Глава 25.

Как он принимал департамент

1.

Провожая Жукова в Ленинград, Сталин якобы сказал ему: «Вот записка, передайте ее Ворошилову, а приказ о вашем назначении будет передан, когда прибудете в Ленинград. В записке К.Е. Ворошилову значилось: «Передайте командование фронтом Жукову, а сами немедленно вылетайте в Москву» (Воспоминания и размышления. М., 1969. С. 313).

«9 сентября 1941 года вместе с генерал-лейтенантом М.С. Хозиным и генерал-майором И.И. Федюнинским мы вылетели в блокированный Ленинград» (Там же. С. 327). Жуков почему-то не назвал генерал-майора Кокорева Петра Ивановича, который летел вместе с ним. Существует достаточно документов, которые подтверждают это. Кокорев был начальником отдела в Оперативном управлении Генерального штаба. По прибытии в Ленинград был назначен начальником штаба 8-й армии. Впоследствии — генерал-лейтенант, начальник штаба 2-й ударной армии.

Достаточно интересно, что в последующих изданиях, уже после смерти Жукова, была изменена не только дата полета в Ленинград с 9 на 10 сентября, но и весь текст значительно переработан, в него добавили красочные детали. Тот же момент во втором издании описан так: «Утро 10 сентября 1941 г. было прохладным и пасмурным. На Центральном аэродроме столицы, куда я прибыл, чтобы лететь в осажденный Ленинград, у стоявшего на взлетной полосе самолета маячили три фигуры: одна высокая генерал-лейтенанта М.С. Хозина, вторая, поменьше, генерал-майора И.И. Федюнинского, третья — летчика, командира воздушного корабля».

Если верить мемуарам, Жуков прилетел в Ленинград и сразу же направился в Смольный. А там член Политбюро и ГКО Маршал Советского Союза Ворошилов, член Политбюро Жданов, командование фронта и Балтийского флота, «а также директора важнейших государственных объектов» совещались о том, как бы им перед сдачей Ленинграда взорвать и уничтожить все, что возможно...

И тут появился Жуков.

Он якобы попросил разрешения присутствовать, посидел, послушал, потом протянул Ворошилову записку Сталина. Ворошилов прочитал, сник, сгорбился, сразу постарел. Тут же Жуков закрыл совещание, отменил все распоряжения о подрыве заводов, вокзалов, дворцов, мостов, складов, портовых сооружений, кораблей. Тут же Жуков принялся отдавать решительные приказы, которые и спасли город...

2.

Жуков появился в Ленинграде, когда непосредственная опасность городу была ликвидирована. Никаких штурмов города противник не предпринимал. Потому никакой героизм Жукова тут не вырисовывается и никакие гениальные решения полководца не просматриваются. Как же быть? Чем подкрепить рассказы о Жукове-спасителе? На каком основании записать его в число защитников?

Выход был один: дату появления Жукова в Ленинграде приблизить к действительно опасному периоду. Потому и появился рассказ про полет с Центрального аэродрома. Это было особо подчеркнуто. Зачем? Да затем, чтобы оттенить срочный характер его миссии: вечером с Резервного фронта — в Кремль, ночь — работа в Генеральном штабе, а ранним утром 9 сентября прямо из центра Москвы взмыл в воздух...

Когда выдумку про 9 сентября разоблачили, авторам жуковских мемуаров пришлось согласиться: ах да, правильно, он прилетел в Ленинград 10 сентября.

Давайте же вредительскому тексту первого издания не будем верить, а поверим более правдивым изданиям. И чтобы окончательно развеять все сомнения, откроем мемуары тех, кто был в тот исторический момент рядом с Жуковым.

Генералы Кокорев и Хозин мемуаров не оставили. А генерал-майор Федюнинский уже через месяц сменил Жукова на посту командующего Ленинградским фронтом, впоследствии стал генералом армии, т.е. в воинском звании поднялся почти до уровня Жукова. Он мемуары написал:

«Утром 13 сентября самолет Ли-2 поднялся с Внуковского аэродрома и под охраной звена истребителей взял курс на Ленинград. В самолете находились генерал армии Г.К. Жуков, назначенный командующим Ленинградским фронтом, генералы М.С. Хозин, П.И. Кокорев и я» (И.И. Федюнинский. Поднятые по тревоге. М., 1964. С. 41).

Итак, Жуков срочно летел в Ленинград из Москвы с Центрального аэродрома не то 9, не то 10 сентября. А Федюнинский в одном с ним самолете без всякой спешки — с Внуковского аэродрома 13 сентября.

Разберемся.

3.

Чтобы понять ситуацию, еще раз прочитаем рассказ Жукова, на предмет поиска странностей, которые послужат нам ключиком.

Странностей искать не надо. Они на поверхности. Они перед нами. Вот хотя бы записка, которую Сталин якобы написал Ворошилову: передай фронт Жукову, а сам немедленно возвращайся... Момент, когда Жуков передавал сталинскую записку Ворошилову, от издания к изданию описан со все возрастающим драматизмом.

