая была на семь лет старше его. Однажды ее нашли мертвой, и молодого Гиммлера привлекли к суду за убийство, но не оказалось достаточно улик. Женой Гиммлера стала женщина опять-таки старше его на семь лет, медсестра по имени Маргарита Кончерзово. На ее деньги он завел ферму [153] по разведению кур под Мюнхеном, но потерпел в этом деле неудачу. Его брак, впрочем, тоже оказался неудачным.

У них родилась дочь Гудрун, но Гиммлер хотел сына. Как бы там ни было, его взгляды на развод совпадали с его строгим католическим воспитанием. А поскольку Гитлер тоже отрицательно относился к разводам, то Гиммлеру пришлось вести двойную жизнь. У него началась продолжительная связь с личной секретаршей Хедвиг, родившей ему мальчика, которого назвали Хельг, и девочку Нанетт Доротея. Будучи романтиком, Гиммлер писал своей любовнице, которую он ласково называл «маленьким кроликом», длинные и сентиментальные письма, одновременно, по крайней мере внешне, проявляя уважение и любовное отношение к своей законной жене. Будучи ответственном человеком, он обеспечивал обе семьи, так что постоянно оставался в долгах.

Как сын сурового отца, он обвешал свой кабинет лозунгами: «Одна дорога ведет к свободе, и вехи на ней называются: повиновение, прилежание, честность, трезвость, чистота, дух самопожертвования, порядок, дисциплина и любовь к своей стране». Как однажды сказал друг его детства доктор Карл Гебхардт, «он верил, в то, что говорил, и все также в это верили». Часть из того, во что он верил, было настолько эксцентричным, что даже его преданные последователи с трудом принимали это: ледниковая космогония, магнетизм, гомеопатия, месмеризм, евгеника, ясновидение, исцеление верой и чародейство.

Чистота была для Гиммлера фетишем. Он полоскал горло и мыл руки по нескольку раз в день, никогда не меняя своих привычек. Господь не наградил его оригинальностью, здравым смыслом или интуицией. Его выступающий подбородок выдавал в нем присутствие упрямства, граничащего с абсурдом. Все эти черты характера в сочетании с его любовью к таинственности, отдаваемые им туманные приказы и практически не сходящая с уст загадочная улыбка Моны Лизы окутывали [154] его завесой секретности. Короче говоря, как едко заметил генерал СС Пауль Хауссер, помогавший Гиммлеру формировать части СС, бывший фермер-птицевод был «неописуемым идеалистом, постоянно парившим в нескольких сантиметрах от земли».

В Германии, а может и во всем мире, этого человека боялись больше всего, но теперь, на встрече с фюрером, Гудериан был рад присутствию Гиммлера. Без всяких прелюдий он повернулся к рейхсфюреру и потребовал, чтобы тот начал контрнаступление через два дня. Моргая своими серо-голубыми глазами, скрытыми за пенсне, Гиммлер ответил, что ему понадобится больше времени, поскольку боеприпасы и горючее еще не доставлены на передовую. После этих слов Гиммлер снял пенсне и стал тщательно его протирать.

— Мы не можем ждать, пока подвезут последнюю канистру с бензином и последний снаряд! — повышенным тоном бросил Гудериан. — Когда это случится, то русские будут слишком сильны.

Гиммлер воспринял эти слова как критику в свой адрес.

— Я не позволю обвинять меня в затягивании времени.

— Я ни в чем вас не обвиняю. Я просто хочу сказать, что нет смысла ждать, пока подвезут все необходимое, иначе мы потеряем удобный момент для наступления.

— Я уже сказал, что не позволю обвинять меня в затягивании контрнаступления!

Гудериан в очередной раз доказал, что он плохой дипломат, поскольку выбрал довольно неподходящий момент, чтобы сказать: «Полагаю назначить начальником штаба группы армий «Висла» генерала Венка. В противном случае я не гарантирую, что наступление увенчается успехом». Посмотрев на рейхсфюрера Гиммлера, он добавил: «Этот человек не способен сделать это. Как он это сделает?»

Гитлер с трудом поднялся с кресла и сердито сказал:

— Рейхсфюрер способен сам справиться с организацией контрнаступления. [155]

Гудериан продолжал настаивать на своем:

— У рейхсфюрера нет достаточного опыта и штабных работников, способных провести самостоятельно наступление. Присутствие генерала Венка является обязательным.

— Как вы осмеливаетесь критиковать рейхсфюрера! Я не позволю вам этого делать!

В словах фюрера звучала ярость, но и вместе с тем некая театральность. Он явно переусердствовал, проявляя свое несогласие.

Гудериан не сдавался и снова повторил:

— Я настаиваю на том, чтобы генерала Венка перевели в штаб группы армий «Висла» специально для руководства операцией.

Теперь Гитлер рассвирепел не на шутку, и спор с Гудерианом стал таким жестким, что участники совещания один за другим начали покидать зал, пока там не остались только Гиммлер, Венк и несколько побледневших адъютантов.

Гитлер повернулся к Гудериану спиной и большими шагами подошел к огромному камину, над которым висел портрет Бисмарка. Гудериану казалось, что Бисмарк бросает на Гитлера свой гневный, полный обвинения взор, а напротив, у другой стены, стоял бронзовый бюст Гинденбурга, который, казалось, с укором вопрошал: «Что вы делаете с Германией? Что станет с моей Пруссией?». Эти немые участники разговора придали Гудериану еще большую решимость, и спор продолжался еще два часа. Время от времени Гитлер восклицал: «Да как вы осмеливаетесь!» и делал глубокий вдох, и Гудериан снова требовал назначить Венка помощником Гиммлера. После этих слов Гиммлер бледнел еще больше.

Наконец Гитлер перестал нервно расхаживать по залу, остановился перед Гиммлером и, смиренно вздохнув, сказал:

— Что ж, Гиммлер, генерал Венк сегодня вечером отправится в группу армий «Висла» и возьмет на себя руководство штабом. [156]

Обращаясь к Венку, он сказал, тяжело садясь в кресло:

— Наступление начнем 15 февраля.

После этого он обратился к Гудериану и негромко пробормотал:

— Давайте все-таки продолжим совещание, — затем улыбнулся и добавил:

— Господин генерал-полковник, сегодня генеральный штаб сухопутных сил сражение выиграл.

Через несколько минут Гудериан вышел в приемную и без сил сел у маленького столика. К нему подошел Кейтель.

— Как вы осмелились так разговаривать с фюрером! — стал кричать Кейтель. — Разве вы не видели, как он разволновался? А что, если бы у него случился инфаркт?

Гудериан холодно посмотрел на фельдмаршала.

— Государственный деятель должен ожидать, что ему будут противоречить и говорить жесткую правду. В противном случае его нельзя назвать государственным деятелем.

Другие офицеры высшего командного состава стали вторить Кейтелю, но Гудериан безразлично отвернулся и сказал Венку, чтобы тот готовил приказы касательно наступления 15 февраля.

Командующий бомбардировочной авиацией Королевских ВВС маршал сэр Артур Т. Гаррис был коренастым, сильным и энергичным человеком пятидесяти трех лет, который записался в армию перед самым началом первой мировой войны в качестве горниста в родезийскую пехоту. После утомительных маршей по немецкой Юго-Западной Африке он поклялся, что никогда в жизни больше не будет пехотинцем, и вступил [157] в Королевский летный корпус. Теперь он возглавлял Британское Бомбардировочное командование, и его летчикам предстояло вылететь бомбить Дрезден. Это была первая бомбардировка в серии налетов на основные города восточной Германии, целью которых было нанести окончательный удар по германскому духу. Операция «Гром» — под таким кодовым названием должны были проходить налеты — была лишь очередным шагом в запланированной кампании британского военного министерства по бомбежке промышленно важных объектов, и Гаррис считал, что это был наилучший путь закончить войну. За глаза его прозвали «бомбардировщик Гаррис», и он не возражал, а несколько газетчиков называли его «мясник», но он на это не обращал внимания. Он понимал, что это его работа — уничтожить на корню военное производство Германии, а для этого придется разрушать города, погибнут люди, но специальных акций по убийствам он, естественно, не планировал.

