Глава III.

С течением времени эмир, как видно, отдумал воспитывать сына в России и просил только дозволения отправить его к Высочайшему двору, для засвидетельствования своих мирных и дружественных намерений и для изъявления раскаяния в своих ошибках. Однако же в письме, поданном генерал-губернатору 23 июля, было, между прочим, сказано и следующее:

«Следовало бы, ради Величия и Высокого Имени (Белого Царя), дать возможность прожить в спокойствии пяти-шести мусульманам (т. е. мусульманским городам), оставшимся теперь без родины (т. е. завоеванных русскими). Очень хорошо известно, что с начала до конца, с нашей стороны, не было повода к войне; очень хорошо известна нам и обширность вашего государства, но ведь это на два, на три дня жизни (другими словами: но ведь ничто не вечно)». В [39] грамоте на Высочайшее имя интересно, в особенности, наивное извращение фактов касательно наших прежних отношений. Эмир говорил:

«Турецкий султан писал нам, что русский Государь есть Великий Император, и лучше сохранять с ним дружбу — вследствие этого мы послали к Вам Наджмеддин-Ходжу-Судура с грамотою, но его, не знаем почему, дальше Оренбурга не пустили. То же случилось и с другим послом нашим, Мусабеком. Один только раз мы вышли с отрядом на Сасык-Куль, и то ради восстановления мира, но войска Ваши начали наступление и мы, помня дружбу Вашего Величества, не сражаясь вернулись назад. Ваши губернаторы пришли к нам с войском и забрали несколько крепостей. Мы знаем, что Ваше государство громадно, что земли у Вас много, что Вы всем богаты, что Вы Великий Государь — ибо мы убедились в Вашем величии и признаем Вас Великим — наше же царство, сравнительно с Вашим, самое ничтожное, но мы довольны наследственными землями, хотя и живем в тесноте. Мы — узбеки, и если погрешили против законов и обычаев Ваших, то ради Величия Вашего простите нам и возвратите взятые у нас крепости». Видя из этого, что посольство имеет еще и другую цель, генерал-губернатор предупредил старшего посланника, Датху,{10} что все дела о границах, о торговле и о прочем должны решаться на месте, в силу Высочайше дарованного ему полномочия; эмира же вразумлял следующими словами: «воля и виды Государя Императора, клонящиеся ко благу Его поданных и к спокойствию Его соседей, мне известны и они служат мне указанием во всех случаях».

Никакие доводы, однако же, не подействовали и Датха, [40] на торжественном приеме 22 октября 1870 года, счел возможным принести Государю Императору просьбу эмира о возвращении завоеванных нами городов. Категорический ответ государя все еще не образумил бухарского дипломата и он, при свидании с нашими государственными людьми,{11} несколько раз заявлял ту же просьбу, но решительные ответы их обращали в ничто его доводы и каждый раз он убеждался, что, в силу Высочайше дарованного Туркестанскому генерал-губернатору полномочия, решение дел с соседними ханствами предоставлено единственно ему и что вследствие этого, центральное правительство в С.-Петербурге отклоняет от себя всякое непосредственное участие в переговорах. Эти попытки бухарцев доказывают как чувствительна им потеря Самарканда — этой «жемчужины мира средоточия вселенной» и проч.

Чтобы вернее склонить нас к уступке, Датха заявил, что эмир, из желания сделать угодное Белому Царю и тем заслужить его милость — запретил в Бухаре торг невольниками Эту меру можно бы было ценить как результат нашего политического влияния, если бы она действительно осуществилась. Последние сведения указали однако же, что торг невольниками существует во всей силе. Не зная чем ублажить русских государственных людей, Датха приводил наконец (при объяснениях с Т. С. Стремоуховым) и то, что никогда еще эмир не присылал ни сыновей, ни родственников своих, ни столь высоко поставленных лиц, а вот теперь это сделал, ради исходатайствования забвения прошлого и возвращения взятых городов. Получив в ответ замечание, что напрасно эмир в письме к Государю, а Кушбеги в письме к канцлеру, удалились от истины и [41] совершенно исказили ход недавних событий — Датха согласился с тем, что письма действительно грешат в этом отношении, но что сам эмир вовсе не хотел воевать с русскими и был принужден к этому своими мятежными подданными. Наконец для России несколько городов не составят важного приобретения, тогда как для Бухары это почти вопрос о существовании.

На просьбу о сложении контрибуции, датхе возражено, что эта мера была необходима: во первых, для пополнения военных издержек, сделанных из за враждебности Бухары, а во вторых и для того, чтобы мятежные подданные эмира, прикупившие его к войне, почувствовали на своем собственном имуществе и всю тягость ее. — Впрочем, настойчивость бухарцев может быть объяснена упорно повторявшимися слухами, что Государь Император имел в виду возвратить им Самарканд. Слухи эти не раз высказывались и в печати. Английский посол при нашем дворе сэр Александр Буканан уведомлял свое правительство (депешей от 1 ноября 1869 года), что возвратить Самарканд было желанием Императора, «но при этом встречалось только то затруднение, как это сделать без ущерба достоинству и без утраты гарантий за благосостояние населения, принявшего русское подданство». В другой депеше от 13 июля 1870 г. сэр Буканан сообщал лорду Гренвилю, что «намерение Его Императорского Величества было вывести войска из Самарканда, как только бухарский эмир исполнит свое обещание».

