Первый период войны
1. До 15 июля 1904 г.
То, что случилось с русским флотом в Тихом океане в январе 1904 г. (выход из строя 7 судов, из них 4 безвозвратно), сразу же сбило расчеты, на которых был построен русский план войны.{523}
Считалось, что предотвратить высадку японской армии в Корее и вторжение ее в южную Маньчжурию наличными на Дальнем Востоке русскими силами невозможно, и Куропаткин предполагал (еще в июле 1903 г.), избегая «частных поражений», отступать «по направлению к Харбину» до тех пор, пока подойдут все подкрепления и явится возможность, «перейдя в наступление, разгромить японцев». Тем временем Порт-Артур оставался бы отрезанным «на довольно продолжительное время».{524} Но, так как, по заверению Алексеева, русский флот почитался сильнее японского и «возможность поражения» его «не допускалась», то ему отводилось большое место и в обороне Артура от наступления японцев с севера, со стороны перешейка, легко доступного для судовой [332] артиллерии. Как ни сомнительна была такая оценка русского флота в количественном отношении (при одном лишнем: броненосце, он числил в своем составе только 4 броненосных крейсера против 8 японских броненосных крейсеров, 6 бронепалубных против 16 бронепалубных японских и 42 миноносца против 82), январские потери ставили под вопрос судьбу Порт-Артура уже совершенно недвусмысленно. И очень скоро вопрос о выручке крепости с суши врезался клином в ход сухопутной маньчжурской кампании, как планировал его Куропаткин.{525}
На первых порах, однако, этого обстоятельства Куропаткин не учитывал, и план, набросанный им 2 февраля ст. ст. 1904 г. перед отъездом в армию для Николая, выглядел гладко и гордо. Куропаткин включил в него на первом: месте две задачи для флота: 1) «борьба флотов за главенство на море» и 2) «противодействие» «десанту японцев». Оба. эти пункта на деле повисли в воздухе. По части же сухопутной пунктом 3-м были намечены «оборонительные действия с широким развитием партизанских действий до сборам значительных сил». На деле этот пункт оказался и последним. А два следующие: 4) «переход в наступление и вытеснение японцев сперва из Маньчжурии, а потом из Кореи», и 5) «десант в Японию, разбитие территориальных войск, борьба с народным восстанием и овладение столицами и особою императора» — являлись плодом безудержного юнкерского воображения.{526}
Для перехода в наступление Куропаткин считал необходимым иметь на театре военных действий армию в 300 тысяч, вдвое больше, чем, по ошибочным довоенным расчетам, ожидалось встретить японцев. Не полагаясь на техническое и моральное превосходство своей армии, естественно, думали подавить противника численностью. Учитывая не полную [333] готовность КВжд и ничтожную ее провозоспособность (3 пары поездов в сутки) и возможность доведения ее до 14 пар в сутки лишь в ходе самой кампании, Куропаткин рассчитывал кончить войну в полтора года. На деле усиление провозоспособности шло значительно медленнее, чем ожидалось, и только к лету 1905 г., т. е. к концу войны, на 16-м месяце, провозоспособность магистрали достигла 12 пар поездов, не дотянув до требуемых 14.{527} При этом условии приходилось считаться с повелительной политической необходимостью наступать, не дожидаясь сосредоточения всех сил, и срывать намеченный самим план, растрачивая прибывающие пополнения — потому что всякое отступление воспринималось общественным мнением и заграничной прессой чем дальше, тем больше, как признак слабости правительства и его неспособности добиться решающего успеха. От случая к случаю все очевиднее становилась органическая неспособность царизма справляться с требованиями, которые ставила война. Французский военный атташе видел это с первых же дней. «Война начинается, — писал 12 дней спустя после японской ночной атаки 27 января ст. ст. французский военный атташе полковник Мулэн, — в дурных для России условиях. Следует обвинять за это, прежде всего, национальный темперамент (по дальнейшему видно, конечно, что — правящих групп, — Б. Р.), в котором лень, медлительность и непредусмотрительность являются господствующими чертами, а в данном частном случае и общую уверенность в мире, основанную на желании императора избежать бедствий войны... Эта уверенность поспособствовала поощрению вялости и беспечности всех органов. Забота, которую русское правительство, не желая войны, проявило, кроме того, чтобы избежать всяких слишком активных подготовительных мер, могущих показаться слишком прямой провокацией, еще и еще поспособствовала дурному исходному положению. И на этот раз, как в течение всей своей военной истории, Россия брошена [334] в войну, к которой она недостаточно подготовлена. Но, ввиду удаленности операционного театра, ввиду ненадежных, средств сообщения, связывающих его с метрополией, ввиду массы трудностей, связанных с климатом, с размещением, армии и устройством тыловой службы на иностранной территории, с протяженностью, непрочностью и небезопасностью операционных линий, — этот закоренелый недостаток подготовки еще более тревожен и может иметь последствия, которые, будут давать себя знать дольше и серьезнее».
