Политические итоги войны
1. От Портсмутского мира к Антанте
Русско-японские переговоры в Портсмуте шли с 28 июля по 23 августа 1905 г. (ст. ст.), привели к соглашению по всем спорным пунктам к 16 августа и могли бы кончиться еще быстрей, если бы не вопрос о возмещении Россией Японии издержек войны в открытой денежной форме, который едва не привел к разрыву переговоров, и задержал ход работ на несколько дней. Решающей стороной в исходе переговоров была не Англия, а США, и только прямое вмешательство президента Т. Рузвельта, который имел возможность давить на Японию по финансовой линии, принудило японское правительство отказаться от требования контрибуции. Она определялась 9-м пунктом японских условий мира в размере «действительных издержек войны».{633} В ходе мирных переговоров японские делегаты проявляли особую настойчивость и упорство в защите именно этого пункта своих требований. Согласовав все прочие условия, под конец Витте показал всему миру, что дальше японцы хотят воевать просто из-за денег. По сообщению «Таймса», в Токио совет Генро отступился от этих требований под давлением Ито. А уже в наше время стало известно, что с решительными настояниями на [388] немедленном заключении мира в критические дни портсмутских переговоров выступили генерал Кодама, начальник штаба маньчжурской армии, и граф Ямамото, морской министр.{634}
Но русскому правительству и Витте пришлось уступить оккупированную японцами в июне 1905 г. южную половину Сахалина.
Остальные уступки в пользу Японии сводились к тому, о чем шла речь еще до войны: Корея совершенно исключалась из сферы вмешательства России, в Маньчжурии к Японии переходили права России на Ляодунский полуостров и южноманьчжурская ветвь КВжд от Порт-Артура до ст. Куаньченцзы (между Харбином и Мукденом на широте Гириня), через которую проходил японский фронт.{635}
Но за что царская дипломатия крепко держалась перед войной — закрытая дверь в Маньчжурию для иностранного капитала — в Портсмутском договоре было отвергнуто со всей возможной определенностью: Россия признавала теперь принцип «равного благоприятствования» в сфере землевладения, торговли и промышленности для всех наций в Китае. В этом и заключался дипломатический приз войны для английского и особенно американского империализма.{636}
Что касается концессионных предприятий на Дальнем Востоке — Маньчжурского горнопромышленного товарищества и Русского лесопромышленного товарищества, — то основные предприятия их, две половины богатейших фушуньских [389] угольных копей (близ Мукдена), перешли к Японии по ст. VI Портсмутского договора. Попытки обоих товариществ как-нибудь спастись от потерь продажей своих «прав» на Фушунь иностранцам не удались. Прочие концессионные права обоих товариществ были аннулированы китайским правительством.{637}
Наученный горьким опытом предвоенных лет и основательно проученный войной и революцией, русский военно-феодальный империализм устами Коковцова теперь решительно заявил (сентябрь 1906 г.), что «необходимо видоизменить наши взгляды на восточную политику вообще, в которой была допущена та коренная ошибка, что мы не соразмерили бывших в нашем распоряжении средств с намеченной целью», и после войны царское правительство еще в 1907 г. открыто принимает программу «ни в коем случае не содействовать обрабатывающей промышленности в Маньчжурии» и принять все меры к поощрению ввоза русских товаров туда из метрополии (речь тут шла, разумеется, только о северной Маньчжурии). На первый план выступает теперь задача освоения полосы отчуждения магистрали КВжд и присоединительно-колонизаторская, феодальная тенденция берёт верх в политике царизма на ближайшие годы в этой зоне его влияния.{638}
Русско-Китайский банк, снимавший бешеную прибыль с своих кредитных операций во время войны, чуть не потерпел крах вместе со всеми своими клиентами, до последнего дня [390] гнавшими товары на театр военных действий в расчете на продолжение войны, и не мог уже по-настоящему подняться собственными силами. Он кончил тем, что и формально прекратил свое существование в 1910 г., слившись, в порядке «оздоровления», с Северным банком в Русско-Азиатский банк, на основе решительного преобладания французского капитала и французского участия в руководстве банком.