Далее пояснялось, что от эмира будут требовать: «не назначать никого правителем Самарканда, без одобрения генерала Кауфмана, смещать и наказывать назначенного таким способом правителя тотчас, как только его поведение, относительно подданных Императора, даст повод к справедливым жалобам». Заметив, что при таком порядке вещей, действительное управление областью останется в руках России, с. Буканан прибавляет: «нашли проще и желательнее, по крайней мере для России — сохранить [42] безусловное обладание городом, который по его положению на верховьях Зеравшана, держит Бухару точно в горсти».

Ничего нет мудреного, что все такие соображения, предположения и слухи доходили, тем или другим путем, и до бухарцев.

По возвращении бухарского посольства в Ташкент, 1 марта 1870 г., генерал-губернатор в тот же день послал к эмиру письмо с нарочным, которому приказал присмотреться по дороге, к расположению умов населения и к военным приготовлениям, о которых доходили отовсюду слухи. Лазутчики сообщали о беспрерывных сношениях эмира с соседними ханствами, что давало повод опасаться общей коалиции. Нарочный вернулся, впрочем, с успокоительными сведениями, и Тюря-Джан, 8-го апреля, был отпущен. Не весел был кортеж бухарской миссии: датха предчувствовал невзгоду, так как ни одна из просьб эмира не была исполнена. Бедный Тюря-Джан попытался было тронуть сердце генерал-губернатора письменной просьбой, поданной им на торжественной аудиенции 2 марта. «Я приехал в Ташкент, писал принц, с твердою верою в сердце, что Ваше Превосходительство сделаете это (дело идет о возвращении Самарканда) лично ради меня, чтобы я не вернулся на родину опозоренный, с лицом, раскрасневшимся от стыда перед эмиром, моим отцом, и перед народом». Надежда эта оказалась напрасною.

Датха действительно впал в немилость, а Тюря-Джан потерял всякое преимущество перед остальными братьями.

Так как тревожные слухи о замыслах Хивы и участии ее в волнениях и беспорядках киргизов оренбургского ведомства распространялись еще с осени 1869 года, то из форта Перовский был выдвинут отряд на Куван-Дарью с тем, что в случае неполучения сведений о Сыддыке, отряд должен был идти дальше на Яны-Дарью, которой Сыддык никак миновать не может. Другой рекогносцировочный отряд из 2-х сотен казаков, выступив, 24-го [43] октября, из Джизака, прошел в 15 дней 380 верст к самым Буканским горам, вплоть до хивинской границы и, не встретив никаких препятствий, поставил знаки на новой нашей границе, определенной автором этих строк по соглашению с прибывшим к отряду бухарским уполномоченным.

Современно этим движениям наших отрядов в Кизил Кумы, эмир подчинял своей власти отпавшие от Бухары города: Гиссар, Куляб, Дейнау и прочие. Наиболее опасный для эмира Кулябский бек, Сары-Хан, был разбит и бежал, а усмиренные города испытали на себе всю строгость неумолимого и мстительного своего повелителя. По взятии Куляба, эмир направился в Каратегин, подчиненный Кокану, обвиняя каратегинского бека, Шир-Али-бия, в поддержке Сары-Хана. Шир-Али принужден был бежать в коканские пределы, а эмир посадил на его место своего бека и присоединил Каратегин к своему ханству. Худояр-Хан обратился к генерал губернатору с жалобой на эмира, который, в свое оправдание, представил письмо Шир-Али-бека, сильно его компрометировавшее. Худояр-Хан объявил письмо подложным, а все дело — коварною интригой эмира, а в доказательство подложности печати, приложил одно деловое письмо Шир-Али, для сличения. Действительно оказалось, что печать, приложенная к письму, доставленному эмиром, совершенно отличается от подлинной, как небрежностью резьбы, так и не вполне правильною формою, что давало повод считать ее плохим, и на скорую руку сделанным, снимком с подлинной.

Не желая допустить своих соседей до серьезной ссоры и склоняясь, по многим причинам, на сторону Худояр-Хана, генерал-губернатор написал эмиру, чтобы он принял к руководству в своих будущих отношениях одно правило: «мои друзья да будут вашими друзьями, мои враги — вашими врагами», за тем указывалось, что коканский хан уже 3 года живет с нами в мире и свято соблюдает [44] заключенные условия, а потому он должен, в равной степени с эмиром, пользоваться покровительством русского Государя; вследствие этого эмиру было предложено возвратить Каратегин законному владетелю. В то же время Худояр-Хану был дан совет отложить, на время, предпринимаемую им экспедицию для возвращения Каратегина силою.

Не дождавшись ответа, Шир-Али-бий перевалил через горы в Каратегин, но был разбит соединенными силами кулябского и гиссарского беков и взят в плен. Генерал-губернатор посоветовал коканскому хану отправить в спорную территорию прежнего законного владетеля, Музафар-Шаха, чем должен был удовлетвориться и бухарский эмир, которого также просили отпустить зато коканского вождя из плена. Эмир исполнил и эту просьбу.

Таким образом, наше посредничество, уладило каратегинское дело, грозившее было серьезной распрей между Коканом и Бухарой. Это еще более подняло авторитет русского имени.