Указывая на разбросанность русского флота, в какой застигла его война (3 крейсера во Владивостоке, 1 в Чемульпо, отряд Вирениуса в пути), на незначительность сухопутных сил (ок. 150000, включая охранную стражу КВжд), тоже неизбежно разбросанных, на отсутствие Кругобайкальского звена Сибирского пути, недостачу 370 паровозов на КВжд и необходимость запоздалого снятия рельс для укладки их по байкальскому льду с одной из петербургских окрестных линий, Мулэн выставлял на вид, что «неудовлетворительное состояние (insuffisance) Сибирского пути... было... едва ли не единственным мотивом, позволившим японцам броситься в борьбу с Россией на суше», а «слабость» — «самой явной провокацией». «В результате бесконечная неизвестность тяжело нависла над всем вопросом о снабжении Дальнего Востока войсками, военным материалом всякого рода, паровозами, вагонами и т. п.», и будущее войны рисовалось французу-союзнику в самых мрачных красках. «Великая язва России» — это «воровство», «интендантство, артиллерия, инженерное ведомство, инженеры всех специальностей крадут наперебой. Начинающаяся война составит новую главу в этой мрачной истории. Без этого порока Россия была бы вдвое сильнее... и не была бы разъедаема изнутри злоупотреблениями, которые ускорят ее будущую революцию». Продолжительность войны Мулэн исчислял «может быть в 2 года», побыл уверен, что Россия «выйдет из нее с уменьшившимся престижем, очень обедневшей, очень дезорганизованной с точки зрения морской и военной, без всякой серьезной политической [335] выгоды» — «даже если она будет совершенно победоносной на суше». Но, ведь, и Куропаткин, как дошло до Мулэна из интимного его круга, высказывался там, что «даже совершенно победив, мы не выиграем ничего в этой войне».{528} Пока что, во всяком случае, оборот дел на морском театре на первых же порах грозил новой лишней затяжкой войны.
Между тем собственных средств для ведения войны, составлявших на 1 января 1904 г. 350 млн руб. (150 млн свободной наличности и 200 млн руб. эмиссионного права), по-самым скромным подсчетам, могло хватить только до июля 1901 г. Министру финансов Коковцову пришлось ставить вопрос о заграничном займе в марте 1904 г., не дожидаясь невидного близко «поворота военных действий в нашу пользу» — под пересуды парижской печати о возможном падении Порт-Артура.{529} Но пока шли эти финансовые переговоры с французами (а Берлин отказал в деньгах до подписания нового торгового договора взамен прежнего, срок которого истекал) — в какие-нибудь три недели события успели повернуться четыре раза, и все не в пользу царизма.
Первое — 31 марта (ст. ст.) два русских броненосца попали на японские мины, и русская эскадра осталась (на. ближайшее время) при 3 (из бывших 7) броненосцах, потеряв (вместе с флагманским броненосцем «Петропавловск») выдающегося флотоводца вице-адмирала С. О. Макарова, который за короткое время своего командования сумел было активизировать работу портартурской эскадры, чем весьма тревожил японское командование, ввиду подготовлявшейся высадки целой японской армии на берегу Ляодунского полуострова.
Второе — 8 апреля 1904 г. подписано было франко-английское соглашение, подготовлявшееся более двух лет и положившее теперь начало прочной антанте, не предвещая для [336] самодержавия сейчас ничего хорошего в сфере международной политики. Правда, вопрос о «сближении» России и Англии теперь ставился уже самим Эдуардом VII, но с оговоркой, что «момент для сближения неподходящ», что подтвердил Бенкендорфу затем и Лэнсдоун. Правда, французы (тот же Камбон) подталкивали самого Эдуарда «личным своим влиянием подействовать на Николая», но Николаю пришлось писать Эдуарду первым — с просьбою «не вмешиваться ни в русско-японский конфликт (т. е, в ход войны. — Б. Р.), ни в его урегулирование». А когда Эдуард Николаю ответил, то обещал он это только условно: «если условия мира сохранят в неприкосновенности гарантированные трактатами права Англии». Бомпар, передавший так содержание этой переписки в Париж, вынужден был признать, что, несмотря на «дружеский» тон, письмо Эдуарда «тем не менее предупреждало Россию, что она не может присоединить Маньчжурию... без согласия Англии». Последняя же оговорка означала наверняка, что Маньчжурию царю теперь же надо добывать на свой риск своими силами.{530}
Третье событие — на маньчжурском театре: 18 апреля (ст. ст.) японская армия под командованием Куроки, высадившаяся в Корее, форсировала реку Ялу и вышла в Маньчжурию, отбросив русский заслон (генерала Засулича) у деревни Тюренчен на р. Ялу. Это было первое поражение руководства русских войск, не сумевшего извлечь никаких оперативных выгод из высотного расположения своих войск относительно переправлявшегося через реку противника. Правда, и японцы не проявили здесь достаточно смелости, чтобы поставить русских в «катастрофическое положение», зато Куроки, выдвинувшись дальше, чем ему было указано, сковал в дальнейшем свободу действий Куропаткина в южном направлении и обеспечил развертывание японских армий в Маньчжурии. Это было первое испытание сил — и в Англии [337] «после битвы на Ялу возобладал взгляд, что Япония, вероятно, окажется победительницей, во всяком случае не потерпит решительного поражения». Результатом этого экзамена был блестящий успех японского займа в Лондоне.{531}
И, наконец, четвертое, — 21 апреля началась, без всякого сопротивления со стороны русского флота, высадка японской армии Оку на Ляодунский полуостров у Бицзыво, в тылу Порт-Артура; 22-го едва успел проскочить из Артура на север Алексеев, которому пришлось теперь в своем роскошном поезде болтаться между Мукденом и Владивостоком, нарушая график воинских перевозок, а 23 апреля армия Оку повернула на юг, лицом к крепости, и Порт-Артур был отрезан.