«Мы поднялись на второй этаж в кабинет командующего. В большом кабинете за покрытым красным сукном столом сидели человек десять. Поздоровавшись с К.Е. Ворошиловым и А.А. Ждановым, попросил разрешения присутствовать на заседании. Через некоторое время вручил К.Е. Ворошилову записку И.В. Сталина. Должен сознаться, что делал я это не без внутреннего волнения. Маршал прочитал записку молча и, чуть кивнув головой, передал ее А.А. Жданову, продолжая проводить заседание. На Военном совете фронта рассматривался вопрос о мерах, которые следовало провести в случае невозможности удержать город. Высказывались коротко и сухо. Эти меры предусматривали уничтожение важнейших военных и индустриальных объектов и т.д. Сейчас, более тридцати лет спустя, эти планы кажутся невероятными. А тогда? Тогда положение было критическим...» (Воспоминания и размышления. М., 2003. Т. 1. С. 385).

Сольное выступление Жукова поддержано мощным ансамблем Чаковских-Гареевых-Симоновых-Яковлевых и иже с ними. Вот та же ария в еще более драматическом исполнении Владимира Васильевича Карпова. Он заговорил не просто про безнадежное положение Ленинграда, но даже про «ленинградскую катастрофу». И выходит у Карпова, что, понимая невероятные трудности предстоящего дела, Жуков якобы сам предложил себя на эту безнадежную и заведомо проигрышную роль. Он якобы по собственной инициативе бросился на амбразуру. И нечем Ленинград было оборонять. И некому. Один только Жуков и остался. Вот рассказ Карпова:

«Сталин задумался и, словно бы размышляя вслух, стал говорить:

— Очень тяжелое положение сложилось сейчас под Ленинградом, я бы даже сказал, положение катастрофическое. — Помолчав, Сталин явно подбирал еще какое-то слово, которым хотел подчеркнуть сложность обстановки на Ленинградском фронте, и наконец вымолвил:

— Я бы даже сказал, безнадежное. С потерей Ленинграда произойдет такое осложнение, последствия которого просто трудно предвидеть. Окажется под угрозой удара с севера Москва.

Жукову стало ясно, что Сталин явно клонил к тому, что ликвидировать ленинградскую катастрофу, наверное, лучше всего сможет он, Жуков. Понимая, что Сталин уже решил послать его на это «безнадежное дело», Георгий Константинович сказал:

— Ну, если там так сложно, я готов поехать командующим Ленинградским фронтом.

Сталин, как бы пытаясь проникнуть в состояние Жукова, снова произнес то же слово, внимательно при этом глядя на него:

— А если это безнадежное дело?

Жукова удивило такое повторение. Он понимал, что Сталин делает это неспроста, но почему, объяснить не мог. А причина действительно была. Еще в конце августа под Ленинградом сложилась критическая обстановка, и Сталин послал в Ленинград комиссию ЦК ВКП(б) и ГКО в составе Н.Н. Воронова, П.Ф. Жигарева, А.Н. Косыгина, Н.Г. Кузнецова, Г.М. Маленкова, В.М. Молотова. Как видим, комиссия была очень представительная и с большими полномочиями. Она предприняла много усилий для того, чтобы мобилизовать имеющиеся войска и ресурсы и организовать стойкую оборону. Но этого оказалось недостаточно, и после отъезда комиссии положение Ленинграда ничуть не улучшилось. Противник продолжал продвигаться в сторону города, остановить его было нечем и некому. Ворошилов явно не был способен на это. Сталин понимал, что предпринятые им меры ни к чему не привели. Поэтому и пульсировали в его сознании эти неприятные, но точные слова: «положение безнадежное». Жуков оставался последней надеждой, и Сталин почти не скрывал этого». (В. Карпов. Маршал Жуков. Его соратники и противники в дни войны и мира. Литературная мозаика. М., 1992. С. 339–340).

Книга Карпова была сдана в набор 1 октября 1990 года. А подписана в печать 7 марта 1991 года. То есть еще под серпом и молотом. Владимир Васильевич Карпов тогда был повелителем всех писателей Страны Советов, он распределял дачи, квартиры, машины, премии, ордена, путевки, направлял финансовые потоки, определял, кому можно присвоить ранг писателя, а кому нельзя, решал, кого миловать, а кого бить и до какой степени. Самое главное: устанавливал, кого каким тиражом печатать. Себя не забывал.

Сочинение о «ленинградской катастрофе», о том, что город было спасать нечем и некому, Карпов повелел печатать тиражами с большим количеством нолей после единички.

