Содержание
«Военная Литература»
Исследования

Глава 23.

О сталинской панике

Сталин производил на нас неизгладимое впечатление. Его влияние на людей было неотразимо. Когда он входил в зал на Ялтинской конференции, все мы, словно по команде. вставали и, странное дело, почему-то держали руки по швам. Он обладал глубокой мудростью и чуждой всякой панике логикой. Сталин был непревзойденным мастером находить в трудные минуты выходы из самого безвыходного положения. В самые трагические моменты, как и в дни торжеств, Сталин был одинаково сдержан. никогда не поддавался иллюзиям. Он был необычно сложной личностью. Сталин был величайшим, не имеющим себе равных в мире диктатором.

У. Черчилль

1

Никита Хрущев рассказал историю о том, что в 1941 году Сталин, узнав о германском нападении, страшно испугался, уехал в свою подмосковную дачу-крепость, полностью отошел от дел, никого к себе не вызывал, ни с кем не встречался, никого не принимал, не интересовался делами на фронте, на телефонные звонки не отвечал. Сталин находился в состоянии глубокой апатии. Это было полное самоустранение от выполнения всех государственных и партийных обязанностей. В состоянии крайней депрессии Сталин находился больше недели, и только 1 июля члены Политбюро заставили его вновь взять бразды правления в свои руки...

Эту легенду подхватили некоторые историки и повторили ее в тысячах книг, статей, в миллионах выступлений... Эта легенда служит самым главным доказательством сталинской "неготовности" к войне; дескать, он-то лучше всех знал, что армия к войне не готова, что армия обезглавлена, он боялся войны, хотел ее оттянуть, а узнав о нападении, окончательно перепугался и спрятался...

Эта легенда каждое десятилетие обретает как бы новую жизнь. Недавно в Британии вышла книга, в которой описаны параллельно биографии Гитлера и Сталина. Ну и понятно: Сталин страшно боялся, а когда Гитлер напал, то он и подавно перепугался до смерти. Толпа забывает вчерашние сенсации поразительно быстро. Потому такая книга для нового поколения обывателей — вроде открытия. В лондонских автобусах, на вокзалах, в метро повторяют: а вы знаете, что когда напал Гитлер...

Книга сразу стала мировым бестселлером. Пройдет немного времени, книгу забудут, но найдется новый открыватель, легенду повторит, и снова это будет звучать великим историческим открытием, и снова будут охать сэры и мистеры: а вы знаете, когда напал Гитлер...

Спорить бесполезно. Обиваю пороги издательств, предлагаю свои книги о войне, а в ответ: русские были совершенно не способны воевать, к войне они не готовились, армия была обезглавлена, Сталин это знал лучше других, не случайно, узнав о нападении, он перепугался и спрятался...

А между тем...

В страхе НИКТО так себя не ведет.

Теоретически Сталин мог бояться германского нападения до того, как оно совершилось. Но после того, как оно началось, Сталин должен был успокоиться.

2

Так уж мы устроены: боимся того, что должно свершиться. А то, что уже свершилось или свершается в данный момент, уже не так страшно или вообще не страшно. Вспомним, как ведут себя люди в кинотеатре во время демонстрации фильма ужасов. Зал затихает в страхе, когда на экране подозрительно скрипят лестницы и хлопают двери, опасность рядом, но мы не знаем, в чем она заключается, что она собой представляет, и это страшно. Но вот на экране появляется злодей (или резиновая акула, или еще какое чудище), и зал оживился, ужас больше не имеет той остроты, ибо зрителям теперь известно, в чем он заключается.

Знаменитый подводник капитан 2 ранга Петр Грищенко, который среди советских подводников имел самый большой боевой счет, описывает это состояние так: "Опасность, которая нас подстерегает, страшна только до того момента, пока она неизвестна. А как только она становится ясной — вы мобилизуете все силы на борьбу с ней. Здесь уж не до переживаний" (Схватка под водой. М.: Молодая гвардия, 1983. С. 123).

Не менее знаменитый летчик-испытатель Марк Галлай летал на ста двадцати четырех типах летательных аппаратов. О нем говорили, что он может летать на всем, что летает, и немножечко — на всем, что теоретически не должно летать. Галлай описывает состояние летчика в момент встречи с опасностью (а в работе летчика-испытателя опасность часто бывает смертельной): "Все моральные силы летчика мобилизованы на встречу с любой неожиданностью. Какой именно — он не знает (если бы знал, то она перестала бы быть неожиданностью, да и вообще была бы исключена). Когда наконец она раскроет себя, летчик, сколь это ни парадоксально, сразу успокаивается" (Через невидимые барьеры. М.: Молодая гвардия, 1965. С. 98).

