Читая книги «Ледокол» и «День-М» Виктора Суворова

По иронии нашей жизни политизированная история надевает на нас такие забрала слепоты, что нужно быть не историком, чтобы познать истину. Нужно быть не профессионалом, чтобы опрокинуть привычность догм. Нужно быть отшельником-одиночкой, чтобы избавиться от давления перевешивающих любую чашу весов всегда до скуки одинаковых мнений современников.

Так рождается еще не история, но искра истины, под которую потом будут подбиваться сноски и цитаты, документы и воспоминания. И, закончив чтение на списке используемых источников, мы поймем, что перед нами не просто книга, а исторический труд — еще одна ступень, в силу способностей автора приблизившая нас к той недостижимой вершине истины, которую стремится познать и на которую никогда не вступит историк, не могущий ощутить, изучить и описать все изгибы сверхчеловеческого замысла.

Среди казенщины и банальщины идей и людей, чьи книги вы никогда не отличите друг от друга, если вырвете титульные страницы написанных ими томов, работы Виктора Суворова «Ледокол» и «День-М» — явление выдающееся.[133]

И именно потому, что автор этих книг никогда и ни в чем не убедит многочисленную армию историков-профессионалов, я пишу эти строки в защиту истории, в защиту истины, в защиту автора столь неординарных книг. Пишу с благодарностью и с ревностью, поскольку и сам довольно давно, еще до того, как в «Русской мысли» стали появляться статьи В. Суворова, пришел к выводу, что, «конечно же», Сталин сам собирался напасть на Гитлера. Только так можно объяснить его поведение в 1939—1941 годах (на самом деле и раньше).

Откуда начать? В 1974 году я написал курсовую работу о первых неделях войны. Мой научный руководитель Э.Э. Шкляр оценил ее как «написанную в духе Некрича», поставил «четверку» и подал соответствующую докладную в деканат. Я понял, что иду в правильном направлении, и показал работу другу моего отца детскому писателю Виктору Важдаеву. Он также остался недоволен «тенденциозным подбором фактов и источников» и рассказал мне анекдот того времени: «Перед началом войны встречаются на советско-германской границе советский и немецкий офицеры. Первый спрашивает второго: — А почему это на нашей границе сосредоточено столько германских войск?

Второй отвечает: Да они слишком устали на Западном фронте и перекинуты сюда в отпуск. Кстати, а почему это на нашей границе сосредоточено столько советских войск?

А чтобы немецким солдатам ничто не мешало отдыхать, — отвечает советский офицер».

Так я узнал о концентрации советских войск на границе с Германией. Из анекдота. Так начался мой «Ледокол» и «День-М». Десять лет спустя, уже в США, я понял, что июнь 1941 года не объяснить без истории германо-большевистских отношений времен Первой мировой войны. Прочтя теперь в «Ледоколе» (с. 18): «По смыслу и духу Брестский мир — это пробный пакт Молотова—Риббентропа. Расчет Ленина в 1918 году и расчет Сталина в 1939 тот же самый...» — я был и поражен, и тронут. Автор, увидевший эту взаимосвязь, поймет и все остальное.

Как у автора, занимавшегося Брестским миром, у меня, разумеется, есть какие-то замечания к вступительным главам книги «Ледокол». Но по крайней мере, мы с В. Суворовым говорим на одном языке. И на разном — со всеми остальными. При подписании Брестского мира расчет Ленина был более глубоким. «Поражение Германии уже было близким, — пишет В. Суворов, — а Ленин заключает мир, по которому Россия отказывается от своих прав на роль победителя... без боя. Ленин отдает Германии миллион квадратных километров самых плодородных земель и богатейшие промышленные районы страны да еще и контрибуцию золотом выплачивает. Зачем?!» («Ледокол», с. 17). Ответ В. Суворова: чтобы война продолжалась и Германия истощила себя и западных союзников как можно больше.

С этим трудно не согласиться, с той единственной оговоркой, что такое утверждение противоречит общепринятому мнению о желании Ленина как можно скорее разжечь в Германии революционный пожар. Одно из двух: либо ускорять революцию в Германии и для этого не подписывать Брестского мира, а вести открытую (позиция Бухарина и других левых коммунистов) или необъявленную (позиция «ни мира, ни войны» Троцкого) войну, либо, по существу, ликвидировать Восточный фронт, подписать перемирие с Германией и помочь германскому правительству — не забудем эпитеты: реакционному, империалистическому, милитаристскому — держать фронт на Западе против бывших союзников России.

