Глава II.

Советско-германский договор о ненападении

Часть 1

Из газетных публикаций:

"Правда" от 24 августа 1939 г.: "23 августа в 1 час дня в Москву прибыл министр иностранных дел Германии г-н Иоахим фон Риббентроп. : В 3 часа 30 минут дня состоялась первая беседа председателя Совнаркома и Наркоминдел СССР тов. Молотова с министром иностранных дел Германии г. фон Риббентропом по вопросу о заключении пакта о ненападении. Беседа происходила в присутствии тов. Сталина и германского посла г. Шуленбурга и продолжалась около 3-х часов. После перерыва в 10 часов вечера беседа была возобновлена и закончилась подписанием договора о ненападении".

Текст пакта был до предела лаконичен и насчитывал всего семь статей{2}. По мнению М. И. Семиряги, это был типичный договор о ненападении или нейтралитете, составленный в классическом стиле{3}. Доктор исторических наук М. И. Семиряга и доктор юридических наук Р. А. Мюллерсон{4} отмечают, что подобные договоры заключались в прошлом и с другими странами как Германией, так и СССР. В сообщении Комиссии Съезда народных депутатов СССР по политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 23 августа 1939 г.{5} говорилось, что сам по себе договор с юридической точки зрения не выходил за рамки принятых в то время соглашений, не нарушал внутреннего законодательства и международных обязательств СССР. В п. 3 постановления Съезда, утвердившего выводы Комиссии, отмечалось, что содержание этого договора не расходилось с нормами международного права и договорной практикой государств, принятыми для подобного рода урегулирований{6}.

С утверждением, что советско-германский договор о ненападении не нарушал международных обязательств СССР, имея в виду анализ ст. IV пакта, не представляется возможным согласиться, ибо названная статья обесценила франко-советский договор о взаимопомощи от 2 мая 1935 года, равно как и ряд других международно-правовых соглашений СССР, о чем подробнее будет сказано ниже.

Также нельзя согласиться и с утверждением, что содержание данного пакта не расходилось с договорной практикой СССР. Подавляющее большинство заключенных СССР пактов о ненападении (ч. 2 статьи 2 советско-финляндского договора о ненападении и о мирном улаживании конфликтов от 21 января 1932 года,{7} ч. 2 статьи 2 польско-советского пакта от 25 июля 1932 года,{8} ч. 2 статьи 2 пакта о ненападении между СССР и Францией от 29 ноября 1932 г.{9} ч. 1 статьи 6 советско-латвийского договора от 5 февраля 1932 г.,{10} ч. 2 статьи 6 договора о ненападении и о мирном улаживании конфликтов между Союзом ССР и Эстонией от 4 мая 1932 г.{11} содержали положения об автоматическом расторжении пакта в момент начала агрессии другой стороной против третьего государства, т. е. обязательства по договору увязывались с миролюбивым образом действий партнера. Такое положение было включено даже в договор о дружбе (!), ненападении и нейтралитете между Союзом СССР и фашистской Италией от 2 сентября 1933 года{12} (часть 2 статьи 2). В советско-германском договоре о ненападении от 23 августа 1939 г. названное положение отсутствовало. Не было его и в переданном В. М. Молотовым 19 августа 1939 г. на рассмотрение германской стороны советском проекте договора.{13} В ситуации, в какой вырабатывались в августе 39-го советско-германские соглашения, данная оговорка не имела смысла: обе стороны отчетливо сознавали, что заключенный ими договор о ненападении означал германо-советскую агрессию против Польши. Поэтому неубедительна и свидетельствует скорее об истинных намерениях советского правительства вопреки провозглашаемым (В. М. Молотов утверждал, что советско-германский договор "будет способствовать делу мира в Европе"{14}) сделанная 31 августа 1939 г. В. М. Молотовым попытка оправдать отсутствие в договоре пункта об автоматическом расторжении пакта в случае нападения одной из сторон на третью державу ссылкой на польско-германский договор о ненападении от 1934 г., где такой пункт также отсутствовал: названный польско-германский пакт фактически положил начало военному союзу Германии и Польши{15}. Также неубедительна и ссылка В. М. Молотова на англо-германскую декларацию о ненападении от 30 сентября 1938 г., подписанную Чемберленом перед его отъездом из Мюнхена (некоторые историки{16}, обосновывая правомерность советско-германского договора о ненападении тем, что Англия и Франция еще раньше заключили с Германией подобные договоры, помимо названной англо-германской декларации упоминают также аналогичную ей германо-французскую декларацию от 6 декабря 1938 года). Как указывает М. И. Семиряга{17}, подобное сравнение невозможно по ряду причин. Во-первых, общая военно-политическая обстановка осенью 1939 г. несопоставима с тем же периодом предыдущего года хотя бы потому, что в 1938 году Германия и не помышляла о серьезной войне. Во-вторых, правительства договаривающихся сторон согласились развивать добрососедские отношения, признали отсутствие между ними каких-либо территориальных споров и установили, что существующая между ними граница является окончательной. Можно ли эту договоренность считать предосудительной и почему она должна была при соблюдении ее партнерами вести к дестабилизации обстановки и вызывать какие-либо подозрения у советского правительства? Наконец, в-третьих, и это представляется особенно важным, декларации имели открытый характер и не содержали никаких секретных протоколов, направленных против интересов других стран. Кроме того, по своей форме они были декларациями, которые, как известно, отличаются от других соглашений тем, что представляют собой заявление двух и более государств, где выражены их позиции по обсужденным крупным проблемам и изложены общие принципы отношений между странами. Названные декларации соответствовали принципам международного права и не могли быть источником международной напряженности.

Отдельные исследователи (в частности, А. С. Орлов{18}) утверждают, что советско-германский договор о ненападении, по существу, повторяет Берлинский договор о нейтралитете, заключенный СССР и Германией 24 апреля 1926 года.{19} Данное мнение является серьезным заблуждением. Статья 2 (нейтралитет) пакта от 23 августа 1939 г. очень характерно отличалась от соответствующей статьи Берлинского договора 1926 г.{20}: там обязательство нейтралитета обуславливалось "миролюбивым образом действий партнера по договору, теперь же в советско-германском договоре о ненападении этого условия не было, как не было его и во взятом странами при выработке данного соглашения за основу советском проекте пакта. Советское правительство, по-видимому, сочло излишним придерживаться условия о "мирном поведении", учитывая явно воинственный настрой Германии. Соблюдение нейтралитета одной из сторон договора от 23 августа обусловливалось таким положением другой стороны, при котором она становилась "объектом военных действий со стороны третьей державы". Этим договор широко открывал двери для любого нападения Германии, "спровоцированного" якобы актом насилия со стороны третьей державы.

Формально Берлинский договор о нейтралитете, продленный гитлеровским правительством в 1933 году, оставался в силе, несмотря на политическое отчуждение обеих сторон, и к 23-му августа 1939 г., после чего, хотя стороны при подписании пакта о ненападении отказались от упоминания в нем Берлинского договора, как это предусматривала преамбула советского проекта пакта, — продолжал сохранять свое действие. Подтверждение этому прозвучало в сообщении В. М. Молотова на посвященном ратификации советско-германского договора о ненападении заседании Верховного Совета Союза ССР 31-го августа 1939 года.{21}

Статья 1 (заявление об отказе от применения силы) германо-советского пакта о ненападении содержала обязательство "воздерживаться от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападения в отношении друг друга как отдельно, так и совместно с другими державами". По своему содержанию она совпадала со статьей I советского проекта пакта.

В статье II (нейтралитет) была принята формулировка, отличная от формулировки советского проекта: если в советском проекте соблюдение нейтралитета имело предпосылкой ситуацию, при которой другая сторона окажется "объектом насилия или нападения со стороны третьей державы", то окончательный текст договора содержал лишь условие, что она должна стать "объектом военных действий со стороны третьей державы". Здесь германской стороне удалось настоять на формулировке, которая игнорировала вопрос о том, кто является инициатором "военных действий", и в которой квалификация любых "действий" других государств как просто "военных", по мнению германского доктора истории И. Фляйшхауэр{22}, лишала их объективного определения (насильственный акт, нападение) и тем самым передавала такое определение на усмотрение заинтересованной стороны. В этой формулировке особенно явственно отразилась особенность этого "соглашения о нейтралитете", которое должно было действовать независимо от характера войны.

М. И. Семиряга отмечает{23}, что предусмотренное статьей II обязательство сторон не оказывать поддержки нападающей державе означало для Советского Союза, что он не мог поддерживать объявивших 3 сентября 1939 года войну Германии Англию и Францию и, стало быть, объективно должен был стать на сторону Германии как "жертвы агрессии", что и случилось после принятия 28 сентября 1939 г. совместного Заявления советского и германского правительств{24}. Таким образом, приведенная статья не обеспечивала подлинно нейтральный статус СССР, довольно крепко связывала ему руки и ограничи-вала гибкость его внешнеполитической линии.

Статья III советского проекта (вопрос о консультациях) была разделена на две статьи — III и IV. Первая из них была больше соотнесена с ситуацией войны, а вторая — с ситуацией мира: статья III пакта о ненападении определяла, что "правительства обеих договаривающихся сторон останутся в будущем в контакте друг с другом для консультации, чтобы информировать друг друга о вопросах, затрагивающих их общие интересы". Консультации здесь не ограничивались, как это предполагалось в советском проекте, случаями "споров или конфликтов". Они должны были быть постоянными и поэтому служить предотвращению взаимного ущемления интересов в момент военной экспансии.

Как пишет И.Фляйшхауэр{25}, статья эта учитывала также (и прежде всего) пожелание Гитлера, чтобы Советский Союз ни под каким видом — например, на основании своих договорных обязательств в отношении Польши или Франции — не оказался втянутым в той или иной форме в предстоящий конфликт с Польшей на стороне названных стран. (Впрочем, осуществлению данного пожелания германской стороны могла способствовать также и статья I Берлинского договора о нейтралитете, предусматривавшая поддержание контактов СССР и Германии с целью согласования всех вопросов, касавшихся совместно обеих стран). Выражением этой заинтересованности Гитлера явилось упорное настаивание германской стороны на направлении в Берлин советской военной миссии и на аккредитации нового советского полпреда в Германии Шкварцева в последние дни перед нападением на Польшу. Во время польской кампании эта возможность постоянных консультаций принесла Гитлеру свои самые благоприятные плоды: одним из результатов было дружественное соприкосновение вермахта с советскими воинскими частями в центре Польши. В ходе дальнейшей германской экспансии, в частности, на Балканах, обязательство консультироваться стало все чаще нарушаться и, в конце концов, игнорироваться.

Учреждение арбитражных комиссий, предусматривавшееся советским проектом пакта о ненападении для устранения споров и конфликтов, применительно к случаю, который для Гитлера был единственно определяющим при принятии им решения пойти на заключение этого пакта, представлялось слишком громоздким и нерациональным с точки зрения затрат времени методом. Поэтому данное предложение нашло отражение в статье V и было предусмотрено для решения таких "споров и конфликтов", которые не поддавались разрешению в рамках текущих консультаций, но непосредственно не мешали желательному ходу (военных) событий. На деле эта статья так и осталась неработающей.

В статье IV нашло свое воплощение стремление германской стороны нейтрализовать СССР, а также желание СССР не быть втянутым в войну на стороне Англии и Франции (доказывание последнего тезиса будет осуществлено ниже). Статья эта определяла, что ни одна из договаривающихся сторон "не будет участвовать в какой-нибудь группировке держав, которая прямо или косвенно направлена против другой стороны". Гитлер полагал, что, заручившись подписью под этой статьей Молотова, он обеспечит прорыв "кольца окружения" вокруг Германии: угроза такого кольца возникла для Германии в ходе англо-франко-советских переговоров лета 1939-го. Однако статья эта повлекла за собой и то, что антикоминтерновский пакт как группировка, направленная против Советского Союза, утратил свою силу: содержавшееся в статье определение наложило на Германию ограничения на ее отношения с Японией. Еще одним фактом, опровергающим суждение о том, что пакт о ненападении не выходил за рамки договорной практики СССР, является отсутствие в статье IV пакта обычного в договорах такого рода (например, статья 3 пакта о ненападении между СССР и Францией от 29 ноября 1932 г., статья 4 польско-советского пакта от 25 июля 1932 г., статья 5 советско-итальянского договора о дружбе, ненападении и нейтралитете от 2 сентября 1939 г.{26}) положения о том, что обязательства, вытекающие из ранее подписанных сторонами договоров, остаются в силе. Не было этого положения и в советском проекте пакта о ненападении. Это означало, что фактически утратили силу, в частности, обязательства СССР из части 1 статьи 2 франко-советского договора о ненападении, предусматривавшей отказ сторон в случае нападения на одну из них третьей державы от прямой и косвенной помощи и поддержки нападающего в течение всего конфликта, обязательства из части 1 статьи 5 названного пакта, налагавшей на СССР запрет поощрения пропаганды или попытки интервенции, имеющей целью нарушение территориальной целости Франции, изменение силой политического и социального строя или части ее территории. Это означало также, что фактически утратили силу обязательства СССР из продленного СССР и Польшей до 1945 года польско-советского договора о ненападении и о неучастии во враждебных сторонам политических комбинациях{27}. Тем самым статья IV советско-германского пакта о ненападении от 23 августа 1939 г. открывала путь германо-советской агрессии в отношении как Польши, так и Франции.

Говоря о статье IV пакта, необходимо упомянуть вот о чем. 5 апреля 1941 года был заключен договор о дружбе и ненападении между Союзом ССР и Югославией{28}. Этот договор был подписан всего через несколько дней после того, как в Югославии (в ночь с 26 на 27 марта 1941 г.) произошел государственный переворот, в результате которого у власти оказалось проанглийское, антифашистское правительство во главе с генералом Д. Симовичем. Сразу же после 27 марта югославский Генеральный штаб вместе с греческим Генеральным штабом и верховным командованием высадившейся в Греции британской экспедиционной армии начали активно готовиться к совместным операциям против Германии и Италии. В этих условиях СССР и счел для себя целесообразным подписать с новым югославским правительством пакт, статья 2 которого налагала на стороны обязательства "соблюдать политику дружественных отношений" по отношению к той из договаривающихся сторон, которая станет объектом нападения со стороны третьего государства. Таким образом, названная статья говорила не о нейтралитете сторон в случае нападения на одну из них третьей державы{29}, а подразумевала обязательство взаимопомощи{30}. В ситуации, существовавшей в апреле 1941 г., статья 2 советско-югославского договора о дружбе и ненападении означала поддержку Советским Союзом антигерманского правительства Югославии в случае его войны с Рейхом, неизбежность которой была очевидна (военные действия между Германией и Югославией начались уже на другой день после подписания советско-югославского пакта). Итак, с заключением договора о дружбе от 5 апреля 1941 г. СССР фактически присоединился к общему англо-югославо-греческому фронту, направленному против Германии. Безусловно, что эти действия советского правительства противоречили статье IV советско-германского договора о ненападении, запрещавшей договаривающимся сторонам участвовать в какой-либо группировке держав, которая прямо или косвенно направлена против другой стороны.

Подобно советско-германскому договору от 23 августа 1939 г., советско-югославский пакт о дружбе и ненападении также не содержал положения о том, что обязательства, вытекающие из ранее подписанных сторонами договоров, остаются в силе. Отказ СССР от включения в пакт с Югославией этой нормы означал, что СССР более не считал себя связанным договором с Германией о ненападении, перейдя в стан ее военных противников.

Часть 2

Подписание соглашений о дружбе сначала с фашистской Германией (договор о дружбе и границе от 28 сентября 1939 г.), затем с антифашистской Югославией (пакт от 5 апреля 1941 г.) как нельзя лучше высвечивало истинные цели советского руководства: подталкивать одну воюющую сторону против другой, ослабить и Германию, и Европу, а затем воспользоваться этим в интересах социализма.

В статье IV советско-германского договора о ненападении от 23 августа 1939 г. — по желанию германской стороны — срок действия пакта был определен на 10 лет (с автоматическим продлением на следующие пять лет, если за год до истечения срока действия договор не будет денонсирован одной из сторон), а не, как предусматривал советский проект, на 5 лет. Наконец, статья VII договора предписывала вступление его в силу "немедленно после подписания", в то время как советский проект предусматривал вступление его в силу лишь после ратификации. Что же касается сроков ратификации, то и проект, и сам договор предписывали сделать это "в возможно короткий срок"{31}. Тем самым советская сторона уступила давлению цейтнота, испытывавшегося Германией в сфере военного планирования. Однако обмен ратификационными грамотами, после чего договор стал действующим правом, состоялся в Берлине лишь 24 сентября 1939 года.

Уже в довоенный период имелась общепризнанная обычная норма о том, что война между государствами прекращает действие международных договоров. В качестве примера здесь можно привести статью 289 Версальского мирного договора, в соответствии с которой союзные державы должны указать двусторонние договоры, которые существовали до первой мировой войны между ними и Германией и действие которых они желали бы возобновить. "Только те двусторонние договоры и конвенции, — говорилось в этой статье, — которые станут предметом такого указания, возобновят свое действие между союзными государствами, с одной стороны, и Германией — с другой. Все другие остаются отмененными"{32}. Аналогичные положения содержались в статье 241 Сен-Жерменского мирного договора от 10 сентября 1919 года и статье 224 Трианонского мирного договора от 4 июня 1920 года.

Следовательно, договор о ненападении между СССР и Германией прекратил свое действие 22 июня 1941 года, то есть с момента нападения Германии на Советский Союз, как и все советско-германские соглашения, существовавшие на тот момент. Подтверждение этому прозвучало в сообщении Комиссии Съезда народных депутатов СССР о политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 1939 года{33} и в пункте 4 одноименного постановления Съезда{34}.

Что касается послевоенной Европы, то, как указывается в сообщении Комиссии СНД СССР, строилась она на международно-правовых нормах, имеющих иные истоки, что отражено прежде всего в Уставе ООН и Заключительном акте Общеевропейского совещания 1975 г.

Произведенный международно-правовой анализ касается только договора о ненападении от 23 августа 1939 г., ставшего "головным" в системе других политических, экономических и торговых договоров и соглашений между СССР и Германией, и не относится к протоколу о разграничении "сфер интересов", подписанному в тот же день.

В абзаце 2 пункта 3 упомянутого постановления Съезда народных депутатов СССР констатировалась, что "подлинники протокола не обнаружены ни в советских, ни в зарубежных архивах. Однако графологическая, фототехническая и лексическая экспертизы копий, карт и других документов, соответствие последующих событий содержанию протокола подтверждают факт его подписания и существования"{35}. Поставив свою подпись под такими выводами Комиссии Съезда, председатель Верховного Совета Союза ССР М. С. Горбачев согласился с ними, хотя ему лучше всех остальных было известно, что подлинники секретных протоколов реально существовали: в 1987 году последний советский лидер лично ознакомился с этими документами{36}.

Указами Президента России Б. Н. Ельцина архивы КПСС были переданы в Государственную архивную службу Российской Федерации, которая занимается их рассекречиванием. В результате этой работы 30 октября 1992 года историком Д. А. Волкогоновым были найдены тексты как советских, так и германских оригиналов документов с грифом "Совершенно секретно" о советско-германских отношениях 1939 — 1941 гг., хранившиеся в "Особой папке" в ЦК КПСС (Москва, Старая площадь, 4). В настоящее время документы находятся в Архиве Президента России. Впервые эти документы опубликованы в журнале "Новая и новейшая история", 1993, N 1.

