Подготовка Японии к войне с Россией (1895–1901 гг.)
1. Японский военно-феодальный империализм в 1895–1901 гг.
А на Дальнем Востоке в окно действительно стучалась война.
Когда Чинда (японский посланник в Петербурге) предъявлял свое неожиданно смелое «дружеское представление» о том, «чтобы союзным державам, совместно действующим в Пекине, была дана возможность обсудить проект русско-китайского соглашения, прежде нежели оно будет подписано», а в Маньчжурии на разведку были посланы переодетые японские офицеры генерального штаба, за спиной феодально-буржуазной Японии стояло пять лет упорной, лихорадочной, и систематической, организационной работы по всесторонней подготовке большой континентальной войны и консолидации всех сил вокруг агрессивных планов генерального штаба и кучки воротил семейно-клановых капиталистических объединений.{172} [116]
Нечего и говорить о чисто военно-технической подготовке, которую монополизировала в своих руках милитаристская группировка, политически возглавляемая маршалом Ямагатой, создателем новой японской армии и общепризнанным отцом японского милитаризма. Японская военщина забронировала за собой портфели морского и военного министров при любых кабинетных комбинациях (с 1895 г.). Милитаристская группировка Ямагаты, решительно не признававшая никаких либерально-буржуазных притязаний в парламентарном стиле, опиралась на верхнюю палату и рассматривала нижнюю палату как аппарат, лишь покорно голосующий военные кредиты.{173} С результатами этой военной подготовки Японии 90-х годов иностранцы знакомились на маневрах, и они вызывали общее признание. Хотя в 1900 г. японское предложение взять на себя ликвидацию боксерского восстания посылкой в Китай 30-тысячного корпуса было отвергнуто державами, все же постепенно в течение года в Китай было переброшено до 22000 японских солдат — и это явилось проверкой всех колесиков военного механизма на таком плацдарме и в таком масштабе, которые были неосуществимы на японских островах. Только в 1899 г. Япония избавилась от режима экстерриториальности иностранцев, роднившего ее в международно-правовом отношении с Китаем, а через год ее армия на равной ноге приняла участие во всеобщем военном фестивале империалистов в Китае — и тоже стяжала признание. Это был и внутренне-политический [117] триумф японских милитаристов, с весны 1901 г. и до самой русско-японской войны обеспечивший Ямагате распоряжение всеми портфелями и приведший к фактическому отказу главного политического противника (Ито) от дальнейшей борьбы.{174}
Помимо армии, которая комплектовалась на основе территориальной системы, имелись в Японии многочисленные «добровольные» «патриотические» организации, в которых молодежь проходила военную подготовку и школу шовинистического воспитания в духе самурайской идеологии. Некоторые из них дожили до последнего времени и играли видную роль в фашистской Японии. Они тренировали физически и сплачивали идеологически мелкобуржуазные массы в видах предстоящей войны. В этот именно период получили свое начало такие организации, как «Национальный союз физической подготовки» (к 1929 г. объединявший 15 тысяч спортивных обществ численностью более миллиона членов), «Общество содействия военной доблести», занимавшееся патриотическим воспитанием и военно-спортивным обучением молодежи для армии, или «Общество помощи отбывшим воинскую повинность», ставившее своей задачей распространение военных знаний среди населения, или, наконец, «Общество Черного дракона» (в переводе: общество реки Амур), ставившее своей прямой целью подготовку войны с Россией и финансировавшееся на первых порах торговым домом Ясуда, имевшим большие интересы в Маньчжурии, а потом превратившееся в негласную агентуру военного министерства. Его организатор Уцида Риохей вышел из недр уже упоминавшегося [118] раньше старого общества Черного океана, работавшего над корейской проблемой с 70-х годов. В 1900 г. он побывал в Петербурге, изучил русский язык и в 1901 г. приступил к организации нового общества с маньчжурской ориентацией. Была открыта в Токио школа русского языка, предпринята большая работа по составлению карт Сибири и русского Дальнего Востока, сотни резидентов были посланы в Приморье, Амурскую область и Забайкалье. Эта и ей подобные организации принимали иногда «тайный» характер. Другие ассоциации, как возникший летом 1900 г., в связи с возможной угрозой раздела Китая, «Национальный союз», под председательством президента палаты пэров кн. Коноэ, выступали в Токио с большой горячностью и шумом в защиту «неприкосновенности» Китая и своей шовинистической агитацией, направленной специально против России по поводу маньчжурских дел, в нужные моменты поднимали политическую температуру дня и оказывали давление на официальных представителей японского правительства.{175}
Как ни мизерен был при этом масштаб японского конституционализма, взятого с прусского образца и строившегося (с 1890 г.) на базе 500 000 избирателей (при 40-миллионном населении), тем не менее и такой парламент играл немаловажную роль в политической консолидации феодальных и буржуазных элементов господствующих классов Японии.