По Карпову выходит, что Молотов, Маленков, нарком ВМФ адмирал Кузнецов, командующий артиллерией Красной Армии генерал-полковник артиллерии Воронов, командующий ВВС РККА генерал-лейтенант авиации Жигарев, командующий ВВС Ленинградского фронта генерал-лейтенант авиации Новиков и другие якобы ничего не смогли сделать для обороны Питера. Непреодолимая оборона, возведенная вокруг города по их планам и под их руководством, — не в счет. Только Жуков один мог тут справиться...

Читаю эти строки и не могу отделаться от мысли, что этот отрывок я уже где-то читал... Никто не мог осилить должность, и вся надежда на одного... Только он один и мог бы... Где же я встречал такое? Не у Карпова. А у кого? Питер... Питер... Ах да! Правильно. В том же городе сотней лет раньше возникла та же ситуация: никто не мог... Оставался только один кандидат, которого однажды даже приняли за главнокомандующего.

«Ну, натурально, пошли толки: как, кому занять место? Многие из генералов находились охотники и брались, но подойдут, бывало, — нет, мудрено. Кажется, и легко на вид, а рассмотришь — просто черт возьми! После видят, нечего делать, ко мне. И в ту же минуту по улице курьеры, курьеры, курьеры... »Извольте, господа, я принимаю должность, я принимаю, говорю, так и быть, говорю, принимаю; только уж у меня: ни, ни, ни! Уж у меня ухо востро! уж я...» И точно: бывало, как прохожу через департамент, — просто землетрясение, все дрожит и трясется, как лист».

Владимира Васильевича Карпова явно вдохновляла история о том, как Иван Александрович Хлестаков принимал департамент. Именно так Карпов и описал появление Жукова в безнадежном городе.

Н.Н. Яковлев пошел дальше:

«Условием командования в Ленинграде Жуков поставил — никакого вмешательства в оперативные вопросы со стороны члена Военного совета фронта А.А. Жданова. Сталин пообещал, что лично переговорит об этом со Ждановым» (Н.Н. Яковлев. Маршал Жуков. М., 1995. С. 87).

Вот видите, генерал Жуков не только указывал Верховному Главнокомандующему, на какую должность назначить маршала, но еще и ставил условия, на которых согласен ехать в Ленинград: я принимаю должность, я принимаю, говорю, так и быть, говорю, принимаю...

И вот Жуков — в штабе фронта. Карпов продолжает:

«Я слышал или где-то читал о том, что Жуков якобы вошел в кабинет командующего фронтом, пнув дверь ногой. Даже если это и было, то все, что предшествовало этому, мне кажется, объясняет такое нервное состояние Георгия Константиновича.

Не снимая шинели и фуражки, Жуков вошел в кабинет маршала Ворошилова. В это время в кабинете заседал Военный совет фронта, на котором присутствовали Ворошилов, Жданов, Кузнецов и другие члены Военного совета. Они рассматривали вопрос, как уничтожить важнейшие объекты города, потому что удержать его уже считалось почти невозможным, когда и как подготовить к взрыву боевые корабли, чтобы их не захватил противник.

Жуков сел на свободный стул и некоторое время слушал происходивший разговор. Тема разговора еще больше его взвинтила. Он приехал в Ленинград для того, чтобы отстаивать его, а тут говорят о сдаче. Он подал записку Сталина о своем назначении Ворошилову. Маршал прочитал эту записку, как-то сник и ничего не сказал присутствующим. Пришлось Жукову самому сообщить, что он назначен командующим фронтом. Он коротко предложил закрыть совещание Военного совета и вообще не вести никаких обсуждений о сдаче города, а принять все необходимые меры для того, чтобы отстоять его, и закончил такими словами:

— Будем защищать Ленинград до последнего человека!»

Н.Н. Яковлев добавляет:

«Жуков появился в разгар совещания Военного совета фронта, на котором под водительством самозваного стратега А.А. Жданова и послушного К.Е. Ворошилова обсуждалось, что делать, если не удастся удержать Ленинград. Коротко докладывалось о том, как именно взорвать и уничтожить важнейшие объекты города. Жуков послушал и передал сталинскую записку Ворошилову, тот прочитал и вручил ее Жданову. Словопрение продолжалось. Пришлось Жукову закрыть заседание. Формальностей при сдаче дел бывшим командующим не было» (Там же. С. 88).

4.

Хорошо написано! Все есть. Только реализма не хватает.

Давайте обратимся к автору этого фантастического сюжета Герою Советского Союза писателю Карпову и попросим взять слова обратно. И писателя Яковлева попросим о том же.

Владимир Васильевич Карпов — человек военный, он, конечно, понимает, что ничего подобного никогда не было. И причина тут серьезная: такого не могло быть потому, что не могло быть никогда.

Владимир Васильевич, вы разведчик, давайте используем прием, которому нас в разведке учили. Любую неясную ситуацию надо мысленно уменьшить в два, три, пять, десять раз. Или увеличить. Тогда странность происходящего может проявиться более рельефно и четко.