Таким образом, от всей грандиозной программы, за которую царизм пустился в авантюру войны, после Портсмута ему оставалась лишь магистраль КВЖд, соединявшая с Россией Владивосток, и обрубок южноманьчжурской ветви от Харбина до Куаньченцзы.
С выходом царизма из состояния войны, на международную арену возвращалась все же громадная сила, как бы она ни казалась ослабленной в данный момент. Мы знаем, какие виды имелись на нее в Европе: оба лагеря претендовали вовлечь ее в свой оборот. Но и на Дальнем Востоке на нее были тоже свои виды — прежде всего у Америки. США остановили русско-японскую войну в такой момент, чтобы оба противника остались в Маньчжурии во взаимном противовесе, чтобы территориальный антагонизм между Японией и Россией не исчез и явился бы рычагом в дальнейшей политике США в Китае. Американский капитал настойчиво теперь интересовался уже не только «открытием» Маньчжурии для торговли, но и стремился к обладанию сетью маньчжурских железных дорог под видом их «коммерческой нейтрализации» — посредством выкупа их у обоих истощивших свои ресурсы в войне правительств. Эти домогательства Америки вызвали острый конфликт в ее взаимоотношениях с Японией.{639}
Японское правительство после Портсмута повело такую [391] лихорадочную и открытую политику закрепления и расширения завоеванных им стратегических и экономических позиций в Корее и в южной Маньчжурии, которая вынуждала царское правительство либо итти на углубление своего соглашения с Японией, либо брать курс на Америку и рисковать новой войной с Японией. Царизм ступил на первый путь и сделал первый шаг — заключением секретного политического соглашения с Японией (17/30 июля 1907 г.) относительно раздела с ней «сфер влияния» в Маньчжурии и в Монголии. Такой путь ориентации царизма был уже предрешен намечавшимся соглашением России с Англией.{640}
Заключение Портсмутского мира сразу же широко раскрыло перед царизмом перспективы большой финансовой операции на внешнем рынке. На сцене оказались одни за другими французы, американцы, англичане, немцы: теперь и сущности никого всерьез не приходилось и просить. Европейская буржуазия со всех сторон протягивала самодержавию спасательные приспособления, прекрасно понимая, что «разрушение самого могучего оплота не только европейской, но также (можем мы сказать теперь) и азиатской реакции сделало бы русский пролетариат авангардом международного революционного пролетариата».{641} Но революция в России как раз только теперь после Портсмута быстро пошла к своему кульминационному пункту, и, когда делегаты международного консорциума банков (англичане, французы, немцы, американцы) собрались в Петербурге для обсуждения и подписания контракта займа в начале октября 1905 г. и еще не успели закончить формальностей дела, — они оказались свидетелями [392] всеобщей октябрьской стачки и беспомощного положения царского правительства, очутившегося отрезанным от мира в своей столице.
Переговоры о 600-миллионном займе оборвались (18 октября), и банкиры разъехались, пообещав «уведомить» Коковцова о возобновлении переговоров, когда это позволят «внутренние условия русской общественной жизни».{642}
Но последовавшие затем революционные события сперва отдалили, а в конце концов, исключили эту возможность. Начался небывало широкий отлив золота и частных вкладов: из государственного банка и частных банков. Только в Москве и Петербурге в течение ноября было выбрано и переведено за границу 60 000 000 руб., причем Витте, глава кабинета, тоже перевел свои ценности за границу. К этому присоединилась паническая выборка вкладов и мелкой буржуазией из сберегательных касс, и к концу ноября 1905 г. положение денежного обращения сделалось «весьма критическим». А в декабре правительство Витте вынуждено было искать спасения от банкротства на внешнем рынке, и заново начать дело о займе в крайне спешном порядке.{643}
