5. Вильгельм и Николай

Будущему кайзеру Вильгельму не везло с самого появления на свет в 1859 г. Роды были трудными, и когда младенца вытаскивали из материнского чрева, случайно допустили разрыв нервов в плечевом сплетении. К тому же произошло передавливание пуповины, а матери давали хлороформ, что оказало действие и на ребенка. Сперва его сочли мертвым и еле откачали. Но рука так и не работала, и разные курсы лечения результатов не дали. Он рос калекой, что несомненно нанесло ему тяжелую моральную травму. Рос с комплексами. В его детские годы на всю Европу гремела слава его деда и отца, под грохот пушек объединявших Германию. И понятно, какое впечатление это оставляло в душе маленького инвалида. С детства у него отмечалась повышенная раздражительность, склонность к импульсивным решениям, вспышки ярости. Мать в 1877 г. отмечала его “эгоизм и душевную холодность”, жаловалась, что у него нет “скромности, доброты, доброжелательности, уважения к другим людям”. Впрочем, она и сама внесла изрядный вклад в формирование его характера. Вильгельма объявляли “трудным ребенком” и пытались преодолеть отрицательные черты муштрой и наказаниями. А он отвечал озлоблением и упрямством. Которые приобретали и политическую окраску — его мать Виктория, британская принцесса, считала свою кровь благороднее, чем у мужа, и оставалась в душе англичанкой. Вильгельм же убедил себя, что мать “сознательно отстаивает английские интересы в ущерб германским и прусским”, и называл ее и сестру не иначе как “английской колонией”.

Вот такой кайзер и очутился на троне в 1888 г. И первые же его “внешнеполитические шаги” наделали немало скандалов. Он отправился путешествовать и в Вене потребовал, чтобы на время его визита гостивший там британский принц Эдуард покинул город. Посетил и Петербург, где близко сошелся с престолонаследником Николаем. Точнее, считал, что сошелся. Потому что скромный и воспитанный Николай в разговорах с экзальтированным “кузеном Вилли” вежливо помалкивал. А кайзеру приятно было чувствовать свое лидерство, и “Никки” он воспринял просто как дурачка, которого нетрудно будет подчинить своему влиянию. Но на Александра III грубость и невыдержанность гостя произвела неприятное впечатление, как и его болтовня о необходимости перекроить мировое устройство. И кайзер, не встретив при русском дворе “понимания” своим планам, обиделся.

Он был вообще обидчивым. Когда Бисмарк попытался поправлять буйного Вильгельма в политических вопросах, счел такую опеку унизительной и из противоречия поступал наоборот. А окружал себя воинственными деятелями и льстецами, готовыми восхвалять его “решительность”. В 1890 г. в Берлин прибыл граф Шувалов для переговоров о продлении “договора перестраховки”. Причем русские готовы были возобновить его на 6 лет и давали понять, что такое удлинение срока должно означать переход к настоящему, прочному союзу. Бисмарк был с этим согласен. Но в ходе переговоров кайзер обвинил его, что он ведет “слишком русофильскую политику”. И отправил в отставку.

А канцлером был назначен один из самых ярых русофобов Каприви, говоривший об “удовлетворении народно-психологической потребности народа в войне с Россией, к которой присоединится Франция”. Сотрудничество между “тевтонами и славянами” он вообще называл “исторически неуместным” и первое, что сделал на посту канцлера, это разорвал “договор перестраховки”, прекратил переговоры с Шуваловым и отправил его восвояси. Россией это было воспринято как “удар по лицу”, и Шувалов писал: “Очень болезненное для нас решение”. Поворот в политике усугубил и сам кайзер. Во время визита британского принца Эдуарда он произнес тост: “Английский флот совместно с германской армией обеспечит всеобщий мир”. В Петербурге были шокированы. И отреагировали мгновенно. Уже в июне 1890 царь заключил первое соглашение с Францией. И как заявил русский премьер германскому послу о срыве переговоров в Берлине: “Вместе с нашим договором рухнула преграда, отделяющая нас от Франции”. Теперь сотрудничество с Парижем стало развиваться в разных направлениях. С использованием французских займов пошло строительство Транссибирской магистрали. А в 1892 г. на пост министра финансов был назначен талантливый государственный деятель С.Ю. Витте, и в стране развернулась настоящая промышленная революция. В 1892 г. в Петербурге была подписана военная конвенция с французами, а в 1893 г. заключен союзный договор. В нем говорилось “Если Франция подвергнется нападению Германии или Италии, поддержанной Германией, Россия все свои возможности использует для нападения на Германию. Если Россия подвергнется нападению Германии или Австрии, поддержанной Германией, Франция всеми силами атакует Германию”. Договор не имел сроков действия.

Ну а в Германии, ко всему прочему, умер Мольтке-старший, и начальником Генштаба стал Шлиффен, принявшийся вместо прежних осторожных планов войны с Россией разрабатывать более решительные. А в 1894 г. был продлен и углублен союз с Австро-Венгрией. В отличие от варианта 1879 г. (и от русско-французского союза) он был теперь не только оборонительным, но и наступательным. Стороны обязывались поддержать друг дружку в любой войне. Историки порой пытаются выделить “пробританские” и “пророссийские” периоды в политике Вильгельма, испытывая при этом немалые затруднения. На самом же деле целенаправленной политики у него не получалось вообще. Он пытался, подобно Бисмарку, играть на противоречиях, но делал это неумело и грубо. Англичанам говорил гадости о России и наоборот. И при этом оставался уверенным в собственной гениальности. Как писал один из придворных, граф Цайдлер-Трюммер: “Он ребенок, и останется ребенком навсегда”. Но согласитесь, что ребенком можно умиляться в песочнице, а капризный большой “ребенок” во главе могущественной державы — это уже опасно.

В целом же где-то до середины 1890-х Британию действительно считали как бы дополнением Тройственного союза. Однако в 1894 г. умер Александр III, и на троне оказался Николай II, которого Вильгельм рассчитывал держать под своим влиянием. Даже стал подсказывать “по-дружески” политические шаги. А с другой стороны, обозначилось именно то, что предвидел Бисмарк, — соперничество с Англией. В начавшихся англо-бурских конфликтах Вильгельм поддержал буров, произвел ряд антибританских демонстраций и поставил перед государственным советом вообще вопрос о принятии бурских республик под германский протекторат. Но это означало войну с Англией, и кайзеру объяснили, что такая война невозможна из-за отсутствия сильного флота. Что толку от армии, если ее не дадут перевезти куда нужно или отрежут за морями от метрополии? Кайзер спохватился и решил исправить сие упущение.

Всплески германской активности покатились и в других точках земного шара. Воспользовавшись тем, что китайцы потерпели поражение от Японии и находились в тяжелом положении, немцы купили у них кусок территории с портом Циндао, начав там строительство “германского Гонконга”. Воспользовавшись поражением испанцев в войне с американцами, приобрели у проигравших несколько архипелагов в Тихом океане. Попробовали заодно прихватить Филиппины и Самоа, но США пригрозили войной. На море они были пока сильнее и заставили немецкую эскадру убраться от Манилы. А Самоа поделили, Западное — Германии, а Восточное — США. Эти события лишь укрепили немцев в убеждении — чтобы вести “полноценную” колониальную политику, надо иметь мощный флот. В 1898 г. был принят закон, вводивший в действие глобальную судостроительную программу, возглавил которую адмирал фон Тирпиц.

Возникновению еще одного узла сильнейших противоречий способствовал “армянский вопрос”. Только чтобы более отчетливо представить его масштабы, надо иметь в виду, что область компактного проживания армян в те времена была гораздо больше, чем сейчас. Она шла широкой полосой от нынешней Армянской республики через все Закавказье и Малую Азию вплоть до Киликии и Сирии. Реформ, обещанных по условиям Берлинского трактата, султан Абдул-Гамид проводить, конечно, и не думал. А жалобы армян европейским державам, которые теоретически являлись гарантами этих реформ, его раздражали. В 1894 г., желая наказать строптивцев, он учинил резню в высокогорном Сасуне, где армяне привыкли себя вести наиболее свободолюбиво. Последовал совместный дипломатический протест России, Франции и Англии. И султан совсем рассвирепел. Он счел это вмешательством в свои внутренние дела. Счел, что само наличие армян в составе империи может послужить предлогом к ее дальнейшим расчленениям — как перед этим наличие греков, сербов, болгар. И решил уничтожить их вообще или так запугать, чтобы больше пикнуть не посмели. Были организованы специальные банды “гамидие” из добровольцев и уголовников, к ним подключились полиция и войска, и избиение развернулось по всей стране.

Как вспоминал очевидец: “Начали убивать, жечь. Испуганные армяне бегут из домов в поле, в горы. Но большая часть попадается на дороге в руки турок и находит себе страшную смерть. Одних кидают в огонь, других вешают вниз головой, как баранов, и сдирают кожу, третьих рубят и режут на куски топорами и серпами, четвертых поливают керосином и сжигают, на последних кладут другие жертвы, которые задыхаются от дыма. Многих зарывают живыми в землю, других обезглавливают, и головы их сажают на длинные шесты. Человек по пятидесяти армян турки связывают веревками в одну группу, расстреливают их, и трупы их крошат топорами и саблями. Вырывают груди у женщин, четвертуют их, кладут им порох в волоса и воспламеняют его. Беременным женщинам распарывают животы, извлекают зародыш и уничтожают его. Подобные же сцены неизменно повторяются в других местах…”

Уничтожено было свыше 300 тыс. чел, 100 тыс. бежали в Россию, Болгарию, Египет. Николай II от одностороннего вмешательства воздержался, не желая снова получить конфронтацию с Западом. Ограничился дипломатическими мерами. И совместными демаршами русских, англичан, американцев и французов бойню кое-как остановили. Для расследования зверств впервые в истории была сформирована международная комиссия из представителей Франции, Англии, Италии и России, которую представлял видный юрист Ф. Мартенс (впоследствии один из авторов Гаагской конвенции о мирном разрешении международных споров), и он внес предложение на основе собранных материалов создать юридический казус для международной правовой оценки аналогичных преступлений. Однако от решительных шагов западные “гаранты” уклонились, и на Порту даже не было наложено никаких санкций. Но особенно ярко проявила себя Германия. Кайзер поначалу схватился за голову — дескать, с каким же чудовищем мы связались! Но политика очень быстро взяла верх над эмоциями. И германское правительство дипломатических протестов не поддержало. Министр иностранных дел Бюлов на все вопросы отвечал: “Предпочитаю вовсе не заниматься армянским вопросом”. А в итоге немцы снова выступили “единственными друзьями” султана!

Абдул-Гамид не преминул их отблагодарить. Еще раньше немецкие фирмы получили от него концессию на строительство первой железной дороги через Анатолию. И возник проект протянуть магистраль от Берлина и Вены до Багдада. Это сулило и колоссальные экономические выгоды, выводя немцев к богатствам Ближнего Востока, и политические — возникала единая “ось” Германии, Австро-Венгрии и Турции. Но реализация такого плана тормозилась противодействием России, Англии и Франции. Однако в 1898 г. Порту, которую вся Европа клеймила позором, не побрезговал посетить сам Вильгельм. В Константинополе ему устроили торжественную встречу, и соглашение о строительстве Багдадской дороги было достигнуто. А в Дамаске кайзер разразился речью, в которой объявил себя… другом и покровителем всех мусульман. Он говорил: “Пусть султан турецкий и 300 миллионов магометан, рассеянных по всему миру, которые поклоняются ему как своему калифу, пусть они будут уверены, что германский император — их друг навсегда”. И из этой дружбы, дескать, возникнет “военная держава, которая может стать угрозой не только для Франции, России и Великобритании, но и для всего мира”. А Петербург получил от Берлина предупреждение на правительственном уровне: “Если Россия выступит в защиту турецких армян, тогда Германия, в свою очередь, примет меры для защиты своих интересов в Анатолии и займет те районы, откуда проходит Анатолийская железнодорожная линия”. Как сами понимаете, ни русским, ни англичанам, ни французам такое понравиться не могло.

А Вильгельму поддержка “магометан всего мира” требовалась в преддверии большой войны, которая вот-вот должна была разразиться. И чуть не разразилась. Англия в это время планировала протянуть свои владения в Африке сплошной полосой с севера на юг, от Египта до Кейптауна. А Франция — с запада на восток, от Атлантики до Индийского океана. И в сентябре 1898 г. в Судане столкнулись британский отряд, двигавшийся вдоль Нила, и французский, шедший из Габона. Драться в окружении племен, враждебных тем и другим, было не с руки. Но и отступать ни одна сторона не хотела. И стали ждать решения правительств. Париж обратился за военной помощью к России. Но Николай напомнил, что их союз касается только взаимовыручки в Европе. А в Африке, в борьбе за чужие интересы, русским солдатам делать нечего. В одиночку воевать Франция не могла — и уступила. Пошла на соглашение с Британией о разделе сфер влияния. Это был первый случай, когда они смогли вместо соперничества договориться — и вдруг выяснилось, что это удобнее и выгоднее, чем махать кулаками и ждать подвоха. Англичане попробовали использовать удачный опыт и точно так же договориться с немцами. Не тут-то было! Аппетит у Вильгельма сразу разыгрался, он потребовал себе целый ряд британских, бельгийских и португальских владений и вдобавок принятия союзных обязательств для войны в Европе! А получив отказ, опять обиделся — на Англию.

Впрочем, он уже и сам охладел к идее союза с англичанами. Прикинул, что в таком союзе лидировать будет Лондон, что немцам придется “таскать каштаны из огня”, сражаясь с Россией и Францией. А плодами побед воспользуется Англия — господствуя на морях, передел колониальных владений произведет в свою пользу. Отсюда следовало, что начинать большую войну вообще бессмысленно, пока флот Германии не будет способен конкурировать с британским. И именно это обстоятельство отсрочило Первую мировую на полтора десятилетия.

Что же касается политики России, то Николай II попытался предотвратить грядущее столкновение другим путем. Сейчас этот факт довольно прочно забыли, хотя о нем можно было бы и вспомнить. Николай первым за всю историю человечества, еще в 1899 г., предложил провести всемирную конференцию по сокращению вооружений и по выработке механизмов международного арбитража и мирного урегулирования конфликтов. Да вот только тогдашние “цивилизованные” страны лишь открыли рты от удивления, сочтя подобную идею полным абсурдом. Чтобы осознать и воплотить ее, “цивилизованному” миру потребовались побоища двух мировых войн. А Николая просто подняли на смех. Газеты с издевкой писали, что “российское правительство решило сэкономить на своих военных расходах”. Правительства, правда, вынуждены были формально согласиться — на словах-то все были “за мир”. Но отнеслись к конференции, созванной в Гааге, крайне цинично, как к глупому и ненужному фарсу. Вильгельм II говорил своим министрам: “Я согласен с этой тупой идеей, только чтобы царь не выглядел дураком перед Европой. Но на практике в будущем я буду полагаться только на Бога и на свой острый меч! И чихал я на все постановления!”. Британское военное министерство выражало те же мысли более деликатно: “Нежелательно соглашаться на какие-либо ограничения по дальнейшему развитию сил разрушения… Нежелательно соглашаться на изменения международного свода законов и обычаев войны”. Против идеи сокращения вооружений выступила даже Куба! Стоит ли удивляться, что конференция закончилась ничем? Не придя ни к каким решениям, договорились лишь собраться в другой раз и разъехались…

6. Антанта

Не успели отзвучать благие пожелания Гаагской конференции, как по земле покатилась новая полоса войн. В Южной Африке — очередная англо-бурская. Понеся ряд поражений, британцы бросили туда огромную армию под командованием ген. Китченера, прославившегося при подавлении восстаний в Египте и Судане. Против буров он применил тактику “выжженной земли”, уничтожая их поля, скот, селения. И впервые в истории стал строить концентрационные лагеря. Не в качестве наказания, а как превентивную меру для мирного населения — чтобы не помогало своим воюющим близким. В этих загонах из колючей проволоки под палящим солнцем только по официальным британским данным вымерло от голода и болезней 20 тыс. женщин, стариков и детей. Буры насчитывали куда большее число жертв и квалифицировали это как “умышленный геноцид”.

Но на международную ситуацию наложилось вдруг и восстание ихэтуаней, вспыхнувшее в Китае. Повстанцы видели все беды в засилье иностранцев и принялись убивать европейцев, купцов и миссионеров, как и китайцев, “продавшихся” европейцам. В 1900 г. они взяли Пекин и осадили иностранные миссии. Общая угроза сплотила все великие державы, несмотря ни на какие их противоречия. Формировались объединенные экспедиционные силы, в состав которых вошли и немцы, и англичане, и японцы, и французы, и итальянцы, а командование доверили германскому генералу Вальдерзее, что очень польстило Вильгельму, и он тут же загорелся энтузиазмом возглавить борьбу всего мира против “желтой опасности”. Привлекли к союзу и русских. И царь согласился — повстанцы погромили поселки русских железнодорожников в Китае, непосредственно угрожали Дальнему Востоку. Договор от 1881 г. о размежевании границ они не признавали, банды хунхузов накапливались у рубежей Приморья, совершали вылазки на российскую территорию. И едва международное соглашение было достигнуто, русская армия нанесла стремительный удар, разгромила главные силы китайцев, взяла Пекин и освободила осажденные посольства еще до прибытия контингентов из Европы.

Но достигнутое единение “цивилизованного мира” на деле оказалось призрачным. Строительство Транссибирской магистрали, военные и дипломатические успехи русских в Китае вызвали “озабоченность” Англии. И она опять начала сколачивать антироссийскую коалицию, обратившись к Германии. Там канцлером недавно стал фон Бюлов, тоже являвшийся сторонником англо-австро-германского блока против России и Франции. Удалось достичь договоренности, что кайзер прекратит помощь бурам, а англичане смирятся с ростом немецкого влияния в Турции — они сочли, что Берлин поможет укрепить расшатанную державу Абдул-Гамида, что тоже ложилось в русло антироссийской политики. Но дальше переговоры зашли в тупик. Лондону требовалась поддержка для войны на Дальнем Востоке, что не устраивало Берлин, рассудивший, что в такой войне весь выигрыш достанется Британии. А кайзеру нужна была поддержка для войны в Европе — что не устраивало англичан, поскольку означало установление германского господства у себя под боком. И когда премьер Солсбери понял это, он наложил запрет на дальнейшее обсуждение, заявив: “Это предложение по вступлению Британии в Тройственный союз”.

Здесь стоит упомянуть еще одну характерную особенность тогдашней политики Англии. Она никогда и ни в чем не брала на себя конкретных обязательств, чтобы в любой ситуации сохранить свободу рук. Это было традицией. Считалось, что какое бы то ни было самоограничение может нанести ущерб собственным интересам. Кайзера же подобная неопределенность бесила. Между ними нарастали и другие противоречия. Германская промышленность продолжала развиваться. Под влиянием экономического подъема, роста благосостояния (и долгого периода мира — хотя об этом берлинское руководство забывало) естественный прирост населения был очень высоким — оно увеличивалось на миллион человек в год. При ограниченной территории. И в Берлине возникли опасения, что из-за усиления конкуренции английских и британских товаров Лондон введет искусственные экономические барьеры в своих владениях — а это была очень значительная часть земного шара. Фактически так и не ввел, но дебаты на данную тему поднимались несколько раз. И начали рассуждать, что ежели германский экспорт будет зависеть от “милости иностранцев”, то они в любой момент смогут задавить Германию экономической блокадой. Как писал госсекретарь по военно-морским делам фон Тирпиц: “Вопрос шел о том, не опоздали ли мы принять участие в почти закончившемся разделе мира; о принципиальной возможности сохранить на длительный срок… темпы развития, доставившие нам место в концерте великих держав, о том, не последует ли за быстрым подъемом еще более стремительный упадок”. Выход виделся один: “Лучшим средством сохранения прироста населения является превращение Германии в мировую торгово-промышленную державу. Это развитие нужно нам как закон природы. Если бы на пути этого потока поставили плотину, он прорвал бы ее”.

И чтобы “открыть парадный ход в мир”, в 1900 г. была принята еще одна судостроительная программа, по которой к 1920 г. предполагалось иметь 38 линкоров, 14 броненосных крейсеров, 96 эсминцев и т.д. А наращивание флота само по себе диктовало новые цели. Возникли проекты “Германии за морями”. Адмиралтейство разработало даже планы высадки в США, были попытки получить базу в Санто-Доминго. Немцы приняли участие в интервенции в Венесуэлу, начали переселение колонистов и экономическую экспансию в Бразилию и Аргентину, что вызывало протесты со стороны США, видевших в этом нарушения своей Доктрины Монро. Кайзер в 1900 г. заявлял: “Океан необходим для величия Германии. Теперь ни одно важное решение в мире не может быть принято без Германии и германского императора. И применить для этого все, в том числе и самые жесткие меры, — не только мой долг, но и самая прямая для меня привилегия”. Он был уверен, что противоречия между Англией, Францией и Россией вообще непреодолимы. Рано или поздно какая-то из сторон сама станет выпрашивать союз и можно будет ставить свои условия. Либо они сцепятся, а немцы займут такую позицию, какая им будет выгодна.

И казалось, к этому шло. В 1902 г. англичане заключили антироссийский договор с Японией. Кстати, первый договор, в котором Британия нарушила свою традицию не брать обязательств. Но ее противоречия с Францией, вопреки берлинским мнениям, оказались не критическими. На английском престоле после смерти Виктории находился Эдуард VII, “король-дипломат”. В 1903 г. он нанес визит в Париж, и давние соперники снова сумели полюбовно договориться о решении всех спорных вопросов в Индокитае, Африке, уступках франкоязычным канадцам. В 1904 г. было заключено соглашение о разделе сфер влияния. И родилась Антанта. Но только сперва она носила в значительной мере антироссийский характер, обеспечивая почву для конфликта на Дальнем Востоке.