Понятно, что при таких условиях Коковцову приходилось итти с французскими банкирами на небывало для царизма высокий процент по займу (6.5 действительных), а заодно и связать себя обещанием «оказывать Франции предпочтение» в вопросе о русских заграничных заказах — к явному ущербу казны.{532} Витте «до последнего момента» «настаивал», чтобы к займу допущены были германские банки. Но французским банкирам Бомпар «рекомендовал» не соглашаться, и они не согласились. Понятно, что французское правительство прибегло к нажиму: в Париже были сведения о «концентрации германской армии на западной границе Германии», и переговоры о чисто французском займе «давали предлог сдержанно напомнить русскому правительству заявления, [338] сделанные им французскому правительству по предмету постройки Седлец-Бологовской стратегической жел. дороги», постройка которой задерживалась «недостатком кредитов». Делькассэ теперь поставил условием, чтобы «часть суммы займа была употреблена на быстрое завершение работ». И 11 млн руб. пришлось включить в бюджет 1904 г. на этот предмет.{533} Не лучше, правда, были и условия японского займа в Англии и США в это же время, но для слабых финансов Японии 6–7% в апреле 1904 г. были успехом, сравнительно с 10%, которые требовали с нее американцы в 1902 г. Необычаен был и внешний успех. В Лондоне «члены биржи проявили большой энтузиазм, вице-президент Японского банка, ведший переговоры, был введен на биржу вопреки регламенту и встречен бурной овацией». 5 млн фунтов (из 10) выпущены были в публику и были перекрыты подпиской во много раз. В Нью-Йорке заем был покрыт в 5-кратном размере. Одно только страховое общество «Взаимного страхования» подписалось на 5 млн долларов.{534}
Французский заем в 350 млн руб., подписанный 29 апреля 1904 г., обеспечил русскому правительству расходы войны до начала 1905 г. Но никто теперь и не думал в Петербурге так скоро кончить войну. В эти же дни там принимали решение уступить немцам в вопросе о новом таможенном тарифе в русско-германской торговле, с тем чтобы официально открыть себе и германский финансовый рынок для продолжения войны до победы, — и Алексеев с царем принялись нажимать на Куропаткина, чтобы он предпринял наступление на армию Оку, пока она еще не совсем закрепилась на подступах к Порт-Артуру. Но отряд генерала [339] Штакельберга{535} поспел войти в соприкосновение с противником уже только тогда, когда Циньчжоусские позиции и город Дальний были взяты японцами (13 и 17 мая от. ст.); Оку мог противопоставить русским большее количество сил, и Штакельберг, потеряв до 4000 чел. и 17 орудий, под угрозой охвата, отступил (2 июня) к Гайчжоу. Этот бой у Вафангоу был четвертой военной неудачей русского правительства (после Тюренчена, Цзинь-чжоутина и Дальнего).
Эта неудача явилась яркой иллюстрацией столкновения двух русских схем войны. Алексеев с царем добивались на первом плане освобождения крепости Порт-Артур с суши и воссоздания сплошного фронта от Мукдена до Порт-Артура. Они не верили теперь в устойчивость изолированной крепости и опасались за участь флота в непригодной для него гавани (тогда не имевшей даже дока). Это их прежняя политическая схема, на которой строилась и вся политика Витте, пока он стоял во главе триумвирата: Маньчжурия — России, Корея — Японии. Куропаткин теперь, «даже рискуя падением Порт-Артура, не намерен был итти на выручку его, пока не сосредоточит всех войск».{536} За этим стояла тоже прежняя его политическая же схема — прямого присоединения только северной Маньчжурии и соответственно его истинный, рабочий (а не тот фанфарный, который приведен выше) план войны, докладывавшийся им Николаю еще в феврале 1903 г.: предлагая держать сильный флот в Балтийском [340] море, он уверял тогда царя, что «мы от Японии отстоимся и с сухопутными силами, и чем дальше на материк по Маньчжурии заберется к нам Япония, тем поражение ее будет решительнее... Порт-Артур же... будет в силах выдержать осаду полтора года, а, пока собирается наша сухопутная рать, может прибыть на Дальний Восток и наш флот из Балтийского моря».{537}
Теперь переписка между Алексеевым, Николаем и Куропаткиным о наступлении к Артуру протянулась весь май, и операция Штакелъберга явилась как бы сыном двух матерей: русские опоздали и вступили в бой, имея меньше сил (30 вместо 40 тыс.), чем того требовал от Куропаткина Алексеев. И вся операция оказалась запоздалой. Это была, по убеждению Куропаткина, «воистину авантюристическая стратегия», которую ему приходилось проводить в угоду «адмиральским бредням». Куропаткин утешался лишь тем, что «нет худа без добра, что мы, под давлением Алексеева, поддержанного Петербургом, сунулись вперед неготовыми и получили новый урок», он даже мечтал, чтобы теперь японцы напали на маньчжурскую армию «всеми силами» и отбросили ее из южной Маньчжурии «на долину, где наши неуклюжие обозы начнут нам приносить пользу, наши орудия перестанут составлять тяжелое бремя, каковое они составляют в горах, и огромные транспортные средства, которые мы не можем создать, не понадобятся». Отсюда понятно, почему Куропаткин, по его собственному признанию, и «не поощрял Штакельберга к упорному сопротивлению».{538}