Отметим, что как договор о ненападении, так и секретный протокол от 23 августа 1939 года были составлены на немецком и русском языках, причем были подписаны как немецкий, так и русский тексты. Секретный дополнительный протокол был изготовлен только в двух экземплярах — один на русском, другой на немецком языке. Один экземпляр был после подписания 23 августа 1939 г. оставлен в Москве, а другой Риббентроп привез в Берлин, где немецкий экземпляр хранился в особом месте канцелярии Риббентропа. В течение 1943 — 1944 годов этот протокол вместе с другими документами канцелярии Риббентропа был микрофильмирован, а весной 1945 г. по соображениям безопасности был перевезен в имение Шенберг, что в Тюрингии. В последние дни войны по приказу из Берлина значительная часть перевезенных документов была сожжена. Войскам западных союзников удалось спасти часть этого важного архива и вывезти в безопасное место. Однако секретного дополнительного протокола среди них не оказалось{37}.

Весьма вероятно, что упорное и уверенное отрицание в СССР на протяжении сорока с лишним лет факта существования секретных протоколов было вызвано тем, что после окончания войны в Европе немецкий подлинный экземпляр секретного протокола от 23 августа 1939 г., как и немецкие подлинники более поздних советско-германских договоренностей, оказались в Москве. Таким образом, Москва оказалась единственным хранителем подлинников секретных соглашений.

В постановлении от 24 декабря 1989 года (п. 6) Съезд народных депутатов СССР констатировал, что Сталин и Молотов не познакомили с секретным протоколом ни членов Политбюро, ни кого-то из народных комиссаров либо партийных и государственных функционеров, не подумав также о его ратификации. Однако признавать недействительность секретного дополнительного протокола на основании того, что он никогда не был ратифицирован{38}, нельзя, ибо согласно статье 2 действовавшего на момент подписания протокола от 23 августа 1939 г. (равным образом это относится и к протоколу от 28 сентября 1939 г. и от 10 марта 1941 г.) Закона СССР от 20 августа 1938 года "О порядке ратификации и денонсации международных договоров СССР" ратификации подлежали лишь заключаемые СССР мирные договоры, договоры о взаимной обороне от агрессии, договоры о взаимном ненападении, а также те международные договоры, при заключении которых стороны условились о последующей ратификации{39}. Ни к одному из перечисленных видов международных договоров советско-германские секретные договоренности отнести невозможно, и причину их недействительности надо искать в другом.

Секретные протоколы от 23 августа и 28 сентября 1939 г., от 10 января 1941 г. являются недействительными с самого начала, потому что они противоречили принципу суверенного равенства государств, то есть императивной норме международного права. Польский ученый, судья Международного суда ООН М. Ляхс пишет, что договоры, в которых решаются вопросы жизненных интересов некоторых государств без их участия и согласия, не только лишены обязательной силы в отношении третьего государства, но и вообще недействительны с точки зрения права{40}. Данное положение полностью относится к секретным протоколам, заключенным между СССР и Германией. Поэтому, как явствует из постановления Съезда народных депутатов СССР от 24 декабря 1989 г. "О политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 1939 г." (п. 5), прежде всего на основании именно этих причин Съезд признал названные протоколы (п. 7) "юридически несостоятельными и недействительными с момента их подписания"{41}.

Перечисленные секретные договоренности имели неправомерный объект. В "сферу интересов"{42} договаривающихся государств они включали территорию третьих стран. Всякий договор, касающийся интересов, прав и обязанностей третьих государств, независимо от того, что имеется в виду под интересами и понимаются ли они и их реализация сторонами одинаково, не может налагать каких-либо обязательств на эти третьи страны. Он не предоставляет также каких-либо прав сторонам договора относительно этих третьих государств. Такой договор нарушает общепризнанный принцип права договоров — договор не предоставляет прав третьей стороне, не налагает на нее обязательств{43}. В абзаце 2 пункта 7 названного постановления Съезда справедливо отмечалось, что "протоколы не создавали новой правовой базы для взаимоотношений Советского Союза с третьими странами, но были использованы Сталиным и его окружением для предъявления ультиматумов и силового давления на другие государства в нарушении взятых перед ними правовых обязательств"{44}.

Поскольку недействительный с самого начала договор не порождает каких-либо юридических последствий и все, совершенное во исполнение подобного договора, возвращается в первоначальное состояние, судить о правомерности или неправомерности включения в состав СССР Западной Украины, Западной Белоруссии, Бессарабии, Литвы, Латвии и Эстонии можно, лишь изучив процессы самого присоединения, что и будет сделано в последующей главе.

Статс-секретарь МИД Германии фон Вайцзеккер писал в свое время о протоколе от 23 августа: "Значение этого документа было потому столь велико, что он касался разграничения сфер интересов, проводя черту между теми территориями, которые при данных обстоятельствах должны принадлежать советско-русской сфере, и теми регионами, которые в таком случае должны войти в германскую сферу"{45}. Этими обстоятельствами в представлении обеих сторон были война (как утверждает И. Фляйшхауэр, употреблявшиеся в пунктах 1 и 2 секретного дополнительного протокола от 23 августа 1939 года слова "территориально-политическое переустройство" недвусмысленно указывали на то, что в данном случае речь шла о заключении союза для войны. Согласованное таким образом "переустройство" могло наступить либо в ходе военных столкновений, либо вследствие захвата и применения силы{46}), разрушение традиционного, основанного на Версальской системе политического, территориально-административного и даже социального и этнического строя в расположенных между Балтийским и Черным морями государствах Северной, Восточной и Юго-Восточной Европы. В связи с этим секретный дополнительный протокол от 23 августа 1939 г., как и подписанное Молотовым и Шуленбергом 28 августа 1939 г. разъяснение к этому протоколу{47}, а также секретный дополнительный протокол от 28 сентября 1939 г. об изменении советско-германского соглашения от 23 августа 1939 г. относительно сфер интересов Германии и СССР{48}, — носили характер, явно противоречивший пакту Келлога — Бриана.

К подписанному 27 августа 1928 года всеми основными державами мира, в том числе Германией, пакту Келлога{49} СССР присоединился 6 сентября того же года. Более того, обязательства из пакта Келлога по предложению СССР были досрочно введены в действие между СССР, Польшей, Румынией, Эстонией, Латвией и Литвой в 1929 году (соглашение об этом фигурирует в литературе под названием Московского протокола, который был ратифицирован ЦИК Союза ССР 13 февраля 1929 г.). В статье 1 пакта Келлога — Бриана стороны осудили метод обращения к войне для урегулирования международных конфликтов и торжественно провозгласили отказ в своих взаимоотношениях от войны как орудия национальной политики, а в статье 2 обязались разрешать все могущие возникнуть между ними в будущем разногласия или конфликты независимо от характера их происхождения только мирными средствами.

Часть 3

С подписанием вышеперечисленных секретных договоренностей СССР и Германия присвоили себе право покушаться путем вооруженного насилия на суверенитет борющихся за сохранение своей независимости государств, следовательно, однозначно нарушили принятые на себя из пакта Келлога — Бриана обязательства.

Вследствие того, что в названии секретных протоколов от 23 августа и 28 сентября 1939 г. фигурирует слово "дополнительный", их часто рассматривают как протоколы к соответствующим договорам, заключенным в те же дни, то есть как их неотъемлемые части. Тогда протоколы, составляя вместе с договорами определенную целостность, превратили бы в недействительные и сами договоры. Однако, с точки зрения Р. А. Мюллерсона{50} (и с ней следует согласиться), такой подход весьма сомнителен, поскольку, если обе стороны договора хотят, чтобы какие-либо существующие формально обособленные документы считались частью договора, об этом всегда прямо говорится либо в договоре (именно это и предусматривал советский проект пакта о ненападении, содержавший постскриптум о том, что названный договор вступает в силу только в случае одновременного подписания являющегося составной частью пакта специального протокола по внешнеполитическим вопросам, представляющим интерес для договаривающихся сторон; от этого упоминания стороны в ходе переговоров бескомпенсационно отказались, придав протоколу секретный характер), либо в этих дополнительных документах. Но таких указаний в них нет. Нельзя слова преамбулы секретного протокола от 23 августа 1939 г. о том, что "при подписании договора о ненападении между Германией и Союзом Советских Социалистических Республик нижеподписавшиеся уполномоченные обеих сторон обсудили в строго конфиденциальном порядке вопрос о разграничении сфер обоюдных интересов в Восточной Европе", рассматривать как указание на то, что протокол стал в силу этого неотъемлемой частью договора о ненападении и выводить из этого недействительность последнего.

В статье 4 секретного дополнительного протокола от 23 августа 1939 г. о границе сфер интересов Германии и СССР обуславливалось, что обе стороны будут сохранять его "в строгом секрете". Советское правительство до последнего момента выполняло это обещание. Наряду с (последующим) желанием советских руководителей удержать в своих руках те будущие союзные республики, которые достались Советскому Союзу во исполнение возможностей, вытекавших из подписанных в 1939 — 1941 гг. с Германией секретных протоколов, а также наряду со стремлением сохранить выгодные военно-стратегические позиции на пространстве от Балтийского до Черного моря, которые им предоставляли эти договоры, прежде всего глубокий стыд помешал им в открытую декларировать свою причастность к этим соглашениям: в 1939 году советские лидеры прочно вступили на ложный путь готовности к противоречившей всем международно-правовым нормам экспансии.

В пункте 5 постановления Съезда народных депутатов СССР от 24 декабря 1989 года констатировалось, что протокол от 23 августа 1939 года и другие секретные протоколы, подписанные с Германией в 1939 — 1941 годах, "как по методу составления, так и по содержанию являлись отходом от ленинских принципов политики"{51}. С этой оценкой Съезда полностью солидарна И. Фляшхауэр{52}.

Данные суждения не выдерживают критики по следующим основаниям.

Формулировка "ленинские принципы внешней политики" имеет своим содержанием открытость международно-правовых соглашений, провозглашенную в абзаце 8 принятого 26 октября 1917 года Вторым Съездом Советов Декрета о мире, где говорилось: "Тайную дипломатию правительство отменяет, со своей стороны выражая твердое намерение вести все переговоры совершенно открыто перед всем народом"{53}. (Текст декрета был написан В. И. Лениным). Однако процитированная норма отнюдь не стала правилом советской внешней политики. Достаточно вспомнить роль Ленина в становлении и развитии тайного и незаконного советско-германского военного сотрудничества, опиравшегося на одобренные им секретные договоры с германским правительством. Так что тайные соглашения 1939 — 1941 гг. были всего лишь продолжением ленинских традиций, хорошо усвоенных Сталиным и его ближайшим окружением.

Ни одно из предвоенных дипломатических событий не вызывает такого интереса, как советско-германский договор о ненападении. О нем много написано отечественными и зарубежными историками. Нет ни одного произведения по новейшей истории, истории Великой Отечественной и второй мировой войн, в котором бы в большей или меньшей степени не освещался этот договор. В той или иной мере о договоре говорится в книгах и статьях, посвященных причинам второй мировой войны, подготовке фашистской Германии к нападению на Советский Союз. Проблемы договора затрагиваются в ряде воспоминаний советских дипломатов и общественных деятелей.

И все же я решил остановиться на истории заключения этого договора. И сделал это по следующей причине.

Автор нашумевших "Ледокола" и "Дня "М"" Виктор Суворов в названных книгах излагает события так, что оставляет у читателя впечатление, будто — вопреки устоявшемуся мнению — идея заключения советско-германского договора принадлежала советскому руководству, одержимому идеей мировой революции. По словам В. Суворова, Сталин сделал очень много для того, чтобы во главе Германии оказался безумный и фанатичный лидер, способный начать войну, необходимую, чтобы ослабить Европу, а значит, согласно воззрениям большевистских лидеров, подготовить в ней почву для победы социалистической революции. Таким образом, по версии В. Суворова, известный своими агрессивными намерениями Гитлер, которого якобы советские лидеры еще до прихода его к власти нарекли тайным титулом Ледокол революции, расчищал путь мировому коммунизму, своими действиями давая Сталину право в любой момент объявить себя освободителем Европы. Вершина усилий в этом направлении — пакт Молотова-Риббентропа. "Этим пактом Сталин гарантировал Гитлеру свободу действий в Европе и, по существу, открыл шлюзы второй мировой войны"{54}. "Пакт Молотова-Риббентропа был придуман Сталиным ради того, чтобы руками Гитлера начать вторую мировую войну, разгромить и ослабить Европу, в том числе и Германию"{55}, а потом ввести в эти страны Красную Армию как главного субъекта мировой революции.

Здесь следует оговориться, что в заочной дискуссии с В. Суворовым (писатель в настоящее время живет в Англии) исследователи заняли различные позиции. От, бесспорно, тупикового пути "перехода на личности" (ярким примером этому служит интервью бывшего первого заместителя начальника Главного разведывательного управления Генерального штаба генерал-полковника А. Г. Павлова{56}) до пути конструктивного — изложения основных положений исследования Суворова и авторитетного комментария к ним{57}. Преимущество второго подхода очевидны.

Имея в виду тяжесть предъявленного В. Суворовым обвинения советскому руководству, чрезвычайно необходимым представляется ответить на вопрос, который на первых же страницах книги "Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938 — 1939" (М.: Прогресс, 1990) ставит немецкий историк доктор Ингеборг Фляйшхауэр: от кого исходила инициатива германо-советского сближения, вершиной которого и стал советско-германский договор о ненападении от 23 августа 1939 г.

Поскольку в концепции В. Суворова вопрос этот увязан с суммой проблем, логика исследования требует рассмотреть каждую из них в отдельности.

Тезис первый — и он является центральным в концепции Виктора Суворова — одержимость советского руководства идеей мировой революции.

Согласно категоричной позиции И. Фляйшхауэр, подобные утверждения всегда будут оставаться лишь предметом романтических спекуляций, потому что советское правительство отказалось-де от экспансионистских устремлений на мировую революцию еще в 1925 году{58}. При этом имеется в виду XIV съезд ВКП (б), состоявшийся 18 — 31 декабря 1925 года и подтвердивший решение XIV партконференции (27 — 29 апреля 1925 г.) о возможности победы социализма в одной стране. До этого, как известно, большевики считали, что, как вспоминал В. И. Ленин в третью годовщину Октября 1917 г., "наша победа будет прочной только тогда, когда наше дело победит весь мир, потому что мы и начали наше дело исключительно в расчете на мировую революцию"{59}. К этой же теме Ленин вернулся на III Конгрессе Коминтерна (22 июня — 12 июля 1921 года): "Нам было ясно, что без поддержки международной мировой революции победа пролетарской революции невозможна"{60}.

Все известные нам высказывания В. И. Ленина накануне Октябрьского переворота, в его ходе и в первое после него время, все поведение вождя свидетельствуют, что он рассматривал русскую революцию только как отправную точку, как пролог революции мировой.

Таким образом, представления Ленина о социалистической революции (независимо от того, начнется ли она в одной или нескольких странах) как всемирном, интернациональном процессе, не отличались от соответствующих представлений Маркса и Энгельса. Однако история оказалась сложнее теоретических представлений: прорыв фронта капитала не удалось расширить. То, что произошло, — задержка мировой революции{61}, "одиночество" победившего в России пролетариата, необходимость так или иначе приспосабливаться к жизни в условиях враждебного окружения, — породило тактику сохранения "оазиса Советской власти"{62} в бушующем империалистическом море, обретшую контуры идеи мирного сосуществования{63}.

Часть 4

"Миротворчество" Ленина было вынужденным. Если бы человечество не оказало сопротивления революционному экстремизму после Октября 1917 г., то планета могла бы стать "советской федерацией", о чем не раз заявляли сами большевики. То, что ленинская концепция мирного сосуществования обосновывалась прежде всего необходимостью создать минимальные внешние условия для сохранения единственной социалистической республики в кольце враждебного окружения, не отрицалось позднее советским руководством{64}.

Как видим, утверждения, что ленинское правительство уже с первых дней существования Советской власти, с момента принятия вторым Всероссийским съездом Советов в ночь с 8 на 9 ноября 1917 г. Декрета о мире, руководствовалось принципом мирного сосуществования государств с различным социально-экономическим строем{65}, не соответствуют действительной истории предмета. Декрет "о мире" имел совсем другие и отнюдь не мирные цели, исходя из перспективы международной социалистической революции. Как пишет А. Е. Бовин, "в Смольном никто не рассчитывал на то, что империалистические хищники "осознают" и превратятся в кротких агнцев"{66}. Расчет был другой — на превращение войны империалистической в войну гражданскую, которая и доведет дело революции в Европе до победного конца.

Также ни в коей мере не свидетельствует о миролюбии ленинского правительства, а наоборот, говорит об агрессивности вынашиваемых им планов подписание 3 марта 1918 года Брестского договора. Брест-Литовский мирный договор был подписан Советской Россией в условиях чрезвычайно тяжелого для только что родившейся Советской власти положения и не менее тяжелого положения российских войск, истощенных сражениями на фронтах первой мировой{67}. Как отмечал В. И. Ленин, "армия воевать не может", поэтому необходима "не фраза о вооруженном восстании против немцев сию минуту, а систематическая, серьезная, неуклонная работа по подготовке революционной войны, создание дисциплины, армии, упорядочение железных дорог и продовольствие"{68}. Для революционной войны нужна была армия, ее не было. Значит, надо было принимать условия{69}. Условия мира, заключение которого инициировали сами большевики для того, чтобы начать формирование новой, революционной Красной Армии, а затем военной мощью окрепнувшего Советского государства, успешным наступлением не оставить от этого договора — "красивой бумажки" — "и следа"{70}.

Нет сомнений, что подобная уверенность большевиков в недолговременности "похабного" мира основывалась, прежде всего, на том факте, что к моменту подписания Брест-Литовского мирного договора начало организации революционной Рабоче-Крестьянской Красной Армии уже было положено: соответствующий декрет был подписан В. И. Лениным 15 (28) января 1918 г. Целью армии была поставлена "поддержка будущей социальной революции в Европе"{71}. Отметим, что в само основание армии ( в 1946 году переименованной в Советскую) закладывались классовые принципы{72}: считалось, что с Рабоче-Крестьянской Красной Армией не будут воевать рабочие и крестьяне других стран, а в случае войны перейдут на ее сторону и повернут штыки против своих помещиков и капиталистов. Красная Армия готовилась для "социалистической войны" всемирного пролетариата против мировой буржуазии. Поэтому, как только в ноябре 1918 года в Германии (в результате немалых усилий большевиков){73} произошла революция, Красная Армия, не дожидаясь ухода германских войск с территорий, занятых ими на основании Брест-Литовского мирного договора, перешла в планомерное наступление, стремясь насадить Советскую власть на ранее уступленных Германии территориях{74}. 8 декабря 1918 г. Декретом СНК РСФСР была признана независимость Эстляндской Советской Республики{75}, 22 декабря СНК признал независимость Советской Республики Латвии{76} и Литовской Советской Республики{77}. 24 декабря 1918 г. постановлением ВЦИК эти декреты были утверждены{78}. Признавая высшей властью в названных республиках только власть Советов, все вышеперечисленные акты советского правительства содержали обязательство РСФСР оказывать советским правительствам Прибалтийских республик и их войскам всяческое содействие в борьбе за освобождение от "ига буржуазии", в борьбе против "строя эксплуатации и угнетения".