Ленин выбрал второе. И не он, подписью председателя СНК, разорвал Брестский мир, а стоявший в оппозиции всей брестской политике Ленина советский актив — ВЦИК, за подписью Свердлова, уже оттеснившего Ленина в борьбе за власть в критические месяцы второй половины 1918 года. Если бы не фактическое отстранение Ленина от партийных дел летом 1918 года (кстати, именно из-за его крайне непопулярной брестской политики), Брестский мир, возможно, так никогда и не был бы разорван советским правительством.[134,135] И Раппальский договор 1922 года не рассматривался бы нами как рывок, а лишь как плавный переход от Брестского соглашения к новому, более равноправному.

Вряд ли можно согласиться с мнением Троцкого (1936), с которым согласен В. Суворов, что «без Сталина не было бы Гитлера». Без унизительных и неприемлемых для Германии условий Версальского договора, без большевистской угрозы, нависшей над Европой, в Германии — да! — не было бы Гитлера. И в этом смысле за победу национал-социализма в Германии Сталин, видимо, отвечает меньше, чем государственные деятели Франции, Бельгии и Англии. Сам Троцкий постоянной проповедью о неизбежности победы коммунистической революции в Германии оказал Гитлеру помощь куда большую, чем все остальные. Общеизвестны теперь уже факты о советско-германском сотрудничестве между 1922 и 1941 годами (что всегда отрицалось обеими сторонами). Вот что писал, выдавая государственные тайны, Троцкий 5 марта 1938 года в статье «Тайный союз с Германией», опубликованной в «Нью-Йорк тайме»: «С момента низвержения Гогенцоллернов [советское] правительство стремилось к оборонительному соглашению с Германией — против Антанты и Версальского мира. Однако социал-демократия, игравшая в тот период в Германии первую скрипку, боялась союза с Москвой, возлагая свои надежды на Лондон и особенно Вашингтон. Наоборот, офицерство Рейхсвера, несмотря на политическую ненависть к коммунизму, считало необходимым дипломатическое и военное сотрудничество с советской республикой. Так как страны Антанты не спешили навстречу надеждам социал-демократии, то «московская» ориентация Рейхсвера стала оказывать влияние и на правительственные сферы. Высшей точкой этого периода было заключение Раппальского договора об установлении дружественных отношений между Советской Россией и Германией (17 апр. 1922 г.).

Военное ведомство, во главе которого я стоял, приступило в 1921 году к реорганизации и перевооружению Красной Армии, которая с военного положения переходила на мирное. Крайне заинтересованные в повышении военной техники, мы могли в тот период ждать содействия только со стороны Германии. С другой стороны, Рейхсвер, лишенный Версальским договором возможностей развития, особенно в области тяжелой артиллерии, авиации и химии, естественно стремился использовать советскую военную промышленность как опытное поле для военной техники. Полоса немецких концессий в Советской России открылась еще в тот период, когда я был полностью поглощен Гражданской войной. Важнейшей из них по своим возможностям или, вернее, по надеждам являлась концессия авиационной компании «Юнкере». Вокруг этих концессий вращалось известное число офицеров. В свою очередь, отдельные представители Красной Армии посещали Германию, где знакомились с организацией Рейхсвера и с той частью немецких военных «секретов», которые им показывали. Вся эта работа велась, разумеется, под покровом тайны, так как над головой Германии висел дамоклов меч версальских обязательств. Официально берлинское правительство не принимало в этом деле никакого участия и даже как бы не знало о нем: формальная ответственность лежала на Рейхсвере, с одной стороны, и Красной Армии — с другой. Все переговоры и практические шаги совершались в строгой тайне. Но это была тайна главным образом от французского правительства как наиболее непосредственного противника. Тайна, разумеется, долго не продержалась. Агентура Антанты, прежде всего Франции, без труда установила, что под Москвой имеются авиационный завод «Юнкере» и кое-какие другие предприятия. В Париже придавали нашему сотрудничеству с Германией, несомненно, преувеличенное значение. Серьезного развития оно не получило, так как ни у немцев, ни у нас не было капиталов. К тому же взаимное недоверие было слишком велико. Однако полудружественные связи с Рейхсвером сохранились и позже, после 1923 года, когда Крестинский стал послом в Берлине.