Вспомним книги нашего детства. Вот Робинзон Крузо идет по своему острову и вдруг видит отпечаток босой человеческой ноги. Сам Робинзон босиком не ходил, и отпечаток явно больше его собственного. В дикой панике и ужасе он прячется в своей пещере. (Следует описание ужаса на две страницы.) На острове присутствует опасность, но Робинзон не знает, какая именно. Потом он узнает, что это всего-навсего людоеды, несколько десятков, они режут своих пленников, жарят на костре и пожирают их. Одним словом, ничего страшного.

У Вальтера Скотта в "Айвенго" это состояние описано несколько раз в разных ситуациях. Например, рыцари-вымогатели поймали купца Исаака из Йорка и готовятся кипящим маслом, раскаленными щипцами и прочими экзотическими инструментами и способами заставить его поделиться доходами. "Однако теперь, перед лицом действительной опасности, он был гораздо спокойнее, нежели раньше, когда находился во власти воображаемых ужасов".

И в той же книге: "Любители охоты утверждают, что заяц испытывает больший страх, когда собаки гонятся за ним, нежели когда он попадает им в зубы".

3

От книг детства перейдем к книгам нашей юности и в них найдем то же правило: когда самое страшное уже случилось, человек забывает свои страхи и успокаивается. Вот описание ареста в книге Александра Солженицына "В круге первом": "Арест выглядел грубовато, но совсем не так страшно, как рисуется, когда его ждешь. Даже наступило успокоение — уже не надо бояться... Странно, но сейчас, когда молния ареста уже ударила в его жизнь, Иннокентий не испытывал страха. Наоборот, заторможенная мысль его опять разрабатывалась и соображала сделанные промахи".

Люди, ждавшие ареста, принимают арест с облегчением. Это рассказывают и те, кого арестовывали коммунисты, и те, кого арестовывали фашисты, — первая ночь в камере — это сладкий успокаивающий сон, до того было много бессонных ночей в ожидании. Теперь неизвестность позади, можно спать спокойно.

Давайте поднимем тексты, которые принято считать классическими, и найдем, что Шекспир, Пушкин, Байрон, Гоголь, Диккенс, Достоевский, Гете, Толстой, Шиллер, Ремарк, Сенкевич, Золя, Цвейг — все говорят об одном: когда случилось самое ужасное — человек успокаивается. Это относится и к немцам, и к русским, к французам и американцам, к полякам, болгарам, евреям, китайцам, индийцам, к эвенкам и чукчам. Так может быть, грузин в таких случаях ведет себя иначе? Великий грузинский поэт Шота Руставели еще в XII веке утверждал, что грузины ведут себя как все. Но оставим литературу.

Эксперимента ради я опрашивал людей возле онкологической клиники. Каждый день в приемной люди ждут результатов: может, рак, может, нет. Люди в приемной сидят в обнимку со страхом, страх -- в их глазах, страх гуляет над их головами. А потом человека вызывают к врачу и объявляют: да, рак. Неизвестность прошла. Все человеку теперь ясно. И он успокаивается.

А еще я опрашивал людей, получавших смертные приговоры. Результат тот же. Самое страшное для всех — ожидание приговора: пятнадцать или вышак? А потом: встать, суд идет, именем Российской Советской... к высшей мере наказания — расстрелу. Спрашивал прошедших через это: ну и как? Отвечали: воспринимается с облегчением; пошумишь для порядка, но быстро приходит успокоение. Эдуард Кузнецов: "Свое новое положение приговоренного к смерти осознаешь быстро и привыкаешь к этому легко". Сам я в камере смертников не сидел, смертный приговор получил заочно. Меня вызвали в британское министерство иностранных дел и передали пламенный привет от Военной коллегии Верховного суда СССР. Поделюсь впечатлением: ночь после приговора спал сладким сном и видел счастливые сны, наступило полное облегчение и спокойствие, которое сопутствует мне уже многие годы. В жизни моей с того момента исчезли многие заботы и страхи.

4

Ожидание смерти страшнее самой смерти. Потому Геринг за три часа до казни покончил с собой. Чтоб не ждать.