Неурядица последнего года, междоусобия и взаимные грабежи повлияли весьма неблагоприятно на благосостояние подданных эмира, а это, вместе с политическою распущенностью народа, выразилось появлением множества разбойничьих шаек, вторгавшихся иногда и в наши пределы. В особенности отличалась шайка Бабана, грабившая по дороге между Джамом и Катты-Курганом. Так как зиаддинский бек, (пограничный с нами) откровенно сознался в своем бессилии, то генерал-губернатор приказал принять все меры к уничтожению шайки, хотя бы она была застигнута и вне наших пределов. В средине декабря 1869 г., по получении известия о появлении шайки Бабана в 300 человек, из Катты-Кургана были двинуты полторы сотни казаков, которые настигли шайку в 18 верстах за нашими пределами и частью порубили, частью разогнали разбойников. 25 пленных были отправлены к зиаддинскому беку, который и велел их зарезать. [45]

Еще до возвращения Тюря-Джана из С.-Петербурга, в Ташкенте распространился слух, будто эмир, недовольный результатом посольства, объявил народу о неизбежности новой войны с русскими и вступил поэтому в переговоры с Хивою и Афганистаном. Задержка в уплате контрибуции придавала этому слуху еще большее значение, но все это оказалось лишенным всякого основания, и наш нарочный, посланный к Эмиру с уведомлением о прибытии Тюря-Джана, сообщил, что Бухарцы напротив сами боятся нашего движения к ним, о наступлении же, конечно и не думают. Желая окончательно успокоить бухарцев, в этом отношении, генерал-губернатор, под предлогом ответа на многократные посольства эмира и, в особенности, на любезность, оказанную им посылкою любимого своего сына к Высочайшему двору, решился отправить в Бухару посольство, возложив эту миссию на полковника Носовича и придав ему свиту из 8 лиц и конвой из 50 казаков.

Посольство это было принято с большим почетом и выполнило возложенную на него миссию весьма успешно. Народ также относился к русским довольно ласково, чему способствовало то обстоятельство, что вместе с посольством пришла в Бухару и вода, пущенная по распоряжению Абрамова. Куш-беги{12} в разговорах с нашим послом между прочим высказал желание эмира получить 4000 ружей и мастеров для литья пушек, так как в случае войны с афганцами, ему нельзя будет обойтись с настоящим запасом оружия. Эта просьба конечно подала повод разъяснить эмиру: как он должен вести себя относительно Афганистана. Единственный результат нашего посольства заключался в успокоительных сведениях относительно политики эмира и общего настроения в Бухаре. Эмир [46] вполне сознавал, что прочность его власти внутри ханства, зависит от поддержки, которую мы ему оказали и дал понять, что ради сохранения за собою престола своих предков, он готов даже стать в зависимое от нас положение. Эмир отклонил от себя всякую солидарность с замыслами кабульцев и шахрисябзсцев и решился не допускать Шир-Али-Хана утвердиться на правом берегу Аму-Дарьи.

Почти одновременно с прибытием в Бухару нашего посольства, явилось туда и посольство от кабульского эмира.

Еще раньше прибыли сюда послы турецкий и хивинский. Что за переговоры велись между эмиром и всеми этими послами — неизвестно. Говорят однако же, что дело шло о составлении союза против России и что Эмир соглашался на это лишь при условии, что союзники самым делом, а не на словах только, признают его главенство. Так по крайней мере можно судить из следующих слов, сказанных эмиром послам афганским и хивинским: «я сильно и не один раз поплатился за то, что начинал войну... вы говорите мне, что я старший, приглашаете меня стать во главе... пусть сначала ваши ханы приедут ко мне, поклонятся мне и тем докажут мне, что признают мое главенство».

Такое требование, понятно, более походило на отказ, чем на согласие. Тут к тому же, подоспело русское посольство, торжественный прием которого показал искателям союза несбыточность их надежд, и с того дня турецкое и афганское посольство перестали показываться на улицах.

Мелкие и, полунезависимыя бекства: кштутское, магиянское, мачинское, фарабское и проч., занимающая все пространство между зеравшанским округом, коканскими владениями и ходжентским уездом, по верховьям реки Зеравшана, составляли поэтому черезполосное владение бухарского эмира и служили убежищем для всего, что имело причины нас бояться или от нас укрываться. Бекства эти никогда не подчинялись, на самом деле, ни одному из соседних ханов. Генерал-губернатор решился держаться, [47] относительно их, той же политики, какою руководился прежде эмир: предоставить их самим себе, не вмешиваясь в их внутренние дела и заботясь только о том, чтобы заставить их уважать неприкосновенность наших границ. Мы не изменили этому взгляду даже и после нападения, сделанного беками названных владений на отряд генерала Абрамова, возвращавшийся из экспедиции, снаряженной для исследования верховьев Зеравшана и озера Искандер-Куля. Но с появлением в заравшанском округе магианских и кштутских партизанов-разбойников, посланных беками с целью заставить нас отдать им какие-то два спорных кишлака, у нас решено было задать беспокойным соседям необходимый урок. Во всех этих нападениях можно было предполагать и другую, более сильную руку, указанную и голосом народа. С некоторого времени замечена была перемена к худшему в отношениях к нам шахрисябзских беков: напуганные прошлогодними рекогносцировками, беки эти сначала присмирели и с готовностью исполняли все наши требования, но со времени прибытия афганского посольства, беки совершенно изменили и тон свой и поступки.

В конце июня 1870 г., на казаков, посланных из Самарканда к нашему сборщику зякета, было сделано нападение. Чиновник наш почерпнул откуда-то сведение будто нападение это произведено известным разбойником, Айдар-Ходжею, пользовавшимся особым покровительством Шахрисябзских беков, у которых служил в качестве посыльного. На требование выдачи этого разбойника беки отвечали, что ни по шариату, ни по совести, выдать невинного не могут, так как Айдар-Ходжа в нападении не только не участвовал но и был в это время совершенно в другом месте. На повторение нашего требования, беки отвечали молчанием. Тогда решено было покончить наконец с беками, которые зашли уже слишком далеко, чтобы можно было поверить еще раз их обещаниям, вызванным опасностью. 7 августа два отряда наши, под общим [48] начальством генерала Абрамова, двинулись двумя дорогами: на Джам и Кара-Тюбе, а накануне эмиру было написано, чтобы он выслал своих чиновников для немедленного принятия от нас в свое подданство, имеющего быть занятым, Шахрисябза. Город этот{13} взят штурмом 14 августа и немедленно передан во власть эмира, так что отряд к 25 августа возвратился уже в Самарканд, разрушив Фарабское и Магианское укрепления и объявив эти бекства упраздненными.