Ну а Вильгельм, наоборот, демонстративно держал сторону царя, подталкивал его устремления на Восток и делал провокационные жесты, вроде объявления его “адмиралом Тихого океана”, а себя — “адмиралом Атлантического”. Подарил ему собственноручно написанную картину “Желтая опасность”. Но истинных целей от своих приближенных не скрывал: “Мы должны привязать Россию к Восточной Азии так, чтобы она обращала меньше внимания на Европу и Ближний Восток”. И грянула Русско-японская. Причем сразу же выяснилось, что Россия опять очутилась в изоляции. Англия открыто держала сторону Токио. Франция разочлась за нежелание поддержать ее в Африке и напомнила, что союз с русскими касается только Европы. Но и нейтралитет Франции оказался далеко не благожелательным к Петербургу. Турция, не без влияния британцев, отказалась пропустить через Босфор русские военные корабли, и самый сильный флот, Черноморский, оказался запертым. Вдобавок Абдул-Гамид учинил рецидив армянской резни в Сасуне, истребив 3 тыс. чел., что смахивало на провоцирование России к конфликту — авось получится при поддержке складывающейся коалиции вернуть прежние потери.

Единственным “верным другом” снова, вроде, выступила Германия. Кайзер о войне с японцами воодушевленно заявил: “Это та борьба, которую я предсказал в моей картине, в которой вся Европа должна будет объединиться, и объединиться в Соединенные Штаты Европы под предводительством Германии для защиты своих священных достояний”. Однако дружба получилась далеко не бескорыстной. Соглашаясь снабжать русскую эскадру, даже выражая готовность “прикрыть тыл”, чтобы царь мог беспрепятственно перебрасывать войска на Восток, Вильгельм ловко воспользовался дипломатическими затруднениями России и навязал ей очень невыгодный торговый договор на 10 лет. Германия получала возможность чуть ли не беспошлинно ввозить в Россию свои товары, набирать в приграничных губерниях дешевую рабочую силу. Даже в такой важнейшей отрасли, как экспорт сельхозпродукции, русские фактически отказывались от конкуренции с Пруссией, соглашались с односторонними германскими тарифами и уступали часть рынков сбыта.

События Русско-японской войны достаточно хорошо известны. Но вот обычный их анализ относится как раз к тем историческим штампам, которые на поверку не выдерживают критики. И в первую очередь это относится к “бездарности русского командования”, что преподносится как главная причина поражений. На самом же деле в условиях революционной раскачки царь просто допустил слабость и принес в жертву “общественному мнению” тех, на кого сыпались нападки со стороны некомпетентных журналистов — Стесселя, Рожественского, Куропаткина. А стоит взглянуть на факты, как они скажут совершенно о другом. Так, Стессель сдал Порт-Артур, когда дальнейшая его оборона уже не имела смысла. Враг занял господствующие высоты, расстреливая с них город и гавань, и продолжение сопротивления вело бы только к одностороннему и безответному избиению гарнизона и населения. В Цусимском поражении оказывается виноватым вовсе не Рожественский, один из талантливейших флотоводцев. Но вот русские снаряды главных калибров, попадая во вражеские корабли… не взрывались. То есть имела место либо диверсия, либо поставка флоту халтуры — по вине тех самых промышленников, которые формировали “общественное мнение”. Однако дело предпочли замять…

А особенно несправедливо история обошлась с Алексеем Николаевичем Куропаткиным. Это был отличный полководец, близкий соратник Скобелева. Воевал в его войсках в Туркестане, отличившись при штурмах Коканда, Андижана, Кульджи. На Турецкой стал у Скобелева начальником штаба дивизии. Потом, снова в Туркестане, совершил беспримерный марш с отрядом в 700 чел. по пустыне, сыграв важную роль в осаде Геок-Тепе, за что получил орден Св. Георгия IV степени. Был военным министром, дослужившись до генерала от инфантерии. Когда стал главнокомандующим на Дальнем Востоке, особую заботу проявлял о снабжении войск, а одной из своих главных задач считал беречь солдат и не допускать напрасных потерь. За это, кстати, и солдаты его беззаветно любили, а узнав об отставке, устроили настоящую манифестацию и несли на руках. Ну а выводы о его “бездарности” сделали иностранные военные специалисты, из-за того, что он… учил войска окапываться. Что по тогдашним представлениям европейских военных считалось для военачальника позором! Считалось, что победу надо искать в наступлении, добиваться ее смелыми маневрами, обходами и охватами. А ведь Куропаткин одним из первых понял характер современной войны. И как раз хотел навязать японцам невыгодные для них позиционные баталии. Ресурсы России многократно превосходили японские, но на Дальнем Востоке дело обстояло наоборот. Япония могла беспрепятственно перебрасывать морем войска и снабжение, а русских сил там было мало. Пополнения требовалось везти через всю Сибирь. Причем Токио поспешил напасть, пока Транссибирская магистраль имела разрыв у Байкала. Японские планы основывались на том, чтобы воспользоваться временным преимуществом и быстро разгромить противника до того, как подтянутся соединения из Европейской России.

Позиционная тактика Куропаткина сорвала эти планы. Да, ему несколько раз пришлось отступить. Но не его вина, что ему дали нескольких негодных командиров корпусов, при вражеском натиске паниковавших и бросавших позиции. А когда он пытался их снять, в Петербурге его решения отменяли, поскольку издалека видели войну иначе. Но тем не менее именно куропаткинская тактика помогла выиграть время. В Маньчжурии удалось наконец сосредоточить значительное количество войск. И в то время как Япония выскребала последние резервы, Россия только разворачивалась для решающего удара! Предсказать его результаты было совсем не трудно. Но… в России началась революция. Разрушила тыл, парализовала пути сообщения — от которых целиком зависела армия на Дальнем Востоке. Вот она-то и стала настоящей причиной, по которой русское правительство вынуждено было спешно заключать мир. А “сокрушительный разгром” России — чистейшей воды миф. Всего за время войны погибло 37 тыс. наших солдат, матросов и офицеров. Это вместе — и Порт-Артур, и Цусима, и все битвы в Маньчжурии. Кстати, и японцы, понесшие куда большие жертвы и очутившиеся перед лицом превосходящих сил, предпочли удовлетвориться довольно скромными требованиями. Россия уступила им спорный Ляодунский полуостров, разрешила утвердиться в Корее, а из своих территорий отдала лишь Южный Сахалин…

Однако параллельно с войной и революционными бурями продолжались дипломатические игрища. В германском МИД возникла идея использовать затруднения России и окончательно подмять ее под себя в политическом плане. Кайзеру план понравился. Он попросил царя о встрече, которая состоялась на яхтах в Бьерке, в финских шхерах. И здесь неожиданно предложил заключить оборонительный и наступательный союз для “поддержания мира в Европе”. Николай колебался, опасаясь быть втянутым в авантюру, но “кузен Вилли” заверил, что к такому договору вынуждена будет присоединиться и Франция. А раз так, то и Англия не сможет больше мутить воду. Или пусть попробует… И царь согласился подписать, но с оговорками, что договор действительно будет более широким — в смысле услышанных разъяснений. Правда, по возвращении их в столицы договор дезавуировали обе стороны. Канцлер Бюлов, все еще надеявшийся на другой союз, с англичанами против русских, поставил перед Вильгельмом выбор — свою отставку или отказ Бьеркского соглашения. Кайзер выбрал второе. А в российском МИД, проанализировав текст договора, пришли к выводу, что он направлен скорее против Франции, чем против Англии. И когда проверили, выполнимо ли условие, оговоренное царем, и запросили Париж, французский премьер Рувье ответил: “Наш народ не согласится на установление тесных взаимоотношений с Германией”. Николай направил Вильгельму извинения, что в таком виде договор не может быть заключен. И хотя кайзер уже сам склонился к отказу от альянса, он опять не преминул обидеться за такие “увертки”.

А положение России было действительно тяжелым. К внешне- и внутриполитическому добавился еще и финансовый кризис. В начале войны правительство, предложив высокие ставки процентов, добилось займа во Франции. Причем предоставлен он был на условиях, чтобы русские не брали у немцев. Но в связи с революцией западные банки отозвали из России свои капиталы. А она понесла огромные военные издержки, требовались средства для восстановления хозяйства, разрушенного беспорядками. Да еще проценты по старым долгам. Страна очутилась на грани банкротства, и срочно требовалось около 250 млн. руб. Премьер Витте поехал по разным странам в надежде занять их. Однако денег ему не давали. Потому что европейская “прогрессивная общественность” была возмущена… подавлением той же самой российской революции. В Англии царя величали “обыкновенным убийцей”, а Россию провозглашали “страной кнута, погромов и казненных революционеров”. Во Франции газеты вопрошали “Давать ли деньги на поддержку абсолютизму?”, а парламент предлагал заем дать, но не правительству, а Думе — пусть диктует царю свои требования. В общем, система двойных стандартов заработала на полную катушку. Никто во Франции почему-то не вспоминал, какой ценой она подавляла собственные революции, а в Англии свои недавние дела в Южной Африке. А вот царь, допустивший смертные приговоры всего-то нескольким сотням убийц и террористов, сразу же стал в глазах Запада “чудовищем”!

Но уже вскоре позицию пришлось изменить. Потому что господа демократы совсем забыли про Германию, которая упорно гнула собственную линию. Как раз в 1905 г. была разработана окончательная редакция “плана Шлиффена”, считавшегося чудом военной мысли. Он основывался на разнице сроков мобилизации Франции и России и предусматривал их поочередный разгром, на что, по расчетам Генштаба, требовалось всего 2 — 3 месяца. Но в сложившейся ситуации подобные планы сочли даже излишеством, нейтралитет России и так был обеспечен. Так почему бы не попробовать на прочность одну Францию? Кайзер, отправившийся якобы в круиз по Средиземному морю, неожиданно сделал остановку в Марокко, считавшемся сферой интересов Франции и Испании, и в Танжере заявил, что Германия готова поддержать суверенитет Марокко и требует здесь для себя прав, одинаковых с французами.

Вот тут-то в Париже и сообразили, в какой опасности они очутились, оставшись без помощи России. Поскольку всем стало ясно, что дело не только в Марокко, и Германия ищет предлога для ссоры. Правительство Франции запаниковало. Но на ее стороне выступила Англия. Что оказалось для Вильгельма полной неожиданностью. Правда, Генштаб настаивал, что все равно надо воевать, пока русские не оправились, но возобладала другая точка зрения — что немецкий флот еще не набрал достаточной силы. И кайзер пошел на попятную, согласившись на международную конференцию. А французское правительство экстренно возрождало дружбу с русскими, умоляя банкиров и парламентариев не отказывать в кредитах. В соглашении по этому вопросу открытым текстом говорилось: “Считать мирное развитие мощи России главным залогом нашей национальной независимости”. Витте, в общем-то, просил денег и у немцев, но германское правительство, заинтересованное в ослаблении России, запретило это своим банкирам. И в итоге “великий заем”, позволивший России выйти из кризиса, был получен во Франции. Но за все надо было платить. И хотя до Марокко русским не было никакого дела, на конференции, состоявшейся в г. Альхесирасе, они вынуждены были поддержать французов. Что дало Вильгельму повод заговорить о политике “международного окружения” Германии.

Марокканский кризис, поставивший Европу на грань войны, заставил призадуматься и Англию. И она тоже стала переориентироваться на сближение с Россией. В результате Японской войны было подорвано как раз морское могущество русских, а агрессивная Германия продолжала наращивать флот, выходя на роль главной британской соперницы. К тому же опыт отношений с Францией учил, что насчет спорных территорий выгоднее договариваться, чем содержать лишние войска. И в 1907 г. была заключена конвенция, где русские и англичане разграничили сферы влияния в Иране, Афганистане и Тибете. Хотя министру иностранных дел Грею пришлось долго убеждать русофобов: “Антанта между Россией, Францией и нами будет абсолютно безопасна. Если возникнет необходимость осадить Германию, это можно будет сделать”. А годом позже “король-дипломат” Эдуард VII нанес визит Николаю. Нет-нет, ни о каком союзе речь еще не шла. Ведь вся британская “передовая интеллигенция” была настроена резко против русских, вопила о “тысячах повешенных и брошенных в тюрьмы”, что “руки царя обагрены кровью тысяч лучших его подданных”. И формально визита, вроде, и не было. Эдуард прибыл не в Петербург, а в Ревель (Таллин), со своей яхты не сходил, оставаясь на британской территории. Но посетившего его Николая II красноречиво возвел в звание адмирала английского флота. И поднял вопрос о возможности войны с Германией. Царь предпочитал сохранить мир. И уклончиво отвечал, что Россия должна вести политику с Германией “с величайшей осторожностью”. Но был согласен на нейтралитет, если воевать с немцами придется англичанам. И лед был сломан. За визитом Эдуарда, по всем нормам международного права, последовал адекватный ответ — визит Николая в Лондон…

Так в Европе сложилась вторая коалиция. Но только надо иметь в виду, что Антанта и Тройственный союз вовсе не были монолитными военно-политическими блоками, вроде НАТО или Варшавского Пакта. Более менее прочный союз существовал только между Германией и Австро-Венгрией. Остальные соглашения содержали массу оговорок, позволяющих при желании отказаться от них. Союз России и Франции даже не был ратифицирован парламентом. Ну а Англия по своему обыкновению вообще не брала на себя никаких конкретных обязательств, обещая разве что “учитывать интересы” партнеров. Кстати, после урегулирования Марокканского кризиса наконец-то стало возможно вернуться к обсуждению вопросов, поднятых на Гаагской конференции. В 1906 г. в Женеве была выработана и принята конвенция об обращении с ранеными, больными и пленными в ходе войны. А в 1907 г. в Гааге состоялась вторая конференция по проблемам мира и разоружения. Особого прогресса достичь не удалось. Делегация Германии вообще отвергла саму идею международного арбитража. А Англия выступила против сокращения производства вооружений, поскольку это нанесет удар по экономике и вызовет массовую безработицу. Деятельность конференции свелась к выработке международных норм ведения войны. Был создан и международный суд для решения спорных вопросов, но его статус и права остались совершенно неопределенными.

7. Лавина сдвинулась

Хрупкая европейская стабильность нарушилось не в 1914 г., а намного раньше — событиями, разыгравшимися в Османский империи. В начале ХХ в. британское влияние там почти сошло на нет — в частности, из-за захвата Англией Египта, который турки продолжали считать своим. А место англичан заняли немцы. За 9 лет объем торговли Германии с Портой вырос в 9 раз. В Салониках господствовали австро-венгерские пароходные компании. Были созданы Немецко-восточный, Немецко-палестинский и ряд других банков. Германия бралась за финансирование самых различных предприятий, вплоть до подъема кораблей, потопленных в Чесменском бою, — лишь бы внедриться в Турцию. Сюда посылались германские специалисты, миссионеры, был создан ряд училищ. Шло строительство Багдадской дороги, хотя и низкими темпами из-за хронической нехватки у немцев свободных капиталов.

Чувствуя за собой столь солидную поддержку и считая Россию ослабленной, султан стал проявлять внешнеполитическую активность. В 1907 г. началось восстание в Иране, шаха заставили отречься и на престол посадили 14-летнего Ахмеда-Мирзу. Порта воспользовалась смутой. Вооружая и привлекая на свою сторону курдские племена, стала захватывать иранские территории. Россию это встревожило, и она ввела в Персию свои отряды. Небольшие, по 50 — 100 казаков и солдат при консульствах в Хое, Мараге и Урмии, но для успокоения — и этого оказалось достаточно. Турок заставили убраться. Абдул-Гамид не смирился и вознамерился то ли воевать, то ли припугнуть Россию серьезным конфликтом. В Иране его эмиссары стали натравливать народ на русских. С января 1908 г. начались военные приготовления вблизи российских границ. В гарнизоны завозились боеприпасы, пошла мобилизация резервистов. По донесениям наместника на Кавказе Воронцова-Дашкова и посольства в Константинополе, этой подготовке помогали немцы. К туркам прибыла военная миссия во главе с генералом фон дер Гольцем. Правда, генерал пробыл здесь недолго, но не по политическим причинам — его жену и дочь, решивших прогуляться по вечернему Стамбулу, изнасиловали турецкие солдаты. Но даже такой скандал предпочли замять, чтобы не нарушать “дружбу”. Однако до конфронтации с Россией дело не дошло — в Турции грянула революция.

Здесь существовала и постепенно усиливалась запрещенная партия “Иттихад” (“Единение и прогресс”), членов которой называли также “младотурками”. Ядро их составляли купцы и финансисты из Салоник, офицеры, получившие образование в Берлине, выходцы с российского Кавказа — то есть те, кто вкусил прелести европейской цивилизации. И младотурки считали необходимым проведение реформ по западному образцу и установление конституционного парламентского режима, что, по их мнению, позволило бы превратить Порту в передовую великую державу. Союзников иттихадисты нашли в лице армян. У них существовали две национальных партии “Гнчак” (“Колокол”), старавшаяся бороться за улучшение положения армян легальными политическими методами, и “Армянская революционная федерация” — “Дашнакцутюн”, смыкавшаяся с социалистами и державшая курс на вооруженную борьбу. Дашнаки участвовали и в русской революции, а после ее подавления многие из них бежали за границу. Это были опытные боевики, конспираторы, организаторы, и иттихадисты начали с ними переговоры, пообещав равенство всех народов в обновленном государстве. В 1907 г. на состоявшемся в Париже “конгрессе” было достигнуто соглашение о совместных действиях. Договорились и с Болгарией, все еще числившейся автономным княжеством в составе Османской империи. В надежде получить полный суверенитет, она превратилась в базу для подготовки восстания. На деньги салоникских и армянских спонсоров закупалось оружие, его распространяли и прятали в армянских селениях, где помнили зверства Абдул-Гамида, и добровольцев для борьбы против него находилось множество. И в 1908 г. вспыхнуло восстание.

Но воспользовалась этим не только Болгария, провозгласившая независимость. Австро-Венгрия тоже решила извлечь выгоду из ситуации и окончательно присоединить Боснию и Герцоговину, оккупированные в 1878 г., но юридически все еще считавшиеся турецкими. В принципе за 30 лет многие проблемы в этих областях успели сгладиться. Население, поначалу встретившее австрийцев враждебно, привыкло к их управлению. И с точки зрения спокойствия и материального благополучия жило лучше, чем в сотрясаемых волнениями и конфликтами Сербии или Болгарии. Однако Сербия о своих притязаниях на данные территории не забыла, да и вообще их присоединение к Австрии нарушало решения Берлинского конгресса. Поэтому российский министр иностранных дел Извольский попытался договориться о взаимной выгоде. На переговорах с австрийским министром Эренталем он предложил вариант “баш на баш”. Россия не будет возражать против присоединения, но при условии отмены еще одного пункта Берлинских трактатов — открытия Босфора и Дарданелл для русского флота. Эренталь, вроде, согласился. Окрыленный Извольский посетил Берлин и Рим, где тоже будто бы не возражали. Осталось договориться с Францией и Англией, и в успехе Петербург был уверен — они являлись союзниками. Но Эренталь обманул. Извольский только выехал из Рима в Париж, когда Австро-Венгрия объявила об аннексии Боснии и Герцоговины.

Посыпались протесты, Сербия объявила мобилизацию. Возмущена была и Россия, и, разумеется, Турция. Но на турок надавили немцы — султан согласился на все, только бы они помогли ему в гражданской войне. Вена стала сосредотачивать войска на границе с Сербией, а русские вдруг получили германский ультиматум. В нем указывалось, что кайзер готов выступить за Австро-Венгрию “во всеоружии” и от Петербурга требовал даже не молчаливого признания факта, а публичного согласия на присоединение Боснии и Герцеговины. Безо всяких условий и “компенсаций”. И мало того — чтобы русские еще и добились согласия Сербии. В общем, на Россию просто цыкнули, как на какую-нибудь “второсортную” страну, вроде Китая. После Японской и революции она еще не оправилась, воевать не могла, и пришлось подчиниться. Но царь осознал, чего на самом деле стоит дружба “кузена Вилли”, и как раз с этого момента многие в российском руководстве стали считать, что война с немцами неизбежна.

В это же время ухудшились отношения Германии с англичанами. Она приняла дополнение к прежней судостроительной программе — теперь к 1920 г. намечалось иметь 58 линкоров и множество кораблей меньших классов. Британия и англофил фон Бюлов предприняли несколько попыток договориться, но все они потерпели провал. Кайзер об ограничении флота и слышать не хотел, Бюлов был отправлен в отставку, а канцлером стал Бетман-Гольвег. Тоже, кстати, считавший, что воевать надо не с Англией, а с Россией и Францией, но признававший и необходимость гонки вооружений на морях.

В Турции тем временем революция победила. Абдул-Гамида свергли и марионеточным султаном провозгласили старика Мехмеда Решада V. А реальную власть захватил правящий триумвират партии “Иттихад” в лице Энвера-паши, Талаата-паши и Джемаля-паши. И тут же младотурки показали зубы. Под влиянием революции и обещаний о реформах пробудились свободолюбивые тенденции у всех народов, населявших Османскую империю. Волнения происходили у македонцев, албанцев, греков, болгар, арабов. Ну а главные союзники иттихадистов, армяне, ожидали для себя кардинальных улучшений. Но “Иттихад” на самом деле планировал свои реформы только для турок. А остальных было решено усмирить, чтобы не поднимали головы. В 1909 г. на Средиземноморском побережье, в Адане, младотурки полностью повторили методы Абдул-Гамида, учинив резню, где было истреблено 30 тыс. армян. Кампании террора обрушились на греков, халдеев, айсоров. Начали жестоко усмирять албанцев, македонцев, арабов, курдов. Европейская дипломатия и “общественное мнение” оставили данные эксцессы почти без последствий, потому что вовсю шло соперничество за влияние на обновленную Турцию, и никто не хотел с ней ссориться.