Так мысль спасти Порт-Артур от блокады не удалась. В мае же месяце высадились на южноманьчжурском берегу (в Дагушане) еще две японские армии (Ноги и Нодзу). Из них одна была оставлена вести правильную осаду фортов Артура (генерал Ноги, 60 тыс.), а две других (генералов Нодзу и Оку) начали медленно теснить русских к северу. Это сейчас же дало соответственный отклик в Париже. На другой [341] день после отступления Штакельберга прикомандированный к русской армии французский генерал (Сильвестр) писал из-под Ляояна (3/16 июня): «Положение самое непрочное. Что можно сделать с одними сибирскими войсками? Сформированные из запасных, они, на мой взгляд, являются второ — или третьеразрядными, вследствие их недостаточной обученности с точки зрения большой войны и их импровизированной организации: кадры, штаб, стрельба, артиллерия. Это — милиция, солдаты которой превосходны, но все же это милиция... Артиллерия неудовлетворительна как по количеству, так и по составу персонала (ибо батареи располагают новым материалом только слишком непродолжительное время, чтобы его хорошо знать). Повторяю, здесь необходимо иметь 4–5 корпусов европейской армии», «но и на 3 корпуса нельзя рассчитывать раньше 25–30 августа». Наоборот, японская армия представлялась Сильвестру и теперь «превосходной, прекрасно обученной, хорошо командуемой и в полной боевой готовности», «специально в Маньчжурии».{539} Именно в эти же июньские дни и директор французской кредитной канцелярии в Париже стал делать намеки русскому финансовому агенту в Париже на то, что царскому правительству следовало бы для покрытия расходов войны поискать на будущее «другой какой-нибудь источник, например, Берлин».{540}
Зато в Берлине теперь обеими руками ухватились за проект посылки русского флота из Балтийского моря на Дальний Восток, и Вильгельм всеми средствами эпистолярного красноречия поддерживал Николая в надежде на спасительность этого предприятия для отрезанной крепости, а следовательно, и всей войны — тем более, что и попытки воссоединения владивостокского крейсерского отряда с порт-артурской эскадрой (предпринятые без всякой возможности из [342] Мукдена точно согласовать сроки выхода, их из портов) не удались. Владивостокский отряд в составе трех сильных крейсеров вышел 2 июня 1904 г. и удачно добрался до Симоносеки, потопив на пути даже несколько японских транспортов, но, не встретив своих, дальше один итти не рискнул. А порт-артурская эскадра собралась выйти только 12 июня, но, встретив превосходные силы адмирала Того, вернулась в Артур.{541} А тут и Эдуард VII, приехавший в эти дни в Киль с визитом к Вильгельму, заговорил о возможности повести дело к миру и даже о своем «желании скорого окончания войны». Он не рассчитывал «на русские успехи ни на море, ни на суше, и самое разумное, что могли бы сделать русские, это возможно скорее и на наиболее приемлемых условиях заключить мир». Он даже сказал, что мог бы взять на себя «посредничество». Что Эдуард VII тут отражал какое-то действительное течение не только в английских, но и в японских правящих кругах, можно судить потому, что и Камбон теперь сообщал Делькассэ со слов «людей, занимавших значительное положение в лондонском деловом мире»: Япония будто бы, как только возьмет Порт-Артур, охотно перейдет к обороне и «ищет только случая начать мирные переговоры», ввиду «дурного состояния финансов, ежедневно возрастающих расходов на развитие военных операций и изношенности флота», а «в кругах Сити», связанных с Японией, «договариваются до того», что Япония «пойдет на оставление Порт-Артура за Россией, с условием чтобы он перестал быть крепостью».{542}
В таких обстоятельствах и при возможности такого демарша из Лондона не поддержать своего «друга» в финансовой сфере со стороны Вильгельма было бы просто неумно. Поэтому в один день с заключением торгового договора [343] 15 июля ст. ст. 1904 г., без всякой оглядки на то, что 11 июля русские войска покинули Ташичао,{543} рейхканцлером Бюловым была подписана и нота, разрешавшая России заключить заем на германском рынке в любое время до 1 апреля 1905 г.
Этот ход немцев, разумеется, создавал для царизма счастливое положение в двояком отношении: 1) у него являлась некоторая свобода выбора источника финансовой поддержки в войне, и 2) так как необходимость прибегнуть к займу должна была наступить только к самому концу года, то 6 месяцев царизм получал для достижения военных успехов, которые ликвидировали бы финансовые колебания в пользу союзника и в Париже.
Момент выбора между Францией и Германией наступил, однако, не в начале 1905 г., а еще в октябре 1904 г. — в связи с выходом балтийской эскадры (так называемой 2-й тихоокеанской эскадры Рождественского) из Либавы на Дальний Восток (2 октября). Это была карта, которую германский империализм подтолкнул Николая бросить на стол в такой момент, когда за спиной у царизма было несколько новых неудач как на внутреннем, так и на внешнем фронте, и были признаки, что антантовская буржуазия параллельно с русской непрочь была бы извлечь царизм из маньчжурской трясины.
2. Ляоян и Шахэ
Когда берлинский банкир Мендельсон в начале октября 1904 г. приехал в Петербург с предложением «продолжать начатые <и оборвавшиеся> весной переговоры о займе», он, вращаясь в банковских и коммерческих кругах, вынес впечатление, что здесь господствовало желание «немедленного мира», как и в подавляющем большинстве населения страны, и только двор, военные и «официальные лица» (т. е. бюрократия) «держались твердо».{544} Николай упорствовал (Витте прямо [344] указал на него Мендельсону, как на «единственное препятствие к заключению мира») и «верил, что война может кончиться для России победоносно». Соответственно этому, когда немцы попробовали позондировать Ламсдорфа, они получили ответ, что «военное счастье начинает отворачиваться от Японии» и что момент для мирного посредничества с русской точки зрения был бы неудачен.{545} К этому времени теория «маленькой победоносной войны», претерпев некоторый кризис, успела смениться в головах придворной правящей клики теорией большой победоносной войны на основе кое-каких маневренных операций на внутреннем и поддержки со стороны Германии на внешнем фронтах.