Со стороны Москвы эта политика проводилась не мной единолично, а советским правительством в целом, вернее[135,137] сказать, его руководящим центром, т.е. Политбюро. Сталин был все это время членом Политбюро, и, как показало все его дальнейшее поведение, вплоть до 1934 года, когда Гитлер отверг протянутую из Москвы руку, Сталин являлся наиболее упорным сторонником сотрудничества с Рейхсвером и с Германией вообще.

Наблюдение за немецкими военными концессиями велось через Розенгольца как представителя главы военного ведомства. Ввиду опасности внедрения военного шпионажа Дзержинский, начальник ГПУ, в сотрудничестве с тем же Розенгольцем вел за концессиями наблюдение со своей стороны.

В секретных архивах военного ведомства и ГПУ должны были, несомненно, сохраниться документы, в которых о сотрудничестве с Рейхсвером говорится в очень осторожных и конспиративных терминах...» Крайне интересные материалы по этому вопросу содержатся в зарубежных архивах, в частности, в коллекции Б. И. Николаевского в Гуверовском институте. Вот что писал меньшевик и экономист Н.В. Валентинов-Вольский в письме Р. А. Абрамовичу, одному из лидеров меньшевистской партии: «Приехав летом 1927 года в Липецк, к величайшему моему удивлению, нашел его полным немцев и в небе над ним столько летающих аэропланов, сколько я в это время не видел и в Москве. В Липецке были арсеналы и аэрогары немцев, охраняемые ГПУ. Все обыватели знали об этом, но никто не смел о том говорить — таких ГПУ арестовывало. На кладбище в Липецке был целый угол с памятниками в честь погибших немцев-авиаторов. [...] Когда, приехав из Липецка (я принимал там грязевые ванны) и посетив Рыкова, в разговоре с ним я коснулся немцев-авиаторов в Липецке, он сухо прервал меня, заявив: «Извините, об этом с вами говорить не буду» (ящ. 591, п. 14. Письмо Н. В. Валентинова-Вольского Р. А. Абрамовичу от 28 янв. 1958 г., с. 4—6). Уже примерно с 1924 года связь между штабом Красной Армии и Бендельштрассе осуществлялась через командиров Красной Армии высокого ранга (Тухачевский и Берзин), а обратно через немецких офицеров, которые курсировали между Берлином и Москвой «со служебными поручениями» (ящ. 508, п. 44. Erich Wolenberg. Эрих Волленберг Б. И. Николаевскому. Письмо из Гамбурга в Калифорнию от 20 апр. 1965 г. Пер. с нем.).

Валентинов сообщил также Абрамовичу, что с 1924 года «Юнкере» строил в СССР самолеты и что в Самаре был построен завод по производству удушливых газов. Абрамович тоже был осведомлен о советско-германском военном сотрудничестве. Вот что ответил он Валентинову: «Об этом у меня имеется чрезвычайно обширный материал, основанный на больше чем 225 книгах, докладах, статьях и т.д. немецкой и др. прессы. Началось оно еще во время Гражданской войны, когда Чичерин явился ночью в немецкое посольство к «наследнику» Мирбаха фон Гельфериху и предложил ему негласное военное соглашение для совместной борьбы [совместно] с немцами, финнами и балтийцами против англичан в Мурманске и Архангельске. Это было в июле—августе 1918 г. Продолжалось это сотрудничество до Гитлера и при Гитлере. Начальный период [был] примерно до 1926 г.; теперь вне споров [...] и то, что Вы сейчас сообщаете в письме о Липецке и о Троцке (так назывался городок под Самарой, в котором была химическая фабрика газов для немцев. — Ю.Ф.). Об этих химических гранатах прогремела вся Германия, когда немецкие социал-демократы подговорили гамбургских грузчиков уронить несколько ящиков с советского парохода и по всей набережной на глазах у многих людей рассыпались фанаты с удушливыми газами с маркой РСФСР. Тогда бьцг запрос в парламенте, публичные дебаты, и этот инцидент был с трудом потушен» (ящ. 591, п. 14. Письмо Р. Абрамовича Н. В. Валентинову-Вольскому. 4 февр. 1958 г., с. 2).