Ведь Вильгельм и Франц Иосиф являлись союзниками свергнутого султана, отторгли у Порты Боснию и Герцеговину, и в отношениях Стамбула с Берлином и Веной наступило охлаждение. В противовес им новая власть стала заигрывать с Англией и Францией. Пригласила для реорганизации флота британскую военную миссию, а для реорганизации полиции — французскую. Разместила в Англии заказы на покупку и строительство кораблей. А Россия в это время предприняла еще одну — вероятно, последнюю — попытку наладить взаимопонимание с Германией. В 1910 г. царь встретился с кайзером в Потсдаме и предложил договориться о взаимных уступках. Россия обещала не участвовать в английских интригах против Германии, принимала на себя обязательства ненападения и даже отводила некоторые соединения с польской границы. Она соглашалась с правом немцев строить Багдадскую дорогу. А взамен просила не поддерживать австрийцев на Балканах и признать Северный Иран сферой влияния русских. Царь вообще предложил от Багдадской дороги протянуть ветку на север, к Тегерану, чтобы эксплуатация магистрали была выгодна обеим державам. Стороны должны были также принять взаимные обязательства о неучастии во враждебных друг другу группировках.

И Вильгельм на словах соглашался. Но когда после всех обсуждений и утрясок было заключено письменное соглашение, пункта о неучастии во враждебных группировках в нем уже не было. Да и проавстрийская политика немцев на Балканах не изменилась. Впрочем, это и не удивительно — Германия, закусив удила, уже неслась к войне. И даже не считала нужным это особо скрывать. Так, в 1910 г., когда Берлин посетил бельгийский король Альберт, кайзер просто ошеломил его, выдав на балу оскорбительную тираду в адрес Франции. А потом представил ему генерала фон Клюка, заметив, что это тот самый военачальник, который “должен будет возглавить марш на Париж”. А Мольтке, не стесняясь, говорил Альберту, что “война с Францией приближается”, так как это государство “провоцирует и раздражает” немцев. И разумеется, подобные факты не могли не стать известными в странах Антанты. А в 1911 г. разразился второй кризис вокруг Марокко. Там возникли внутренние волнения, и под предлогом наведения порядка Франция ввела войска в столицу — г. Фец. И тотчас же кайзер приказал канонерской лодке “Пантера”, совершавшей плавание по Атлантике, войти в марокканский порт Агадир. Конечно, в военном отношении канонерка представляла ничтожную силу. Однако в символическом смысле это был вызов, что-то вроде брошенной перчатки. Нарушая решения Альхесирасской конференции, кайзер снова задирал Францию. Но и Париж, восстановив альянс с Россией, чувствовал себя увереннее. Кризис вызвал бурный всплеск антигерманских настроений, французы сразу вспомнили об Эльзасе и Лотарингии. Произошел полный разрыв экономических отношений между двумя государствами, банки с одобрения правительства отозвали из Германии французский капитал.

Но Франция не получила стопроцентной поддержки России, а Германия — Австро-Венгрии. Петербург войны не желал, соглашался выступить лишь в том случае, если Германия начнет первая. И если опасность будет угрожать самой Франции, а не ее колониальным интересам. В Вене, правда, начальник Генштаба Конрад фон Гетцендорф указывал, что это удобный случай для “превентивной” войны против Сербии, но правительство сочло, что марокканские вопросы не являются для их страны жизненно-важными и из-за них нельзя ввязываться в драку. Вильнула в сторону и Италия — она вынашивала планы захвата Триполитании и не хотела ссориться с англичанами и французами. Зато Лондон отреагировал однозначно. В речи министра финансов Ллойд Джорджа прозвучало открытое предупреждение: “Если обстоятельства будут выше нас и мир может быть сохранен только ценой отказа от великого и благодетельного положения Британии, добытого веками героизма и подвига, позволив попирать ее интересы… я подчеркиваю, что мир такой ценой будет унижением, невыполнимым для такой страны, как наша”. И Вильгельм сбавил тон. Снова удалось договориться “полюбовно”. Германия признала в Марокко протекторат Франции и Испании, а в виде компенсации получила два небольших кусочка Французского Конго. Причем в обеих странах народ остался недоволен. Французы возмущались, что их правительство вообще что-то отдало. Немцы обвиняли Бетмана, что он продешевил и что им мало дали. А Мольтке, раздосадованный, что кайзер пошел на мировую, говорил фон Конраду, что после такого “остается подать в отставку, распустить армию, отдать всех нас под защиту Японии, после чего мы сможем спокойно делать деньги и превращаться в идиотов”.

Из случившегося каждая держава сделала свои выводы. Британия в последний раз попыталась договориться с немцами об ограничении флотов. Но кайзер, оскорбленный ее позицией в кризисе, отверг все предложения в довольно грубой форме, заявив: “Мое терпение и терпение немецкого народа иссякло”. А Тирпицу он писал: “В борьбе за существование в Европе, которую будут вести германцы (Германия, Австрия) против романцев (галлов) и поддерживающих их славян (Россия), англосаксы станут на сторону славян”. И Тирпиц поставил перед англичанами вопрос ребром : “Наше политическое требование таково, что Британия не должна принимать участия в войне между Францией и Германией, независимо от того, кто начнет ее. Если мы не получим гарантий, тогда мы должны продолжать наше вооружение, чтобы быть настолько сильными, как Англия и Франция вместе, так как их союз фактически является агрессивным союзом”. Отметим, что говорилось это еще в феврале 1912 г.

Конечно, пойти на такое Англия не могла, и переговоры сорвались. И лишь после этой попытки Антанта стала приобретать более-менее определенное содержание — Британия заключила с Францией морское соглашение, по которому в случае германского нападения англичане брали на себя защиту Ла-Манша и атлантического побережья, а французский флот получал возможность сосредоточиться в Средиземном море. Стали проводиться и консультации генштабов. А Франция углубляла связи с Россией, встречи их военного руководства стали теперь регулярными. Германия отвечала на это дальнейшим наращиванием вооружений. Как говорил адмирал Тирпиц: “Добиться лучшего тона по отношению к Германии можно только созданием большого флота, внушающего британцам основательный страх”. А Черчилль, в то время первый лорд адмиралтейства, предсказывал: “Это беспрерывное вооружение вперегонку должно в течение ближайших двух лет привести к войне”. Сказано тоже в 1912 г. Впрочем, Черчилль чуть не ошибся, так как война могла грянуть и раньше.

Италия после того, как Франция получила Марокко, решила “восстановить справедливость”. И, воспользовавшись плачевным внутренним состоянием Турции после революции, объявила ей войну, претендуя на Триполитанию и Ливию. Чем подпортила отношения с немцами и австрийцами, даже не поставив союзников в известность — а то вдруг тоже попросят какую-нибудь компенсацию. В Триполитанию итальянцы влезли довольно опрометчиво. Хотя вооружены они были куда лучше турок и арабов, но завязнуть могли так же, как французы при покорении Алжира. Однако как только загремела Триполитанская война, против Турции стала складываться коалиция Балканских государств — Сербии, Черногории, Болгарии и Греции. И Порта запросила у Италии мира, соглашаясь на любые уступки, лишь бы освободить силы, поскольку Балканская лига угрожала самому существованию Османской империи. Но для сербов, болгар и греков столь быстрое признание поражения послужило лишь подтверждением слабости турок. Правда, Россия все же попыталась предотвратить столкновение. Нота министра иностранных дел Сазонова, переданная в Белград, гласила: “Категорически предупреждаем Сербию, чтобы она отнюдь не рассчитывала увлечь нас за собой...” Последствий это не имело — балканские государства сочли, что в данном случае они и сами справятся. В октябре началась война, а уже к началу ноября разгромленная Турция обратилась к великим державам с просьбой о посредничестве. Австрия объявила мобилизацию и сосредотачивала войска у сербских границ. Италия тоже вооружалась, положив глаз на Албанию. Но по инициативе России, поддержанной англичанами, в Лондоне была созвана конференция для мирного урегулирования кризиса.

И ключевым вопросом стали притязания Сербии и Черногории на часть Албании и порты на Адриатике. Австрия и Италия, за которыми стояла и Германия, давали понять, что это будет означать войну. Которой Россия не хотела, и требования сербов не поддержала. Франция была настроена более решительно. Пуанкаре подталкивал царя занять жесткую позицию, а парижская биржа предлагала ему большой заем — в войне французы смогли бы вернуть территории, утраченные в 1878 г. Николай на это не пошел, и разочарованный Пуанкаре искал “тайные причины такой перемены”. А председатель военного кабинета Мильеран обратился к русскому атташе в Париже Игнатьеву: “Намерены ли вы и впредь оставаться безучастными зрителями проникновения австро-германцев на Балканы или, точнее говоря, насколько вам дороги интересы Сербского государства?” Игнатьев ответил: “Мы не желаем вызвать пожар европейской войны и принимать меры, могущие произвести европейский пожар”. На что Мильеран пожал плечами: “Следовательно, вам придется предоставить Сербию ее участи. Это, конечно, дело ваше, но надо только знать, что это не по нашей вине. Мы готовы — необходимо это учесть”

Миролюбие царя позволило и на этот раз прийти к компромиссу. Сербии и Черногории пришлось отказаться от своих требований, а вместо этого из состава Турции выделялась автономная Албания, которая, как подразумевалось, попадала в итальянскую сферу влияния. Но вопрос, быть или не быть войне, в итоге решила позиция не России, а Германия. Потому что Австрия даже на такие компромиссы не соглашалась, провоцируя столкновение. И Вильгельм сперва вознамерился воевать, заявив, что “момент крайне серьезен, и мы не можем дальше брать на себя ответственность по удержанию Австрии от нападения”. Прошла конференция германского и австрийского генштабов, на которой стороны гарантировали друг дружке, что выступят одновременно. А 8.12.1912 г. Вильгельм созвал совещание военного руководства. Тема совещания была сформулирована как “Наилучшее время и метод развертывания войны”. По мнению кайзера, начинать надо было немедленно. Австрии предъявить Сербии такие требования, чтобы Россия уже не могла не вступиться, а Германия обрушится на Францию. Мольтке соглашался, что “большая война неизбежна, и чем раньше она начнется, тем лучше”. Но указывал, что надо провести пропагандистскую подготовку: “Следует лучше обеспечить народный характер войны против России”. И лишь Тирпиц возразил, что флот еще не совсем готов: “Военно-морской флот был бы заинтересован в том, чтобы передвинуть начало крупномасштабных военных действий на полтора года”. В конце концов, с его мнением согласились. А полтора года — это получалось лето 1914-го.

И германский МИД направил ноту австрийцам: “Попытка лишения Сербии ее завоеваний означала бы европейскую войну. И потому Австро-Венгрия из-за волнующего ее неосновательно кошмара Великой Сербии не должна играть судьбами Германии”. Вена тут же сбавила тон и согласилась на компромисс. Но не успели успокоиться великие державы, как опять подрались малые. Поскольку Сербию и Черногорию Лондонская конференция лишила значительной части завоеваний, они потребовали переделить завоевания Болгарии. Та отказалась, и против нее вчерашние союзницы начали Вторую Балканскую войну. К Сербии и Черногории примкнули и Греция, и даже их противница Турция, и Румыния, вознамерившаяся прихватить Южную Добруджу. Российская общественность пребывала в шоке — если Первую Балканскую сочли торжеством идей панславизма, то Вторая их просто перечеркнула. А для дипломатических усилий и времени особого не было. Наступление на Болгарию развернулось со всех сторон, она за месяц была разгромлена и запросила мира, уступив не только завоеванное, но и некоторые собственные земли.

И… все оказались обиженными на Россию. Сербы — за то, что не поддержала их требования о выходе к морю. Болгары — что не заступилась. А Турция, где разложившаяся революционная армия показала крайне низкие боевые качества, осознала, что ей надо иметь сильных покровителей. Да и материальное ее положение было плачевным — дефицит бюджета составлял 19 млн. лир, а на послевоенное восстановление требовалось еще 20 млн. — это при годовом доходе в 29 млн. И после нескольких лет охлаждения Порта снова пошла на сближение с Германией. “Дойче Банк” тут же выразил готовность помочь ей. За ряд уступок — за преимущественное право покупки казенных земель, за контроль над некоторыми налогами и т.п. Немцы предложили услуги и в реорганизации армии, направив в Стамбул миссию Лимана фон Сандерса, первоначально состоявшую из 42 генералов и офицеров. Кайзер придавал ей исключительное значение для привлечения Порты в союз и перед отъездом удостоил всю миссию личной беседы. Иттихадисты также возлагали большие надежды на немцев: каждый офицер получал в турецкой армии звание на ступень выше германского, а фон Сандерс стал фельдмаршалом и был назначен командующим войсками в Константинополе.

Это сразу вызвало резкие протесты со стороны России. Дополнительным фактором, вызвавшим ухудшение русско-турецких отношений, стало обострение армянского вопроса. Как уже упоминалось, “Иттихад” успел отличиться акциями резни, а в ходе Балканских войн из потерянных районов Европейской Турции начался исход сотен тысяч мусульманских беженцев. Победители вели себя не лучшим образом, имели место и “этнические чистки”, и грабежи, и изгнание с насиженных мест. Но правительство не позволяло этим массам обездоленных и озлобленных людей оседать в окрестностях Константинополя, а направляло их в Малую Азию, причем в районы, преимущественно населенные армянами. Что не могло не приводить к эксцессам и конфликтам, в которых власти принимали сторону мусульман — а армяне в надежде на заступничество обращались к России. Наместник на Кавказе Воронцов-Дашков представил царю доклад, советуя вернуться к прежней политике покровительства армянам, осуществлявшейся при Александре II. Николай согласился, и в июне 1913 г. министр иностранных дел Сазонов направил туркам ноту, указывая, что “положение армянского населения требует немедленно начать обсуждение необходимых реформ”, которые были обещаны еще в 1878 г. Иттихадисты резко воспротивились, поскольку увидели в этом предпосылки для дальнейшего распада государства.

Франция и Англия в обеих проблемах, как с германской миссией, так и с положением армян, заняли уклончивую позицию. Снова всплыли старые опасения, как бы Россия не воспользовалась положением Турции для собственного усиления. А Британия и сама не теряла надежды вернуть утраченное влияние в Османской империи — ведь в Стамбуле находилась и ее морская миссия во главе с адмиралом Лимпусом. Поэтому конфликт, связанный с фон Сандерсом, решили формальным компромиссом — Порту заставили “переименовать” его из командующего в “инспектора” при турецком командующем. А по армянскому вопросу в Лондоне созвали конференцию, на которую была вынесена программа, разработанная русским дипломатом А. Мандельштамом: она предусматривала реформы в шести турецких вилайетах (провинциях), где численность армян преобладала над другими народами и составляла около 40% населения. Но обсуждение затянулось на несколько месяцев. Председательство на конференции досталось германскому послу в Стамбуле Вангенгейму, поддержавшему иттихадистов. И когда 8.2.1914 г. соглашение было все же подписано, программа Мандельштама оказалась сведенной к минимуму. Вангенгейм не преминул доказать визирю Халил-паше, что достигнуто это лишь благодаря Германии, подтвердившей таким образом репутацию “верного друга”. Что же касается самих реформ, то к их практическому осуществлению Турция так и не приступила, спустив все на тормозах.

8. Россия и ее друзья

Что же представляла из себя Россия накануне мировой схватки? Если мы взглянем на объективные исторические реалии, нам придется отказаться от стереотипных представлений о ней как об отсталой и забитой стране — такие представления сложились под совместным массированным влиянием западнической и большевистской клеветы и фактам не соответствуют. Да, у России были свои особенности, которые, в общем-то, ничуть ей не мешали, а порой давали и преимущества. И человек, которого весьма трудно заподозрить в “славянофильстве” или в “реакционности”, граф С.Ю. Витте, в 1893 г. писал: “Находясь на границе двух столь различных миров, восточноазиатского и западноевропейского, имея твердые контакты с обоими, Россия, собственно, представляет собой особый мир. Ее независимое место в семье народов и ее особая роль в мировой истории определены ее географическим положением и в особенности характером ее политического и культурного развития, осуществлявшегося посредством живого взаимодействия и гармоничной комбинации трех творческих сил, которые проявили себя так лишь в России. Первое — православие, сохранившее подлинный дух христианства как базис воспитания и образования; во-вторых, автократизм как основа государственнной жизни; в-третьих, русский национальный дух, служащий основанием внутреннего единства государства, но свободный от утверждения националистической исключительности, в огромной степени способный на дружеское товарищество и сотрудничество самых различных рас и народов. Именно на этом базисе строится все здание российского могущества”.

Перед войной Россия переживала бурный экономический подъем. А точнее, за предшествующие полвека периодов такого подъема было несколько. Один — в эпоху реформ Александра II, второй — в конце XIX — начале ХХ в., связанный с деятельностью министра финансов и премьера Витте, который ввел заградительные тарифы для защиты национальной промышленности, добился конвертации валюты путем установления золотого стандарта, проводил государственную политику поощрения предпринимательства. Третий подъем случился в 1907 — 1914 гг. и обеспечивался политикой премьер-министров П.А. Столыпина и В.Н. Коковцова. Средние ежегодные темпы экономического роста составляли 5 — 8%.

За 50 лет объем промышленного производства вырос в 10 — 2 раз (за 13 предвоенных лет — втрое), а по некоторым показателям прирост получился просто баснословным. Так, химическое производство возросло в 48 раз, добыча угля — почти в 700 раз, нефти — почти в 1,5 тысячи раз. Нет, в царские времена еще не возводили Магниток и Днепрогэсов, да ведь и нужды в них пока не возникало. Зато в указанный период огромная страна покрылась сетью железных дорог, были освоены угольные месторождения Донбасса, вовсю стали функционировать нефтепромыслы Баку и Грозного, строились такие гиганты, как Путиловский, Обуховский, Русско-Балтийский заводы, текстильные центры в Иваново, Подмосковье, Лодзи и т.п. Между 1890 и 1914 гг. объем внешней торговли утроился, достигнув 3 млрд руб. В текстильной, легкой, пищевой промышленности Россия полностью обеспечивала себя и вывозила товары на внешний рынок. Она занимала первое место в мире по производству зерна — ежегодный экспорт составлял 100 тыс. тонн, по 226 кг русского зерна на каждого жителя тогдашней Европы. Лидировала в Европе и российская текстильная промышленность, а экспорт ее в Китай и Иран превышал британский. Одно из ведущих мест наша страна удерживала по производству и экспорту сахара. Но развивалось и машиностроение — 63% оборудования и средств производства изготовлялись внутри страны.

По темпам роста промышленной продукции и по темпам роста производительности труда Россия к 1913 г. вышла на первое место в мире, опередив США, также переживавшие период бурного расцвета. А в целом по уровню экономического развития она уступала только Англии и Германии, догнав Францию, Японию и шагая вровень с Америкой. По объему производства она занимала четвертое, а по доходам на душу населения пятое место в мире. Впрочем, эти сопоставления на самом деле являются довольно некорректными. Ведь в экономические системы западных держав оказывались включены и их колонии, и за их счет обрабатывающая промышленность метрополий получала высокие валовые показатели. А вот “души населения” тех же самых колоний в расчет не принимаются. И надо думать, что если бы к Англии добавить население Индии, Бирмы, Египта, Судана, Южной Африки и т.д. и т.п., то реальная цифра стала бы куда ниже российской.

Неверными оказываются и представления о том, будто наша экономика сильно зависела от иностранного капитала — в советское время Россию вообще изображали чуть ли не придатком западных стран. Общий объем зарубежных вложений в отечественную промышленность составлял по разным оценкам от 9 до 14%, то есть был не больше, чем в западных странах, которые тоже пользовались иностранными инвестициями, когда это диктовалось целесообразностью. Можно привести сравнение — внешний долг России к 1914 г. достигал 8 млрд. франков (2,996 млрд. руб.), причем имел тенденцию сокращаться. А внешний долг США составлял 3 млрд. долларов (6 млрд. руб.). Превышал российский вдвое. Это была общая тенденция всех стран, развивающих свою экономическую базу. Почему не брать, если выгодно? Вот и Россия брала — либо в критических ситуациях, наподобие 1905 — 1906 гг., либо для осуществления крупных и капиталоемких проектов, как железнодорожное строительство. И это действительно было выгодно: немцы при нехватке свободных капиталов провозились с Багдадской дорогой 20 лет, так ее и не закончив, а огромная Транссибирская магистраль была создана за 14 лет и вскоре уже приносила колоссальную прибыль.

Исключением в отношениях с иностранцами являлись связи с Германией. Она с лихвой использовала односторонние выгоды кабального договора, который навязала русским за “помощь” в 1904 г. Немецкие товары составляли половину импорта в Россию, подавляя развитие аналогичных отечественных отраслей. Причем русским навязывали даже совершенно не нужное им прусское зерно. Выращиваемое руками русских, так как ежегодно немцы за мизерную плату набирали в западных губерниях сотни тысяч сезонников. Германский капитал активно внедрялся и в самой России, захватив под контроль половину торговых фирм, часть банков, судостроительных и судоходных компаний, две трети электротехнических предприятий. Видный американский историк Дж. Спарго писал: “Хладнокровная, безжалостная манера, с которой Германия осаждала Россию со всех сторон, как в Азии, так и в Европе, систематические усилия по ослаблению своей жертвы, его экономическая эксплуатация вызывает в памяти удушение Лаокоона и его сыновей”.

Но в 1914 г. срок договора истек. И съезд российских экспортеров, состоявшийся в Киеве, обратился к правительству: “Россия должна освободить себя от экономической зависимости от Германии, которая унижает ее как великую державу”. Предлагалось ввести тарифы для компенсации привилегий германским трестам, развивать торговлю с другими государствами — с которыми выгода будет обоюдной. Аналогичные требования сыпались отовсюду. Д.И. Менделеев говорил: “Вы не можете пахать всю русскую землю германскими плугами”. А министр финансов Барк пришел к заключению: “Именно за счет своей торговли с Россией Германия смогла создать свои пушки, построить свои цеппелины и дредноуты! Наши рынки должны быть для Германии закрыты”. В общем, продлить договор Петербург отказался, и газеты писали об “экономической дуэли между русскими и германцами”. Хотя на самом деле Берлин просто поставили в равные условия с другими государствами.