Поездка Коковцова за границу, с поручением «всесторонне уяснить» там, кому следует (Бюлову в Берлине, Рувье в Париже и обоим, парижскому и лондонскому, Ротшильдам), положение России «в его неприкрашенной форме» и получить заем, — решена была в самый разгар московского вооруженного восстания и неудержимо нараставшей биржевой паники. В день отъезда Коковцова (17 декабря) эмиссионное [393] право государственного банка было уже исчерпано, и нехватка золота росла не по дням, а по часам: к 1 января 1906 г. недоставало 80 млн руб., и речь зашла о задержке опубликования обычного еженедельного баланса государственного банка. В такой обстановке не приходилось и думать о столь громоздкой комбинации, как октябрьский консорциум банкиров. Истекшие два месяца успели принести новые трудности для широкой международной постановки русского займа. Из них главная была в том, что отношения между Германией и Францией (из-за мароккского вопроса), дошли до крайнего обострения, и со дня на день можно было ждать открытия военных действий. Коковцов и устремился прямо в Париж, без остановки в Берлине. Все усилия он сосредоточил на заключении отдельного французского займа.{644}
Декабрьская поездка Коковцова во Францию и явилась моментом, откуда можно вести по финансовой линии прямой путь царизма к тройному «согласию». Октябрь — декабрь 1905 г. собрали и бросили на весы все разновесы, неуклонно потянувшие к низу чашу Антанты. Еще в октябре Коковцов на письменный запрос американского Моргана о возможности предоставления «американскому промышленному рынку» тех или иных заказов в обмен на участие его в русском займе ответил отказом, и Морган охладел к русскому займу тотчас же, как только эта «приманка промышленных заказов отпала». Относительно Германии дело пошатнулось в ноябре, когда Николай особой дополнительной декларацией уничтожил-таки значение Бьоркского договора в части, касающейся Франции. Правда, тогда же царь обещал Вильгельму содействовать в мароккском деле «всеобщему соглашению». Но уже в декабре 1905 г. приходилось от имени того же царя давать обещания в этом вопросе «оказывать поддержку французскому правительству, ввиду союзнических [394] отношений», и давать русским уполномоченным на Алжезирасской конференции, решавшей мароккский вопрос, инструкции, соответствовавшие интересам Франции. За это французское правительство давило на банкиров в пользу заключения русского займа теперь же в декабре, но добилось от них — и то только под угрозой, что Россия прекратит размен бумажек на золото, — лишь стомиллионного аванса в счет будущего займа. На текущий день и это уже было спасением для царизма.{645}
Но никакого формального обязательства относительно собственно будущего большого займа Коковцову сейчас в Париже получить не удалось. Биржевой обозреватель «Temps» в своем новогоднем обзоре, рассуждая о предстоящем «взлете экономического развития России», недвусмысленно указывал на то, что «Россия обладает значительными резервами, которые она могла бы временно отдать под залог новых займов, каковы железные дороги, табачные сборы, сборы с алкоголя и т. п.»{646} Это были, конечно, мечты, не имевшие прецедента во франко-русском союзе. А пока что Коковцова предупредили, что этот заем, если французы в нем примут участие, должен будет носить «лишь отчасти международный характер» — без Германии и США. Россия и без того уже почти потеряла шансы на их участие — особенно Германии. Теперь всякая попытка вернуть их осложнялась новой установкой в этом вопросе французской стороны. Основная же установка ее: сначала сделайте все, чтобы покончить алжезирасские переговоры в пользу Франции. И только тогда и будет речь о займе, — сталкивала царизм и Германию так, что на деле возымела своим результатом отказ германского правительства от участия в русском [395] займе, последовавший в день окончания работ конференции (в марте 1906 г.).{647}
Витте ставил своей основной задачей вооружить самодержавие для борьбы с революцией до открытия Государственной Думы. А так как с этим тянуть тоже было нельзя, то его дипломатия в Алжезирасе должна была выступать на стороне Франции и нажимала на немцев, чтобы ускорить разрешение конфликта.
