Глава восьмая.

В. И. Ленин: «Большевики должны взять власть»

Скрываясь в августе 1917 г. от преследования Временного правительства в Гельсингфорсе и не имея возможности непосредственно участвовать в политической жизни России, Ленин направляет свою энергию на организацию международной конференции левых «для основания III Интернационала»{451}. Он торопит с этим Заграничное бюро ЦК РСДРП(б) в Стокгольме, настаивает на том, чтобы провести ее «именно теперь, пока есть еще в России легальная (почти легальная) интернационалистская партия более чем с 200 000 (240 000) членов...»{452}. На проведение конференции были нужны деньги, и они нашлись у швейцарского социал-демократа Карла Моора, который, как уже отмечалось, в годы Первой мировой войны поддерживал контакты не только с эмигрантами-большевиками, но и с представителями германского правительства. Именно по заданию германского посланника в Берне Ромберга в мае 1917 г. Моор выезжает в Стокгольм, где в несколько приемов передает членам Заграничного бюро ЦК большевиков 73 тыс. шведских крон{453}. Радек в письме Ленину от 3 июля 1917 г. пишет из Стокгольма: «Мы не получили еще от Вас ответа насчет распределения денег, полученных нами. Ввиду необходимости подготовки конференции, посылки людей для переговоров с левыми в Германию, напечатания французского листка о конференции мы принуждены, не дожидаясь Вашего ответа, расходовать деньги»{454}. Ленин смог ответить Заграничному бюро ЦК большевиков только в августе, и даже в письме, предназначенном для передачи из рук в руки (впервые оно было напечатано в 1930 г.) он архиосторожен: «Не помню, кто-то передавал, кажись, что в Стокгольме, после Гримма и независимо от него, появился Моор... Но что за человек Моор? Вполне ли и абсолютно доказано, что он честный человек? Что у него никогда и не было и нет ни прямого ни косвенного снюхивания с немецкими социал-империалистами? Если правда, что Моор в Стокгольме и если Вы знакомы с ним, то я очень и очень просил бы, убедительно просил бы, настойчиво просил бы принять все меры для строжайшей и документальнейшей проверки этого. Тут нет, т. е. не должно быть, места для тени подозрений, нареканий, слухов и т. п.»{455}.

По всей видимости, Ленин в данном случае был искренен в своих подозрениях: он действительно мог только догадываться об источнике происхождения предлагаемых Моором денег и потому, особенно после июльских обвинений в «шпионских сношениях» с Германией, стремился не дать повода для новых обвинений. Столь же осторожную позицию в этом вопросе занял и Центральный Комитет большевиков, который на своем заседании 24 сентября 1917 г. обсуждал финансовое предложение Моора, полученное через секретаря и казначея Заграничного бюро ЦК Н. А. Семашко, находившегося в Стокгольме проездом. Присутствовавшие на этом заседании Свердлов, Сталин, Каменев, Сокольников, Троцкий, Урицкий, Рыков, Бубнов, Шаумян, видимо, посчитали это предложение «даром данайцев», приняв следующую резолюцию: «ЦК, заслушав сообщение т. Александрова (Семашко) о сделанном швейцарским социалистом К. Моором предложении передать в распоряжение ЦК некоторую сумму денег, ввиду невозможности проверить действительный источник предлагаемых средств и установить, действительно ли эти средства идут из того самого фонда, на который указывалось в предложении, как на источник средств Г. В. Плеханова, а равным образом проверить истинные цели предложения Моора, — ЦК постановил: предложение отклонить и всякие дальнейшие переговоры по этому поводу считать недопустимыми»{456}. Интересно, что публикаторы протоколов ЦК дали здесь следующее примечание: «По наведенным позднее Истпартом справкам, Карл Моор предлагал денежные средства из полученного неожиданно большого наследства»{457}. Но, как видно даже из этой резолюции, сам Моор, предлагая финансовую помощь большевикам, вовсе не ссылался на «полученное неожиданно большое наследство», а глухо указывал «на источник средств Г. В. Плеханова». Скорее всего, такое объяснение навеяно опубликованными в 1926 г. воспоминаниями К. Радека, который был обязан Моору, помимо всего, еще и лично — облегчением своего «сидения» в берлинской тюрьме в 1919 г. за участие в коммунистическом восстании. Отмечая заслуги швейцарского социалиста перед русскими революционерами, Радек писал, что Моор, получив значительное наследство, помогал большевикам{458}. Здесь Радек определенно лукавил: даже если допустить, что в 1917 г. он не разделял подозрения Ленина в отношении Моора, то в 1918 г. он был ознакомлен вождем большевистской партии с письмом Г. Л. Шкловского, находившегося тогда в Берне в составе советской дипломатической миссии. «Обращаю Ваше внимание на К. Моора, — писал Шкловский в этом письме Ленину 14 августа 1918 г. — Он немецкий агент, купленный за деньги агент. Доказательств более чем достаточно и никакому сомнению не подлежит...»{459}. Но Радек не хотел (или не мог?) разрушать светлый образ швейцарского социалиста, так много сделавшего для большевиков, и потому он обвинил Шкловского в распространении «инсинуаций против товарища Моора»{460}.

Опубликованные в 1993 г. документы из «особых папок» секретариата ЦК и Оргбюро подтверждают, что Заграничное бюро ЦК большевиков в течение 1917 г. неоднократно получало субсидии от Моора — всего около 40 тыс. долларов{461}, сумма для того времени хотя и очень крупная, но все же сильно не дотягивающая до миллиона немецких марок. Любопытно, что в опубликованной среди этих документов «Справке об оказании К. Моором помощи русскому революционному движению» отмечалось, что полученные от Моора деньги Боровский и Ганецкий «определенно называли их ссудой, обещав, что ссуда эта будет ему возвращена сейчас же после завоевания политической власти. Тов. Ленин знал об этом и очень благодарил тов. М[оора] за это. Это была помощь в самое тяжелое время 1917 г. и требовалась для удовлетворения необходимейших потребностей»{462}. В связи с этим следует сказать, что полученные от Моора в Стокгольме деньги, как установил С. Ляндрес, в Россию не пересылались, а были употреблены с ведома Ленина на организацию состоявшейся в сентябре 1917 г. Третьей Циммервальдской социалистической конференции. «Принимая во внимание цели конференции и состав ее участников, — пишет американский историк, — можно с уверенностью сказать, что «немецкие деньги», на которые она была устроена, были использованы в неменьшей степени против правительства кайзеровской Германии, чем против Временного правительства А. Ф. Керенского, предпринявшего неудачную попытку юридически доказать измену большевиков, организовавших на «немецкие деньги» антивоенную пропаганду в России»{463}. Удивительно, но это факт, что часть мооровской «ссуды» вернулась в Россию после Октябрьской революции. В письме секретарю ЦК РКП(б) В. М. Молотову от 10 мая 1922 г. Я. С. Ганецкий сообщал: «До сих пор я не получил от Вас указаний, что делать с привезенными из Риги 85 513 датских крон. Если возражений нет, я попросил бы кассира ЦК взять их у меня. Однако напоминаю, что несколько раз было принято устное постановление возвратить деньги Моору. Указанные деньги фактически являются остатком от полученных сумм Моора. Старик все торчит в Москве под видом ожидания ответа относительно денег. Не считали бы Вы целесообразным дать ему эти деньги, закончив этим все счета с ним и таким образом избавиться от него»{464}. Но Моору пришлось проторчать в Москве целых пять лет, прежде чем он получил «свои» деньги обратно{465}. Партийное руководство если не знало точно, то определенно догадывалось об источнике происхождения этих денег и потому не спешило с их возвратом.

Что же касается Третьей Циммервальдской конференции, то члены Заграничного бюро ЦК большевиков выступали на ней в самых различных ролях: В. В. Воровский и Н. А. Семашко представляли РСДРП(б), а Я. С. Ганецкий и К. Б. Радек — польских социал-демократов, но всем им вместе пришлось отбиваться от прозвучавших и на этой конференции обвинений в шпионаже в адрес большевиков. Однако требование Заграничного бюро ЦК большевиков принять специальную резолюцию о положении дел в России было отклонено центристским большинством конференции по причине недостаточной осведомленности в русских делах. В принятый на конференции манифест против войны не попали большевистские лозунги о превращении империалистической войны в гражданскую и о поражении «своего» правительства в каждой воюющей стране. Можно сказать, что деньги, полученные от Моора, были потрачены впустую. Неудивительно, что Ленин, внимание которого было поглощено организацией и проведением этой конференции, откликнулся на ее завершение одной незаконченной статьей «Задачи нашей партии в Интернационале (по поводу III Циммервальдской конференции)». Остановившись в ней только на характеристике представленных на конференции партий и групп, вождь большевистской партии делал суровый вывод о том, что «состав конференции был чрезвычайно пестрый, — даже нелепый, ибо собрались люди, не согласные в основном, поэтому неспособные действовать действительно дружно, действительно сообща, люди неминуемо расходящиеся между собой в коренном направлении своей политики...»{466}. Но похоже, Ленина это в данный момент уже не волновало, ибо в самой России в результате «мятежа» генерала Л. Г. Корнилова произошел «крайне неожиданный» и «прямо-таки невероятно крутой поворот событий»{467}.

В последние дни августа 1917 г. обстановка в Петрограде вновь накалилась: по городу усиленно распространялись слухи о новом «заговоре большевиков», приуроченном якобы к полугодовщине Февральской революции — 27 августа. Однако тревожные ожидания разрешились в этот день сенсационным известием о начавшемся по приказу Верховного главнокомандующего генерала Л. Г. Корнилова движении войск на столицу. «Корнилов бесспорно задумал вооруженный переворот — и задумал его давно — во всяком случае, не позже начала августа, — писал впоследствии П. Н. Милюков. — Но он понимал, что надо совершить его с «максимумом легальности», то есть в настолько тесной кооперации военной власти с гражданской, насколько это было возможно. С другой стороны, и глава правительства, казалось, понимал, что для того, чтобы найти опору против возраставшей силы большевиков, ему остается только опереться на военную силу, следовательно войти с ее представителями в возможно тесный контакт... К несчастью для России, оба лица, которые занимали эти посты и от которых зависело сделать успешной эту последнюю попытку к спасению, были до последней степени не приспособлены и для этой задачи и для взаимного союза»{468}. Они и в самом деле говорили на разных языках и не могли ни сговориться, ни даже понять друг друга: Керенский до конца продолжал хитрить и балансировать, страхуя себя от большевиков и слева и справа, в то время как для Корнилова все деятели Советов, в том числе и их министры, были изменниками, предателями и германскими агентами. Не сумев одолеть своего конкурента путем закулисной борьбы, Керенский был вынужден предать гласности предпринятую Ставкой попытку военного переворота и одним росчерком пера превратил Корнилова в «бунтовщика» и «изменника». Но теперь это выступление контрреволюции вызвало гнев и возмущение рабочих, солдат и матросов против всего генералитета, помещиков, банкиров и всех «буржуев».

Ленин не мог упустить такой шанс, и он обращается 30 августа из Гельсингфорса с письмом ЦК своей партии, предлагая изменить ее тактику и в первую очередь форму борьбы с Керенским. «Ни на йоту не ослабляя вражды к нему, не беря назад ни слова, сказанного против него, не отказываясь от задачи свержения Керенского, — писал он, — мы говорим: надо учесть момент, сейчас свергать Керенского не станем, мы иначе теперь подойдем к задаче борьбы с ним, именно: разъяснять народу (борющемуся против Корнилова) слабости и шатания Керенского»{469}. Вождь большевиков предлагал еще активнее вовлекать рабочих, солдат и крестьян в борьбу против Корнилова, «поощрять их избивать генералов и офицеров, высказывавшихся за Корнилова, настаивать, чтобы они требовали тотчас передачи земли крестьянам, наводить их на мысль о необходимости ареста Родзянки и Милюкова, разгона Государственной думы, закрытия «Речи» и других буржуазных газет, следствия над ними»{470}.