Его тяжелый характер и энергичные выступления в защиту схемы бомбометания по площадям не создали ему популярности в среде высших военных чинов, но среди летчиков он пользовался любовью, поскольку постоянно боролся за оснащение самолетов самым лучшим оборудованием и безопасную технику бомбометания во время налетов.

Операция «Гром» планировалась долго и сложно. Два месяца спустя после высадки в Нормандии сэр Чарльз Портал, начальник штаба ВВС, предложил, по мере того как Германия приближается к военной катастрофе, осуществить массированные воздушные налеты на густонаселенные центры восточной части Германии. По его мнению, эти налеты могли даже ускорить полную капитуляцию. Объединенный Комитет по разведке — группа британских экспертов-разведчиков — с прохладцей относилась к «Грому», поскольку, по их мнению, подобная операция вряд ли будет иметь хоть мало-мальски значимый эффект, а командование ВВС США считало неблагоразумным [158] отклоняться от тактики точного бомбометания. Кроме того, генерал Г. X. Арнольд, командующий ВВС США, был против такого бомбометания из принципа, а Управление по ведению психологической войны Эйзенхауэра пошло еще дальше, назвав такие налеты террористическими.

В результате всего этого операцию «Гром» откладывали и решили начать ее спустя десять дней после того, как советские войска перешли в широкомасштабное наступление. 12 января 1945 года начальник планирования операций Бомбардировочного командования предложил заместителю Портала сэру Норману Боттомли:

— Если операция начнется, когда русские будут развивать свое наступление, все равно будет создано впечатление, что между нами и русскими есть тесная координация действий.

Объединенный Комитет по разведке получил задание еще раз проанализировать возможные последствия операции «Гром» именно в этом свете и дал ответ, что бомбардировка в течение четырех суток приведет к появлению огромного потока немецких беженцев, что «обязательно вызовет большую панику, нарушит походный порядок противника, направляющегося к линии фронта, и внесет сумятицу в немецкую военную и административную машину». Кроме того, это «окажет материальную поддержку русским в имевшей огромное значение битве на Восточном фронте, оправдает временное ненанесение ударов по средствам связи и другим целям, кроме нефтеперерабатывающих заводов и танковых заводов». Более того, можно было получить и «политическую выгоду, самым наилучшим образом продемонстрировав русским желание британцев и американцев помочь им в битве».

25 января Боттомли позвонил Гаррису, чтобы обсудить с ним последние детали операции «Гром».

— Берлин уже у меня на тарелочке, — ответил Гаррис и передал предложение своего штаба наметить очередными целями операции Хемниц, Лейпциг и Дрезден, три города, которые были не только основными [159] центрами размещения беженцев с востока, но и ключевыми транспортными узлами всего Восточного фронта.

Практически в это же время Черчилль разговаривал о таких же воздушных налетах с сэром Арчибальдом Синклером, министром авиации, и спросил его о планах Королевских ВВС по «уничтожению немцев во время отступления из Бреслау (на Одере)». Это не было совпадением по большому счету, так как Гаррис, часто посещавший Черчилля, не раз обсуждал с премьером налеты, подобные операции «Гром», и неофициально настаивал на их осуществлении.

На следующий день Синклер передал запрос в штаб ВВС, однако Портал, автор идеи «Грома», уже не с таким энтузиазмом относился к этой операции и в докладе отметил, что все цели, связанные с нефтепереработкой, должны оставаться приоритетными, а заводы, производящие самолеты и подводные лодки, должны стоять в списке вторыми по значимости. После выполнения этих задач, сказал он, «мы должны нанести один мощный удар по Берлину, а также подвергнуть бомбардировкам Дрезден, Лейпциг, Хемниц...»

После ознакомления с докладом, в котором неохотно одобрялась операция «Гром», и после консультаций с другими офицерами штаба ВВС Синклер отнесся прохладно ко всему проекту. «Вы спросили меня вчера, имеем ли мы план ускорить отход немцев из Бреслау», — писал он Черчиллю и сообщил, что, по его мнению, с этой задачей лучше может справиться тактическая авиация. Бомбардировщики, по его мнению, должны бомбить нефтезаводы, при условии хорошей погоды, в противном случае бомбить следовало города в восточной части Германии.

Черчилль на эту докладную записку дал саркастический ответ, очевидно забыв свои собственные слова:

«Я не спрашивал Вас вчера о планах ускорить отход немцев из Бреслау. Напротив, я спросил, можно ли Берлин и, несомненно, другие крупные города в восточной [160] Германии не считать особенно привлекательными целями. Я рад, что данный вопрос находится «в стадии рассмотрения». Завтра направьте мне доклад о том, что планируется сделать».

Возможно, неожиданный интерес Черчилля к операции «Гром» был вызван открывавшейся в скором времени конференцией в Ялте, возможно, ему очень хотелось показать Сталину, насколько ценна для русского наступления помощь стратегической авиации союзников. После Арденнского сражения Западу требовалось показать за столом переговоров, что вооруженные силы союзников располагают серьезным потенциалом. Что бы ни послужило источником вдохновения для Черчилля, ирония, с которой была написана записка Синклеру, принесла незамедлительные результаты, и Гаррис получил приказ как можно скорее произвести налет на такие города, как Берлин, Дрезден и Хемниц, «где массированная бомбардировка вызовет не только панику и смятение эвакуирующихся с востока, но и затруднит передвижение войск с запада».

У заместителя Гарриса маршала авиации Роберта Сондби имелись, однако, свои сомнения, и после ознакомления с приказом он задался вопросом: а зачем, собственно, бомбить Дрезден? По его мнению, важность этого города была слишком преувеличена. Несмотря на то, что Дрезден является большим железнодорожным узлом, слишком мало фактов говорило о том, что он важен в качестве промышленного центра и используется для крупномасштабной переброски войск. Он решил попросить руководство ВВС пересмотреть включение Дрездена в список целей. Ответ на такие просьбы обычно давался быстро личным телефонным звонком. На этот раз Сондби передали, что следует подождать решения более высокого начальства. Сондби пришлось ждать несколько дней, прежде чем он получил подтверждение на бомбардировку Дрездена. Ему сообщили, что задержка с ответом вызвана личной [161] заинтересованностью Черчилля в операции «Гром». Сам премьер в тот момент находился в Ялте.

Все упиралось теперь только в погоду. Утром 13 февраля погодные условия были благоприятными и еще до наступления девяти часов Гаррис отдал приказ 5-й авиагруппе нанести ночью удар по Дрездену, за которым второй удар наносили еще четыре авиагруппы. Ранним утром американские «летающие крепости» должны были совершить налет на город в третий раз. Около полудня, однако, метеорологи передали сообщение об ухудшении погодных условий. На всю Центральную Европу надвигалась облачность, и облака над целью не должны были рассеяться до десяти часов вечера.

Гаррис не посчитал это веской причиной для отмены налета, и в тот же день командир авиакрыла Морис А. Смит, которому предстояло возглавить первую волну бомбардировщиков, прибыл на инструктаж в разведотдел 54-й авиабазы в Конингсби. Смит должен был держаться над целью на низкой высоте и наводить на нее другие бомбардировщики. Смит летел на «москито», деревянном двухмоторном самолете, относительно безопасном при полетах на большой высоте, но практически без вооружения. Смит уже руководил налетами на другие крупные немецкие города, однако при более благоприятных условиях. В этом же случае у англичан не оказалось даже карты Дрездена, и ему пришлось довольствоваться схемой районов города, которую сделали на основе плохих аэрофотоснимков в 1943 году.

Смит получил приказ сосредоточить бомбовые удары 5-й бомбардировочной группы по железным дорогам и центрам коммуникаций в старой части Дрездена, которая славилась своими красивыми зданиями и памятниками. Командир авиабазы заметил, что он даже как-то останавливался в гостинице на старой рыночной площади, в центре старого города, где его надули какие-то мошенники. Он шутливо заметил, что наконец-то справедливость восторжествует.