Масштаб происходящего я мысленно уменьшаю в три раза. Давайте представим Днепр, который чуден при тихой погоде, и прекрасный город Черкассы на высоком берегу. Красота почти как в Киеве. Время действия, допустим, 1970 год. В светлом кабинете за огромным столом восседает первый секретарь Черкасского обкома (так в ту пору назывались губернаторы) товарищ Андреев и вся его команда. Напротив — самый главный местный воинский начальник генерал-майор танковых войск А. Роман, командир 41-й гвардейской ордена Суворова танковой дивизии. Он тоже с командой. Тут же — высокие столичные гости. Идет обсуждение некоего весьма важного вопроса. Например: как бы бросить танковую дивизию в прорыв. То бишь на картошку. В армии операции подобного типа именуются термином «картошка в мундире».

Все идет как предписано. И вдруг на совещании появляется некий полковничек Жуковкин. С ним — майор и капитан. О полковнике присутствующим известно, что взлетел он высоко и быстро, но на высотах не удержался, был с треском и грохотом сброшен и отправлен в провинцию управлять чем-то резервно-второстепенным. Никакого отношения ни к Черкасской области, ни к 41-й гвардейской танковой дивизии он не имеет. О майоре и капитане вообще ничего не известно.

— Давайте, — говорит полковник, — мы тут с вам посидим, послушаем, о чем мяукаете.

— Сидай, друже, — широким хозяйским жестом приглашает товарищ Андреев.

Сидел, сидел полковничек, слушал, слушал, не выдержал.

— Не картошку убирать надо! — кричит. — Надо боевой подготовкой заниматься! Вот вам записка! Меня командиром дивизии назначили!

Владимир Васильевич Карпов, ну согласитесь же, что сцена дурацкой получается. Прежде всего не пустят полковника с майором и капитаном в кабинет, где держит совет первый секретарь обкома с генерал-майором. Полковнику вежливо объяснят, что товарищ Андреев занят. Ждите. И командир дивизии генерал-майор танковых войск Роман тоже занят. Если у вас, товарищ полковник, срочное дело, скажите, в чем оно заключается, — доложим.

Но так чтобы: заходите дорогие, неизвестно для чего прибывшие, товарищи, рассаживайтесь, слушайте, — так не бывает. Даже если обсуждается вопрос о картошке в привольной и прекрасной Черкасской области.

А теперь вернемся на ленинградские высоты.

В кабинете восседает член ГКО и Политбюро Маршал Советского Союза К.Е. Ворошилов. В ГКО, кроме Сталина, четверо. И один из них — Ворошилов. Тут же товарищ А.А. Жданов — член Политбюро. Само Политбюро затаилось и себя ничем не проявляло. Но звание члена Политбюро означало, что носитель этого титула — в десятке ближайших к Сталину людей. В данном случае Жданов в иерархии империи где-то на пятом или шестом месте после Сталина. Кроме них, достаточное количество товарищей весьма высокого ранга. И обсуждают они не картофельные дела, а вопрос об уничтожении города Ленинграда и Балтийского флота, о сдаче противнику четырех армий и невероятных по любым стандартам военных запасов. И тут вдруг появляется генерал армии Жуков. О нем присутствующим известно, что был он начальником Генерального штаба, но чуть больше месяца назад с этого поста слетел и направлен командовать Резервным фронтом. И вот неизвестно зачем он появляется в Ленинграде, приходит на заседание Военного совета Ленинградского фронта и Балтийского флота, садится на стульчик и слушает, о чем тут толкуют. Никакого отношения к Ленинграду, к Балтийскому флоту и Ленинградскому фронту он не имеет. Официально он — командующий совсем другим фронтом, на совсем другом направлении, на 600 километров южнее. И ни у кого вопроса не возникло: эй, ты, чего тебе тут надо? Турист или как?

Да ведь не один же он. Жуков так и пишет: мы вошли. С ним — Хозин, Федюнинский, возможно, и Кокорев.

И не спешите в меня булыжники метать — я пропорцию блюду: для Маршала Советского Союза Ворошилова генерал-лейтенант Хозин — это вроде как для командира танковой дивизии в Черкассах неизвестный, непонятно откуда взявшийся майор. Позволит ли генерал-майор какому-то неизвестному, не имеющему никакого отношения к его дивизии майору сидеть и слушать его речи, хотя бы и об уборке картошки? Ты расскажи, кто таков, с чем пришел, тогда тебе, может быть, разрешат присутствовать.

А генерал-майор Федюнинский для маршала Ворошилова — это как капитан для командира дивизии. Неужто так и было: садись, дорогой, слушай, что непонятно — спрашивай...