Проводить в жизнь свою новую тактику большевики могли теперь вполне легально: в созданный по решению ЦИК Советов Комитет народной борьбы с контрреволюцией были приглашены и их представители. Это позволило ЦК большевистской партии обратиться к министру юстиции с просьбой освободить всех большевиков, которым не предъявлено обвинение. В числе первых был выпущен из тюрьмы Л. Б. Каменев. Еще более важным было то, что Комитет народной борьбы с контрреволюцией сразу же признал «желательным вооружение отдельных групп рабочих для защиты рабочих кварталов под ближайшим руководством Советов и под контролем Комитета». В считанные дни вооруженные рабочие формирования (рабочая милиция, Красная гвардия, боевые дружины и др.) были созданы во многих районах Петрограда, а общее число в них записавшихся составило не менее 25 тыс. человек{471}. На рабочих митингах и собраниях вновь зазвучало требование о переходе власти к Советам, хотя еще более распространенным стало требование о создании власти «революционных классов» — в одних случаях из представителей пролетариата и крестьянства, в других — из пролетариата и беднейшего крестьянства.

Новая политическая ситуация вывела партию большевиков не только из политической изоляции, но и на авансцену политической жизни столицы. В ночь на 1 сентября 1917 г. общее собрание Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов приняло по предложению большевистской фракции деклараций «О власти», призывавшую к созданию «революционной власти» из представителей рабочих и крестьян. Это была первая значительная победа большевиков в Петроградском Совете. То же самое произошло в Москве, в других крупных промышленных центрах.

Корниловщина, таким образом, окончательно поляризовала политические и социальные силы, изменила их роли, открыла новые возможности в политическом развитии России. Анализируя эти возможности, один из лидеров кадетской партии В. Д. Набоков рассматривал три выхода из кризиса власти. Первый — создание однородного буржуазного правительства — не имел шансов, по его мнению, ввиду «непримиримости» народа к «кругам буржуазным, особенно к кадетам». Второй — создание однородного социалистического правительства — исключался самими меньшевиками и эсерами по причине его гибельности для них. Оставался единственно возможный путь спасения власти буржуазии — «возвращение к принципу коалиции».

Но мог ли этот путь привести к спасению страны, которая к осени 1917 г. стояла уже на пороге гражданской войны? Были ли другие реальные возможности выхода из углублявшегося с каждым днем кризиса? Позиции политических партий здесь резко расходились, и отсутствие общих подходов к этим кардинальным проблемам вело к дальнейшему обострению политической борьбы.

Особая опасность состояла в том, что политические партии, претендовавшие на роль выразителей интересов рабочего класса и его поддержку, стали ориентироваться прежде всего на авангард и его революционные качества. В марте 1917 г. представленные в Советах политические партии еще сходились в том, что, хотя самое широкое и совершенное социальное законодательство не может устранить необходимости непосредственной борьбы труда с капиталом, формы этой борьбы должны быть согласованы с обстановкой незавершенной еще революции и военной угрозой извне. Но заложенные в таком подходе возможности компромисса между рабочим классом и буржуазией оказались нереализованными в силу целого ряда причин и в первую очередь — из-за наступившего после «медового месяца» революции обострения политической обстановки в стране.

Поставленный Лениным по возвращении из эмиграции вопрос о социализме как реальной для России перспективе и о переходе к социалистической революции положил начало новому этапу политической борьбы, прежде всего в Петрограде, где в первую очередь произошло резкое размежевание политических и социальных сил. Революционная активность рабочих столицы становится для Ленина барометром политических настроений рабочего класса в целом. Опасность политики, ориентированной только на пролетарский авангард осознавали и некоторые руководители петроградских большевиков. «Мы не должны быть политиками своей округи, а должны смотреть вширь и вглубь. Нельзя повторять опыт Парижской Коммуны, — предупреждал А. Е. Аксельрод на заседании Петербургского комитета большевиков. — Петроград не вся Россия и увлекаться настроением Выборгской стороны нельзя»{472}. На опасность имевшей место в июльские дни определенной изоляции Петрограда от провинции указывал на VI съезде РСДРП(б) Е. А. Преображенский, призывавший ЦК в связи с этим «считаться с положением на местах и принимать решения в соответствии с соотношением сил во всероссийском масштабе»{473}.

В то же время Ленин, оценивая перспективы развития событий после июльских событий, связывал их с «выдержкой и стойкостью рабочего авангарда», с «подготовкой сил к вооруженному восстанию»{474}. Вождь большевиков, хорошо разбираясь в общественной психологии, лучше других понял, что отказ эсеро-меньшевистских лидеров Советов от власти настроил этот авангард на бескомпромиссную борьбу, зарядил его радикальную психологию новой энергией, которую можно и нужно использовать для взятия власти. Вошедший летом 1917 г. в состав большевистской партии и ее руководства Троцкий видел главную задачу в завоевании Петроградского Совета, который и должен был стать «центром новой революционной мобилизации рабочих, солдат и крестьянских низов для борьбы за власть»{475}. В конце сентября 1917 г. он станет его председателем как представитель самой крупной фракции в Совете.

Констатируя начало гражданской войны в России, Ленин, под впечатлением практически бескровной ликвидации корниловщины, считал в сентябре 1917 г., что при сложившемся соотношении сил она вообще могла бы быть исключена в результате перехода власти к Советам. Если же этого не произойдет, предупреждал он, «столичный пролетариат станет тогда еще ближе, чем теперь, к коммуне, к рабочему восстанию, к завоеванию власти в свои руки, к гражданской войне, в ее более высокой и более решительной форме...»{476}.

Политические оппоненты большевиков усмотрели в этом предупреждении всего лишь претензии на власть со стороны партии, находившейся еще недавно, в июльские дни, в меньшинстве и изоляции, а теперь занявшей ведущее положение в Советах и рабочих организациях Петрограда. Однако осенью 1917 г. на реализацию этих претензий стали работать такие важные факторы, как возросшая популярность большевистской программы действий и связанные с ней рост рядов самой партии и большевизация Советов, широкий размах в стране рабочего, солдатского и крестьянского движения, разочарование широких народных масс политикой сотрудничества социалистических партий с буржуазией на почве глубочайшего социально-экономического кризиса.

Катастрофическое падение эсеро-меньшевистского авторитета в рабочих массах и неуклонное усиление большевистского влияния были переменными величинами одного политического уравнения, от решения которого зависела судьба революции. Между тем вожди меньшевиков и эсеров не хотели ничего менять в собственной позиции, недооценивая как новые настроения рабочих, так и способность большевиков учитывать их в своей борьбе за массы. Г. В. Плеханов как более дальновидный политик еще в начале сентября предупреждал, что большевики уже не есть то меньшинство, с которым можно было на считаться, и даже высказывал предположение, что недалек тот день, когда Ленин займет место Керенского{477}. Но и это предупреждение не было принято во внимание. Упуская шанс за шансом, лидеры меньшевиков и эсеров не нашли ничего лучшего, как взвалить ответственность за свои ошибки на большевиков. Видный деятель партии эсеров Н. Святицкий, констатируя реальный и вместе с тем печальный для своей партии факт («петроградский пролетариат теперь почти сплошь идет за большевиками»), видел главную причину усиления большевизма в привлечении им на свою сторону «с.-р. и меньшевистских трудовых масс»{478}. Указывая на пагубные последствия приверженности руководства партии меньшевиков коалиции с буржуазией, представители ее левого крыла предупреждали, что «оппортунизм одной части социал-демократии неизбежно питает революционный авантюризм другой, соблазняя рабочие массы искать выходы из хозяйственного кризиса и ужасов войны в единоспасающем чуде захвата власти и немедленной социализации»{479}.

В самом деле, в Петрограде раньше, чем где бы то ни было, появились признаки того, что невозможность разрешить насущные проблемы начинает восприниматься как крах капитализма. Все это создавало благоприятную почву для распространения представлений о том, что только на путях отрицания капиталистического общества может быть найден выход из безнадежного положения. Отсюда и возросшая популярность социалистических лозунгов среди рабочих. Причем им казалось, что социализм должен был заменить капитализм теперь же, немедленно. Вопрос о том, есть ли для «введения социализма» условия и каким будет этот новый строй, как правило, не возникал и объяснялось это не верой рабочих в «светлое будущее», а растущим убеждением, что хуже быть уже не может (потом выяснится, что может). Экономическое положение рабочих становилось настолько нестерпимым, что рисовавшиеся политическими партиями перспективы начинали вызывать у них раздражение. «Политические организации только играют рабочим классом. Все партии, не исключая и большевиков, завлекают рабочих обещанием царства божия на земле через сотни лет, — говорил на третьей конференции фабзавкомов Петрограда в сентябре 1917 г. председатель механического завода «ОУФ» К. Афиногенов. — Нам нужны не законы, а определенные экономические положения, нам нужно улучшение не через сотни лет, а сейчас, немедленно. Да здравствует восстание рабов и равенство доходов»{480}. Расширяющийся опыт рабочего контроля — прямого вторжения рабочих в сферу производства — усиливал в рабочей массе убеждение в том, что буржуазное общество зиждется на песке, что страна накануне перехода к новому социальному строю.

Оправдывая и одновременно направляя эти социальные устремления, Л. Д. Троцкий, выступая в сентябре 1917 г. на Демократическом совещании, говорил: «Борьба между демократией и имущими классами неизбежна сейчас после того, как революция, по выражению имущих классов, разнуздала низы. Борьба эта, все обостряясь, проделает весь законный цикл развития, и никакое красноречие, никакие программы не смогут приостановить это развитие. Когда в таком великом историческом напряжении борются классы собственности и угнетенные, то объектом ее является сознательно или бессознательно государственная власть, как тот аппарат, при помощи которого можно либо отстаивать собственность, либо произвести в ней глубокие социальные изменения»{481}.

Обострение социальной и политической борьбы в стране сопровождалось прогрессирующим разложением русской армии и новыми поражениями на фронте, примером чего стала сдача Риги и высадка немецкого десанта на остров Эзель и в район Моонзундских укреплений, несмотря на проявленный героизм матросов Балтийского флота. После корниловского выступления произошел окончательный разрыв между офицерским составом и солдатской массой, которая видела в своих командирах не только «контрреволюционеров», но и главную помеху к немедленному прекращению войны. Как отмечалось в сводке донесений военно-политического отдела Ставки о настроении армии с 14 октября по 30 октября 1917 г., «главными мотивами, определяющими настроение солдатских масс, по-прежнему являются неудержимая жажда мира, стихийное стремление в тыл, желание поскорее прийти к какой-нибудь развязке... Армия представляет собой огромную, усталую, плохо одетую, с трудом прокармливую, озлобленную, толпу людей, объединенных жаждой мира и всеобщим разочарованием»{482}. Этой жаждой мира проникнуты тысячи и тысячи солдатских писем, направлявшихся с фронта в первую очередь в адрес Советов. Если в первое время после Февральской революции в них содержались по преимуществу просьбы «похлопотать насчет мира», то осенью 1917 г. в них звучали грозные предупреждения добиться желанного мира силою оружия. «Одну шайку во главе царя прогнали, сейчас другая, во главе Керенского, засела. Вот вам мысль солдата, — читаем в одном из таких писем. — Скажете, что пишет провокатор. Нет, я ваш друг. Предупреждаю, а там смотрите сами, тогда увидите, все солдатские комитеты уже бессильны. Вы у них отобрали власть за то, что они стояли за солдат, словом, — вы, буржуи, притворились в народников. Хотите страну сделать пустыней. У жен наших забираете хлеб, с плачем его выработанный. Враги вы народа. Вы — предатели России. Предали Россию Англии и Франции»{483}. Как видно из этого письма, солдаты имели свои представления о «врагах народа» и «предателях России». Показательно, что состоявшееся во второй половине сентября Демократическое совещание, не сумевшее прийти к согласию ни по одному из обсуждаемых вопросов, нашло «общий язык для всей демократии без различия направлений фракций и национальностей» только в лозунге «Да здравствует международный мир!»{484}.