Между тем ход военных и общеполитических событий складывался неблагоприятно для стоявших за этой кликой русских аграриев. В Берлине 15 июля ст. ст. Витте оказал услугу царизму, выхлопотав разрешение на заем и выиграв в пользу русской стороны 2 млн руб. в балансе по таможенному обложению; но для помещика-предпринимателя и хозяина новый договор нес повышение пошлин на ввозимые в Германию сельскохозяйственные продукты на 11500000 руб. Выигрывала здесь промышленная буржуазия: таможенная пошлина на ввоз германских промышленных изделий была повышена на 13 500 000 руб. В Петербурге в тот же день бомбой Сазонова уничтожен Плеве, яркий оплот феодальной реакции и активистской клики при царе; в этой последней на некоторое время воцарилась полная растерянность, до такой степени все свои дальневосточные проекты она связывала именно с Плеве и не видела теперь, кем его заменить, не полагаясь на твердость своего «хозяина».{546} В Порт-Артуре все в тот же день трехдневные атаки японцев на последнюю линию укрепленных позиций перед крепостью увенчались успехом, и русские отошли, не удержавшись на Волчьих горах, за линию собственно крепостных укреплений: [345] начиналась непосредственная осада крепости. Наконец, в Лондоне тогда же Гаяси, японский посол, через третьих лиц сделал предложение русскому послу о встрече с Витте, находившемуся тогда в Берлине, для обсуждения условий мира, если бы царизм пошел на него, не дожидаясь падения Порт-Артура.{547}
Нетрудно заметить, что все эти четыре факта сигнализировали поворот хода событий в сторону русской буржуазии, в частности появление вновь на бюрократической сцене; опального Витте, бросавшего царизму спасательный круг в виде займа. С Бюловым Витте «пошел так далеко, что совершенно доверительно сказал», между прочим (до убийства Плеве): «Как государственный человек, он боится, что быстрые и блестящие русские успехи сделали бы правящие круги Петербурга задорными. У нас потребовали бы от Японии невозможных вещей. Россия должна претерпеть еще несколько военных ударов, чтобы тогда, если после горьких испытаний военное счастье склонится на ее сторону, заключить мир на разумных условиях... Было бы безумием, если бы Россия настаивала на овладении Маньчжурией или даже Кореей». А практически Витте высказался за использование мирного посредничества Эдуарда VII.{548} Что Витте заговорил так именно в Берлине — это был тоже симптом. Но пока все это были только симптомы. Непосредственное продолжение пока возымело лишь то, что происходило на внешнем фронте. Берлинский документ о займе не предполагалось реализовать сейчас же. Замещать Плеве, т. е. выбирать политический [346] курс, Николай тоже отложил и затянул дело до конца августа. Мирный демарш Гаяси оставлен был тем более без ответа: он-то уже совсем зависел от счастья на фронте, А там, между тем, все шло от неудачи к беде и от беды к неудаче.
25 июля японские осадные орудия впервые открыли огонь по крепости, городу и внутреннему рейду Порт-Артура, и стало ясно, что «артурские бассейны это могила эскадры». Поэтому 28 июля эскадра в полном составе сделала попытку пробраться во Владивосток, но, не выдержав боя с японской, потеряв командующего эскадрой адмирала Витгефта, обратилась врассыпную, причем часть судов укрылась в нейтральных портах и была разоружена, часть вернулась в Артур и там, ввиду потребностей сухопутной обороны, постепенно подверглась тоже разоружению. Владивостокский крейсерский отряд (Рюрик. Громобой и Россия), вышедший ей навстречу, встретившись с вдвое сильнейшим японским крейсерским отрядом в Корейском проливе потерял один из трех своих крейсеров (Рюрика) и вернулся во Владивосток; оба спасшиеся крейсера оказались в таком состоянии, что до конца войны выбыли из строя (1 августа). 3 августа генерал Ноги предложил артурскому командованию сдать крепость; получив отрицательный ответ, он открыл штурм по всему ее фронту, и, понеся большие потери, перешел затем к правильной, длительной инженерной войне (9 августа).
Куропаткин, кончавший в это время подготовку ляоянских позиций, воспринял описанные события как «несчастье», «усложнявшее положение сухопутной армии» и «затягивавшее войну». Но «всего более» его «пугала» мысль, «как бы у нас не явилось желание покончить войну кое-как, только бы покончить». Он не скрывал от себя, что «война и ныне ненавистна», «но если она не окончится победно, то внутреннее положение России так ухудшится, что можно будет ждать огромной важности внутренних беспорядков», а потому «надо воевать несколько лет, но победить».{549} [347]
Аналогичную оценку и аналогичное опасение вызвали эти события и в Берлине, судя по тому, что Вильгельм счел нужным написать Николаю, два дня спустя после приведенной куропаткинской записи.{550} Он внушал Николаю, что «первый период кампании фактически закончен» и приводил едва ли не намеренно преувеличенный расчет, что «у Куропаткина должно быть 180 000 человек действующей армии, в то время как японцы собрали 250–280 000», тогда как на деле численный перевес был уже на стороне русских. Вильгельм хотел внушить Николаю мысль, что «действия сухопутной армии станут легче и дадут лучшие результаты, как только появится на сцене Балтийский флот»; кроме того, он предлагал царю послать на фронт из России в дополнение к наличным 4-м еще 6 корпусов в виде «2-х армий, по 3 корпуса каждая», с тем чтобы маньчжурская армия сыграла роль «передового заслона», прикрывающего развертывание новых двух армий. Это было как раз то самое, к чему Николай пришел, после колебаний, месяц спустя.
Тем временем на главном фронте попытка Куропаткина, отступившего от Ташичао на укрепленные позиции у Хайчена, далее не отступать и «принять решительный бой» у Хайчена — не удалась. Соединившиеся под командованием маршала Ойямы три японские армии (генералов Куроки, Нодзу, и Оку) повели наступление на Ляоян, обращенный русскими в течение 7 месяцев в большой укрепленный лагерь. «Горячо желая, чтобы японцы увлеклись преследованием и подступили тремя армиями к Ляояну», Куропаткин оттуда и предполагал предпринять свое контрнаступление.{551} Однако, в результате 10-дневного беспрерывного боя, при крайне неблагоприятных климатических условиях, Куропаткин, располагая некоторым превосходством в количестве бойцов, при вопиющем недостатке горной артиллерии (7 орудий против 180 японских), под угрозой японского обхода левого русского [348] фланга и потери сообщений, бросил ляоянский лагерь и отступил к Мукдену в тот момент, когда японцы в свою очередь намечали начать отступление сами.{552} Правда, предпринимая наступление на Ляоян, в штабе Куроки собирались отпраздновать годовщину Седана, и английский представитель при японском штабе Ян Гамильтон рассчитывал присутствовать при «великом заключительном акте маньчжурской войны».{553} Правда и то, что Ояма на вопрос Гамильтона, «доволен ли он результатом своих действий?» ответил: «умеренно, русские слишком искусно совершили отступление».{554} Хотя отступление и произошло в порядке, но это было серьезное военное и политическое поражение царизма и. сторонников «победоносной войны»: японцы одолевали и на главном фронте, и возможность выручки Порт-Артура силами сухопутной армии, в сущности, отпадала.
