Царизм накануне боксерского восстания (1899–1900 гг.)
Наступил 1900 год.
Восстание китайских «боксеров» застигло русский империализм в Маньчжурии на полном ходу колоссальных предпринятых им там строительных работ.
За два с небольшим года железнодорожные работы, начатые в 1898 г. одновременно с пяти пунктов (от Харбина на юг, восток и запад, и к Харбину — от Порт-Артура и Никольск-Уссурийска), охватили до 1300 верст, не считая станционных и временных обходных путей. На реке Сунгари начаты были работы по приведению ее в судоходное состояние для подвоза строительных материалов к Харбинской пристани, обращавшейся теперь из небольшой деревушки в крупный городской центр. На море заведено строительным управлением дороги свое пароходство из 13 больших пароходов и приступлено к капитальным сооружениям в портах Владивостока, Нючжуана (в Печилийском заливе) и Дальнего, используемых в первую очередь как складочно-приемочные пункты строительных материалов и громоздкого железнодорожного инвентаря. У Даляньваньской бухты на Ляодунском полуострове закончены работы по отчуждению ок. 30 кв. верст земель для нового города Дальнего с правами порто-франко, задуманного с целью стянуть к нему всю торговлю Маньчжурии и роскошно обстраиваемого на показ [74] всему миру. Заселение полосы отчуждения на КВжд не только русскими (служащими и охранной стражей, до 6 тысяч человек), но и частью местными, частью даже пришлыми уже из собственно Китая китайцами (до 60 тыс. человек) продвинулось настолько, что потребовало введения особых административно-судебных органов (Цзяо-шэ-цзюй), регулировавших взаимоотношения новых пришельцев и местного населения на территории дороги и содержимых на счет Общества КВжд. В Харбине, Гирине, Мукдене, Порт-Артуре, Нючжуане раскинулись отделения Русско-Китайского банка, вовлекавшие в свой оборот верхушки местной китайской буржуазии и внедрявшиеся в развитие местных рынков, с тем чтобы впоследствии слить их в один. Приступлено к разработке Яньтайских и Вафандянских угольных копей для нужд дороги и к проведению от них подъездных веток к главной южноманьчжурской линии. Можно сказать, громадный район зашевелился новой жизнью, бесповоротно, казалось, увеличивавшей с каждым днем шансы русского империализма в дальнейших судьбах Маньчжурии.{110}
Фактически бесконтрольно ворочая огромными суммами, которые щедрой рукой гнало туда из Петербурга царское министерство финансов, агенты этого ведомства, большие и малые, на зависть всем путейским строителям внутренней России, наживаясь и хватая взятки, торгуя и обзаводясь всем, чем можно, проматывая и сберегая, воспроизводили давно знакомый (по своим историческим предшественникам — щедринским «ташкентцам») тип «маньчжурца», на этот раз только не без либерально-буржуазного налета. Имея в виду этот русский Клондайк, поговаривали уже и о «Желтороссии». [75] Там не спрашивали ни о национальности, ни о происхождении, ни даже о политическом прошлом, и пока «русские идеи» и «русский дух» не портили стиля и имели в будущем шанс в одной только точке — под эгидою военного ведомства в Порт-Артуре. Российская феодальная реакция искала побед пока что на фронтах внутренних и особенно заметно шло русификаторство на Кавказе, где с 1897 г. делал на этом свою карьеру кн. Гр. Голицын, и в Финляндии, где с 1898 г. ген. Бобриков проводил уничтожение финляндской буржуазной конституции всей силой унтер-офицерских полицейских приемов, ими и стяжавший себе смертельную пулю в 1904 г.
Но за эти годы все же обозначились в Маньчжурии на горизонте «мирного» империализма и тучки.