Японский капитализм не имел сколько-нибудь серьезной базы крупной промышленности: в 1900 г. из 7171 промышленного предприятия только 2383 пользовались механической силой (90 тыс. лош. сил) и 4150 предприятий приходилось на текстильное производство, опередившее другие отрасли промышленности. Процент капиталовложений в промышленность, сравнительно с торговлей и банками, снизился за 1895–1903 гг. с 22.3 до 19%, а вложения в торговлю и банки, в 1895 г. превосходившие вложения в промышленность в [119] 2 раза, в 1903 г. имели превосходство уже почти в три раза; банковские вложения в 348 млн иен падали на 2534 банка, что в среднем давало ничтожную цифру в 137 тыс. иен на банк. Однако же, темпы капиталистического развития и, в частности развития централизации и концентрации капитала за эти же годы были весьма значительны, особенно после кризиса 1898 г., разразившегося вслед за послевоенным бумом. Общая цифра вложений в акционерные предприятия возросла за 1895–1903 гг. с 232 млн иен до 887.6 млн, причем такой значительный рост капиталовложений сопровождался в 1898–1901 гг. даже уменьшением числа акционерных предприятий с 2173 до 2169, а промышленных с 1200 до 1180, что свидетельствовало о росте концентрации капиталов. Налоговая политика правительства также вела к укрупнению предприятий: при введении, например, табачной монополии и патентного сбора заранее учитывалось, что из 40000 табачных торговцев уцелеют только 14000.{176}
Число торговых компаний за 1893–1903 гг. возросло с 871 до 5855, уплаченный капитал в них — с 40309194 до 451680028, в среднем на 1 предприятие — с 46000 до 77000. Общий оборот внешней торговли в 1894–1903 гг. возрос с 20 млн иен до 600 млн иен, причем в 1899 г. вывоз почти сравнялся с ввозом (220–214) — соотношение, резко нарушившееся в 1900 г. не в пользу вывоза (287–204) только в силу исключительной ситуации, созданной боксерским восстанием. Значительно поднялась переработка хлопка в 1893–1901 гг. с 2.5 млн пуд. до 8 млн пуд. и увеличился тоннаж торгового флота с 150 тыс. тонн до 500 тыс. тонн (за те же годы). Капиталовложения железнодорожных компаний возросли с 1894 по 1902 г. с 118 млн иен до 376 млн иен. То же и в банковском деле. За те же годы два старых банка (Государственный и Иокогама спэши банк) увеличили свой капитал с 14.5 млн иен до 54 млн иен, а за годы 1895–1900 основано [120] пять новых банков с капиталом в 17.3 млн иен. Наконец, хотя и верно, что вложения в торговлю и балки опережали промышленные капиталовложения, все же рост последних за годы 1895–1903 превысил 300% (51.5 млн — 170 млн иен).{177} Все эти факты подтверждают мысль Ленина, что Япония теперь явственно «стала превращаться в промышленную нацию»{178} на основе укрепления буржуазно-феодального блока, еще теснее сплотившегося перед лицом многочисленных крестьянских восстаний и массовых забастовок 1897 г., на которые правительство ответило полицейским законом о сохранении общественного порядка и спокойствия» в 1900 г.{179}
В политической жизни страны в 1900 же году следует отметить два факта в развитии японского конституционализма, характеризующие, как нельзя лучше, крайне узкие пределы возможных сдвигов внутри этого блока — образование партии Сэйюкай и парламентскую реформу 1900 г.