И Сталин, и сталинские суды знали, что сам приговор не так страшен, как ожидание. Например, судьба Николая Бухарина была предрешена Сталиным лично, и ни один судья не посмел бы возразить. Но! Сталинский суд "удалился на совещание" и "совещался" семь с половиной часов. А потом граждане судьи появились, и один из них долго-долго читал почти бесконечный приговор, перечисляя множество ненужных деталей. Ну а в конце — как принято: вышак. В зале вместо публики сидели товарищи в сером. Тридцать три года спустя один из них, теперь уже заслуженный ветеран, выступал у нас в академии. О суде он рассказывал весело: мол, талантлив был Верховный Режиссер, умел представления устраивать — комедия с вынесением приговора смотрелась лучше публичной порки...

И на войне так же. Спросите каждого фронтовика, и вам ответят: ждать страшно, а в бою страх проходит, ждешь боя как облегчения. Генерал-лейтенант артиллерии Г.Н. Ковтунов:

"Хотя это может показаться парадоксальным, мы ждали, когда противник перейдет к активным действиям" (ВИЖ. 1981. N 7. С. 58). Есть свидетельства нетерпения маршала Жукова перед началом Курской битвы: ему хотелось, чтобы кончилось ожидание и чтобы немцы нанесли удар. У Владимира Высоцкого все возможные переживания человека выражены в песнях, и это тоже: "Мы ждем атаки до тоски..."

Так говорят и солдаты, и офицеры, и генералы. Да не только генералы. Цитирую запись из дневника доктора Геббельса от 16 июня 1941 года. До начала германского вторжения остаются считанные дни. В высшем руководстве Германии — нервное ожидание: "Фюрер живет в неописуемом напряжении. Это всегда так, пока боевые действия не начались. Он говорит, что, как только битва начнется, он станет совершенно спокоен. Я это наблюдал бесчисленное количество раз".

В момент, когда Гитлер напал, сталинский страх (если он был) должен был пройти. Сталин должен был успокоиться. Подтверждение этому — вся мировая литература, вся человеческая история и сама человеческая (и звериная) натура.

Сталин должен был успокоиться — это подтвердит любой психолог. Да вы это и без психолога знаете.

Есть особая порода сильных людей, которых принято называть врожденными лидерами. Сталин был самым ярким представителем этого типа. Таким людям присущи суровость и властность в любой нормальной обстановке, а когда ситуация ухудшается, они не проявляют признаков паники и трусости, но, наоборот, становятся веселыми и радостными. Именно эта особенность отличает их от простых смертных и привлекает к ним других людей. Таким, например, был авиаконструктор генерал-полковник авиации А.Н. Туполев. Вот как его обычно описывают: "А наш Дед всегда, когда что-нибудь не слава Богу, очень спокойный — не шумит, не ругает никого... Ну а когда все в порядке, тогда покрикивает, шумит, разносит..." (Галлай М. Третье измерение. М., 1979. С. 72).

Вот именно таким был и Сталин. Референт Сталина по вопросам авиации, авиаконструктор, генерал-полковник авиации А. С. Яковлев свидетельствует: "Во время войны я заметил в Сталине такую особенность: если дела на фронте хороши — он сердит, требователен и суров; когда неприятности — он шутит, смеется, становится покладистым" (Цель жизни. М., 1968. С. 503).

Так вот: не мог Сталин испугаться после того, как война уже началась. Поведение Сталина в первые дни войны, мягко говоря, нестандартное. Он вел себя так, как никто себя в страхе не ведет. Более того, он не похож и на самого себя. Свидетельство генерал-полковника Яковлева не единственное. Их много. В первые, самые страшные дни войны Сталин должен был улыбаться, шутить, смеяться.

Но он молчит. Он ни с кем не разговаривает, ничем не интересуется.

Чем же объяснить сталинское поведение?

Чем угодно.

Кроме страха.

5

Страх на короткое время оказывает парализующее воздействие, но страх быстро воплощается в интенсивную деятельность. Испуганный человек много и быстро говорит, он озирается, оглядывается, все тело подвижно, а руки как бы ищут для себя занятие. Испуганный человек теребит в руках шапку, крутит пуговицы, грызет ногти, поглядывает на часы, постоянно что-то ищет в карманах. Все это — свидетельства напряженной работы мозга. Страх — это одно из проявлений инстинкта самосохранения. Страх резко увеличивает физические силы, повышает четкость и ясность мышления. В страхе человек способен предпринять то, что без страха ему кажется невозможным. В страхе человек может выдумать то, до чего без страха не додумаешься. Если Александр Керенский переоделся медсестрой и на санитарной машине бежал из Зимнего дворца, мы скажем, что это страх. Если бы Сталин приклеил бороду и сбежал в Тибет или Парагвай, то мы бы сказали: это страх. Но проявлений страха в поведении Сталина не было.