И вот, посидев и послушав, Жуков не выдержал и наконец рассказал, что он тут не просто так, не любопытства ради на огонек забрел, а имеет в кармане записку... Вникнем: до момента, когда Жуков вручил записку Ворошилову, он был для присутствующих совершенно чужим человеком, который не имел никакого права присутствовать на заседании Военного совета. Он не имел права там находиться, даже если бы обсуждался не совершенно секретный вопрос, а самый простой, например, о заготовке дров. Посторонним вход воспрещен! А сопровождавшие Жукова генералы до объявления полномочий были не только посторонними, но и к тому же не имеющими права присутствовать в таком месте просто в силу того, что их воинские звания были слишком низкими для этого высокого кабинета.

Адмирал Ю.А. Пантелеев, который в начальном периоде войны был начальником штаба Балтийского флота, свидетельствует: подготовка кораблей к подрыву осуществлялась в обстановке глубокой секретности. На флоте об этом знали командующий, начальник штаба, начальник оперативного отдела штаба, начальник тыла и непосредственные исполнители (Ю.А. Пантелеев. Морской фронт. М., 1965. С. 204). А Жуков и вместе с ним Карпов, Чаковский, Гареев, Яковлев и прочие рассказывают нам дивные истории о том, что посторонние люди пришли на заседание Военного совета фронта и флота, сидели и слушали совершенно секретные разговоры.

5.

Странностям нет конца.

Через несколько страниц Жуков объяснил:

«Военный совет, в состав которого, кроме А.А. Жданова, А.А. Кузнецова и меня, входили секретарь Ленинградского обкома партии Т.Ф. Штыков, председатель облисполкома Н.В. Соловьев, председатель горисполкома П.Е. Попков, работал дружно, творчески, энергично, не считаясь ни со временем, ни с усталостью. Всех этих товарищей сейчас уже нет в живых. Должен сказать, что они были выдающиеся деятели нашей партии и государства. Они сделали все, что можно было сделать, для успешной борьбы, отстаивая город Ленина, над которым тогда нависла смертельная опасность. Ленинградцы их хорошо знали и уважали за мужественное поведение и несгибаемую волю к победе».

Так сказано во втором издании (Воспоминания и размышления. М., 1975. Т. 1. С. 397). Зловредный идеолог Суслов запретил говорить правду о решающей роли Коммунистической партии в достижении победы, поэтому эти теплые слова о «выдающихся деятелях нашей партии и государства» были вырезаны из первого издания. Но потом зловредный смиловался и разрешил...

Но нелегко быть коммунистическим идеологом. С одной стороны, надо доказать, что Жуков и только Жуков спас Ленинград. С другой — надо показать руководящую и направляющую роль Коммунистической партии. Потому, с одной стороны, Жуков якобы поставил перед Сталиным условие: член Политбюро и Военного совета Ленинградского фронта «самозваный стратег» Жданов не должен вмешиваться в решения Жукова. Сталин, ясное дело, на это согласился. А если уж Жданову нельзя вмешиваться в решения Жукова, то какому-то там Попкову и подавно такие вещи запрещались. А с другой стороны, со всеми этими «выдающимися деятелями нашей партии и государства» Жуков работал дружно, творчески и энергично.

Постойте, если Жуков с ними не обсуждал оперативных вопросов, то какие обсуждал? Как наладить работу канализации? Как ловить людоедов и что с ними делать? Как вывозить трупы из города?

Эти вопросы, думаю, они бы решили и без Жукова.

Но я о другом. В момент первого появления Жукова на заседании Военного совета Ленинградского фронта «за покрытым красным сукном столом сидели человек десять». Теперь мы знаем их имена: Ворошилов, Жданов, Кузнецов, Попков, Штыков, Соловьев... Не могли не присутствовать начальник штаба Ленинградского фронта и начальник тыла. Тот же Жуков рассказывает, что за столом сидели начальники родов войск фронта. А это — командующие авиацией, артиллерией, ПВО, танковыми войсками, начальники инженерных войск, войск связи и другие. И рядом с каждым из них — партийный надзирала. Носили эти товарищи разные титулы: члены военных советов, комиссары и пр. Но суть одна — присмотр. Осенью 1941 года без них командиры и командующие шага ступить не могли. Но больше всего, по описанию Жукова, на том совете было флотских товарищей, ибо обсуждался вопрос об уничтожении флота. И если так, то явно присутствовал командующий Балтийским флотом адмирал Трибуц со своим надзирателем, начальник штаба, начальник тыла и прочие.

Помимо высшего партийного руководства, генералов и адмиралов, как рассказывает Жуков, — еще и директора важнейших государственных объектов... И все это — человек десять?

Это я к тому веду разговор, что командующих армиями Ленинградского фронта на то совещание явно не пригласили. Четверо командующих армиями да у каждого надсмотрщик — это восемь человек. Если за столом сидело человек десять, значит, командующим армиями там места не было.

И вот представим себе ситуацию: на совещание высочайшего уровня, на которое не позвали командующих армиями Ленинградского фронта, входит посторонний генерал-майор И.И. Федюнинский, командующий 32-й армией Резервного фронта.