Развитие японского капитализма шло чрезвычайно быстро, так что в узкие рамки десятилетия между японско-китайской и русско-японской войнами было втиснуто и разрешение задач первоначального капиталистического накопления, и создание вчерне промышленной базы японского капитализма, и подготовка перехода к эпохе финансового капитализма и империалистической политике. Благодаря этому, самурайство, как отдельное сословие, неудержимо растворялось в общей массе населения, оседало в деревне в качестве мелких помещиков, втягивалось в промышленность, создавало кадры технической интеллигенции, занимало чиновничьи должности в значительно расширившемся государственном аппарате и пополняло офицерский корпус, и, в частности, [121] неся с собой свою идеологию зоологического великодержавного шовинизма, вошло, в качестве профессиональных политиков и политиканствующих хулиганов («соси») в политическую и парламентскую жизнь, — и все это не оставляло сколько-нибудь значительного места для развития чисто буржуазного либерализма эпохи промышленного капитала. Японский парламент не был подлинным детищем буржуазии, а был созданием тех феодальных клановых группировок, которые пошли на захват власти в так наз. «реставрации Мэйджи» (1868), и крепко держа власть в своих руках, создали парламент (1889 г.) как орудие своей власти и продукт «революции сверху». Отсюда неустойчивый характер партийных группировок в рамках узкой pays légale, легкая доступность среднего японского «парламентария» для правительственного воздействия, в частности широко развитая коррупция и бессилие политической оппозиции.
Для интересующего нас пятилетия (1895–1900), если не считать немногочисленной группы гр. Окумы (Шимпото), объединенной лозунгом парламентарной системы английского типа, и националистической группы (Кокумин), резко отрицательно относившейся к увлечению западноевропейскими формами жизни и наиболее полно выражавшей чисто феодальное течение, — остальная масса депутатов формально примыкала к «либеральной партии» (Дзиюто), к этому времени помирившейся на конституции, перед которой Булыгинская дума выглядит верхом демократического радикализма.{180} Ее «конституционализм» не простирался до требования парламентского министерства и в эти годы притязал более или менее безуспешно на хоть какое-нибудь допущение «партийных» в состав кабинета, ревниво оберегаемого кучкой «мэйджийских государственных мужей» («Meiji Statsmen», «Генро») от вторжения посторонних элементов. Напряженность положения, созданного быстрым ростом капитализма и [122] агрессивных и шовинистических настроений правящих кругов, искавших выхода из классовых противоречий в широкой экспансии ради сохранения феодальных основ во многих отношениях средневековой общественно-экономической структуры Японии, усугублялась запоздалым выходом Японии на империалистическую арену в эпоху крайнего обострения аппетитов и противоречий старых империалистических держав. Все это в еще большей степени сплачивало буржуазию, помещиков и монархическую бюрократию и обращало игру внутриклассовых противоречий в ряд бурь в стакане воды.
Вооружаясь для вторичного завоевания корейского и маньчжурского рынков и плацдармов в такой грандиозной вооруженной борьбе, как борьба с российским империализмом, феодально-буржуазная Япония не могла, однако, не испытать колебаний в руководящих своих кругах прежде, чем окончательно и бесповоротно стать на путь этой борьбы, требовавшей крайнего напряжения и связанной, как не могло тогда не казаться, с большим риском. Выразителем этих колебаний в составе бюрократической олигархии и явился маркиз Ито, выдвигавший умеренную программу экспансии с ориентировкой в сторону океана и соглашения с царской Россией.
Создатель японской конституции, вынужденный, в поисках выхода из внутриполитических затруднений, пойти в 1894 г. на войну за место на континенте (в Корее, а с развитием успеха военных действий, и в Маньчжурии) и потерпевший сокрушительную дипломатическую неудачу на исходе китайской войны 1894–1895 гг., Ито оказался скомпрометированным и после войны должен был отказаться от власти, пав жертвой им же и вызванного шовинистического угара от военных успехов 1894–1895 гг.
По существу дела, Ито тут со своей «мирной» и соглашательской линией попадал в положение, аналогичное с тем, в каком в скором времени оказался Витте в России. Оба они в 1895 г. приложили руку к тому, чтобы выиграть каждый для своей буржуазии и политики заметную дистанцию в [123] борьбе за китайский рынок. Преимущество Ито заключается в том, что он мог пытаться отстаивать свою политическую линию, ища опоры в конституционном аппарате страны, тогда как Витте приходилось изощряться в пределах аппарата исключительно бюрократического.