Опыт Ляоянского сражения приводил русское командование к выводу, что «масса офицеров тяготится войной, участвует в делах без боевого одушевления, а многие, даже в крупных чинах, стремятся притвориться больными и уехать в тыл», массе же нижних чинов, и говорить нечего, война «чужда», «одушевления» не вызывает, «новая обстановка действует на них подавляющим образом, они более нервны, чем 27 лет тому назад, более рассуждают и требуют более решительного с ними образа действий и примера».{555} Даже англичанин Гамильтон отдавал при этом должное русскому солдату: «в русском солдате есть материал для образования хорошего воина; если он сражается за что-нибудь определенное, [349] то способен на решительные атаки, о чем свидетельствует масса убитых. Но таская войска взад и вперед... уводя их преждевременно и поспешно из тщательно выстроенных укреплений, уступая поле сражения вследствие потери одной или двух маловажных позиций, легко превратить армию героев в армию зайцев. Я считаю огромным достоинством русского солдата, что он в значительной мере не поддавался деморализующей тактике своих вождей».{556} И «все же», — по мнению германского представителя при русском штабе Теттау, — «сражение у Ляояна было решающим для всей войны»: «иностранные офицеры, бывшие беспристрастными зрителями, все без исключения выражали тогда свое мнение, что эта кампания Россией проиграна, что ей надо начать новую войну, если она хочет победить Японию».{557}
Что Ляоян что-то решает в войне, было тем более ясно и скрытым полупораженцам из русской буржуазии. Витте, например, прямо писал Куропаткину 19 августа ст. ст., по первым вестям считая, что Ляоянское сражение кончится «успешно»: «без преувеличения можно сказать, что, пожалуй, победоносная война даст еще худшие результаты, нежели средний успех».{558} Еще совсем недавно (до убийства Плеве, пока был жив еще этот «главный враг») «Освобождение» 25 июня писало об отношении «оппозиции» к войне: «конституционная партия должна принять пассивное положение».{559} Теперь, 19 августа, «Освобождение» писало о «политической безделице, именуемой русско-японской войной» совсем в ином роде: «парадокс русско-японской войны... заключается в полном, объективном совпадении тех ближайших политических целей, к которым стремится воюющая [350] против нас Япония, с национально-государственными интересами русского народа на Дальнем Востоке. Япония стремится вытеснить Россию из Маньчжурии, русский народ заинтересован в том. чтобы уйти оттуда с возможно меньшими потерями». И либерально-буржуазный орган призывал к «немедленному прекращению войны», так как «мир с Японией возможен в каждый данный момент» «на основе ухода из Маньчжурии и Порт-Артура».{560} Предвосхищая эру «весны» в отношениях между самодержавием и «обществом» (Святополк-Мирский был назначен министром 26 августа ст. ст., а это писалось 19-го) и на случай нового поражения царизма на фронте ляоянских боев, вероятность которого была видна уже к этому дню, Струве почитал Николая, повидимому, достаточно проученным для того, чтобы Николай начал с буржуазией переговоры.
Был момент, когда могло казаться, что Николай поддался действию описанных неудач и чуть было не оправдал отмеченных выше опасений сторонников «большой войны». Выбор нового политического курса внутри страны недаром состоялся (26 августа), когда итог Ляоянского сражения был как на ладони; в этот день кн. Святополк-Мирский был назначен министром внутренних дел. Тогда же просветление мелькнуло и в чисто военной сфере. Один из авторов и поклонников идеи посылки 2-й эскадры на Дальний Восток вел. кн. Александр Михайлович, под влиянием происшедшего с порт-артурским флотом, еще в начале августа стал агитировать против «отправки ее туда прямо на убой» и довел царя до пересмотра вопроса. Но совещание об этом Николай опять-таки оттянул и собрал его «в конце августа» (30-го ст. ст.) — уже после Ляояна. И вопрос был перерешен: эскадра оставалась на месте. Николай даже говорил в. кн. Александру Михайловичу, что «после этого решения у него как бы гора с плеч свалилась» (записал в дневнике третий [351] член семьи, в. кн. Константин Константинович). К сожалению, не знаем, какую роль тут сыграл «совет Рузвельта заключить мир после Ляояна»; а что он был дан через Кассини, мы знаем со слов последнего.{561}
Но это был только один обычный в подобных случаях «психологический момент». Стоило Куропаткину подать царю в самом начале сентября новую «крепкую» надежду на успех сообщением о предпринимаемом новом наступлении, как явился на сцену другой «психологический момент» — прямо противоположный. И 18 сентября 1904 г. у того же в. кн. Константина Константиновича в дневнике появляется запись: «с тех пор перерешили, и эскадру, повидимому, посылают».{562} А 9 сентября через Абазу, который все еще состоял при делах Дальнего Востока, от имени Николая был послан новый запрос Алексееву о том, не следует ли потребовать удаления из Маньчжурии всей китайской высшей администрации... для того, чтобы формально облегчить себе присоединение Маньчжурии, как приз победоносной войны с Японией. В этот момент в Петербурге вновь появился Безобразов. «Абаза, Вогак и компания» целыми днями просиживали у него, а сам он начинал «вертеть по-своему», опять «пользовался большой милостью» и «ежедневно получал пакеты от генерала» (т. е. Николая, на языке того двойного шифра, которым сообщал об этом опальному Витте Коковцов в Сочи). Правда, в это время даже Алексеев говорил, что «нам надо как-нибудь окончить войну, потому что... чем дальше, тем хуже» — и, разумеется, отклонил [352] изумительный петербургский проект.{563} Но теория большой войны в Петербурге твердо вступала в свои права. 10 сентября, в самый разгар разработки плана и подготовки Куропаткиным нового наступления, маньчжурское командование получило неожиданное для него распоряжение из Петербурга об образовании 2-й армии из вновь прибывших корпусов и бригад, — в стиле берлинского совета — так что у Куропаткина возник было даже вопрос, может ли он располагать этими свежими силами в предстоящей операции, не дожидаясь назначения 2-го командующего.