1. «Безобразовская шайка»
Одна — это образование вокруг царя в Петербурге так называемой «безобразовской шайки», так тесно связавшейся в традиции с русско-японской войной, что необходимо сказать о ней несколько подробнее. Она составилась в начале 1898 г. из самых ура-патриотических, шовинистических, феодальных элементов на предмет устройства акционерной компании для экплоатации естественных богатств Кореи, — как раз в те дни, когда курс на Корею не был еще оставлен и банковской дипломатией и только что был организован дочерний Русско-Китайскому Русско-Корейский банк.{111} [76]
Кроме в. кн. Александра Михайловича, весьма предприимчивого царсрсого зятя, считавшегося моряком, но (при наличии еще в живых и в шефах морского ведомства дяди Алексея) никак не находившего себе достойного применения и постоянно искавшего создать себе какое-нибудь «дело», — тут было всего до полутора десятка персонажей, из которых далеко не все, однако, были активны. Тут был граф И. Воронцов, бывший министр двора и один из учредителей скандальной памяти «священной дружины»,{112} крупнейший землевладелец, богач и большой барин, державший себя запросто в романовской семье, впоследствии (с 1905 г.) проводивший вторичное «замирение» Кавказа, выделенного для него в особое «наместничество». Тут был В. М. Вонлярлярский, бывший гвардейский полковник, давно уже сменивший мундир на штатское платье, новгородский помещик-лесопромышленник, председатель тамошнего сельскохозяйственного общества, владевший, однако же, и золотыми приисками на Урале и возглавлявший две бумагопрядильни в Петербурге, заделавшийся и членом столичного общества для содействия русской промышленности и торговле, — типичный образец сочетания русского феодального духа с замашками натурального капиталистического предпринимателя, делец и грюндер, жадно устремлявшийся на всякое сверхприбыльное коммерческое дело, хотя бы оно находилось где-нибудь на Чукотском полуострове, лишь бы потом выгодно его перепродать. Вонлярлярский первый и ухватился за корейскую лесную концессию, вывезенную в Петербург владивостокским купцом Бринером для продажи, и сразу же возмечтал раздуть дело до масштабов английских привилегированных «харатейных» компаний (Chartered Company) и, окутав его густой феодальной идеологией, вовлечь в него «соседей по имению», начиная прямо с царя. Тут был Н. Г. Матюнин, лицейский товарищ Вонлярлярского из разорившихся [77] дворян, служивший по министерству иностранных дел на Дальнем Востоке, по которому и был настоящим специалистом в составе «шайки». Он занимал в ней служебную и подчиненную роль то подставного лица, то подвижного агента, то делопроизводителя — на правах как, бы бедного родственника, — хотя он-то именно и прознал первый, что концессию сватают Ротштейну, как первое крупное дело для Корейского банка, и тут же испытал прилив «патриотизма», опасаясь, как бы оно не перешло в «иностранные» руки.
Далее шли — магнаты родового крупного титулованного землевладения, князья (Юсупов, Щербатов, Козловский), графы (Гендриков, Орлов-Давыдов, Ностиц, Сумароков-Эльстон) и будущие придворные чины, егермейстеры и камергеры: И. П. Балашов, впоследствии (в 1903 г.) с шумом и треском, сидя в Порт-Артуре, просадивший на лесозаготовительную операцию на р. Ялу несколько сот тысяч рублей казенных денег и не знавший, как уйти от своих кредиторов, — и всем известный М. В. Родзянко, екатеринославский и новгородский помещик, будущий «народный представитель» и председатель 4-й Думы, в февральские дни 1917 г. так и не пропущенный питерскими железнодорожниками на выручку к своему «венценосцу». Затем А. М. Абаза, племянник известного сподвижника Лорис-Меликова, А. А. Абазы, либерального первомартовского министра финансов и крупнейшего сахарозаводчика и биржевого игрока, тогда же снесенного волной реакции на весьма властный, но не столь доходный, пост председателя департамента экономии Государственного Совета. Племянник же его А. М. Абаза пошел по другому ведомству и вышел хотя и адмиралом, но совсем сухопутным моряком. На его имя должны были быть записаны царские паи Компании. Это был субъект необыкновенно важный и напыщенный, ревнивый к своему званию «управляющего делами» мифического комитета по делам Дальнего Востока, запроектированного в 1903 г., — «медный лоб», как окрестил его Витте. [78]
И, наконец, сам А. М. Безобразов — душа всей шайки, ее «идеолог» и говорун, часами способный услаждать своим урапатриотическим, безудержным, разухабистым красноречием своего «хозяина», как запросто между собой называли в «шайке» царя.