Попытки Ито на первых порах использовать инструмент политических партий закулисным своим участием в образовании из Дзиюто и группы Окумы единой конституционной партии (Кенсэйто) и привести дело к образованию «партийного» кабинета гр. Окумы (1898), встретили решительное сопротивление внутри олигархии и в милитаристских кругах во главе с Ямагатой. Четырехмесячное существование этого партийного» кабинета, разъедаемого внутренней борьбой между представителями двух наскоро соединившихся партий, кончилось вследствие обвинения в государственной измене министра народного просвещения Озаки в связи с произнесенной им речью, полной нападок, против японской страсти к деньгам, в которой он сказал: «даже в Америке, где плутократия всемогуща, народ не выбирает в президенты миллионеров, между тем, если бы Япония была республикой, народ наверняка избрал бы на эту должность самого богатого». Милитаристская пресса забросала оступившегося оратора обвинениями в защите республиканских учреждений, к ней присоединилась пресса «дзиюто» и двор потребовал его отставки. А последовавшая затем грызня из-за освободившегося портфеля в каких-нибудь два дня развалила плохо склеенный «партийный» кабинет.{181}
Когда Ито вернулся из своей политической поездки в Китай поздней осенью 1898 г., он застал на месте своего эфемерного детища новый кабинет Ямагаты, составленный сплошь из его верных приспешников, не говоря уже о ком-либо из «партийных» представителей, а Кенсейто — развалившейся на две враждующие партии (Кенсейто и Кенсейто-хонто, т. е. «действительных» конституционалистов). А это [124] означало торжество программы вооружений, рассчитанной на континентальную войну и той внешнеполитической программы-минимум, которая требовала восстановления завоеваний, потерянных в 1895 г. В течение двух последующих лет милитаристы, ладя с кенсейтовцами и прибегая к широкой парламентской коррупции, успевали проводить эту программу, не встречая препятствий в парламентском большинстве.
Только к весне 1900 г. Ито удалось нащупать в кенсейтовских кругах некоторое разочарование в союзе с Ямагатой, и на этот раз он, лично разъезжая по стране, повел открытую кампанию против режима олигархии и за «партийное правительство». Это была брешь, пробиваемая в олигархии изнутри одним из ее членов, и Ито к сентябрю 1900 г. стал лидером тех же кенсейтовщев (принявших новое название Сэйюкай), на том условии, что «каждый член партии должен абсолютно повиноваться его предписаниям». Когда это стало фактом, и на первых порах было встречено окумовской прессой, как событие «самое значительное со времени реставрации Мэйджи», обещавшее в будущем парламентское министерство, оказалось, что именно в конституционном отношении это была буря в стакане воды. Ибо на первом месте в программной речи Ито стояли признание исключительной прерогативы монарха в вопросе о назначении министров, а, в случае назначения министром члена партии, полная независимость последнего от партии. Вопрос об «обороне» страны был отнесен на пятое место программы и необходимость «завершения» ее признавалась «в соответствии с ходом событий» одинаково как «внутри» страны, так и «вне» ее, а «эффективное покровительство национальным правам и интересам» предполагалось «обеспечить» в пределах национальных ресурсов.{182} В остальном это была программа мирного культурного развития в буржуазном направлении.
Этот широкий маневр Ито увенчался, однако, только кратковременным успехом. В октябре 1900 г. Ито вновь стал [125] во главе кабинета. Он получил в наследство от своего предшественника на полном ходу: 1) принятый уже перед самым уходом Ямагаты милитаристский бюджет, 2) упоминавшиеся нами выше большие маневры японской армии с участием всего военного аппарата и равноправное со всеми империалистами участие Японии в боксерской войне, 3) полную оккупацию русскими Маньчжурии до самого Шаньхайгуаня. Так как при этом в составе нового кабинета Ито три важнейших портфеля — иностранных дел, военный и морской — оказались в руках милитаристов (Като, Кацура и Ямамото), и так как в этот момент и сами милитаристы не могли бы еще на деле выступить против России вооруженной силой, то Ямагата в сущности мало чем рисковал, уступая место своему противнику и предоставляя ему продемонстрировать свое бессилие справиться с маньчжурской проблемой дипломатическими средствами. А свалить Ито, в надлежащий момент поставив ему на пути препятствие в виде верхней палаты и сыграв на внутренней неспаянности новой партии, милитаристы могли отложить до того момента, когда стал бы вопрос о новом бюджете. В довершение всего Ямагата уходил, вырвав из рук своего противника козырь, который Ито предполагал, но не успел пустить в ход в 1898 г.: весной 1900 г. Ямагата внес в парламент и провел новый избирательный закон, увеличивавший вдвое число избирателей (с 500 тыс. до 1 млн), понижавший ценз с 15 иен налога до 10 иен, увеличивавший, в частности, число депутатов от городов и вводивший тайное голосование.{183} Это был маневр — и это-то и характерно для существа внутренней политической ситуации в Японии и устойчивости феодально-буржуазного блока, — свидетельствовавший, что милитаристская олигархия тогда не боялась расширения буржуазной парламентской базы и готова была двигаться вперед к своей цели хотя бы и по пути именно буржуазного развития в европейском стиле. Таким образом, и с чисто внешней стороны Япония, только [126] что покончив с неравноправными договорами и экстерриториальностью иностранцев в 90-х годах, выступала на широкую империалистическую арену в совсем внешне приглаженном европейско-буржуазном обличье.