Из-за неподходящей погоды успех зависел от четкого [162] посекундного планирования. Первичными ориентирами становились самолеты, первыми долетевшие до Дрездена, а ими были две эскадрильи бомбардировщиков «ланкастер». В 10 часов 4 минуты вечера они должны были сбросить сигнальные ракеты и зеленые осветительные бомбы с целью очертить контур города. Еще через несколько минут на цель выходили восемь «москито», которые сбрасывали красные осветительные бомбы на стадион, расположенный рядом с главной целью — железнодорожным депо. И, наконец, в 10 часов 15 минут главные силы, участвующие в налете, получив позывные, должны были начать бомбометание по объектам, обозначенным красными сигнальными бомбами.

Около 5 часов 30 минут в воздух поднялись восемь «москито». Летчиков удивило, что согласно инструкциям им категорически запрещалась вынужденная посадка к востоку от Дрездена. Вместо этого в случае поломки им предлагалось лететь на запад через территорию противника; все это делалось, чтобы недавно разработанное электронное оборудование не попало в руки союзников — русских.

Через несколько минут первые из 244 «Ланкастеров» начали взлетать с аэродромов 5-й авиагруппы, и к шести часам все бомбардировщики уже находились в воздухе. В 7 часов 57 минут Смит вылетел с авиабазы на своем «москито». Через час порывистый западный ветер помог ему догнать остальные восемь самолетов, летевшие с некоторым отклонением от прямого курса. В 9 часов 49 минут на «лоране», разработанном американцами электронном навигационном приборе наведения, появился луч, указывающий на цель. Штурман Смита не смог уловить второй луч, необходимый для определения местоположения. Он посмотрел на часы. Было 9 часов 56 минут. Через восемь минут самолеты наведения должны были сбросить зеленые осветительные ракеты. Около 10 часов на приборе наконец появился второй луч, и штурман Смита определил местонахождение самолета: 25 км южнее Хемница.

Хотя Дрезден не объявлялся открытым городом, на него были совершены только два небольших воздушных налета. Первый состоялся 7 октября 1944 года, когда 30 американских бомбардировщиков бомбили железнодорожную станцию, в результате чего погибли 435 человек, а во второй раз, 16 января 1945 года, 133 американских «либерейтора» бомбили ту же цель, и погибло 376 человек. В городе еще несколько раз объявлялась воздушная тревога, и у всех было такое ощущение, что с союзниками достигнуто секретное соглашение: в ответ на то, что в свое время немцы пощадили Оксфорд, англичане теперь обещали не трогать Дрезден. В конце концов, город не имел военного значения, а его многочисленные музеи, церкви, архитектурные шедевры в стиле барокко считались мировой сокровищницей.

Ходили заведомо ложные слухи о том, что союзники сбрасывали листовки, где говорилось, что Дрезден бомбить не будут, поскольку его собираются сделать столицей послевоенной Германии. 630 тысяч жителей пребывали в благодушном настроении, и, несмотря на то, что на Восточном фронте немцы потерпели катастрофу, в городе 13 февраля царила едва ли не праздничная атмосфера. Это был первый день поста, любимый немцами праздник, когда дети, одетые в яркие карнавальные костюмы, и родители даже не придали значения первому сигналу воздушной тревоги. Немногие знали о том, что во всем городе не имелось ни одного железобетонного бункера.

Чувство безопасности горожан распространилось и на сотни тысяч беженцев с восточных земель, а также на жителей Берлина и западных земель. В залах ожидания железнодорожных вокзалов сидели пассажиры со своими вещами. Административные здания были забиты беженцами, для которых устроили импровизированные койки. Наплыв беженцев оказался таким большим, что даже в прекрасном парке Гроссер Гартен, по размерам равном Центральному парку в Нью-Йорке, [164] стояли палатки и наспех построенные жилища для 200000 беженцев и людей, вывезенных насильно из других стран, которых использовали в качестве рабов.

Станция была забита последними поездами с востока, а дороги с передовой — беженцами, передвигавшимися пешком, на повозках, запряженных лошадьми, машинах и грузовиках; город с каждым часом становился все более густонаселенным. В городе собралось около 1 300 000 людей, включая сотни американских и английских военнопленных.

Противовоздушная оборона города находилась в жалком состоянии. Устрашающе выглядевшие зенитные орудия, расставленные на окружающих холмах, на самом деле представляли собой макеты из папье-маше. Настоящие орудия были отправлены на Восточный и Западный фронты, и об их существовании говорили бетонные площадки.

Люфтваффе тоже не могли защитить город. Центральная система связи раннего оповещения во Франции уже давно была захвачена, и когда в небе появились 244 бомбардировщика «ланкастер» из 5-й авиагруппы, то невозможно было определить их цели. Неожиданно на экранах радаров появились еще 300 бомбардировщиков «Галифакс», направлявшихся бомбить нефтеперерабатывающие заводы южнее Лейпцига, однако в действительности они просто совершали отвлекающий маневр. Их действия увенчались успехом, так как немцы даже понятия не имели, где планировался основной удар.

1-я истребительная эскадра, базировавшаяся в нескольких километрах от Дрездена, была готова к защите города с воздуха, но поскольку было непонятно, куда направлять немногие оставшиеся истребители, им пришлось ждать, пока не станет вырисовываться конкретная картина происходящего. Лишь только после того, как 244 «ланкастера» пролетели Лейпциг, направляясь прямо к Дрездену, защитники разгадали замысел противника. Лишь только в 9 часов 55 минут немецкие [165] летчики ночной авиации получили приказ на вылет. Когда истребители поднялись в воздух, было уже слишком поздно. Самолеты уже сбросили зеленые осветительные бомбы, показывавшие цели для бомбардировщиков.

К тому времени Смит уже подлетал к Дрездену и впервые нарушил режим радиомолчания:

— Контролер главному маркировщику. Как слышите, прием.

Была подтверждена хорошая слышимость.

— Вы уже ниже облачности? — спросил Смит.

— Еще нет.

Смит спросил затем, видны ли зеленые осветительные огни.

— О'кей, я их вижу. Облака не очень плотные, — ответил командир самолета наведения, и вскоре он уже летел над целью, удивленный тем, что внизу не горит ни один прожектор и не стреляют зенитки. Были видны многочисленные мосты, грациозно соединяющие берега Эльбы, которая, извиваясь, протекала через центр Дрездена, разделяя Старый город и Новый. Весь этот район напоминал ему родные английские города.

Он опустился ниже над сортировочной станцией и увидел один-единственный пыхтящий паровоз рядом с большим зданием, по которому он догадался, что перед ним центральный вокзал Старого города. С высоты 700 метров летчик стал пикировать на стадион (поблизости было еще два). «Первый, пошел!» — выкрикнул он. На высоте 250 метров открылся бомбовой отсек, и оттуда выпала 500-килограммовая осветительная бомба, оставляя за собой блестящий красный след. Когда один из летчиков на «москито» увидел вспышку рядом с самолетом ведущего, то испуганно вскрикнул: «О боже, в ведущего попали!». Однако причин для беспокойства не было, поскольку летчик принял вспышку фотоаппарата за разрыв снаряда.

Ведущий стал спешно искать на карте три стадиона Дрездена. «Ты отметил не тот стадион», — сказал он и затем, посмотрев повторно на карту, облегченно [166] вздохнул: «Нет, все верно, продолжайте». Он явно видел красное пламя рядом с нужным стадионом. «Привет, ведущий маркировщик, указатель цели находится примерно в ста метрах к востоку от точки».

До начала бомбардировки оставалось восемь минут. Остальные «москито» стали сбрасывать бомбы указатели цели на то же место. Смита беспокоило, увидят ли бомбардировщики сквозь тонкий слой облаков указанные для бомбометания места. Он вызвал по рации одного из «ланкастеров», который сбросил зеленые бомбы и все еще находился на высоте 6000 метров.

— Контролер вызывает третьего. Сообщите, видно ли свечение.

— Вижу через облака три указателя цели. Смиту послышалось «зеленые указатели цели» и он похвалил летчиков:

— Молодцы. А красные видите?

— Я только красные и вижу.

Объявление о воздушной тревоге передали по радио только в 10 часов 9 минут, и граждан попросили укрыться в убежищах. Жители сделали это, но с неохотой, так как все еще не верили в возможность реального налета. На железнодорожной станции Старого города выключили освещение. Многие крестьяне из восточных земель никогда прежде не слышали сигнала воздушной тревоги и теперь в смятении толпились, пытаясь найти убежища, о которых настойчиво продолжали твердить громкоговорители.