Военные и политические круги Германии, крайне заинтересованные в развитии событий в России по худшему сценарию и стремившиеся помочь их форсировать, увидели наконец-то реальную перспективу достижения сепаратного мира с Россией. «К сожалению, разложение на фронте в России и успехи немцев (из них первейший — взятие Риги) позволили германскому правительству возложить все надежды на большевиков и поставить дерзкую, но, увы, осуществившуюся задачу вынудить Россию выйти из войны не путем соблазнов правительства, как это практиковалось до сих пор, а путем его свержения и замены таким, которое могло бы решиться на сепаратный мир, — писал впоследствии видный российский дипломат Г. Н. Михайловский. — Это была новая тактика германского правительства. Она давала ему возможность игнорировать, как и в бисмарковские времена, парламентскую оппозицию, которая, по нашим сведениям, была бы не прочь сговориться с Временным правительством на умеренных началах. Если бы Временное правительство захотело последовать примеру германского вмешательства в русские дела и поддержать парламентскую оппозицию так, как германское правительство поддерживало большевиков, то финал войны мог бы быть иным»{485}. Хотя Михайловский и не привел в своих обширных «Записках» ни одного конкретного и достоверного примера того, как германское правительство поддерживало большевиков, его мнение представляет для нас интерес прежде всего потому, что позволяет получить представление о том, что мог тогда знать об этих отношениях правительственный чиновник, не имевший возможности познакомиться с материалами следственной комиссии или с документами МИД Германии.

Впрочем, и теперь, когда эти документы опубликованы, мы не так уж много знаем о формах и размерах поддержки большевиков со стороны Германии. Если говорить о самом критическом периоде — кануне прихода большевиков к власти — то нам известен здесь лишь один документ — это телеграмма статс-секретаря иностранных дел Кюльмана представителю МИД при Ставке от 29 сентября 1917 г. Телеграмма была предназначена для информации Верховного главнокомандования, и Кюльман, опытный дипломат, чья карьера начиналась еще в 1900 г. в Петербурге, где он занимал должность атташе в германском посольстве, умел преподнести результаты деятельности своего ведомства. «Военным операциям на Восточном фронте, подготовленным в большом масштабе и выполненным с успехом, сильно помогает интенсивная подрывная деятельность внутри России, организованная министерством иностранных дел, — искусно связывал он военные успехи армии с тайными операциями своего ведомства. — Мы заинтересованы, в первую очередь, в возможно большем развитии националистических и сепаратистских устремлений и поддержке революционных элементов. Мы занимаемся этим уже довольно долгое время в полном соответствии с указаниями политотдела генштаба в Берлине (капитан фон Хюльзен). Наша совместная работа принесла ощутимые плоды. Без нашей постоянной поддержки большевистское движение никогда не смогло бы достигнуть такого размаха и влияния, какое оно сейчас имеет. Все говорит за то, что это движение будет расти и дальше, так же, как и финское и украинское сепаратистские движения»{486}.

Вместе с тем вызывает удивление полное отсутствие в служебном документе всякой конкретики и фактуры. Казалось бы, после июльского поражения большевиков было столько важных позитивных, в том числе и для германской стороны, событий, что можно было бы записать их и на свой счет, и уж, конечно, высказаться более определенно о перспективах большевистского движения, но для этого надо было, по крайней мере, владеть детальной информацией. Кюльман же просто констатирует возросшее влияние большевиков и связывает это с поддержкой немецкой стороны. В данном случае мне это представляется не очень убедительным, и создается впечатление, что германский МИД делил лавры с большевиками без веских на то доказательств.

Нет сомнения, что спецслужбы Германии вели подрывную работу против России в широких масштабах, ее многочисленные агенты, шпионы, диверсанты, провокаторы действовали на фронте и в тылу, и это не было большим секретом. 17 октября 1917 г. «Вестник Временного правительства» опубликовал обращение Главного управления Генерального штаба к населению в связи с усилившейся деятельностью вражеской агентуры. В нем сообщалось, что только с мая по октябрь 1917 г. арестовано 24 вражеских шпиона, усилия которых были направлены, помимо сбора разведывательной информации, на разрушение дисциплины в русской армии, на развал экономики и разложение нравственного состояния нации. Поэтому все население призывалось «следить за подозрительными лицами, замечать странные явления, но не самовольничать»{487}.

Что же касается еще одного документа о финансовой поддержке большевиков — упоминавшейся ранее телеграммы Кюльмана представителю МИД при Ставке от 3 декабря 1917 г., то здесь, по-моему, требуется комментарий. И совсем не потому, что следственной комиссии Временного правительства не удалось обнаружить «немецкие миллионы» в финансировании «Правды». Напомню, что в этом документе утверждалось, что «только когда мы по разным каналам и под разными предлогами обеспечили большевикам постоянный приток фондов, они сумели проводить энергичную пропаганду в своем главном органе «Правде» и значительно расширить прежде всего слабый базис своей партии»{488}. Кстати, «немецких миллионов» не удалось пока найти и в документах ЦК большевиков дооктябрьского периода. В октябре 1917 г. расходы большевистского руководства составили 140 тыс. 816 руб. 79 коп., и на момент Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде в партийной кассе ЦК большевиков имелось 8 тыс. 245 руб. 45 коп.{489}. В связи с утвердившимся в литературе тезисом о немецком финансировании большевистской печати в 1917 г. сложилось расхожее мнение о ее полном преобладании на фронте, между тем это далеко не факт. По подсчетам современных исследователей, в марте — октябре 1917 г. в России выходило до 170 военных газет, из которых только около 20 были большевистского направления, в то время как эсеро-меньшевистскую линию проводили до 100 печатных органов{490}. При этом почему-то никто не задается вопросом — на какие деньги издавалось такое огромное количество газет? Почему они не смогли нейтрализовать большевистскую прессу? По-видимому, «энергичная пропаганда» большевиков объяснялась не только щедрым финансированием, но и чем-то еще более существенным. В донесении А. Ф. Керенскому с Северного фронта от 30 сентября 1917 г. отмечалось, что «умеренные органы печати считаются буржуазными и контрреволюционными, равно как и читающие их. Большевистские же издания пользуются широкой популярностью»{491}. Главнокомандующий Северным фронтом генерал В. А. Черемисов, разрешив в начале октября 1917 г. финансирование из казенных средств газеты «Наш путь», стоявшей на большевистской платформе, комментировал это следующим образом: «Если она и делает ошибки, повторяя большевистские лозунги, то ведь мы знаем, что матросы — самые ярые большевики, а сколько они обнаружили героизма в последних боях. Мы видим, что большевики умеют драться. При этом — у нас свобода печати»{492}. К тому же командование предпочитало иметь лучше большевистские газеты, чем немецкие на русском языке. На том же Северном фронте распространялись выходившие на русском языке немецкие газеты «Товарищ», «Западная Двина», «Русский вестник», «На берегах Двины» и др.{493}. Знакомясь с прессой 1917 г., можно прийти к заключению, что не одни большевики повинны в моральном разложении русской армии. Кадетская «Речь» регулярно помещала на своих страницах материалы о прогрессирующем развале фронта, эсеровская «Воля народа» восторгалась высоким боевым духом немецкой армии и подвигами ее летчиков.

Подрывной работой Германии против России было озабочено не только Временное правительство, но и его союзники. Если Франция активно использовала в целях противодействия ей свою разведку, то США стремились нейтрализовать немецкую пропаганду посылкой в Россию многочисленных миссий различного назначения и характера. Прибывший в июне 1917 г. в Петроград во главе специальной миссии бывший государственный секретарь Э. Рут писал действующему государственному секретарю Лансингу: «Я прошу Вас понять, что Германия атакует Россию своей пропагандой и тратит сотни миллионов, по меньшей мере миллион долларов ежемесячно, чтобы овладеть сознанием русского народа». Предлагая усилить пропаганду на фронте и таким образом удержать русского солдата на фронте, Рут просил для начала выделить 100 тыс. долларов. «Все мы согласны, — пояснял он, — что распространение информации должно быть поставлено на более широкой основе. По меньшей мере 5 млн. долларов может быть таким образом израсходовано с огромной выгодой. Это будет меньше, чем стоимость содержания пяти американских полков, а возможность удержать 5 миллионов русских на фронте против Германии значит во много раз больше пяти полков»{494}.

Руководитель миссии американского Красного Креста директор Федерального резервного банка Нью-Йорка У. Томпсон, проникнувшийся вскоре после прибытия в Петроград пониманием опасности большевизма, предлагал бороться с ним путем «просветительной работы в русском народе». Агитируя за план Томпсона в Вашингтоне, один из его помощников, Г. Хэтчинс излагал его суть следующим образом: «Если удастся с помощью воспитательных мер отвратить русских от большевиков, Россия будет продолжать войну, Восточный фронт будет опасен, война будет выиграна. Если же предоставить дела их естественному течению, Россия впадет в состояние хаоса, к власти придут экстремисты, а немцы победят в войне»{495}. Чтобы этого не случилось, Томпсон создал в Петрограде Комитет гражданского просвещения, на финансирование которого для начала он хотел получить у президента США В. Вильсона 1 млн. долларов, а начиная с октября 1917 г. по 3 млн. долларов ежемесячно{496}. Во главе Гражданского комитета грамотности, как окончательно стала называться эта просветительская организация, была поставлена видная деятельница партии социалистов-революционеров, «бабушка русской революции» Е. К. Брешко-Брешковская. Томпсон, встретившись с Е. К. Брешко-Брешковской в присутствии личного секретаря Керенского Д. Соскиса, согласился выделить Гражданскому комитету грамотности 2 млн. долларов, чтобы он «мог иметь собственную прессу и нанять штат лекторов, а также использовать кинематографические средства обучения». По свидетельству Соскиса, Томпсон, передавая Брешко-Брешковской пакет с 50 тысячами рублей, сказал: «Это Вам для того, чтобы тратить, как Вам будет угодно». Еще 2 млн. 100 тыс. руб. были внесены на текущий банковский счет Гражданского комитета грамотности{497}. Позднее, после Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде, об этой встрече и о пропагандистской кампании на американские деньги, станет известно из печати. Перепечатывая этот материал, «Правда» поместила его под заголовком «Эсеры и оборонцы на содержании американских банкиров». Будучи вынужденной оправдываться, Брешко-Брешковская рассказала в печати интересные детали. Признав, что в ее распоряжение был выдан 1 млн. долларов, она не скрывала, что на эти деньги «тотчас же умножила как издательства партии социалистов-революционеров, так и число провинциальных газет». «Кроме того, — продолжала Брешко-Брешковская, — эта помощь дала мне возможность разослать готовой литературы по разным губерниям более чем на 500 тыс. руб., да отправить на фронт более чем на 100 тысяч. Большая часть суммы уже издержана, другая продолжает тратиться Комитетом гражданского просвещения. И если мои друзья-американцы предложат мне еще и еще крупные суммы на просвещение нашего темного народа, я с охотой и благодарностью приму их, отвечая лично за употребление»{498}.

Действительно, «бабушка русской революции» распорядилась американским миллионом по-своему, употребив его не только на нужды возглавляемого ею Гражданского комитета грамотности, но и своей фракции «Воля народа» в эсеровской партии. На американские деньги осенью 1917 г. по всей России было создано около 20 новых печатных изданий, которые, по мысли их организаторов, должны были нейтрализовать большевистскую пропаганду и тем самым помочь удержаться у власти А. Ф. Керенскому, в поддержку которого выступал пожертвовавший миллион долларов У. Томпсон. Увы, можно сказать, что деньги были выброшены на ветер, который уже не мог разогнать тучи, сгустившиеся над Временным правительством. Не помогла и такая низкопробная акция, как издание «Народной правды», провокаторской подделки под закрытую большевистскую «Правду». Экземпляр первого номера этой газеты, напечатанного 12 сентября 1917 г. в типографии «Копейка», в ту же ночь попал в руки большевиков, и в «Рабочем пути» немедленно появилось обращение: «Товарищи! Вышла хулиганская газета «Народная правда», бойкотируйте ее»{499}. Эффект неожиданности появления нового антибольшевистского органа в столице был сорван, и организаторам этой затеи пришлось отложить его выпуск до более подходящего момента. Появившийся 3 октября 1917 г. первый номер «Народной правды» подтвердил, что литературно-провокационный замысел инициаторов этого издания состоял именно в попытке использования названия большевистской газеты в борьбе с «предателями родины» и «изменниками». Главной мишенью «Народной правды» были большевики. Из номера в номер за подписью «Матвей Кожемякин» печатался фельетон, направленный против Ленина. Набором своих обвинений в адрес большевиков «Народная правда» смело соперничала с застрельщиками антибольшевистской кампании — газетами «Живое слово», «Новая Русь», «Общее дело». Но запала и материала «Народной правде» хватило ненадолго: 20 октября 1917 г. вышел ее последний номер. Эстафету подхватило «Новое время», которое начало с 18 октября печатать серию материалов под заголовком «В сетях черной измены и провокации (дела большевиков в июльские дни)». Однако эта тема отражала уже вчерашний день, а на повестке дня было новое выступление большевиков, о приближении которого писала пресса, говорили на фабриках и заводах, в трамваях и длинных очередях за хлебом.