А урок 1894–1895 гг. сказался теперь в том, что разрешение своей агрессивной внешне-политической задачи японское правительство поставило в теснейшую зависимость от дипломатических комбинаций и согласования своих лозунгов с интересами и лозунгами других держав.
Выгодный для японской дипломатии конъюнктурный парадокс заключался теперь в том, что свою чисто захватническую, завоевательную империалистическую программу японское правительство могло повести под «пацифистским» флагом американо-английской доктрины «открытых дверей» и таким образом попытаться прицепить к интернациональной маньчжурской проблеме свой нерешенный корейский вопрос. Отказываясь (в январе 1901 г.) от разговоров с Россией об этом последнем, пока не приведена в полную ясность первая, Япония ловко ставила себя, еще до всяких соглашений с кем бы то ни было, в положение якобы защитницы не только своих, но и общих империалистических интересов с тем, чтобы потом скинуть эту маску.{184}
2. Дипломатическая подготовка выступления Японии против «сепаратного» соглашения о Маньчжурии (март 1901 г.)
Такова и была в описываемый момент установка дипломатии графа Ито: нажимая на русское правительство по маньчжурскому вопросу, заставить русскую дипломатию пойти на [127] решительные уступки в Корее. Ито на то и слыл в Японии за сторонника соглашения с Россией, за «руссофила». Но одной Кореи уже было мало для воинствующих империалистов, группировавшихся вокруг маршала Ямагаты и штаба, ставивших себе «прямою целью» военный разгром царизма и решение сразу обеих задач. Разоблачение лживости утверждений Ламсдорфа о недостоверности разглашенного (в марте 1901 г.) текста проекта маньчжурского соглашения сыграло не последнюю роль в агитации против Ито, и еще до его ухода (в июне 1901), пока Россия не заявила открыто о своем отказе от заключения сепаратного соглашения с Китаем, можно было в любой момент ждать такой вспышки, «общественного мнения», которая заставила бы японское правительство открыть военные действия против России. А единственный «объективный» аргумент Ито — о невозможности «ввиду крайне неблагоприятного настроения как внутреннего, так и внешнего рынков», достать заем в 60000000 иен для завершения всей «послевоенной программы» — парировался в токийских дискуссиях ссылками на готовность Англии «оказать денежную поддержку для борьбы с Россией» и на то, что «весь японский народ, как один человек, будет готов пожертвовать всем своим достоянием». И в июне кабинет Ито пал, чтобы уступить свое место кабинету ген. Кацуры (ставленника Ямагаты), «джингоистские тенденции» которого «стяжали себе признание, больше чем когда-либо... во время русско-японской войны».{185}
Это не означало еще немедленного перехода к войне. Это означало торжество в Токио маньчжурско-корейской программы и решительную ориентировку всей дипломатической и политической работы на реализацию ее в наиболее удобный момент. «Экспансионистская политика России уже несколько [128] лет как упирается в такую же политику Японии и этот антагонизм усиливается с каждым днем» — писал в дни падения Ито французский представитель в Пекине. «Политика Японии в настоящем кризисе была совершенно ясна. Охаживая Китай, после того как продемонстрировала ему свою силу, предлагая ему дружественную поддержку оружием против России, по случаю маньчжурской конвенции, идя в ногу с Англией и США в развитии международной торговли, Япония, с другой