В 10 часов 10 минут летчики получили приказ бомбить указанные осветительными бомбами цели. С земли не было никаких намеков на обстрел, и Смит приказал бомбардировщикам опуститься ниже, чем это планировалось первоначально. Вскоре на город посыпались огромные фугасные бомбы. [167]

В 4 часа 40 минут утра экипажи американской 8-й Воздушной армии получили информацию о двух главных целях предстоящего налета: Дрездене и Хемнице. 1-му авиакрылу был отдан приказ бомбить Дрезден: 450 «летающих крепостей» должны были бомбить сортировочную станцию и железнодорожный вокзал Нойштадта на северном берегу Эльбы. Штурманы получили указание взять курс на Торгау, а затем подняться вверх по Эльбе еще семьдесят километров до следующего крупного города — Дрездена. К 6. 40 экипажи уже сели в самолеты, но затем вылет на задание отложили, и первые самолеты взлетели только в восемь утра.

Над Зюйдерзее к бомбардировщикам присоединились 288 «мустангов». Половина истребителей должна была сопровождать бомбардировщики, а вторая половина — атаковать на бреющем полете подходящие цели.

Поскольку между Дрезденом и внешним миром связь прекратилась уже в первые минуты налета, то все подробности ужасного события дошли до Берлина только в конце дня. В предварительном официальном отчете речь шла о 100 000{24} погибших и полном разрушении древнего и священного города. Поначалу Геббельс отказался поверить в это. Потом он разразился рыданиями, а когда успокоился, то стал винить во всем Германа Геринга.

«Будь моя власть, я отдал бы этого трусливого и никчемного рейхсмаршала под суд, — возмущался Геббельс. — Его следует судить народным судом. На этом паразите огромное бремя вины из-за его бездействия и заинтересованности только в своем комфорте! Я ведь предупреждал фюрера». [168]

Британцы узнали о бомбардировке Дрездена в шесть часов вечера по радио. Было объявлено, что это был один из самых крупных налетов, обещанных Рузвельтом и Черчиллем в Ялте. «Наши летчики сообщают, что поскольку зенитных орудий было мало, то они смогли пролетать прямо над целями не беспокоясь о своей безопасности, — сообщил диктор. — В центре города начались ужасные пожары».

Глава 8.

Война и мир

Ранним утром 14 февраля Геббельс и его офицер по связям с прессой Рудольф Земмлер поехали на встречу с Гиммлером, который отдыхал в санатории своего старого друга, доктора Гебхардта. Это укромное местечко в Гогенлихене, в 110 километрах к северу от Берлина, стало неофициальной штаб-квартирой Гиммлера, который любил здесь бывать в одиночестве и тишине. Официальным предлогом для его пребывания здесь было лечение воспаленных миндалин, но на самом деле рейхсфюрера беспокоили нервы — его потрясло совещание у Гитлера накануне, когда Гудериан и Гитлер не на шутку сцепились из-за него.

За несколько дней до этого Геббельс за обедом по секрету сказал Земмлеру, что собирается заручиться поддержкой Гиммлера в его далеко идущих планах по изменениям в правительстве, в котором сам Геббельс хотел занять пост рейхсканцлера, а Гиммлеру предстояло стать главнокомандующим вооруженными силами. Именно в этот момент певец стал петь по радио отрывок из оперетты Легара «Не хватай звезд, дорогой». Фрау Геббельс расхохоталась, и Геббельс раздраженно попросил выключить радиоприемник.

Земмлеру не разрешили присутствовать на встрече Геббельса с Гиммлером, и на обратной дороге в Берлин царило молчание. Земмлер догадался, что беседа прошла не очень хорошо. [170]

В полдень к Гиммлеру пришел еще один посетитель, генерал Венк, начальник штаба, которого ему навязал Гудериан. Ставший фактически командующим группой армий «Висла», Венк хотел как можно быстрее вернуться на фронт, где вот-вот должно было начаться наступление на правый фланг войск Жукова, но Гиммлер, прежде чем приступить к рассмотрению дел, предложил пообедать.

— После обеда я не смогу вести разговор. Мне надо торопиться на Одер, туда, где я должен быть, — прямо ответил Венк.

Зная, что его враги в Берлине распространяют анекдоты о том, что командный пункт Гиммлера находится в недосягаемой дали от линии фронта, Гиммлер прямо спросил Венка:

— Вы хотите сказать, что я трус?

— Я ничего не хочу сказать, рейхсфюрер. Я хочу быть там, где смогу выполнить свой солдатский долг, — ответил Венк.

Он объяснил, что будет вести боевые действия на восточном берегу реки, с тем чтобы выиграть время для укрепления линии обороны к западу от Одера и дать возможность спастись беженцам.

Проблемы, с которыми предстояло столкнуться Венку, еще не имели прецедента в боевых уставах. Группа армий «Висла» фактически представляла собой два фронта: первый, и самый главный, протяженностью 250 километров по реке Одер предназначался для защиты Берлина; второй защищал Померанию — слабая, извивающаяся линия обороны по Одеру на западе и далее к востоку, к реке Висла. Еще дальше на востоке находились немецкие очаги сопротивления, одни совсем маленькие, другие побольше — на всем пути до Латвии. Одним из крупных оборонительных точек был Данциг, куда устремились несколько потоков беженцев из Восточной Пруссии, однако войска под командованием Рокоссовского, также устремившиеся к Данцигу, уже отрезали им пути отхода. Единственной надеждой оставалось перейти реку по льду [171] к Нерунгу, узкой полоске земли, отделявшей Хафф от Балтийского моря.

Неожиданная оттепель ослабила лед в узком заливе, и единственный безопасный маршрут был отмечен знаками через каждые пятьдесят метров. Накануне ночью сотни фургонов, водители которых потеряли ориентиры в плотном тумане, провалились под лед, а толпы людей, ожидавших на южном берегу, были слишком напуганы, чтобы продвигаться вперед. Однако нарастающий гул русской артиллерии наводил еще больший страх и, как только туман рассеялся, тысячи людей пошли по льду в направлении косы Фрише-Нерунг, находящейся в восьми километрах. К утру первая группа беженцев увидела дюны, и по колонне пронесся крик: «К Нерунгу, к Нерунгу!». Люди бросились вперед, поскольку лед быстро таял под солнцем. В этот момент со всех сторон стали рваться снаряды, и возникла паника. Беженцы продолжали беспорядочно бежать, не обращая внимания на границы безопасного прохода. Многие добежали до берега, но около трети провалилось под лед.

Контрнаступление Венка на правый фланг Жукова планировалось совершить в направлениях: первое в семидесяти километрах восточнее Одера, а второе еще глубже на семьдесят километров в том же направлении. 11 -я армия должна была ударить на юг в сторону Вугартена и продвигаться на несколько километров к месту слияния рек Варта и Одер. На следующий день или позднее, в зависимости от успешного продвижения первой ударной группы, наносила основной удар 3-я танковая армия, которая должна была вынудить Жукова отступить или, в крайнем случае, сдержать натиск наступления советских войск на Берлин.

Когда молодой и импульсивный командующий 11-й армией генерал-лейтенант СС Феликс Штейнер получил приказ, то поразился: было просто невозможно сделать стремительный бросок на юг к Варте, имея лишь 50000 солдат и 300 танков. Он решил, что будет [172] лучше ударить в юго-западном направлении по менее значительной цели. Его войска в этом случае не попадали под контрудар войск Жукова, который обязательно должен был последовать. Кроме того, у него появились бы лучшие позиции для защиты Померании. Он позвонил напрямую Гудериану, и между ними началась перепалка.

Наконец Штейнер закричал в трубку:

— Утвердите мой план или освободите меня от должности!

— Делайте как считаете нужным, — сдался Гудериан и бросил в сердцах трубку.