Население России составляло в это время 160 млн. чел. и быстро росло, рождаемость была очень высокой (45,5 детей на 1000 жителей в год), иметь 5 — 6 детей в крестьянской семье считалось нормальным. А версии о низкой культуре и “полной неграмотности” большинства тогдашних россиян реальным фактам отнюдь не соответствуют. Просто западные исследователи, оценивая уровень грамотности в России в 30%, допускали “юридическую” подтасовку. Учитывали выпускников гимназий, реальных училищ, земских школ — но не принимали в расчет церковно-приходские, полагая, что они не дают “настоящего” образования. Хотя как раз их-то оканчивали почти все деревенские мальчишки и девчонки, и уж худо бедно, а читать, писать и считать обучались. А в 1912 г. в России вообще был принят закон о начальных училищах и введении обязательного начального образования. Так что неграмотность сохранялась только в некоторых национальных областях Северного Кавказа, Казахстана, Средней Азии, среди “инородцев” Крайнего Севера и Сибири. Но ведь и индус в составе Британской империи или алжирец в составе Франции вряд ли были более образованными. Однако и в этом случае подсчеты велись исключительно для метрополий.

Если же коснуться российского среднего образования, то нелишне вспомнить, что тогдашние гимназии и реальные училища давали объем знаний примерно на уровне большинства современных вузов. А человек, получивший высшее образование, куда как отличался от советских и постсоветских “молодых специалистов”. Он был Специалистом с большой буквы, высочайшей квалификации. Предвоенное время известно как “Серебряный век” русской культуры. Невиданного расцвета достигла литература, поэзия, музыка, балет, наука. И авторитетнейший критик и культуролог того времени Мэтью Арнольд, которого называли “законодателем вкусов”, писал, что с конца XIX в области мировой литературы “французы и англичане потеряли первенство”, оно перешло к “стране, демонстрирующей новое в литературе… Русский роман ныне определяет литературную моду. Мы все должны учить русский язык”. А американский исследователь Дж. Спарго, которого также трудно заподозрить в пристрастности, приходил к выводу: “Годы правления Николая II были характерны быстрым промышленным ростом; происходила стремительная трансформация крестьянства в мелких хозяев, быстро распространялось образование, наблюдались новые, многообразные и оригинальные культурные процессы, осуществлялось приобщение целого поколения к политическому опыту посредством земств, муниципалитетов, Думы и судов; и происходило грандиозное освоение Сибири”.

Да, в жизни страны происходили очень заметные преобразования. В 1912 г. (кстати, раньше, чем в США и ряде европейских стран) Россия приняла закон о социальном страховании рабочих. А Столыпин своими реформами сбил остроту социальных напряжений в деревне и способствовал дальнейшему развитию сельского хозяйства. Патриархальные сельские общины, где земли подвергались периодическим уравнительным переделам и хорошему хозяину мог завтра достаться запущенный участок пьяницы, стали тормозом для частной инициативы. И по указу 1909 г. толковые крестьяне получили возможность выйти из общины на “отруба” и хутора, чем и воспользовалось 2 млн. хозяев. А для местностей, где особенно остро стоял аграрный вопрос, была начата переселенческая политика — на просторы Сибири, Казахстана, Дальнего Востока. Желающим получить там землю прощались недоимки, выдавались беспроцентные ссуды, обеспечивалась перевозка за государственный счет, они на 5 лет освобождались от налогов. В рамках этой кампании переселилось 3 млн. крестьян — а это, в свою очередь, способствовало освоению богатых окраинных регионов.

Впрочем, заслуги Столыпина являются сейчас общепризнанными, и, например, Оксфордская энциклопедия вообще называет его “последним компетентным государственным деятелем Российской империи”. Что также является совершенно несправедливым утверждениям и позволяет усомниться в компетентности авторов подобных оценок. Достаточно взять такого блестящего министра иностранных дел, как Сазонов. Или Коковцова, талантливого финансиста и экономиста, занявшего пост премьера после убийства Столыпина. Как раз при нем страна достигла своего наивысшего расцвета. Если в 1905 г. она оказалась в момент кризиса с совершенно пустой казной, то при Коковцове не только рассчиталась со старыми долгами, но и смогла создать солидный золотовалютный резерв. Настолько солидный, что хватило на мировую войну и еще осталось.

В политическом отношении предвоенная Россия давно уже не являлась абсолютной монархией. Царь еще в 1864 г. ограничил свою власть введением Судебного Устава. И с этого времени Закон стоял выше воли самодержца. Тогда же стало внедряться земское демократическое самоуправление, в чью компетенцию входили вопросы благоустройства, здравоохранения, образования, социального обеспечения.. А Манифест от 17.10.1905 г. и реформы 1907 г. установили в стране режим конституционной парламентской монархии. Поэтому граждане России имели примерно тот же объем гражданских прав и свобод, что другие великие державы. Но только сравнивать надо не с нынешним Западом, как это, увы, часто делается, а с Западом начала ХХ в. Да, избирательное право было еще не всеобщим — но всеобщим оно в то время не было ни в Англии, ни в США, ни во Франции, везде ограничиваясь системами цензов, социальными, имущественными, половыми, национальными и т.п. барьерами.

Что касается свободы политических партий, то в Думе были представлены даже большевики и эсеры. Запрещена была только экстремистская и террористическая деятельность. Но ведь это вполне нормальное явление. А в других странах под “антигосударственными” или “антиобщественными” понимались деяния очень широкого спектра. Скажем, подавление вооруженной силой не только демонстраций, а даже забастовок широко применялось и во Франции, и в Германии, и в Италии, и в Швейцарии. В России к таким выступлениям относились, пожалуй, намного терпимее — в Швейцарии и Германии забастовщиков без разговоров угощали пулями, а во Франции в 1910 г. бастующих железнодорожников принудительно поверстали в солдаты. Существовала в России и свобода слова. Предварительная цензура была отменена. Осталась лишь карательная — возможность наложения штрафов или закрытия изданий за те или иные публикации, но и это в начале века практиковалось везде. Безграничной и бесконтрольной свободы тогда не существовало — регулировались и вопросы “общественного порядка”, и нравственности. А уж за антиконституционные публикации и призывы к противоправным действиям авторы и издатели крепко поплатились бы в любом государстве.

Из изложенного выше вытекает естественный вопрос — каких же в таком случае “свобод” еще не хватало русским либералам, и почему Дума находилась в вечной оппозиции к верховной и исполнительной власти? А она просто добивалась другой формы государственности. Чтобы правительство формировалось парламентским большинством и было ответственно перед парламентом. Хотя подобная структура власти и сейчас принята далеко не везде — она существует в Англии, а в США и Франции — нет. Но русских либералов интересовал только такой вариант. Чтобы самим получить возможность дорваться до власти. И их очень обижало, что при формировании очередных кабинетов царь предпочитает выбирать администраторов-профессионалов, а не думских болтунов. Ну и конечно же, играли роль все те же комплексы русского западничества, согласно которым свободы, полученные от царя, были как бы и не настоящими, были вообще “не свободами”, раз они дарованы сверху. Поэтому воспринимать возню либеральной оппозиции как борьбу демократии против остатков абсолютизма глубоко неверно. Взять, скажем, вопрос — кто мешал Столыпину при проведении его вполне либеральных аграрных реформ? Реакционеры-черносотенцы? Вот уж нет. Дума! А кто так и не дал Столыпину ввести земства в западных губерниях? Опять Дума! Только лишь из-за того, что инициатива исходила “сверху”. То есть борьба-то шла не за демократию, а за власть — со стороны тех, кто ее не имел, но хотел иметь. Но особенностью русской истории как раз и стал тот фактор, что наши западники постоянно апеллировали к западному “общественному мнению” и почти всегда находили там понимание.

Если же говорить о царских “бюрократических” методах управления, то стоит указать, что такой аппарат был одним из самых дешевых и эффективных в мире. На всю Россию насчитывалось лишь 250 тыс. государственных чиновников. И прекрасно справлялись, потому что являлись весьма квалифицированными профессионалами, а не выборными случайными лицами, озабоченными в большей степени вопросами собственных рейтингов. Конечно, российская система правления тоже имела свои недостатки — протекции, интриги, придворные влияния, коррупция. Скажем, весной 1914 г. “подкопали” премьера Коковцова, и на его место был назначен И.Л. Горемыкин. Но и преувеличивать значение подобных “минусов” не стоит. Они не превышали аналогичных явлений в западных странах, а порой были и поменьше. Ведь нетрудно понять, что как раз при “партийной” схеме формирования власти возможности для протекций и коррупции создаются более благоприятные. А в России окончательное решение о назначениях принимал царь — человек, свободный от узкопартийных интересов и (теоретически) беспристрастный. Значительные перемены в жизни страны порождали и побочные явления. Так, оказались ослабленными традиционные патриархальные устои российской государственной морали — “Бог — Царь — Отечество”. А в некоем обновленном виде эти устои закрепиться еще не успели, что и определяло внутриполитическую неустойчивость. Развитие предпринимательства, реформы в деревне вели к усилению частнособственнической системы ценностей, что также укрепляло позиции либерализма. А резкое увеличение числа рабочих, вырванных из прежней деревенской среды обитания, создавало базу и для социалистических учений, и для роста преступности.

Войны Россия не хотела, предпочитая сосредоточиться на внутреннем укреплении. И как было показано, царь неоднократно шел на уступки даже в ущерб геополитическим интересам. Правда, в стране были сильны франкофильские и панславистские настроения. Первые — среди интеллигенции. Вся культурная жизнь традиционно связывалась с Парижем, русская аристократия вообще чувствовала там себя “как дома”. А заступиться за “братьев-славян” считалось святым долгом для большинства граждан. Как же “своих”-то в беде бросить? Не по-русски, не по-христиански получается. И на Первую Балканскую многие поехали добровольцами, в болгарской армии сражался отряд русских летчиков, другие воевали в сербских частях. Но несмотря ни на какое франкофильство и панславизм, к перспективам войны с Германией где-то до 1910 — 1911 гг. Россия относилась вообще отрицательно и всерьез такого варианта не рассматривала. И лишь после повторения кризисов, когда стало ясно, что никакие уступки налаживанию отношений не помогают, царь и правительство постепенно и весьма неохотно стали приходить к пониманию, что воевать все-таки придется. И между прочим, об отношении русских к войне свидетельствует и такой красноречивый факт — Дума с большим скрипом отпускала средства на вооружения, предпочитая направлять их на экономические и социальные нужды. Но даже те ассигнования, которые были выделены, в значительной доле оставались неистраченными. К наращиванию вооружений Россия в итоге тоже приступила, но позже других держав, когда от этого уже некуда было деться. В 1912 г. была принята судостроительная программа, но куда более скромная, чем у немцев, — так, на Балтике предполагалось иметь 4 дредноута и 4 линейных крейсера, что было достаточно только для обороны. А в марте 1914 г. Дума приняла большую военную программу, предусматривающую увеличение армии и модернизацию вооружений, в результате чего российские вооруженные силы должны были догнать и перегнать германские. Завершение обеих программ было рассчитано к 1917 г.

Кроме России, была еще одна великая держава, не желавшая войны. Англия. По крайней мере, она не желала своего участия в войне. Однако лишь при условии, что сохранит свое господствующее положение в мире. Но только рассуждая о психологии колониальной империи, необходимо учитывать, что в начале ХХ в. на Западе считались общепризнанными теории “европоцентризма” — причем европоцентризма с вполне конкретными практическими выводами. Есть народы “развитые” и есть “дикари”. То есть самим Богом (или, как в теориях социал-дарвинизма, естественным отбором) среди людей заложено неравенство. А значит, миссия “белого человека”, данная ему свыше, — управлять “дикарями”, взамен чего те получают основы “цивилизации”. Ну а англичане, сумевшие создать самую обширную империю, оказывались, соответственно, в роли самого энергичного и героического авангарда цивилизованного человечества, а их мировое первенство, выгоды и доходы выглядели наградой за труды и заслуги. Вся Британия была воспитана на колониальных мифах, на легендах о борьбе с “коварными туземцами”, на произведениях Киплинга и озвученном им тезисе о долге англичан “нести бремя белого человека”, распространяя “свет культуры и цивилизации” в самых “диких” уголках земного шара. Идея империи, созданной трудами многих поколений, понималась как сверхзадача — эта империя однозначно увязывалась с честью, благополучием и самим существованием Англии. Министр колоний Дж. Чемберлен говорил: “Британская нация — величайшая из правящих наций, какие когда-либо видел свет”. А основатель организации бойскаутов, ветеран Англо-бурской войны Р. Баден-Пауэл поучал своих воспитанников: “Мы должны быть кирпичиками в стене великого предприятия — Британской империи… Мы должны сомкнуть плечо к плечу, если еще хотим сохранить наше теперешнее положение среди наций”.

Правда, к началу ХХ в. многие британские политики уже начали осознавать, что “бремя белого человека” становится тяжеловатым и дальнейшее расширение Британской империи уменьшает ее устойчивость. Она стала предоставлять права доминионов тем колониям, где население тоже состояло из “белых людей” — Канаде, Новой Зеландии, Австралии, Южной Африке. На тех или иных направлениях Англия соглашалась теперь ограничить свои захваты, лишь бы удержать достигнутое — так появилась возможность договориться о разделе сфер влияния сперва с Францией, а потом и с Россией. Хотя подобные альянсы были еще неустойчивыми, сильна была инерция прошлого противостояния. Так, постоянный подсекретарь МИДа А. Николсон в 1913 г. говорил: “Для меня это такой кошмар, что я должен почти любой ценой поддерживать дружбу с Россией”. И в политике происходили колебания туда-сюда. Как раз в эти годы стала возрастать роль нефтяных ресурсов — строились дредноуты с турбинными двигателями, развивалось автомобилестроение, авиастроение, химическая промышленность. И англичане в 1913 г. выиграли контрольные пакеты акций на разработку месторождений, открытых в Ираке и Иране. После чего Британия стала требовать пересмотра соглашения с Россией о разделе сфер влияния в Персии, подняла вопрос о выводе из Ирана русских отрядов. И пошла на сотрудничество с немцами, войдя в пай для строительства Багдадской дороги. Но за это предлагая повернуть ее на юг, к Персидскому заливу. Правда, это были обычные для англичан игры — без сомнения, они надеялись со временем прибрать Багдадскую дорогу под свой контроль, как это случилось с Суэцким каналом, построенным французами.

Но вот то, что Германия все настойчивее выступала в претензиями на мировое господство, — это уже было гораздо серьезнее. Ее промышленность развивалась куда более динамично, и темпы среднегодового прироста продукции заметно опережали британские: по добыче угля в 3 раза, по выплавке чугуна — в 8, по выплавке стали — в 4. Немецкая продукция текстильной промышленности и машиностроения вторгалась на традиционные британские рынки и оказывалась более конкурентоспособной. Однако даже не это оказывалось главным. Главным было господство на морях — ведь именно океаны связывали между собой различные части Британской империи. И англичане хорошо помнили, как вырвали мировое господство у Испании именно тем, что подорвали ее морское могущество. После чего Испания быстро растеряла все владения и превратилась в третьесортную нищую страну, то и дело регулируемую иностранцами.

Поэтому стремительное наращивание германского флота уже выходило за рамки обычного соперничества и считалось англичанами жизненной угрозой. И Британия фактически до последнего лавировала, выражая готовность договориться — но лишь с условием сохранения существующего соотношения сил. В начале 1914 г. она снова закидывала удочки насчет замораживания гонки флотов. Однако германский МИД ответил британскому послу, что “Германия не поддерживает эту идею”. А такое упорство было красноречивым, все сильнее убеждая англичан в вероятности войны. Которую, разумеется, лучше вести с сильными союзниками, чем в одиночку. В 1914 г. Лондон откликнулся на предложение Петербурга начать переговоры о заключении военно-морского соглашения. Хотя все равно предпочел бы остаться в стороне от конфликта и от обязательств опять уклонялся. Когда начались эти переговоры, Грей говорил Пуанкаре: “Русские ресурсы настолько велики, что в конечном итоге Германия будет истощена даже без помощи Англии”. Впрочем, главу британского МИДа отчасти можно было понять — в этот период у англичан был своих забот полон рот. Назревала гражданская война в Ирландии. Причем и католики, и протестанты закупали оружие в Германии, делавшей невинную физиономию честного продавца, интересующегося лишь прибылью. А продавала она немало — скажем, в январе 1914 Ольстер приобрел в Гамбурге 30 тыс. винтовок.

Во Франции отношение к войне было сложнее. Прежнюю свою “наполеоновскую” агрессивность она все же растеряла, наученная разгромом Франко-прусской. Но и особым миролюбием не отличалась. Например, в 1891 г. Э. Золя писал: “Мы должны есть, нас поедают, для того, чтобы мир мог жить. Только воинственные нации процветают. Как только нация разоружается, она погибает. Война — это школа дисциплины, жертвенности и отваги”. Правда, существовали и другие тенденции. Как уже отмечалось, Франция была очень богатой страной — и финансовым, и культурным “центром” тогдашнего мира. И рисковать достигнутым уровнем благополучия ей тоже не хотелось. Но с другой стороны, как раз достигнутый уровень благополучия и авторитета делали более обидным “пятно национального позора”, которое до сих пор казалось не смытым. Тема Эльзаса и Лотарингии поднималась в каждой предвыборной кампании, на ней играли те или иные партии в борьбе за голоса избирателей. И самые воинственные политики, вроде Пуанкаре (кстати, уроженца Лотарингии) уже целенаправленно желали столкновения. В 1913 г. он был избран президентом.

Впрочем, тут надо помнить и о том, что германское откровенное усиление и участившиеся провокации Берлина создавали у французов ощущение жизни как бы под дамокловым мечом. И многим казалось, что будет действительно проще решить эту проблему одним махом. А что касается риска, то он вроде выглядел не таким уж большим. Представлялось, что главное — это привести в движение “русского гиганта”, и немцам конец. Но вот активизировать русских и впрямь оказалось непросто — поэтому и досадовали в Париже, что не только марокканские, а даже и балканские кризисы не подтолкнули царя к решительным шагам. Хотя в целом политическая картина была, конечно, сложнее. У французов тоже хватало собственных внутренних проблем — у них опять наступил период политических свистоплясок. С 1912 по 1914 г. сменилось 7 кабинетов и 6 премьеров. И если одни партии ратовали за войну, то другие урезали военные статьи расходов, а левые социалисты вообще обсуждали идею в случае войны начать всеобщую стачку против мобилизации. Поэтому префекты департаментов даже подготовили списки людей, которых надо арестовать в случае столкновения с немцами — чтобы не сорвали мобилизационных мероприятий.

Точно так же, как русские и англичане, Франция делала попытки договориться с немцами, и в Берне была организована франко-германская межпарламентская конференция по вопросам разоружения и мирного урегулирования конфликтов. От французов прибыл 121 делегат, от немцев — всего 34. Что уже говорит о степени интереса к данным проблемам. А германская угроза становилась все более очевидной и диктовала соответствующие меры. В ответ на наращивание германских вооруженных сил Франция в 1913 г. приняла закон об увеличении срока службы с 2 до 3 лет, что увеличило бы армию на 50%. Правда, для новых частей все равно не имелось ни оружия, ни снаряжения, так что проведение в жизнь этой реформы предполагалось поэтапное — по мере ухода в запас отслуживших и призыва следующих новобранцев. То есть в течение 2 — 3 лет. Углублялось сотрудничество с Россией. Страны обменивались визитами государственных и военных руководителей, проводили совместные совещания генштабов. И в сентябре 1913 г. было достигнуто окончательное соглашение о взаимодействии на случай войны, по которому Франция изъявляла готовность действовать на 11-й день мобилизации, а Россия — после 15-ти. А в ноябре французы предоставили союзнице крупный заем на строительство железных дорог в Западном крае, что ускорило бы выдвижение к границам и развертывание русских частей.

Особо надо остановиться на такой российской союзнице, как Сербия. Здесь в политике боролись две линии. Одну представлял король Петр и премьер-министр Пашич. Петр был прочно связан с Францией и Россией, он окончил Сен-Сирскую академию, сражался под Седаном в составе французской армии, а оба его сына долгое время жили и учились в Петербурге, да и к власти он пришел в 1903 г. благодаря пророссийскому военному перевороту, свергшему династию Обреновичей, начавших сближение с Австрией. Петр провел в стране либеральные реформы, значительную полноту власти предоставил Скупщине (парламенту). И он, и Пашич видели будущее своей страны в мирном (или относительно мирном) развитии при политической и экономической поддержке обеих могущественных покровительниц. И Франция вложила значительные капиталы в хозяйство страны, ее банки и вооружение.

Но существовала и “вторая власть” — те радикальные офицеры, которые организовали переворот в пользу Петра и, естественно, заняли высокие посты в сербской армии. Они тоже были настроены пророссийски, но рассматривали панславянские лозунги лишь как средство для достижения узконациональных целей — создания Великой Сербии, включающей территории всех южных славян: Хорватию, Македонию, Боснию, Герцеговину, Словению. Душой этой группировки являлся полковник Драгутин Дмитрович по кличке “Пчела”, создавший тайную организацию “Черная рука”, в уставе которой было сказано, что она “предпочитает революционные действия культурным”. После переворота Дмитрович занял должность начальника сербской разведки и превратил свое ведомство в центр нового заговора. Примкнувшие к нему военные и политики хорошо понимали, что мирным путем достичь создания “Великой Сербии” никак не получится. А следовательно, нужна война. Такая, чтобы вовлечь в нее и Россию. Одна из газет, контролируемых Дмитровичем, в 1912 г. писала: “Война между Сербией и Австро-Венгрией неизбежна. Если Сербия желает жить по чести, она может сделать это только через войну. Это война наших традиций и нашей культуры. Эта война происходит из долга нашего народа, который не позволит себе раствориться. Эта война должна принести настоящую свободу Сербии, южным славянам, балканским народам. Весь наш народ должен подняться, чтобы отразить нападение этих чужеземцев с севера”.