Шабрисябзские беки бежали в Кокан, но были там схвачены, по приказанию Худояр-Хана, и выданы в наши руки. Остальные мелкие беки явились сами с изъявлением покорности и с просьбою принять их в подданство Белого Царя. Айдар-Ходжа, послуживший яблоком раздора, также попал в наши руки и был предан суду в Самарканде. К чести нашего суда надобно сказать, что Айдар-Ходжа был оправдан. И так гроза разразилась над Шахрисябзом только по поводу не получения ответа на один исходящей нумер... Это однако же все равно: как-нибудь надо же было покончить с этим соседом.

Занятие Карши и Шахрисябза и немедленное возвращение их законной власти эмира, произвело сильное и благоприятное для нас впечатление у соседей: они видят в этом во первых, подтверждение наших всегдашних уверений о нежелании нашем расширять пределы государства, а во вторых — выгоды, истекающие из нашей дружбы и невыгоды навлекать на себя наше неудовольствие.

Программа дальнейших наших отношений заключалась в поддержке эмира внутри его владений и ослаблении враждебных ему начал. Неурожай 1870 г., пошатнувший благосостояние всего Туркестана, выразился в Бухаре страшным голодом. Забота о самих себе вынудила нас [49] запретить вывоз хлеба за пределы Туркестанского края. Мера эта не была отменена даже и после усиленных просьб эмира, которому лично генерал-губернатор послал, впрочем, в виде подарка 100 ароб хлеба. С весной 1871 года толпы голодных бедняков стали бродить по Ханству, производя иногда насилия. Среди населения пошла молва, что голодом Бухара обязана русским, которые давали ей воду Зеравшана лишь в незначительном количестве, а когда почувствовался недостаток в хлебе, то запретили вывоз его. Такие слухи усиливали, конечно, враждебное к нам настроение народа и делали положение эмира весьма затруднительными. Под конец стали уже поговаривать о каких то приготовлениях эмира, сношениях его с Афганистаном и Коканом и проч. Возвышение цен на соль, привозимую из Карши, придавала слухам некоторое вероятие, так как говорили, будто эмир наложил на соль новую пошлину в отплату нам за хлеб.

Казалось бы, что тяжелый урок, преподанный, эмиру, и следовавшие за тем сношения — подготовили нам в бухарском властителе послушного и покорного вассала, но было также очевидно, что этот деспот бессилен перед сложившимися обстоятельствами, перед голодным и волнующимся народом, перед автополитическими стремлениями беков и перед неугомонным фанатизмом мулл.

Все это подкрепляет только давно составившееся мнение, что в случае каких либо недоразумений наших с эмиром — народ от него отшатнется и станет на нашу сторону. Эмира ненавидят. Против него беспрестанно составляют заговоры. Тайные гонцы то и дело являются в Ташкент с письмами не только от разных беков и приближенных эмира, но даже от его приятелей. Просьбы о содействии перевороту, приглашения занять Бухару и, если не навсегда присоединить ее к России, то хотя сменить при этом ненавистного эмира — вот в чем заключается обыкновенно содержание этих писем. [50]

По поводу слухов, о приготовлениях эмира возникли у нас дипломатические сношения, которые и вызвали со стороны эмира категорическое заявление, что он намерен твердо держаться установившихся отношений доверия и дружбы и что он совершенно уверен в прямоте и чистосердечности уверений генерал-губернатора, относительно пожелания мира и спокойствия.

Поездка генерал-губернатора в Самарканд убедила его однако же, что на деле эмир далеко не так уверен в миролюбивом направлении нашей политики, а бывшие до тех пор примеры начатия нами компаний не иначе как весною, заставляли его каждую весну делать разные приготовления «на всякий случае». Каждую весну в бухарском ханстве пробуждалось тревожное ожидание нашего нашествия со всеми его последствиями. Тревожное и воинственное настроение настойчиво поддерживалось враждебною нам партией.

Чтобы уяснить себе положение дел в ханстве и ближе познакомиться с личностью эмира, а также чтобы уверить как его, так и его подданных в неуклонности наших стремлений поддержать в ханстве власть эмира и стать относительно соседей в доверчивые и мирные отношения — генерал-губернатор командировал в Бухару д. с. с. Струве, которому поручил также узнать: как понимает эмир предстоявшую ему роль, в случае нашего движения на Хиву?

Результатом поездки г. Струве была окончательная уверенность, что эмир вполне понимает и ценит твердую и мирную политику, которой мы держались в отношений его со времени кампании 1868 года.

Из партий, влияющих на дела в Бухаре, наибольшим значением пользуется партия мира. Однако же эмир не в силах оттолкнуть и враждебную ей, так долго господствовавшую в совете отцов его.