Утром 16 февраля Штейнер оставил штаб, размещавшийся в поезде, и отправился на юг, на виллу, возвышавшуюся над Штаргардом в шестидесяти километрах к северо-западу от Вугартена. Именно там должно было начаться наступление. К наступлению темноты все дороги вокруг Штаргарда были забиты колоннами бронемашин. Пушки, грузовики и танки заняли позиции для предрассветного наступления. Солдатам прочитали листовку рейхсфюрера Гиммлера, в которой говорилось:

«Вперед! Вперед через грязь! Вперед через снега! Вперед днем и ночью, только вперед! Вперед к освобождению земли рейха!» Маскируя свой собственный пессимизм, Штейнер приказал поставить указатели с надписями: «здесь антибольшевистский фронт!» и лично подбодрил каждого командира дивизии.

— В этом году мы снова будем у Днепра, — поделился он своими мыслями с полковником Леоном Дегреллем, командиром дивизии бельгийских добровольцев, и дружески похлопал его по плечу. «Совместное контрнаступление с севера и юга, — добавил он, — ослабит главные ударные силы Жукова». Дегрелль подумал, что это слишком смело сказано и в этом была определенная театральность. Атмосфера, царившая в штабе, была, наверное, такой же, как в штабе Наполеона, когда он в последний раз пошел в наступление. [173]

Дегрелль был эмоциональным мужчиной тридцати восьми лет, одним из миллионов добровольцев из других стран, веривших, что на карту поставлено будущее Европы. Враги в Бельгии называли его фашистом и нацистом, но он не причислял себя ни к тем, ни к другим.

Когда Гитлер вторгся в Россию в 1941 году, Дегрелль сказал своим товарищам, что жители завоеванных стран, таких как Бельгия и Франция, должны вступить в легионы Гитлера и принять активное участие в борьбе с большевизмом. Только из такого боевого братства могла, по его мнению, родиться новая Европа, основанная на справедливости. В своих фанатических устремлениях он шел еще дальше — он утверждал: если другие народы не вступят в священную войну против большевизма, то у них не будет права голоса в новой Европе, а Германия станет слишком могущественной. Он сам записался рядовым, несмотря на то, что ему предлагали более высокий чин. «Я увижу Гитлера, — сказал он своим последователям, — только тогда, когда он наградит меня рыцарским крестом. Тогда у меня будет право разговаривать с ним на равных. Тогда я спрошу его: будете ли вы создавать объединенную Европу или только Великую Германию?»

За четыре года сражений на фронтах Дегрелль был семь раз ранен и когда наконец получил рыцарский крест, то задал вопрос об объединенной Европе. Гитлер выслушал Дегрелля и высказал мысль, что через одно поколение все молодые люди Европы будут знать друг друга и будут братьями. России предстояло стать огромной лабораторией, населенной молодежью со всей Европы, живущей в экспериментальном единении.

Дегрелль часто увлекался своими рассуждениями в последующих разговорах, но Гитлер всегда внимательно выслушивал его и однажды заметил: «Если бы у меня был сын, то я хотел бы, чтобы он был похож на тебя». Их отношения стали настолько близкими, что однажды Дегрелль спросил Гитлера: «Я часто слышу, как люди называют вас сумасшедшим». Гитлер только [174] рассмеялся в ответ: «Если бы я был таким, как все, то сейчас сидел бы в баре и пил пиво».

На рассвете 16 февраля Дегрелль повел своих солдат в бой пешим порядком. Захватив высоту, он забрался в пулеметное гнездо и стал смотреть, как танки Штейнера выполняют основную задачу. «Тигры» и «пантеры» двигались по снегу вперед, но он подумал, что сейчас уже нет той стремительности, которая была в прошлые годы: танки медленно ползли в сторону небольшого леса. Несколько были подбиты и заполыхали пламенем, так и не успев достичь леса, но остальные скрылись в лесу и через несколько минут появились на другой стороне, преследуя отступающую русскую пехоту. Вслед за танками к лесу двинулась немецкая пехота, и это был самый решительный момент. Если бы солдаты сделали все энергично, то могли бы закрепиться на новых позициях, но и они действовали нерешительно, и расстроенному Дегреллю хотелось гнать их вперед пинками.

К ночи Штейнеру удалось продвинуться вперед на двенадцать километров, и, хотя 68-я армия 1-го Белорусского фронта отступала{25}, она делала это сохраняя боевые порядки. Сразу же после полуночи Дегреллю поступил приказ прибыть в штаб 11-й армии. По дороге к Штейнеру он видел, как горит Штаргард после советской бомбардировки.

Бой продолжался весь следующий день 17 февраля. Несколько «юнкерсов» делали один заход за другим на колонну русских танков. Сотни их были подбиты, но сотни других продолжали идти вперед. Несмотря на это Штейнер продолжал упорно двигаться вперед и к сумеркам вклинился настолько в расположение советских войск, что две советские танковые армии были отозваны с Берлинского направления и переброшены для устранения угрозы прорыва.

Поздно ночью Венку приказали срочно приехать в Берлин и доложить Гитлеру о развитии ситуации. Изможденный [175] Венк покинул рейхсканцелярию только на рассвете. Полный желания побыстрее вернуться, чтобы лично командовать 3-й танковой армией, он приказал своему водителю ехать в Штеттин. Венк не спал три ночи и уже стал дремать, когда шофер съехал на большом «БМВ» на обочину и сказал, что больше не может ехать, поскольку засыпает за рулем. Венк сам сел за руль. Они ехали со скоростью 90 километров в час по пустынному автобану. Венк стал жевать сигарету, чтобы не спать. Однако через час он все-таки заснул, и машина врезалась в ограждения железнодорожного моста. Шофера и майора, спавших на заднем сиденье, при ударе выбросило из машины на железнодорожную насыпь, однако Венк так и остался за рулем без сознания. Машина зависла на мосту и загорелась. Очнувшийся шофер услышал звук взрывающихся патронов, подобрался к машине и вытащил из нее Венка, на котором уже горела одежда.

Очнулся Венк на операционном столе. У него был перелом основания черепа, пять сломанных ребер и многочисленные ушибы. Без Венка не могло быть и речи об успехе контрнаступления.

Второй удар, по левому флангу Жукова с юга, так и не был нанесен. Немцы отчаянно отбивали атаки русских.

Четыре дня спустя после тройного налета на Дрезден некоторые районы города все еще продолжали дымиться и тысячи спасателей, включая британских военнопленных, не прекращали работ по поиску выживших.

Геббельс мог использовать уничтожение Дрездена для разжигания чувства негодования в Швейцарии, Швеции и других нейтральных странах. Однако бомбардировки предоставили немцам еще одну возможность, и уже не из области пропаганды. На совещании с начальниками отделов 18 февраля Геббельс сделал эмоциональное заявление о том, что Женевская конвенция [176] «теряет свое значение, когда летчики противника могут убить сотни тысяч мирных граждан за два часа». Лишь эта Конвенция не позволяла немцам наказать экипажи самолетов. Если бы не было этой Конвенции, то следующий Дрезден, по мнению Геббельса, можно было бы предотвратить, уничтожив всех британских и американских военнопленных летчиков по обвинению в «убийстве мирных граждан».

Большая часть подчиненных возразила Геббельсу, особенно Рудольф Земмлер, который предостерег против подобных действий из-за «огромного риска, которому мы подвергнемся, и репрессий, которые обрушатся на немцев, находящихся в руках противника». Геббельс проигнорировал предупреждение и дал указание одному из офицеров выяснить, сколько летчиков из армий союзников находится в руках немцев и сколько немецких летчиков — в руках союзников. Земмлер снова запротестовал, но адъютант Геббельса толкнул его под столом ногой, и тот закрыл рот.

В тот же вечер Геббельс решал этот вопрос с фюрером, который согласился с ним в принципе, но решил повременить с принятием окончательного решения. К счастью, Риббентроп и другие смогли отговорить Гитлера.

Что касается простых немцев, то они более желали мира, чем мести, и 18 февраля в газетах четырех европейских стран появились сообщения о переговорах. Статьи в португальских и испанских газетах не имели под собой никаких оснований, а в шведских и швейцарских они появились после того, как Гитлер во время встречи с генералом СС К. Вольфом и Риббентропом, промолчав в ответ на прямой вопрос о мире, дал им надежду на то, что будет не против, если они подготовят условия для подписания мирного договора с Западом. [177]

Совсем не казалось странным, что СС и министерство иностранных дел пытались независимо друг от друга выполнить одну и ту же задачу. Еще с мюнхенских дней Гитлер давал нескольким подчиненным одно и то же поручение с тем, чтобы они проявили рвение. Гиммлер и Риббентроп соперничали с давних пор и страдали одной общей физической особенностью: после малейшей критики со стороны фюрера у них начинал болеть живот. Их нынешнее соперничество сосредоточилось вокруг решения вопроса о мирных переговорах, и оно стало настолько острым, что между двумя ведомствами едва не разгорелась настоящая война.