В различных балканских странах “Черная рука” создала сеть дочерних террористических и националистических организаций — “Млада Босна”, “Народна Одбрана” и т.п. С целью дестабилизировать обстановку и привести к войне. Причем в этих целях сербские радикалы смыкались и с самыми крайними революционерами — марксистами, социалистами, анархистами. А успехи в Балканских войнах вскружили сербам головы, в стране чрезвычайно повысился престиж военных. И радикалы стали брать верх над “умеренными”. Делались попытки отстранить премьера Пашича, но он удерживался на своем посту благодаря заступничеству России. В июне 1914 г. в Белграде произошел очередной правительственный кризис. Не сумев свалить Пашича, радикалы вынудили фактически уйти от власти престарелого Петра, и принцем-регентом был назначен их ставленник Александр.

9. Россия и ее враги

А теперь стоит поподробнее взглянуть и на страны противоположного лагеря. Потому что именно это, к сожалению, оказывается “за кадром” большинства исследований о мировой войне, что и мешает понять ее настоящую суть. “Добрая старая Германия” являлась не только передовым промышленным, но уже в те времена сильно идеологизированным государством. Ее облик, внутренний дух и политика определялись тремя взаимосвязанными составляющими — пангерманизмом, культом кайзера и культом армии. Пангерманизм, как уже отмечалось, изначально был выражением тяги к объединению раздробленной Германии. Но это объединение произошло под гром пушек, поэтому путь войны стали считать вполне нормальным для дальнейшего укрепления своего положения в мире. А пангерманизм по сути перенял идеи социал-дарвинизма, но довел их до “логического” завершения. Если англичане и французы останавливались на превосходстве “цивилизованных народов” над “дикарями”, то пангерманисты проводили градацию уже и внутри “цивилизованных народов”, делая вывод о превосходстве германской нации над остальными. Ведь она являлась самой образованной, самой дисциплинированной, самой деловой и самой развитой, раз смогла так легко одолеть противников и в короткий срок достичь столь впечатляющих успехов в экономике.

А раз так, то ей по праву принадлежит не просто “достойное”, а ведущее место в мире. Ну а война становилась всего-навсего аналогом естественного отбора в человеческой среде. Способом народа получить свое “место под солнцем”. Так, еще Гегель доказывал, что главная роль в мировом прогрессе принадлежит германцам — правда, допускал в компанию англосаксов. А профессор М. Вебер в конце XIX в. говорил в своих лекциях: “Мы должны осознать тот факт, что объединение Германии было юношеской шалостью, которую совершила нация в зрелом возрасте, и лучше это не было бы сделано из-за ее целей, если бы это было итогом, а не началом политики мирового господства Германии”. Конечно, идеи одного-двух теоретиков особого значения не имели бы — мало ли что и кому придет в голову? Но дело в том, что подобные идеи приобрели в Германии общенациональный характер. Например, был очень популярен историк Г. Трейчке из Берлинского университета, проповедовавший, что “война — народный трибунал, через который получает всеобщее признание существующий баланс сил”. Он указывал, что Германия — это государство, “которое стало великим благодаря своей армии, отстоявшей его величие” и дальнейшая ее задача — сокрушение “кольца враждебных государств”. Будущий министр иностранных дел Англии О. Чемберлен, посетивший лекцию этого ученого, писал: “Трейчке открыл мне новую сторону германского характера — ограниченность, высокомерие, нетерпимый прусский шовинизм”.

Возникали и пропагандировались планы “Великой Германии” или “Срединной Европы”, в которую должны были войти Австро-Венгрия, Балканы, Малая Азия, Прибалтика, “родственная” Скандинавия, Бельгия, Голландия, часть Франции. Все это соединялось с “Германской Центральной Африкой” — ее предполагалось создать за счет присоединения португальских, бельгийских, французских, части британских колоний. Предусматривалось создание обширных владений в Китае, распространение влияния на Южную Америку — в противовес США. Одна за другой выходили книги идеологов пангерманизма: профессора Г. Дельбрюка — “Наследство Бисмарка”, генерала П. Рорбаха — “Немецкая идея в мире”, “Война и германская политика”, Т. фон Бернгарди — “Германия и следующая война”. А надо отметить, что в кайзеровской Германии подобного рода пропаганда могла быть только официальной. Массированное и легальное распространение идей, противоречащих взглядам государственной верхушки, в милитаризованной и очень дисциплинированной стране было просто невозможно. Ну а содержимое таких изданий было весьма впечатляющим. Так, Дельбрюк доказывал, что от Северного и Балтийского морей до Персидского залива и Красного моря должен простираться будущий “район приложения немецких экономических сил”.

А книга Бернгарди, вышедшая в 1911 г., стала настоящим бестселлером и неоднократно переиздавалась огромными тиражами. Кстати, и сам он был лицом вполне официальным — возглавлял военно-исторический отдел германского Генштаба. Он писал: “Война является биологической необходимостью, это выполнение в среде человечества естественного закона, на котором покоятся все остальные законы природы, а именно закона борьбы за существование. Нации должны прогрессировать или загнивать. Германия в социально-политических аспектах стоит во главе всего культурного прогресса”, но “зажата в узких, неестественных границах”. Откуда вытекали следствия — не надо избегать войны, а наоборот, надо готовиться к ней, чтобы доказать свое право на существование в “естественном отборе”. Характерны даже названия глав “Право вести войну”, “Долг вести войну”, “Мировая держава или падение”…

А вот некоторые выдержки из его труда: “Мы должны обеспечить германской нации и германскому духу на всем земном шаре то высокое уважение, которое он заслуживает… и которого он был лишены до сих пор”. Каким способом? Разумеется, военным. “Мы должны сражаться за то, чего мы сейчас хотим достигнуть”, “завоевание, таким образом, становится законом необходимости”. А за что сражаться? Он и это указывал однозначно: “В штормах прошлого Германская империя претерпела отторжение от нее огромных территорий. Германия сегодня в географическом смысле — это только торс старых владений императоров. Большое число германских соотечественников оказалось инкорпорированным в другие государства или превратилось в независимую национальность, как голландцы, которые в свете своего языка и национальных обычаев не могут отрицать своего германского первородства. У Германии украли ее естественные границы; даже исток и устье наиболее характерного германского потока, прославленного Рейна, оказались за пределами германской территории. На восточных границах, там, где мощь германской империи росла в столетиях войн против славян, владения Германии ныне находятся под угрозой. Волны славянства все ожесточеннее бьются о берег германизма”.

Именно поэтому “требуется раздел мирового владычества с Англией. С Францией необходима война не на жизнь, а на смерть, которая уничтожила бы навсегда роль Франции как великой державы и привела бы ее к окончательному падению. Но главное наше внимание должно быть обращено на борьбу со славянством, этим нашим историческим врагом”. “Славяне становятся огромной силой. Большие территории, которые прежде были под германским влиянием, ныне снова подчиняются славянам и кажутся навсегда потерянными нами. Нынешние русские балтийские провинции были прежде процветающими очагами германской культуры. Германские элементы в Австрии, нашей союзнице, находятся под жесткой угрозой славян…Только слабые меры предпринимаются, чтобы остановить этот поток славянства. Но остановить его требуют не только обязательства перед нашими предками, но и интересы нашего самосохранения, интересы европейской цивилизации”. При этом автор призывал не ограничивать “германскую свободу действий предрассудками международного права”. “Мы должны постоянно сознавать, что ни при каких обстоятельствах не должны избегать войны за наше положение мировой державы и что задача состоит не в том, чтобы отодвинуть ее как можно дальше, а напротив, в том, чтобы начать ее при наиболее благоприятных условиях”. “На нас лежит обязанность, действуя наступательно, нанести первый удар”. А на миролюбивые инициативы царя не следовало обращать внимания: “Политика выигрыша времени, проводимая Россией, может быть только временной”.

Последователей у подобных идей было множество. Другой идеолог пангерманизма, Гибихенфельд, утверждал: “Без войны не может существовать общественная закономерность и какое-либо сильное государство”. Профессор Фукс в своей газете “Ди Пост” вопрошал: “Кто же возвышается и прославляется в национальной истории? Кому отдана глубочайшая любовь немца? Может быть, Гете, Шиллеру, Вагнеру, Марксу? О, нет… Барбароссе, Фридриху Великому, Бюхнеру, Мольтке, Бисмарку…, ибо они в свое время сделали то, что мы должны сделать сегодня”. Фельдмаршал фон дер Гольц (кстати, тоже пребывавший на действительной службе) в книге “Нация с оружием” доказывал: “Мы завоевали наше положение благодаря остроте наших мечей, а не умов”. А в 1912 г. на заседании “Пангерманского союза” в Эрфурте один из его руководителей генерал-лейтенант фон Врохем провозглашал: “Оружие надо постоянно держать в готовом состоянии и неустанно испытывать разящую силу германского клинка… Теперь же мы обязаны подготовить нашу молодежь к военным походам, к будням великих испытаний, когда судьба Германии будет решаться на полях брани”. Годом позже он же говорил: “Нации, которая быстрее развивается и мчится вперед, подобно нации немцев, нужны новые территории, и если их невозможно приобрести мирным путем, остается один лишь выход — война”. А в берлинских магазинах пользовались большим спросом фотографии кронпринца с его изречением: “Только полагаясь на меч, мы можем добиться места под солнцем. Места, принадлежащего нам по праву, но добровольно нам не уступленного”.

В итоге пангерманизм начала ХХ в. сводился к формуле: “Пруссия под руководством короля, Германия под руководством Пруссии, мир под руководством Германии”. По всей стране создавались и функционировали соответственные “общественные” организации — “Пангерманский союз”, “Военный союз”, “Немецкое колониальное товарищество”, “Флотское товарищество”, “Морская лига”, “Союз обороны”, ведущие пропаганду этих идей. Министр образования Пруссии в 1891 г. давал указания вести обучение таким образом, чтобы “сердца молодых людей могли облагораживаться энтузиазмом за германский народ и за величие германского гения”. И под теми же лозунгами возникали студенческие, молодежные, даже детские организации. Например, движение “Wandervogel”. В 1910 по указу кайзера возник “Югендвер” (“юношеская армия”), затем появился еще и “Юнгдойчланд бунд”, призванный сочетать усиленную физическую подготовку с пропагандистскими задачами. В воззваниях этой организации детям внушалось: “Война прекрасна… Мы должны встречать ее мужественно, это прекрасно и замечательно жить среди героев в церковных военных хрониках, чем умереть на пустой постели безвестным”. Сплошь и рядом повторялось известное высказывание Мольтке: “Вечный мир — некрасивая мечта”; ходовые выражения, вроде “кровь и железо”, “сверкающая броня”. Провозглашалось, что на немцах лежит “историческая миссия обновления дряхлой Европы”, и утверждалось “превосходство высшей расы”.

Да-да, еще тогда. В работах упоминавшегося Бернгарди, Рорбаха, в газетных статьях. Франция объявлялась “умирающей”, а славяне — “этническим материалом” и “историческим врагом”. И Мольтке (действующий начальник Генштаба!) писал: “Латинские народы прошли зенит своего развития, они не могут более ввести новые оплодотворяющие элементы в развитие мира в целом. Славянские народы, Россия в особенности, все еще слишком отсталые в культурном отношении, чтобы быть способными взять на себя руководство человечеством. Под правлением кнута Европа обратилась бы вспять, в состояние духовного варварства. Британия преследует только материальные интересы. Одна лишь Германия может помочь человечеству развиваться в правильном направлении. Именно поэтому Германия не может быть сокрушена в этой борьбе, которая определит развитие человечества на несколько столетий”. “Европейская война разразится рано или поздно, и это будет война между тевтонами и славянами. Долгом всех государств является поддержка знамени германской духовной культуры в деле подготовки к этому конфликту”.

Как нетрудно увидеть, антирусская направленность пангерманизма вообще была преобладающей. Сам кайзер заявлял австрийскому представителю: “Я ненавижу славян. Я знаю, что это грешно. Но я не могу не ненавидеть их”. В 1912 г. он писал: “Глава вторая Великого переселения народов закончена. Наступает глава третья, в которой германские народы будут сражаться против русских и галлов. Никакая будущая конференция не сможет ослабить значения этого факта, ибо это не вопрос высокой политики, а вопрос выживания расы ”. Идеолог К.Кранц требовал расстаться с “наивным наследием Бисмарка” и послать войска на Варшаву, Ригу и Вильно. А пангерманист В.Хен утверждал, что “русские — это китайцы Запада”, их души пропитал “вековой деспотизм”, у них “нет ни чести, ни совести, они неблагодарны и любят лишь того, кого боятся… Они не в состоянии сложить два и два… ни один русский не может даже стать паровозным машинистом… Неспособность этого народа поразительна, их умственное развитие не превышает уровня ученика немецкой средней школы. У них нет традиций, корней, культуры, на которую они могли бы опереться. Все, что у них есть, ввезено из-за границы”. Поэтому “без всякой потери для человечества их можно исключить из списка цивилизованных народов”.

Была популярна идея Бернгарди, как надо поступать с этим “этническим материалом”: “Мы организуем великое насильственное выселение низших народов”. А в период Балканских войн германская пресса начала кричать о “резком оживлении расового инстинкта” у славян, что “пора всех славян выкупать в грязной луже позора и бессилия”, и о том, что грядущая война будет расовой, станет “последним сражением между славянами и германцами”. Ну а Рорбах в своей книге “Война и политика” призывал поднять на эту битву все антироссийские силы и рассуждал: “Русское колоссальное государство со 170 миллионами населения должно вообще подвергнуться разделу в интересах европейской безопасности, ибо русская политика в течение продолжительного времени служит угрозой миру и существованию двух центральных европейских держав, Германии и Австро-Венгрии”.

Нет, конечно, не все немцы были пангерманистами. В стране были очень сильны и позиции социалистов, на выборах в 1913 г. им досталась треть мест в парламенте. Однако и германская социал-демократия была явлением довольно специфическим и брала на вооружение те стороны марксистского учения, которые, как казалось, подходили к требованиям текущего момента. А Маркс еще в 1870 г. горячо поддержал Франко-прусскую войну как “прогрессивную” и писал: “Французам нужна взбучка. Если пруссаки выиграют, централизация государственной власти послужит объединению германского рабочего класса… Кроме того, желания германцев являются самыми сильными, и это перемещает центр притяжения европейского рабочего класса из Франции в Германию. Превосходство воли германского пролетариата означает в то же время превосходство нашей теории над теорией Прудона”. Нужно еще добавить, что и Маркс, и Энгельс были ярыми русофобами и главным препятствием для победы социализма в Европе считали “реакционную” Россию. А потому полагали, что любая война против нее заслуживает безусловной поддержки. Во времена Крымской кампании Энгельс доказывал, что даже режим Турции в данном случае не имеет значения, так как “субъективно реакционная сила может во внешней политике выполнять объективно революционную миссию”. А о будущей войне он писал в 1887 г.: “Абсолютно можно быть уверенным только в одном: всеобщее разрушение создаст условия для победы рабочего класса”.

И лидеры социал-демократии А.Бебель и В. Либкнехт теперь тоже выступали за то, чтобы “встать на защиту европейской цивилизации от разложения ее примитивной Россией”. А левые провозглашали Германию… лидером “мировой революции против плутократического Запада”.

Так что стремление к войне в начале ХХ в. в Германии стало в полном смысле слова общенародным. И даже будущий великий гуманист Т. Манн в то время считал, что война должна быть “очищением, освобождением, великой надеждой. Победа Германии будет победой души. Германская душа противоположна пацифистскому идеалу цивилизации, поскольку не является ли мир элементом, разрушающим общество?” Вероятно, при другом раскладе сил в государственном руководстве подобные настроения не получили бы столь широкого развития и остались достоянием узкого круга прожектеров. Но во главе Германии стоял Вильгельм II со своими комплексами, невыдержанностью и склонностью к аффектации. Юридически — будучи конституционным монархом, а фактически — неограниченным. И как раз такие теории соответствовали его личным взглядам, поощрялись императором. Но с другой стороны — и сам он со всеми крайностями своей натуры попадал в струю “общественных чаяний”, так что воинствующий пангерманизм и культ кайзера оказывались двумя сторонами одной медали.

Генерал Вальдерзее писал: “Я считал кайзера Фридриха крайне тщеславным государем — он любил драпироваться и позировать; но нынешний государь превзошел его во много раз. Он буквально гонится за овациями, и ничто не доставляет ему такого удовольствия, как “ура” ревущей толпы… так как он чрезвычайно высокого мнения о своих способностях — что, к сожалению, зиждется на самообмане, — то лесть доставляет ему весьма приятные ощущения”. Да, о себе он был очень высокого мнения. Еще будучи ребенком, удивлял всех высказываниями вроде: “Горе тем, кому я буду приказывать”. А став императором, заявлял: “Немецкую политику делаю я сам, и моя страна должна следовать за мной, куда бы я ни шел”. К министрам мог порой обратиться — “старые ослы”, адмиралам сказать: “Вы все ни черта не знаете. Что-то знаю только я, и решаю здесь только я”. В путешествиях на яхте заставлял “старых перечниц” генералов делать зарядку, подбадривая тумаками. Но тем не менее перед ним пресмыкались и слушались беспрекословно.

В парламенте “правые” и “левые” могли как угодно ругаться между собой, но стоило высказать мнение кайзеру — и вопрос решался почти единогласно. Культ кайзера пронизывал всю жизнь Германии. Он красовался на портретах не только в общественных местах, но и в каждой “приличной” немецкой семье, изображался в статуях, аллегориях, о нем слагались стихи и песни. Художники, поэты, музыканты соревновались в самой низкопробной лести. Известный ученый Дейсен провозглашал, что “кайзер поведет нас от Гете к Гомеру и Софоклу, от Канта к Платону”. Историк Лампрехт в одном из трактатов утверждал, что Вильгельм — это “глубокая и самобытная индивидуальность с могучей волей и решающим влиянием, перед которым… раскрывается все обилие ощущений и переживаний художника”. А выдающийся физик Слаби выводил доказательства, что не было случая, когда кайзер бы ошибся. И о натуре Вильгельма можно судить хотя бы по тому, что с доводами Слаби он вполне согласился, заявив: “Да, это правда, моим подданным вообще следовало бы попросту делать то, что я им говорю; но они желают думать самостоятельно, и от этого происходят все затруднения”. Перед войной вышла и книга “Кайзер и молодежь. Значение речей кайзера для немецкого юношества”, где в предисловии указывалось, что император — это “источник нашей мудрости, имеющий облагораживающее влияние”…

Стоп… а вам, случайно, не кажется, что все это напоминает нечто гораздо более близкое нам по времени и более широко известное? В принципе исторические параллели — штука довольно зыбкая, чреватая подгонками и ошибками. Но все же в некоторых исследованиях можно встретить осторожные высказывания, что пангерманизм очень уж смахивал на “репетицию” нацизма, как и сам кайзер — на более бледный, еще не доведенный до завершенности “эскиз” фюрера. И с подобными оценками вполне можно согласиться. Хотя бы потому, что они не случайны. Достаточно вспомнить, что нацизм родился на идее реванша, восстановления кайзеровской империи — и смог быстро завоевать популярность именно из-за такой схожести. Переняв положения пангерманизма, полвека внедрявшиеся в сознание народа, а культ кайзера подменив культом фюрера, достигавшего популярности такими же приемами, как Вильгельм, но более умело и целенаправленно. В обоих случаях все это дополнялось и культом военной силы. Еще в начале своего правления Вильгельм провозглашал: “Солдат и армия, а не парламентские большинства и их решения объединили империю. Я надеюсь на армию”. И военные имели в империи высочайший статус. И школьники, и студенты оценивали сами себя главным образом с точки зрения способности стать военными. Сталелитейные магнаты, фирмы Тиссена, Круппа, Сименса вкладывали огромные средства в пропаганду армии и флота. В дела армии не позволялось вмешиваться никому, ее представители были неподсудны для гражданских властей. Все ключевые решения принимал сам Вильгельм, и начальник Генштаба имел к нему прямой доступ в любой час дня и ночи.

Но и армию он воспитывал по-своему. Если еще во Франко-прусской войне немцы отличились чрезмерной по тому времени жестокостью, то эти качества культивировались и дальше. В 1891 г. в речи перед новобранцами кайзер поучал: “Может случиться так, что я отдам вам приказ стрелять в своих родственников, братьев, знакомых, и даже тогда вы должны выполнять мои приказы безропотно”. Когда случилась забастовка трамвайщиков, он выразил пожелание подавлявшим ее частям: “Я рассчитываю, что при вмешательстве войск будет убито не менее 500 человек”. А в 1900 г., отправляя в Китай экспедиционный корпус, призвал солдат вести себя “как гунны”: “Пощады не давать, пленных не брать. Тот, кто попадет к вам в руки, в вашей власти”. И они приучались действовать именно так. В 1904 — 1907 гг. произошло восстание племен гереро в Юго-Западной Африке. Германские войска под командованием Лотера фон Тротта “подавили” их таким образом, что из 200 тыс. чел., составлявших народ гереро, в живых осталось около 15 тыс., да и тех загнали в малопригодные для обитания пустыни Намибии… Да, нацизма еще не было, а вот это уже было.