Своих командармов не пригласили, а этот чужой, со стороны, пусть сидит...

6.

Если верить коммунистической пропаганде, то Ворошилов был дурачком, а Жуков — гением. При таком раскладе все вроде бы согласуется: в критической обстановке Сталин на место дурачка поставил гения. Но тут выпирает новая нестыковка. В сентябре Ворошилов вернулся в Москву и тут же по приказу Сталина начал подготовку к проведению конференции трех держав: США, Великобритании и Советского Союза. Конференция открылась в Москве 29 сентября 1941 года. Советскую делегацию возглавлял Сталин. Заместителем был Ворошилов. Кроме того, в состав делегации вошли Голиков, Малышев, Вышинский, Микоян, Шахурин.

Не настаиваю, но смена командования Ленинградского фронта в сентябре 1941 года могла иметь иное объяснение: Сталину надо было вызвать Ворошилова в Москву для подготовки мероприятия исключительной важности. А уж кого было поставить на его место, значения не имело. Кстати, «дурачка» Ворошилова Сталин привлекал и потом к участию в переговорах высочайшего уровня. Ворошилов, например, ездил со Сталиным в Тегеран на встречу с Рузвельтом и Черчиллем. А гениальному Жукову Сталин такие дела не доверял.

И еще момент. В 1943 году координацию действий двух фронтов при прорыве блокады Ленинграда осуществляли два полководца: Ворошилов и Жуков. Так и было объявлено в официальном сообщении Совинформбюро от 18 января 1943 года. Если бы Сталин еще в 1941 году убедился в непригодности Ворошилова, то в 1943 году ответственным за прорыв блокады Ленинграда не поставил бы.

Впоследствии имя Ворошилова стерлось в героической летописи прорыва блокады Ленинграда, а имя Жукова осталось.

Чуть ниже мы увидим, как Жуков с задачей прорыва блокады справился.

Но вернемся в 1941 год. Представим себе, что все происходит так, как описывали Жуков и подпевающие товарищи. Итак, Ворошилов сдал фронт Жукову, а сам немедленно тем же самолетом улетел в Москву. И вот Жуков ходит по коридорам штаба. Представляю, как это могло быть. Тут-тук в Оперативный отдел: отворитесь, отопритесь! А ему — кукиш. Посторонним вход воспрещен! Любого — всякого в оперативный отдел не пустят.

— Так я же новый командующий фронтом!!!

— Неужели?

— Точно говорю!

— А где приказ?

— Скоро подпишут.

— Когда подпишут, тогда приходи.

— А у меня записка от товарища Сталина.

— Сверни ее трубочкой и засунь куда-нибудь. Откуда нам знать, что записка настоящая?

Приходит Жуков в Разведывательный отдел: покажите карту обстановки! Ему карту никто не покажет. В 1937 году к бдительности приучили. Но это во-вторых.

А во-первых — его в Разведывательный отдел просто не пустят. И ни в какой другой отдел — тоже.

Решил товарищ Жуков Сталину пожаловаться. А как? На узел связи уж точно хода нет. Очень дело серьезное. Тем более что линия Москва — Ленинград — это самая главная линия связи. А ребята в правительственной связи имеют свои линии подчинения. Им никто, кроме товарища Сталина и прямых начальников, не страшен. Те пошлют пришельца матерным слогом. И ничего ты им не сделаешь. К этому надо добавить, что телефонной и телеграфной связи в тот момент между Москвой и Ленинградом не было. Город блокирован, кабель правительственной связи пролегал по территории, занятой противником. Об этом говорит и сам Жуков в письме П.Н. Демичеву от 27 июля 1971 года (Георгий Жуков. Стенограмма октябрьского (1957 г.) пленума ЦК КПСС и другие документы. С. 567).

И возникает вопрос: а зачем вообще нужна была записка Сталина? Неужели Сталин не понимал, что Жуков без приказа Верховного Главнокомандующего фронт принять не может? Запиской никак не обойдешься. Даже если это записка самого Сталина. Дело тут вот в чем. Фронт — это грандиозный военный организм. В его составе несколько армий, авиация фронта, а также множество отдельных корпусов, дивизий, бригад, полков, тыловых частей и учреждений. Командирам всех рангов надо точно знать, до какого момента действует власть старого командующего, с какого момента — власть нового. Ответственность совершенно четко распределяется, в том числе и по времени: это твои свершения, победы, просчеты, ошибки, поражения и преступления, а это — мои. Для этого отдается приказ: с 23.45 фронтом командую Я!

Без такого приказа сотни и тысячи нижестоящих командиров просто не знают, чьи распоряжения в данный момент надо выполнять. Это явление именуется страшным термином «потеря управления», виновные караются расстрелом.

