О ЛОЖНОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПАМЯТИ

Предисловие составителя

Когда в начале 90-х гг. впервые появился на русском языке «Ледокол» Виктора Суворова, то самая распространенная реакция была: «Не может быть!» И не в том дело, что рассказ Суворова о подготовке СССР к нападению на Европу был недоказателен; не очень многие пытались вникнуть в эти доказательства. Версия Суворова входила в совершенно неразрешимое противоречие с тем, что сегодня называется «исторической памятью». Суворов описывал вещи, которые люди, сами пережившие ту эпоху, воспринимали некоей фантастической сказкой. Ну решительно никто не помнил ни о подготовке к войне, ни о предвоенной милитаристской пропаганде… Бешеное количество наготовленного впрок оружия, конечно, могло не бросаться в глаза любому желающему, тут можно спорить, но как мог вообразить себе Суворов готовность советского населения и армии к агрессивной войне, готовность к захвату мира? Не было такого! Ни в каких воспоминаниях этого не найти.

И ведь в самом деле, не найти. В этом специфика советской истории — она вообще лишена таких важнейших исторических источников, как письма, дневники, настоящие, нефальсифицированные мемуары. Всего того, что могло попасться на глаза начальству или органам и сыграть роковую роль в судьбе автора. Только редчайшие смельчаки, вроде Корнея Чуковского, могли все советские годы вести дневник и писать в него честно то, что думали.

Если задаться целью изучать жизнь и нравы советских людей 20-50-х гг., атмосферу того времени, образ мыслей и быт, то легко выяснить, что архивного личнога материала на этот счет исключительно мало. Нет писем и дневников. Предельно редки честные воспоминания, не говоря уже о размышлениях. Люди боялись делиться своим жизненным опытом даже с собственными детьми, потому что этот опыт неизменно входил в противоречие с тем, что дети получали в школе, и мог фатальным образом отразиться на судьбе родителей. Каждое следующее советское поколение практически ничего не знало о жизни предыдущего, кроме того, что положено было знать. Была разорвана преемственность поколений и прервано накопление личного опыта. В качестве компенсации за утрату живой памяти о событиях советская культура формировала у советских людей ложную историческую память — фантомную память о событиях, какими они должны были быть исходя из единственно разрешенной на данный момент версии. Как писала в мемуарах Надежда Яковлевна Мандельштам, «советские люди дорожили своей слепотой и реальность соглашались познавать только на собственной шкуре».

Конечно, ложная историческая память — это тоже материал для историка. В очень большой части именно на кропотливом анализе огромный массы советских военных мемуаров выстроил свою историческую концепцию Суворов. Но он вытягивал из них скрытую информацию, то, чему сами мемуаристы не придавали значения и упоминали походя. Полагаться же на прямые опубликованные в советское время суждения каких бы то ни было людей, зная о том, что такое советская цензура, — невозможно. Как невозможно допустить, что кто-то мог в советское время честно излагать публично личные и отличные от официальных установок взгляды.

Легко понять, почему при таком воспитании практически никто из старшего поколения советских людей не помнит о собственных взглядах и настроениях предвоенной эпохи. Точнее, помнит только то, что впоследствии положено было помнить. Но кое-какая информация о реальном положении дел все-таки сохранилась.

Немецкий журналист Вольфганг Бретхольц, редактор газеты «Берлинер Тагеблатт», после прихода нацистов к власти в 1933 г. бежал из Берлина в Прагу. После присоединения Чехославакии к Третьему рейху в 1938 г. он бежал в Варшаву. Третий раз Бретхольц бежал он нацистов в сентябре 1939 г., перед падением Варшавы. 17 сентября он оказался с группой других иностранцев в местечке Гусятин недалеко от границы с Румынией, но перейти ее не успел — эту территорию заняла Красная Армия. У Бретхольца отняли паспорт и десять недель он ждал решения своей судьбы. Вот что пишет он об этом времени в книге, выпущенной после войны:

«Как ни тяжелы и изнурительны были десять недель, которые я провел в забытом богом местечке на старой польско-русской границе, я о них не жалел. Потому что они дали мне возможность, как единственному тогда западному журналисту, увидеть армию Советского Союза, самую большую тогда загадку политического и военного мирового противостояния, не только идущей мимо, но в течение многих недель жить вместе с ее офицерами и солдатами, спорить с ними и играть в шахматы, пить с ними водку и слушать радио, принимать участие в просмотре их кинофильмов и в пропагандистских вечерах. Вот что я тогда выяснил.