К моменту окончания конференции вся кухня займа в Париже была готова, и заем оформлен был в несколько дней. Он оказался только «отчасти» международным — за отказами американцев и немцев, а за ними и швейцарцев и итальянцев. Из 2 250 000 000 франков Франция взяла на себя 1 200 000 000 франков, Англия — 330 000 000, русские банки — 500 000 000, Голландия — 50 000 000. Политически односторонний характер займа удалось несколько замаскировать, о чем весьма хлопотал Витте, скромным участием австрийских банков (на 165 000 000 фр.), и то ценою некоторых специальных льгот. Основной политический смысл совершившегося, однако, от этого не изменился.{648}
Отказ Германии от участия в займе последовал 23 марта 1900 г. А накануне, 22 марта, французский посол в Петербурге передал русскому министру иностранных дел предложение пересмотреть франко-русскую военную конвенцию, и контракт займа, изготовленный в Париже к 3 апреля, французское правительство согласилось опубликовать только 9 апреля — после подписания (8 апреля) протокола, изменявшего в пользу Франции первоначальный текст военной конвенции. Затем, 20 апреля 1906 г., через Париж было передано в Петербург предложение английского министра иностранных дел Эд. Грэя войти в соглашение с Россией по персидским делам, а 25 мая 1906 г. уже сам английский посол [396] в Петербурге предложил Извольскому, сменившему Ламсдорфа, рассмотреть все интересующие Россию и Англию вопросы и заключить общее соглашение наподобие англо-французского соглашения 1904 г. Ссылка на этот французский пример не оставляла сомнений, что разговор начинался о таком же полном «согласии», какое установилось в англо-французских отношениях во время русско-японской войны.{649}
Таким образом, упомянутое выше русско-японское секретное политическое соглашение 17/30 июля 1907 г. немногим опередило англо-русское соглашение, которое подписано было месяц спустя — 18/31 августа того же года. Оба эти документа были подписаны после роспуска Столыпиным 3 июня 1907 г. 2-й Думы и изменения избирательного закона, знаменовавших торжество буржуазно-помещичьей контрреволюции на внутреннем фронте. Этими двумя соглашениями при наличии англо-японского союзного договора, расширенного в 1905 г., и франко-японского соглашения о взаимной поддержке на Дальнем Востоке, подписанного 8 июня 1907 г., царизм плотно замыкал себя и страну в антантовский круг. А заем, предоставленный в марте 1907 г. Японии Францией (300 млн франков) и Англией (11 1/2 млн фунтов) из 5% для выкупа более дорогих (6%) военных займов Японии 1904 г., подводил под эту четверную комбинацию и необходимую уже не англо-американскую, а англо-французскую финансовую базу.{650}
Подписав свой указ о большом займе 9 апреля 1906 г., который европейская буржуазия дала ему, как выражался напрямик Бюлов, «для подавления революции», Николай к тут не сразу уловил связь вещей. Прошло 20 дней, и на одной [397] дипломатической телеграмме, представленной ему 29 апреля того же года, он написал: «в Китае нам не следует отождествлять свои интересы с интересами государств Западной Европы; нужно стремиться к продолжению нашей политики до 1898 г., т. е. действовать миролюбиво и отдельно от других «стран».{651}
Но существеннейший для царизма международно-политический результат русско-японской войны и состоял как раз в том, что теперь он уже не мог вести никакой «отдельной» политики, как пытался это делать на Дальнем Востоке до самой войны.
Несколько оправившись от поражений и потрясений 1904–1907 гг., царизм и на Дальнем Востоке возобновляет активную политику в том же военно-феодальном империалистическом роде — на этот раз при явственной и организованной через Государственную Думу поддержке буржуазно-помещичьего блока. Но вел ее царизм теперь уже только в тех пределах (в Маньчжурии и в Монголии), какие отведены ему были его империалистическими союзниками.