Рассматривая итоги социалистической революции и гражданской войны в России, В. И. Ленин 21 ноября 1920 года еще раз подчеркнул, что "наша революция победит тогда, когда ее поддержат рабочие всех стран"{79}. Для достижения этой цели — осуществления "всего социалистического переворота, взятого с международной точки зрения, т. е. точки зрения победы над капитализмом вообще"{80}, Ленин призвал решить две "неразрывно связанные"{81} между собой задачи: ": во-первых, победить эксплуататоров и отстоять власть эксплуатируемых — задача свержения эксплуататоров революционными силами; во-вторых, задача созидательная — построить новые (социалистические. — Авт.) экономические отношения, показать пример того, как это делается"{82}, "показать на деле: всем остальным странам, что коммунистический строй, уклад, может быть создан"{83}. Успех в хозяйственном строительстве "доведет нашу победу в международном отношении до полного конца"{84}.

Таким образом, эта ленинская установка о строительстве социализма в отдельно взятой стране, воспринятая XIV партконференцией и закрепленная в резолюции XIV съезда ВКП (б), на которую ссылается И. Фляйшхауэр для подтверждения отказа советского руководства от идеи победы революции в мировом масштабе, имела в виду не окончательную победу социализма, а призвана была решить лишь одну из двух ведущих к этой победе задач: показать пролетариям других стран пример успешного социалистического хозяйственного строительства. Это подтверждается и тем, что XIV партсъезд вошел в историю партии как съезд социалистической индустриализации страны, поставивший перед партией в качестве центральной задачи превратить страну из аграрной в индустриальную, развернуть то самое хозяйственное строительство, о котором говорил В. И. Ленин.

Поэтому-то рассматривать резолюцию XIV съезда ВКП (б) в качестве отказа от идеи мировой революции, нет никаких оснований. Как пишут венгерские ученые Л. Белади и Т. Краус, эту перспективу опоры на собственные силы, перспективу построения социализма в одной стране "партия большевиков не выбирала, а вынуждена была принять в силу своей международной изолированности"{85}.

В октябре — ноябре 1926 года на XV конференции лозунг построения социализма в СССР был возведен в ранг официальной политики партии и больше уже не подвергался сомнению. Однако, как подчеркивает Д. А. Волкогонов, цель Сталина — сделать планету "красной" — оставалась неизменной{86}. Верный заветам Ленина, достичь этой цели Сталин рассчитывал методами, вытекающими из задач, провозглашенных Лениным в ноябре 1920 г. (впрочем, они были лишь интерпретацией идей, выдвигавшихся в период Брестского мира и ранее): созданием сильной экономики и сильной армии.

В условиях неэффективности системы "социализма" ради большевизации всего мира коммунистическое руководство шло на все: нещадную эксплуатацию народа, чьими руками создавался огромный военный потенциал; разорение деревни; растранжиривание национальных богатств, создание многомиллионного ГУЛАГА для использования дармовой рабочей силы.

Диктатор Муссолини заметил как-то в беседе с журналистами: "Сталин морит страну голодом, чтобы создать моторизованную, механизированную, сильную армию"{87}.

В соответствии с секретным Постановлением СНК СССР от 23 января 1928 г. осуществлялась продажа за рубеж картин и других произведений искусства{88} с целью получить деньги на индустриализацию, направленную прежде всего на обеспечение, развитие и наращивание военного потенциала милитаризировавшейся страны:

Ценой нищеты, неимоверных жертв, каторжного труда и деформации экономики, ценой разбазаривания национальных богатств и экологического беспредела были созданы гигантские вооруженные силы. Не для защиты Отечества — для мировой экспансии.

В июне 1920 года, при Ленине, во время обсуждения внешней политики Советской России на заседании ВЦИК наркоминдел Г. В. Чичерин заявлял: "Мы не несем ни своего строя, ни своей власти на штыках, и это знают все: Наша политика есть политика мира"{89}. Говорилось это тогда, когда вооруженная теми самыми штыками Красная Армия шла на штурм Варшавы, бить польских помещиков и капиталистов, ускорять приход мировой революции.

В восточной Польше осенью 1939 года, в Финляндии зимой 1939 — 40 гг., в Прибалтике и Бессарабии летом 1940-го — везде Красная Армия имела целью "поддержать революцию (которую сама же и несла) вооруженной рукой". Эти цели Красной (Советской) Армии не претерпели изменений и после окончания второй мировой войны, в обстановке новых политических реалий. До самого 1991 года, по справедливому утверждению Д. А. Волкогонова, советское руководство не освободилось от коминтерновского мышления{90}. "Танкового" мышления. Поэтому-то Советская Армия как орган государства (СССР), предназначенный для проведения его (СССР) политики средствами вооруженного насилия, фигурировала во всех военных кампаниях, осуществлявшихся советским правительством с целью насильственной большевизации всего мира.

Приказ N 1 от 4 ноября 1956 года главнокомандующего Объединенными вооруженными силами стран Варшавского договора Маршала Советского Союза И. С. Конева о вводе советских войск в Венгрию, в Будапешт, провозгласил в качестве задачи "оказать братскую помощь венгерскому народу в защите его социалистических завоеваний, в разгроме контрреволюции" и предотвратить реставрацию в стране "старых помещичье-капиталистических порядков"{91}. По заключению генерал-лейтенанта в отставке Е. И. Малашенко, ввод советских войск в Будапешт в ноябре 1956 года явился "прямым вмешательством Советского Союза во внутренние дела суверенного государства" и противоречил нормам международного права{92}.

"Мы идем к нашим братьям помочь им в защите социализма"{93}, — так охарактеризовал министр обороны СССР Маршал Советского Союза А. А. Гречко решение о вводе войск пяти союзных стран-участниц Варшавского договора на территорию Чехословакии в августе 1968 г. Советским войскам разъяснялось, что ввод союзных войск на территорию ЧССР вызван "необходимостью защитить братский чехословацкий народ от происков внутренней и внешней конрреволюции"{94}.

Часть 5

Ввод советских воинских частей на территорию Афганистана, решение о котором было принято советским руководством в нарушение положений Конституции СССР{95}, также был предназначен для поддержки завоеваний революции. На этот раз — оказавшихся в опасности в результате "все нарастающих вооруженных вторжений и провокаций внешних врагов афганского народа" завоеваний афганской революции апреля 1978 года{96}.

Итак, цель советского руководства — сделать планету "красной" — оставалась неизменной. Идея о создании мировой советской федерации неотступно преследовала советских лидеров. В 1947 — 1948 годах Сталин предложил создать Балканскую федерацию, объединяющую Югославию, Румынию, Болгарию и Албанию (эти страны были провозглашены государствами народной демократии в результате освободительной миссии Красной Армии в годы Великой Отечественной войны). Такая федерация, по его замыслу, должна была стать противовесом политике капиталистических держав в отношении Балкан, подобно тому как Советский Союз был создан в качестве "единого фронта советских республик перед лицом капиталистического окружения" (Декларация об образовании СССР). Компартия Югославии, придавая существенное значение вопросу сохранения национального суверенитета каждой страны в Балканской федерации, выступила против этой идеи. Последствия спора Тито и Сталина оказались трагическими. Сталин не остановился перед разрывом договора о дружбе, отозванием послов, прекращением экономических связей. Кульминацией конфликта явилось принятие 30 июня 1948 года Информационным бюро коммунистических и рабочих партий, наследником Коминтерна, резолюции "О положении в Коммунистической партии Югославии", где говорилось, что политика югославского руководства ведет к перерождению Югославии в обычную буржуазную республику, превращению ее в колонию империалистических стран. Информбюро обвиняло КПЮ в том, что оно "ведет враждебную политику в отношении Советского Союза и ВКП (б)"{97}.

Те же из республик, которые удалось присоединить к СССР, кремлевское руководство удерживало крепко. По свидетельству члена правительства Народного фронта Азербайджанской республики Эхтибара Мамедова, председатель Совета Союза Верховного Совета СССР Евгений Примаков на встрече с руководством Азербайджана, состоявшейся 18 января 1990 года, прокомментировал ввод советских войск в Баку следующим образом: "Войска нужны, чтобы предотвратить отделение Азербайджана от Советского Союза. Мы не допустим этого отделения любой ценой"{98}. Как и все подобные акции советского правительства, ввод советских войск в Баку был осуществлен (по заключению Комиссии Верховного Совета Азербайджанской республики{99}) с нарушением норм конституционного и международного права.

13 января 1991 года, ровно через год после Баку, мир был потрясен сообщением из Вильнюса...{100}

"Танковое" мышление...

Как видим, советское руководство никогда не отказывалось от провозглашенной в советско-польскую войну 1920 года "поддержки дела советизации вооруженной рукой". Вопреки мнению И. Фляйшхауэр, в 1925 году советские лидеры не отреклись от идеи мировой революции, а лишь констатировали ее "задержку". Используя слова заведующего Восточно-Европейской референтурой политико-экономического отдела МИД Германии Ю. Шнурре, осуществление мировой революции было "отложено на неопределенный срок"{101}. Что же касается методов осуществления этой идеи, — они всегда оставались неизменными. Революционные идеи Октября несла на своих штыках и танках Рабоче-Крестьянская, а позднее, Советская Армия, финалом походов которой явился воскресивший советские лозунги (постановление N 1 ГКЧП) августовский путч 1991 года.

С данными выводами полностью солидарен д-р исторических наук Д. А. Волкогонов, на основе знакомства с архивами Политбюро и ЦК ВКП(б) — КПСС утверждающий, что как в размышлениях, так и в практических шагах большевистских (советских) руководителей в направлении инициирования мировой революции всегда особое место занимала проблема армии и революционной борьбы и пути повышения эффективности политических шагов с помощью вооруженного насилия{102}.

Анализ же первого тезиса концепции В. Суворова — одержимость советского руководства идеей мировой революции — закончим следующим. Крушение "реального социализма" в странах, "выбравших" социалистический путь развития, обнаружило, что все эти страны отстали от наиболее развитых государств. Это более чем наглядно свидетельствует о несостоятельности теории мировой социалистической революции, основанной на неверной оценке капитализма и упрощенном представлении о путях реализации социалистических идей.

Рассмотрим теперь второй из заявленных В. Суворовым тезисов: Сталин сделал все возможное, чтобы во главе Германии оказался лидер, способный начать войну. Иными словами, что Сталин способствовал приходу Гитлера и возглавляемой им фашистской партии к власти.

Однако то, что фактически дело обстояло именно так, учеными не отрицается. Как утверждает д-р ист. наук Ф. И. Фирсов{103}, мнение которого разделяют А. Н. Григорьев{104}, Л. Б. Черная{105} и французский историк Франсуа Фюрре{106}, с уверенностью можно сказать, что навязанная Сталиным линия в годы нарастания опасности фашизма исключала всякую возможность установления контактов между компартиями и социал-демократическими, социалистическими партиями с целью создания единого антифашистского фронта рабочего класса.

Известный советский публицист Эрнст Генри писал 30 мая 1965 года Илье Эренбургу: "Я никогда не забуду: как теория социал-фашизма (термин "социал-фашизм" означал особую форма фашизма в странах с сильными социал-демократическими партиями. — Авт.) месяц за месяцем, неделя за неделей прокладывает дорогу Гитлеру: Отказался Сталин от теории социал-фашизма только в 1935 году, но было уже поздно. Укрепив свой тыл в Германии и во всей Западной Европе, со злорадством наблюдая, как антифашисты грызли друг другу глотки, Гитлер мог начать войну. И он ее начал. Его фронт и тыл были усилены политикой "советского Макиавелли"{107}.

Об истинном отношении советского руководства к фашистским и другим агрессивным странам говорят следующие факты.

2 сентября 1933 года был заключен договор о дружбе, ненападении и нейтралитете между Союзом ССР и Италией, в преамбуле которого стороны констатировали "непрерывность дружественных отношений, соединяющих обе страны"{108}. В одной из этих стран — Италии — с 1922 года существовала фашистская диктатура Муссолини. Этот договор о дружбе и нейтралитете, хотя и не предусматривал тайных военных контактов сторон, однако обе страны были едины по своей агрессивной сущности. СССР, стремясь к наращиванию любой ценой своего военного потенциала, не жалел средств на закупку итальянского оружия{109}. В свою очередь, итальянская сторона также стремилась к наращиванию за счет СССР своих милитаристских усилий. Сотрудничество обеих стран осуществлялось главным образом в области сухопутных, военно-морских сил РККА, а также авиации{110}.

Помимо фашистской Италии, офицеры РККА в обстановке глубокой секретности проходили стажировку в вооруженных силах милитаристской Японии{111}.

Итак, фактически Гитлер и возглавляемая им партия оказались у власти при содействии Сталина. Чем объяснить последовавшие вслед за этим сталинские репрессии в отношении искавших политическое убежище в СССР зарубежных коммунистов, социал-демократов, представителей других антифашистских сил{112}? Чем объяснить преступные сталинские репрессии, имевшие массовый характер, по отношению к партиям, которые находились на нелегальном положении в странах с, в основном, фашистскими режимами, а потому были особенно беззащитны? Так, члены военизированной австрийской организации левых социал-демократов — шуцбундовцы, в феврале 1934 года поднявшие восстание против фашистов и реакционеров, которое потерпело поражение, получили политическое "убежище" в СССР, где вскоре бесследно и таинственно исчезли{113}. Видимо, Сталину очень не понравилось, что в Австрии возникал единый антифашистский фронт коммунистов и социал-демократов. Чем объяснить особенно многочисленные после заключения советско-германского пакта о ненападении факты выдачи немецких антифашистов гестаповцам, закрытие нашей границы перед беженцами из порабощенной Гитлером Европы{114}, факт исчезновения из советской прессы и печати Коминтерна слова "фашизм" и объявление главным врагом СССР и коммунистов англо-французского империализма?

Недавно обнаруженные документы свидетельствуют, что Сталин косвенно помог осуществлению в 1926 году фашистского переворота в Литве, в результате которого к власти пришел диктатор Антанас Сметона, являвшийся руководителем правой профашистской партии таутининкасов (националистов). Президент Сметона и премьер-министр Аугустинас Вольдемарас были тесно связаны с руководством СССР, а их партийные органы напрямую финансировала советская казна{115}. При этом Сталин действовал по классическим принципам политического лицемерия: говорил о поддержке героической подпольной борьбы литовских коммунистов, а на деле поддерживал литовских фашистов: Сказанное объясняет, почему в 1940 году легко, без всякого сопротивления тогдашнее литовское правительство и президент отдали власть Советам.

Часть 6

Судя по архивным свидетельствам{116}, СССР, подкармливая сговорчивых литовских националистов, рассчитывал на их ярое нежелание заключать балтийский союз с Латвией и Эстонией (Советскому Союзу было выгодно иметь под боком несколько небольших раздраженных друг другом государств, нежели сплоченное содружество), а также на их антипольские настроения.

В этой связи отметим, что в преддверии шагов к очередному советско-германскому сближению, первым из плодов которого явился совместный раздел Польши, Сталин 16 августа 1938 г. санкционировал постановление Президиума Исполкома Коминтерна о роспуске компартии Польши{117}. Тем самым Польша была лишена общественной силы, способной содействовать мобилизации прогрессивной общественности страны в антифашистский фронт, который мог бы повлиять на готовность польского правительства к сотрудничеству с Советским Союзом для отражения готовившейся германской агрессии. А ведь именно нежеланием принять какие-либо условия помощи со стороны СССР для отражения германского нападения коммунистические историки мотивируют, в совокупности с другими факторами, необходимость подписания советско-германского договора о ненападении.

Все описанное объективно подтверждает второй тезис концепции Виктора Суворова: активное содействие Сталина разжиганию войны в Европе и, в частности, приходу к власти в Германии фанатичного лидера, способного начать эту войну.

Какие цели преследовал этим единовластный советский правитель? В докладе, с которым Сталин выступил 26 января 1934 года на XVII съезде партии — через год после прихода Гитлера к власти — прозвучала следующая мысль: война "наверняка развяжет революцию" и поставит под вопрос само существование капитализма в ряде стран, как это имело место в ходе первой империалистической войны{118}. Позднее эти цели и намерения довольно откровенно были изложены И. В. Сталиным в знаменитом "Кратком курсе" истории ВКП (б) — книге, появившейся в сентябре 1938 г. и, таким образом, свободной от воздействия Мюнхенского "антисоветского" сговора. В книге утверждалось, что "вторая империалистическая война на деле уже началась"{119}. Та самая война, которую давно предсказывали деятели коммунизма и с которой они связывали, по аналогии с первой мировой войной, успех революционного движения. Так стоило ли стране "победившего социализма" (Конституция СССР 1936 г.) вмешиваться в естественный ход вещей, тем более что "империалистическая война" только началась? Участвовавшие в ней классово враждебные государства были, следовательно, еще далеки от краха — условия, необходимого, по примеру первой мировой войны, для победы социалистической революции{120}. И тем более вмешиваться на стороне Англии и Франции, по сталинскому определению — так называемых "демократических" государств, солидарных с фашистской политикой борьбы "против рабочего и национально-освободительного движения".

Сталин и не скрывал намерения воспользоваться империалистической войной в интересах социализма. Проводя историческую параллель между русскими либерально-монархическими буржуа, потерпевшими поражение в октябре 1917 года из-за своей, по сталинскому мнению, политики сговора с государством, и политикой западных стран, поддерживавших в 30-х годах по классовым мотивам агрессию фашистских стран, Сталин писал: "Как известно, либерально-монархическая буржуазия России жестоко поплатилась за свою двойственную игру. Надо полагать, что правящие круги Англии и их друзья во Франции и США также получат свое историческое возмездие"{121}. Следуя сталинской логике, основанной на аналогии с революционными событиями 1917 года, нетрудно догадаться, кому, по мысли Сталина, история отводила роль исполнителя ее приговора.

Эти сталинские идеи затем перекочевали, вплоть до текстуальных совпадений, из "Краткого курса" в доклад советского вождя на XVIII-ом съезде ВКП (б){122}. В этом же докладе Сталин, заключая в кавычки слово "нейтралитет" при характеристике позиции невмешательства Англии и Франции в происходившие на международной арене события, лицемерно уличал правительства названных стран в следующем: ":не мешать агрессорам (имелись в виду Германия, Италия и Япония. — Авт.) творить свое черное дело:, дать всем участникам войны увязнуть глубоко в тину войны, поощрять их втихомолку, дать им ослабить и истощить друг друга, а потом, когда они достаточно ослабнут, — вступить в войну со свежими силами: и продиктовать ослабевшим участникам войны свои условия. И дешево и мило!"{123}. Тем самым Сталин приписал руководителям западных держав свои собственные намерения. 7 сентября 1939 года, т. е. через две недели после того, как СССР заключил с Германией договор о ненападении и обозначил этим свой "нейтралитет" в войне, приобретшей после объявления Англией и Францией 3-го сентября войны Германии характер второй мировой, в беседе с ближайшим окружением Сталиным было заявлено следующее: "Война идет между двумя группами капиталистических стран: Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга. Неплохо, если руками Германии будет расшатано положение богатейших капиталистических стран (в особенности Англии). Гитлер, сам этого не понимая и не желая, расстраивает, подрывает капиталистическую систему (выделено мною — Авт.) : Мы можем маневрировать, подталкивать одну сторону против другой, чтобы лучше разодрались. Пакт о ненападении в некоторой степени помогает Германии. Следующий момент — подталкивать другую сторону. :Что плохого было бы, если в результате разгрома Польши мы распространили социалистическую систему на новые территории и населения"{124}.