Еще каких-нибудь 10 дней назад Бюлов, считая для Германии выгодным ослабление Японии «именно на море», пытался побудить Тирпица дать совет в Петербург активизировать работу порт-артурской эскадры, которая иначе погибнет «без всякой пользы», на что Тирпиц пессимистически ответил, что «не ждет от этого большого результата». Теперь же Бюлов вместе с Вильгельмом мог «бесконечно» порадоваться сам, что «все 5 русских артиллерийских дивизионов уходят в В. Азию», и даже утверждать, что «надо надеяться, что и русские суда в Порт-Артуре и Владивостоке теперь, наконец, решили перейти в наступление, чтобы Балтийский флот, если он выйдет, нашел ослабленного врага»; немцы полагали, что русским теперь стоит «пожертвовать 2-мя судами, чтобы погубить одно японское».{564}
Дав отдохнуть войскам, наскоро, в течение какой-нибудь недели составив весьма несовершенную карту района военных действий, пополнившись 2 корпусами, успевшими после Ляояна прибыть к Мукдену из России, Куропаткин готовился [353] «дать упорный бой под Мукденом»; а если бы японцы «замедлили наступлением», то у него было решено «самому перейти в наступление».{565} Но у японцев еще под Ляояном, по показанию английского очевидца, «когда русские отступили, все были от души рады отделаться от них» и «истощение сил и средств исключало возможность немедленного наступления».{566} Не дождавшись наступления японцев, Куропаткин, не приняв никаких мер к тому, чтобы скрыть свои намерения от противника, 21 сентября 1904 г. перешел р. Шахэ и повел наступление на Янтай с тем, чтобы обойти правый фланг японцев. Однако к концу второй недели это медленное наступление, вследствие недоверия Куропаткина к собственным силам и, в частности, к командному составу русской армии, при хорошей осведомленности японцев о планах и расположении сил противника, сменилось контрнаступлением Оямы по всему фронту и отходом русских за р. Шахэ, назад к Мукдену. И это было уже настоящим поражением куропаткинской стратегии наступления с постоянной оглядкой на оборону, стратегии, вынужденной учитывать моральное и политическое состояние армии, в своей массе не разделявшей захватнических целей войны.
Общие потери во всех августовских и сентябрьских боях исчислялись для русской стороны (кругло) в 60 000, для японской в 45 000 чел. До окончательного «истощения» по американскому рецепту было еще далеко, но пока на целые три месяца военные действия на этом театре затихли, и обе стороны занялись подготовкой зимней кампании.{567}
После неудачи у Шахэ было утопией рассчитывать вовремя поспеть к Порт-Артуру с балтийской эскадрой. Но результаты наступления у Шахэ выяснились в Петербурге [354] только в начале октября (не ранее 5-го), а балтийская эскадра вышла уже из Либавы 2 октября. Она могла теперь добраться до Порт-Артура, обогнув Африку, не раньше марта — апреля 1905 г.{568} Война принимала в такой перспективе грандиозные размеры на обоих, сухопутном и морском, фронтах. К концу октября и японцы «уже много своих судов поставили в доки и будут теперь с величайшим напряжением работать над усовершенствованием флота. Блокаду Порт-Артура будут нести только миноносцы». Они надеялись, что Порт-Артур падет до прихода Рождественского, и опасались дальнейших больших потерь, «ибо весной они будут нуждаться в каждом человеке», «чтобы противопоставить русским 500 000 человек». «Людского материала» у них было еще довольно, но «заминка будет с обучением запасных войск». В правящих кругах Японии считали, что войну надо перенести на русскую территорию. «Предварительным условием для этого будет решительная победа под Мукденом. Если же позволят хоть сколько-нибудь силы, они пойдут на Владивосток». Рассказывая все это германскому представителю в! Токио, Аоки на ближайшее будущее заявлял, что Порт-Артур будет удержан Японией за собою в первую голову: «великодушная комедия возвращения его Китаю была бы слишком опасным экспериментом».{569}
Немудрено, что сразу же после Шахэ в европейских дипломатических сферах пошли слухи о возможном предложении мира японской стороной — к великой досаде Вильгельма.{570} Заключи Николай мир сейчас — германская дипломатия [355] очутилась бы в положении игрока, не отыгравшего ни одного из своих козырей. А вокруг похода эскадры Рождественского собственно и начиналась для нее настоящая игра. Козырем в ней был вопрос об обеспечении эскадры углем, которое Германия брала целиком на себя, рискуя осложнением своих отношений с Англией. Правда, Баллин, директор компании «Гамбург-Америка-лайн», сумел устроить так, что «уголь будет кардиффский, с разрешения английского правительства, что 1/3 пароходов будут английские, что участвует одна лондонская фирма». Правда и то, что не только сама Англия поставляла уголь Японии, но и Крупп поставлял Японии на 60–70 млн марок орудий и военного снаряжения. Но формально политическая ответственность за всю операцию по поставке угля в глазах Петербурга оставалась на Германии.{571}