стороны, с замечательной ловкостью и методичностью продолжает свои подрывные работы (travaux d'approche) вокруг китайского правительства и китайских административных властей, наводняя страну гражданскими и военными шпионами и неустанно подготовляя реализацию своей мечты о союзе двух желтых рас против иностранцев». Француз видел, что Англия «в этот момент старается подталкивать Японию против России и в этом одна из опасностей настоящей ситуации»; эта «опасность тем более велика, что японское общественное мнение крайне возбуждено. Оно прекрасно чувствует всю силу своих вооружений, но оно знает также, что через несколько лет, с ухудшением финансового положения страны, Япония будет менее способна успешно вести войну с противником, военное снаряжение которого совершенствуется день ото дня и в пользу которого работает время».{186}
Когда Чинда,{187} еще при Ито, 12/25 марта 1901 г. своим «дружеским представлением» заставил Ламсдорфа отступиться от сепаратного соглашения с Китаем о Маньчжурия, — не все еще созрело, чтобы Япония готова была открыть войну теперь же. Полностью не была еще выполнена программа вооружений; не закончена была и международно-политическая подготовка войны. Но свое «представление» правительство Ито решилось сделать потому, что оно не ожидало неустранимых политических препятствий на этом пути [129] и действительно «подталкивалось» на войну, — не говоря уже о собственных джингоистах, — не только из Лондона, но и из Берлина.
Уже из тех отрывочных публикаций, какие имеем до сих пор, известно, что по меньшей мере с января 1901 г. Лондон был центром взаимных зондирований и неофициальных бесед между английской, японской и германской сторонами на тему о том, при каких условиях Япония пошла бы на выступление против России из-за Маньчжурии. Германия готова была обещать «строгий нейтралитет», Англия не отказывалась обсудить вопрос о помощи флотом, Япония решительно заявляла (устами своего посла в Англии Гаяси), что не остановится перед войной, без посторонней помощи, из-за Кореи, но в маньчжурском случае ее тревожил вопрос о позиции, какую займет Франция как союзница России.
Тем временем день подписания русско-китайского сепаратного соглашения приближался, и перед Лондоном вопрос становился совсем на практическую почву. Решительный дипломатический шаг к тому сделан был из Берлина 21 февраля/6 марта 1901 г., когда заместитель германского министра иностранных дел заявил японскому послу, что Германия «совершенно не одобряет образа действий России в Маньчжурии» и «будет соблюдать благожелательный нейтралитет в случае, если дело дойдет до кризиса», что «эта позиция Германии будет сдерживать французский флот, между тем, как, вероятно, Англия поддержит Японию».{188} При этом немец выразил уверенность, что Россия и не доведет дела «до крайности». Для Лондона и Токио в заявлении этом была неясность: берется ли Берлин формально заявить и Парижу о своем «благожелательном нейтралитете»? Но на вопрос, в упор поставленный Лэнсдоуном Гацфельду в Лондоне, согласится ли Германия, в случае русско-японской войны, сделать совместно с Англией заявление в Париже, что они обе сохранят нейтралитет, чтобы локализировать войну, [130] но что, в случае вмешательства третьей державы, они обе совместно «подвергнут эту свою позицию пересмотру», — Лэнсдоун получил уклончивый ответ. Германия провоцировала, но открыто ангажироваться в дело против России не хотела.