Как видим, интересам мирового пролетариата соответствовало бы исчезновение (с помощью Гитлера) Польши с географической карты{125}.

Думается, что дальнейшее доказывание того, что Гитлер, сам того не подозревая, являлся сталинским Ледоколом революции, не требуется.

Перейдем теперь непосредственно к рассмотрению вопроса: от кого исходила инициатива германо-советского политического сближения.

И. Фляйшхауэр в уже упоминавшейся работе "Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938 — 1939" делает попытку доказать, что пакт Молотова-Риббентропа — в значительной мере итог целенаправленной деятельности напуганных авантюризмом и агрессивностью Гитлера ведущих сотрудников германского посольства в Москве и прежде всего посла Шуленбурга, в 1944 году ставшего активным участником заговора против фюрера.

И. Фляйшхауэр считает, что германские дипломаты в донесениях, предназначенных для высших руководителей Рейха, давали "подправленную" информацию, вкладывая в уста своих советских собеседников скорее собственную точку зрения на то, как следовало бы развивать отношения между Германией и СССР, чем то, как советские представители говорили в действительности. По мнению названных ученых, мотивом подобного "заговора" германских дипломатов была их убежденность в необходимости дружбы с Россией и невозможности для Германии вести войну на два фронта. Как утверждает Фляйшхауэр, профессиональные германские дипломаты, в большинстве своем аристократы, Шуленбург, Вайцзеккер, Шнурре и другие, были приверженцами политики Бисмарка, выступавшего против войны с Россией. Поэтому, внутреннее объединенные идеей недопущения войны между Германией и СССР, они, действуя целенаправленно, хотя и в осторожной форме, давали-де "подкорректированную" информацию менее искушенным в тонкостях дипломатии руководителям Третьего рейха.

В позиции И. Фляйшхауэр имеется недостаток — подведение к общему знаменателю двух временных отрезков развития советско-германских отношений в 1938 — 1939 годах. Как явствует из книги самой же И. Фляйшхауэр, инициатива, якобы проявленная именно германской дипломатией поздней осенью 1938 года, имела своей целью не более чем расширение торговых связей между двумя странами. При этом за рамками работы И. Фляйшхауэр остаются следующие факты. С конца 1936 года в Берлине вел длительные переговоры торговый представитель СССР Д. Канделаки, и вел их напрямую от имени Сталина и Молотова, о чем с удивлением узнал в 1939 году нарком иностранных дел СССР М. М. Литвинов (секретные дневники Литвинова опубликованы его сыном на Западе в хрущевское время). Эти переговоры уже выходили на высший экономический и политический уровень — на рейхсминистра Г. Геринга и директора Имперского банка Я. Шахта. С советской стороны к ним скоро присоединился член Политбюро, нарком внешней торговли А. И. Микоян. Чтобы обеспечить успех этих переговоров, крупнейшему резиденту советской разведки в Западной Европе Вальтеру Кривицкому было приказано свернуть германскую сеть, что выражало бы полное доверие между двумя странами. Напомним, что эти переговоры велись в годы открытой политической конфронтации между СССР и Германией. Каналы связи с высшими сферами Рейха были налажены через германскую разведку назначенным в декабре 1936 года наркомом НКВД секретарем ЦК ВКП (б) Н. И. Ежовым, сменившим на этом посту профессионала Г. Г. Ягоду{126}.

Таким образом, якобы проявленная германской дипломатией осенью 1938 года инициатива, на которую указывает И. Фляйшхауэр, была всего лишь продолжением давно и не без успеха продвигавшихся экономических переговоров между двумя странами.

Как уже было сказано, эти ученые в качестве "двигателя" инициативы германских дипломатов, "общего знаменателя" называют их убежденность в невозможности для Германии вести войну на два фронта. Однако, во-первых, поздней осенью 1938 года, каковой И. Фляйшхауэр датирует инициативу германских дипломатов, такой перспективы для Германии еще не существовало. Во-вторых, говоря об инициативе политического сближения Германии и СССР, ученые имеют в виду так называемый "план Шуленбурга", предусматривавший содействие Германии урегулированию японо-советских отношений, гарантию независимости Прибалтийских стран, предложение советскому правительству заключить с Германией пакт о ненападении и широкое торговое соглашение{127}. Однако этот план был всего лишь ответом на выдвинутое В. М. Молотовым предложение о создании политической базы для успеха экономических переговоров, о чем он заявил в беседе с послом Шуленбургом 20 мая 1939 г., причем, по свидетельству Молотова, указание им на отсутствие политической базы было для Шуленбурга "большой неожиданностью"{128}. Можно ли ответ на предложение партнера назвать "инициативой"? Более того, при детальном рассмотрении тех фактов, о которых пишет И. Фляйшхауэр, выясняется, что план Шуленбурга, по сути дела, ответом советскому правительству не был: Шуленбург лишь обменялся мнениями о том, каким бы ему хотелось видеть будущее германо-советских отношений, с министром иностранных дел Италии Чиано, и от советского поверенного в делах в Риме информация дошла до советского правительства. С этого момента советское руководство настойчиво побуждало германскую сторону к подобному варианту развития двусторонних отношений, особенно подчеркивая свое желание заключить с Германией именно пакт о ненападении{129}. Самим же германским правительством вопрос о таком пакте вообще не ставился{130}. Немецкая сторона, нуждавшаяся в нейтралитете СССР для успешного осуществления планов агрессии против Польши, хотела лишь заявления СССР об отказе от применения силы{131}. Таким образом, автором урегулирования двусторонних политических отношений именно в форме договора о ненападении, а не в какой бы то ни было другой форме, явилось советское правительство. Из исследователей на это обращает внимание только В. Я. Сиполс{132}. И именно советское руководство настаивало на письменном оформлении в виде дополнительного протокола заверений германской стороны о том, что "между Балтийским и Черным морями не существует ни одного вопроса, который не мог бы быть разрешен к полному удовлетворению обеих стран"{133}. Это подтверждается содержанием бесед Шуленбурга с Молотовым{134}, текстом советского проекта пакта о ненападении, содержавшего упоминание протокола{135}, телеграммой Гитлера Сталину, пункт 4 которой прямо указывал, что дополнительный протокол был "желаем советским правительством"{136}.

И. Фляйшхауэр утверждает, однако, что секретный дополнительный протокол исходил от германской стороны{137}, и автором его является сотрудник МИД Германии Гаус{138} (это же утверждение прозвучало и в сообщении Комиссии Съезда народных депутатов СССР{139}). Свою позицию Фляйшхауэр, дабы очевидная бездоказательность этого утверждения не бросалась в глаза читателю, подкрепляет примечанием, помещенным в конце книги, где приводит фразу Риббентропа: "В самолете я сначала вместе с Гаусом набросал проект планируемого пакта о ненападении"{140}. Все! Где же упоминание Риббентропом дополнительного протокола? На основе своих голословных выводов И. Фляйшхауэр пишет: "Тем самым позднейшие утверждения Риббентропа, будто Сталин "уже на первой стадии переговоров (имеются в виду переговоры в Кремле 23 августа 1939 г. — Авт.) заявил, что желал бы поднять вопрос об определении конкретных сфер интересов", выдвинув соответствующие требования, представляются в принципе: неверными, а литература, которая: считает этот протокол, определивший сферы интересов, советским изобретением — дезинформационной"{141}. При этом И. Фляйшхауэр оговаривается: "Не известно ни одной записи хода этих судьбоносных переговоров в Кремле: Единственный свидетель, который мог бы пролить сегодня свет на ход тогдашних переговоров, — присутствовавший на них переводчик Сталина Павлов — пока не высказался по этому поводу"{142}.

Часть 7

Не так давно бывший помощник наркоминдел СССР В. Н. Павлов, переводивший на всех встречах Сталина и Молотова с Риббентропом, смог приподнять завесу секретности над этими переговорами. Добавив, что в это "вообще трудно поверить", он рассказал буквально следующее: "Инициатива создания и подписания секретного протокола исходила не с немецкой, а с нашей стороны: Риббентроп привез только текст основного договора (как видим, это подтверждает однозначность процитированного И. Фляйшхауэр высказывания Риббентропа и опровергает выстроенные немецким ученым на нем выводы об авторстве протокола. — Авт.). Сталин, Молотов обсудили его, внесли поправки. Сталин вдруг заявил: "К этому договору необходимы дополнительные соглашения, о которых мы ничего нигде публиковать не будем". Сталин, понимая, что ради спокойного тыла Гитлер пойдет на любые уступки, тут же изложил эти дополнительные условия: В кабинете Сталина был составлен секретный дополнительный протокол. Его отредактировали, отпечатали и подписали. Сталин несколько раз подчеркнул, что это сугубо секретное соглашение никем и нигде не должно быть разглашено"{143}.

Рассказ Павлова подтверждает то, о чем сказал обвиняемый Риббентроп в своем последнем слове на Нюрнбергском процессе: "Когда я приехал в Москву в 1939 году к маршалу Сталину, он обсуждал со мной не возможность мирного урегулирования германо-польского конфликта в рамках пакта Бриана-Келлога, а дал понять, что если он не получит половины Польши и Прибалтийские страны еще без Литвы с портом Либава, то я могу сразу же вылетать назад"{144}.

Советское руководство настолько увлеклось идеей создания секретных протоколов{145}, что в ноябре 1940 года, когда германская сторона предложила СССР очередной раздел сфер влияния в мире, советская сторона вместо предложенных Германией двух секретных соглашений настаивала на заключении пяти секретных протоколов{146}.

Следует отметить также, что об инициативе со стороны германских дипломатов к моменту появления "плана Шуленбурга" уже не может быть и речи, ибо сама д-р Фляйшхауэр признает, что после утверждения германским руководством плана "Вайс" — плана нападения на Польшу — "инициатива германской дипломатии" быстро стала перекрываться инициативой Гитлера, заинтересованного в политической изоляции Польши для успешного осуществления намеченной против нее военной кампании{147}. Под политической изоляцией Польши легшая в основу плана "Вайс" директива Гитлера от 3 апреля 1939 года понимала ограничение войны боевыми действиями с одной лишь Польшей, исключив вмешательство Запада и России. Путь к этому вел через Москву, где с весны 1939 года проходили англо-франко-советские переговоры о коллективном отпоре агрессору.

Поэтому целью приглашений к переговорам со стороны Германии было в первую очередь не допустить заключения трехстороннего соглашения между СССР, Англией и Францией, гарантировавшего безопасность Польше{148}, а во вторую очередь — обеспечить советский нейтралитет в момент, когда дело дойдет до германского нападения на Польшу. Москва стала решающим фактором в военных планах Гитлера, касавшихся Польши. Именно высшее руководство Рейха, принимая во внимание настрой немецкого генералитета, заявлявшего, что войну, в которой придется сражаться против России, Германия, по всей вероятности, проиграет, и советовавшего "сближаться с Россией"{149}, всеми силами стремилось избежать войны на два фронта, ради чего и пошло на огромные территориальные уступки Советскому Союзу, зафиксированные в секретном дополнительном протоколе от 23 августа 1939 года. По словам В. М. Молотова, произнесенным им в ходе переговоров в Берлине 12 ноября 1940 года, соглашения августа 1939-го были прежде всего "в интересах Германии", которая смогла "получить Польшу", а позднее захватить Францию и начать серьезную войну против Великобритании, имея "крепкий тыл на Востоке"{150}. (Не будем забывать при этом, что такое развитие событий вполне соответствовало сценарию Кремля).

И. Фляйшхауэр указывает{151} также, что к сотрудничеству с СССР Гитлера толкало и ведомство Геринга, курировавшего выполнение германского четырехлетнего плана. Это указание подтверждает факт, о котором шла речь выше: факт давних двусторонних экономических переговоров.

На достижение первоочередной из названных целей высшего германского руководства было направлено неоднократное вмешательство Германии в трехсторонние переговоры как раз на критических стадиях последних{152}. Отсутствие англо-франко-советского военно-политического соглашения выдвигалось непременным условием "значительного улучшения" отношений Германии с Советским Союзом{153}. Уже в ходе переговоров в Кремле 23 августа Риббентроп настаивал перед Сталиным на удалении западных военных миссий. В ответ Сталин дал свое принципиальное согласие{154}.

Как видим, эти факты опровергают традиционное в советской историографии{155} возложение вины за провал англо-франко-советских переговоров исключительно на правительства западных держав. Впервые такая позиция прозвучала в интервью К. Е. Ворошилова через несколько дней после подписания советско-германского договора о ненападении: "Не потому прервались военные переговоры с Англией и Францией, что СССР заключил пакт о ненападении с Германией, а наоборот, СССР заключил пакт о ненападении с Германией в результате, между прочим, того обстоятельства, что военные переговоры с Францией и Англией зашли в тупик в силу непреодолимых разногласий"{156}. 31 августа 1939 года это утверждение было воспроизведено В. М. Молотовым в докладе на сессии Верховного Совета СССР{157}, и с тех пор оно не подвергалось сомнению в советской исторической науке.

Из исследователей этой проблематики лишь М. И. Семиряга{158} и В. М. Кулиш{159} указывают на незаинтересованность Сталина и Молотова в поисках баланса интересов с западными демократиями. Между тем в докладе ведущего в 30-х годах в США специалиста по Советскому Союзу профессора Чикагского университета Самуэла Н. Харпера, сделанном "по горячим следам" совершенной им весной 1939 года двухмесячной поездки в Советский Союз, отмечалось: "Именно Британская империя находится сейчас под угрозой, именно она слабее подготовлена к самообороне и в дополнение ко всему из-за своих обязательств в Восточной и Юго-Восточной Европе нуждается, если не поставлена перед необходимостью, добиваться сотрудничества с Советским Союзом. Я, однако, не видел никаких доказательств того, чтобы Москва пыталась извлечь выгоды из того положения, в котором оказалась Англия вместе со своей союзницей Францией, ослабленной стратегически по причине установления германо-итальянского контроля над Испанией"{160}. Данная констатация привела С. Харпера к пессимистичным выводам в отношении возможности успеха англо-франко-советских переговоров, что и подтвердило последующее развитие событий.

Одной из причин провала переговоров военных миссий трех держав советские историки (и эта позиция опять же прозвучала в Сообщении Комиссии Съезда народных депутатов СССР) называют отсутствие согласия Польши на пропуск советских войск через ее территорию для того, чтобы они могли войти в соприкосновение с агрессором, так как летом 1939 года СССР общей границы с Германии не имел. По причинам, изложенным в первой главе данной работы, Польша отказывалась дать такое согласие.

Однако при этом забывается, что СССР и не пытался склонить правительство Польши к сотрудничеству, переуступив эту часть работы Лондону и Парижу. Между тем вопрос об обращении СССР для решения названной проблемы непосредственно к польскому руководству неоднократно ставился последним перед западными демократиями{161}. Поэтому, как отмечает О. А. Ржешевский{162}, одной из вероятных инициатив советской делегации на переговорах могло быть приглашение на них полномочного представителя Польши, что, как известно, сделано не было.

С подписанием в Кремле 23 августа 1939 года советско-германских соглашений желание Гитлера не допустить позитивного исхода англо-франко-советских переговоров и нейтрализовать СССР было исполнено.

Наконец, при всей заманчивости версии И. Фляйшхауэр и Л. Безыменского о том, что германские дипломаты вкладывали в уста советских собеседников больше, чем они могли сказать, трудно поверить в координацию действий всех чиновников германского министерства иностранных дел. Работа всех министерств Германского государства находилась под жестким контролем Национал-социалистической партии, и все без исключения сотрудники подвергались проверкам, для чего указом Гитлера был создан специальный орган{163}. Поэтому, к примеру, руководитель политического отдела МИД Германии Верман, которого И. Фляйшхауэр также относит к лицам "прорусской ориентации" или близким к ним"{164}, едва ли мог быть участником "заговора дипломатов", ибо являлся партийным функционером{165}.

В свете вышеизложенного согласиться с утверждением, будто "новая эра" в советско-германских отношениях — плод усилий исключительно германской дипломатии, не представляется возможным.

Сборник документов "Нацистско-советские отношения. 1939 — 1941", изданный госдепартаментом США в 1948 году{166}, открывается меморандумом статс-секретаря МИД Германии Э. Вайцзеккера о состоявшейся 17 апреля 1939 года между ним и советским полпредом в Германии А. Ф. Мерекаловым беседе{167}. Согласно меморандуму, Мерекалов в ходе этой беседы якобы заявил, что нет причин, почему отношения между двумя странами не могли бы иметь нормальный характер, а затем постепенно и дальше улучшаться. На основе этого документа многие западные историки утверждают, что инициатива переговоров об улучшении советско-германских политических отношений исходила от советской стороны{168}. А. Г. Наджафов, учитывая, что дата встречи Мерекалова с Вайцзеккером — 17 апреля — совпадает с днем, когда народный комиссар иностранных дел СССР М. М. Литвинов вручил английскому послу в Москве советское предложение о заключении соглашения о взаимной помощи между СССР, Англией и Францией, подчеркивает существенность установления того, какая же из сторон — советская или германская — первой решилась перевести в практическую плоскость вопрос об улучшении двусторонних политических отношений{169}.

Часть 8

По советской версии, отраженной в телеграмме Мерекалова в НКИД СССР, беседа преимущественно касалась советских заказов заводам "Шкода"{170}. И. Фляйшхауэр утверждает, что активная роль в беседе 17 апреля принадлежала статс-секретарю, а не советскому полпреду{171}. По мнению Фляйшхауэр, беседа, состоявшаяся действительно по инициативе советской стороны, представляла собой первый официальный шаг Германии к сближению с СССР{172}.

Однако немецкий историк никак не комментирует факт, который сама же и сообщает, а между тем он во многом подтверждает интерпретацию хода беседы, изложенную в меморандуме Вайцзеккера. Через десять дней после встречи Вайцзеккера с Мерекаловым свою запись этой беседы выслал в Москву по указанию М. Литвинова (изложение беседы А. Ф. Мерекаловым оставляло неясным ряд существенных для советского правительства вопросов) Г. А. Астахов, выполнявший во время встречи 17 апреля функции переводчика. Согласно записи Астахова, по предложению Вайцзеккера Мерекалов оказался в роли спрашивающего (так у кого же активная роль в диалоге: у того, кто задает вопросы, или у того, кто на них отвечает?), в результате чего разговор перешел на политические темы, в том числе тему советско-германских и германо-польских отношений{173}. В этом расхождений между записью статс-секретаря и записью Астахова нет. Однако пересказанные выше заключительные слова меморандума Вайцзеккера, вложенные им в уста советского полпреда, в действительности все же являются словами статс-секретаря. Тем не менее, рассматривать поведение Мерекалова в ходе беседы 17 апреля всего лишь как обязанность каждого дипломата заботиться об улучшении отношений со страной пребывания, подобно тому как это делает В. Я. Сиполс{174}, нет никаких оснований. Об этом свидетельствует сам круг поднятых Мерекаловым вопросов и характер их обсуждения. По этим же причинам не представляется возможным согласиться с И. Фляйшхауэр в том, что беседа эта представляла "зондаж Вайцзеккером Мерекалова"{175} (кто кого "зондировал"?). Скорее, обе стороны проверяли готовность друг друга к политическому диалогу.