Безобразов — это настоящий прототип черносотенца, организатора банд, из тамбовских помещиков и однополчан Вонлярлярского, который и выпустил его в качестве агитатора в. высшие сферы. Знал его хорошо с этой стороны и Воронцов, у которого Безобразов был «правой рукой» еще по «священной дружине». Он слыл даже у своих близких за «полупомешанного»; его «своеобразный слог и привычка употреблять необыкновенные слова для выражения самых простых мыслей» даже их ставили просто «втупик». Он вечно что-нибудь «бескорыстно» изобретал и тут же проваливался, считая себя специалистом в любой сфере, в том числе и в области международной политики.
Классовый инстинкт — сбитого с толку, озлобленного агрария, искавшего реванша в сфере грюндерских комбинаций, — действовал в нем, при всем том, математически точно. В вопросах внутренней политики этот инстинкт находил у него выражение совсем в щедринском стиле в глаголах, вроде «разгромить», «раздавить», «повесить», «набить морду» — это был язык общий всей военной касте, веками воспроизводимой феодальным классом. Особливо, когда шло дело об «инородцах». Эта манера вошла у него в быт. Но вот он попадает в чисто буржуазную сферу, в обстановку коммерческого предприятия (мы забегаем несколько вперед, в Маньчжурию уже 1903 г.), которым руководят он сам и такие же, как он, «соседи по имению», и дело разваливается, потому что идет в убыток, к великой радости русских же буржуазных конкурентов. Кто виноват? Конечно, не такой же, как он, Балашов, хотя именно Балашов, сидя в Порт-Артуре, «не умеет разобраться в причинах того, что заготовка товара обходится дороже, чем можно его продать». Нет, «в этой коммерческой несообразности безусловно наиболее ответственны», [79] по мнению Безобразова, простые агенты, двое подрядчиков — «инородцев», ведущих параллельно свое собственное подобное же дело, выросшие из ничего, в условиях разнуздавшейся в Маньчжурии капиталистической стихии, — и на Безобразова пахнуло «маньчжурцем», Китайским банком, и самим «Ноздрей», как звали в просторечии безобразовцы Витте за некоторый дефект в его носе. Против этих внутриклассовых врагов и конкурентов Безобразов признает только городового. Он грозит им «ответственностью в административном порядке», угрожает «взять на себя производство экзекуции виновных в злоупотреблениях, какой не бывало на Дальнем Востоке», руководствуясь только «личным убеждением», не прибегая к прокуратуре, «нагоняя спасительный страх на мошенников» и «не останавливаясь перед тем, чтобы стереть в порошок кого бы то ни было, обманувшего меня (Безобразова, — Б. Р.), как исполнителя предначертаний государя».{113}
Лютой, истошной была ненависть Безобразова (как и Вонлярлярского) к Витте, как представителю глубоко враждебной «системы», которая «тяжело ложилась на производительные силы страны» и «породила массу недовольных и обездоленных» и в то же время делала Витте «всесильным» в отношении царя. Эта «система» при полном единении между «шайкой» и ее «хозяином», магически, однако же, сковывала (через Витте) словесную «решимость» царя произвести собственный пробный опыт «завоевания малокультурных стран» (в данном случае пока Кореи) теми же «новыми способами», какими действовал теперь европейско-американский империализм, в том числе и Витте с Русско-Китайским банком, на всем востоке. Только этот опыт Николаю предлагали произвести не на основе «показной зависимости» от правительства и «интимно-финансовой зависимости от группы иностранных капиталистов», как то безобразовцы подозревали у [80] Витте с банком (и вообще во всей его «финансовой политике»), а на основе «умелого распределения имущественных прав и приобщения наиболее дружественных из числа иностранных претендентов к участию в тех материальных выгодах, которые достанутся на долю» проектируемой безобразовцами компании. Но компания эта должна была состоять из «безусловно преданных правительству» и готовых «сослужить службу русскому царю» «благонадежных» «только русских подданных христианских вероисповеданий» под руководством и покровительством самого царя. Представители феодальной линии в политике хотели, организационно и органически не сливаясь, поставить представителей империалистической политики открыто себе на службу — пока только в Корее — для проведения «русского начала, а может быть даже для самого насаждения русских идей».{114}
Это был другой вариант нападения на «иностранные капиталы», окончательно разработанный в виде проекта устава Восточно-Азиатской промышленной компании к марту 1900 г., ровно на другой год после варианта, описанного выше, — на этот раз в сфере внешней политики.{115}
За всем этим, после аренды Порт-Артура и формального отказа, по договору (15 апреля 1898 г.) с Японией, от каких-либо политических преимуществ в Корее, возникла у безобразовцев и еще одна «конфиденциальная цель» обследовать и использовать площадь лесной концессии, протянувшейся по всей длине маньчжурско-корейской границы, для «организации операционной базы с ее коммуникационными линиями» с целью оградить Порт-Артур и его тыл от вторжения японской армии сухим путем из Кореи. На организацию разведывательной экспедиции и покупку концессии Николай отпустил 250 тыс. руб. из сумм своего «кабинета» (т. е. личных), которые и были благополучно истрачены к моменту представления устава этой «Восточно-Азиатской промышленной компании» на рассмотрение комитета министров (5 июня [81] 1900 г.). Долгожданный безобразовцами «психологический момент», наконец, настал, и Николай распорядился «внести» устав в комитет. Но боксерское восстание в Китае было уже в полном разгаре. Витте нажал — и получил от императора разрешение: «не вносить это дело в комитет покуда не успокоятся события на Дальнем Востоке».{116}
Это не было еще, разумеется, решительным поражением безобразовцев. Но и Витте выиграл здесь только отсрочку — с помощью «служебной эквилибристики», — к великому негодованию главарей «штаба» «безобразовской шайки», открывших теперь бешеную травлю «господина Витте и его системы» в романовском дворце на политической почве.
2. Международно-политические и экономические перспективы царизма в 1899–1900 гг.
Вторая туча, разразившаяся в 1900 г. над плацдармом русского империализма в Китае, в виде боксерского восстания, надвигалась в те же годы параллельно с описанной сейчас первой, можно сказать, совсем на глазах у царской дипломатии.
Накануне боксерского восстания русский империализм, по вложенному в дальневосточные рынки капиталу, занимал третье место в ряду своих конкурентов. Им было вложено уже 144.2 млн руб. — против 379.8 млн руб., затраченных Англией (частью совместно с Германией, в лице Немецко-Азиатского банка, участвовавшего в английских займах), и 225.8 млн руб. французских вложений в китайские займы.{117} По одним только предприятиям общества КВжд это составляло не более половины всей суммы предусмотренных расходов. Возмещение же их, не говоря уже о чистом доходе, было еще очень далеко и стояло всецело в зависимости от того, каковы будут условия эксплоатации этих предприятий [82] в сложной международной обстановке, создавшейся во второй половине 90-х годов и никак не сулившей спокойного течения событий прежде всего в самой Срединной империи.