Это не остановило, конечно, Лэнсдоуна, и на другой день, 23 февраля/8 марта, он запросил совета своих парижского и берлинского послов: 1) думает ли Монсон (в Париже), что Франция «обязана» стать на сторону России в случае войны или что и без этого обязательства она на это «рискнет», и 2) что, по мнению Лэсцельса (в Берлине), Германия ответит на предложение — совместно с Англией «не позволить Франции помочь России»? Какие ответы были получены в Лондоне, мы не знаем, но судя по дальнейшему, ответ из Парижа едва ли был благоприятен и ясен. Между тем уже на другой день, 24 февраля/9 марта 1901 г., Гаяси передал Лэнсдоуну официальный запрос из Токио по поводу берлинского заявления (от 6 числа): 1) посоветовался ли Берлин с Лондоном до своего выступления, 2) думает ли Лэнсдоун, что это выступление «добросовестно» (bona fide) и заключает в себе «окончательное решение» Германии, и 3) «как далеко может полагаться Япония на поддержку британского правительства в случае, если Япония найдет необходимым выступить против России (to approach Russia)».{189}
О чем тут шла речь: о дипломатической ли поддержке дипломатического «выступления» (approach) или о военной поддержке военного «выступления»? Разъяснение было дано тотчас же японским послом, страстным сторонником и позднее творцом английского союза, Гаяси: «выступление» означало тут «сопротивление» (resist); а «сопротивление», заключили в Лондоне, значит «война» (fighting). Гаяси уточнил так, что в Лондоне не могли не понять, что Япония напрашивается в союз. [131]
В этом аспекте и рассмотрен был вопрос в Лондоне прежде, чем отвечать и действовать дальше. «Если, — рассуждали там, — Япония не будет уверена, что ни Германия, ни Франция не станут активно на сторону России, она не будет воевать с Россией из-за Маньчжурского соглашения... Если Германия и Англия, в ответ на запрос Японии, посоветуют избежать войны и скажут, что, если она, к сожалению, разразится между Японией и Россией, то целью Англии и Германии будет елико возможно ограничить ее театр, и, следовательно, они останутся нейтральными, пока ни одна; третья держава не примет в ней участие, — тогда такое заверение может быть достаточным, чтобы убедить Японию, что Франции не будет позволено присоединиться к России и что Япония может воевать с Россией один на один. Япония чувствует или, вернее, в Японии распространено чувство, что русская опасность надвигается быстро и что в недалеком будущем Россия рискнет на включение Кореи в свою сферу. Поэтому, если Япония должна воевать из-за Кореи, ей лучше воевать из-за Маньчжурского соглашения, пока не готова русская железная дорога.{190} Если Франции будет позволено стать на сторону России и они разгромят Японию, результатом может оказаться возобновление тройственного русско-франко-германского соглашения. Эти три державы станут господами в Китае, и мы будем затерты (should go to the wall). Если Россия одна или вместе с Францией победит Японию и мы пойдем спасать ее, чтобы предотвратить уничтожение Японии, мы стяжаем вечную вражду России и Франции, и побежденная и, вероятно, неблагодарная Япония не очень-то пригодится нам, как орудие против русской экспансии (Russian encroachments). Говорят, что, если Япония победит Россию, это будет серьезной опасностью для европейских интересов на Дальнем Востоке. Невероятно, чтобы великая военная и морская держава, с безграничными естественными ресурсами и бесчисленным [132] населением, как Россия, была побеждена навсегда. Она реорганизуется для дальнейшей пробы сил, но эта проба сил может быть надолго отсрочена, если разрешить Японии взять Ляодунский полуостров как приз войны. В руках Японии он будет гарантией того, что между Россией и Японией не произойдет примирения. Это было бы выгодно Англии и Европе. Желтая опасность сдерживалась бы Россией, а русская опасность Японией». Отсюда в Лондоне сделан был вывод, что «если мы ничем не поощрим (encourage) Японию рассматривать нас как друга и возможного союзника против России и Франции, мы можем толкнуть ее на политику отчаяния, которая приведет ее к известного рода соглашению с Россией», а «наши интересы очень пострадают, если она пойдет на это».{191}