Только протестов это еще не вызывало, так как по “цивилизованным” понятиям начала ХХ в. “дикари” за людей не считались. Но постоянная агрессивная пропаганда в адрес соседей, конечно, не оставалась без внимания. Вызывала ответные антигерманские настроения, вынуждала к укреплению обороноспособности. Однако в Берлине все это старательно подтасовывалось в пропагандистское русло, газеты вопили об “окружении”, и государство оправдывало этим дальнейшие военные приготовления. Правда, при этом возникало вопиющее противоречие. Армия готовилась для войны с Францией и Россией — для чего желательным был нейтралитет Англии. А флот нацеливался для борьбы с Британией. И ряд деятелей во главе с адмиралом Тирпицем так и считали, что для достижения германского господства воевать надо с Англией — причем заключив союз с Россией и Японией. Но во-первых, это было нереально — Япония со своим самурайским кодексом чести свято держалась за союз с Британией, в то время как германские дипломаты то и дело наносили тяжкие оскорбления “дикарям”. Да и Россия на участие в колониальных войнах не клюнула бы. А во-вторых, Тирпиц и его сторонники были в явном меньшинстве. И кайзер, и правительство Бетмана-Гольвега, и армейское командование, и промышленники, и общественное мнение нацеливались против России и Франции. Что же касается любимой игрушки кайзера — флота, вышедшего на второе место в мире и достигавшего 238 боевых кораблей, то его наращивание обосновали теорией “разумной достаточности”. Чтобы заставить Англию сохранить нейтралитет и не позволить ей потом захватить французские колонии. Мол, британцы поймут, что даже при гипотетической победе над немцами их флот понесет огромные потери и уступит первенство на морях американцам. Вот и не вмешаются.

Однако и против русских с французами Германия в одиночку воевать не решалась и должна была держаться за союзников. А главным из них являлась Австро-Венгрия. На немецкую часть ее населения тоже распространялись веяния пангерманизма. Но основная проблема империи Габсбургов была другая, внутренняя. Постоянной угрозой для нее были собственные межнациональные противоречия. Если в Российской империи различные народы слились в более-менее прочный симбиоз, и татары, якуты, мордва были одновременно и “русскими”, то в Австрийской империи подобного единения не происходило, венгры оставались только венграми, а чехи — только чехами, что и приводило к конфликтам. В 1867 г., казалось бы, удалось упрочить государство введением дуализма — и действительно, прекратились самые серьезные восстания, венгерские. Наоборот, венгры стали верной опорой Франца Иосифа. Да только это обострило противоречия с другими народами. Ведь Австрия (Остеррайх) в переводе — всего лишь “Восточная империя”, в которой сосуществовали разные нации. А превращение ее в Австро-Венгрию сразу выделило из этих наций две “главных”, немцев и венгров, остальных же низвело в положение “второсортных”. И хотя в дальнейшем удалось достичь некоторого примирения путем уступок славянам, но юридическое неравенство все равно сохранялось.

А среди славян, итальянцев, румын, соответственно находили благодатную почву сепаратистские и панславистские идеи. Выход из тупика предлагал наследник престола Франц Фердинанд — путем преобразования дуалистической Австро-Венгрии в триалистическую Австро-Венгро-Славию. Хотя и неизвестно, что получилось бы из его планов, так как немцы, а особенно венгры отчаянно цеплялись за сохранение неравенства, блокировали все попытки реформ и крайне болезненно воспринимали саму мысль об уравнении себя со “второсортными” нациями. И главным кошмаром для немецко-венгерской верхушки империи Габсбургов считалась Сербия. Опасались не только ее подрывных акций или пропаганды среди подданных Вены — католики-хорваты и боснийские мусульмане теплых чувств к сербам не испытывали. Но опасались и того, что само по себе усиление Сербии подаст “плохой пример” для южных славян. Причем и угроза восстания где-нибудь в Боснии рассматривалась не в качестве местной, а глобальной. Боялись, что такое восстание станет детонатором цепной реакции среди чехов, поляков, галицийских русинов, словаков, словенцев, хорват, румын, итальянцев — и приведет к распаду всей империи. И когда в Балканских войнах главный территориальный выигрыш достался Сербии, это сразу подтолкнуло Австро-Венгрию к дальнейшей конфронтации.

“Партия войны” в Вене окончательно взяла верх над “партией мира”, и идея превентивного удара считалась жизненной необходимостью. Не присоединять Сербию, чтобы еще больше не “ославяниться”, но разгромить, посадить на престол верную себе династию, обкорнать территориально, ограничить армию. Вроде устранить угрозу. Однако Австро-Венгрия хотела только короткой и локальной войны, а большой, общеевропейской, опасалась по тем же самым причинам — как бы она не стала толчком для процессов внутреннего распада. А Германия, стремившаяся именно к большой войне, учла уроки Агадира, где Австрия ее не поддержала, и теперь целенаправленно подталкивала союзницу на Балканы. Туда, где сами австрийцы были заинтересованы в войне. И Вильгельм поручил своему пропагандистскому аппарату “разъяснять народу жизненные потребности Австрии, иначе, когда начнется война, никто не будет знать, за что борется Германия”. Впрочем, Берлин и по другим причинам был заинтересован в австрийской экспансии на Балканы. Ведь таким образом этот регион попадал и под германское влияние. И наконец, через Балканы вела дорога в Турцию. А она занимала очень важное место в планах пангерманизма. И в качестве объекта колонизации, и в качестве базы для дальнейшего проникновения на Восток, и в качестве союзницы. Еще Бисмарк говорил: “Тот, кто желает враждовать с Россией, должен дружить с Турцией”.

И такая “дружба” установилась. Хотя обе стороны полагали, что лишь используют друг друга. В планах немцев предусматривалось внедрение в Турции “германского духа” и ее “мирное экономическое завоевание”. Так, германский востоковед Шпрингер писал: “Из всех областей земного шара нет более пригодной для колонизации, чем Сирия и Месопотамия… Это единственная территория, еще не захваченная какой-либо великой державой… Если Германия не упустит удобного случая и воспользуется им раньше, чем казаки протянут сюда свои руки, она получит при разделе мира лучшую долю”. А идеолог пангерманизма П. Рорбах говорил, что будущность немцев лежит не только в Европе, но и в Малой Азии, Сирии, Палестине — “тут мы имеем большую часть нужного нам сырья, причем сконцентрированного в одном месте”. И это “мирное завоевание” уже шло вовсю. В Турции организовывались представительства германских фирм, банков, немецкие школы, приюты, миссионерские общества. Был создан и Германо-армянский комитет под руководством доктора И. Лепсиуса — тоже при поддержке правительства, считавшего, что если симпатии турецких армян повернуть от России к Германии, этот народ может стать хорошими проводниками немецкого влияния на Востоке. Кроме того, еще в 1898 г. объявив себя “покровителем мусульман”, кайзер намеревался использовать огромные человеческие ресурсы исламского мира для борьбы за собственное мировое господство. Как пишет в своем дневнике его адъютант фон Ильземан, Вильгельм заявлял: “Я наконец понял, какое будущее ожидает нас, немцев, в чем состоит наша миссия! Мы станем вождями Востока в борьбе против Запада…” И в 1913 г. в Берлине было сформировано особое делопроизводство, которому поручалось закрепление германского влияния в Османской империи, руководителем этого учреждения стал кронпринц Вильгельм.

Но и лидеры “Иттихада” тоже считали, что смогут использовать германскую техническую, организационную и финансовую помощь в собственных целях. Потому что в постреволюционной Турции господствующей идеологией стало сочетание пантюркизма и панисламизма. Что, в принципе, очень противоречило одно другому. Младотурецкий пантюркизм, во многом перенявший уроки пангерманизма, был по своей сути теорией расовой, провозглашая превосходство “тюркской расы” над другими и обосновывая ее права на господство. А ислам расового и национального неравенства не признает — негр, китаец или славянин, принявший эту религию, становится полноценным мусульманином. Кстати, и среди лидеров “Иттихада”, если уж строго говорить, почти не было “чистокровных” турок. Большинство их было родом из Салоник (как говорили их противники — “ из македонского котла, в котором плавает расовое крошево со всех Балкан”) и происходило от принявших ислам славян, греков, евреев. Много было среди них и эмигрантов с российского Кавказа. Однако подобное несоответствие их, похоже, не смущало (точно так же, как впоследствии главарей нацизма не будет смущать их собственное не совсем “нордическое” происхождение). А что касается противоречий между идеями пантюркизма и панисламизма, то оно преодолевалось примерно так же, как у немцев — “Пруссия над Германией, Германия над миром”. Иттихадисты провозглашали, что в мире должно установиться господство мусульман, а внутри исламского сообщества — господство “тюркской расы”. То есть, панисламизм играл подчиненную роль для достижения целей пантюркизма.

Турецкая газета “Сиратель Мустагим” в 1910 г. писала, что “ислам уже покорял половину Европы”, но могущество его рухнуло из-за внутренних противоречий. Этим воспользовались европейские страны, захватившие Марокко, Тунис. Египет, Закаспийские области, Индию, Туркестан, Дагестан. Доказывалось, что вся мировая наука и культура вышли из стран ислама, и покорение тех или иных стран арабами и турками сопровождалось их просвещением. То же самое провозглашал идеолог панисламизма Сами Заде Сурея: “Цивилизация до ХХ в. принадлежала только мусульманам; европейцы украли ее у мусульманского мира, присвоили себе, а мусульмане на определенное время, благодаря своей беспечности, отстали от них”. Отсюда следовал призыв к мусульманам Азии, Африки и Европы объединиться вокруг халифа, т.е. турецкого султана (который был всего лишь марионеткой в руках лидеров “Иттихада”). По утверждению той же “Сиратель Мустагим”, “когда мы достигнем этой цели, мы, без сомнения, станем нацией, господствующей над всем миром”.

Общеисламской объявлялась задача воссоздания турецкого флота. За 10 лет младотурки наметили приобрести 6 линкоров, 12 эсминцев, 8 подводных лодок и другие суда. И для сбора средств на это среди мусульман всего мира продавались книжечки из папиросной бумаги с изображением дредноута. В Стамбуле подкармливали лигу арабских политиков, в рядах которой были представители от Египта, Туниса, Йемена, Индии — чтобы, когда потребуется, поднять население этих стран на “священную войну”. Российский военно-морской агент в Константинополе еще в 1913 г. предупреждал, что “иттихадисты хотят взорвать Магрибинскую бомбу в тылу западных держав”. Но главное направление своей экспансии младотурки видели в Азии — что было особенно актуально после того, как в Балканских войнах были потеряны почти все европейские владения. И возникла идея создания Великого Турана. Суть ее состояла в том, что идеологи пантюркизма производили свой народ от древних тюрок — алтайских племен, создавших в VI в. огромный каганат, простиравшийся от Черного до Желтого морей. Конечно, с научной точки зрения это являлось совершенной чепухой. Древние тюрки — родственные монголам, туркмены — потомки среднеазиатских скифов, перенявшие тюркские языки, и османские турки — исламизировавшееся население Малой Азии, были совершенно разными этносами (см., напр.: Гумилев Л. Н. “Древние тюрки”, “Тысяча лет вокруг Каспия” и др. работы).

Но пантюркисты вряд ли задумывались о таких “мелочах”, и планы получались поистине глобальные. Один из главных идеологов пантюркизма Зия Гекальп утверждал: “Политические границы родины турок охватывают всю территорию, где слышна тюркская речь и где имеется тюркская культура”. И патетически вопрошал: “Где ныне Туран? Где же Крым? Что стало с Кавказом? От Казани до Тибета везде только русские”. В газете “Тюрк юрду” (“Тюркская родина”), ее редактор, эмигрант из России Юсуф Акчура, писал о “единой нации всех тюркоязычных народов от Дуная до Китая”. То же самое провозглашали другие видные деятели и идеологи партии “Иттихад” — доктор Назым, Текин Альп, доктор Карабеков, бек Агаев и др. А отсюда следовали выводы о необходимости дойти до Алтая и “попить там кумыс”, расширить границы “до места рождения прародителя турок Эртогрула, до родины серого волка — пустыни Синцзяна”.

Причем тюрки объявлялись “чистокровной высшей расой”, призванной господствовать над другими народами. В 1910 г. на обсуждение меджлиса (парламента) была вынесена резолюция о запрещении туркам вступать в смешанные браки. В том же году на съезде партии “Иттихад” был выдвинут лозунг “Турция — только для турок” и доказывалось, что в государстве не должно остаться места ни армянам, ни грекам. Д-р Назым на этом съезде говорил: “На Востоке в Азии имеются беспредельные просторы и возможности для нашего развития и расширения. Не забывайте, что наши предки пришли из Турана, и сегодня в Закавказье, как и к востоку от Каспийского моря на просторных землях тюркоязычные племена составляют почти сплошное население, находящееся, увы, под ярмом нашего векового врага — России. Только в этом направлении открыты наши политические горизонты, и нам остается выполнить наш священный долг: осуществить объединение тюркских племен от Каспийского до Желтого моря… Представьте себе существование армянской государственности в наших восточных вилайетах. Такое государство было бы могильным камнем для нашей программы туранизма”. И ставил вопрос о полном уничтожении армян — как единственно возможном решении.

Вторил ему в своих работах азербайджанец бек Агаев, который под будущей Турецкой империей имел в виду Крым, Балканы, Кавказ, север Прикаспия, часть Сибири, Туркестан, Монголию, часть Китая, Афганистан, Месопотамию. Но некоторые авторы шли еще дальше, через древних тюрок устанавливали свои “родственные связи” с гуннами, а через них — и с угорскими народами. Поэтому в состав “Великого Турана” включали все Поволжье, Венгрию, Финляндию и с какой-то стати Японию, Курилы, Тайвань. Видный иттихадист Текин Альп в своей книге “Туран” выдвигал программу-минимум и программу-максимум. Минимумом был “Малый или Новый Туран” от Байкала до Стамбула, от Монголии до Казани. А на втором этапе виделось создание “Великого Турана” — до Ледовитого океана, Скандинавии, Японского моря. Все это предстояло совершить “огнем и мечом”, и провозглашалась эра “новой чингизиады”. И один из членов правящего триумвирата, министр внутренних дел Талаат-паша соглашался, что пантюркизм “сможет привести нас к Желтому морю”.

Правда, в руководстве “Иттихада” сознавали, что для подобной “чингизиады” их государство еще слабовато, и начало глобальной войны планировалось где-то в 1925 г. — а создание “Великого Турана”, соответственно, в 1930-х. Но ведь ждать было так долго! И оставалась еще благоприятная возможность в виде союза с немцами. Поэтому тот же Текин Альп писал: “Если русский деспотизм… будет уничтожен храбрыми армиями Германии, Австро-Венгрии, Турции, тогда от 30 до 40 миллионов турок получат независимость. Вместе с 10 миллионами османских турок они образуют нацию... которая так продвинется вперед к великой цивилизации, что, вероятно, сможет сравняться с германской цивилизацией… В некотором отношении она достигнет превосходства над вырождающейся французской и английской цивилизацией”. Причем все эти глобальные проекты вовсе не были безобидными теоретическими бреднями. В стране одно за другим возникали пантюркистские общества “Тюрк оджагы” (“Тюркский очаг”), “Тюрк юрду” (“Тюркская родина”), “Тюрк гюджю” (“Тюркская мощь”) — в программе которого говорилось: “Железный кулак турка вновь опустится на планету, и весь мир будет дрожать перед ним”. Солдат воспитывали в духе мести “неверным”. Они маршировали под речитатив: “В 1328 (1912) г. надругались над честью турок. Отомстим, братцы, отомстим!” А относительно возрождения “воинского духа”, например, газета “Азм” писала 1.7.1913 г.: “Каждый солдат должен вернуться к дням варварства, жаждать крови, быть безжалостным, убивая детей, женщин, стариков и больных, пренебрегать имуществом, честью, жизнью других”.

В 1908 — 1914 гг. российский Кавказ и Среднюю Азию буквально наводнили турецкие эмиссары и агенты, действующие под видом купцов, паломников, путешественников. Вели пропаганду, искали связи с антирусскими силами, организовывали центры подрывной деятельности. Так, 22.4.1911 начальник Тифлисского жандармского управления полковник Пестрюлин докладывал о появлении панисламистских училищ и школ в Шемахе, Агдаме, Геокчае, Темирхан-Шуре, Баку, Балаханах, Сабунчах, Елисаветполе, Шуше, Петровске, Эривани. Отмечалось, что их создание направляется из Турции, а руководство осуществляется из единого центра — турецкого общества “Ниджат”. А 5.9.1911г. Особый отдел канцелярии наместника на Кавказе представил доклад, посвященный панисламизму как новой опасности, угрожающей этому краю. “Учение панисламизма представляет при многочисленности магометанского населения края несомненную политическую опасность для России, так как он идет к нам из Турции и находится в самой тесной связи с успехами младотурецкого движения в Османской империи”. Отмечалось, что эмиссары в ряде случаев возбуждали население против России и немусульманских народов, “что угрожает общественному порядку”. Указывалось, что пропагандой занимаются мусульманские газеты “Ени Хагигат”, “Сада”, журналы “Ени Феюзат”, “Шехаби Сагиб”.

Дальше засылка агентов приняла еще более массовый характер. 14.1.12 прошел доклад, что турецкий консул в Карсе ведет шпионаж и панисламистскую пропаганду, получая на это крупные суммы. 2.2.1912 г. жандармское управление представило сообщение о панисламистской деятельности владельца “татаро-турецкой типографии” в Тифлисе, некоего Кемаль-эффенди Гусейне, 6.2.12 — о такой же работе бакинского фабриканта Сулейман-бека, 6.6.12 — о том, что в Петровске обосновался турецкий эмиссар Емен Хайрула-оглы, под именем Омри-эфенди. 13.2.13 губернаторам было разослано сообщение российской разведки, что влиятельные младотурки “Мезар Аркали Мевглю и Риза, брат Акифа-аги” должны посетить русский Кавказ с целью сбора денег для борьбы с “неверными”. 3.3.13 прошло предупреждение, что офицеры турецкого генштаба Али Фуад-бей и Исмаил Хакки-эфенди, “переодетые в лазские костюмы, перейдут границу у Ольты, Карсского округа, и направятся затем в г. Тифлис” для подрывной работы. 15.5.13 начальник Тифлисского жандармского управления сообщает: “Из Константинополя в Батум прибыло около 15 человек офицеров турецкой службы”. Разъехались они кто куда — в Сухум, Одессу, Тифлис, Баку, Дагестан. В портах Батума и Поти систематически обнаруживались ящики с панисламистскими прокламациями. 7.3.1914 г. Кутаисское жандармское управление докладывало о широкомасштабном распространени из Турции упоминавшихся книжечек для сбора средств на флот. А в докладе наместнику на Кавказе от 23.3.1914 г. говорилось о распространяемых слухах о близких осложнениях между Турцией и Россией. Сообщалось, что влиятельный курд из Стамбула шейх Абдул Кадыр-эфенди разослал письма бекам в Персии, чтобы готовили свой народ к нападению на русские отряды, когда начнется война. При этом обещалась помощь из Турции деньгами и оружием. В других сообщениях отмечалось, что Турция усиливает приграничные гарнизоны. И Сазонов при переговорах с Вильгельмом в Берлине указал на это явление, которое беспокоит Россию.

Но немцев планы “туранизма” вполне устраивали. Морской атташе Щеглов еще в мае 1912 г. докладывал из Константинополя: “Живя здесь, можно наблюдать факты, доказывающие, что задача германской дипломатии состоит в том, чтобы отвлечь силы и помыслы России от внутреннего культурного устроения своего и толкнуть на внешние осложнения с Турцией…” Конечно, к умопомрачительным идеям турок дойти до Желтого моря немцы вряд ли относились серьезно. Но возможность отторжения от России Кавказа считали реальной. А перейдя под владычество турок, он попадал и под германское влияние, мог стать отличным объектом колонизации. О выгоде такого приобретения писали Рорбах, Грейнфельд, а видный экономист Г. Гроте указывал: “Овладение Арменией даст нам большое преимущество для овладения Месопотамией… для господства даже над всем Ближним Востоком”.

Самые горячие головы в Германии раскатывали губы и на большее. Скажем, адмирал Лобей и его сторонники считали, что “Черное море должно стать немецким озером”, а для этого следовало захватить “мост” на Кавказ через Украину — поскольку это ближе, чем через Балканы и Константинополь. Другой идеолог, Де Лагард, был вполне с ним согласен и указывал, что от русских надо очистить Польшу, Прибалтику и черноморское побережье. Дескать, это “миссия Германии” и ради этого немцы “имеют право применить силу”. Граница, по его разумению, должна была установиться по линии Нарва — Псков — Витебск, но кроме того, к Рейху надо присоединить Украину, Крым и район Саратова, где проживают “этнические немцы”. Теориями, кстати, дело не ограничивалось. Перед войной на Кавказ вдруг хлынули не только турецкие агенты, но и немецкие геологи, археологи, востоковеды, туристы. Сам Рорбах предпринял путешествие по России, исследуя разные районы на предмет сепаратистских настроений. Была создана “Лига инородческих народов России” во главе с бароном Экскюлем. А общее руководство этой подрывной деятельностью было возложено на статс-секретаря германского МИДа Циммермана. И, по сообщению русской разведки от 16.9.13, немецкий консул в Эрзеруме Андерс потратил на шпионаж и подобную деятельность 10 млн. марок.

Правда, более трезвые берлинские политики все же учитывали силы России и глобальные проекты, вроде Украины, оставляли “про запас”. Не для ближайшей войны, а для следующих. Но сама необходимость и близость войны сомнений не вызывала. В 1912 — 1913 гг. донесения русских военных агентов в Германии и Швейцарии Базарова и Гурко сходились на том, что война начнется в 1914 г. и начнется со стороны Германии. Гурко сообщал: “Насколько я лично убежден в том, что Германия не допустит войны до начала 1914 г., настолько же я сомневаюсь в том, чтобы 1914 год прошел без войны”. И к этому были все основания. Германские военные расходы с 1909 по 1914 г. возросли на 33% и составили 2 млрд. марок в год. В 1911 — 1912 гг. были приняты законы о чрезвычайном военном налоге, увеличении армии и программа модернизации вооружений. Рассчитана она была на 5 лет, до 1916 г. Но вскоре было решено, что программа должна быть выполнена раньше — к весне 1914 г. А в 1913 г. к прежним был добавлен ряд новых законов — о повышении расходов на вооружения путем введения налога на доходы и об очередном увеличении набора в армию — ее состав мирного времени возрастал на 200 тыс. чел.