Вскоре после 17 апреля советские послы в европейских странах, в том числе А. Ф. Мерекалов, были вызваны в Москву на совещание к высшему партийному руководству. Мерекалов в Берлин не вернулся. Вместо него советское полпредство в Германии возглавил в ранге временного поверенного в делах Г. А. Астахов, считавшийся среди германских дипломатов активным сторонником оживления хороших в прошлом германо-советских связей в разных областях{176}. Однако замене Мерекалова Астаховым предшествовали январский (1939 г.) Пленум ЦК ВКП (б), Отчетный доклад И. В. Сталина на XVIII-ом съезде ВКП (б), смещение М. М. Литвинова с поста наркома иностранных дел СССР и приход на эту должность В. М. Молотова. Каждое из названных событий нуждается в изложении и оценке.

Состоявшийся 9 — 11 января 1939 года Пленум ЦК ВКП (б) в закрытой части своей работы сместил акценты международной политики СССР. Именно там Сталин дал понять, что отныне он берет бразды внешней политики в свои руки{177}. Тогда же М. М. Литвинов узнал, что за его спиной ведет переговоры в Берлине торгпред СССР Д. Канделаки.

Тремя месяцами позже, 10 марта, И. В. Сталин выступил на XVIII-м съезде партии с Отчетным докладом о работе ЦК ВКП (б){178}, где, назвав Англию и Францию "поджигателями войны", фактически заявил о решимости советского руководства не дать втянуть страну в военный конфликт с Германией и Японией и намерении остаться вне войны, если она не будет развязана непосредственно против СССР. Тем самым Сталин поставил под сомнение возможность договориться с Лондоном и Парижем о совместных действиях против агрессии и дал Германии понять, что она, повернувшись (по оценке Сталина) против поджигателей войны на Западе, оставила фронт враждебного СССР окружения{179}. Именно так выступление Сталина было расценено американскими дипломатами в Москве{180} и печатью Соединенных Штатов{181}.

С удовлетворением восприняли сталинский Отчетный доклад и в посольстве Германии в СССР. Так, И. Фляйшхауэр приводит слова германского военного атташе в советской столице Э. Кестринга, назвавшего сталинскую речь "исключительно мягкой, если не сказать доброжелательной" по отношению к Германии{182}. Таким образом, утверждение И. Фляйшхауэр о том, что дипломатические и политические наблюдатели, с огромным вниманием следившие в Москве за этим выступлением, не усмотрели в нем каких-либо изменений сталинского курса в направлении возможности улучшения отношений между Германией и СССР{183}, не подтверждается даже теми фактами, на которых сама же немецкий ученый строит свою работу.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 3 мая 1939 года народным комиссаром иностранных дел СССР был назначен В. М. Молотов, сохранивший при этом за собой пост председателя Совета Народных Комиссаров. И. Фляйшхауэр пишет, что объяснение отставки Литвинова с поста наркоминдел возможно только после изучения советских документов{184}. Теперь в этот вопрос можно внести ясность.

Не публиковавшийся в печати указ за подписью М. И. Калинина говорил об освобождении М. М. Литвинова от должности наркома ввиду того, что он занял "ошибочную позицию, в особенности в оценке политики Англии и Франции"{185}. На это же как на главную причину отставки Литвинова указывает непосредственный очевидец тех событий А. А. Громыко, назначенный весной 1939 года в Наркоминдел СССР{186}. Причины снятия М. Литвинова разъяснил в июле 1939 года В. М. Молотов, выступая на собрании НКИД СССР: "Товарищ Литвинов не обеспечил проведение партийной линии, линии ЦК ВКП (б) в наркомате"{187}. Имелась в виду внешнеполитическая линия, провозглашенная в Отчетном докладе И. В. Сталина от 10 марта 1939 года{188}.

Американское посольство в Москве однозначно связало отставку Литвинова с изменением курса советской внешней политики. 4 мая 1939 года временный поверенный в делах США в СССР А. Керк сообщал в Вашингтон: "Эта перемена может означать отход от принципа коллективной безопасности к установлению отношений с Германией в соответствии с указаниями, содержащимися в речи Сталина на XVIII съезде ВКП (б)..."{189}

Еще в начале 1939 года в Женеве М. М. Литвиновым в беседе с Наумом Гольдманом были сказаны следующие слова: если Гольдман "однажды прочтет в газетах о том, что он (Литвинов) ушел с поста министра иностранных дел, то это будет означать сближение между фашистской Германией и Советским Союзом и близкую войну"{190}. Как стало ясно позднее, в своем пророчестве Литвинов оказался прав.

Вслед за М. М. Литвиновым от занимаемых должностей были освобождены тесно связанные с его ориентированным преимущественно на сотрудничество с Англией и Францией, на участие в Лиге Наций дипломаты, а западный отдел НКИД был полностью реорганизован{191}.

Пришедшего на смену М. Литвинову В. М. Молотова, являвшегося фактически "вторым по положению лицом в партии и стране"{192} , "правой рукой Сталина"{193} , "непреклонным исполнителем сталинской воли"{194} (эти характеристики вынуждают напомнить, что в январе 1939 года Сталин дал понять, что он взял руководство советской внешней политикой в свои руки; на то, что с 1939 года — года прихода А. А. Громыко на работу в Наркоминдел — дела обстояли именно так, содержится указание в мемуарах Громыко{195}), в США, Англии и других странах Запада относили к категории сторонников "твердой линии" в отношении западных демократий{196}.

Итак, Г. А. Астахов возглавил советское полпредство в Берлине сразу после описанных событий.

Имея в виду обстоятельства назначения Астахова временным поверенным в делах СССР в Германии, сомнение вызывает версия С. А. Горлова о том, что Астахов, делая в адрес Германии многообещающие заявления от имени СССР, "непозволительно превышал свои полномочия", действовал на свой страх и риск{197}. Такое мнение С. Горлов высказывает на основе проведенного им сравнительного анализа записей бесед Г. А. Астахова с Вайцзеккером, Шнурре, Верманом, Шуленбургом, Штуммом с соответствующими отчетами этих немецких деятелей, в ходе которого Горлов установил, что советский дипломат в своих донесениях был гораздо более скуп и краток, чем его германские коллеги. С. А. Горлов утверждает, что лишь телеграммы Молотова от 28 и 29 июля 1939 года, представлявшие по содержанию не инструкции, а лишь одобрения постфактум действий Астахова{198}, покрыли его "самодеятельную активность". Однако характер этих телеграмм заставляет предположить наличие заранее проведенного инструктажа или же возможность других каналов связи (по линии НКВД).

В пользу первого предположения говорят обстоятельства, предшествовавшие назначению Астахова главой советского полпредства в Берлине: январский Пленум ЦК ВКП (б), Отчетный доклад Сталина на XVIII партсъезде, смещение Литвинова и приход на его место Молотова. Последовавшие вслед за последним из перечисленных фактов репрессии и "чистки" в отношении сотрудников комиссариата по иностранным делам, воцарившаяся в связи с этим во внешнеполитическом ведомстве атмосфера исключали возможность какой бы то ни было "самодеятельности" советских дипломатов, пример которой С. А. Горлов видит в деятельности Г. А. Астахова.

Часть 9

В пользу второго предположения говорит безусловная секретность советско-германских переговоров (отсюда и выжидательная позиция советской стороны, фиксируемая многими исследователями: мог ли Советский Союз, учитывая проводившиеся им параллельно переговоры с Англией и Францией, направленные против той же Германии, проявлять излишнюю инициативу на тайных переговорах с германскими представителями?) и наработанный в 1921 — 1933 и 1936 — 1938 годах опыт подобного рода обмена информацией: тайные службы обеих стран не прерывали контактов. Однако, поскольку никаких документов, подтверждающих вторую гипотезу, до настоящего времени неизвестно, а также учитывая анализ всех изложенных обстоятельств, наиболее реальным представляется первое предположение: заранее проведенный московским руководством инструктаж Астахова.

Уже через два дня после смещения М. М. Литвинова, 5 мая 1939 года, заведующий Восточно-Европейской референтурой отдела экономической политики МИД Германии Ю. Шнурре сообщил Г. А. Астахову, что германское правительство согласно, чтобы заводы "Шкода" выполнили советские заказы{199}. Поскольку речь шла о поставках военной техники, это было немаловажным симптомом наметившегося сближения двух стран.

Итак, взяв за основу в поиске ответа на вопрос: кто сделал официальный первый шаг, приглашение к урегулированию советско-германских политических отношений — чисто хронологическое развитие событий и учитывая все ранее изложенное, с уверенностью можно констатировать, что инициатором сближения Германии и Советского Союза выступило советское руководство (ему же принадлежит авторство формы советско-германских соглашений). Указание на то, что путь к пакту Молотова — Риббентропа был обозначен в марте 1939 года на XVIII съезде партии, содержалось в сообщении о ратификации советско-германского договора о ненападении, с которым В. М. Молотов выступил на заседании Верховного Совета СССР 31 августа 1939 года. Все свои рассуждения о договоре Молотов построил именно на мартовском Отчетном докладе Сталина о работе ЦК ВКП (б), опустив ту часть речи, где говорилось, что Советский Союз поддержит страны, ставшие жертвами агрессии. Молотов, подчеркнув, что советское руководство всегда стремилось и давно "считало желательным сделать дальнейший шаг вперед в улучшении политических отношений с Германией", дожидаясь лишь ответного желания германского правительства изменить свою внешнюю политику в сторону улучшения отношений с СССР, сказал, что еще в марте Сталин "поставил вопрос о возможности других, невраждебных, добрососедских отношений между Германией и СССР": Гитлеру дали ясно понять, что, если он протянет Сталину руку, то ее примут. "Теперь видно, — добавил Молотов, — что в Германии правильно поняли эти заявления т. Сталина и сделали из этого практические выводы"{200}.

Выступая в германском рейхстаге 1 сентября 1939 г., Гитлер, коснувшись ратификации советско-германского пакта, заявил, что он "может присоединиться к каждому слову, которое сказал народный комиссар по иностранным делам Молотов в связи с этим"{201}.

Таким образом, рассматривать сообщение Молотова от 31 августа 1939 г. лишь как "намек" на взаимосвязь мартовского выступления Сталина с последующим переломом в развитии политических отношений Германии и СССР, подобно тому как это делает И. Фляйшхауэр{202}, можно лишь при невнимательном изучении текста этого выступления. В. Я. Сиполс, касаясь сообщения Молотова, утверждает, что в МИД Германии никакого намека на возможность сближения СССР и Германии в Отчетном докладе Сталина не заметили{203}. Однако это опровергается ранее цитировавшимися словами военного атташе Германии в СССР Э. Кестринга.

Главным аргументом, выдвигаемым И. Фляйшхауэр против того, что И. В. Сталиным на XVIII съезде ВКП (б) была продемонстрирована внешнеполитическая открытость в отношении Германии, является неясность (с точки зрения И. Фляйшхауэр) вопроса, "зачем ему это нужно было делать"{204}.

Все, о чем шла речь выше, свидетельствует: Сталин фактически способствовал приходу Гитлера к власти, поддерживал его усилия по разжиганию войны в Европе, с которой советское руководство связывало успех мирового революционного движения. Сталин, стоявший у руля тайного сотрудничества СССР и Германии в 1921 — 1933 гг., желал продолжить его и с Германией Гитлера (анализ выступлений Сталина на XVII-ом и XVIII-ом съездах ВКП (б)). Именно советская сторона явилась автором как договора о ненападении, так и секретного дополнительного протокола. В 1939 году, в опасной ситуации "уже идущей второй империалистической войны", Сталин разглядел шанс для победы отложенной в 1925 году на неопределенный срок мировой революции. Поэтому-то следует согласиться с версией Виктора Суворова о том, что политические соглашения с Германией были нужны Сталину, чтобы руками Гитлера как Ледокола революции разгромить и ослабить Европу, в том числе и Германию, и ввести на территории ослабленных войной стран свежие советские армии, увеличить число советских социалистических республик, приблизить заветную цель всех большевистских лидеров — сделать планету "красной".

Сам В. М. Молотов, как он объяснял много лет спустя, видел свою задачу наркома иностранных дел в том, чтобы "как можно больше расширить пределы нашего Отечества. И кажется, мы со Сталиным неплохо справились с этой задачей"{205}.

В. Суворов прав также, утверждая, что своими действиями Гитлер давал Сталину право в любой момент объявить себя освободителем Европы. В конечном счете, именно так оно и случилось, а те страны, через территории которых прошла в годы второй мировой войны Красная Армия, на десятилетия вошли в советскую сферу влияния, расширив территорию "социалистического лагеря".

Однако прав ли В. Суворов, утверждая, что Гитлер опередил Сталина с нанесением удара, а поскольку в соответствии с директивой высшего политического руководства страны был-де выработан план лишь наступательной войны против Германии, то этим и объясняются катастрофические поражения Красной Армии на начальном этапе Великой Отечественной войны. Иными словами, насколько верна концепция превентивной войны Германии против СССР{206}?

Вот что пишет в своих "Воспоминаниях" Г. К. Жуков, с июня 1940 года командовавший войсками Киевского Особого военного округа, а с января 1941 года занимавший пост начальника Генерального штаба: "Что касается оценки пакта о ненападении: нет никаких оснований утверждать, что И. В. Сталин полагался на него: Во всяком случае, мне не приходилось слышать от И. В. Сталина каких-либо успокоительных суждений, связанных с пактом о ненападении"{207}. Нарком ВМФ СССР и главнокомандующий ВМФ в Великую отечественную войну Н. Г. Кузнецов: "Для меня бесспорно одно: И. В. Сталин не только не исключал возможность войны с Германией, напротив, он такую войну считал весьма вероятной, и даже рано или поздно неизбежной. Его ошибкой, по моему мнению, было неправильное определение сроков конфликта. И. В. Сталин вел подготовку к войне — подготовку широкую и разностороннюю, исходя из намеченных им самим сроков. Гитлер нарушил его расчеты"{208}. Очевидно, что Сталин под влиянием уверений Гитлера о том, что его главной целью является разгром Англии, считал советско-германскую войну возможной лишь после окончания военных действий с Англией. Отсюда и его растерянность в первые дни Великой Отечественной, и неоднократные предложения в адрес Гитлера заключить мир наподобие Брестского: первый раз — 22 июня, второй — в июле 1941 года, в разгар Смоленского сражения, третий — в начале октября 1941 года, когда вермахт начал наступление на Москву{209}.

Неопровержимыми являются следующие факты. В период с 1 сентября 1939 года до начала Великой отечественной численность Вооруженных сил СССР была увеличена в два с лишним раза{210}. На 21 июня 1941 года в Красной Армии насчитывалось 303 дивизии{211}. К этому времени к западной границе СССР были стянуты силы, по количественным показателям не уступавшие, если не превосходившие силы вермахта и его союзников. На случай войны с Германией стратегическая установка Красной Армии состояла в том, чтобы разгромить основные силы противника в приграничных боях, перенести военные действия на Запад, освободить страны Европы от германского ига, что в свою очередь должно было, по мысли советских лидеров, стимулировать революционный процесс и привести к освобождению европейских народов от гнета буржуазии. (Собственно, именно эту миссию Красная Армия и выполнила в ходе борьбы с фашизмом в странах Восточной и Юго-Восточной Европы, о чем говорилось выше). В этом направлении велась пропагандистская и воспитательная работа в частях Красной Армии и среди населения приграничных районов. Такая стратегическая установка Красной Армии подтверждается и директивами NN 2 и 3, направленными из Кремля в войска 22 июня 1941 года{212}.

Что же касается сталинских предложений Германии заключить мир наподобие Брестского договора от 3 марта 1918 года, то эти факты никоим образом не опровергают утверждений о вынашивавшихся Сталиным агрессивных планах в отношении Рейха и всей Европы. Более того, они свидетельствуют именно об агрессивности замыслов сталинского правительства. Чтобы прийти к такому выводу, достаточно вспомнить историю заключения Брест-Литовского договора. И в 1941 году, сознавая, что война с Германией началась в самых неблагоприятных для советской страны условиях, Сталин решил ценой утраты всей Прибалтики, Белоруссии и Украины обеспечить мирную передышку для восстановления застигнутой врасплох, а потому терпевшей поражения Красной революционной армии, чтобы взорвать потом подобный Брестскому мир. Но Германия была уже другой. Если кайзеровской монархии мирный договор с Россией был нужен в 1918 году для того, чтобы энергичнее вести войну на Западе, то гитлеровская директива N 21 от 18 декабря 1940 года гласила: "Германские вооруженные силы должны быть готовы разбить Советскую Россию: еще до того, как будет закончена война против Англии"{213}. Оценив методы, с помощью которых сталинское правительство овладевало территориями, отошедшими к сфере интересов СССР в результате секретных договоренностей с Германией — методы насильственной большевизации — и задумавшись над тем, что стоит за советскими требованиями о передаче СССР новых европейских территорий (Сталин жестко настаивал на том, что Финляндия и Балканы относятся к его "сфере влияния". Что означал этот термин, мы уже хорошо знаем), Гитлер остро почувствовал надвигавшуюся на Европу коммунистическую опасность. Поэтому в речи от 14 июня 1941 года он напутствовал германский генералитет такими словами: в войне с Россией "речь пойдет о борьбе на уничтожение. Если мы не будем так смотреть, то, хотя мы и разобьем врага, через 30 лет снова возникнет коммунистическая опасность. : Мы ведем войну не для того, чтобы законсервировать своего противника (именно это и означал бы мир наподобие Брест-Литовского. — Авт.), а для того, чтобы уничтожить его"{214}. Гитлеровское правительство замышляло уничтожить СССР как страну большевизма, страну, бессменное руководство которой неотступно преследовала идея мировой социалистической революции. И в этом смысле нападение Германии на СССР было действием, предупреждавшим опасное (а в том, что насильственная большевизация является таковой, у меня сомнений нет) для не только Германии, но и всей Европы, развитие событий. Иными словами, превентивным ударом.

Использовать ситуацию, пока Германия, Англия и Франция истощают друг друга в войне, для приобретения малой кровью новых территорий, увеличения числа советских республик — цели, заложенной в фундамент Советского государства, — не удалось.

Подведем итоги. Существуют различные оценки советско-германского договора о ненападении. Согласно традиционной, или, можно сказать, официальной в течение долгих лет, позиции он характеризовался как политически правомерный, необходимый в сложившейся обстановке, помогший СССР отодвинуть начало неминуемой войны. Такая точка зрения прозвучала и в Сообщении Комиссии Съезда народных депутатов{215}, и в утвердившем ее выводы постановлении СНД СССР "О политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 23 августа 1939 года"{216} (пп. 1, 2). Есть и другое мнение. Оно состоит в основных чертах в том, что без договора Германия, возможно, не рискнула бы ввязаться в военную авантюру против Польши. Такой позиции придерживаются, в частности, М. Семиряга{217} и Р. Мюллерсон{218}.

Часть 10

В Сообщении Комиссии СНД СССР вторая позиция названа "бездоказательной": утверждается, что Германия зашла в подготовке войны слишком далеко, чтобы "протрубить отбой".

Между тем все, о чем говорилось выше, свидетельствует: Гитлер отлично понимал причину поражения Германии в первой мировой войне. Этой причиной была борьба на два фронта. И в будущей войне он вовсе не желал оказаться между двух огней — с запада и востока. Изначально успех намеченной в плане "Вайс" военной кампании напрямую увязывался с тем, удастся ли достигнуть политической изоляции Польши: "Целью нашей политики является локализация войны в пределах Польши"{219}. Эта же мысль еще раз прозвучала в речи Гитлера на совещании 13 мая 1939 г.: "Наша задача заключается в том, чтобы изолировать Польшу. Успех этой изоляции будет иметь решающее значение и будет зависеть от умения вести политику изоляции"{220}.