По поводу предполагавшегося движения на Хиву, эмир высказался, что он готов служить всем, чем может и предоставляет нашему отряду право пройти через [51] бухарские владения, обещая снабдить его всем необходимым. — «Ваши враги — мои враги, ваши друзья — мои друзья», пояснил эмир, в доказательство того, что помнит затверженный урок! Г. Струве получил богатые подарки: множество парчовых, бархатных, шитых золотом, шалевых и шелковых халатов, несколько лошадей с полным убором и прочее. Эмир предложил ему, говорят, 30.000 коканов серебряной монетою — но посол наш вероятно не принял денег, так как, во первых, это не в его характере а во вторых, ему известны были, весьма недвусмысленные взгляды генерал-губернатора на денежные субсидии от ханов. Касательно торга невольниками г. Струве донес, что по тщательном исследовании, он убедился в прекращении этого торга, из уважения к желанию генерал-губернатора. — Впоследствии мы увидим насколько верно было это сведение.

Справедливость требовала, в свою очередь, доказать эмиру чем-нибудь искренность наших уверений в дружбе. Случай к этому скоро представился. В начале июня 1871 года в Самарканд явился шахрисябзский бек Тохтамыш-бий, попавший в опалу и бежавший от гнева своего повелителя. С минуты своего назначения, бек этот отличался неизменною преданностью русским, и во время поездки генерал-губернатора в Самарканд явился туда с приветствием и лично участвовал в празднествах и народных играх, устроенных по этому случаю.

Говорят, что это-то поклонение Тохтамыша русской власти и возбудило против него неудовольствие эмира, который, посетив Шахрисябз, сместил Тохтамыша и конфисковал все его имущество. Между нами и Бухарой не существовало картельной конвенции о взаимной выдаче перебежчиков, мы однако же постоянно настаивали на нашем праве требовать выдачи наших беглых. Справедливость требует сказать, что эмир ни разу не исполнил ни одного такого требования. [52]

Чтобы подать эмиру пример, а также чтобы доказать ему искренность намерения нашего всегда поддерживать его перед подданными, генерал-губернатор решился выдать Тохтамыша, напомнив, впрочем, эмиру о высшем праве государя: миловать и прощать.

Тохтамыш был отправлен с полковником Колзаковым, посланным в Бухару для выражения эмиру соболезнования по случаю кончины сына его Тюря-Джана (Сеид-Абдулла-Фаттах-Хана{14}). Эмир внял ходатайству генерал-губернатора и помиловал Тохтамыша.

По мере водворения мира и спокойствия в бухарском ханстве, вопрос о размере и порядке пользования водою Зеравшана все чаще выступал на арену дипломатических сношений. Для выяснения этого важного вопроса осенью 1871 года образована была в Самарканде коммиссия, в трудах которой приняли участие и назначенные эмиром специалисты. До сих пор гидравлические сооружения в окрестностях Самарканда поддерживались на счет особого ежегодного сбора с землевладельцев, пользовавшихся водою. Вкладчиками были почти исключительно бухарские подданные, для которых собственно и важен вопрос о поддержании в реке надлежащей высоты воды. Поэтому ремонтные работы производились обыкновенно под надзором зиауддинского бека, ближайшего нашего соседа. Каждый год половодье сносило до основания все работы предшествовавшего года и каждый год сооружения возобновлялись. Такой порядок влечет за собою, во первых, излишнюю трату материальных средств и труда, а во вторых, упускает массу воды в промежуток времени, пока сооружения будут окончены. По этому выгоднее было бы устроить раз на всегда солидные сооружения, хотя бы с пособием от казны и затем погашать этот долг теми [53] же ежегодными взносами, которые поступали до сих пор в безотчетное распоряжение зиауддинского бека.

Такой порядок выгоден еще и в том отношении, что он установит правильный налог на иностранных потребителей в пользу наших сооружений и тем усилит наше значение, а во вторых даст в наши руки еще более средств управлять водою Зеравшана, а следовательно, и урожаями в Бухаре. Влияние же на хозяйство и благосостояние бухарских провинций усилит конечно и наше политическое влияние, о степени которого можно судить уже и теперь по той готовности, с какою, например, эмир отказался от права сноситься с турецким султаном помимо нашего генерал-губернатора.

Вопрос о сношениях Бухары с Портой возник по поводу некоего Абул-Хая, выдававшего себя в Константинополе за бухарского посла и компрометировавшего политику эмира. Результатом возникшей по этому поводу переписки было то, что эмир не только отказался от непосредственных сношений с султаном, но и обещал выразить это письмом, которое конечно навсегда подорвет перед Портой кредит проходимцев, подобных Абул-Хаю. Правда, что простое обещание, ни к чему не обязывает, но опыт указал, что также мало обязывают азиатских властителей и формальные договоры.

Несмотря однако же на такие дружественные отношения с эмиром, весна 1872 года принесла с собою те же обычные опасения, те же слухи о предстоящей войне, те же надежды на помощь афганцев и содействие англичан. Генерал-губернатор и на этот раз нашелся вынужденным успокоить эмира на счет наших намерений и предложил ему в видах успокоения умов, прислать в Ташкента посла, который бы во очию убедился в отсутствии каких бы то ни было приготовлений с нашей стороны.

Предложение это было принято и принесло ожидаемые результаты. Приезд посла дал повод отправить вместе с [54] ним в Бухару агента министерства финансов г. Петровского, хорошо ознакомившегося с положением среднеазиатской торговли и способного выполнить возложенную на него задачу: определить, в какой мере бухарский рынок принадлежит нам и в какой степени своевременно закрыть его окончательно для английских товаров?

Наблюдения этого агента неопровержимо доказали, что торговое влияние наше на бухарский рынок ничтожно и что рынок этот принадлежит не нам. Что касается политического влияния, то венец его — уничтожение торга невольниками — оказался мыльным пузырем. В Ташкенте и ранее было известно через купцов, что торг этот существует по прежнему, но что русских чиновников не пускают на этот базар, а сами они не умеют или не хотят узнать истину. Однако же купцам не верили. Наконец г. Петровскому удалось видеть этот возмутительный торг непосредственно. Донесение его, впрочем, осталось без последствий, может быть и потому, что согласить такое явное противоречие с уверениями г. Струве казалось весьма трудным.