Наряду с этими шагами и Гиммлер, и Риббентроп также вели переговоры о спасении заключенных в концентрационных лагерях. Усилия Гиммлера были мотивированы не чувством гуманности, а определенным шантажом, поскольку было очевидно, что миллионы жизней могли стать сильным фактором в мирных переговорах. В этом деле Гиммлеру помогали два человека, одним из которых был его личный массажист доктор Феликс Керстен, эстонец по происхождению. Керстен не имел никакой медицинской степени. Мужчина средних лет с чувствительным ртом, он был невысоким, толстым, неуклюже передвигавшимся, но он стал таким большим экспертом мануальной терапии, что многие богатые и известные люди Европы желали воспользоваться его услугами. Незадолго до начала войны у Гиммлера начались страшные боли в животе. Вызвали Керстена, и его массаж дал такие поразительные результаты, что Гиммлер стал полностью зависеть от него. Керстен уже воспользовался своим влиянием, чтобы спасти от гибели многих заключенных.

Вторым человеком был бригадный генерал СС, начальник разведки Вальтер Шелленберг. Он с симпатией относился ко всему, чем занимался Керстен, и почти убедил Гиммлера, что проявление гуманности к политзаключенным и военнопленным докажет миру, что с рейхсфюрером можно иметь дело. Хотя Шелленберг официально подчинялся Кальтенбруннеру, начальнику [178] РСХА и заместителю Гиммлера, он отлично ориентировался в коридорах власти и выходил на Гиммлера напрямую. Шелленберг был невысоким, симпатичным, утонченным человеком тридцати трех лет, образование получил в иезуитском колледже. Он уже давно пришел к убеждению, что Гитлер ведет страну к полной катастрофе, и неустанно подталкивал Гиммлера использовать любую возможность проведения мирных переговоров.

Задача была не из легких, поскольку все переговоры приходилось вести втайне от Гитлера, а кроме того, Кальтенбруннер, этот фанатичный нацист, недолюбливал Шелленберга и не доверял ему. Он неоднократно предупреждал Гиммлера не заниматься делами, которые могут вызвать недовольство Гитлера. Кальтенбруннер родился в 1903 году недалеко от того места, где родился Гитлер. Его отец, нарушив семейную традицию, стал юристом, и сын пошел по его стопам. В двадцать девять лет он вступил в ряды австрийских нацистов и благодаря старательности и настойчивости высоко поднялся по служебной лестнице, привнеся в свою работу юридическую логику и последовательность.

Его начальник, Гиммлер, вначале противился физическому устранению евреев, а позже даже признался Керстену, что «уничтожение людей немцам не присуще». Рейхсфюрер питал отвращение к насилию — хотя лично приказал расстрелять своего племянника за гомосексуализм — и когда лично присутствовал на казни, то его вырвало; лишь его почти мистическая вера во все, что делал Гитлер, а также его глубокий страх перед Гитлером заставили его стоять и мрачно смотреть за казнью до конца, когда упала последняя жертва. В заметках к лекции перед офицерами вермахта он как-то написал своим похожим на паутину почерком: «Уничтожать всех потенциальных лидеров сопротивления. Тяжелая, но необходимая задача... Мы должны быть жестокими, мы несем ответственность перед богом».

Бремя массовых убийств настолько тяготело над ним, что приступы в желудке стали еще более болезненными, и он все больше попадал в зависимость от [179] человека, который приносил ему облегчение — Керстена. Теперь массажист с помощью Шелленберга пользовался этой властью, чтобы убедить Гиммлера в необходимости спасти тех евреев, которые еще не были умерщвлены. Привыкшего к исполнению чужих приказов, Гиммлера принуждали действовать по своей собственной инициативе; верного ученика, его вынуждали предать своего лидера; труса по природе, его вдохновляли на героические подвиги. В то же самое время Гиммлер тяжко размышлял над страшными последствиями, которые могли последовать за его действиями. Он колебался между утонченным и очаровательным Шелленбергом и властным Кальтенбруннером, постоянно находясь в состоянии хронической нерешительности. В последнее время у Шелленберга в этой борьбе появился небольшой перевес, и он убедил Гиммлера тайно встретиться с бывшим президентом Швейцарии. Швейцарцы пообещали выплатить огромные суммы в швейцарских франках за каждого освобожденного еврея, а также смягчить чувства свободного мира по отношению к Германии. Гиммлер с готовностью согласился отправлять в Швейцарию по 1200 евреев каждые две недели.

Один из подчиненных Риббентропа, доктор Питер Клейст, также попытался начать переговоры с руководством Всемирного Еврейского Конгресса и уже встречался с Гилелем Сторчем, одним из самых влиятельных его деятелей. На первой встрече в одном из отелей Стокгольма Сторч предложил обсудить освобождение 4300 евреев, находившихся в различных концлагерях.

Торги человеческими жизнями показались Клейсту оскорбительными. Он сказал, что даже полуцивилизованный житель Центральной Европы не мог бы ассоциировать его имя с такой сделкой. Его интересовало только одно — такое решение проблемы, которое не могло бы привести к разрушению Германии.

— Это не деловая сделка, — сказал Сторч. — Это договор о спасении человеческих жизней.

— Я не могу и не хочу быть вовлеченным в такой [180] «договор», поскольку, на мой взгляд, он мерзкий и грязный, — ответил Клейст. — А кроме того, нельзя решить глобальную еврейскую проблему несколькими акциями. В борьбе против антисемитского третьего рейха, по мнению Клейста, Рузвельта подстрекали такие «влиятельные еврейские бизнесмены, как Моргентау», а формула переговоров, основанная на безоговорочной капитуляции, только усиливает антисемитизм в Германии. Как результат, вместе с Германией будут уничтожены все евреи, и континент неизбежно попадет в руки большевиков.

— Если сохранение евреев можно увязать с сохранением Европы, — продолжал Клейст, — то тогда можно «договариваться», я готов ради этого рисковать своей собственной жизнью.

— Вам следует переговорить с Айваром Олсоном, — заметил Сторч. — Он дипломат в американском посольстве в Стокгольме и является личным советником Рузвельта в Комитете по вопросам беженцев в Северной и Западной Европе. У него есть прямой контакт с президентом.

Несколько дней спустя Сторч с явным волнением рассказал Клейсту, что, по словам Олсона, президент готов связать спасение жизней 1 500 000 евреев, находящихся в концентрационных лагерях, «с политикой». Именно этого и хотел Клейст — политическое решение войны. Клейст пришел в очень хорошее настроение и повторил слова Сторча графу Фольке Бернадотту, вице-президенту Шведского Красного Креста. Граф сделал удивленное лицо. Тогда Клейст рассказал ту же историю доктору Вернеру Бесту, уполномоченному Германии по Дании. В отличие от Бернадотта, на Беста эта новость произвела впечатление, и он посоветовал ознакомить с этим деликатным вопросом помощника Гиммлера, Кальтенбруннера.

Клейст был лично знаком с Кальтенбруннером и по возвращении в Берлин проинформировал его, что Сторч пообещал «политическое решение войны» в обмен на 1 500 000 евреев. Кальтенбруннеру было известно о связях [181] Сторча со Всемирным Еврейским Конгрессом, и он стал расхаживать взад-вперед, обдумывая ситуацию.

Затем вдруг резко остановился и сказал с сильным австрийским акцентом:

— Вы прекрасно знаете, во что вы впутались! Я должен немедленно доложить об этом рейхсфюреру. Не знаю, что он решит по этому делу и о вас лично.

Клейста посадили под домашний арест, чтобы тот не смог поговорить с. Риббентропом.

— Даже не пытайтесь выйти за калитку сада, пока все не прояснится, — предупредил его Кальтенбруннер.