Как известно, в середине сентября 1917 г. Ленин направил из Гельсингфорса в Петроград свои письма — «Большевики должны взять власть» и «Марксизм и восстание», адресованные ЦК, ПК и МК большевиков. Менее известно, что при обсуждении этих писем на заседании ЦК 15 сентября многие его члены сочли содержавшиеся в них предложения неприемлемыми для настоящего момента и проголосовали за сохранение этих писем только в одном экземпляре. При этом ЦК поручил своим представителям в Петербургском комитете и Военной организации большевиков «принять все меры, чтобы не возникло каких-либо выступлений в казармах и на заводах»{500}. Чего, собственно говоря, испугались Каменев, Зиновьев и другие большевистские руководители, решив ослушаться своего нетерпеливого вождя? Ведь он их уверял, что большинство народа за них, большевиков, что, «предлагая тотчас демократический мир, отдавая тотчас землю крестьянам, восстанавливая демократические учреждения и свободы, помятые и разбитые Керенским, большевики составят такое правительство, какого никто не свергнет»{501}. К тому же и «сепаратному миру между английскими и немецкими империалистами помешать должно и можно, только действуя быстро»{502}. Правда, здесь же Ленин утверждал, что активное большинство революционных элементов обеих столиц, оказывается, достаточно, чтобы «увлечь массы, победить сопротивление противника, разбить его, завоевать власть и удержать ее», и потому считал возможным не ждать начала стихийного взрыва недовольства масс. Вот это-то и настораживало не столь решительных членов ЦК, связывавших определенные надежды с Демократическим совещанием и выборами в Учредительное собрание и не желавших попасть еще раз в положение вождей подвергнутой остракизму политической партии. Но Ленин снова и снова атакует ЦК письмами и записками с настойчивыми предложениями покинуть Демократическое совещание, бойкотировать Предпарламент, готовить восстание. Перебравшись в Выборг, он пишет статью «Кризис назрел», которую начинает со слов: «Нет сомнения, конец сентября принес нам величайший перелом в истории русской, а по всей видимости, также и всемирной истории...»{503}. В начале военных выступлений на флоте в Германии вождю большевиков уже видится канун всемирной пролетарской революции, а его соратники в Петрограде никак не хотят этого замечать и продолжают оставаться в Предпарламенте. И тогда он решает обратиться к собравшейся в те дни питерской городской конференции большевиков с письмом, в котором бросает на чашу весов в пользу восстания последний аргумент: заговор империалистов против русской революции. «Не доказывает ли полное бездействие английского флота вообще, а также английских подводных лодок при взятии Эзеля немцами, в связи с планами правительства переселиться из Питера в Москву, — писал Ленин, — что между русскими и английскими империалистами, между Керенским и англо-французскими капиталистами заключен заговор об отдаче Питера немцам и об удушении русской революции таким путем»{504}. Помимо всего прочего, этим вопросом большевистский лидер как бы снимал с себя обвинение в шпионаже в пользу Германии и указывал на действительного пособника Германии — Керенского. Но на делегатов петроградской конференции большевиков этот аргумент не произвел должного впечатления. Заслушав адресованное им письмо Ленина, призывавшее «все силы мобилизовать, чтобы рабочим и солдатам внушить идею о безусловной необходимости отчаянной, последней, решительной борьбы за свержение правительства Керенского» и содержавшее подготовленную с этой целью резолюцию, они не поддержали его предложение обратиться в ЦК, чтобы он принял «все меры для руководства неизбежным восстанием рабочих, солдат и крестьян для свержения противнародного и крепостнического правительства Керенского»{505}. Впрочем, это не было большой неожиданностью для вождя большевиков: руководство столичной организации, хотя и было настроено решительно, но выделялось своей самостоятельностью, и даже не побоялось в свое время отвергнуть с первого раза его Апрельские тезисы.

Но какое это уже имело значение, когда большевистская фракция под давлением Ленина и при поддержке Троцкого все-таки вышла из Предпарламента, когда сам большевистский лидер тайно вернулся в Петроград и сразу же потребовал собрать немедленно ЦК с целью решить, наконец, судьбу восстания. И она была решена 10 октября 1917 г. на тайном заседании ЦК, на котором присутствовало 12 членов из 21. После страстного выступления Ленина за восстание голосовали вместе с ним 10 членов ЦК — Троцкий, Сталин, Свердлов, Урицкий, Дзержинский, Коллонтай, Бубнов, Сокольников, Ломов (Оппоков), и двое — Каменев и Зиновьев — против. Последние посчитали необходимым разъяснить свою позицию и обратились к ведущим большевистским организациям с заявлением. В нем они предупреждали, что «объявлять сейчас вооруженное восстание — значит ставить на карту не только судьбу нашей партии, но и судьбу русской и международной революции», потому что «в России за нас большинство рабочих и значительная часть солдат. Но все остальное под вопросом»{506}. Однако отстоять свою позицию и преодолеть ленинское влияние Каменеву и Зиновьеву было не под силу, и они, будучи заклейменными как «штрейкбрехеры революции», сдались на милость вождя еще до начала восстания. Троцкий не преувеличивал, когда позднее писал в своем дневнике, что если в октябре 1917 г. в Петрограде не было бы Ленина и его, то и не было бы Октябрьской революции.

Тем не менее исходившее от двух авторитетных членов ЦК и получившее распространение в большевистских кругах предостережение не переоценивать степень готовности рабочих и солдат идти на восстание вызывало необходимость обсудить этот вопрос более обстоятельно на всех уровнях большевистского руководства. Нельзя было не считаться и с тем, что против восстания выступали левые эсеры, сотрудничавшие с большевиками в Петроградском Совете и стремившиеся к образованию социалистического правительства на Втором Всероссийском съезде Советов. Орган левых эсеров «Знамя труда» предупреждал, что «выступление рабочих и солдат в данный момент было бы злейшим преступлением», что «те, кто призывает массы к выступлению... для захвата власти, лгут: их призыв есть призыв не к победе народной воли, но к ее самоубийству»{507}. В том же духе высказался в середине октября 1917 г. на Первой Всероссийской конференции фабзавкомов один из лидеров левых эсеров Б. Камков: «Итак, мы приближаемся к созданию однородной власти. Возникает вопрос, как реализовать эту власть. Можно ли, допустимо ли организовать ее революционным натиском одного города? Как революционные социалисты, мы, разумеется, признаем и допускаем демонстративные давления на общественное мнение и на всякие учреждения, не исключая даже из них Учредительное собрание. Я говорю о давлении со стороны революционного авангарда. Но революционные социалисты должны быть ответственными политиками, должны учитывать последствия своих выступлений»{508}.

Состоявшееся 15 октября 1917 г. закрытое заседание Петербургского комитета должно было окончательно определить отношение руководства петроградских большевиков к вооруженному восстанию. Выступивший на нем представитель Военной организации большевиков В. И. Невский выразил серьезные опасения в том, что восстание в Петрограде будет поддержано провинцией, и с этой позиции критиковал резолюцию ЦК от 10 октября. «Восстание, вооруженное выступление здесь в Питере, возможно, — говорил он. — Гарнизон поднять можно, рабочие пойдут, конечно, даже впереди солдат, но ведь ясно, что ограничить восстание Питером только нельзя. Как Москва, вообще как провинция отзовется на это. Может ли ЦК сказать, что нас поддержит вся Россия? Все мы прекрасно понимаем, назрел момент вооруженного выступления. Но готовы ли мы? Имеем ли мы большинство, которое обеспечит свободу?»{509}. Высказанные Невским сомнения в окончательном успехе восстания произвели, по всей видимости, такое сильное впечатление на собравшихся членов ПК, что было решено сначала огласить резолюцию ЦК от 10 октября и особое мнение Каменева и Зиновьева и только потом заслушать доклады с мест. Поэтому выступавшие затем представители районов столицы были достаточно сдержанны и осторожны в оценке настроений в своих районах. Из 19 выступивших представителей районных организаций большевиков только 8 считали, что рабочие готовы выступить против Временного правительства, остальные же полагали, что массы находятся в неопределенном, выжидательном состоянии и не обнаруживают стремления к выступлению. Июльские события, показавшие рабочим тяжесть расплаты за выступление, которое заканчивается поражением, были еще свежи в их памяти. Один из рабочих руководителей Выборгской стороны говорил осенью 1917 г. Ф. И. Дану: «Мы июльских дней не забыли и новой глупости не сделаем»{510}.

Но главным фактором вооруженного восстания стал Петроградский гарнизон, в котором большевики заняли ведущее положение не без помощи властей. Хотя Военная организация большевиков в Петрограде и увеличила свои ряды в три раза по сравнению с июлем 1917 г., ее численность — 5800 членов на более чем 200-тысячный столичный гарнизон не внушала опасений командованию. Характеризуя состояние столичного гарнизона в октябре 1917 г. помощник главнокомандующего Петроградским военным округом А. И. Козьмин отмечал, что «в нем небольшая часть, тесно связанная с большевистским Советом, весьма активна. Настроение же прочей части можно назвать пассивным, даже апатичным. Можно сказать, состояние, близкое к тому, что было в июльские дни, только наблюдается большая сдержанность и организованность и несомненно большая дисциплинированность»{511}. Последовавший 6 октября 1917 г. приказ Верховного главнокомандующего А. Ф. Керенского о подготовке Петроградского гарнизона для выступления на Северный фронт вывел основную солдатскую массу из состояния апатии, вызвав их сильное возмущение. Категорически отказываясь выступить на фронт, воинские части одновременно потребовали своего полного вооружения и снаряжения, и заинтересованное в их немедленном выводе из столицы командование было вынуждено пойти на удовлетворение в значительной степени этих требований. Так, 180-му пехотному полку, почти полностью разоруженному в июле 1917 г., было выдано 700 винтовок. Но особенно важно было то, что гвардейские резервные полки получили наряду с винтовками и 150 пулеметов{512}. Так что большевикам не нужно было приобретать оружие на немецкие деньги. Точно так же и Красная гвардия получила бесплатно в октябре 6300 винтовок, а общая численность вооруженных красногвардейцев в столице достигла в октябре 1917 г. 18 тыс.{513}.

С октября солдатская секция Петроградского Совета высказалась за всемерную защиту столицы от немецкой угрозы, против планов Временного правительства переехать в Москву. В принятой на этом заседании большевистской резолюции отмечалось, что «если Временное правительство не способно защитить Петроград, оно обязано либо заключить мир, либо уступить свое место другому правительству{514}. На состоявшемся 9 октября общем собрании Финляндского полка было принято решение предложить Петроградскому Совету «собрать представителей полковых комитетов Петроградского гарнизона для выработки практических мер для защиты Петрограда». 11-я рота Измайловского полка 10 октября постановила: «В связи с тем, что Петербургу и революции грозит опасность не только извне, но и изнутри, мы требуем немедленно сформирования революционного штаба, который дал бы нам возможность вполне готовыми и с оружием в руках встретить опасность, грозящую задушить нашу революцию»{515}.