После 1991 года архивы чуть-чуть приоткрылись, и исследователи получили доступ к тетрадям, в которых регистрировались посетители сталинского кабинета с 1927 по 1953 год. Выяснилось, что Сталин в первые дни войны работал, причем работал так, как мало кто на этой планете. Запись 21 июня 1941 года: "Последние вышли в 23.00". Но это вовсе не означает, что рабочий день Сталина завершился. После того как последние посетители вышли, он еще мог работать с документами сам, он вел телефонные разговоры, он работал не только в своем кабинете, но и в кремлевской квартире, и на дачах.

22 июня 1941 года прием посетителей начат Сталиным в 5.45. Он продолжался 11 часов без перерывов. Посетители: Молотов, Берия, Тимошенко, Мехлис, Жуков, Маленков, Микоян, Каганович, Ворошилов, Вышинский, Кузнецов, Димитров, Мануильский, Шапошников, Ватутин, Кулик...

Далее у Сталина на целую неделю — один сплошной рабочий день с перерывами. Прием посетителей начинается то в 3.20 ночи (23 июня), то в 1 час ночи (25 июня) и завершается ночами, то в 1.25 (24 июня), то в 2.40 (27 июня), то в 00.50 (28 июня). Прием посетителей продолжается по пять, шесть, двенадцать часов. Иногда рабочий день Сталина длится 24 часа с небольшими перерывами. Но повторяю — мы знаем только то, что в моменты перерывов в его кабинете нет посторонних. Но это еще не означает, что он в это время не работает.

А вот после этой недели в журнале регистрации посетителей два дня пропущены: 29 и 30 июня.

Хрущев рассказывал, что немцы напали, а Сталин испугался и убежал. Теперь выясняется, что после того, как немцы напали, Сталин работал семь дней на пределе человеческих возможностей и за этим пределом. А потом вдруг...

Если Сталин и боялся Гитлера, то после нападения он не мог испугаться еще больше. Выясняется, что он и не испугался в первый день войны, он работал, а в интенсивной работе забывается все. Эмоции отходят...

Если Сталин не испугался в первый момент, то мог ли он испугаться на восьмой день?

6

Загадка сталинского поведения в первые дни войны меня терзала давно. Разгадку я нашел в Третьяковской галерее. Можете со мной соглашаться, можете возражать, но лично меня найденный ответ удовлетворяет.

Итак, Третьяковка. Обычно я приходил к вечеру. Так повелось: в Бородинскую панораму поутру не пробиться. А за пару часов до закрытия...

И в Третьяковку тоже.

Я люблю второй этаж. Больше всего — пейзажи. Во мне не состоялся великий пейзажист. Сознавая загубленную потенцию, часами ревниво рассматриваю чужие холсты: осинки, березки, елочки. На каждом пейзаже местечко высматриваю, куда бы лучше противотанковую пушку всобачить. Чтоб скрыть ее напрочь от вражьего глаза.

А самая моя любимая картина — "Ночь на Днепре" Куинджи. Картину эту никогда не встречал в репродукциях. Ее невозможно копировать: черная ночь, 41 оттенок черного цвета, зеленая луна, того цвета, каким бывает огонь светофора в ночном тумане, и лунная дорожка по Днепру, и отблески по черным облакам. Какая ночь! Какой простор! Какая мощь! Самый момент Днепр форсировать. И еще лучше в такую ночь снять тихонечко 3-ю гвардейскую танковую армию с Букринского плацдарма и под соловьиные трели перегруппировать ее на Лютежский плацдарм. Чтоб никто не дознался. А потом с Лютежского, откуда появления танковой армии противник не ждет, внезапным ударом... Ах, Куинджи!..

А самая моя любимая скульптура — "Крестьянин в беде" М.А. Чижова. Сидит мужик на пепелище, рядом — мальчик. Если вникнуть в суть, то отойти от скульптуры не получается. Скульптура белого мрамора, пепелище предельно скупо обозначено. Но трагедия проступает так остро, что сознание дорисовывает и восстанавливает все, что не мог скульптор уместить на небольшом постаменте: всю жизнь мужик пахал как вол, выстроил дом, поднялся на ноги и вот... И головешки белого мрамора воспринимаются как черные... И горе аж сочится из холодного камня... Мальчик трогает отца за плечо... Он еще не понял всей глубины несчастья...