Что члены Красной Армии, от высших офицеров до последнего солдата, настолько шаблонизированы, что в их мозгах нет ни малейшего места для самостоятельных мыслей, для самого тихого сомнения в правильности получаемых приказов. Как похожи друг на друга советские танки и пушки, которые двигались перед моими глазами, так похожи были эти люди, с которыми я общался и которые казались не чем иным, как колесиками гигантской военной машины.[6,7]

Из всех моих разговоров с советскими офицерами постоянно следовало, что хотя они оккупацию районов восточной Польши рассматривают как окончательную аннексию, пакт с гитлеровской Германией, однако, на котором эта оккупация базировалась, — только как кратковременный союз. Ибо, в то время как между Берлином и Москвой происходит обмен заверениями в дружбе и подписываются новые пакты о разграничении сфер интересов, и там и сям друг против друга готовятся «крестовые походы». И уже тогда я спрашивал себя, кто же из двух обманщиков, заключивших между собой московский пакт, окажется обманутым.

В конце концов я пришел тогда к убеждению, что Красная Армия рассматривает свой первый бросок за пределы Советского Союза как начало похода за захват мира. Когда я сам или мои иностранные товарищи по несчастью выражали желание освободиться из нашего плена в Гусятине и уехать на родину, русские, будь то офицеры, комиссары или простые солдаты, смеялись и говорили: «Куда вы так торопитесь? Подождите пару месяцев, и мы сами доставим вас обратно в ваши страны. Ведь когда фашисты и капиталисты разобьют друг другу головы, тогда народы всех стран в мире поднимутся против своих угнетателей, развяжут пролетарскую революцию и позовут на помощь Красную Армию. Тогда мы продолжим поход, который сейчас начали, и завоюем весь мир». А те из советских офицеров, которые немножко знали географию, добавляли: «Прежде чем окончится эта капиталистическая война, мы будем в Варшаве, Праге и в Берлине, в Вене, Будапеште, Бухаресте, Белграде и Софии». Но никакая сила в мире не смогла бы меня тогда убедить, что через пару лет я окажусь непосредственным свидетелем исполнения этого пророчества»{2}.

Книга Бретхольца вышла в свет в 1955 г. А через 42 года, в 1997 г., в Москве вышла книга Владимира Невежина «Синдром наступательной войны. Советская пропаганда в преддверии «священных боев», 1939-1941»{3} подробнейшим образом описавшая процедуру идеологической обработки солдат Красной Армии. Ту самую процедуру, результаты которой поразили Вольфганга Бретхольца. Желающие могут[8] сколько угодно удивляться и не верить рассказу Бретхольца, но убедительно доказать, что солдаты Красной Армии могли быть в 1939 г. настроены как-нибудь иначе и рассчитывать на иное ближайшее будущее, исходя из того, что нам сегодня известно о той эпохе, невозможно.

Миролюбивый настрой солдат сталинской Красной Армии в канун Второй мировой войны — это только один из множества традиционных для советской науки и советского мировоззрения лживых исторических стереотипов, не выдержавших элементарной научной проверки.

Сегодняшние дискуссии вокруг проблем начала Второй мировой войны во многом порождены конфликтом между ложной исторической памятью постсоветского общества и реальной наукой.

Предлагаемый, уже третий по счету, сборник статей на «суворовскую» тему, как и прежние, ставит своей задачей восстановление реальной истории советской предвоенной эпохи, ставшей в большой степени жертвой советской идеологической амнезии.