Впервые предложение об организации революционного штаба обороны Петрограда было внесено большевиками 9 октября на заседании Исполкома Петроградского Совета, где оно было отвергнуто меньшевиками и эсерами, сумевшими получить большинство в один голос (13 против 12). Но состоявшийся в тот же день пленум Петроградского Совета подавляющим большинством одобрил большевистскую резолюцию о создании революционного органа обороны столицы. «Петроградский Совет, — отмечалось в этой резолюции, — поручает Исполнительному комитету совместно с солдатской секцией и представителям связанных с Петроградом гарнизонов организовать революционный комитет обороны, который сосредоточил бы в своих руках все данные, относящиеся к защите Петрограда и подступов к нему, принял бы меры к вооружению рабочих и таким образом обеспечил бы и революционную оборону Петрограда и безопасность народа от открыто подготовляющейся атаки военных и штатских корниловцев»{516}. Принятием большевистской резолюции было положено начало созданию Петроградского военно-революционного комитета. Активным сторонником организации ВРК выступила солдатская секция Петроградского Совета. 13 октября солдатские депутаты, несмотря на противодействие меньшевиков и эсеров, одобрили проект положения о ВРК, принятый накануне на закрытом заседании Исполкома Петроградского Совета{517}. Неотъемлемой частью Военно-революционного комитета стало гарнизонное совещание, решение о создании которого было принято 11 октября коллегией военного отдела Исполкома Петроградского Совета. Гарнизонное совещание было образовано в первую очередь для «надлежащего взаимодействия и установления самого тесного контакта революционного штаба по обороне Петрограда со всеми войсковыми частями, находящимися в связи с военным отделом Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов»{518}.

16 октября 1917 г. произошло окончательное размежевание борющихся сторон: ранним утром расширенное заседание ЦК большевиков после многочасового обсуждения бесповоротно решилось идти на вооруженное восстание, а вечером в Смольном Петроградский Совет официально утвердил представленный левым эсером П. Е. Лазимиром проект организации Военно-революционного комитета. Большевики в сотрудничестве с левыми эсерами получили легальный орган восстания, и Временному правительству нужно было срочно принимать меры для собственной защиты. Общая численность войск, на которые оно могло рассчитывать в случае возникновения в столице грозной для него ситуации, была невелика — всего несколько тысяч, по преимуществу юнкера военных училищ и школ прапорщиков. Расположенные в Петрограде и его окрестностях казачьи части не давали командованию оснований причислить их безоговорочно к правительственным войскам. Войсковой атаман Войска Донского генерал А. М. Каледин неоднократно предлагал вывести из столицы 1-й и 4-й Донские полки, по его выражению, «атакованные со всех сторон большевизмом». Распоряжение военного министра А. И. Верховского, согласившегося с тем, что «казачьи части в Петрограде застоялись и подпадают под большевистскую пропаганду»{519}, запоздало, и казаки в дни восстания действительно не показали себя надежной защитой Временного правительства. Властям приходилось рассчитывать на вызванные с фронта войска, но до их подхода надо было продержаться, и как вскоре выяснилось, власти переоценили свои возможности.

Вышедшие 17 октября утренние газеты были полны предупреждениями о большевистской опасности. «Большевики ушли от организованной демократии, — писала правоэсеровская газета «Воля народа», — организованная демократия обязана проложить непроходимую грань между собою и большевизмом и мобилизовать свои силы, чтобы дать ему дружный и единодушный отпор. Нужно быть ленинцем или антиленинцем». Правоменьшевистская газета «День» призывала: «Демократия обязана сильной и властной рукой предупредить большевистское восстание. Необходимы действия власти твердой и неколеблющейся, которая импонировала бы как сила, с которой нужно считаться». Как бы откликаясь на эти призывы, главнокомандующий Петроградским военным округом Г. П. Полковников приказал направить броневые машины к таким стратегическим объектам, как Государственный банк, Экспедиция заготовления государственных бумаг, Главный почтамт, Центральная телефонная станция, Центральная телеграфная станция, Николаевский вокзал и др. Одновременно Полковников заверил Временное правительство, что «не существует никаких опасений относительно выполнении приказов петроградским гарнизоном на случай возникновения каких бы то ни было беспорядков»{520}. Увы, это заверение носило всего лишь пропагандистский характер и было рассчитано на устрашение большевиков.

Разумеется, Временное правительство не могло быть безучастным к своей судьбе, и на его заседании 17 октября со стороны ряда министров прозвучали призывы дать отпор большевикам, закрыть призывающие к восстанию газеты, запретить митинги в цирке «Модерн», собирающие многочисленных сторонников большевиков{521}. Министр труда К. А. Гвоздев уверял, что на заводах «настроение благоприятное» и нужно ждать только выступлений солдат, которые «хотят погромов». Он предлагал с особой ответственностью подойти к назначению лица, которое будет руководить подавлением выступления: «Нельзя допустить перехвата власти, чтобы не очутиться в руках победителя». Министр иностранных дел М. И. Терещенко предлагал «идти на верную победу», вызвав большевиков на выступление, а в качестве повода для репрессий называл «погромные митинги», призывы к свержению Временного правительства, антиправительственные выступления в печати и др. Но, удивительное дело, он ни словом не обмолвился о «шпионских сношениях» большевиков с Германией, которые можно было бы использовать в качестве повода для их преследования. Не подхватил этой темы и министр юстиции П. Н. Малянтович, который сказал: «Я боюсь перехитрить. Когда будет голод, будет поздно. Поэтому проверить свои силы, принять меры, вызвать выступление и его подавить!». Однако пыл воинственных на словах министров охладил их же коллега — военный министр А. И. Верховский. Тридцатилетний генерал, командовавший ранее Московским военным округом и назначенный Керенским 30 августа 1917 г. военным министром за проявленную твердость и верность Временному правительству в дни корниловского выступления, не пробыв и двух месяцев в новой должности, осознал всю безнадежность ситуации в стране и армии в связи с продолжающейся войной. Дворянин, человек чести, ответивший генералу Корнилову на призыв ему подчиниться, что он присягу не меняет, как перчатки, Верховский и теперь считал необходимым сказать правду. Вернувшись из Ставки 30 сентября Верховский записал в своем дневнике: «Нужно придумать, как продолжать войну, при условии, что армия воевать не хочет и слышатся даже требования заключить мир во что бы то ни стало...»{522}. Весьма откровенен он был и на заседании Временного правительства 17 октября, где заявил: «Скушно слушать. Активно выступить нельзя, план есть — надо ждать выступления другой стороны. Большевизм в Совете рабочих депутатов, а его разогнать нет силы. Я не могу предоставить реальной силы Временному правительству и потому прошу отставку». Выступивший в конце заседания председатель правительства А. Ф. Керенский не разделял опасений своих министров и потому не предлагал конкретных мер борьбы против возможного выступления большевиков, заявив при этом, что «наш разговор — это следствие гипноза Петроградом. Мы не думаем о России. О Петрограде должен думать особый человек с широкими полномочиями. Я спасаюсь в Ставку, чтобы отдохнуть от Петрограда»{523}.

Что же касается принимавшихся Временным правительством мер по собственному спасению, то нельзя не признать, что в его распоряжении их не оказалось. Оно не нашло ничего лучшего, как попытаться через министра труда К. А. Гвоздева отменить Второй Всероссийский съезд Советов, с началом которого оно связывала возможное выступление большевиков. Но большее, что могли сделать для своего министра меньшевики и эсеры, заседавшие в бюро ЦИК Советов, — это отложить съезд с 20 октября до 25 октября под тем предлогом, что не все делегаты, особенно с фронта, успеют прибыть в столицу до 20 октября. И все же это был шанс для Временного правительства, которое давно уступило инициативу большевикам и запаздывало с принятием ответных мер. Ленин уже вторую неделю находился тайно в Петрограде, развил бурную деятельность по подготовке восстания, открыто призывал в печати помочь немецким революционерам-интернационалистам восстанием в России, а Временное правительство спохватилось только 20 октября, издав распоряжение об аресте Ленина «в качестве ответственного по делу о вооруженном выступлении 3–5 июля в Петрограде». Распоряжение было подписано А. Ф. Керенским и министром юстиции П. Н. Малянтовичем{524}. И опять же это было сделано в целях устрашения большевиков, которые, как считали власти, собирались выступить именно 20 октября. Этого к удовлетворению Временного правительства не произошло, но зато случилось «восстание» в правительственном лагере: военный министр Верховский окончательно вышел из подчинения курсу на продолжение войны.

Будучи к этому времени убежденным в том, что подавить силой большевистское движение уже невозможно, Верховский считал необходимым для страны и армии побудить Временное правительство перехватить у большевиков инициативу в вопросе о мире и приступить к переговорам о заключении мира. В самом правительстве он встретил сильное противодействие со стороны министра иностранных дел М. И. Терещенко и представителей кадетской партии. Отставка стала для военного министра главным инструментом борьбы, и он, заявляя о ней в очередной раз на заседании Временного правительства 19 октября, предупреждал: «Народ не понимает, за что воюет, за что его заставляют нести голод, лишения, идти на смерть. В самом Петрограде ни одна рука не вступится на защиту Временного правительства, а эшелоны, вытребованные с фронта, перейдут на сторону большевиков»{525}.

Разногласия в правительстве и слухи об отставке Верховского стали достоянием прессы, в том числе и большевистской. Комментируя возможный уход в отставку военного министра «Рабочий путь» писал 20 октября: «Вопрос об этом поднимался давно, генерал Верховский не одобрял политики общего состава правительства по отношению к большевикам. Военный министр расходился во взглядах с Верховным главнокомандующим А. Ф. Керенским по вопросу о реорганизации армии. Генерал Верховский не соглашался и с мнением главнокомандующего армиями Северного фронта генералом Черемисовым о целесообразности замены петроградского гарнизона другими боевыми частями фронта». По своему расставляя акценты, центральный орган большевиков не скрывал своего удовлетворения по поводу появления у него союзника в самом правительстве.

Кульминацией разгоревшейся во власти борьбы по вопросам войны и мира стала ожесточенная полемика, развернувшаяся 20 октября в Предпарламенте на объединенном заседании его комиссий по обороне и по иностранным делам{526}. Главным действующим лицом снова стал военный министр Верховский, которому, по словам председательствующего М. И. Скобелева, предстояло сделать для членов этих комиссий «весьма секретное сообщение». Верховский начал свое выступление с того, что он «имеет в виду дать комиссиям откровенные и исчерпывающие сведения о состоянии армии». Приведенные им затем данные о количественном и качественном составе армии, ее финансовом и продовольственном положении, боевом снаряжении и обмундировании и особенно о моральном состоянии были не только откровенными, но и обескураживающими. «Основной двигатель войны — власть командного состава и подчинение масс — в корне расшатаны, — констатировал военный министр. — Ни один офицер не может быть уверен, что его приказание будет исполнено, и роль его сводится главным образом к уговариванию. Но никакие убеждения не в состоянии подействовать на людей, не понимающих, ради чего они идут на смерть и лишения. О восстановлении дисциплины путем издания законов и правил или посредством смертной казни нечего и думать, так как никакие предписания не выполняются». Говоря о выходе из этого положения, Верховский подчеркнул, что «его, строго говоря, нет», но при этом предложил ряд мер, которые могли бы поднять боеспособность армии к весне 1918 г. Таковыми, по его мнению, могли бы стать сокращение армии за счет увольнения в запас старших возрастов и призыва новобранцев 1920 г., строгое подчинение тыла фронту, создание милиции из солдат и офицеров для борьбы с анархией и дезертирством (из 2 млн. дезертиров удалось изловить только 200 тыс.) и др. Однако, размышляя далее по поводу им же предложенных мер, военный министр говорил: «Указанные объективные данные заставляют прямо и откровенно признать, что воевать мы не можем».