Иногда я приходил в Третьяковку и долго из дальнего угла рассматривал две скорбные фигуры...

А однажды брел по залам, мысленно прятал пушки противотанковые за пригорочки, двигал танковые армии с плацдарма на плацдарм и вдруг внезапно оказался у той самой беломраморной чижовской статуи. Чуть было плечом ее не снес. Поднял глаза... обомлел: ТАК ЭТО ЖЕ СТАЛИН!!!

7

Давайте же вернемся в тот страшный июнь 1941 года: жаркое лето, где-то далеко идет война, а в Подмосковье в лесной тиши пахнет сосновой смолой, за окном шмели жужжат. Сталин, забыв о времени, сидит в простой своей комнате на солдатской кровати, оперев лоб на ладонь. Ему не интересно, что происходит на фронтах, что происходит в его стране и мире. Он никуда не хочет бежать. Это тихое самоубийственное отчаяние. Всю свою жизнь он отдал идее. Он — великий служитель. Он истребил всех своих врагов, чтобы подчинить великую страну и поднять ее на величайшее дело. Он истребил миллионы людей, чтобы заставить остальных выполнять свои приказы, он очистил армию от врагов народа и подчинил ее своей неукротимой воле. Он отдал все, что имела страна, военной промышленности. Он поддержал в свое время Гитлера, помог ему подняться на ноги. Он толкнул Гитлера в войну и ждал, когда война разорит Европу. Он истратил тысячи тонн золота за немецкую, французскую, британскую, американскую, итальянскую, швейцарскую технологии. Он перестроил промышленность на режим военного времени, он лично контролировал создание танков и самолетов для грядущей войны, он выпустил их в достаточных количествах и сосредоточил у границ. У границ он собрал гигантские запасы боеприпасов, топлива и всего, что нужно для победоносной войны на чужой территории: автострадные танки, штурмовую авиацию, планеристов и десантников... И вот когда великое предприятие готово...

Гитлер его сорвал.

Все, что есть у Сталина, ориентировано на захват, ничего — на оборону. И сталинское уединение — не проявление страха. Просто рухнуло все, чем он жил.

Сталин — на пепелище.

Сталин — величайший кораблестроитель, у которого утонул самый лучший, самый роскошный, самый большой, самый быстрый в мире непотопляемый "Титаник", который не должен был и не мог утонуть.

Сталин — космический конструктор, у которого грохнула на старте самая мощная в мире ракета, угробив не только космодром, множество людей и все космические планы, но и сам смысл жизни конструктора.

Сталин — игрок, которому всегда везло, который никогда никому не проиграл ни рубля. Вся жизнь — игра. Вся жизнь — выигрыш. А ставки в игре все круче. Каждый раз — ва-банк. И уже на Сталина смотрит мир, как на игрока в казино, сгребающего груды золотых монет и ассигнаций. На какой бы номер он ни поставил — всегда в выигрыше. Какую бы карту из колоды ни выдернул — всегда козырный туз. Какую бы комбинацию карт ему ни бросили — всегда 21. Он уже выиграл себе самую большую и богатую страну мира, он выиграл беспрекословное подчинение всех людей в этой стране. И вот последняя игра. Теперь на карту поставлен весь мир. Сталин к игре готов. Он так сдал карты, что все козыри — в его руке.

И вдруг его бьют козырным тузом.

Тем самым, который украден из его колоды.

И отыграться нельзя.

Слишком велики ставки.

Проиграно все.

Сталин всегда обманывал всех своих врагов и наносил им внезапные смертельные удары. И вот первый раз в жизни в самом главном деле кто-то разгадал сталинский замысел. И ударил первым.

И все сорвалось.

Погибло все. Уже ничего сделать нельзя.

В первые мгновения Сталин просто не верит, что Гитлер напал. У Сталина просчитаны все ходы и все варианты: Гитлер не должен был напасть.

Затем, не щадя себя, Сталин работает за пределом возможностей, точно как мужик, который тушит дом, не жалея живота своего. Сталин всю первую неделю войны гонит войска в наступление. Им бы дать сигнал на оборону. Но нет! Наступать, наступать, наступать! Советские самолеты сгорели на аэродромах, наступать без авиационной поддержки — самоубийство. Но Сталин бросает войска в самоубийственные атаки.