К осуществлению названной цели и прилагала усилия гитлеровская дипломатия весной — летом 1939 года: недопустить антигерманского военного соглашения Англии, Франции и СССР и нейтрализовать Советский Союз в случае конфликта с Польшей. 23 августа эти две главные цели были достигнуты. Без поддержки России, единственной великой державы, в силу своего географического положения сохранявшей полную свободу действий в Восточной Европе, предоставленные Польше 31 марта 1939 г. англо-французские гарантии теряли свою ценность. Допустим, можно было атаковать Германию с запада, но нельзя воспрепятствовать переходу немецкими войсками польской границы, — а в результате этого перехода Запад был бы попросту поставлен перед свершившимся фактом, который сделал бы продолжение войны бессмысленным (именно на этот фактор и сделал ставку Гитлер 1 сентября 1939 г., но, как оказалось, недооценил твердость позиции западных держав){221}. Отсюда самым надежным способом изолировать Польшу было переиграть возможное соглашение русских с Англией и Францией на германо-советское и тем самым обеспечить нейтралитет СССР в случае войны. Чтобы добиться этого, Гитлер и Риббентроп были готовы превратить в фарс антикоминтерновский пакт, пойти на риск лишиться обоих союзников — Италии и Японии{222} — и согласиться на огромные уступки Советскому Союзу в Восточной Европе.

Кроме того, при определении причины того, почему именно Москва оказалась летом 1939 года в центре внимания Гитлера, следует указать на то, что англо-французским гарантиям для Польши Гитлер серьезного значения не придавал{223}, воспринимал их "как пустую угрозу, как демонстрацию, направленную против него лично"{224}. До самого начала войны он не верил, что Англия будет воевать с Германией из-за Данцига{225}, французы же лишь последуют ее примеру, а, будучи предоставлены сами себе, не вступят в войну{226}. Такая уверенность Гитлера в безнаказанности "польского похода" основывалась на том, что ни одна из внешнеполитических акций Германии, начиная с ее выхода в октябре 1933 г. из Лиги Наций и заканчивая оккупацией немецкими войсками Словакии в марте 1939 г., не встретила решительных контрдействий со стороны Запада. (Отнюдь не случайно в речи от 22 августа 1939 г. перед германскими главнокомандующими Гитлер подчеркнул, что основание Великой Германии было "в военном плане: сомнительно" и достигнуто лишь "благодаря блефу политического руководства"{227}).

Тем не менее, дабы получить стопроцентную уверенность в изоляции Польши, Гитлер пытался отговорить западные державы от выполнения взятых ими на себя обязательств помощи. Поэтому, как отмечает в этой связи В. М. Фалин, с подписанием 23 августа советско-германских соглашений Германия на 10 или даже 11 дней потеряла интерес к политическим контактам с СССР{228}. Технические вопросы и детали обсуждались, но все политическое внимание Гитлера и его дипломатии с 24 августа до 2 сентября было переключено на Англию и Польшу. Однако, как писал германский посол в Москве Шуленбург через несколько дней после начала войны, "Великобритания не смогла пойти на "второй Мюнхен". Чемберлена растерзали бы, если бы он совершил такое еще раз..."{229}

Подписанием в Кремле 23 августа 1939 г. советско-германских соглашений из рук западных держав был выбит важный инструмент — помощь России.

Как видим, тезис о политической правомерности договора о ненападении несостоятелен, как несостоятельны и утверждения о том, что заключением этого пакта "всему человечеству вновь было показано последовательное миролюбие Советского государства"{230}: советско-германский договор был заключен с тем, чтобы позволить Гитлеру вторгнуться в Польшу, обеспечив ему при этом тыл на Востоке и свободу рук на Западе. Руководство Советского Союза полностью осознавало это. Каждому политически мыслящему человеку того времени было ясно, что советско-германский пакт означал вторжение в Польшу, т. е. начало второй мировой войны. Это не умаляет вины Германии в развязывании второй мировой войны. Советский Союз был полностью согласен с войной между другими народами, чтобы поживиться частью ее плодов.

Утверждают, что, заключив с Германией пакт о ненападении, Советский Союз почти на два года отсрочил нападение Германии на СССР{231}. Однако следует согласиться с В. М. Кулишом, что такая отсрочка — не заслуга договора{232}. У германского руководства был свой план войны в Европе, заявленный Гитлером 8 марта 1939 года. Советский Союз, осуществлявший с Германией с апреля 1939 г. интенсивные тайные контакты, лучше, чем кто бы то ни было другой, знал, что в ближайшее время Германия нападать на СССР не собирается. Не была готова она к этому и в военном отношении{233}.

С опровергнутыми утверждениями тесно связана попытка обоснования необходимости советско-германского пакта тем, что Советский Союз стремился избежать войны на два фронта: напоминают о действиях советско-монгольских войск на реке Халкин-Гол в Монголии{234}. Однако М. И. Семиряга указывает, что со стороны Японии это была разведка боем, небольшая по размаху операция армейской группы{235}. Указание на военно-технический, а не военно-политический характер этой акции содержится и в мемуарах командовавшего советскими войсками на Халкин-Голе Г. К. Жукова{236}. Жертвы были большие, но что касается большой войны против Советского Союза, Япония расчитывала на такую войну через 2 — 3 года{237}. В 1939 году Япония к серьезной войне против Советского Союза не была готова.

Самое же главное — операция японцев на Халкин-Голе не угрожала непосредственно безопасности СССР, и вовсе не безопасность Родины защищали принимавшие участие в этой операции советские войска: они выполняли "интернациональный долг", защищая завоевания монгольской народной революции 1921 года{238}, (а значит, и дружественный СССР режим: генеральной линией правящей Народно-революционной партии был провозглашен курс на обеспечение постепенного перехода от феодализма к социализму), подобно тому как это было сорок лет спустя в Афганистане.

Кроме того, подготовка к генеральной наступательной операции по окружению и уничтожению японских войск началась в самом начале лета 1939 года, когда вопрос о договоре с Германией еще не перешел в практическую плоскость: изначально операцию по разгрому японских войск намечалось начать в срок до 20 августа{239} (как известно, советские войска перешли в наступление на Халкин-Голе утром 20 августа 1939 г., а вечером 19-го Сталин принял окончательное решение о заключении советско-германского пакта). К 23 августа — дате подписания соглашений с Германией — успех военных действий против Японии становился очевиден, следовательно, и цель пакта — если ее понимать как желание советского правительства "усмирить Японию" — становилась бессмысленной. Именно полное поражение японских войск на Халкин-Голе, последовавшее 31-го августа, а не советско-германский договор (я не отрицаю его важность для обесценивания антикоминтерновского пакта), послужило основной причиной заключенного 15 сентября 1939 г. соглашения о перемирии между СССР и Японией{240}, а 13 апреля 1941 г. — советско-японского пакта о нейтралитете{241}.

Утверждают, что, присоединив во исполнение вытекавших из противоречивших всем принципам и нормам международного права соглашений с Гитлером к Советскому Союзу Западную Белоруссию и Западную Украину, а также Прибалтийские республики, и тем самым отодвинув на запад границы нашей страны, СССР обеспечил себе большую безопасность за счет ограничения продвижения немецких войск на восток{242}. Да, советские границы действительно были отодвинуты на 200 — 300 километров на запад, но при этом согласно тем же советско-германским соглашениям Германия продвинулась на 300 — 400 километров на восток. Поэтому следует согласиться с мнением В. Суворова, что от этого безопасность Советского Союза не повысилась, а наоборот, понизилась{243}. Возник совершенно новый фактор: общая советско-германская граница (договор о дружбе и границе между СССР и Германией был заключен в Москве 28 сентября 1939 года). Тем самым существенно упростились условия для вооруженного нападения одной стороны на другую, в том числе и внезапного. Напомним также, что ошибки советского руководства послужили причиной стремительной — в течение считанных дней — оккупации германскими войсками присоединенных к СССР территорий.

Некоторые авторы связывают с предпринятыми летом 1939 года советским правительством дипломатическими шагами предотвращение угрозы единения "реакционных сил Запада и нацизма" и, как следствие, последующее участие СССР в антигитлеровской коалиции{244}.

Выводы данных ученых, по меньшей мере, нелепы, ибо военно-политическая обстановка 1941 года ни в коей степени не сопоставима с обстановкой года 1939-го (22 июня 1940 г. перед немецко-фашистскими войсками капитулировала Франция; с этого времени ожесточенные бои велись между Германией и Англией).

Между тем многие внешнеполитические шаги советского руководства, последовавшие после заключения советско-германских соглашений и под их непосредственным влиянием: совместное с Германией расчленение Польши, агрессия против Финляндии, приведшая к исключению СССР из Лиги Наций, действия сталинского руководства в Бессарабии, Северной Буковине и Прибалтике, — приводили к дальнейшей самоизоляции нашей страны, провоцировали западные страны на военное противостояние с Советским Союзом. Более того, методы, с помощью которых сталинское правительство овладевало территориями, отошедшими к сфере интересов СССР в результате секретных договоренностей с Германией, — методы насильственной большевизации — легли в основу оправдания Гитлером агрессии против СССР, начавшего поход на Восток под лозунгом ликвидации "коммунистической опасности".

--------------------------------------------------------
{2}Правда. 1939. 24 авг.

{3}Семиряга М. И. Советско-германские договоренности в 1939 — июне 1941 г.: взгляд историка // Сов. государство и право. 1989. N 9. С. 93.

{4}Мюллерсон Р. А. Советско-германские договоренности 1939 г. в аспекте международного права // Там же. С. 106.

{5}Известия. 1989. 25 дек.

{6}Правда. 1989. 28 дек.

{7}Текст договора см.: Внешняя политика СССР. Сб. док. Т. III. М., 1945. С. 517 — 519.

{8}Текст пакта см.: Там же. С. 556 — 557.

{9}Текст пакта см.: Там же. С. 566 — 568.

{10}Текст договора см.: Там же. С. 526 — 527.

{11}Текст договора см.: Там же. С. 549 — 551.

{12}Текст договора см.: Там же. С. 658 — 659.

{13}Советский проект пакта о ненападении гласил дословно следующее:

"Правительство СССР и Правительство Германии, руководствуясь желанием укрепления дела мира между народами и исходя из основных положений Договора о нейтралитете, заключенного между СССР и Германией в апреле 1926 года, пришли к следующему соглашению:

Статья 1. Обе Высокие Договаривающиеся Стороны обязуются взаимно воздерживаться от всякого акта насилия и агрессивного действия в отношении друг друга, как отдельно, так и совместно с другими державами.

Статья 2. В случае, если одна из Высоких Договаривающихся Сторон окажется объектом акта насилия или нападения со стороны третьей державы, другая Высокая Договаривающаяся Сторона не будет ни в какой форме поддерживать подобный акт этой державы.

Статья 3. В случае возникновения споров или конфликтов между Высокими Договаривающимися Сторонами по вопросам того или иного рода, обе стороны обязуются разрешать эти споры или конфликты исключительно мирным путем в порядке взаимных консультаций или, если необходимо, путем создания соответствующих арбитражных комиссий.

Статья 4. Настоящий договор заключается сроком на пять лет, причем, если одна из Высоких Договаривающихся Сторон не денонсирует его за год до истечения срока, срок действия договора будет считаться автоматически продленным на следующие пять лет.

Статья 5. Настоящий договор подлежит ратификации в возможно короткий срок, после чего договор вступает в силу.

Постскриптум

Настоящий договор вступает в силу только в случае одновременного подписания специального протокола по внешнеполитическим вопросам, представляющим интерес для Высоких Договаривающихся Сторон. Протокол является составной частью Пакта /см.: Германский посол в Москве — в МИД Германии. Телеграмма N 190 от 19 августа // СССР — Германия. 1939 — 1941. Т. I. С. 47 — 48/.

{14}Правда. 1939. 1 сент.

{15}Подробнее об этом см. с. 103 данной работы.

{16}См., напр.: Бережков В.М. Приговор выносит время // Неделя. 1989. N 31. С. 10.

{17}Семиряга М. И. Советско-германские договоренности: С. 94.

{18}См.: Уроки прошлого, выводы на будущее // Известия. 1989. 24 авг.

{19}Сравнение этих соглашений возможно лишь по оценке, заявленной в отношении них мировым сообществом. Комментируя заключение советско-германского договора о нейтралитете от 24 апреля 1926 г., французская газета "Авенир" ("Будущее") писала: "Германия под носом у нас подготовляет реванш. При желании Германии, Красная Армия вторично вторгнется в Польшу" /цит. по: Советско-германский договор — бельмо на глазу империалистов // Правда. 1926. 29 апр./. То, чему не суждено было случиться в то время, было осуществлено в сентябре 1939-го:

{20}Статья 2 Берлинского договора гласила: 'Если, вопреки своему мирному поведению, одна из договаривающихся сторон подвергнется нападению третьей державы или группы третьих держав, другая договаривающаяся сторона будет соблюдать нейтралитет в продолжение всего конфликта" /Правда. 1926. 27 апр./.

{21}Правда. 1939. 1 сент.

{22}Фляйшхауэр И. Пакт. С. 297.

{23}Семиряга М. И. Советско-германские договоренности: С. 97.

{24}См. с. 97 настоящей работы.

{25}Фляйшхауэр И. Пакт. С. 297.

{26}Названная статья гласила следующее: "Обязательства, изложенные в предшествующих статьях, не могут никаким образом ограничить или изменить права и обязанности, вытекающие для каждой из высоких договаривающихся сторон из соглашений, заключенных ею ранее вступления в силу настоящего договора, причем каждая из сторон заявляет настоящей статьей, что она не связана никаким соглашением, налагающим на нее обязательство участвовать в нападении, предпринятом третьим государством".

{27}Текст протокола от 5 мая 1934 г. о продлении срока действия договора о ненападении между СССР и Польшей см.: Внешняя политика СССР. Т. III. С. 714 — 715. Действие этого пакта было еще раз подтверждено сторонами 26 ноября 1938 г. /см.: Известия. 1938. 27 нояб./.

{28}Текст договора см.: Там же. 1941. 6 апр.

{29}Так, часть 1 статьи 2 договора о ненападении между СССР и Польшей от 25 июля 1932 г., имея условием своего применения ту же ситуацию, что и статья 2 советско-югославского договора от 1941 г., т. е. случай, если одна из договаривающихся сторон подвергнется нападению со стороны третьего государства, — накладывала на другую договаривающуюся сторону обязательство не оказывать ни прямо, ни косвенно помощи и поддержки нападающему государству в продолжение всего конфликта.

{30}Для сравнения приведем статью II договора о взаимопомощи между СССР и Литвой от 10 октября 1939 г., говорившую о том, что в случае нападения на одну из договаривающихся сторон любой европейской державы Советский Союз и Литва обязуются оказывать друг другу всяческую помощь, в том числе и военную /Известия. 1939. 11 окт./.

{31}Ратификация советско-германского договора о ненападении была осуществлена 31 августа 1939 года Верховным Советом СССР, а не его Президиумом. Это являлось отступлением от установленного Законом СССР от 20 августа 1938 года "О порядке ратификации и денонсации международных договоров СССР" правила (в качестве примера следования данному правилу приведем ратификацию Президиумом ВС СССР 29 сентября 1939 г. советско-эстонского пакта о взаимопомощи от 28 сентября 1939 года (см.: Сообщение ТАСС о ратификации советско-эстонского пакта о взаимопомощи Президиумом Верховного Совета СССР // Известия. 1939. 30 сент.), ибо статья 1 названного закона гласила: "В соответствии с пунктом "м" статьи 49 Конституции СССР ратификация международных договоров производится Президиумом Верховного Совета СССР" (Текст закона см.: Образование и развитие Союза Советских Социалистических Республик. М., 1973. С. 490). Однако выводить из этого недействительность постановления Верховного Совета и ратификации советско-германского договора о ненападении не следует, так как в регламентировавшей компетенцию Верховного Совета СССР статье 31 Конституции СССР 1936 года говорилось, что "Верховный Совет СССР осуществляет все права, присвоенные Союзу ССР согласно статье 14 Конституции (пункт "а" статьи 14 Конституции относил ратификацию договоров с другими государствами к ведению СССР), поскольку они не входят, в силу Конституции, в компетенцию подотчетных Верховному Совету СССР органов СССР: Президиума Верховного совета СССР, Совета Народных Комиссаров СССР и Народных Комиссариатов СССР" (Конституция СССР 1936 г. // Там же. С. 455, 457, 459/. Такая формулировка статьи 31 призвана была не подчеркнуть отсутствие у Верховного Совета каких-либо правомочий, а для того, чтобы, не перечисляя их конкретно, определить круг его полномочий в целом. Иначе в тексте статьи употреблялся бы оборот ": за исключением тех правомочий, которые, в силу Конституции, входят в компетенцию подотчетных Верховному Совету органов СССР: Президиума Верховного Совета СССР:". В тексте же статьи 31 Конституции употреблялся пояснительный, а не противительный союз "поскольку".

Очевидно, что вынесение вопроса о ратификации советско-германского договора о ненападении на рассмотрение Верховного Совета СССР, а не его Президиума, потребовалось Сталину для придания этому процессу демонстрационного характера. На это указывает и сопровождавший вынесение договора на ратификацию доклад В. М. Молотова о советской внешней политике, призванный привлечь внимание мировой общественности. Советское руководство сочло необходимым на весь мир заявить о своем желании остаться в стороне от грядущей войны в Европе, неизбежность которой после подписания советско-германских соглашений Сталин отчетливо сознавал.

{32}Версальский мирный договор. С. 112.

{33}Известия. 1989. 25 дек.

{34}Правда. 1989. 28 дек.

{35}Там же.

{36}Бывший руководитель аппарата экс-президента СССР Валерий Болдин рассказывает: "То, что Горбачев большой мистификатор, секрета не представляет. Во всяком случае, в 1987 году секретные протоколы и карты были положены ему на стол. Он расстелил карту и долго изучал ее. Это была крупномасштабная карта с обозначением населенных пунктов, рек и прочего на немецком языке. Он изучал линию границы, которая была согласована. Насколько помню, там стояли две подписи: Сталина и Риббентропа. Потом Горбачев посмотрел и сам протокол — небольшой документ, по-моему, всего два листочка, и обратил внимание на то, что подпись Молотова была сделана латинскими буквами. Та главная загадка, которая всех сбивала с толку и была необъяснима. Горбачев изучал документы долго, потом сказал: "Убери, и подальше!".

Шло время, и вдруг эти протоколы стали вызывать повышенный интерес. Их запрашивали и Фалин, и Яковлев. Я доложил об этом Горбачеву. Он сказал: "Никому ничего давать не надо. Кому нужно — скажу сам".

А на первом Съезде народных депутатов он заявляет, что "все попытки найти этот подлинник секретного договора не увенчались успехом". :Вскоре после этого он пригласил меня к себе и спросил как бы между прочим, уничтожил ли я эти документы. Я ответил, что сделать этого не могу, на это нужно специальное решение. Он: "Ты понимаешь, что представляет сейчас этот документ?" Ну, после того, как он на весь мир заявил, что документов этих не видел, я представлял, насколько для него это неуютная тема, он хотел бы поскорее уйти от нее и забыть, но сделать это было не так-то просто. Он еще дважды спрашивал, уничтожены ли секретные протоколы. :Документы эти многократно зарегистрированы в различных книгах и картотеках, поэтому либо надо было уничтожить все книги, потому что подтирки делать там, естественно, нельзя, либо переписывать книги заново, — а это многолетние, начиная с тридцатых годов, записи. Вообще сделать это невозможно в принципе" /Гарифуллина Н. Мистификаторы. Руководитель аппарата экс-президента СССР Валерий Болдин "уточняет" А. Яковлева и М. Горбачева // Сов. Россия. 1993. 11 марта/.