Как рынок — Бухара занимает первое место в ряду других среднеазиатских ханств, но, как мы сказали, она переполнена английскими товарами. Поправить дело можно, по нашему мнению, только тремя средствами: организовать солидную русскую компанию для непосредственной торговли с Бухарою, соединить азиатские рынки с нашими мануфактурами железным путем, для облегчения доступа нашим товарам или, наконец, занять рынок непосредственно. Дальнейшие события укажут, какой из этих трех мер придется отдать предпочтение.

Как бы ни было твердо намерение наше сохранить нынешние наши границы, но в каждую данную минуту обстоятельства могут свернуться в такой узел, развязать который придется способом Александра Македонского.

Самое простое и постоянно грозящее обстоятельство — это смерть нынешнего эмира. Приемники азиатских деспотов [55] никогда не считают себя обязанными исполнять в точности условия, заключенные их предшественниками, которые и сами-то держатся уговоров только условно — пока это им выгодно — или пока над ними есть гроза. Весьма возможно поэтому, что со смертию эмира, нам придется начинать сызнова и вразумлять его преемника теми же средствами какие были употреблены и для нынешнего.

Лучшее средство для вразумления азиатских деспотов, конечно, не дипломатия, а стрелковая цепь. Не какому-нибудь полуграмотному Бердыкулу{15} обязаны мы обаянием русского имени и добропорядочным поведением соседних ханов, а нашим скромным линейным батальонам, нашим стрелкам, нашим казакам!

Беспрекословная покорность, с которою эмир соглашался пропустить наши войска чрез свои владения во время хивинской экспедиции 1873 года, готовность, с какою он поспешил снабдить наш голодный отряд хлебом — все это не признаки бухарского к нам расположения, а признаки спасительного страха.

Просьба о хлебе была написана, конечно, в таком смысле, что вот-де в Хала-ата отряд простоит несколько дней и желательно бы было покормить людей свежим хлебом, а потому его высокостепенство сделает большое одолжение, если предложит своим купцам привезти на этот пункт тысяч пять пудов муки. Уж одно количество требуемой муки указывало, что дело шло вовсе не о том, чтобы покормить людей свежим хлебом, а чтобы и было с чем идти дальше. Эмир, конечно, прекрасно знал, в каком затруднении находился русский отряд и поспешил задобрить голодного льва: 400 батманов (3,200 пудов) муки, 50 батм. ячменя и 30 батм. рису были немедленно посланы им в подарок [56] генерал-губернатору с предупреждением в письме, что плату за этот хлеб он примет как оскорбление.

«Дорого яичко в Велик день» говорит русская пословица, а велик день туркестанского отряда и случился как раз в это время: не приди хлеб из Бухары — пришлось бы может быть вернуться... Понятно, что любезность эмира была оценена по достоинству. Вот что писал эмиру генерал-губернатор от 23 апреля: «Любезное и широкое гостеприимство, оказанное вами войскам великого белого царя, во время пути следования их по вашим владениям, вызывает меня еще раз выразить вам мою искреннюю признательность за ваши соседские чувства к нам». Далее сообщалось, что в виду предстоящего трудного перехода до Уч-Учака, чрез безводную степь и пески, и для освобождения некоторого числа верблюдов для перевозки воды, в Хала-ате оставляется часть тяжестей, под прикрытием небольшого отряда, который в то же время оградит и бухарские владения от хищных хивинцев. Затем, в знак особого внимания, эмиру докладывалось, что войска здоровы, что «все от меньшого до старшего жаждут встречи с неприятелем...» и что «обо всем этом сообщается его высокостепенству, как верному нашему другу и союзнику».

Верный друг и союзник получил, сверх письменной признательности, и материальное вознаграждение: всю песчаную безводную пустыню по правому берегу Аму-Дарьи, до самых границ занятого нами населенного района. Таким образом по сю сторону Аму-Дарьи нет уже ни пяди хивинской земли.

Бывший секретарь американского посольства в Петербурге г. Скайлер ездил в Бухару как раз во время экспедиции и потому имел возможность довольно близко познакомиться с расположением умов жителей. Вот что говорит он в депеше своей к маршалу Джуэль от 7 марта 1874 года:

«В начале экспедиции Бухара устрашилась мысли, что [57] силы русских двинулись также и на нее; страх был так велик, что купцы выслали даже свои товары, а затем и сами отправились вслед за ними в Самарканд — подальше от беды. Наконец, на Бухару напала такая паника, что население предложило схватить своего эмира и выдать его русским. Но эмир притворился другом: он встретил русских на своей границе, вышел к ним с дарами и отправил с экспедициею своего посла. Он отпустил русским запасы и верблюдов, а сам между тем наблюдал, какие личные выгоды можно извлечь из данного положения, и пока одною рукою он отправлял к русским медоточивые послания и заезженных верблюдов, — другою он благословлял и снабжал деньгами троих туркменских старшин, которые и отправились из Бухары в Хиву. Русские предпочитают смотреть сквозь пальцы на его образ действий, а за равнодушие, с каким эмир взглянул на возведение на бухарской почве форта св. Георгия, они даже подарили ему полоску земли на правом берегу Аму-Дарьи, — давно бывшей предметом раздора между Бухарой и Хивою».