Итак, чтобы кони привередливые не понесли вскачь, чтобы не выпустить вожжи ни на минуту, чтобы не допустить потери управления, нужно отдать приказ по фронту. Но такой приказ можно отдать только на основании приказа Верховного Главнокомандующего. А его, как рассказывает Жуков, не было. Была только записка Ворошилову. Имея в руках записку, Ворошилов фронт сдать не мог. В любой момент могло случиться все, что угодно. Тем более что, по рассказам Жуковых-Карповых, город был на грани падения. Если у Ворошилова в руках приказ Верховного Главнокомандующего, то он может оправдаться перед любым трибуналом. А записка ему не поможет.

Забудем фронты и армии. Вот вам забытый гарнизон и в нем четырежды проклятый мотострелковый полк. Лейтенант Иванов сдает караул лейтенанту Петрову. Друзья закадычные. Вместе пьют по праздничным дням. Вместе в свободное от службы время с подругами веселятся. Но чтобы одному сдать караул, а другому принять, должен быть приказ по полку. И назначен пароль. И подписи должны быть под ведомостью. До того как оба расписались — твоя ответственность, а после — моя. И записочкой, пусть от самого командира полка, мол, ты, Вася, сдай караул другу Коле, тут никак не обойдешься.

А в Ленинграде — не караул в мотострелковом полку. Предстояла передача ответственности за фронт в составе четырех армий, Балтийский флот и огромный город. Город этот — один из красивейших в мире. Город этот — морские ворота Советского Союза. Город этот — сокровищница. Город этот — индустриальный центр мирового масштаба. Тут строили все — от подводных лодок и самолетов до приборов управления артиллерийским огнем, от самых мощных в мире танков до крупнейших в Советском Союзе артиллерийских орудий, от сложнейшего навигационного оборудования до простейших минометов. Отчего же Сталин не подписал приказ: Ворошилову ответственность за все это сдать, Жукову принять?

При живом Жукове ответа на этот вопрос никто не придумал. Но вопрос оставался. Потому мертвый Жуков во втором издании объяснил: Сталин опасался «за успех нашего перелета».

Ловко придумано. На первый взгляд. А на второй взгляд — очень даже неловко. В решениях Сталина всегда присутствовала логика. А тут она полностью отсутствует.

Жуков без приказа о назначении командующим Ленинградским фронтом никакой самостоятельной ценности не представлял. Никто перед ним сейфы не растворил бы. Потому Сталин должен был не записку ему вручать, а подписать приказ. Только в этом случае Жуков без проблем и проволочек мог бы взять бразды правления в свои мозолистые руки. Иначе он водитель, которому дали новую машину, но не дали ключи.

Ну а если бы Жуков не долетел до Ленинграда? Если бы самолет был сбит, разбился, сгорел или утонул в Ладожском озере, тогда как? Да никак! В этом случае приказ сгорел бы или утонул вместе с Жуковым. Даже если бы Жуков погиб в самолете, а приказ был передан в штаб Ленинградского фронта по другим каналам, то и в этом случае ничего страшного приключиться не могло. Раз сменщик не прилетел, значит, командование фронтом передавать некому, следовательно, приказ не вступил бы в силу. Только и делов. В этом случае Ворошилов еще несколько дней занимал бы свой пост, пока Сталин не нашел бы другого гения на смену сгоревшему.

Если посмотреть с этой стороны, то ситуация становится совсем непонятной: почему Сталин записку мог подписать, а приказ не мог? Сталин знал, что подтвердить правильность записки он не может ни по телефону, ни по телеграфу. По радио сообщения такой важности не передают. Да им и не поверят. В Советском Союзе верили бумаге. Командир Либавской военно-морской базы капитан 1 ранга Клеванский поверил устному приказу взрывать корабли, которые не могут выйти в море. А его за это — в трибунал. Все, кто такие приказы отдавал, отказались. Вот и все. После того — расстрел.

В том же сентябре 1941 года командующий Юго-Западным фронтом генерал-полковник Кирпонос получил приказ на отход. Устный приказ. Прилетел полковник Баграмян и приказ передал. Кирпонос отказался его выполнять: а где бумага? В результате миллионная группировка советских войск в районе Киева погибла.

Но у Кирпоноса выбора не было. На слово он поверить не имел права.

В октябре 1941 года Рокоссовский под Москвой получил приказ Конева на отход. Рокоссовский приказ выполнять отказался на том же основании: а где бумага? Пришлось Коневу бумагу подписать и отослать Рокоссовскому. Отошел Рокоссовский на указанные рубежи, а ему назначают расстрел. Он на Конева кивает. А тот молчит, мол, я-то тут при чем? Тогда Рокоссовский достал подписанную Коневым бумагу... Только так от расстрела и увернулся.

Но ведь и официальные бумаги не всегда спасали. Генерал армии Павлов выполнял письменные приказы Жукова, но расстрела не избежал.