2. Японский агрессор после войны
Японский военно-феодальный империализм открыто теперь выходил на новую континентальную базу. Кроме Ляодунского полуострова с портами Артуром и Дальним, перешедшего, на основе «аренды» фактически в полное обладание Японии, последняя приобрела базу в остальной южной Маньчжурии и в Корее, слегка завуалированную понятием «сферы влияния». В эпоху портсмутских переговоров я непосредственно по заключении мира американский капитал делал попытки посредством выкупа у Японии южноманьчжурской ветви КВжд вырвать из этой «сферы» ее железнодорожный [398] костяк, но Япония отказалась от такого разоружения своей «сферы».{652}
Если не считать южной половины Сахалина, ценой 10-летних сосредоточенных усилий Япония в 1905 г. получила только то, что было в ее руках уже в 1895 г. Непосредственные военные расходы ее выразились в сумме без малого 2 млрд (1 860 848 801) иен, в 7 раз превышавшей последний довоенный бюджет 1903 г. в 250 млн иен кругло (русские военные расходы в 2 с половиной миллиарда руб. составляли всего 125% последнего 2-миллиардного русского бюджета 1903 г.). Из этих 2 млрд собственно японская буржуазия оказалась в состоянии вложить в войну в виде 6 незначительных внутренних займов за 1904–1900 гг. только 680 млн иен (номинально; правительству же поступило 604 млн иен). Война почти наполовину ведена была на англо-американские 5 займов в общей сумме 107 млн фунтов стерлингов, или 927 млн иен. Государственный долг Японии возрос с 600 млн иен до 2400 млн иен. Процентов по нему предстояло платить ежегодно 110 млн иен, из них 90 млн падало на военные займы. Средняя душевая цифра налогового бремени возросла с 5 иен в 1903 г. до 8 иен в 1905 г., а в 1906 г. уже и более 10. Война принесла победу японской буржуазии, которая за один год (к октябрю 1906 г.) инвестировала в новые предприятия до 400 млн иен: зато тяжелым бременем легла война на массы. «Без финансового истощения, маячившего на горизонте, неоспоримая ловкость Витте не была бы достаточна для подписания Портсмутского мира».{653}
Что «финансовое положение Японии было очень плохое», мы знаем и со слов доверенного Ротшильдов, побывавшего в Японии незадолго до подписания мира. Немудрено, что отказ [399] от требования уплаты подобных издержек войны, на который Комура в Портсмуте вынужден был пойти под сильным давлением Рузвельта, вызвал бурные вспышки протеста, в Токио и других городах, и слово «злосчастный мир» пронеслось в мелкобуржуазных массах, а главе японской мирной делегации Комуре пришлось совершать свой обратный путь из Портсмута под усиленной охраной.{654} На четвертый день по подписании мира, русский финансовый представитель в Шанхае сообщал, «по отзывам американцев и англичан, бегущих сюда из Японии», что «общее озлобление» «направлено не только против японских делегатов, но и еще более против Америки и Англии. Обеим этим державам ставится в вину, что они в свое время много потрудились для создания войны, а теперь будто бы оказали давление, дав Японии понять, что дальнейшие займы ее не пройдут, если не будет заключен мир». «В день опубликования столица, а за нею и главнейшие центры, украсились флагами, приспущенными на полмачты. Многие повязаны были черным крепом. Повсюду — прокламации, призывающие к протесту... Редакция газеты «Кокумин», попытавшаяся влиять на массу в несколько более умеренном тоне, была разгромлена... толпа разрушила дом министра внутренних дел... Все гостиницы Шанхая получили по телеграфу требования удержать для них («англо-саксонских обитателей Японии», — Б. Р.) все свободные номера». Шли требования «спешной и усиленной мобилизации новых армий и возобновления самых решительных военных действий».{655} Но именно это-то и было теперь уже невозможно.