Разумеется, Верховский не был в октябре 1917 г. ни сторонником, ни союзником большевиков, и он не упустил случая указать на «разлагающее влияние, которое вносится в армию большевиками». Верховский также говорил о том, что движение за мир активно поддерживается Германией и что ему «достоверно известно, что две выходящие здесь газеты получают средства от неприятеля». Верховский полагал, что «единственная возможность бороться с этими разлагающими и тлетворными влияниями, это вырвать у них почву из-под ног, другими словами, самим немедленно возбудить вопрос о заключении мира. Реальные данные, на которые мы можем при этом опираться, состоят, во-первых, в том, что мы при всей нашей слабости связываем на фронте 150 неприятельских дивизий, и, во-вторых, в нашей задолженности союзникам, достигающей 20 миллиардов. Такого рода аргументы совершенно достаточны для того, чтобы побудить союзников согласиться на прекращение этой истощающей войны, нужной только им, но для нас не представляющей никакого интереса». Пожалуй, никто из политических и государственных деятелей в годы Первой мировой войны не высказывался столь откровенно, искренне и убедительно в пользу заключения мира. Но даже в это критическое время предложения военного министра не встретили понимания при обсуждении, и отвечая на вопрос одного из участников заседания, что будет, если союзники не пойдут на наше предложение, он сказал, что в этом случае придется «пройти через такие испытания, как восстание большевиков, которые в случае успеха за отсутствием организационных сил не в состоянии будут создать твердой власти; анархия и все последствия, которые из нее вытекают»{527}.

Неожиданное продолжение, а точнее завершение ситуация, связанная с Верховским получила на следующий день, 21 октября, когда газета В. Л. Бурцева «Общее дело» опубликовала информацию о состоявшемся накануне секретном заседании в Предпарламенте. В ней утверждалось, что военный министр «предложил заключить мир тайно от союзников», что не соответствовало действительности, но вызвало скандал, ускоривший отставку А. И. Верховского. В разговоре по прямому проводу с начальником штаба Верховного главнокомандующего Н. Н. Духониным в ночь с 21 на 22 октября А. Ф. Керенский дал свою версию происшедших за последние дни событий: «Жалею, что непредвиденные обстоятельства задержали мой приезд, в общем хочу уведомить Вас, чтобы не было никаких недоразумений. Мой приезд в общем задержан отнюдь не опасением каких-либо волнений, восстаний и тому подобное. Я задержался необходимостью в спешном порядке реорганизовать высшее управление в Военном министерстве, так как генерал Верховский сегодня уезжает в отпуск и фактически на свой пост не вернется, вызван этот отъезд его болезненным утомлением, на почве которого было сделано в последнее время несколько трудно объяснимых и весьма по его собственному признанию нетактичных выступлений. В особенности положение сделалось невозможным после заявлений его, сделанных на секретном заседании международной комиссии Совета Республики по вопросу о боеспособности армии и возможности продолжения войны и по вопросу о реорганизации власти для борьбы с анархией, с указанием необходимости усиления личного начала. Выступления эти вызвали огромные недоразумения и даже переполох, так как были совершенно неожиданны даже для присутствовавших на заседании членов Временного правительства. Положение для Верховского создалось безвыходное. Мне пришлось взять на себя скорейшую ликвидацию возможно безболезненную этого эпизода, так как все эти заявления могли быть подхвачены крайними элементами с обеих сторон, что Бурцев уже и попытался сделать, конечно, извратив факты и, что с другой стороны, пытаются сделать большевики»{528}.

Если с Бурцевым удалось справиться легко: 22 октября его газета «Общее дело» была закрыта по постановлению Временного правительства, то потушить скандал, вызванный выступлением Верховского в Предпарламенте не удалось, несмотря на опубликованное в печати официальное опровержение. Эстафету подхватила бульварная газета «Живое слово», которая в тот же день поместила набранную жирным шрифтом статью «Предательство». В ней, в частности, отмечалось: «...измена и предательство опутали Россию и русский народ и ведут его к позору и гибели. Нам предлагают купить мир с немцами ценою предательства наших союзников. Но это не только позор, но и гибель, так как мир с немцами означает объявление войны со всем светом: Англией, Францией, Италией, Бельгией, Сербией, Америкой, Японией и Китаем. Тогда мы должны будем заключить союз с кайзером, чтобы вести войну против свободных стран. Русский народ, ты чувствуешь, куда тебя толкают? Русский народ, мир с немцами не даст мирной жизни, а даст союз с немцем для войны со всем светом. Мир с немцами — это значит еще более кровопролитная война, но в союзе с кайзером. Вот куда толкают Россию предатели и изменники. Они должны быть арестованы и судимы за измену. Генерал Верховский немедленно должен быть удален!». Если в июльские дни «Живое слово» задавало тон в обличении «изменников»-большевиков, то теперь очередь дошла до министров Временного правительства. Развязанная самим правительством кампания по «изобличению предателей и шпионов» теперь обернулась против него же. Впрочем, обвинения «Живого слова» можно было и не принимать всерьез, на то она и желтая пресса, чтобы поливать грязью все и вся. Другое дело — как совладать с большевиками, которых отставка Верховского вдохновила на быстрейшую организацию восстания.

Официальное сообщение об отставке военного министра появилось в газетах 24 октября, и Ленин, находившийся в своем последнем подполье, сразу же обращается к членам ЦК с письмом, в котором призывает к самым решительным действиям: «Буржуазный натиск корниловцев, удаление Верховского показывает, что ждать нельзя. Надо, во что бы то ни стало, сегодня вечером, сегодня ночью арестовать правительство, обезоружив (победив, если будут сопротивляться) юнкеров и т. д. Нельзя ждать!! Можно потерять все!! Цена взятия власти тотчас: защита народа (не съезда, а народа, армии и крестьян в первую голову) от корниловского правительства, которое прогнало Верховского и составило второй корниловский заговор»{529}. Оказавшийся в это время ввиду «болезненного утомления» уже на острове Валаам бывший военный министр не мог даже предполагать, каким стимулом станет для большевиков его отставка. Правда, это предвидел Керенский, пребывавший при этом в полной уверенности, что может пресечь выступление большевиков в любой момент.

Однако организаторы восстания достигли к этому времени неоспоримого превосходства и ждали только подходящего случая, чтобы перейти в решающее наступление. Еще вечером 21 октября произошло важное событие, которое положило начало открытому конфликту между ВРК и штабом округа. Выделенные «для совместной работы и контроля» представители ВРК явились в штаб округа и заявили его командующему, что отныне все приказы командования должны скрепляться подписью одного из комиссаров ВРК. В ответ Полковников заявил: «Мы знаем только ЦИК, ваших комиссаров мы не признаем, если они нарушат закон, мы их арестуем»{530}. В ночь на 22 октября на экстренном заседании ВРК было сообщено «о разрыве штаба округа с представителями Совета рабочих и солдатских депутатов»{531}.

Утром 22 октября ВРК направил во все воинские части телефонограмму, в которой непризнание штабом округа ВРК расценивалось как полный разрыв командования «с революционным гарнизоном и Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов». Но особенно важно было то, что ВРК официально взял на себя руководство охраной революционного порядка, заявив при этом, что «никакие распоряжения по гарнизону, не подписанные Военно-революционным комитетом, недействительны».

Возникший между штабом округа и ВРК конфликт и его неблагоприятный исход для «законной власти» Временное правительство расценило как результат недостаточно решительных действий командующего округом Полковникова. После обмена мнениями на своем заседании 22 октября министры решили «немедленно пресечь всякие попытки к установлению двоевластия», предъявив Петроградскому Совету ультимативное требование об отмене телефонограммы ВРК и угрожая в противном случае принять «самые решительные меры»{532}.

23 октября Военно-революционный комитет обратился со специальным воззванием «К населению Петрограда», в котором доводил до сведения всех рабочих и солдат о назначении своих комиссаров в воинские части и наиболее важные объекты столицы и ее окрестностей. Призывая оказывать им всемерную поддержку, ВРК одновременно предупреждал, что «комиссары как представители Совета неприкосновенны и неподчинение их распоряжениям будет расцениваться как неподчинение Петроградскому Совету»{533}.

Между тем штаб округа, а вместе с ним и Временное правительство еще не теряли надежды урегулировать конфликт с ВРК и вернуть гарнизон столицы под свое начало. С этой целью днем 23 октября делегация ВРК была вновь приглашена в штаб округа, где ей были вручены условия главнокомандующего округом. Предлагая ВРК отменить его телефонограмму частям гарнизона от 22 октября, штаб округа соглашался на создание совещания из представителей Петроградского Совета в целях взаимного осведомления о всех приказах, отдаваемых по гарнизону как штабом, так и Советом{534}. Эти условия обсуждались на заседании ВРК, на которое явились представители ЦИК А. Р. Гоц и Б. О. Богданов, потребовавшие от имени ЦИК отказаться от захвата власти. На этом же настаивали и левые эсеры, угрожая в противном случае выходом из ВРК. В результате, по свидетельству В. А. Антонова-Овсеенко, на этом заседании была принята резолюция, в которой констатировалось, что ВРК «не является органом захвата власти, а создан исключительно для защиты интересов Петроградского гарнизона и демократии от контрреволюции и погромных посягательств»{535}.

В поисках выхода из ухудшавшегося с каждым часом положения А. Ф. Керенский провел днем 23 октября в Зимнем дворце серию совещаний с участием генерала А. А. Маниковского, назначенного управляющим Военным министерством вместо ушедшего в отставку военного министра А. И. Верховского, и вызванного в Петроград главнокомандующего Северным фронтом В. А. Черемисова. Главным предметом обсуждения был вопрос «об устранении новой попытки Петроградского Совета нарушить дисциплину и внести расстройство в жизнь гарнизона». На состоявшемся затем совещании чинов штаба округа генерал Я. Г. Багратуни информировал о намеченных мерах борьбы с ВРК{536}.

Собравшись в ночь на 24 октября на закрытое заседание, Временное правительство решило первым перейти в наступление, надеясь тем самым разрядить критическую для себя ситуацию. Оно отдало распоряжение о привлечении к суду членов ВРК, о закрытии большевистских газет и об аресте всех тех большевиков, которые были освобождены из тюрем под залог. Штаб округа по указанию Временного правительства отдал приказ о немедленной отправке в Петроград стрелкового полка увечных воинов из Царского Села, женского ударного батальона из Левашова, конной артиллерии из Павловска, школ прапорщиков из Гатчины, Петергофа и Ораниенбаума. В Павловское, Владимирское и Константиновское военные училища была направлена телефонограмма, предписывавшая «немедленно выступить в полной боевой готовности на Дворцовую площадь для поддержания законности и порядка». Одновременно главнокомандующий округом Г. П. Полковников отдал приказ, категорически запрещавший всем частям и командам покидать свои казармы. «Все выступающие вопреки приказу с оружием на улицу, — предупреждал главнокомандующий, — будут преданы суду за вооруженный мятеж». Пытаясь подорвать влияние ВРК в столичном гарнизоне, штаб округа направил в воинские части приказ об отстранении «всех комиссаров Петроградского Совета впредь до утверждения их правительственным комиссаром Петроградского военного округа». В свою очередь только что назначенный ЦИК комиссаром Петроградского военного округа Малевский обратился ко всем ротным, батальонным, полковым и бригадным комитетам с призывом исполнять только приказы штаба округа{537}.

Однако осуществить намеченные для подавления большевистского выступления меры Временному правительству и штабу округа не удалось. Из вызванных в Петроград частей прибыли только небольшие отряды юнкеров из Петергофа, Ораниенбаума и Гатчины, а также женский ударный батальон из Левашова. Расположенная в Павловске конно-артиллерийская батарея отказалась подчиниться приказу штаба округа и заявила о признании ВРК. Командир стрелкового полка увечных воинов в своем рапорте в штаб округа доносил, что его полк не может прибыть в Петроград «в силу технических условий, а равно угрозы со стороны местной царскосельской военной секции». Попытки юнкеров Павловского, Владимирского и Константиновского военных училищ выступить на Дворцовую площадь были пресечены солдатскими командами этих училищ и расположенными по соседству с ними воинскими частями. Охранявшие Зимний дворец с июльских дней солдаты самокатного батальона днем 24 октября снялись с караула, заявив, что «далее нести охрану дворца не будут»{538}.

Тогда штаб округа по указанию Керенского запросил командование Северного фронта о возможности присылки сводного отряда в составе пехотной бригады, кавалерийского полка и артиллерийской батареи. Командование ответило, что запрошенные войска могут прибыть в Петроград через сутки после соответствующего приказа, санкционированного ЦИК и армейскими комитетами. Одновременно Керенский приказал двинуть из г. Острова 1-ю Донскую дивизию 3-го конного корпуса{539}.