Я это к вот к чему клоню: зачем Сталин усложнял ситуацию? Если он знал, что записке могут не поверить, а подтвердить ее правильность невозможно из-за отсутствия связи, почему не написал приказ?

Всю эту историю с запиской опроверг сам Жуков. 27 июля 1971 года он написал письмо в ЦК КПСС П.Н. Демичеву. В письме сказано:

«Маршал К.Е. Ворошилов уехал из Ленинграда через двое суток, подробно введя меня в курс дела» (Георгий Жуков. Стенограмма октябрьского (1957 г.) пленума ЦК КПСС и другие документы. С. 556).

Странно. Жуков нам рассказал, что в записке Сталин приказал Ворошилову сдать фронт и немедленно возвращаться в Москву. А в ЦК КПСС тот же Жуков написал, что Ворошилов немедленно в Москву не полетел. Ворошилов, не спеша, двое суток передавал дела.

Получается, что Ворошилов поверил первой части сталинской записки и фронт сдал, а второй части не поверил и немедленно в Москву не полетел.

Одно из двух:

— либо Жуков выдумал содержание записки,

— либо вообще никакой записки не было.

7.

И тут настало время наконец обратиться к архивным документам.

«Главкому Ленинградским фронтом
Командующему Резервным фронтом
11 сентября 1941 г.
19 час. 10 минут.

1. Освободить Маршала Советского Союза тов. Ворошилова от обязанностей главнокомандующего Ленинградским фронтом.

2. Назначить командующим Ленинградским фронтом генерала армии тов. Жукова с освобождением его от обязанностей командующего Резервным фронтом.

3. Тов. Ворошилову сдать дела фронта, а тов. Жукову принять в течение 24 часов с часа прибытия в Ленинград тов. Жукова.

Генерал-лейтенанта Хозина назначить начальником штаба Ленинградского фронта.

СТАЛИН, Б. ШАПОШНИКОВ».

Приказ этот опубликован. Всем исследователям он доступен. Во втором издании мертвый Жуков был вынужден признать существование этого приказа и даже цитировать пункт третий.

Если внимательно прочитать приказ Сталина и Шапошникова, то сомнения отпадают: этот документ опровергает вымыслы Жукова.

Жуков рассказывает, что прямо на Военном совете принял командование и тут же отменил неправильные распоряжения и начал отдавать правильные. Но документ, подписанный Сталиным и Шапошниковым, предписывал не спешить с передачей дел. По этому документу Ворошилов еще целые сутки оставался в должности командующего Ленинградским фронтом, его приказы были действительными, а приказы Жукова пока недействительными.

В записке Сталин якобы писал Ворошилову, чтобы тот немедленно возвращался в Москву, а в приказе тот же Сталин дал 24 часа на передачу дел.

Из этого следует, что жареные птицы не буйствовали и в спину не клевали, что спешки не было, что Верховный Главнокомандующий не считал положение дел безнадежным и никак не мыслил, что Ленинград с часу на час придется сдать...

Да и зачем Сталину вечером 11 сентября писать в приказе, что на передачу дел дается 24 часа, если, по рассказу Жукова, дела передали прямо на заседании Военного совета и Ворошилов тут же, не то 9, не то 10 сентября, улетел в Москву. Надо думать, что, прибыв в Москву, Ворошилов Сталину о прибытии доложил...

И еще, если бы на момент подписания приказа Жуков был уже в Ленинграде, то доложил бы Сталину: долетел благополучно. От этого момента и начался бы отсчет времени по приему дел. Но вечером 11 сентября, когда Сталин и Шапошников подписывали приказ, Жукова в Ленинграде еще не было. И неизвестно было, когда погода и обстановка в воздухе позволят ему туда попасть. Потому в приказе и сказано: с момента, когда прилетит, отсчитайте 24 часа.

Все становится на свои места, если мы примем версию генерала армии Федюнинского Ивана Ивановича: он, Жуков и другие генералы летели в Ленинград не 9-го и не 10-го, а 13 сентября 1941 года.

Цепь событий такая: вечером 11 сентября Сталин и Шапошников подписали приказ о назначении Жукова командующим Ленинградским фронтом, а Хозина — начальником штаба. 12 сентября полет не состоялся по условиям погоды. 13 сентября — полет. 14 сентября, через 24 часа после прилета, Жуков в соответствии с приказом вступил в должность.

Этот вариант подтверждается и докладом Жукова Шапошникову 14 сентября: фронт принял. Жуков доносил первые впечатления. А до того молчал.

Если 14 сентября принять как дату вступления Жукова в должность, тогда все приобретает смысл и логику, все сходится и стыкуется. Но этот вариант не удовлетворял мемуариста Жукова. Получилось, что появился он в Питере к шапочному разбору, когда судьба великого города была решена без него.

Вот потому в своих мемуарах он рвался в Питер хоть на денек, хоть на два пораньше. Но как обойти стороной официальный приказ Сталина?

Вот ради этого и была выдумана записка.