Практически в данный момент это означало — не зондируя Парижа, обратиться в Берлин, чтобы с Берлином вдвоем не только поставить под угрозу французский флот на Дальнем Востоке, но и сдержать Францию на ее европейской границе. И 4/17 марта 1901 г. Лэнсдоун повторил свой, — ранее заданный Гацфельду, — вопрос Экардштейну, весьма деятельному и решительному стороннику англо-японского союза, (советнику германского посольства в Лондоне), а на другой день (5/18 марта) предложил взамен этой услуги «оборонительное соглашение между Германией и Англией». Это громоздкое предложение, требовавшее много времени для переговоров, тотчас же было в Берлине утоплено в еще более громоздкой комбинации — присоединения Англии к тройственному союзу с тем, что к нему же примкнет и Япония. А так как перед тем (1/14 марта) Бюлов в рейхстаге, заметая следы своих лондонских и токийских интриг, сделал заявление, что обязательство Германии, вытекающее из англо-германского соглашения поддерживать «неприкосновенность» Китая, «на Маньчжурию не распространяется», — то Японии пришлось «выступить» 12/25 марта в Петербурге, как остается [133] предполагать, без задуманной в Лондоне подготовки почвы в Париже заявлением об условном и временном характере нейтралитета обеих европейских держав: еще 9/22 марта английскому послу в Токио было заявлено, что у японского правительства нет надежды, чтобы Китай внял японским советам не подписывать с русскими соглашения («из страха перед Россией»), что оно «не доверяет Германии», которой просто хочется «вовлечь Японию в войну с Россией», и что «без помощи Япония не имеет намерения итти на войну из-за маньчжурского вопроса». Английская же поддержка свелась к давлению на Пекин, который «по совету лорда Лэнсдоуна» 11/24 марта и отказался подписать маньчжурское соглашение. Тем временем в Токио были приняты все меры, чтобы у Извольского не было «никаких положительных указаний на планы и решения японского правительства», и в частности Като, министр иностранных дел, систематически: уклонялся от всякого обсуждения с Извольским текущих событий до самого 12/25 марта, держа, таким образом, Ламсдорфа в уверенности, что от Японии можно ждать и открытия военных действий.{192}
Что из всего описанного эпизода не вышло войны — привело в великое негодование Вильгельма II. Чинда, ведь, протестовал только против того, что Россия заключает какое-то соглашение о Маньчжурии в тайне от других держав, имеющих там «интересы», и ни словом не заикнулся об эвакуации [134] Маньчжурии — когда только и стал бы вопрос об угрозе применения силы. А дипломатически «блестяще» составленная Ламсдорфом русская декларация 24 марта/б апреля, по сути дела, сводилась к тому, что Россия де хотела своим соглашением ускорить эвакуацию, а если оно встречает возражение, она готова не торопиться и «спокойно ждать дальнейшего хода событий». 11 апреля 1901 г. в Берлине Вильгельм накинулся на английского посла с упреками, что Англия «не пользуется благоприятными обстоятельствами», чтобы предотвратить падение своего престижа на Дальнем Востоке. Она де «рассердила японцев, которые теперь чувствуют, что не могут рассчитывать на поддержку Англии против России. Разве вероятно, чтобы такой благоприятный случай для сопротивления русской экспансии представился вновь? Сейчас японские силы на Дальнем Востоке превосходят силы России, но последние будут постоянно возрастать и через 3 года Россия будет сильнее Японии. Тогда было бы уже поздно». И много другого было сказано в том смысле, что Россия забивает Англию на всех фронтах. Лэсцельс так и понял эту выходку Вильгельма, как знак раздражения, что Англия «не пошла на войну с Россией». Хотя в берлинском министерстве (где привыкли выкручиваться из неловких положений, постоянно создаваемых словесной разнузданностью кайзера) и отрицали, что у того «была какая-либо мысль о войне между Англией и Россией», однако же разъяснили, что «вероятно, он думал, что более сильная поддержка Японии английским правительством повела бы к более удовлетворительным результатам». На вопрос же Лэсцельса, «в самом ли деле его собеседник думает, что Россия эвакуировала бы Маньчжурию, не будучи вынуждена к тому силою», тот пожал плечами и заметил, что Япония «обладает в Китае большей силой, чем Россия».{193} Оказывалось, что за выходкой кайзера стояла дипломатия самого рейхсканцлера. [135]
Итак, пока Англии не удалось по-настоящему «поддержать» Японию в ее агрессивной политике. Но план будущей русско-японской войны из-за Маньчжурии (из-за Кореи и «мирный» Ито готов был бы воевать без всякой оглядки и помощи хоть сейчас) в Лондоне был сформулирован точно. Правительству генерала Кацуры, сменившему Ито, путь к англо-японскому союзу был значительно облегчен дипломатией его предшественника. А удаление его от дел облегчало и Лондону приступить к осуществлению своего плана в переговорах с безоговорочно «руссофобским» ставленником Ямагаты,{194} без Маньчжурии и не мыслившим себе дальнейшее развитие японского империализма. Дав время уйти Ито, Сольсбери заговорил с Гаяси (2 июля 1901 г.) о союзе уже не впятером и не втроем, а вдвоем. Он окончательно уяснил себе, что Германия неверный попутчик ни в дальневосточных комбинациях против России, ни в мароккских делах, в которых сейчас она не обнаруживала желания итти против Франции.{195} [136]