{37}Фляйшхауэр И. Пакт. С. 464 — 465.

{38}И. Фляйшхауэр пишет: "Секретный дополнительный протокол: никогда не был ратифицирован и уже по этой конституционно-правовой причине оставался недействительным" /Там же. С. 301/.

{39}Текст закона см.: Образование и развитие Союза Советских Социалистических Республик. С. 490.

Отметим, что ни законодательство бывшего Союза ССР, ни современное российское законодательство никогда не требовало и не требует ратификации всех заключаемых нами международных договоров. Так, пункт 2 Постановления от 21 мая 1925 г. первой сессии ЦИК Союза ССР III созыва "О порядке заключения и ратификации международных договоров Союза ССР /С3 СССР. 1925. N 35. Ст. 258/ гласил: "Ратификации подлежат договоры и соглашения о заключении мира, об изменении границ Союза ССР, а равно договоры, требующие ратификации согласно законам страны, с которой договор заключается". Ныне перечень международных договоров Российской Федерации, подлежащих ратификации, устанавливается статьей 15 Федерального закона от 15 июля 1995 г. "О международных договорах Российской Федерации" /С3 РФ. 1995. N 29. Ст. 2757/, т. е. закон опять не говорит об обязательности ратификации каждого из заключаемых Россией международных договоров.

{40}Ляхс М. Многосторонние договоры. М., 1960. С. 186 — 187.

{41}Правда. 1989. 28 дек.

{42}В Москве Риббентроп, по его собственному признанию, исходил из того, что в вопросе разграничения "сфер интересов" речь между двумя странами шла о "территориях, которые были утрачены обеими сторонами в результате неудачной войны" /цит. по: Фляйшхауэр И. Пакт. С. 457/. Таким образом, одной из целей советско-германского политического сближения был реванш за поражение в первой мировой войне.

{43}Мюллерсон Р. А. Советско-германские договоренности 1939 г. в аспекте международного права. С. 107.

{44}Правда. 1989. 28 дек.

{45}Цит. по: Фляйшхауэр И. Пакт. С. 301.

{46}Там же. С. 302.

{47}Текст документа см.: Советско-германские документы 1939 — 1941 гг. Из архива ЦК КПСС // Новая и новейшая история. 1993. N 1. С. 90.

{48}Там же. С. 92.

{49}Известия. 1928. 1 сент.

{50}Мюллерсон Р. А. Советско-германские договоренности 1939 г. в аспекте международного права. С. 107.

{51}Правда. 1989. 28 дек.

{52}Фляйшхауэр И. Пакт. С. 355.

{53}Известия. 1917. 27 окт.

В предисловии к опубликованию секретных дипломатических документов из области внешней политики царизма и буржуазно-коалиционных правительств /Известия. 1917. 10 нояб./ говорилось: "Рабочее и крестьянское правительство упраздняет тайную дипломатию с ее интригами, цифрами и ложью. Нам нечего скрывать".

{54}Суворов В. Ледокол: Кто начал вторую мировую войну; День "М" Когда началась вторая мировая война. М., 1994. С. 12 — 13.

{55}Там же. С. 564; см. также с. 43, 50, 565.

{56}См.: Сарновский С., Павлов А. Ледокол идет вспять истории, или Что стоит за исповедью предателя // Рос. газета. 1994. 26 апр.

{57}См.: Суворов В. Вторую мировую войну начал Сталин; Волкогонов Д. А. Эту версию уже опровергла история // Известия. 1993. 16 янв.

{58}Фляйшхауэр И. Пакт. С. 353.

{59}Ленин В. И. Речь на торжественном заседании пленума Московского Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов, МК РКП (б) и МГСПС, посвященном 3-ей годовщине Октябрьской революции. 6 ноября 1920 г. // Полн. собр. соч. Т. 42. М., 1963. С. 1.

{60}Он же. Доклад о тактике РКП (б) от 5 июля 1921 г. на III Конгрессе Коммунистического Интернационала // Полн. собр. соч. Т. 44. М., 1964. С. 36.

{61}Подведя итоги VI Пленума ИККИ, Г. Е. Зиновьев в докладе активу московской организации ВКП (б) 26 марта 1926 года заявил: "Международная революция пойдет медленнее, чем мы ожидали. Эта установка, данная III Конгрессом Коминтерна, целиком верна и определяет линию Коминтерна и сейчас" /Правда. 1926. 28 апр./. Как видим, эти слова, отнюдь не отрицавшие перспективу мировой революции, говорились уже после XIV съезда ВКП (б), провозгласившего лозунг построения социализма в одной отдельно взятой стране — СССР.

{62}Ленин В. И. Доклад о внешней политике на объединенном заседании ВЦИК и Московского Совета 14 мая 1918 г. // Полн. собр. соч. Т. 36. М., 1962. С. 341.

{63}Принцип мирного сосуществования и экономического сотрудничества государств с различным общественным строем впервые официально был провозглашен по поручению В. И. Ленина наркоминдел РСФСР Г. В. Чичериным 10 апреля 1922 г. с трибуны международной конференции в Генуе. "Оставаясь на точке зрения принципов коммунизма, — говорил Чичерин, — российская делегация признает, что в нынешнюю историческую эпоху, делающую возможным параллельное существование старого и нарождающегося нового социального строя, экономическое сотрудничество между государствами, представляющими эти две системы собственности, является повелительно необходимым для всеобщего экономического восстановления. Российское правительство придает величайшее значение взаимному признанию различных систем собственности и различных политических и экономических форм, существующих в настоящее время в разных странах /Материалы Генуэзской конференции: подготовка, отчеты заседаний, работа комиссий, дипломатическая переписка и проч. М., 1922. С. 78/.

На деле же под мирным сосуществованием (и это очевидно уже из приведенной цитаты) понималась специфическая форма классовой борьбы на международной арене, что порождало сомнение в искренности призывов советского руководства к мирному сотрудничеству.

{64}См.: Октябрь и перестройка: революция продолжается. Доклад Генерального секретаря ЦК КПСС М. С. Горбачева на совместном торжественном заседании ЦК КПСС, Верховного Совета СССР и Верховного Совета РСФСР, посвященном 70-летию Великой Октябрьской социалистической революции // Правда. 1987. 3 нояб.

{65}Данного мнения придерживается, в частности, А. А. Громыко /см.: Громыко А. А. Памятное. Кн. 2. М., 1988. С. 319, 353/.

{66}Бовин А. Е. Суровая школа Бреста // Открывая новые страницы: С. 13.

{67}В принятой 8 марта 1918 г. на утреннем заседании Седьмого (экстренного) съезда РКП (б) резолюции о войне и мире, которая, по предложению Ленина, не подлежала публикации, говорилось: "Съезд признает необходимым утвердить подписанный Советской властью: мирный договор с Германией, ввиду неимения нами армии, ввиду крайне болезненного состояния деморализованных фронтовых частей". Одновременно отмечалось, что "Съезд видит надлежащую гарантию закрепления социалистической революции, победившей в России, только в превращении ее в международную рабочую революцию" /Ленин В. И. Резолюция о войне и мире // Полн. собр. соч. Т. 36. М., 1962. С. 35 — 36/.

Мысль о том, что "на помощь нам придет: зреющая неуклонно социалистическая революция в других странах" /Ленин В. И. Несчастный мир. Правда. 1918. 24 февр./ еще раз прозвучала в докладе Ленина 5 июля 1921 г.: "Во время заключения Брест-Литовского мира мы хотели во что бы то ни стало сохранить советскую систему, делая при этом ставку на международную революцию" /Ленин В. И. Доклад о тактике РКП (б) на III Конгрессе Коминтерна // Полн. собр. соч. Т. 44. М., 1964. С. 36/.

{68}Ленин В. И. Заметка от 24 февраля 1918 г. о необходимости подписать мир // Полн. собр. соч. Т. 35. М., 1962. С. 384.

{69}Условия мира, предложенные германским правительством Совету Народных Комиссаров. Берлин, 21-го февраля 1918 г. Министр иностранных дел фон Кюльман // Известия. 1918. 21 февр.

{70}По воспоминаниям управляющего делами СНК В. Д. Бонч-Бруевича, В. И. Ленин, получив от германского правительства текст готового мирного договора, сказал: "Отпечатано красиво, но не пройдет и шести месяцев, как от этой красивой бумажки не останется и следа" /цит. по: Бовин А. Е. Суровая школа Бреста // Открывая новые страницы: С. 17/.

{71}Цит. по: Иванов В. Реквием на победных литаврах. С. 247.

{72}В пункте 1 Декрета СНК об организации РККА (Собрание узаконений. 1918. N 17. Ст. 245) говорилось, что РККА создается из "наиболее сознательных и организованных элементов трудящихся классов", а в пункте 2, — что "в Красную Армию поступает каждый, кто готов отдать свои силы, свою жизнь для защиты: власти Советов и социализма".

{73}После заключения Брестского договора советскими представителями в Берлине, злоупотреблявшими при этом дипломатическими привилегиями, велась в Германии революционная большевистская пропаганда. Заявлялось, что самое позднее весной 1919 года Советская Россия вместе с революционной Германией будет участвовать в борьбе против Антанты /см.: Русскому правительству и всем. Берлин. 23 декабря 1918 г. Статс-секретарь иностранных дел Германии д-р Сольф // Внешняя политика СССР. Сб. док. Т. 1. М., 1944. С. 173 — 174/.

{74}Статс-секретарь иностранных дел Германии д-р Сольф — народному комиссару по иностранным делам г. Чичерину: "Констатировано неопровержимым образом, что при Нарве и Пскове дело шло о хорошо подготовленных русских нападениях на германские войска до ухода последних: Германские отряды, занимавшие железнодорожные вокзалы в Минске, были в результате планомерного нападения окружены превосходящими силами напавших и принуждены к сдаче оружия /см.: Русскому правительству и всем. Берлин. 23 декабря 1918 г. Статс-секретарь иностранных дел Германии д-р Сольф // Внешняя политика СССР. Сб. док. Т. 1. С. 170/.

{75}Текст декрета см.: Известия. 1918. 8 дек.

{76}Текст декрета см.: Там же. 24 дек.

{77}Текст декрета см.: Там же.

{78}Постановление ВЦИК о признании советских республик Эстляндии, Литвы и Латвии от 24 декабря 1918 г. // Там же. 1918. 24 дек.

{79}Ленин В. И. Наше внешнее и внутреннее положение и задачи партии. Речь от 21 ноября 1920 г. на Московской губернской конференции РКП (б) // Полн. собр. соч. Т. 42. М., 1963. С. 24 — 25.

{80}Там же. С. 27.

{81}Там же. С. 28.

{82}Там же.

{83}Там же. С. 29.

{84}Там же. С. 38.

{85}Белади Л., Краус Т. Сталин: Перев. с венг. М., 1990. С. 143.

{86}Волкогонов Д. А. Ленин. Кн. II. С. 292.

{87}Цит. по: Бушуева Т. С. Счастье на штыках. Неизв. док. из рос. архивов // Октябрь. 1993. N 11. С. 150.

{88}См.: Из письма Б. Краевского — наркому внешней А. Розенгольцу // Бушуева Т. С. Счастье на штыках. С. 151.

{89}Документы внешней политики СССР. Т. 2. М., 1958. С. 638.

{90}Волкогонов Д. А. Ленин. Кн. II. С. 459.

{91}Цит. по: Малашенко Е. И. Особый корпус в огне Будапешта // ВИЖ. 1993. N 12. С. 36.

{92}Там же. 1994. N 1. С. 36.

{93}Цит. по: Золотов С. М. Шли на помощь друзьям // ВИЖ. 1994. N 4. С. 18.

{94}Там же.

{95}См.: Сообщение Комитета Верховного Совета СССР по международным делам о политической оценке решения о вводе советских войск в Афганистан // Правда. 1989. 25 дек.; Постановление Съезда народных депутатов СССР от 24 декабря 1989 года "О политической оценке решения о вводе советских войск в Афганистан в декабре 1979 года" // Там же. 28 дек.

{96}Заявление правительства Демократической Республики Афганистан // Правда. 1980. 1 янв.

{97}См.: Латышев Л. А. Жаркое лето 48-го // Открывая новые страницы: С. 129 — 134; Полегаев Г. А. Отлучение Югославии // Открывая новые страницы: С. 122 — 128; Волкогонов Д. А Триумф и трагедия. Кн. II. С. 370 — 371.

{98}Цит. по: Выжутович В., Самедов В. Вторжение. Что же случилось в Баку в ночь с 19 на 20 января 1990 года // Известия. 1992. 14 февр.

{99}См.: Там же.

{100}По заключению Генерального прокурора Литовской республики, события в Литве в январе 1991 года явились попыткой государственного переворота, организованного ЦК КПСС и КГБ СССР /см.: Лашкевич Н. Заговор против Литвы // Известия. 1992. 14 янв./.

{101}Меморандум МИД Германии от 27 июля 1939 г. // СССР — Германия. 1939 — 1941. Т. 1. С. 24.

{102}Волкогонов Д. А. Ленин. Кн. II. С. 276.

{103}См.: Фирсов Ф. И. Сталин и проблемы политики единого фронта // Открывая новые страницы: С. 356 — 366.

{104}См.: Григорьев А. Н. И тельманка со значком Рот Фронта // Там же. С. 400.

{105}См.: Черная Л. Б. Античеловек века // Сов. культура. 1990. 5 мая.

{106}Интервью названного исследователя, где изложена его точка зрения на учение и историю победившего в России пролетариата, парижскому еженедельному журналу "Экспресс" в переводе Ю. Коваленко см.: Без Сахарова история пошла бы по другому пути // Известия. 1995. 4 февр.

{107}Письмо "исторического оптимиста" // Дружба народов. 1988. N 3. С. 234 — 235.

{108}Внешняя политика СССР. Т. III. C. 658.

{109}В соответствии с договоренностями между советским и итальянским военными ведомствами для определения перечня и объема поставляемого для Красной Армии оборудования в Италию была послана военная делегация во главе с Сивковым, которая находилась там с 29 сентября по 18 октября 1930 г. Советские специалисты подробно ознакомились с итальянским флотом, осмотрели торпедные мастерские, посетили заводы, артиллерийские полигоны. По возвращении делегации в СССР была определена сумма заказа на покупку вооружений в Италии. Она составила (вместе с процентом за кредит) 2 927 966 руб. /Бушуева Т. С. Счастье на штыках. С. 154/.

{110}См.: Из записи беседы К. Е. Ворошилова с послом Италии в СССР Б. Аттолико. 7 июня 1933 г.; Из дневниковых записей Е. С. Казанского о поездке в Италию на маневры 20 — 23 августа 1933 г; Из беседы военно-морского атташе СССР в Италии Л. Анципо-Чикунского с итальянским морским министром Сириани. 10 октября 1931 г. /Там же. С. 152 — 154/.

{111}См.: Выписка из дневника Покладока — стажера РККА при 61-ом пехотном полку японской армии. Февраль — март 1932 г. // Бушуева Т. С. Счастье на штыках. С. 158 — 159.

{112}См.: Латышев А. Г. Трагедия Коминтерна // Открывая новые страницы: С. 406 — 407.

{113}Там же.

{114}См.: Григорьев А. Н. И тельманка со значком Рот Фронта: // Там же. С. 402.

{115}Лашкевич Н. Литовский президент Сметона получал доллары из Москвы // Известия. 1995. 12 сент.

{116}См.: Там же.

{117} См.: Фирсов Ф. И., Яжборовская И. С. Под диктовку Сталина. (О репрессиях против компартии Польши) // Открывая новые страницы: С. 386, 389.

Санкционирование Сталиным решений Коминтерна не должно удивлять, ибо советское руководство всегда отождествляло внешнюю политику ВКП (б) — КПСС с деятельностью III (Коммунистического) Интернационала, созданного для активизации классовой борьбы и ускорения наступления революции во всех странах (об истории создания Коминтерна см.: Волкогонов Д. А. Ленин. Кн. II. С. 288), для реализации идеи создания Мировой Федеративной Социалистической республики, а также с деятельностью пришедшего в 1947 году на смену Коминтерну Информационного бюро коммунистических и рабочих партий.

{118}Отчетный доклад т. Сталина XVII-му съезду партии о работе ЦК ВКП (б) // Правда. 1934. 28 янв.

{119}История Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Краткий курс. М., 1938. С. 318.

{120}По заключению английского философа и общественного деятеля Бертрана Рассела, рекомендованный Коминтерном вид революции практически осуществим исключительно в период национального бедствия и ни в какое иное время; фактически поражение в войне оказывается здесь необходимым условием /Рассел Б. Практика и теория большевизма. С. 105/.

{121}История Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). С. 319.

{122}См.: Отчетный доклад т. Сталина на XVIII-ом съезде партии о работе ЦК ВКП (б) // Правда. 1939. 11 марта.

{123}Там же.

{124}Беседа с т. Сталиным в присутствии тт. Молотова и Жданова от 7 сентября 1939 г. (Запись Г. Димитрова) // Фирсов Ф. И. Архивы Коминтерна и внешняя политика СССР в 1939 — 1941 гг. // Новая и новейшая история. 1992. N 6. С. 18 — 19.

{125}Соответствующая доверительная информация советского партийного руководства была передана через Вильгельма Пика членам ЦК Компартии Германии за несколько дней до вступления Красной Армии (17 сентября 1939 г.) в Восточную Польшу /см.: Григорьев А. Н. И тельманка со значком Рот Фронта: // Открывая новые страницы: С. 401/.

Последним аргументом в поддержку этого тезиса концепции В. Суворова приведем рассказ одного берлинского коммуниста-эмигранта, которого после начала Германией войны против Польши подчеркнуто начал поздравлять секретарь парторганизации на его заводе в Москве. Когда коммунист поинтересовался, в чем причина, собеседник удивленно сказал: "Ну, как же! Ведь немецкие войска успешно действуют в Польше!" И произошел диалог: "Это не повод для поздравлений". — "Почему же? Разве вы, немец, не желаете победы над поляками?" — "Я желаю, чтобы победила революция, а не Гитлер!" — "Ну, это все слова. Важно, что Гитлер поможет нам своей победой над польскими панами!.." /цит. по: Там же. С. 400/.

{126}Об этих контактах см.: Иванов В. Реквием на победных литаврах. С. 261 — 262; Он же. Канун катастрофы. Урал. 1994. N 10-11. С. 102 — 104.

{127}Фляйшхауэр И. Пакт. С. 193.

{128}Цит. по: Там же. С. 158.

{129}См.: Там же. С. 251 — 258.

{130}См.: Там же. С. 257.

{131}См.: Там же; Риббентроп — Шуленбургу. Телеграмма N 185 от 18 августа 1939 г. // Бовин А. В августе 1939-го. Документы из немецких архивов // Известия. 1989. 16 авг.

{132}См.: "Круглый стол": вторая мировая война — истоки и причины // Вопр. истории. 1989. N 6. С. 28

{133}Имперский министр иностранных дел — германскому послу в Москве. Телеграмма N 175 от 14 августа 1939 г. // Бовин А. В августе 1939-го.