Наложился и ряд дополнительных факторов. Трения между англичанами и русскими в Иране кайзер воспринял как окончательную их ссору. А после принятия Францией в 1913 г. закона о трехлетней службе, который к 1916 г. значительно увеличил бы ее армию, и принятия Россией военной программы в марте 1914 г. соотношение сил грозило измениться, и военно-технический перевес Германии и ее союзников мог сойти на нет. Мольтке писал, что “после 1917 г. мощь России окажется неодолимой”, она будет “доминирующей силой в Европе”, и “он не знает, что с ней делать”. Откуда следовало — начинать надо быстрее. В мае 1914 г. в Карлсбаде состоялось совещание между начальниками генштабов Германии и Австро-Венгрии, где произошло окончательное согласование планов, а насчет сроков их осуществления Мольтке заявил Конраду: “Всякое промедление ослабляет шансы на успех союзников”. Впрочем, была еще одна важная причина, требовавшая поскорее начинать войну. Как подсчитал профессор Лондонского университета Джолл: “Стоимость вооружений и экономическое напряжение германского общества были так велики, что только война, при которой все правила ортодоксального финансирования останавливались, спасла германское государство от банкротства”. В общем, причина та же самая, которая в 1939 г. торопила и Гитлера, также находившегося на грани дефолта.

Проводилась уже и психологическая подготовка. Так, ген. Брусилов, приехавший в мае 1914 г. на курорт в Киссинген, вспоминает городской праздник, когда на площади был построен большой макет московского кремля, а затем подожжен под восторженный рев толпы. Причем в 1914 г. война должна была начаться обязательно на Балканах — немцам это требовалось, чтобы Австро-Венгрия опять в последнюю минуту не смогла вильнуть в сторону. Еще в 1913 г., когда Бетман-Гольвег представил доклад о балканской ситуации, Вильгельм на полях написал, что требуется хорошая провокация, дабы иметь возможность нанести удар. “При нашей более или менее ловкой дипломатии и ловко направляемой прессе таковую (провокацию) можно сконструировать… и ее надо постоянно иметь под рукой”.

Но от “конструирования” провокации немцев избавили сербские заговорщики, также рвущиеся к войне. 28.6.1914 г. в боснийском городе Сараево от рук террористов погибли эрцгерцог Франц Фердинанд и его жена София Хотек. Кстати, и сербский премьер Пашич, и российская дипломатия сумели по своим каналам добыть сведения о готовящемся покушении и пытались предотвратить его, предупредив Австро-Венгрию. Пашич — через посланника в Вене Иовановича, глава российского МИДа Сазонов — через румынского министра Братиано. Но до Франца Фердинанда эти предупреждения то ли не дошли, то ли он пренебрег ими… Вильгельм узнал о теракте во время празднования “Недели флота” в Киле. И на полях доклада начертал: “Jetzt oder niemals” — “Теперь или никогда”. Он любил фразы “для истории”. А банкир М. Варбург, тоже приглашенный на праздник, был крайне удивлен, когда кайзер, узнав о выстрелах в Сараево, заговорил вдруг о “предупредительной” войне… против Франции.

10. Началось…

Хотя о большой войне рассуждали в Европе постоянно, но о ее приближении даже после Сараева знали лишь единицы. Все вроде успокоилось — ведь террористы были даже не сербскими, а австрийскими подданными. Настолько успокоилось, что министр иностранных дел Сазонов даже взял отпуск и уехал на дачу на пару недель. Но пружины уже начали раскручиваться. Только скрытно, в глубокой тайне. В Вене канцлер Бертольд заявил венгерскому премьеру Тиссо: “Необходимо использовать сараевское преступление, чтобы свести счеты с Сербией”. Здесь даже шутили, что убийцам надо поставить памятник за такой “подарок”. Правда, все зависело от позиции Германии, но надеялись, что она опять цыкнет на Россию и та спасует. Германский посол Чирчки сперва осторожничал, предостерегая австрийцев от необдуманных шагов, однако получил вдруг нагоняй от самого кайзера, наложившего на доклад о его действиях резолюцию: “Кто его на это уполномочил? Это глупо! Это вовсе не его дело!… Если дела потом пойдут неладно, будут говорить, что Германия-де не захотела! Пусть Чирчки изволит бросить эти глупости. С сербами нужно покончить, и чем скорее, тем лучше”.

Начались встречи и совещания. В Берлин прибыл глава тайного кабинета граф Хойош с личным посланием Франца Иосифа, где говорилось: “Нужно, чтобы Сербия, которая является нынче главным двигателем панславянской политики, была уничтожена как политический фактор на Балканах”. И в ходе переговоров 5 — 6 июля Вильгельм заверил: “Если бы дело дошло даже до войны Австро-Венгрии с Россией, вы можете быть уверены, что Германия с обычной союзнической верностью встанет на вашу сторону… Если в Австрии признается необходимость военных действий, было бы жалко упустить столь благоприятный случай”. Немцы зондировали и позицию других стран. 6.7 посол в Лондоне граф Лихневский “совершенно доверительно” сообщил главе МИДа Грею, что в Германии, “пользуясь слабостью России, считают необходимым не сдерживать Австро-Венгрию”. Грей ответил уклончиво, а о разговоре известил русского посла Бенкендорфа, заверив, что в случае конфликта “Англия займет позицию, благоприятную для России”. А 9.7 германский посол в Риме подкатился к министру иностранных дел Санджелиско, намекая, что за помощь в грядущей войне “не совсем невозможно” получить австрийские Триест и Трентино. Но и Италия не дала определенного ответа — она решила выждать и поторговаться с обеими сторонами.

Засуетилась и Турция, прикидывая возможные выгоды от готовящегося конфликта. И весь ее правящий триумвират разъехался вдруг с визитами: Джемаль — в Париж, Талаат — в Петербург, Энвер — в Берлин. Тоже вынюхивая, кто может больше посулить за союз. Но в отличие от Италии, они не выжидали, а сами напрашивались на контакты, и попытки торга получались явно провокационными. Ну что могла туркам обещать Россия, которая вообще не собиралась еще воевать? И Франция тоже. Так что визиты в эти страны были лишь маскировкой для союза с немцами или игрой, чтобы Германия была пощедрее. Реальные обещания мог дать лишь тот, кто готовил войну, и не случайно в Берлин отправился Энвер, глава триумвирата. Имел беседы с членами правительства, с Мольтке, и 23.7, когда кризис только начинался, германский посол в Стамбуле Вангенгейм говорил о турецко-германском соглашении уже как о решенном вопросе.

Австрия тем временем вырабатывала текст ультиматума, и 10.7 Чирчки докладывал из Вены, что условия будут чрезвычайно тяжелыми. “Если сербы согласятся выполнить все предъявленные требования, то такой исход будет крайне не по душе графу Бертольду, и он раздумывает над тем, какие еще поставить условия, которые оказались бы для Сербии совершенно неприемлемыми”. И кайзер тоже участвовал в творческом процессе, подсказывая неприемлемые пункты. Окончательный текст был утвержден 14.7. От Сербии требовали чистки офицеров и чиновников, замеченных в антиавстрийской пропаганде, ареста подозреваемых в содействии терроризму. Причем предусматривалось привлечение Австро-Венгрии в подавлении подрывных действий против себя и ее участие в расследовании на сербской территории. Но вручение ультиматума преднамеренно отложили до более удобного момента, и в Европе сохранялась иллюзия затишья. Точнее, относительного затишья. В июле разразился кризис в Ирландии — вооруженные националисты высадились в Дублине, там начались бои. Американские ирландцы даже призывали немцев к вторжению на их остров, но при господстве британского флота десант не имел шансов на успех, и приглашение отклонили. Англичанам удалось подавить восстание, однако ситуация оставалась напряженной. Ну а французам в это время не было дела ни до Сербии, ни до Ирландии. Все их внимание занимало сенсационное дело мадам Калло, жены министра финансов — она застрелила редактора газеты “Фигаро”, обвинив его в клевете на мужа. Суд начался 20.7, и материалы о нем занимали первые полосы газет, оттеснив даже начавшийся в этот день визит в Россию президента Пуанкаре и премьера Вивиани.

Но и в Петербурге их приезд пришелся очень некстати, так как в России разразились революционные беспорядки, по размаху сравнимые разве что с 1905 г. Начались забастовки без видимых причин или по поводам совершенно пустяковым. В столице шли массовые демонстрации и митинги, толпа опрокидывала трамвайные вагоны, валила столбы, строила баррикады, так что полиции для разгона не хватало и потребовалось вмешательство армии. Была ли причастна Германия к июльским событиям в Британии и в России? К волнениям в Ирландии — однозначно. И оружие закупалось, и суда для повстанцев фрахтовались в Германии. Что касается эксцессов в России, то председатель Думы М.В. Родзянко также считал их результатом агитации “несомненно германского происхождения”. С ним был согласен и Пуанкаре — возможно, располагавший какими-то данными французских спецслужб. И все же визит французов прошел более-менее гладко. При встрече с дипломатическим корпусом президент Франции намекнул послу Австрии, что “у Сербии много друзей”, а посла Сербии успокоил — дескать, может, и обойдется. Но не обошлось. Корабли французской эскадры, с президентом и премьером на борту, отчалили 23.7. И тогда-то австрийцы вручили сербам ультиматум. Дождавшись момента, когда Франция осталась фактически без руководства, а русские не могли с ней проконсультироваться. Кайзер прокомментировал вручение ноты: “Надо покрепче наступить на ноги всей этой славянской сволочи”. А Сазонов, узнав о требованиях, сразу сказал: “Это война в Европе”.

Сербы это тоже поняли. На ответ было дано всего 48 часов, что заведомо не оставляло времени на дипломатическое урегулирование. Страна начала мобилизацию, а принц-регент Александр обратился к царю, указывая, что время коротко, а требования унизительны: “Мы не можем защититься сами. Поэтому умоляем Ваше Величество оказать нам помощь как можно скорее. Ваше Величество столько раз раньше уверяло в своей доброй воле, и мы надеемся, что это обращение найдет отклик в Вашем благородном славянском сердце”. Николай ответил: “Пока остается хоть малейшая надежда на избежание кровопролития, все мои усилия будут направлены к этой цели. Если же… мы ее не достигнем, Ваше Высочество может быть уверенным, что Россия ни в коем случае не окажется равнодушной к участи Сербии”.

Правда, и Австрия предпочла бы обойтись без столкновения с Россией, и Бертольд попытался заверить Петербург в отсутствии у Вены “захватнических планов”. Кайзера это разозлило, и он написал: “Совершенно излишне! Создается впечатление слабости… Этого нужно избегать по отношению к России.” 25.7 Германия начала скрытую мобилизацию — без официального ее объявления рассылались повестки резервистам. А флоту, совершавшему плавание в Норвежском море, кайзер в этот день приказал возвращаться на базы, намереваясь бросить все корабли на Балтику, против России. От Вены немцы требовали начинать боевые действия немедленно, указывая, что “любое промедление можно рассматривать как величайшую опасность вмешательства других держав”. Посол в Берлине граф Сечени сообщал: “Нам советуют выступить немедленно, чтобы поставить мир перед свершившимся фактом”. 26.7, не дожидаясь ответа на ультиматум, Австрия объявила частичную мобилизацию, а посол в Белграде Гизль получил инструкции — если не будут безоговорочно приняты все пункты, считать это поводом к разрыву отношений.

Другие державы действительно пытались вмешаться. Грей выступил с инициативой конференции и мирного урегулирования при посредничестве Англии, Франции, Германии и Италии. Франция и Италия сразу дали согласие — Германия отказалась. И что особенно любопытно, в этот же день, 26.7, когда ни одна из держав Антанты еще не приступала к военным приготовлениям, германское правительство заранее выработало и подписало ультиматум... Бельгии. В котором говорилось — дескать, Германия, получила “надежную информацию”, будто Франция намерена напасть на нее через Бельгию. А поскольку бельгийская армия французов остановить не сумеет, то Германия вынуждена “в целях самосохранения предвосхитить вражеское нападение” и ввести войска в Бельгию. Если та согласится, немцы обещают уйти с ее территории после войны и возместить убытки. А если не согласится, то “будет считаться врагом” Германии.

Ответ на ультиматум Вены премьер Пашич дал очень примирительный. Он принял все условия, кроме пункта об участии Австро-Венгрии в следствии на сербской территории и в наказании виновных. Но этот пункт и невозможно было принять. Формально — потому что он нарушал суверенитет Сербии. А фактически из-за того, что за терактом и в самом деле стояли высокопоставленные авантюристы из сербской армии. Пашич это знал. И знал, что австрийцы это знают — в их руках были все исполнители. Поэтому и принятие указанного пункта Сербию от удара не избавляло — она сразу получила бы новый ультиматум, по результатам следствия. И давала согласие на собственную оккупацию в порядке наказания со стороны Австрии. Однако и тут Пашич выкрутился — по совету Николая II он предлагал передать расследование международному трибуналу в Гааге, и Сербия обещала подчиниться его решению. Ведь трибунал мог свести вопрос к персональной ответственности заговорщиков, а покровители Сербии успели бы сорганизоваться и не допустить ее уничтожения как государства.

Но посол Гизль инструкции имел четкие. Придрался к тому, что хоть что-то не принято и покинул Белград. В Берлине, кстати, узнав текст ответа, были разочарованы. Кайзер счел, что “полнейшая капитуляция налицо” и желанный предлог для войны исчез. Впрочем, все же советовал “оккупировать Белград, чтобы заставить сербов выполнить свое обещание” и дать войскам “моральное удовлетворение”. Англия и Россия склоняли Вену к переговорам на базе сербского ответа. Однако посол в Петербурге Сапари получил инструкции “вести разговоры, ни к чему не обязывающие, отделываясь общими местами”. А формальностями Австрия решила пренебречь и все же нанести удар.

К сожалению, кризис выявил и всю непрочность союзных связей Антанты. Англия, например, от просьб Сазонова и Пуанкаре сделать официальное заявление, которое однозначно определило бы ее позицию, долго уклонялась. Грей действовал вполне в духе традиций британской дипломатии — воздерживаться от определенных обязательств — и повторял: “Мы должны сохранять полнейшую свободу действий исходя из сложившихся обстоятельств в развитии настоящего кризиса”. Но на самом деле, единой позиции в британском руководстве в это время и не было, шла борьба нескольких точек зрения. Большинство предпочло бы вообще остаться в стороне от европейской войны. На это было настроено и общественное мнение. Причем глава лондонских Ротшильдов, связанных с австрийскими Ротшильдами, использовал все свое влияние и финансовые вливания, чтобы самые популярные газеты, вплоть до “Таймс”, активизировали пропаганду невмешательства. И если бы германо-австрийская агрессия была нацелена только против Сербии и России, то Британия скорее всего и не вмешалась бы. Но все более отчетливо проступало другое направление агрессии — на Запад. Российский посол докладывал из Лондона: “Англию страшит не столько австро-венгерская гегемония на Балканах, сколько мировая гегемония Германии”.

И часть политиков приходила к выводу, что воевать придется. В Британии только что завершились летние маневры флота с участием резервистов, но первый морской лорд Баттенберг и первый лорд адмиралтейства Черчилль, пока еще на свой страх и риск, отдали приказ резервистов по домам не распускать и корабли по местам мирной дислокации не рассредоточивать — чтобы “дипломатическая ситуация не определила военно-морскую”. То бишь чтобы не оказаться неготовыми перед внезапным нападением. Однако большинство в правительстве не разделяло их опасений. И немцы, кстати, расценили колебания Англии по-своему — Бетман-Гольвег сделал откровенное предложение купить ее нейтралитет. Заведомо подразумевалось, что война будет с Францией — еще абсолютно не причастной к “сербскому вопросу”, и Берлин обещал, что при невмешательстве Британии он не позволит себе приобретений за счет собственно французской территории. Ну а колонии, дескать, могут стать предметом раздела. Тут немцы, конечно, допустили грубую ошибку. На такое Англия не пошла, и помощник подсекретаря британского МИДа А. Кроу прокомментировал: “Единственный вывод, который необходимо сделать, что эти предложения дискредитируют тех государственных деятелей, которые их выдвинули”.

Россия в данный период тоже вела себя чрезвычайно осторожно. У царя в течение нескольких дней шли непрерывные совещания с Сазоновым, с военным министром Сухомлиновым и морским — Григоровичем, с начальником Генштаба Янушкевичем. Николай опасался спровоцировать столкновение собственными военными приготовлениями, и меры предпринимались лишь предварительные. 25.7 были отозваны из отпусков офицеры. А 26.7, когда Австрия разорвала отношения с Сербией, царь согласился на подготовку к частичной мобилизации. Но только к частичной — соответствующие мероприятия начинались в Киевском, Казанском, Московском и Одесском округах. Но не в Варшавском, который граничил с Австро-Венгрией и одновременно с Германией. И пока разрешались только подготовительные мероприятия, а не сама мобилизация. Николай все еще не терял надежды на мирный исход и пытался использовать свою, как он считал, личную дружбу с “кузеном Вилли”. Одну за другой слал ему телеграммы, умоляя помешать австрийцам “зайти слишком далеко”.

На самом же деле ни сдержанность Англии, ни сдержанность России уже ничего не определяли. Все решалось в Берлине. Германский посол Лихневский впоследствии признавал: “Конечно, достаточно было одного намека из Берлина, чтобы побудить графа Бертольда, успокоившись на сербском ответе, удовлетвориться дипломатическим успехом. Этого намека, однако, не последовало. Напротив, настаивали на войне”. Кайзер уже закусил удила, его пометки на полях докладов в это время приобретают почти “ленинский” стиль: “Ага, обычный обман!”, “Он лжет!”, “Грей — лживая собака”, “Болтовня!”, “предатели-славяне”, “предатели-англичане”, а на предупреждениях Сазонова, что Россия не оставит Сербию на растерзание — “Что ж, валяйте” и “Это как раз то, что нужно!” Бертольду он пишет: “Славяне рождены для того, чтобы повиноваться!” А министр Ягов успокаивал Вену: “По существу, Россия теперь небоеспособна”.

И колебания царя как раз и становились для кайзера лучшим доказательством слабости России. Причем казалось, что вся Германия стремится убедить в этом себя и свою союзницу. Из Петербурга шли доклады посла и военного атташе, что царь боится войны, что “в русской армии настроение больного кота” и она “планирует не решительное наступление, а постепенное отступление, как в 1812 г.”. Немецкая пресса вопила о “полном разложении” в России. Поэтому разногласия в германском руководстве тоже существовали, но другого рода, чем в Петербурге или Лондоне. Мольтке требовал от Конрада: “Всякая потерянная минута усиливает опасность положения, давая преимущества России. Отвергните мирные предложения Великобритании. Европейская война — это единственный шанс на спасение Австро-Венгрии. Поддержка Германии вам абсолютно обеспечена”. А канцлер Бетман-Гольвег, наоборот, за 2 дня направил в Вену 6 телеграмм, чтобы не отказывались безоговорочно от любых мирных предложений, а делали вид, что собираются их рассмотреть, иначе “будет трудно возложить на Россию вину за пожар в Европе”. И Бертольд разводил руками — кто же, мол, возглавляет германское правительство, Бетман или Мольтке?

28.7 Австро-Венгрия объявила Сербии войну. Британский посол докладывал: “В Вене царило такое всеобщее настроение, что сообщения вызвали всеобщее ликование, толпы народа заполонили улицы, распевая патриотические песни до утра”. То же происходило и в Будапеште. Царила атмосфера настоящего праздника, горожане устраивали патриотическое гуляния, а дамы засыпали цветами и знаками внимания военных, которым предстояло пойти и побить проклятых сербов. В принципе такая война воспринималась как недолгая, и конечно же, заведомо успешная прогулка. К наступлению австрийцы были еще не готовы, но 29.7 началась бомбардировка Белграда кораблями Дунайской флотилии и батареями крепости Землин, расположенной на другом берегу Дуная.

И в этот же день германскому послу в Брюсселе фон Белову был доставлен пакет с ультиматумом Бельгии. Но вскрыть его следовало позже, по особому указанию. А Франции и России Бетман-Гольвег направил угрожающие ноты. В Париж — что “военные приготовления, которые Франция собирается начать , вынуждают Германию объявить состояние угрозы войны”. А нота в Петербург “очень серьезно уведомляла”, что “если Россия будет продолжать свои военные приготовления, даже не приступая к мобилизации ”, то эти меры “заставят нас мобилизоваться, и тогда едва ли удастся избежать европейской войны”. В общем, стало ясно, что Германия опять задирает соседей и ищет предлога для ссоры.

Лишь тогда, с 29.7, начали происходить сдвиги в позиции стран Антанты. Грей предложил новый план урегулирования — “занятие Австро-Венгрией части сербской территории в качестве залога” с последующим посредничеством великих держав. Намекая, что при отказе даже от такого варианта возможно более решительное вмешательство Англии. Черчилль приказал флоту перебазироваться на север, в Скапа-Флоу, чтобы корабли были подальше от баз немецких миноносцев и подводных лодок, и уговорил премьера Асквита подписать приказ о “предварительном военном положении”. Хотя в целом мнение правительства еще не определилось. На очередную просьбу Пуанкаре “сказать свое слово” Англия не отреагировала. Асквит, докладывая королю, пояснял: “Кабинет считает, что вопрос, если он возникнет, скорее вопрос политики, чем законных обязательств”. А сотрудник МИДа А. Кроу рассуждал: “Англия не могла участвовать в большой войне, ибо это означало отказ от независимости” — под независимостью понималось следование собственным интересам, а не союзническим.