И так беспрепятственностью движения наших войск, мы обязаны не дипломатии, а страху, внушенному самими войсками. Хотя эмир, как оказывается, действовал не по доброй воле, а под гнетом собственных подданных, тем не менее, по окончании похода, в Бухару отправлено было посольство с камергером Струве во главе, чтобы почтить эмира выражением благодарности за его содействие. Это было последнее прощание нашего дипломата, назначенного уже уполномоченным при Японском дворе. Прием, сделанный г-ну Струве, превосходил все прежние по внимательности и предупредительности, коими его окружали. Бывший при отряде бухарский посол осведомился какие вина предпочитает г. Струве и закупил у маркитанта несколько ящиков шампанского, которые и были отправлены с караваном вслед за посольством. При следовании от Бухары к Карши, где в это время был эмир, таких караванов с запасами было [58] выслано два: один заранее по караванной дороге, другой с посольством, шедшим на прямик. Вообще раздолье было полное и стало таки в копейку бухарцам. Г. Струве счел не лишним заключить с эмиром новый договор, повторявший от слова до слова большую часть статей трактата 1868 года. Не знаем, для чего это понадобилось — разве для того, чтобы еще раз напомнить эмиру о необходимости когда-нибудь исполнить те статьи, которые до сих пор остаются только на бумаге?

Прилагаем здесь текст самого договора:

Статья 1-я. Пограничная черта между владениями Его Императорского Величества Императора Всероссийского и его высокостепенства эмира бухарского остается без изменения.

С присоединением ныне к русским владениям всех хивинских земель, лежащих на правом берегу реки Аму-Дарьи, прежняя граница владений бухарского эмира с Хивинским ханством, идущая на запад от урочища Хал-ата, по направленно к тогаю Гугертли, на правом берегу Аму, уничтожается. К владениям бухарского эмира присоединяется земля, заключающаяся между прежнею бухаро-хивинскою границею, правым берегом Аму-Дарьи, от Гугертли до тогая Мешекли включительно и чертою, идущею от Мешекли к точки соединения прежней бухаро-хивинской границы с граничною чертою Российской империи.

Статья 2-я. С отделением правого берега Аму-Дарьи от Хивинского ханства, все караванные дороги, ведущие из Бухары на север, в русские владения, проходят через земли, исключительно бухарские и русские. За безопасностью караванного и торгового движения по этим дорогам будут блюсти оба правительства русское и бухарское, каждое внутри своих пределов.

Статья 3-я. В той части реки Аму-Дарьи, которая принадлежит бухарскому эмиру, предоставляется свободное плавание по реке, наравне с бухарскими судами, русским [59] пароходам и другим русским судам, как правительственным, так и частным.

Статья 4-я. В тех местах на бухарских берегах Аму-Дарьи, где окажется необходимым и удобным, русские имеют право устраивать свои пристани и склады для товаров. Наблюдение за безопасностью и сохранностью этих пристаней и складов берет на себя бухарское правительство. Утверждение выбранных мест для пристаней зависит от высшей русской власти в Средней Азии.

Статья 5-я. Все города и селения бухарского ханства открыты для русской торговли. Русские купцы и русские караваны могут свободно разъезжать по всему ханству и пользуются особенным покровительством местных властей. За безопасность русских караванов внутри бухарских пределов отвечает бухарское правительство.

Статья 6-я. Со всех без исключения товаров, принадлежащих русским купцам, идущих из русских пределов в Бухару или из Бухары в Россию, будет взиматься в Бухаре по два с половиной процента со стоимости товаров, подобно тому как и в Туркестанском крае взимается одна сороковая часть. Сверх этого зякета, не будут взиматься никакие посторонние, добавочные пошлины.

Статья 7-я. Русским купцам предоставляется право беспошлинного провоза своих товаров через бухарские владения во все соседние земли.

Статья 8-я. Русским купцам будет дозволено иметь в бухарских городах, где окажется необходимым, свои караван-сараи, в которых бы они могли складывать свои товары. Тем же правом будут пользоваться бухарские купцы в городах Туркестанского края.

Статья 9-я. Для наблюдения за правильным ходом торговли и за законным взиманием пошлины, а также и для сношений по купеческим делам с местными властями предоставляется русским купцам право иметь во всех бухарских городах торговых агентов. Право это [60] предоставляется и бухарским купцам в городах Туркестанского края.

Статья 10-я. Торговые обязательства между русскими и бухарцами должны быть исполняемы свято и ненарушимо, как с той, так и с другой стороны. Бухарское правительство обещается следить за честным исполнением всяких торговых сделок и добросовестным ведением торговых дел вообще.

Статья 11-я. Русским подданным, наравне с подданными бухарскими, предоставляется право заниматься в бухарских владениях разными промыслами и ремеслами, допускаемыми шариятом, так точно как это дозволено и бухарским подданным в русских владениях, по отношению к промыслам и ремеслам, допускаемым русскими законами.

Статья 12-я. Русским подданным предоставляется право иметь в ханстве недвижимое имущество, т.е. покупать дома, сады и пашни. Имущество это облагается поземельною податью наравне с имуществом бухарских подданных. Тем же правом будут пользоваться и бухарские подданные в пределах Российской империи.

Статья 13-я. Русские подданные приезжают в бухарские владения с выданными им от русского начальства билетами на свободный проезд за границу; они имеют право свободно разъезжать по всему ханству и пользуются особенным покровительством бухарских властей.