И вот 28 июня сообщение: Западный фронт окружен. 4-я танковая армия разгромлена, 3-я, 10-я и 13-я — в кольце.

Вот только тут Сталин наконец понимает, что освобождение Европы сорвалось окончательно. И ничего уже исправить не удастся. Социалистическое государство способно разгромить кого угодно, но оно не способно конкурировать с нормальными странами в мирном соревновании, потому с 22 июня 1941 года Советский Союз был обречен на гибель. На распад. Рано или поздно. Он мог выжить, только истребив все вокруг себя и обратив в свое состояние.

Иначе — развал.

Советский Союз мог существовать только при одном условии: если народ не будет иметь возможности сравнивать свою жизнь с жизнью окружающих стран. Потому главная идея Сталина: уничтожить капиталистическое окружение. Потому все сталинские тома столь просты, логичны и понятны: полная победа социализма — в одной стране, но окончательная — только в мировом масштабе. Этим пронизаны все речи Сталина, все выступления, все планы.

Но это понимал и Гитлер: "Болышевизированный мир сумеет удержаться лишь в том случае, если он охватит все" (Майн кампф. Ч. 2. Гл. XIII).

22 июня 1941 года Гитлер нанес коммунизму самоубийственный, но смертельный удар. Как бы после того ни развивались события, покорить весь мир Сталину уже было невозможно. А это равносильно гибели.

Сталин понял, что погибло все. И он уходит от дел. Как тот мужик, который не спасает последний сарай, когда уже сгорели и дом, и конюшня, и амбар.

Через два дня, 30 июня 1941 года, в комнату Сталина входят Берия, Молотов, Маленков... Их много, и входят они молча, точно палачи в камеру смертника. В глазах Сталина испуг. В своем горе он забыл о себе, он забыл о том, что надо спасаться. Они застали его врасплох. Он не готов к смерти.

Но они пришли не за этим. Мировой коммунизм их волнует меньше. Освобождение сорвалось, и это теперь для них не важно. Сейчас им нужно спасать свои шкуры и головы, а для этого им нужно спасать страну. Сталин нужен им как символ, как знамя, вокруг которого в бою собираются остатки разбитого полка. Они говорят о спасении страны, но это Сталина совсем не интересует. Ибо без захвата Европы, без расширения границ Советский Союз все равно рано или поздно погибнет. Он все равно развалится.

До 22 июня 1941 года все было так логично и просто: Маркс — основоположник великого учения. Ленин превращает мечту в реальность. В одной стране. А Сталин — вершитель величайшего из деяний мировой истории. Сталин обращает в республики СССР Германию, Австрию, Францию, Испанию, Китай, Корею, Вьетнам, Грецию, Турцию, Ливию, Тунис, Индию, Италию...

А как с Америкой? Америку удушить химическим оружием индивидуального поражения — посадить на иглу.

Но все сорвалось. Государство, которое оставил Ленин, государство — очаг Мировой революции Сталин просрал. Он это знает. И именно этим словом Сталин описал членам Политбюро сложившуюся ситуацию.

Они не поняли.

А Сталин знал, что, как бы ни сложилась ситуация, всей Европы ему не видать. Потому в 1945 году он и отказался принимать Парад Победы. Это была победа для всего народа, для страны, да только не для Сталина. В 1945 году Сталин чувствовал себя как Бонапарт после Бородинского сражения: вроде бы и победил, и дорога вперед открыта, да только так надорвал силы в том сражении, что победа радости не несет. Все равно — впереди поражение. Гитлер Европу сокрушил, как хотелось Сталину, но Сталин этим в полной мере воспользоваться не смог.

В 1941 году все значение германского нападения мог оценить только Сталин. В 1941 году члены Политбюро не поняли или поняли не до конца, что означает гитлеровское вторжение для дальнейшей судьбы Советского Союза.

А оно означало — смерть.

Политбюро — это тот мальчик на пепелище, который не понимает всей глубины и губительности случившегося. Он трогает отца за плечо: очнись!

Политбюро заставляет Сталина вернуться на вершину власти, и Сталин, безразлично махнув рукой, возвращается, зная, что дело, которому он отдал жизнь, погибло.

Бристоль,
1997-1998 гг.

Продолжение в следующей книге...

Содержание