Решив первым нанести удар по большевикам, Временное правительство предоставило им возможность начать свое восстание как ответную меру против правительственных репрессий. Этим обстоятельством могли быть довольны Каменев и Зиновьев и другие умеренные большевистские руководители: ведь инициатива активных действий исходила теперь не от большевиков, а из правительственного лагеря. И ЦК большевистской партии, собравшись утром 24 октября в Смольном на свое заседание, обсуждал уже контрмеры в связи с вызовом в Петроград юнкеров и нападением на типографию газеты «Рабочий путь», но такие контрмеры неизбежно перерастали в восстание. На случай захвата Смольного правительственными войсками было решено «устроить запасной штаб в Петропавловской крепости»{540}.

Внимательный читатель, не пропустивший в поисках «германского следа» наше краткое изложение основных событий, связанных с подготовкой вооруженного восстания большевиков в октябре 1917 г., согласится, что Временное правительство и в первую очередь его глава А. Ф. Керенский немало сделали для того, чтобы оно состоялось. Сознание своей вины, видимо, преследовало Керенского всю оставшуюся жизнь, и потому он неоднократно возвращался к октябрьским событиям 1917 г. и каждый раз по-разному. Наконец, в своем главном труде «Россия на историческом переломе» Керенский окончательно пришел к выводу о том, что Октябрьское вооруженное восстание вызвано «германским фактором». Он писал: «Я твердо уверен, что восстание 24–25 октября не случайно совпало по времени с серьезным кризисом в австро-германских отношениях, как не случайно совпало контрнаступление Людендорфа с предпринятой Лениным попыткой восстания в июле. К 15 ноября предполагалось заключить сепаратный мир России с Турцией и Болгарией. Вдруг совершенно неожиданно около 20 октября мы получили секретное послание от министра иностранных дел Австро-Венгрии графа Чернина. В письме, которое пришло к нам через Швецию, говорилось, что Австро-Венгрия втайне от Германии готова подписать с нами мир». Чтобы помешать Австро-Венгрии подписать сепаратный мирный договор, заключал Керенский, Германии был нужен переворот в Петрограде{541}.

К сожалению, А. Ф. Керенский не привел в обоснование своей точки зрения никакого документального материала, хотя в других случаях он обильно цитирует источники. Здесь же он ссылается только на уже упоминавшееся нами в иной связи письмо Ленина членам ЦК от 24 октября, которое заканчивалось словами: «Нельзя ждать!! Можно потерять все!!». Именно это заклинание и приводит Керенский в качестве доказательства своей точки зрения. Ничего не сообщает по этому вопросу в своих опубликованных мемуарах и министр иностранных дел Австро-Венгрии О. Чернин, который, как известно, действительно был сторонником заключения сепаратного мира с Россией. Если согласиться с тем, что так оно и было, как пишет в своих мемуарах Керенский, то как тогда объяснить решительное противодействие Временного правительства в эти же дни октября 1917 г. предложению А. И. Верховского приступить к переговорам о мире? Вряд ли только из-за соображений сохранения дипломатической тайны столь рьяно выступал против предложения своего коллеги министр иностранных дел М. И. Терещенко. И, наконец, спрашивается, зачем было провоцировать в этом случае правительственный кризис? Только для того, чтобы дать повод большевикам перейти в наступление?

Здесь нельзя не заметить, что бывший глава Временного правительства обошел молчанием факты, которые «нельзя объехать и на коне». Ведь о том, что большевики готовят восстание было известно задолго до секретного письма министра иностранных дел Австро-Венгрии с предложением подписать сепаратный мир. 12 октября 1917 г. Керенский сообщил британскому послу Бьюкенену о том, что большевики, видимо, поднимут восстание в ближайшее время, а в беседе с английским агентом С. Моэмом, будущим знаменитым писателем, он призвал союзников немедленно предложить мир Германии без аннексий и контрибуций, поскольку русскую армию уже нельзя удержать на фронте{542}. По всей видимости, именно в связи с этим «раскольническим» предложением на Керенского тогда пало подозрение в том, что он сам находится в «шпионских сношениях» с Германией. В 1974 г. американский исследователь, профессор Э. Саттон опубликовал в своей книге «Уолл-стрит и большевистская революция» сенсационный документ. Это меморандум от 23 октября 1917 г. из архива Министерства иностранных дел Великобритании. Ввиду его краткости и одновременно важности воспроизводим здесь его полностью: «Лично [и] секретно. Из более чем одного источника к нам поступают беспокоящие слухи о том, что Керенский находится на жалованьи у Германии и что он и его правительство делают все, чтобы ослабить и дезорганизовать Россию, приведя ее к положению, когда никакой другой курс, кроме сепаратного мира, будет невозможен. Считаете ли вы, что есть основания для таких инсинуаций, и что правительство, воздерживаясь от эффективных действий, целенаправленно позволяет большевикам набирать силу? Если это будет вопросом подкупа, мы должны быть в состоянии успешно конкурировать, если бы стало известно, как и через каких агентов это может быть сделано, хотя это и неприятная мысль»{543}. Остается только сожалеть, что этот документ был опубликован тогда, когда ни Керенский, ни другие члены Временного правительства уже не могли ни опровергнуть эти «инсинуации», ни дать какие-либо объяснения по этому поводу. Комментарий самого Саттона более чем лаконичен: «Относится к информации, что Керенский состоял на жалованьи у Германии»{544}. Насколько известно, этот документ не получил публичного обсуждения, и остается только гадать, по какой причине. По причине невероятности и фантастичности высказанных в нем слухов? Или незаинтересованности поднимать эту проблему? — дабы не отвлекать внимание от «главного» германского шпиона — Ленина? Чтобы стимулировать обсуждение и изучение этого сенсационного документа, приведем здесь еще один малоизвестный факт. 7 января 1918 г. орган левых эсеров «Знамя труда» опубликовал сообщение о том, что постановлением СНК РСФСР конфискованы текущие счета А. Ф. Керенского в банках — всего 1 млн. 174 тыс. 754 руб. 62 коп.{545}. Большевики не стали тогда выяснять их происхождение, а просто конфисковали. Так, может быть, теперь исследователям удастся выяснить, из какого источника «миллион» Керенского? Возвращаясь к утверждению Керенского о существовании «сговора» Германии с Лениным в октябрьские дни 1917 г., нельзя не задаться еще целым рядом вопросов. Если он располагал такими убийственными фактами против большевиков, то почему он не использовал их тогда, в дни начавшегося вооруженного восстания? Вместо этого, выступая днем 24 октября 1917 г. в Предпарламенте, министр-председатель Временного правительства ударился в заочный спор с Лениным, обвиняя его в том, что «организаторы восстания не содействуют пролетариату Германии, а содействуют правящим классам Германии, открывают фронт русского государства перед бронированным кулаком Вильгельма и его друзей... Для Временного правительства безразличны мотивы, безразлично, сознательно или бессознательно, это, но во всяком случае в сознании своей ответственности я с этой кафедры квалифицирую такие действия русской политической партии как предательство и измену Российскому государству»{546}. Обнародуй Керенский эти факты «предательства и измены», и кто знает, как стали бы развиваться события в те критические часы не только для исхода восстания, но и для судьбы страны. Остается только предполагать, что такого «убойного» материала, как в июльские дни, у него не было.

Наконец, зачем понадобилось Керенскому смещать во времени события Октябрьского вооруженного восстания, утверждая в своих мемуарах, что захват важнейших стратегических объектов начался еще в ночь с 23 на 24 октября? Вероятно, для того, чтобы представить все действия Временного правительства как ответные и вынужденные и хотя бы таким образом реабилитировать себя за упущенные шансы не допустить восстания. Не случайно, Керенский тогда, выступая днем 24 октября в Предпарламенте, указал на попытку большевиков «поднять чернь против существующего порядка» и стремился представить свои действия по закрытию большевистских газет и судебному преследованию членов ВРК в качестве предупредительной меры. Но прозвучавшая в конце его выступления угроза «немедленной, решительной и окончательной ликвидации» тем группам и партиям, которые «осмелились поднять руку на свободную волю русского народа», могла только усилить противоположную сторону, толкнуть ее на более решительные действия.

И действительно, Военно-революционный комитет в своем обращении к рабочим и солдатам, широко распространявшемся 24 октября по городу в виде листовки, имел реальные основания заявить, что против Петроградского Совета замышляется предательский удар, что «всем завоеваниям и надеждам солдат, рабочих и крестьян грозит великая опасность». Предупреждая, что «весь гарнизон и весь пролетариат Петрограда готовы нанести врагам народа сокрушительный удар», ВРК призывал все революционные силы к выдержке, твердости и решительности. Трудно представить, но это факт, что нормальный ритм жизни города 24 октября не был нарушен, несмотря на охватившее население тревожное настроение и происходившее между обеими сторонами противоборство, хотя еще и без единого выстрела. Заводы, фабрики, учреждения, магазины и транспорт работали, как обычно. На окраинах были попытки остановить трамваи, но после разъяснений, что Петроградский Совет обратился к населению с просьбой «не нарушать правильной жизни столицы», трамвайное движение было восстановлено. Правда, затем часть трамваев была снята с маршрутов из-за опасения разводки мостов. К вечеру центральные улицы стали многолюдными, и, несмотря на присутствие на них рабочих и солдат, никаких столкновений не произошло. Поступавшие в Петроградскую городскую милицию рапорты из районов столицы были, как обычно, лаконичны: «происшествий не произошло», «никаких происшествий не было»{547}. Комиссар милиции Александро-Невского подрайона сообщал: «Согласно телефонограмме Управления милиции и тревожному настроению в связи с выступлением большевиков были мобилизованы все наличные силы комиссариата и милиционеров заводско-фабричных и домовых комитетов. Всю ночь ходили патрули и производили обходы и обыски. Ночь прошла спокойно — никаких эксцессов не было»{548}.

И все же часть рабочих Петрограда 24 октября не работала, находясь на своих предприятиях в состоянии полной боевой готовности. Это были прежде всего вооруженные рабочие формирования — отряды Красной гвардии, принявшие в этот день участие в целом ряде боевых операций. Как видно из многочисленных документов и воспоминаний, в этот день на предприятиях города активно шла запись рабочих в Красную гвардию. Призывали вступать в ее ряды «более энергичных и не останавливающихся ни перед какой крайностью, более надежных, если даже и потребуется пустить в ход оружие». И то, что на этот призыв на многих заводах откликнулись сотни рабочих, свидетельствовало о повышенном боевом настроении питерского пролетариата. Особенно большое пополнение Красной гвардии произошло 24 октября на Выборгской стороне, где ее численность достигла 10 тыс. человек. По оценочным расчетам исследователей, численность петроградской Красной гвардии за 24–25 октября могла увеличиться примерно вдвое, и под ружьем в эти дни на фабриках и заводах находилось 40–45 тыс. человек{549}.

Вечером 24 октября Предпарламент большинством 125 против 102 при 26 воздержавшихся принял так называемую «формулу перехода», предложенную левыми эсерами и меньшевиками-интернационалистами и поддержанную меньшевиками и правыми эсерами. Своим первым пунктом резолюция осуждала готовящееся восстание большевиков. «Подготовляющееся за последние дни вооруженное выступление, имеющее целью захват власти, — говорилось в ней, — грозит вызвать гражданскую войну, создает благоприятные условия для погромного движения и мобилизации черносотенных сил и неминуемо влечет за собой срыв Учредительного собрания, новые военные катастрофы и гибель революции в обстановке паралича хозяйственной жизни и полного развала страны». Второй пункт этого документа определял меру ответственности Временного правительства и предлагал возможный выход из создавшейся обстановки. «Почва для успеха указанной агитации, — отмечалось в нем, — создана помимо объективных условий войны и разрухи промедлением в проведении неотложных мер, и потому необходимы прежде всего немедленный декрет о передаче земель в ведение земельных комитетов и решительное выступление по внешней политике с предложением союзникам провозгласить условия мира и начать мирные переговоры». Наконец, третий пункт содержал меры, направленные на ликвидацию начавшегося выступления большевиков и на создание с этой целью Комитета общественного спасения из представителей городского самоуправления, органов революционной демократии, действующих в контакте с Временным правительством{550}.