Не менее выразительны, чем финансовые итоги, и цифры, [400] которые характеризуют степень напряжения человеческих ресурсов воюющих. Россия к концу августа 1905 г. имела на маньчжурском театре 446500 штыков — 0.7% всего населения против японских 337000 штыков = 150% постоянной армии = 1.5% всего населения, причем Япония «уже черпала из источников, предназначенных для обороны Японских островов», а Россия не исчерпала еще предположенного русским командованием лимита в 555 000 чел.{656}
Немудрено, что при таких условиях война не только теряла для Японии дальше всякий смысл, но и влекла за собою риск военного поражения. Рузвельт, которому приходилось отвечать на нападки за его позицию в переговорах, объяснял впоследствии, что положение в Японии было таково, что «старосты многих деревень и общин в Японии поставили в известность правительство, что они не могут выделить более ни одного из молодых людей; что, если еще кто-нибудь из их молодых людей будет взят в армию, рисовые поля будут частично заброшены — и наступит частичный голод, и что, кроме того, мелкие сбережения жителей уже все исчерпаны». Соответственно и относительно фронта он знал «из первых рук», что один японский полк отказался итти в наступление, и надо было уводить людей и посылать их на дорожные работы; что «другой полк, который вел себя хорошо», тем не менее «под большим напором» сдал и удирал от русской контратаки, причем многие японские солдаты побросали свои ружья и все, что с ними было, когда бежали.{657}
Нечего и говорить, что война, которая до сих пор велась Японией при неограниченной мощной политической, финансовой и технической поддержке двух левиафанов империализма и при общем отвращении к русскому царизму в широчайших кругах пролетариата и радикальной мелкой буржуазии [401] нейтральных стран, не говоря уже о самой России, — далее становилась невозможной и политически. Однако продиктовать и навязать свои условия мира даже насквозь прогнившему царизму Япония не могла, а должна была подчиниться воле своего американского союзника, который ничего не имел против захвата Японией Кореи и считал «определенно нежелательным укрепление ее в Китае». Отказ в контрибуции только и мог в данный момент задержать наступление ее в этом направлении. Но и на крайнем левом фланге это требование Японии признавалось объективно несообразным с «действительным соотношением сил, выявившихся в войне».
Такова была оценка, данная Францем Мерингом военным силам Японии на другой день по подписании Портсмутского мира.{658} Он считал, что «Япония достигла всего, чего могла достичь в меру своих интересов и сил», и именно потому она «не сокрушила еще русскую мощь, и эта последняя сдала не больше того, чего, по состоянию взаимного соотношения сил, она и не могла удержать»: «нанести подобное <как Пруссии 1807 г. и Франции 1871 г.> поражение России у Японии не было и нет никакой возможности», почему «с самого начала можно было быть уверенным, что японцы не добьются от русских уплаты контрибуции». А на первом плане сейчас как «всемирно-историческое последствие» войны у Меринга стоял тот факт, что «русская гегемония кончилась навсегда» и «царский абсолютизм при смерти».
Но война для японской буржуазии и военщины была все же победоносной, и «дипломатией доллара» значение реальных завоеваний Японии подорвать оказывалось невозможным. Помимо материальных выгод, война явилась крупной [402] победой идеологии шовинистического паназиатизма и стоявшей за ней большой континентальной программы «великой Японии». Практическая же японская политика текущего дня сосредоточивалась на фактическом освоении южной Маньчжурии, как безусловного плацдарма для дальнейших захватов, и имела в виду в дальнейшем формальное присоединение Кореи, как ее хинтерланда, состоявшееся в 1910 г.{659} Под лозунгом «южная Маньчжурия — только для японцев» Япония ввела там такой режим закрытых дверей, какой, и не снился царизму. Последний хлопотал о промышленной монополии и на деле не посягал на иностранную торговлю в Маньчжурии, успев проявить только интерес к депонированию таможенных сборов в кассах Русско-Китайского банка. После же захвата Маньчжурии еще до эвакуации войск, «японские власти использовали военную оккупацию для учреждения японских предприятий и приобретения японцами прав собственности так, чтобы оставить иностранцам мало шансов или никаких шансов на торговлю после эвакуации [403] войск», — жаловался в 1906 г. американский статс-секретарь Рут.{660}
Административные мероприятия и придирки шли здесь рука об руку с тарифной политикой общества ЮМжд и вели к планомерному искоренению и недопущению иностранных предприятий и торговли в Маньчжурии. Фактически это сталкивало Японию преимущественно с американским капиталом, и, например, к 1909 г. доля американского ввоза в Маньчжурии упала с 60 до 35%, в то время как японская торговля в той же пропорции поднялась.{661}
Параллельно с этим шли развитие военной промышленности и лихорадочный рост вооруженных сил. К концу 1909 г. японская армия выросла вдвое, до 1 млн чел., и могла в кратчайший срок быть переброшена на материк, где с лихорадочной поспешностью возводились склады военных припасов, арсеналы, лагеря и т. п. В случае войны дело сводилось в значительной мере к переброске лишь личного состава. Против кого вооружалась Япония, раз главный враг ее, царизм, был выведен надолго из строя на Дальнем Востоке? Как выразился один русский дипломатический агент, «между Россией и Японией при нынешних обстоятельствах не может быть войны, а может быть только безжалостное избиение русских»; им было вычислено, что японская армия могла в течение 2 первых недель по открытии военных действий против России, явиться в Приамурском крае в количестве 11 дивизий и ликвидировать в несколько дней Владивосток, совершенно неспособный к защите ни с суши, ни с моря.