Никогда еще в таком виде и масштабе, как в эти годы, не вторгался империализм на китайскую территорию с такой последовательной настойчивостью и наглым пренебрежением к национально-политической «независимости» и «неприкосновенности» этой страны. Сотни тысяч квадратных километров отхватывались и попадали в новую кабалу к иностранцам, под предлогами «дружбы» и «компенсаций» на началах (безденежной) «аренды»: Формоза, Пескадоры, Корея, Ляодун, Вэй-хай-вэй, Шаньдун, Гуанчжоувань (1895–1898), не считая ряда «полос отчуждения» под железные дороги, городских и притом лучших участков — «концессий», на праве экстерриториальности, лесных участков и площадей горнопромышленной эксплоатации. Пекинское министерство иностранных дел обратилось в эти годы не то в биржевую, не то в нотариальную контору, где постоянно толпился дипломатический люд в сопутствии толмачей, часами, днями, неделями торгуясь и обсуждая всякие сделки, сверяя и подписывая договоры и соглашения, тарифные схемы и списки пограничных столбов и пунктов, повышая голоса, впадая в «возбуждение» и щеголяя оттенками «серьезных представлений», «категорических заявлений», «решительных требований» и всяких «угроз».
Даже Италия, с некоторым опозданием против других (в 1899 г.), сунулась туда с заявкой на уступку ей тоже особого порта (Санмунь), не имея чем ее поддержать, и это был едва ли не единственный китайский дипломатический триумф в национальном масштабе, когда пекинское правительство попросту не ответило на итальянскую ноту. Немудрено, что этот натиск «иностранных чертей» порождал панику и озлобление в феодальной верхушке маньчжурской династии, форсировал национально-буржуазное движение и поднимал грозное брожение в народных массах, дававшее себя знать в нарастании спорадических вспышек и отдельных террористических [83] актов и к весне 1900 г. принявшее характер подлинно народного восстания (так наз. «боксерского»).
Что касается, при этом, России, то здесь заметно все складывалось не в ее пользу. Основной факт, определивший положение, — это поворот японской политики всем фронтом на систематически проводимое, организованное «сближение» с Китаем: не только дипломатическое, а и политическое в широком смысле. В основу его японская сторона (в частности и Ито, виднейший политический деятель буржуазной Японии, премьер-министр эпохи китайской войны) уже тогда клала «расовую» идею — о соединенной самозащите «желтой расы» от европейской опасности и предлагала «помощь» в организации дела неотложно необходимых Китаю реформ, военной и финансовой. Но и в широкой культурно-политической сфере учрежденное в 1898 г. японское общество «Тоадобун», ставившее ближайшей целью «улучшение испорченных войною отношений между Китаем и Японией», немедля приступило к организации японских школ в ряде китайских городов и поставило дело приема и устроения приезжающих в Японию китайцев. Кроме школ, в Китае общество взяло на себя и издание нескольких газет. Делались первые шаги к введению японских офицеров в китайские войска в качестве инструкторов и японских советников в различные административные учреждения, а также к командированию японцев в Китай для изучения языка.{118} Это было начало той программы широчайшего проституирования национального развития китайского народа, которую японский империализм клал в основу своей политики создания Азиатской империи на началах жесточайшей эксплоатации китайских масс — под лозунгом «взаимопонимания», «дружбы» и т. п.