Статья 14-я. Правительство бухарское ни в каком случае не принимает к себе разных выходцев из России, являющихся без дозволительного на то вида от русской власти, к какой бы национальности они ни принадлежали. Если кто из преступников, русских подданных, будут скрываться от преследования законом в пределах бухарских, то таковой изловится бухарскими властями и доставится ближайшему русскому начальству.

Статья 15-я. Дабы иметь непрерывное, [61] непосредственное сношение с высшею русскою властью в Средней Азии, эмир бухарский назначает, из числа своих приближенных доверенное лицо постоянным посланцем и уполномоченным от себя в Ташкенте. Этот уполномоченный будет жить в Ташкенте, в эмировском доме и на счет эмира.

Статья 16-я. Русское правительство точно также может иметь постоянного своего представителя в Бухаре при высокостепенном эмире. Уполномоченный русской власти в Бухаре, точно также как и уполномоченный в Ташкенте, будет жить в доме и на счет русского правительства.

Статья 17-я. В угоду Государю Императору Всероссийскому, и для вящщей славы Его Императорского Величества, высокостепенный эмир Сеид-Музафар, постановил: отныне, в пределах бухарских, прекращается на вечные времена постыдный торг людьми, противный законам человеколюбия. Согласно с этим постановлением, Сеид-Музафар ныне же рассылает ко всем своим бекам строжайшее в этом смысле предписание; в пограничные же города бухарские, куда привозятся из соседних стран невольники для продажи бухарским подданным, пошлется, кроме помянутого предписания о прекращении торговли невольниками, еще и повеление о том, что если, вопреки приказанию эмира, будут туда привозиться невольники, то таковых отобрать от хозяев и немедленно освободить.

Статья 18-я. Его высокостепенство Сеид-Музафар, от искренней души желая развить и упрочить дружеские соседские отношения, существующие для блага Бухары уже пять лет, принимает к руководству вышеизложенные 17 статей, составляющие договор о дружбе России с Бухарою. Договор этот написан в двух экземплярах, каждый на двух языках, на русском и на тюркском. В знак утверждения этого договора и принятия его к руководству для себя и для преемников своих, эмир Сеид-Музафар приложил свою печать. В Шааре, в 28-й день сентября 1873 года, месяца шагбана в 19-й день 1290 года. [62]

Из 18-ти статей нового договора как видно действительно новыми были только те, в которых говорилось о присоединении к Бухаре пустыни от Хал-ата до Мешекли, о свободном плавании русских судов по Аму-Дарье, о праве русских устраивать пристани на бухарском берегу, об учреждении постоянных дипломатических агентов бухарского — в Ташкенте и русского — в Бухаре, о выдаче русских преступников, в случае бегства их в бухарские владения и наконец об уничтожении торга невольниками. Статьи, касающиеся до плавания по реке, учреждения консульства, выдачи беглых, и торга невольниками — точно также как взятые из прежнего договора — о беспрепятственном допуске русских людей во все города ханства, об учреждении караван-башей и караван-сараев, где бы ни вздумалось — все это по меньшей мере излишне. Мы требуем, во первых, таких вещей, какими не в силах пользоваться и потому бухарцы привыкают считать договор пустым разговором, во вторых, мы настаиваем на таких вещах, какие не во власти эмира напр. — выдача беглых и уничтожение торга невольниками — договор опять теряет практическое значение.

Когда мы заведем судоходство по Аму-Дарье, то, конечно, и без договора бухарцы препятствовать плаванию не будут. Когда вместо единственного русского купца явится «множественное число», то и караван-сараи, конечно, понадобятся и найдутся без всякого участия бухарского правительства. Если наконец, мы сколотим средства содержать дипломатического агента в Бухаре, то и просить об этом эмира заранее не для чего. Что касается до свободных разъездов по ханству, то бухарцы всегда найдут средство удержать предприимчивость любознательного человека: «мы не поручимся, что вас там не зарежут» — вот фраза, которая прекрасно служила до сих пор бухарцам. Беглых наших в Бухаре ни разу еще разыскать не могли; даже пленных, о которых доходили в Ташкент слухи, мы не могли иногда выручить: [63] «отправлен в Чарджуй и там волею Божиею умер» — было ответом. Наконец, по поводу невольничьего рынка, мы должны сознаться, что все наши заявления служат только для самообольщения: рынок этот всегда существовал в Бухаре, а после договора 1873 года именно-то и усилился, так как в Хиве невольничество стало невозможным вблизи русских штыков! Вот что пишет по этому поводу г. Скайлер:

«Я сам, бывши в Бухаре в августе месяце, видел также открытый торг персиянами на базаре, и купил одного из них себе; но власти испугались, догадавшись, что я могу этим доказать их предательство относительно русских, и отобрали у меня невольника. Я тогда купил другого, чрез посредство своего слуги, и привез с собою сначала в Ташкент, а затем в Петербург. Это произвело скандал в Самарканде и Ташкенте, так как случилось именно в то время, когда пришло известие о том, что генерал Кауфман настоял на освобождении всех невольников-персиян в Хиве. Но факт покупки мною невольника на базаре понравился многим, как официальным, так и другим лицам, потому что я тем самым доставил правительству осязательное доказательство существования запрещенного торга».

Не знаем, что будет дальше — весьма вероятно, впрочем, что с отъездом г. Струве, которого бухарцы очень любили, дела пойдут иначе. Бухарский консул в Ташкенте сделался теперь неизбежною необходимостью. Новый наш дипломатический чиновник г. Вейнберг предпочитает лучше внушать к себе уважение чем любовь. Мы полагаем, что наши договоры не останутся уже мертвою буквою, что бухарцев заставят исполнять все статьи договоров и что, наконец в Бухаре будет учреждено русское консульство. [64]