Наряду с ростом своих вооружений японцы не уставали поддерживать русскую сторону во всех осложнениях и столкновениях, на каждом шагу теперь происходивших с Китаем и иностранцами, селившимися на территории КВжд. В русских [404] донесениях с мест неизменно отмечались «в высшей степени любезные, предупредительные и радушные отношения японцев», которые «попрежнему не щадили усилий, чтобы расположить русских к себе». Но при сопоставлении их с «спешными вооружениями против русских же», «невольно эти милые отношения начинали казаться мимолетными».{662}
К концу 1909 г. пришла, наконец, и разгадка, куда клонила Япония и чего она добивалась. Летом этого года она предъявила ультиматум китайскому правительству и добилась соглашения о постройке новых железных дорог в Маньчжурии и о закреплении за ней угольных копей, чем вызвала бурю негодования в США и мысль о «необходимости сговориться с Россией ввиду угроз Японии самостоятельности Китая вопреки соглашениям».{663} 8 ноября 1909 г. к Извольскому в Петербурге явился Рокхиль, посол США, и, убеждая его в «необходимости для России итти в маньчжурских делах рука об руку с США», предложил ему план «коммерческой нейтрализации маньчжурской сети ж. д.», чтобы «поставить окончательный и, так сказать, международный предел дальнейшим захватам Японии», и даже распространения нейтрализации и на военную сферу. Конкретно это означало образование интернациональной банковской группы, во главе с американскими банками, для выкупа КВжд и, следовательно, отказ царизма от политики покровительства русской торговле в Маньчжурии, — позиция, на которую он временно отступал после войны. Но в тот же день «тотчас после Рокхиля» к Извольскому явился и японский посол Мотоно с предложением превратить существующие между Японией и Россией отношения в «формальный союз, перед которым [405] должны будут преклониться не только Китай, но и все другие державы». И царское правительство было поставлено в «необходимость теперь же избрать окончательный путь для нашей дальневосточной политики», как оценил созданное этими двумя решительными выступлениями положение Извольский.{664}
Японское предложение звучало, как ультиматум. Извольский это так и понял: если американцы вытеснят японцев с маньчжурских углей и железа, то те будут «искать вознаградить себя» за счет Приморья, и это означает войну, которая сейчас немыслима для царизма.
Но 1909 год и сам по себе был первым годом после русско-японской войны, когда, наконец, забрезжил кой-какой просвет для русского империализма. Франция и Англия устроили России заем в 525 млн руб., из которого, за погашением срочных платежей по военным займам, оставалось наличными более 100 млн руб. на расходы, связанные с постройкой Амурской ж. д., и в том же году впервые после войны снят был обильный урожай и налицо были признаки перехода от состояния длительной промышленной депрессии к подъему. Только теперь и можно было попытаться возродить активную политику на Дальнем Востоке, опираясь пока что на японскую монополию военной силы. Вот почему «лично» для Николая был «совершенно ясен путь, который России следует избрать теперь: это вступление с Японией в теснейшее соглашение».{665} Тут дело шло совершенно открыто о «совместной [406] русско-японской опеке над Маньчжурией и даже над всем Китаем» (слова Извольского), — и под угрозой миллиона японских штыков, царизм повернул в японский фарватер. Соотношение сил и сказалось здесь в том, что 1910 год принес не только секретное русско-японское соглашение об обоюдной [407] защите интересов в Маньчжурии, но и формальное присоединение Кореи к Японии.
Японский агрессор стал, как ему тогда могло казаться, твердой ногой на Азиатском материке — в ожидании удобного момента для дальнейшего наступления. [409]