{134}Шуленбург — Риббентропу. Телеграмма N 182 от 17 августа 1939 г. // Бовин А. В августе 1939-го.

{135}Шуленбург — в МИД Германии. Телеграмма N 190 от 19 августа 1939 г. // Там же.

{136}Риббентроп — Шуленбургу. Телеграмма N 189 от 20 августа 1939 г. // Там же.

{137}Фляйшхауэр И. Пакт. С. 286.

{138}Там же. С. 285.

{139}Известия. 1989. 25 дек.

{140}Цит. по: Фляйшхауэр И. Пакт. С. 459 (примечание N 73).

{141}Там же (примечание N 78).

{142}Там же. С. 460 (примечание N 84).

{143}Цит. по: Карпов В. В. Маршал Жуков: Его соратники и противники в дни войны и мира. М., 1994. С. 129 — 130.

{144}Цит. по: Зоря Ю. Н., Лебедева Н. С. 1939 год в нюрнбергских досье. С. 137.

{145}Впрочем, секретные договоры заключались сталинским правительством с правительствами других стран и до августа 39-го. Так, в октябре 1936 г. в Москве с испанским послом Паскуа, действовавшим от имени революционного правительства Ларго Кабальеро, был заключен секретный договор о снабжении испанских "красных" оружием. Суть его заключалась в том, что испанское правительство Кабальеро обязывалось держать в Москве золотой фонд на сумму не ниже 250 млн. песет (полмиллиарда франков), в счет которого Москва обязалась осуществлять громадные и регулярные отправки оружия в Испанию /см.: Из материалов польской агентатурной разведки. 24 ноября 1936 г. // Бушуева Т. С. Счастье на штыках. С. 155 — 156/.

{146}См.: Посол Шуленбург — Риббентропу. Телеграмма N 2362 от 25 ноября 1940 г. // СССР — Германия. 1939 — 1941. Т. 2. С. 132 — 133.

{147}Фляйшхауэр И. Пакт. С. 334, 337.

{148}Помимо И. Фляйшхауэр, на это указывает В. Я. Сиполс /см.: "Круглый стол": вторая мировая война — истоки и причины. С. 26/.

{149}См.: Фляйшхауэр И. Пакт. С. 83 — 84, 164 — 165. Об оценке вермахтом советских вооруженных сил в 1938 — 1939 гг. также см.: Безыменский Л. А. Особая папка "Барбаросса". М., 1972. С. 95; Сиполс В. Я. Дипломатическая борьба накануне второй мировой войны. М., 1979. С. 273.

{150}Телеграмма В. М. Молотова И. В. Сталину от 13 ноября 1940 г. // Горлов С. А. Переписка В. М. Молотова с И. В. Сталиным // ВИЖ. 1992. N 9. С. 19.

{151}Фляйшхауэр И. Пакт. С. 336.

{152}См.: Там же. С. 338 — 341.

{153}См.: Семиряга М. И. Советско-германские договоренности: С. 97.

{154}См.: Фляйшхауэр И. Пакт. С. 299.

{155}См.: Бовин А. В августе 39-го; Ковалев Ф. Н., Ржешевский О. А. Уроки истории. Так начиналась вторая мировая война // Открывая новые страницы: С. 88; Матвеев В. От Балтики до Черного моря: // Известия. 1989. 18 авг.; Орлов А. С. Уроки прошлого, выводы на будущее // Известия. 1989. 24 авг.; Прибылов В. И. Тринадцать дней в августе 1939-го // ВИЖ. 1989. N 8. С. 34, 39; Чубарьян А. О. В преддверии второй мировой войны // Открывая новые страницы: С. 59 — 60; Якушевский А. С. Советско-германский договор о ненападении: взгляд через годы // Страницы истории советского общества: факты, проблемы, люди. М., 1989. С. 259.

Имея в виду закулисные контакты, которые поддерживались между Лондоном и Берлином параллельно с переговорами в Москве, названные авторы упрекают также правительства Англии и Франции в двойной игре, забывая при этом, что подобное обвинение можно предъявить и советскому руководству, по инициативе которого, как мы увидим позднее, с апреля 1939 года проводились политические переговоры с Германией. Эта позиция советских историков прозвучала и в Сообщении Комиссии Съезда народных депутатов СССР о политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении.

{156}Интервью главы советской военной миссии К. Е. Ворошилова о переговорах с военными миссиями Англии и Франции // Известия. 1939. 27 авг.

{157}Ратификация советско-германского договора о ненападении. Сообщение тов. Молотова на заседании Верховного Совета Союза ССР 31 августа 1939 года // Правда. 1939. 1 сент.

{158}"Круглый стол": вторая мировая война — истоки и причины. С. 21.

{159}Кулиш В. М. У порога войны // Страницы истории советского общества: С. 298.

{160}Харпер С. Шестой визит в Советский Союз // Канун второй мировой войны: свидетельства американского ученого. Публикация В. Малькова // Коммунист. 1989. N 11. С. 108.

{161}Об этом, в частности, свидетельствует телеграмма министра иностранных дел Польши Ю. Бека дипломатическим представителям Польши от 23 августа 1939 г.: "Я еще раз напомнил (английскому и французскому послам. — Авт.) о неприличности обсуждения Советами наших отношений с Францией и Англией, не обращаясь к нам" /Документы о советско-германских отношениях 1939 г. // Междунар. жизнь. 1989. N 9. С. 116/.

{162}"Круглый стол": вторая мировая война — истоки и причины. С. 18.

{163}Об организационных отношениях НСРПГ с органами государственного управления и их сотрудниками поведал В. М. Молотову заместитель Гитлера Гесс 13 ноября 1940 года /см.: Поездка В. М. Молотова в Берлин в ноябре 1940 г. // Новая и новейшая история. 1993. N 5. С. 98 — 99/.

{164}Фляйшхауэр И. Пакт. С. 39.

{165}На это факт обращает внимание С. А. Горлов /см.: Горлов С. А. Советско-германский диалог накануне пакта Молотова-Риббентропа. 1939 // Новая и новейшая история. 1993. N 4. С. 34/.

{166}С дополнением относящихся к излагаемым в сборнике событиям материалов, опубликованных в центральной советской печати, он был издан в СССР /СССР — Германия. 1939 — 1941. Документы и материалы о советско-германских отношениях. В 2-х тт. Вильнюс, 1989/.

{167}См.: Там же. Т. 1. С. 10 — 11.

{168}Фамилии этих ученых и перечень работ даются И. Фляйшхауэр /см.: Фляйшхауэр И. Пакт. С. 405 (примечание N 190).

{169}Наджафов А. Г. Дипломатия США и советско-германские переговоры 1939 года // Новая и новейшая история. 1992. N 1. С. 49.

{170}См.: "Круглый стол": вторая мировая война — истоки и причины. С. 26.

{171}Фляйшхауэр И. Пакт. С. 125.

{172}Там же. С. 127.

{173}Там же. С. 126 — 127.

{174}"Круглый стол": вторая мировая война — истоки и причины. С. 26.

{175}Фляйшхауэр И. Пакт. С. 128.

{176}Об этом свидетельствует восемь лет проработавший в германском посольстве в Москве Х. фон Херварт /см.: Горлов С. А. Советско-германский диалог накануне пакта Молотова Риббентропа. С. 34/.

{177}См.: Иванов В. Канун катастрофы. С. 103.

{178}Правда. 1939. 11 марта.

{179}Поэтому-то прав упоминавший в первой главе настоящей работы (см. с. 25) французский исследователь коммунизма Б. Суварин, утверждавший 7 мая 1939 года, что Сталин всегда стремился заключить союз с Гитлером, а сближение с Лондоном и Парижем для Москвы — явление чисто тактического характера.

{180}См.: Наджафов А. Г. Дипломатия США и советско-германские переговоры 1939 г. С. 47.

{181}См.: Канун второй мировой войны: свидетельства американского ученого. С. 101.

{182}Фляйшхауэр И. Пакт. С. 101.

{183}Там же. С. 26.

{184}Фляйшхауэр И. Пакт. С. 138.

{185}Цит. по: Иванов В. Канун катастрофы. С. 105.

{186}Громыко А. А. Памятное. Кн. 2. С. 321.

{187}Цит. по: Рощин А. А. В Наркоминделе в предвоенные годы // Открывая новые страницы: С. 48.

{188}См.: Там же. С. 46.

{189}Цит. по: Наджафов А. Г. Дипломатия США и советско-германские переговоры 1939 года. С. 49.

{190}Цит. по: Фляйшхауэр И. Пакт. С. 407 — 408.

{191}См.: Рощин А. А. В Наркоминделе в предвоенные годы // Открывая новые страницы: 1989. С. 47 — 49; Иванов В. Канун катастрофы. С. 104 — 105; Шейнис З. С. "Венков не надо:" (Жизнь и судьба Максима Литвинова) // Сов. культура. 1989. 7 янв.

{192}Громыко А. А. Памятное. Кн. 2. С. 325.

{193}Там же.

{194}Волкогонов Д. А. Триумф и трагедия. Кн. 1. С. 404; См. также: Там же. С. 405 — 407; Кн. 2. С. 260.

{195}См.: Громыко А. А. Памятное. Кн. 2. С. 325.

{196}См.: Там же.

{197}Горлов С. А. Советско-германский диалог накануне пакта Молотова — Риббентропа. С. 33.

{198}Текст телеграмм см.: Там же. С. 28 — 29.

{199}Меморандум МИД Германии от 5 мая 1939 г. // СССР — Германия. 1939 — 1941. Т. 1. С. 12 — 13.

{200}Правда. 1939. 1 сент.

{201}Заседание германского рейхстага // Правда. 1939. 2 сент.

{202}Фляйшхауэр И. Пакт. С. 314.

{203}"Круглый стол": вторая мировая война — истоки и причины. С. 25.

{204}Фляйшхауэр И. Пакт. С. 348.

{205}Сто сорок бесед с Молотовым. Из дневника Ф. Чуева. М., 1991. С. 14.

{206}По этому вопросу см.: Вишлев О. В. Почему медлил И. В. Сталин в 1941 году? // Новая и новейшая история. 1992. N 1. С. 86 — 100; N 2. С. 70 — 96; Волкогонов Д. А. Триумф и трагедия. Книга II. С. 7 — 35; Горьков Ю. А. Готовил ли Сталин упреждающий удар против Гитлера в 1941 году // Новая и новейшая история. 1993. N 3. С. 29 — 45; Готовил ли СССР превентивный удар? // ВИЖ. 1992. N 1. С. 7 — 29; Иванов В. Канун катастрофы. С. 96 — 162; Киселев В. Н. Упрямые факты начала войны // ВИЖ. 1992. N 2. С. 14 — 19; Кулиш В. М. У порога войны // Страницы истории советского общества: С. 303; Показания маршала Тухачевского. 1937. Публ. В. К. Виноградова // ВИЖ. 1991. N 8. С. 44 — 53; N 9. С. 55 — 63; Семиряга М. И. 22 июня 1941 года // Сов. государство и право. 1991. N 6. С. 48 — 59.

{207}Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. В 3-х т. Т. 1. М., 1986. С. 290.

{208}Кузнецов Н. Г. Накануне. М., 1969. Цит по: Суворов В. Вторую мировую войну начал Сталин // Известия. 1993. 16 янв. Цитируется с купюрами, восстановленными редакцией "Известий".

{209}См.: Иванов В. Реквием на победных литаврах. С. 240 — 241; Горчаков О. Мистер Молотов в тылу врага // Комсомольская правда. 1990. N 275.

{210}См.: Оборона страны и закон. Правовые основы подготовки Вооруженных Сил СССР к отражению агрессии // ВИЖ. 1992. N 8. С. 11.

{211}Цифра была приведена И. В. Сталиным 5 мая 1941 года в Кремле на выпуске слушателей военных академий /см.: Безыменский Л. Что же сказал Сталин 5 мая 1941 года? // Новое время. 1991. N 9. С. 38/.

{212}Директива N 2 требовала дать отпор немцам, но не переходить границы. Летчикам не разрешалось залетать на территорию противника. Лишь в директиве N 3 было сказано о нанесении немцам сокрушительного удара в любом месте, на любой территории и в воздухе /см.: Спирин Л. Как началась война // Известия. 1991. 12 июня/.

{213}Полный текст плана "Барбаросса" см. в: Карпов В. Маршал Жуков. С. 467 — 471.

{214}Цит. по: Великая Отечественная народная 1941 — 1945. С. 18.

{215}Известия. 1989. 25 дек.

{216}Правда. 1989. 28 дек.

{217}См.: Семиряга М. И. Советско-германские договоренности: С. 92 — 104.

{218}См.: Мюллерсон Р. А. Советско-германские договоренности 1939 г. в аспекте международного права. С. 105.

{219}Цит. по: Зоря Ю., Лебедева Н. 1939 год в нюрнбергских досье. С. 124.

{220}Цит. по: Там же. С. 125.

{221}Незадолго до нападения на Польшу Гитлер сказал: "Мы без труда удержим Польшу в изоляции несмотря на все происки врагов, если нам удастся первыми напасть и нанести тяжелые удары, добившись быстрого успеха" /цит. по: Буллок А. Гитлер и Сталин: Жизнь и власть. Т. 2. Смоленск, 1994. С. 225/.

{222}25 августа министр иностранных дел Японии Арита заявил германскому послу в Токио Отто протест по поводу подписания советско-германского пакта о ненападении. В протесте отмечалось, что "этот договор по своему духу противоречит антикоминтерновскому соглашению" /Правда. 1939. 28 авг./. Вслед за этим незамедлительно последовала отставка японского правительства. Как утверждает историк Х. Тэратани, "никогда — ни до, ни после — в истории не было случая, чтобы японское правительство уходило в отставку по причине заключения договора двух других государств между собой" /см.: Тэратани Х., Цветков Н. Япония в шоке // Комсомольская правда. 1989. 2 сент./.

{223}Гитлер, с одной стороны, унижал своих противников, называя их "мелкими червями" и добавляя: "Я повидал их в Мюнхене", а с другой — признавал, что всегда был убежден в том, что "Сталин никогда не пойдет на английские предложения" /Фляйшхауэр И. Пакт. С. 282/.

{224}Мельников Д. Е., Черная Л. Б. Преступник N 1. М., 1981. С. 310.

{225}Поэтому реакция Гитлера на объявление ему 3 сентября 1939 г. Англией и Францией войны напоминала реакцию Сталина на нападение на СССР немецко-фашистских войск 22 июня 1941 г. /см.: Буллок А. Гитлер и Сталин. Т. 2. С. 253/. О вере Гитлера в невмешательство Англии и Франции в военный конфликт с Польшей см.: Там же. С. 252.

{226}См.: Там же. С. 247.

{227}Цит. по: Фляйшхауэр И. Пакт. С. 281 — 282.

Одним из примеров такого блефа можно привести следующий факт. 1 марта 1936 года, в день оккупации вермахтом Рейнской области, Гитлер был готов дать войскам приказ об отступлении, если бы они столкнулись с реальным противодействием французских войск, которого, как известно, не последовало /см.: Мельников Д. Е., Черная Л. Б. Преступник N 1. С. 270/. По словам фельдмаршала Кейтеля на Нюрнбергском процессе, "после того как Гитлер увидел, что все сходит ему с рук: вот тогда-то одна акция и стала следовать за другой" /цит. по: Там же/.

{228}"Круглый стол": вторая мировая война — истоки и причины. С. 6.

{229}Цит. по: Фляйшхауэр И. Пакт. С. 320.

{230}Бережков В. М. Страницы дипломатической истории. М., 1982. С. 17.

{231}См.: Там же. С. 16; Ковалев Ф. Н., Ржешевский О. А. Уроки истории: // Открывая новые страницы: С. 90; Якушеский А. С. Советско-германский договор о ненападении: взгляд через годы // Страницы истории советского общества: С. 270.

{232}Кулиш В. М. У порога войны // Там же. С. 301 — 302.

{233}Перевооружение Германии думали закончить к 1943 или 1944 году, поскольку были уверены, что общая война с участием таких держав, как Англия и Франция — в отличие от ограниченных операций, таких, как против Чехословакии и планируемой против Польши — не разразится до середины 1940 годов. Когда, вопреки ожиданиям Гитлера, в сентябре 1939 г. Англия и Франция не уклонились от объявления войны, германская экономика прошла только полпути в подготовке к длительной войне /см.: Буллок А. Гитлер и Сталин. Т. 2. С. 302/.

{234}См.: Бережков В. М. Страницы дипломатической истории. С. 16; Ковалев Ф. Н., Ржешевский О. А. Уроки истории: // Открывая новые страницы:С. 90; Якушевский А. С. Советско-германский договор о ненападении: взгляд через годы // Страницы истории советского общества: С. 264.

{235}"Круглый стол": вторая мировая война — истоки и причины. С. 9.

{236}Основной целью японского правительства Г. К. Жуков называл следующее: "Захватить территорию МНР, находящуюся за рекой Халкин-Гол, а затем построить на реке Халкин-Гол укрепленный рубеж, чтобы прикрыть проектируемую к постройке вторую железную дорогу стратегического назначения, которая должна пройти к границе нашего Забайкалья западнее КВЖД" /Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. Т.1. С. 222/. Очевидно, что на осуществление данной цели, которая докладывалась Жуковым советскому правительству, ушло бы несколько лет, и в 1939 г. безопасности СССР со стороны Японии ничто не угрожало.

{237}Вскоре после боев на Халкин-Голе принц Коноэ признался германскому послу в Японии Отто: "Японии потребуется еще два года, чтобы достигнуть уровня техники, вооружения и механизации, которые показала Красная Армия в боях в районе Халкин-Гола" /цит. по: Карпов В. В. Маршал Жуков. С. 98/.

В. М. Фалин считает, однако, что Япония ориентировалась на большую войну в 1946 году, после того как истечет срок действия договоров между Филиппинами и США об аренде военных баз / "Круглый стол": вторая мировая война — истоки и причины. С. 9/.

{238}Письмо монгольских воинов советским бойцам гласило: "Если бы не ваша братская бескорыстная помощь, мы не имели бы независимого Монгольского революционного государства: Японские захватчики разгромили бы и ограбили нашу землю и трудовое богатство" /цит. по: Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. Т. 1. С. 215 — 216/.

{239}См.: Там же. С. 200.

{240}Текст советско-японского соглашения по поводу конфликта на монголо-манчжурской границе, согласно п. 1 которого японо-манчжоугосские войска и советско-монгольские войска обязались прекратить всякие военные действия с 2 часов московского времени 16 сентября 1939 г., см.: Известия. 1939. 16 сент.

{241}Текст пакта см.: Известия. 1941. 15 апр.

{242}См.: Белади Л., Краус Т. Сталин. С. 262; Бережков В. М. Страницы дипломатической истории. С. 10; Великая Отечественная народная 1941 — 1945. С. 29; Ковалев Ф. Н., Ржешевский О. А. Уроки истории: // Открывая новые страницы: С. 91; Якушевский А. С. Советско-германский договор о ненападении: взгляд через годы // Страницы истории советского общества: С. 263.

{243}Суворов В. Ледокол: Кто начал вторую мировую войну.; День "М": Когда началась вторая мировая война. С. 37.

{244}См.: Бережков В. М. Страницы дипломатической истории. С. 19; Матвеев В. От Балтики до Черного моря // Известия. 1989. 18 авг.; Якушевский А. С. Советско-германский договор о ненападении: взгляд через годы // Страницы истории советского общества. С. 270.