Между тем, как в Париже уже в августе 1904 г. возможное падение Порт-Артура считалось неизбежным поводом к панике с русскими биржевыми ценностями, новость об образовании русским правительством второй армии толкнула вниз русские фонды на парижской бирже, так как грозила дальнейшей затяжкой войны; во французской печати раздались даже голоса в пользу японского займа во Франции. Из Берлина же в это время не только тешили воображение Николая надеждой, что балтийский флот «загонит японский флот в его порты» и восстановит Николаю «господство на, море», но и на деле помогали продвижению русской эскадры. К тому же французские условия поставки угля «не подошли», а Баллин предложил лучшие.{572} [356]
Николай теперь не был склонен сдаваться. Провозгласив «весну» на внутреннем фронте (указ 12 декабря, откуда Николай изъял, однако, в последний момент упоминание о народном представительстве), он был в вопросах войны тверд, как скала. После Шахэ, на тревожное сообщение Вильгельма о якобы предстоящем англо-французском выступлении за мир по просьбе Японии (6 октября), он заявил, что будет воевать до тех пор, пока «последний японец не будет изгнан из Маньчжурии».{573}
Понятно, что когда в первой половине октября (8–16) в Петербурге столкнулись французское (Лионского кредита) и германское (Мендельсона) предложения займа, Николай отдал предпочтение немцам (и указ о займе на сумму 231 млн руб., не торопясь, был подписан 15 декабря 1904 г.). Но в те же дни (9–14 октября) произошел наделавший много шуму так называемый гулльский инцидент, вызванный стрельбой судов 2-й эскадры в Северном море по английским рыбакам. И из опасения разрыва с Англией и за судьбу своей эскадры Николай (16 октября) дал Вильгельму согласие обсудить и подписать такой союзный оборонительный договор (против Англии), к которому затем могла бы присоединиться и Франция. Казалось вот-вот свершится мечта германской дипломатии: Россия заключит за спиной своей союзницы русско-германский союзный договор, параллельный франко-русскому и исключающий его, и, поставив французов перед совершившимся фактом, оттолкнет их целиком в объятия Англии.{574}
Гулльский инцидент вызвал бурю в английской печати. Был момент, что в Лондоне изготовлен был уже и приказ двинуть английскую эскадру навстречу Рождественскому и потребовать от того непосредственных объяснений (13/26 октября). Но затем, быстрое и решительное вмешательство [357] Франции повернуло дело к дипломатическому улажению русcко-английского конфликта. Когда Николай получил фельдъегерем германский проект союзного договора (20 октября ст. ст.), он мог уже «читая его, рассмеяться» и предложить Ламсдорфу внести в него поправки. Из них основная — чтобы договор был действителен не только во время войны, а и во время мирных переговоров — вызвала со стороны Вильгельма предложение сделать оборонительный союз вообще бессрочным. Вильгельм, вместо того чтобы подписать русский вариант проекта, — сохранявший еще пункт о последующем, за подписанием договора, обращении к Франции с предложением присоединиться, — предложил такую грандиозную «поправку», которая дала возможность Ламсдорфу убедить Николая настаивать на предварительном ознакомлении Франции только с проектом договора. Николай отступил. И дело распалось (к концу ноября) в связи с тем, что Николай предложил посвятить в него французов до подписания договора, а Вильгельм уперся на требовании соблюсти до этого полную тайну. Но и Николай стоял на своем, и все свелось к царской ноте, в которой Германии было обещано, что Россия «честно будет сражаться плечо к плечу» с Германией в случае нападения на нее Англии (из-за поставки угля). В Берлине больше не настаивали, так как хотели «оставить царю открытою возможность русско-германского соглашения в будущем». Но пока «это был совершенно отрицательный результат двухмесячной честной работы и переговоров. Первая неудача, которую испытываю лично», — озлобленно резюмировал Вильгельм.{575}
Это был уже конец ноября, когда (28-го) в Порт-Артуре японцы, ценою громадных потерь и усилий, выбили измученные остатки русского гарнизона с горы Высокой, откуда можно было расстреливать город и гавань и пустить ко дну [358] остатки эскадры, стоявшие на внутреннем рейде разоруженные, и судьба крепости была предрешена. Примерно тогда же и Коковцов (19 ноября) представил Николаю финансовый расчет, показавший, что с одним германским денежным рынком при дальнейшем ведении войны обойтись будет нельзя. В самом деле: в течение всего 1905 г. на единственно доступных для России тогда рынках Франции, Германии и Голландии можно было бы занять всего не более 500 млн руб., и этого хватило бы, по самому скромному расчету (оказавшемуся дальше преуменьшенным), по 50 млн руб. в месяц, — до августа 1905 г. Этот расчет показывал, что самодержавию остается «строго соразмерять свои вожделения» относительно Маньчжурии с «грозными предостережениями» военной и финансовой действительности, и беречь все три доступные денежные рынка во имя всего-то семимесячной возможности не прерывать войны, В области международных отношений царизму надлежало не нарушать «равновесия» между Берлином и Парижем, чтобы извлечь еще «выгоды, в пределах возможности, из обеих сторон» (резюмировал Ламсдорф).{576}
Но эти «пределы возможности» оказались на деле быстро идущими к нулю: ближайшие события готовили вторичное испытание франко-русскому союзу, — на этот раз уже не с русской стороны. Капитуляция Порт-Артура действительно грозила «капитуляцией самодержавия» и вырастала в «одно из величайших событий современной истории» и в глазах французской буржуазии.{577} [359]