А наряду с японским в эти годы росло и английское влияние в Пекине, в результате прежде всего ослабления позиций русской дипломатии. В этом смысле все три русские акта 1898–1899 гг.: 1) аренда Порт-Артура с отказом перед [84] лицом английских угроз от монголо-маньчжурской программы-максимум, 2) англо-русское соглашение о разграничении сфер с вынужденным признанием английских южно-маньчжурских железных дорог и 3) русское требование о концессии на железную дорогу к Пекину, вконец возмутившее китайцев и отвергнутое ими, — все это были гири на английскую чашу весов.{119}
Ничего идиллического не было и с постройкой маньчжурской, особенно южной, дороги: враждебные вылазки со стороны местного населения шли хронической чередой, при равнодушном в лучшем случае отношении китайских властей, а иные административные назначения в Маньчжурию из центра обнаруживали не лучшее настроение и самого пекинского правительства. Это значило, что за выбытием в 1898 г. из состава центрального правительства Ли Хунчжана, поплатившегося за проведенные им уступки Ляодуна и Шаньдуна, для России в отношении ее маньчжурского предприятия исчезла единственная верная точка опоры в Пекине и рвалась нить, в свое время связавшая судьбы дороги — посредством взяток — с покоями самой императрицы Цзы-Си, которая поддавалась теперь все больше японскому влиянию и завела даже особый шифр для непосредственных сношений с микадо. До формального союза, насколько известно, здесь не дошло. Но это совпадало теперь с первым империалистическим успехом известной японской пароходной и горнопромышленной фирмы Мицуи, получившей (1899) железнодорожную концессию и угольные копи в китайской провинции Фуцзянь, напротив. Формозы.{120}
Таковы были неблагоприятные симптомы для дальнейших планов русской империалистической, банковской политической линии на Дальнем Востоке к моменту организованного выступления ее домашних феодальных врагов в лице «безобразовской шайки». [85]
А каковы были ее перспективы на мировой арене империализма? Основной факт здесь — начавшаяся осенью (9 октября) 1899 г. в Южной Африке англо-бурская война, на долгое время выведшая этого главного противника из строя на всех прочих участках борьбы. Не говоря о единодушном бурофильском настроении широчайших общественных кругов на всем земном шаре, война эта возбудила аппетиты политических и деловых кругов всего империалистического лагеря английских конкурентов, пытавшихся использовать благоприятный момент в свою пользу.
Нечего и говорить, что и царь теперь впился в «английские газеты» (не веря своим), «ежедневно» «перечитывая все подробности» хода войны «от строки до строки» и затем делясь с другими за столом «своими впечатлениями» (интимное письмо Николая к сестре 21 октября 1899 г.). Его увлекала перспектива: а что, «если поднимется восстание остальных буров... что тогда будут делать англичане со своими 50 тысячами... откуда Англия возьмет свои подкрепления — не из Индии же?». И ему было «приятно сознание что только в моих руках (подчеркивал сам он, — Б. Р.) находится средство вконец изменить ход войны в Африке. Средство это очень простое — отдать приказ по телеграфу всем туркестанским войскам мобилизоваться и подойти к границе. Вот и все. Никакие самые сильные флоты в мире не могут помешать нам расправиться с Англией именно там в наиболее уязвимом для нее месте». Это были его «самые излюбленные мечты» и он не мог «удержаться, чтобы не поделиться ими» с сестрой. Но пока (это писалось на 13-й день от начала военных действий) — «время для этого еще не приспело», так как «мы недостаточно готовы к серьезным действиям, главным образом, потому, что Туркестан не соединен пока сплошной железной дорогой с внутренней Россией». И ему оставалось только «всячески натравливать на англичан» германского своего собрата. Этим он при первом случае и занялся и потратил на это «целый день» — во время остановки проездом через Германию в Потсдаме (Вильгельм, [86] впрочем, и сам знал, что взять с англичан, и остановился на покупке Самоа в Тихом океане).{121}
Действительно, вопрос об Оренбург-Ташкентской дороге незадолго до того был выдвинут (не без поддержки французов, столкнувшихся с Англией в Африке, вокруг Фашоды) и не вышел еще из стадии споров о ее направлении (Оренбург — Ташкент или Александров-Гай — Чарджуй). Но это не могло помешать «излюбленным мечтам» искать себе выхода и на любом другом участке русско-английского фронта империализма, тем более, что наемные британские войска в Африке продолжали терпеть поражения. Мы видели, какую отдушину подобным мечтам готовили в это же время по адресу «английского» «пройдошества» безобразовцы. И собственно на бюрократический аппарат, на правительственную дипломатию больше оказывала давление теперь феодально-рептильная общая пресса и близкое к нему «общественное мнение» столичных «салонов», чем сам «хозяин», ублажавший себя конспирированием своего «анонимного» участия в корейском промышленном учредительстве даже от собственных министров. Но и аппарат не дремал и успел кое-что провести в интересах русского военно-феодального империализма в целом.