Через несколько дней Кальтенбруннер послал за Клейстом и любезно пожал ему руку.

— Рейхсфюрер определенно хочет ухватиться за эту возможность в Швеции! — сказал он и, к удивлению Клейста, добавил: «У нас в руках не 1 500 000 евреев, а 2 500 000».

Второй сюрприз заключался в том, что Клейсту предстояло лично отправиться в Стокгольм и начать переговоры, а в качестве свидетельства чистоты намерений привезти туда 2000 евреев.

Не успел Клейст вернуться домой, как его вызвали в полицию, но на этот раз Кальтенбруннер гневно посмотрел на него и сказал:

— История с евреями для вас закончена. Не спрашивайте почему. Вы никогда не имели с этим дела и никогда впредь не будете иметь. Больше вас это не касается. Все!

Кальтенбруннер не объяснил причин столь резкой смены планов: Шелленберг только что уговорил Гиммлера послать доктора Керстена решать вопрос о переговорах. Зачем делить доверие с Риббентропом?

Керстен поехал в Швецию вести переговоры с Кристианом Понтером, министром иностранных дел Швеции, об освобождении скандинавских заключенных, находящихся в концентрационных лагерях. Гиммлер сказал ему, что в случае успеха данного шага Керстен начнет вести переговоры со Сторчем напрямую. Переговоры с Гюнтером оказались настолько успешными, [182] что была достигнута договоренность — Бернадотт приедет в Берлин и проведет заключительную стадию переговоров лично с Гиммлером.

Риббентроп ничего не знал о происходящем за его спиной, пока шведский посол в Берлине не послал, ничего не подозревая, сообщение Гиммлеру с просьбой принять Бернадотта, а поскольку речь шла об официальном приеме, то это должно было проходить через министерство иностранных дел. Так Риббентроп узнал о ведущихся соперником за его спиной переговорах в Швеции.

Гиммлер опасался, что Риббентроп расскажет обо всем Гитлеру. Он запаниковал, позвонил Кальтенбруннеру и стал умолять его, чтобы тот как бы ненароком сказал фюреру о приезде Бернадотта в Берлин и узнал, какова будет его реакция. Для большей уверенности Гиммлер позвонил также генералу СС Фегелейну, родственнику Евы Браун, и попросил его «прощупать» Гитлера по тому же вопросу.

На следующий день 17 февраля Фегелейн позвонил и сказал, что реакция фюрера была следующей: «Ничего нельзя сделать с такой глупостью в тотальной войне».

Гиммлер был поставлен в тупик и испугался предпринимать дальнейшие шаги, все-таки понимая, что это, возможно, для него единственный шанс показать миру, что и ему не чужда гуманность. Однако страх тем не менее победил. Он решил не иметь никаких дел с Бернадоттом, и когда Шелленберг позвонил сообщить, что граф прибыл из Швеции, Гиммлер сослался на свою занятость в связи с контрнаступлением группы армий «Висла» и никого не принимает. Шелленберг подчеркнул, что такая встреча может принести рейхсфюреру личные дивиденды. Гиммлер в очень редких случаях не поддавался на доводы Шелленберга. Так получилось и на этот раз. Он все-таки согласился встретиться с графом, но настоял на одной предосторожности: Шелленберг должен был убедить Риббентропа встретиться с Бернадоттом первым, чтобы потом министр иностранных дел не рассказывал по этому поводу небылиц. Шелленберг преднамеренно организовал «утечку» [183] информации, рассказав о том, что переговоры Бернадотта с Гиммлером имеют блестящую перспективу и что рейхсфюреру может удастся сделать то, чего не смог сделать до него никто: спасти Германию от катастрофы. Такая хитрость сработала. На следующее утро 18 февраля Риббентроп вызвал Клейста.

— Граф Бернадотт приехал на встречу с Гиммлером, — с укором в голосе сообщил он и сказал, что хочет переговорить с графом как можно скорее.

В шведской миссии Клейсту повезло и он встретился с Бернадоттом в коридоре, и тот пообещал встретиться с Риббентропом, однако у него уже имелась договоренность о встрече с Кальтенбруннером и Шелленбергом, и эту встречу назначил рейхсфюрер. Гиммлер все еще ожидал дальнейших действий Риббентропа и только после этого собирался лично вступить в дело.

Бернадотта отвезли в роскошный особняк Кальтенбруннера на окраине Берлина. Граф, чей отец приходился братом королю Густаву V, был элегантным и простым человеком, изощренным и вместе с тем наивным. Для его нынешней миссии он подходил как нельзя лучше. Будучи без всякого сомнения интеллектуалом, он имел еще одно, даже более значимое качество — присущий ему здравый смысл. Ведя переговоры, он никогда не сдавался. Он мог вести беседу часами, не теряя доброго чувства юмора, и если нарастало напряжение, то он начинал рассказывать всевозможные истории. Но, пожалуй, самыми ценными качествами были элементарное желание помочь несчастным и твердая вера в то, что каждый человек по своей сути порядочен и его можно убедить поступать разумно.

Кальтенбруннер вежливо предложил гостю сигареты «Честерфилд» и бокал «Дюбоне». Взяв бокал, граф подумал, что «Дюбоне», скорее всего, был украден из Франции. Кальтенбруннер холодно посмотрел на Бернадотта инквизиторским взглядом и спросил, почему тот желает встретиться с Гиммлером. Организация встречи в такой драматический момент довольно сложное дело. Может быть, он лично мог бы передать сообщение [184] графа? Кальтенбруннер зажег еще одну сигарету — курил он по четыре пачки в день, и его короткие толстые пальцы были пропитаны никотином, напоминая утонченному Шелленбергу пальцы гориллы.

— Вы действуете официально? — спросил Кальтенбруннер.

Бернадотт собирался вести переговоры непосредственно с Гиммлером и поэтому решил рассказать только самую малость.

— Нет, но могу заверить вас, что не только шведское правительство, но и весь шведский народ разделяет высказанное мною мнение.

Кальтенбруннер сказал, что так же, как и Гиммлер, сожалеет, что сложилась такая ситуация, и им хочется установить между двумя странами хорошие отношения, но для борьбы с саботажем необходимы сильные меры, такие как взятие заложников.

— Для Германии будет большой бедой, — заметил Шелленберг, также присутствовавший на встрече, — если Швеция будет втянута против нее в войну.

На графа сразу же произвели впечатление джентльменские манеры поведения главы шпионского ведомства, и он подумал, что тот больше похож на английского преподавателя в Кембридже, чем на немца. Граф, в свою очередь, произвел впечатление на Шелленберга. Перед ним был человек, занимавший высокое положение в международных кругах, в чьих мотивах не приходилось сомневаться. С его помощью появлялась возможность убедить власти Швеции выступить посредником в мирных переговорах с Западом, так как она имела свой интерес в установлении мира в Северной Европе. Это была блестящая возможность.

Кальтенбруннер спросил Бернадотта о конкретных предложениях, и граф предложил разрешить Шведскому Красному Кресту работать в концентрационных лагерях и был удивлен, когда Кальтенбрунер не только кивнул в знак согласия, но и сказал, что «вполне согласен» с тем, что графу следует встретиться с рейхсфюрером лично. Через час Бернадотт уже разговаривал [185] с Риббентропом в министерстве иностранных дел или, точнее, слушал: с того момента, когда он сел у горящего камина, министр начал свою речь. Терзаемый любопытством, сколько времени у него это займет, Бернадотт украдкой включил секундомер.

Риббентроп начал с рассуждений о различии между национал-социализмом и большевизмом и о том, что в случае поражения Германии русские бомбардировщики появятся над Стокгольмом в течение шести месяцев и что красные расстреляют королевскую семью, включая и самого графа. Он переходил с одного предмета разговора на другой, безостановочно повторяя банальные нацистские штампы, как заезженная пластинка. Наконец Риббентроп заявил, что среди живущих человеком, внесшим самый большой вклад в развитие человечества, был «Адольф Гитлер, несомненно Адольф Гитлер!». Министр замолчал, и Бернадотт выключил секундомер — речь длилась один час и семь минут.