Во Франции правительственный кабинет заседал непрерывно. Начальник Генштаба Жоффр, еще в отсутствие президента и премьера, провел подготовительные меры к началу мобилизации, убеждал привести войска в готовность и занять позиции на границе. Положение усугублялось тем, что по французским законам солдатам предоставлялись отпуска на время жатвы! И половина армии разъехалась по деревням. Жоффр докладывал, что немцы могут начать вторжение без единого выстрела: “Любое промедление с мобилизацией во Франции будет означать, что начало войны пройдет с потерей французской территории”. Но даже такие сторонники войны, как Пуанкаре, когда эта война грозила из теоретических рассуждений обратиться в реальность, растерялись. Снова вставали призраки Седана, и казалось необходимым использовать все шансы на мир. Убедить в своем миролюбии Англию — чтобы не бросила в беде, Италию — чтобы не ударила в спину. Поэтому Жоффру разрешили лишь отозвать солдат из отпусков и мобилизовать 5 приграничных корпусов. Но одновременно приказали отвести их на 10 км от границы. Чтобы случайный выстрел не спровоцировал конфликт и чтобы доказать миру — Франция атаковать первой не будет.

Сходная ситуация была и в Петербурге. Правда, после объявления Австрией войны сербам царь согласился на частичную мобилизацию. Однако это оказалось невозможным. В Генштабе существовали планы частичной мобилизации против Турции, против Швеции, но не против Австро-Венгрии. И не по какой-то оплошности, как это порой представляют малокомпетентные авторы, — просто военные специалисты и политики отлично знали, что в одиночку, без Германии, Вена против России не выступит. А сама Россия нападать на Австрию не собиралась. Вариант частичной мобилизации рассматривался на заседании правительства в 1912 г., и точку в обсуждении тогда поставил премьер Коковцов. Он сказал, что это просто не имеет смысла, потому что враги, если уж захотят придраться, то все равно придерутся. “Наши противники расценят как саму войну все наши подготовительные действия, как бы мы их ни назвали — мобилизация остается мобилизацией”.

Но царь настаивал, чтобы мобилизация была только частичной. И начальник Генштаба Янушкевич доказывал, что если не мобилизовать Варшавский округ, останется неприкрытым как раз тот участок, где, по разведданным, должен быть сосредоточен ударный кулак австрийцев. И что если начать импровизированную частичную мобилизацию, это сломает все графики железнодорожных перевозок — и при необходимости объявить потом общую мобилизацию все окажется скомкано и перепутано. Тогда Николай решил пока вообще не приступать к мобилизации — ни к какой. Информация к нему стекалась самая противоречивая. Приходили обнадеживающие телеграммы от Вильгельма, посол Пурталес передавал, что Германия склоняет Вену к уступкам, и Австрия, вроде, соглашалась. Но тут же прикатилась упомянутая выше нота Бетман-Гольвега. Стало известно о бомбардировке Белграда, о придирках к Франции. А Вена после всех виляний наотрез отказалась от любого обмена мнениями с Россией.

И 30.7 царь отдал приказ о мобилизации. Но сразу и отменил. Потому что пришли еще несколько миролюбивых телеграмм Вильгельма, заявлявшего: “Я прилагаю последнее усилие, чтобы вынудить австрийцев действовать так, чтобы прийти к удовлетворительному пониманию между вами. Я тайно надеюсь, что Вы поможете мне в моих стремлениях сгладить трудности, которые могут возникнуть. Ваш искренний и преданный друг и брат Вилли”. Особо кайзер просил не начинать военных приготовлений — это, мол, помешало бы его посредничеству. Царь направил ответ, сердечно благодаря за помощь и предлагая вынести конфликт на рассмотрение своего любимого детища — Гаагской конференции. А Сазонов ринулся к Пурталесу, снова вырабатывать отправные точки для урегулирования. Но в следующих телеграммах кайзера тон вдруг сменился на куда более жесткий, фактически повторял ноту Бетмана. Австрия отказывалась от любых переговоров, и поступили доказательства, что она четко координирует действия с Берлином. А по разным каналам стекались сведения, что в самой Германии военные приготовления идут полным ходом. Об угрожающих перемещениях немецкого флота из Киля в Данциг на Балтике, о выдвижении к границе кавалерийских соединений — уже в полевой форме. А для мобилизации России и без того требовалось на 10 — 20 дней больше, чем Германии. И становилось ясно, что немцы просто морочат голову, желая выиграть еще и дополнительное время… Когда все выводы доложили царю, он задумался и сказал: “Это значит обречь на смерть сотни тысяч русских людей! Как не остановиться перед таким решением”. Но потом, взвесив все аргументы, добавил: “Вы правы. Нам ничего другого не остается, как ожидать нападения. Передайте начальнику Генерального штаба мое приказание об общей мобилизации”.

Она была объявлена 31.7. Причем сопровождалась заверениями МИДа, что будет остановлена в случае прекращения боевых действий и созыва конференции. Но Австрия ответила, что остановка военных операций невозможна, и объявила общую мобилизацию — против России. А кайзер, получив подходящую зацепку, отправил Николаю новую телеграмму, что теперь его посреднические усилия становятся “призрачными”, и царь еще может предотвратить конфликт, если отменит все военные приготовления. Впрочем, ответа даже и не подразумевалось. Всего через час после отправки телеграммы Вильгельм торжественно въехал в Берлин и под восторженный рев толпы выступил с балкона, объявив, будто его “вынуждают вести войну”. В Германии вводилось “военное положение” — что просто легализовывало приготовления, которые она вела уже неделю. И тотчас были направлены ультиматумы, опять в два адреса, Франции и России. Что любопытно, одновременно с ультиматумом был сразу заготовлен и текст объявления войны Франции. Под предлогом, что ее самолеты и дирижабли бомбили немецкие города. Зачем собирать правительство несколько раз, если все решено?

Да и сам ультиматум был соответствующий. Предписывалось в течение 18 часов ответить, останется ли Франция нейтральной в случае войны с Россией, а если да, то от нее требовалась… “передача Германии в залог крепостей Туль и Верден, которые сначала будут оккупированы, а после окончания войны возвращены”. Тут уж даже посол в Париже фон Шен ошалел от такой наглости и по собственной инициативе ограничил ультиматум только требованием нейтралитета. Но французское правительство узнало и полный текст — спецслужбы перехватили и расшифровали депешу. Позиция Германии была более чем понятной. Паники в Париже добавила и ситуация внутри страны. Общество уже было взвинчено, и в одном из кафе представитель патриотической партии застрелил лидера пацифистов Жореса, угрожавшего сорвать мобилизацию всеобщей стачкой. Правительство сочло, что убийство вызовет возмущение левых и революцию. И приготовилось ввести в действие план “Карне-Б” — по заранее заготовленным спискам провести масовые аресты левых социалистов, анархистов, экстремистов и просто “подозрительных”. Да, демократическая Франция, в отличие от монархической России, в мерах по охране своей безопасности не стеснялась. Но до этого не дошло, поскольку никаких волнений не случилось.

История с ультиматумом России еще более показательна. В Петербурге о нем сперва узнали… из прессы. Он был опубликован во всех германских газетах. А посол Пурталес получил инструкцию вручить его только в полночь, с 31.7 на 1.8, и срок давался 12 часов, до полудня субботнего, выходного дня. Чтобы русским было труднее сорганизоваться, проконсультироваться с союзниками и предпринять какие-то конкретные шаги. В тексте требовалось не только отменить мобилизацию, но и “дать нам четкие разъяснения по этому поводу”, однако слово “война” не упоминалось, а говорилось: “Если к 12 часам дня 1 августа Россия не демобилизуется, то Германия мобилизуется полностью”. Сазонов в недоумении уточнил: “Означает ли это войну?” Пурталес округло выкрутился: “Нет, но мы близки к ней”.

И посол в Париже Извольский, поднятый среди ночи, вынужден был будоражить французское правительство. Ведь оставалось неясным даже то, поддержит ли Россию Франция! Напомним, что их союзный договор не был ратифицирован французским парламентом. А в сложившейся ситуации даже упоминавшийся отвод войск от границы говорил о нежелании Парижа столкнуться с немцами. Да и Грей убеждал французов подождать “дальнейшего развития событий”. Поскольку, мол, “конфликт между Россией, Австрией и Германией не затрагивает интересов Англии”. Но позицию Франции определили уже не политические соображения, а логика событий. 1.8 немцы безо всякого объявления войны вторглись в Люксембург — в 7 часов утра первой пересекла границу рота лейтенанта Фельдмана из 69-го полка 16-й пехотной дивизии и заняла городок Труа Вьерж (в переводе “Три девственницы”), где сходились границы и железнодорожные линии Бельгии, Германии и Люксембурга. И немцы шутили, что война началась с овладения тремя девственницами… Франция в этот день отклонила ультиматум о нейтралитете и все же согласилась на доводы Жоффра объявить мобилизацию. Правда, заявление выдержала в очень вежливых тонах, пояснила, что “будет исходить из своих интересов” и что “мобилизация — это не война”.

Вторжение обеспокоило и Бельгию. А она по договорам 1839 и 1870 гг. обязана была соблюдать полный нейтралитет, гарантом которого выступали все великие державы. Бельгийцы не имели права даже проводить военных приготовлений, пока на них не напали. Правительство обратилось за разъяснениями по поводу Люксембурга к послу в Брюсселе фон Белову, но получило заверения: “Бельгии нечего опасаться Германии”. “Может гореть крыша вашего соседа, но ваш дом будет в безопасности”. А Англия даже тогда не определилась, хотя к ней продолжали взывать французы, и их посол Камбон тщетно доказывал, что есть же, в конце концов, соглашение между ними, по которому французский флот сконцентрирован в Средиземном море, а Атлантическое побережье в случае войны должна прикрывать Англия. Премьер Асквит в этот день записал в дневнике: “Главный вопрос заключался в том, следовало ли нам вступать в войну или остаться в стороне. Разумеется, всем хотелось остаться в стороне”. Из 18 членов кабинета 12 были против поддержки Франции. И Грей говорил Камбону: “Франция сейчас должна сама принять решение, не рассчитывая на помощь, которую мы в настоящий момент не в состоянии оказать”. Когда после этого редактор “Таймс” спросил посла, что он собирается предпринять, Камбон ответил: “Я подожду, чтобы узнать, не пора ли вычеркнуть слово “честь” из английского словаря”.

Но вот угроза Бельгии — это было уже серьезно. Не только из-за того, что Англия выступала главным гарантом ее нейтралитета. Это был плацдарм, с которого можно было наносить удары по самой Англии. И Грей запросил правительства Франции и Германии, готовы ли они уважать нейтралитет Бельгии. Франция ответила утвердительно, Германия промолчала, поскольку делать этого не собиралась. Правильно оценив отсутствие ответа, Лондон направил ноту, что при нападении на Бельгию “Британия не может соблюдать объявления нейтралитета”. Впрочем, и вступление в войну оставалось еще под вопросом. Например, Ллойд Джордж полагал, что если немцы займут лишь ближайший к Люксембургу “угол” Бельгии, а не побережье, то такое нарушение стоит считать “незначительным”.

Николай II тоже стремился избежать войны. Он тоже направил в Берлин заявление, что мобилизация — это еще не война, и настаивал на переговорах. Но по истечении срока ультиматума к Сазонову явился Пурталес, официально спросил, отменяет ли Россия мобилизацию, и услышав “нет”, вручил ноту, где говорилось, что “Его Величество кайзер от имени своей империи принимает вызов” и объявляет войну. Вот только посол при этом допустил грубейшую накладку. Дело в том, что ему из Берлина передали две редакции ноты — в зависимости от ответа России. И война объявлялась в любом случае — варьировался только предлог. А Пурталес, переволновавшись, отдал Сазонову обе бумаги сразу…

Ну а поздно вечером довелось удивиться и царю. Он вдруг опять получил от Вильгельма телеграмму — опять чрезвычайно любезную, в которой кайзер по-дружески выражал надежду, что “русские войска не перейдут границу”. Николай был поражен: объявлена все-таки война или нет? Срочно связались с Пурталесом, не получил ли он каких-то новых инструкций? Даже проверили, не залежалась ли телеграмма на почте со вчерашнего дня. Однако отправлена она была в 22 часа 1.8. И царь понял, что “кузен Вилли” все это время просто держал его за дурака и откровенно водил за нос.

Между тем в берлинском руководстве шли нешуточные споры. Мольтке и Тирпиц полагали, что вообще нечего заниматься такими глупыми формальностями, как объявления войны. Надо начинать — и все. А противники предпримут ответные действия, вот и станут “зачинщиками”. Да и как согласуется, что Германия первой объявляет войну, с тем, что она играет роль миротворца и хочет возложить вину на Россию? К тому же, с Италией и Румынией у немцев только оборонительные договоры, они получают хорошее оправдание для неучастия. Но Бетман-Гольвег требовал соблюдения норм международного права — иначе и он, и правительство оттеснялись военными от причастности к великим событиям. И кайзер принял сторону Бетмана — он ведь любил красивые позы и жесты. Вместе с торжественным объявлением войны в Германии была объявлена мобилизация — со следующего дня, 2.8.

Тут, впрочем, требуется уточнение. Германия была единственным государством, где слово “мобилизация” автоматически означало “война”. То, что понималось под мобилизацией в других странах, вводилось уже “военным положением”. А команда на “мобилизацию” давала старт грандиозному “плану Шлиффена”. Тотчас на железных дорогах вводился военный график, многократно отработанный на ежегодных учениях. На узловые станции направлялись офицеры Генштаба, начиная дирижировать перевозками, — ведь в короткие сроки предстояло перебросить на рубежи наступления 40 корпусов — и для каждого требовалось 140 поездов. И от даты мобилизации во всех планах велся отсчет, на каких рубежах должны находиться войска в такой-то день. Поэтому и схитрили сами с собой, добавив “лишние” сутки — считать не с 1, а со 2.8.

И ситуация получилась весьма далекая от логики. Германия пока объявила войну только России, которая якобы угрожала ей и Австрии, а немецкие армии двинулись на Запад! Правда, и у немцев нервы были на пределе, и в последний момент чуть не произошел сбой. В Лондоне состоялся телефонный разговор между послом Лихневским и Греем. Министр опять изложил мысли насчет общеевропейского нейтралитета, но в столь обтекаемых выражениях, что Лихневский понял его иначе и телеграфировал в Берлин: “Если мы не нападем на Францию, Англия останется нейтральной и гарантирует нейтралитет Франции”. Правительство растерялось — войска-то уже шли на Францию. Но кайзер ухватился за мысль, что воевать можно с одной Россией, а Франция потом никуда не денется. Мольтке устроил истерику, доказывая, что так запросто планы не меняют, что развернуть полуторамиллионную армию уже невозможно — ведь это 11 тыс. железнодорожных составов. План Шлиффена был отработан до таких мелочей, что каждый офицер даже имел уже карту с маршрутом своего полка по Бельгии и Франции! Однако Вильгельм настоял на своем и направил Георгу V условия: “Если Франция предложит мне нейтралитет, который должен быть гарантирован мощью английского флота и армии, я, разумеется, воздержусь от военных действий против Франции и использую мои войска в другом месте. Я надеюсь, что Франция не станет нервничать”.

Но в 23 часа стало известно, что Лихневский ошибся. И что англичанам вовсе не улыбается такой “нейтралитет”, при котором они “мощью армии и флота” окажутся по сути на стороне Германии. А другие варианты, чтобы Франция, даже нейтральная, сохраняла возможность нанести удар, не устраивали немцев. И Вильгельм, “по-солдатски” накинув шинель поверх ночной рубашки, явился ночью к пребывающему в прострации Мольтке и заявил: “Теперь вы можете делать все, что хотите”. 2.8. германские войска окончательно оккупировали Люксембург, а посол в Брюсселе получил указание вскрыть пакет с ультиматумом Бельгии о пропуске войск и вручить правительству. Предписывалось “сделать это таким образом, что все инструкции получены сегодня впервые”. На размышления давалось всего 12 часов, а ответ посол должен был направить не только в Берлин, но и на машине в соседний Аахен ген. Эммиху, командующему силами вторжения.

Бельгийское правительство пребывало в трансе, получив только вчера противоположные заверения посла. Король Альберт, пользовавшийся в стране большим авторитетом, призывал защищаться. И министры приходили к выводу, что ничего другого не остается. Пустить немцев — значило добровольно отказаться от нейтралитета и лишиться поддержки англичан и французов. А иллюзиями, что германцы и впрямь уйдут после войны, себя не тешили — верность своим обещаниям Берлин уже продемонстрировал. И министр Бассомпьер говорил: “Если нам суждено быть разбитыми, то лучше быть разбитыми со славой”. Но все же оставались сомнения, что Германия нападет — считали, что такими действиями “они поставят себя в неудобное положение”. И строили наивные рассуждения: может быть, сам ультиматум — это провокация? Чтобы Бельгия нарушила свой нейтралитет, и вот тогда-то действительно появится повод... Поэтому преднамеренно не начинали военных приготовлений и не обращались за помощью к другим державам. Но в этот день наконец-то определилась Англия. Было подтверждено, что британский флот готов прикрыть Атлантическое побережье Франции от возможных операций германского флота. И решено, что поводом для вступления в войну может стать нападение на Бельгию. Ряд министров, возражавших против вмешательства, подали в отставку, и Асквит начал формирование нового кабинета. В Берлин было направлено новое требование гарантировать нейтралитет Бельгии, но теперь уже в ультимативной форме.

А в Константинополе 2.8 была подписана тайная конвенция между Германией и Турцией. Договоренность о ней была достигнута во время визита Энвера в Берлин, а текст был парафирован еще 31.7 и за два дня несколько устарел. Пункт 1 предусматривал, что “в австро-сербском конфликте” Германия и Турция обязуются держать нейтралитет, а пункт 2 — что в случае вмешательства России, а следовательно и Германии, Турция выступит на стороне Германии. Но в момент подписания Россия и Германия уже находились в состоянии войны — иттихадистов это ничуть не смутило. Следовательно, они этого и хотели, заключая соглашение. Но тогда же была подписана и на следующий день опубликована декларация о нейтралитете Турции в войне, что было явным блефом, учитывая только что заключенный союз. И с 3.8 турки начали мобилизацию резервистов с 23 до 45 лет — фактически всеобщую. Якобы в качестве “меры предосторожности”. А статс-секретарь германского МИДа Циммерман уже 3.8 направил в Стамбул просьбу поднять против России народы Кавказа.

В этот день Германия объявила войну Франции, обвинив ее в “организованных нападениях и воздушных бомбардировках” и даже… в нарушении “бельгийского нейтралитета”. Чтобы это “подкрепить”, газеты еще накануне принялись публиковать фальшивки о бомбардировках “в районах” Нюрнберга и Карлсруэ. Где жители ни о чем подобном слыхом не слыхивали и пожимали плечами — может, в другом городе или деревне? А Бельгия ответила отказом на ультиматум, и первый секретарь посольства фон Штумп удивленно сказал: “Почему они не уйдут с дороги?… Мы не хотим делать им больно, но если они окажутся на нашем пути, мы втопчем их в грязь, смешаем с землей. О, несчастные глупцы…” И 4.8 лавина войск хлынула через бельгийскую границу. Лишь тогда король Альберт обратился к странам-гарантам. А британское правительство передало своему послу в Берлине инструкцию — добиться прекращения вторжения или требовать паспорт. Немцы этим очень возмутились и назвали “расовым предательством”. На британские требования они еще не ответили, но по всему Берлину уже висели листовки — “Англия объявила войну!” Под вопли об “окружении” и “предательстве” Рейхстаг единогласно проголосовал за военный кредит в 5 млрд марок. На “защиту” страны. Кайзер, узнав о столь единодушной поддержке, удовлетворенно отметил, что “отныне в Германии нет никаких партий, а только немцы. А Черчилль по истечении срока ультиматума отдал приказ флоту начать боевые действия. Заявили о нейтралитете Болгария, Греция, Швеция, Норвегия, Дания, Голландия, Испания, Португалия, Италия, Румыния, США, ряд стран Азии и Латинской Америки… Мировая война началась…

И в заключение остается поднять главный вопрос — могла ли Россия не участвовать в этой войне? Разными авторами давался различный ответ в зависимости от степени их компетентности и политической конъюнктуры. Но факты говорят однозначно — нет, не могла. Потому что война была предрешена в Берлине. И именно против России. И начало ее намечалось именно на 1914 г. Так что даже полная капитуляция в сербском вопросе ничего не меняла — нашелся бы другой предлог, у германской дипломатии с этим никогда проблем не возникало. Собственно, ценой Сербии Россия не получила бы существенного выигрыша во времени — Германию торопили собственные соображения. И наоборот, все прежние уступки воспринимались как доказательства слабости русских, делали немцев еще наглее и самоувереннее. Уступают — значит боятся. И воевать все равно пришлось бы, но уже потеряв одного из союзников и испортив репутацию на международной арене в качестве предателя своих друзей.

Имелась ли точка выбора раньше? Да, имелась, где-то в 1905 — 1907 гг. Отказаться от союза с Францией и перейти в кильватер Германии. Но и такой маневр, если разобраться, выгоды России не давал. По сути, подобным образом всего лишь реализовался бы на 30 лет раньше вариант “пакта Молотова — Риббентропа”. И разгромив противников на Западе, германская агрессия неизбежно повернула бы на Восток. К этому Берлин толкали и экономические, и геополитические интересы, и идеология пангерманизма, и “турецкая составляющая” их политики. Но в отличие от 1941 г., Россия осталась бы с Германией не “один на один”, а по крайней мере, “трое на одного” — против коалиции из Германии, Австро-Венгрии и Турции. К которой при подобном раскладе почти стопроцентно примкнули бы Италия, Румыния, Болгария. А могли соблазниться и Япония, Швеция, Англия. В Петербурге это понимали и строили политику соответствующим образом. И было так, как было.