Положение, достигнутое царской дипломатией к январю-февралю 1900 г., рисуется в следующем виде. На англоафганском фронте (куда, и стремились «мечты») было ликвидировано данное Россией в 70-х годах обязательство не вступать в прямые, минуя Англию, сношения с Афганистаном, и сделано это простым односторонним заявлением в Лондоне через русского посла. На турецком — ввиду полученной немцами концессии на сооружение Багдадской ж. д., турецкому правительству предъявлено требование «об отграничении определенного района по южному берегу Черного моря, в пределах коего ни одной иностранной державе [87] не будет даваемо ни железнодорожных, ни иных концессий» (исполненное в том же году в форме специального обязательства султана) и предположено «заручиться обязательством Турции не укреплять Босфора». Это требование показалось «непонятным» даже русскому морскому министру, потому что оно могло способствовать только укреплению этого заветного пункта. А так как Англия отступилась теперь от Багдадской дороги в пользу немцев, явно рассчитывая столкнуть в Турции Германию с Россией, — начаты дружественные переговоры в Берлине о признании русских претензий в будущем на «фактическое занятие Босфора», для которого сейчас, по единогласному мнению всех царских министров, у царизма попрежнему нехватало технических средств. В Персии, где русский империализм, обгоняя английский, последнее время выступал в банковской (1897) и акционерной форме (напр., русско-персидское горнопромышленное общество 1897 г. и персидское страховое и транспортное общество Л. С. Полякова с 1892 г.), наметился теперь переход к политике совсем дальневосточного типа. Возобновив, правда, и на следующее 10-летие (1900–1910) обязательство шаха не строить железных дорог, русское правительство получило разрешение (и уже командировало инженеров) производить изыскания на персидской территории, с целью сомкнуть свою закавказскую ж.-д. сеть с будущей персидской. А первый заем в 22 1/2 млн руб., предоставленный через банк персидскому правительству в начале 1900 г., обеспечивался почти всеми его таможенными доходами.{122} Как видим, Персия намечалась теперь, как сфера вывоза капитала, а для полноты параллели, намечалось и «доверительное предупреждение» правительству шаха, что если [88] Англия покусится на какой-либо порт в Персидском заливе, то и Россия не остановится перед «восстановлением своих интересов в Персии», т. е. тоже возьмет себе там порт.{123}
На Дальнем Востоке царская дипломатия заняла теперь позицию «полного воздержания» от каких-либо «решительных действий». Муравьев считал, что «только укрепившись прочно в Порт-Артуре и связав его железнодорожной ветвью с Россией, можно будет твердо ставить свою волю в делах Дальнего Востока и, если потребуется, поддержать их силой», а пока этот недавний успех сам по себе уже представляет «в области истории» достаточно «выдающееся, исключительное событие».{124}
Таковы были практические выводы и выгоды, извлеченные царской дипломатией из положения, создавшегося в международных отношениях вследствие англо-бурской войны.