На следующий день, 19 февраля, Шелленберг отвез Бернадотта в санаторий доктора Гебхардта. Постоянные налеты союзников сделали поездку опасной, особенно для графа, страдавшего от гемофилии. Самый малозначительный порез мог стать для него фатальным. По дороге Шелленберг с неожиданной прямотой рассказал, что Кальтенбруннеру нельзя доверять и что Гиммлер слабый человек, которого может убедить любой, кто разговаривает с ним последним.

В Гогенлихене графа представили доктору Гебхардту, который мрачно заметил, что в его больнице находится восемьдесят детей беженцев с восточных земель, которым делали операции по ампутации отмороженных или поврежденных пулями конечностей. Бернадотт предположил, что этот пролог преднамеренно сделан с целью привлечь его на свою сторону. Затем Шелленберг представил его маленькому человеку в зеленой эсэсовской форме без наград, человеку с маленькими холеными руками и тщательно обработанными ногтями — Гиммлеру. Бернадотт нашел его любезным, [186] рейхсфюрер даже шутил, когда разговор становился вялотекущим. В его внешности не было ничего дьявольского. Он создавал впечатление человека с живым характером и с некоторой долей сентиментальности, когда упоминалось имя Гитлера.

Других скандинавов озадачивали противоречия в характере Гиммлера. Профессор Дидрик Сейп, ректор университета Осло и самоотверженный норвежский патриот, недавно говорил Бернадотту, что считает Гиммлера «своего рода идеалистом, проявлявшим особую любовь к скандинавским странам».

— Не считаете ли вы, что бессмысленно продолжать войну, если Германия не выиграет ее? — спросил Бернадотт.

— Каждый немец будет сражаться как лев, не оставляя надежды, — ответил Гиммлер.

Ситуация, по его мнению, на фронте была сложной, очень сложной, но не настолько безнадежной.

— На линии Одера нет непосредственной опасности прорыва русских.

Бернадотт сказал, что в Швеции вызывает негодование захват заложников и массовое убийство невинных людей, и когда Гиммлер отверг обвинения, граф привел несколько фактов. По мнению Гиммлера, графа дезинформировали, и он поинтересовался, имеются ли у шведского гостя конкретные предложения.

— Не будет ли лучше, если вы предложите меры по улучшению ситуации? — спросил тот.

После некоторого колебания рейхсфюрер сказал:

— Я ничего не могу предложить.

Бернадотт предложил освободить норвежцев и датчан из концентрационных лагерей. Эта скромная просьба повлекла за собой целый поток обвинений против шведов, которые оказались совершенно не понятны графу, но были вызваны страхом Гиммлера.

— Если я решусь согласиться на ваши предложения, то шведские газеты сразу же запестрят заголовками, что Гиммлер, в страхе перед наказанием за совершенные преступления, пытается купить себе свободу. [187]

Однако рейхсфюрер сказал, что может выполнить просьбу Бернадотта, если Швеция и союзники заверят его, что прекратят диверсии в Норвегии.

— Об этом даже и речи не может быть, — ответил граф и сменил тему разговора. — Шведский Красный Крест стремится получить ваше разрешение работать в концентрационных лагерях, особенно в тех, где интернированы норвежцы и датчане.

— Это может быть очень полезным, и я не вижу причины, по которой такое разрешение не может быть дано, — ответил Гиммлер.

Граф уже привык к быстрым переменам в поведении Гиммлера и попросил сделать еще несколько уступок, которые тут же были сделаны. Воодушевленный, Бернадотт спросил, можно ли шведкам, вышедшим замуж за немцев, вернуться на родину.

— Я не склонен посылать немецких детей в Швецию, — сказал, нахмурившись, Гиммлер. — Там их воспитают в духе ненависти к своей родине, а другие дети будут плевать в них из-за того, что их отцы немцы.

Граф заметил на это, что отцы должны радоваться, зная, что их дети находятся в безопасном месте.

— Их отцы, я не сомневаюсь, предпочтут, чтобы они росли в хижинах, чем в замках в такой враждебно настроенной стране, как Швеция, — резко возразил Гиммлер, но согласился сделать все возможное.

— Вы можете счесть это сентиментальным и даже абсурдным, но я дал клятву верности Адольфу Гитлеру, и как солдат и немец я не могу нарушить эту клятву. Именно по этой причине я не могу делать то, что противоречит планам и пожеланиям фюрера.

Еще несколько мгновений назад Гиммлер пошел на уступки, которые привели бы Гитлера в бешенство, а теперь он начал вторить фюреру, повторяя его слова о «большевистской угрозе» и предрекая конец Европе, если рухнет Восточный фронт.

— Но ведь Германия была союзницей России в один из периодов войны, — сказал граф. — Как это может согласовываться с тем, что вы только что сказали? [188]

— Я предвидел такой вопрос, — сказал Гиммлер, признавая, что была допущена ошибка. Он стал с ностальгией вспоминать молодые годы, проведенные в южной Германии, где его отец был воспитателем баварского принца, вспоминал свою службу в звании старшего сержанта во время первой мировой войны и его вступление в национал-социалистическую партию в самом начале ее создания.

— Это было время, овеянное славой! — воскликнул Гиммлер. — Мы, члены движения, подвергали постоянной опасности свои жизни, но мы не боялись: Адольф Гитлер вел нас вперед и сплачивал в единое целое. Это были самые замечательные годы моей жизни! Тогда я мог бороться за то, что я считал возрождением Германии.

Бернадотт вежливо спросил об обращении с евреями.

— Разве вы не признаете, что среди евреев есть порядочные люди, как и среди людей любой расы? — спросил он. — У меня много друзей среди евреев.

— Вы правы, — ответил Гиммлер, — но у вас в Швеции нет еврейской проблемы и вы, следовательно, не можете понять немецкой точки зрения на этот вопрос.

В конце разговора, продолжавшегося два с половиной часа, Гиммлер пообещал дать конкретный ответ до возвращения Бернадотта в Швецию, а граф подарил Гиммлеру, интересовавшемуся скандинавским фольклором, книгу XVII века с песнями, исполнявшимися под барабан.

Гиммлер сказал, что он «глубоко тронут», и спросил Шелленберга, подобрал ли тот хорошего шофера для графа. Получив утвердительный ответ, рейхсфюрер улыбнулся.

— Хорошо, а то шведские газеты напишут потом большими буквами: «Военный преступник Гиммлер убил графа Бернадотта».

В Берлине Шелленберг проинформировал Кальтенбруннера о встрече. Шеф РСХА обвинил его в «чрезмерном влиянии на рейхсфюрера», а генерал-майор СС Генрих Мюллер, начальник гестапо, проворчал, что «всегда случается одно и то же, когда господа, считающие [189] себя государственными деятелями, уговаривают Гиммлера принять одну из их идей». А эта конкретная идея была, по мнению Мюллера, «совершенно утопической».

Бернадотт вернулся в кабинет Риббентропа. Министр иностранных дел, казалось, был готов помочь в большей степени, чем раньше, но его непереносимый юмор только сбивал Бернадотта с толку, и он, не надолго задержавшись, ушел.

Риббентроп немедленно вызвал доктора Клейста и предложил ему сесть в кресло, в котором совсем недавно сидел граф.

— Что же все-таки представляет из себя граф? — спросил он. — Кто за ним стоит? И какие у него планы, кроме спасения скандинавов?

Клейст заметил большой кожаный бумажник, лежавший на обивке кресла. Он поднял его, и из бумажника выпал паспорт.

— Что это? — спросил Риббентроп.

— Бумажник вашего последнего посетителя.

Клейст протянул его Риббентропу, считая, что тот просмотрит его содержимое, но министр положил бумажник в большой конверт и попросил передать его Бернадотту.

— Я уверен, он спохватится.

В тот момент, когда Гиммлер вел переговоры, которые, как он надеялся, приведут к заключению мира, его группа армий распадалась на глазах. Штейнер был вынужден отвести свои войска на первоначальные позиции, а главное наступление 3-й танковой армии без Венка оказалось безуспешным. Полная катастрофа на Востоке казалась настолько неминуемой, что и другие высокопоставленные чины Германии также начинали подумывать о том, что единственной надеждой для «фатерлянда» оставалась дипломатия — или безоговорочная капитуляция.