Поздно вечером 24 октября представители Предпарламента (официально — Временного Совета Российской республики) в лице его председателя правого эсера Н. Д. Авксентьева, руководителя меньшевистской фракции Ф. И. Дана и эсеровской — Р. А. Гоца прибыли в Зимний дворец, чтобы информировать Временное правительство о принятом решении, содержавшем, быть может, самый последний шанс изменить развитие событий в Петрограде, а потом и в стране в целом. Вот что писал об этом впоследствии сам Керенский: «Твердо убежденный, что Совет поддержит мои требования, я возвратился в штаб Петроградского военного округа, чтобы заняться принятием мер по ликвидации восстания в самом зародыше. Я был уверен, что через несколько часов получу положительный ответ. Однако день кончался, а ответа все не было. Лишь к полуночи ко мне явилась делегация от социалистических групп Совета и вручила мне резолюцию, принятую после бесконечных и бурных дебатов левым большинством Совета в разного рода комитетах и подкомитетах. Резолюция эта, уже никому тогда не нужная, не представляла никакой ценности ни для правительства, ни для кого-либо еще. Она была бесконечно длинная, запутанная, обыкновенным смертным мало понятная. Внимательнее прочитав, я понял, что в ней содержится выражение условного доверия правительству, обставленное многочисленными оговорками и критическими замечаниями. Возмущенный, я в довольно резкой форме сказал Дану (который возглавлял делегацию), что резолюция совершенно неприемлема. Дан отнесся спокойно. Никогда не забуду, что он сказал. На его взгляд и, видимо, на взгляд других членов делегации, я преувеличиваю размах событий под влиянием сообщений моего «реакционного штаба». Затем он сообщил, что оскорбляющая «самолюбие правительства» резолюция, принятая большинством Совета Республики, чрезвычайно полезна и существенна для «перелома настроения в массах»; что эффект ее «уже сказывается» и что теперь влияние большевистской пропаганды будет «быстро падать». Кроме того, по его словам, большевики в переговорах с лидерами советского большинства сами изъявили готовность «подчиниться воле большинства Советов», что они готовы «завтра же» принять все меры, чтобы потушить восстание, «вспыхнувшее помимо их желания, без их санкции». Со скрытой угрозой он заявил, что все принятые правительством меры к подавлению восстания только «раздражают массы» и что вообще я своим вмешательством лишь «мешаю представителям большинства Советов успешно вести переговоры с большевиками о ликвидации восстания». Во всем этом чувствовалась рука Каменева: не говоря ни слова, я вышел в соседнюю комнату, где проходило заседание правительства, и зачитал текст резолюции. Затем я изложил суть нашего разговора с Даном. Нетрудно представить себе реакцию моих коллег. Я вернулся в комнату, где сидели члены делегации, и возвратил Дану документ, соответственно прокомментировав эту бессмысленную и преступную резолоцию»{551}.

Обескураженные и огорченные таким приемом в Зимнем дворце Дан и Гоц к 12 часам ночи появились в Смольном, где, к своему удивлению, заметили Ленина, покинувшего свою конспиративную квартиру на Выборгской стороне, чтобы руководить восстанием. Именно после его прихода в Смольный последовало занятие Балтийского, Варшавского, Николаевского и Царскосельского вокзалов, Центрального телеграфа, Главного почтамта и Петроградского телеграфного агентства и т. д. В это время ЦИК Советов предпринял отчаянную попытку удержать столичный гарнизон от активного участия в вооруженном восстании: от его имени во все воинские части по телефону было передано содержание принятой Предпарламентом резолюции, предлагавшей Временному правительству издать декрет о передаче земель в ведение земельных комитетов и обратиться к союзникам с предложением начать мирные переговоры. Однако в телефонограмме ничего не говорилось о том, что эти требования были уже отвергнуты Керенским. На состоявшемся в ночь на 25 октября в Зимнем дворце совещании у Керенского с участием главнокомандующего округом Полковникова и начальника штаба Багратуни комиссар ЦИК Малевский признал, что все попытки отговорить солдат от выступления, в том числе и посещение воинских частей представителями ЦИК, не дали никаких результатов{552}.

Оставалась еще слабая надежда на казаков, и в казармы Донских полков направляется срочная телефонограмма, подписанная начальником штаба округа Багратуни и комиссаром ЦИК Малевским: «Главковерх приказал 1-му, 4-му, 14-му Донским казачьим полкам, во имя свободы, чести и славы родной земли, выступить на помощь ЦИК Советов, революционной демократии, Временного правительства, для спасения гибнущей России». Однако казаки ответили, что они исполнят приказ, если выступит и пехота. Керенский обещал дать и пехоту, но она, по свидетельству самого «главковерха», «упорно не появлялась». В свою очередь казаки «упорно отсиживались в своих казармах» и на все телефонные звонки отвечали, что они скоро «все выяснят» и «начнут седлать лошадей». В конце концов казаки заявили, что не хотят быть живыми мишенями. Утром 25 октября генерал Багратуни в разговоре по прямому проводу с главнокомандующим Северным фронтом Черемисовым был вынужден признать, что казаки отказались выполнить приказ Керенского о выступлении для поддержки Временного правительства{553}.

Утратив полностью контроль над столичным гарнизоном, главнокомандующий Петроградским военным округом Г. П. Полковников направил в 10 часов 15 минут 25 октября в Ставку следующую телеграмму: «Доношу, что положение в Петрограде угрожающее. Уличных выступлений, беспорядков нет, но идет планомерный захват учреждений, вокзалов, аресты. Никакие приказы не выполняются. Юнкера сдают караулы без сопротивления, казаки, несмотря на ряд приказаний, до сих пор из своих казарм не выступили. Сознавая всю ответственность перед страною, доношу, что Временное правительство подвергается опасности потерять полностью власть, причем нет никаких гарантий, что не будет сделано попытки к захвату Временного правительства»{554}.

Временное правительство доживало свои последние часы, и Керенский со своим обостренным чувством опасности понял это раньше и лучше других. Когда вызванный к 10 часам утра в Главный штаб министр юстиции П. Н. Малянтович туда приехал, он застал председателя правительства уже на выходе. «Керенский был в широком сером драповом пальто английского покроя и в серой шапке, которую он всегда носил — что-то среднее между фуражкой и спортивной шапочкой, — писал Малянтович. — Лицо человека, не спавшего много ночей, бледное, страшно измученное и постаревшее. Смотрел прямо перед собой, ни на кого не глядя, с прищуренными веками, помутневшими глазами, затаившими страдание и сдержанную тревогу... Кто-то доложил, что автомобили поданы. Оказывается, один из двух автомобилей был предоставлен Керенскому, по его просьбе, одним из союзнических посольств, по-видимому, автомобильная база уже не была в распоряжении правительства. Керенский наскоро пожал всем руки. Итак, Александр Иванович, остаетесь заместителем министра-председателя, сказал он обращаясь к Коновалову, и быстрыми шагами вышел из комнаты... С этого момента мы больше не видели Керенского...»{555}.

Днем 25 октября революционные силы приступили к разработанной полевым штабом восстания операции по окружению и захвату Зимнего дворца. В соответствии с этим планом Павловский полк вместе с красногвардейцами и при поддержке двух броневиков и двух автомобилей с зенитными орудиями заняли участок от Миллионной улицы по Мошкову переулку и по Большой Конюшенной до Невского проспекта, где затем выставили свои заставы. Район от Сенатской площади до Адмиралтейства контролировал Кексгольмский полк, солдаты которого овладели к этому времени Военным министерством, находившимся на Мойке. К 6 часам вечера окружение Зимнего дворца было завершено. На всех направлениях к Дворцовой площади были выставлены усиленные заставы и патрули.

Ряды защитников Временного правительства стали сразу же убывать. Первыми ушли из Зимнего дворца с двумя орудиями юнкера Михайловского артиллерийского училища, которые затем были разоружены солдатами Павловского полка на углу Невского и Морской. В 6 часов 30 минут генерал Я. Г. Багратуни сообщил по прямому проводу главнокомандующему Северным фронтом В. А. Черемисову, что «войсками, верными правительству, занимается площадь Зимнего дворца, которая окружена постами частей гарнизона, которые повинуются Петроградскому Совету»{556}.

Около 8 часов вечера солдаты-павловцы и красногвардейцы беспрепятственно заняли находившийся на Дворцовой площади, рядом с Зимним дворцом, штаб Петроградского военного округа, а еще через несколько часов революционные силы начали решающее наступление на Зимний дворец, который к этому времени покинули юнкера 1-й Ораниенбаумской школы прапорщиков и школы прапорщиков Северного фронта, казаки 14-го Донского полка и ударницы женского батальона.

Последние минуты жизни Временного правительства, ожидавшего решения своей участи в Малахитовом зале, зафиксировал в своем дневнике министр юстиции П. Н. Малянтович: «Я оглядел всех, все лица помню. Все лица были утомлены и странно спокойны... Шум у нашей двери. Она распахнулась — и в комнату влетел как щепка, вброшенная к нам волной, маленький человечек под напором толпы, которая за ним влилась в комнату и, как вода, разлилась сразу по всем углам и заполнила комнату. Человечек был в распахнутом пальто, в широкой фетровой шляпе, сдвинутой на затылок, на рыжеватых длинных волосах. В очках. С короткими подстриженными рыжими усиками и небольшой бородкой. Короткая верхняя губа подымалась к носу, когда он говорил. Бесцветные глаза, утомленное лицо... Почему-то его манишка и воротник особенно привлекли мое внимание и запомнились. Крахмальный, двойной, очень высокий воротник подпирал ему подбородок. Мягкая грудь рубашки вместе с длинным галстуком лезла кверху из жилета к воротнику. И воротник, и рубашка, и манжеты, и руки были у человека очень грязны. Человечек влетел и закричал резким назойливым голоском.

Мы сидели за столом. Стража уже окружила нас кольцом.

— Временное правительство здесь, — сказал Коновалов, продолжая сидеть. — Что вам угодно?

— Объявляю вам, всем вам, членам Временного правительства, что вы арестованы. Я представитель Военно-революционного комитета Антонов.

— Члены Временного правительства подчиняются насилию и сдаются, чтобы избежать кровопролития, — сказал Коновалов.

— Чтобы избежать кровопролития! А сами сколько крови пролили! — раздался голос из толпы за кольцом стражи. И следом сочувствующие возгласы с разных сторон.

— А сколько нашего народа побито из ружей да пулеметов!..

Это была явная выдумка.

— Это неправда! — энергично крикнул Кишкин. — Неправда! Мы никого не расстреливали. Наша охрана только отстреливалась, когда на нее производили нападения и стреляли...»{557}.

Наконец, все министры переписаны и препровождены в Петропавловскую крепость и разведены по камерам Трубецкого бастиона. В Смольный направляется телефонограмма: «2 часа 4 мин. был взят Зимний дворец. 6 человек убито павловцев»{558}.

И это вся правда о «большевистском перевороте»? — может спросить читатель, воспитанный на исторической публицистике 90-х гг. с ее сенсациями и разоблачениями. Почему нет даже упоминания о тех миллионах, которые были получены Троцким от Германии накануне восстания? Где транспорт с немецкими пушками и винтовками, которыми были вооружены матросы Балтийского флота в дни захвата власти в Петрограде? Почему ничего не говорится о руководстве восстанием немецкими офицерами? Куда исчезло со страниц книги организованное 25 октября 1917 г. прямо в Смольном «Разведывательное отделение Генерального штаба Германии»? И т. д. Все эти вопросы восходят к исторической мифологии, основанной на так называемых «Документах Сиссона», о которых речь впереди. Пока же я как историк русской революции хотел бы еще раз подтвердить, что в октябре 1917 г. солдаты, матросы и красногвардейцы держали в руках мосинские винтовки и не нуждались в услугах немецких офицеров.