Между тем экономические перспективы русского капитализма определялись тем фактом, что он вступал теперь в полосу жестокого финансового и торгово-промышленного кризиса. Еще в конце 1897 г. Ленин писал: «в настоящее время мы переживаем, видимо, тот период капиталистического цикла, когда промышленность «процветает», торговля идет бойко, фабрики работают во-всю и, как грибы после дождя, появляются бесчисленные новые заводы, новые предприятия, акционерные общества, железнодорожные сооружения и т. д. и т. д. Не надо быть пророком, чтобы предсказать неизбежность краха (более или менее крутого), который должен последовать за этим «процветанием» промышленности [89] «.{125} И вот в конце 1899 — начале 1900 г. «крах наступил — такой крутой, какого еще Россия не видывала».{126}
В интересующий нас момент налицо были только первые сигналы кризиса, в виде падения ряда дивидендных бумаг и вздорожания денег, да двух крахов (Дервиза и Мамонтова), на которые министерство финансов отвечало организованным вмешательством через аппарат государственного и частных банков, официально отвергая мысль об «общем торгово-промышленном кризисе». Здесь угрожало уже чем-то более серьезным, чем от деревенских голодовок, по поводу которых царские министры (напр. министр внутренних дел Горемыкин, в 1898 г.) позволяли себе отзываться: «охота вам думать о корме для этих скотов».{127} Здесь угрожало потрясением всей капиталистической экономики царской России, потрясением внешнего кредита и финансовой «мощи», угрожало приостановкой темпов и сужением масштабов капиталистического развития, взятых «системой» Витте, при которой «в России всесилие капитала сливалось с деспотизмом царизма»{128}, а судьбы самодержавия тугим узлом связывались с судьбами мирового империализма.
Что за всеми этими потрясениями скрывается громадный шанс революции, об этом речи пока не было. В борьбе против нее можно было пока ограничиться отпуском 500 тыс. руб. ежегодно на содержание (заведенной в 1899 г.) фабричной полиции из расчета 1 городовой на 250 рабочих, всего [90] 2500 полицейских.{129} Затем, можно было строить расчет на усиление регулирующей роли фабричной инспекции и обезвредить министерство внутренних дел, своим вмешательством грозившее перепутать карты этой хитрой политики министра финансов (в 1899 г. Витте и удалось провести в министры внутренних дел свою креатуру — Сипягина, скандального ресторанного пьяницу и всеми признанного тупицу, стопроцентного крепостника, которого Витте, однако, ничего не стоило крепко держать в своих руках, перейти с ним даже на «ты»).{130} Наконец, вырвавшемуся на улицу в 1899 же году массовому студенческому движению правительство противопоставило угрозу сдачи в солдаты — нелепая мысль, которую подал, кстати сказать, тоже Витте.{131} Но в области внешней политики уже первые, верхушечные, явления кризиса грозили затруднениями дальневосточным предприятиям царизма, поскольку они строились в расчете на вывоз туда капиталов и требовали бесперебойного финансирования для завершения их в срок.
Против всех перечисленных выше дипломатических шагов, предпринятых русской дипломатией во время англо-бурской войны, Витте не возражал — лишь поскольку они в близком будущем не требовали новых расходов. Но Англия все глубже увязала в африканских делах, петербургская биржа не отмечала никаких перемен к лучшему, окончательно выяснилась «невозможность пользоваться иностранными капиталами» в текущем (1900) году, и не было, конечно, никаких гарантий, что Индия и Босфор, на которых сходились «излюбленные мечты» Куропаткина и Николая, не [91] всплывут как-нибудь под угодливым пером «куртизана» Муравьева, как всплыл из-под него в свое время и Порт-Артур. Жалуясь на это в частном разговоре, в апреле 1900 г., с Половцовым, Витте ясно видел, что силы японцев «сегодня таковы, что в случае объявления нам войны мы не могли бы удержать Порт-Артура», и уповал только на то, что все та же бурская война «задерживает неприязненные в отношении нас действия японцев».{132}
Идеальным выходом из создавшегося положения для русского царизма было бы при полном штиле и при закрытом занавесе довести оборудование маньчжурского плацдарма во всех отношениях до конца.
Однако китайские события 1900–1901 гг., переплетаясь с развитием кризиса, спутали карты царской дипломатии и поставили петербургских дипломатов перед искушением «укрепить полное влияние» царизма в Маньчжурии и наглухо «закрыть дверь» туда иностранному капиталу. [92]