Много говорилось об этом после Второй мировой войны, когда за границей оказалось большое число бывших советских граждан из пленных или интернированных немцами в годы войны. Один из этих эмигрантов, Л. Тренин, писал: «Начало немецкого влияния надо считать с 1922 г., когда между советской властью и Германией было заключено тайное соглашение о вооружении и техническом оснащении[138,139] Красной Армии. С экономической точки зрения это соглашение принесло Германии некоторую пользу, ибо часть военно-химических и авиационных запасов, оставшихся после великой войны и подлежавших уничтожению, она сбыла советскому правительству. [...] Во второй половине 1922 г. немецкие авиационные специалисты — офицеры Рейхсвера — прибыли в Москву, заключили контракт на 5 лет и основали в Филях, под Москвой, авиазавод. Все техническое оборудование было привезено из Германии. Рабочий и технический персонал первое время был также немецкий. В том же 1922 году было основано первое русско-немецкое авиационное общество «Дерулюфт», которое наладило первую линию Москва — Кенигсберг. В начале 1923 года другой группой немецких офицеров-химиков был основан в 12 км от Москвы между гор. Люберцы и гор. Люблино военно-химический небольшой завод. Первое время здесь работало всего несколько десятков человек, включая и руководящий персонал. Это были исключительно немцы. Завод этот самостоятельно никакой химической продукции не производил, и задача его состояла лишь в снаряжении мин, артиллерийских химических снарядов и ядовито-дымных шашек хлорпикрином, адамситом и другими отравляющими веществами, привозимыми из Германии. Завод также производил испытание указанных мин, снарядов, шашек, а также и газовых волн. Все это происходило на территории будущего научно-испытательного химического полигона. [...] Постепенно большевики создали сами свои химические кадры и строили два мощных химических завода. [...] Когда в 1925 году эти заводы были готовы, большевики решили ликвидировать немецкий химический завод. Так как контракт имел силу до 1927 года, [...] в одну из осенних сентябрьских ночей 1925 года они подожгли завод и дом служащих немцев в Подосинках (17 км от Москвы по Казанской железной дороге). От завода остался один сарай с химической продукцией, а жилой дом сгорел дотла. После этого большевики обвинили немцев в саботаже. [...] Вскоре после этого была выброшена с авиазавода в Филях и другая немецкая группа авиаспециалистов» (ящ. 295, п. 23. П. Тренин. «Немцы и русская авиахимия». Вырезка из газеты).

Примерно о том же сообщает безымянная заметка архива Николаевского: «В результате весьма напряженной и кропотливой работы полуофициальных представителей Рейхсвера (с 1922 г.) в СССР в настоящее время имеются приличные запасы германского имущества и целые военно-промышленные организации (официально «госпредприятия Военведа»), созданные на средства германского Рейхсвера и при его непосредственном техническом контроле. [...] Рейхсвер заботился главным образом об артиллерийском и пулеметном вооружении Красной Армии: усовершенствования английского вида танков, постановки на должную высоту военно-химического дела и авиационного. В области морской Рейхсвер подвизался в усовершенствовании технического подводного плавания» (ящ. 14, п. 1. Рейхсвер и Коминтерн. Без даты и без автора, с. 1, 3). За военным сотрудничеством следовало политическое и даже идеологическое сближение. Борьба с франко-бельгийской оккупацией Рура (Рейнской области) в начале 1923 года преподносилась буквально как акция Коминтерна. На нелегальную работу туда были заброшены советские агенты. Тогда же обсуждались «планы о сражении русско-германских сил с французским империализмом на Рейне и снабжение Рейхсвера и германских националистов советскими гранатами» (ящ. 629, п. 3. Сухомлин В.В. В кольце измен. Измена Троцкого, Сталина, Бухарина, китайцев, англичан и др. — Воля России, 1926, с. 131).

Разногласия по вопросу о советско-германских отношениях были одной из причин конфликта между Сталиным и Бухариным. «На позицию Бухарина огромное влияние оказали вопросы внешней политики, — писал Николаевский. — Именно на них он порвал со Сталиным: Бухарин в 1926 г. пришел к выводу, что Германия перестала быть страной, находящейся на полуколониальном положении. Помните статьи Бухарина в «Правде» в 1926—1927 гг., когда он доказывал,[140,141] что после Локарно Германия перестала быть эксплуатированной страной? Ведь это — против Сталина. Сталин держался за союз с Рейхсвером Бредова-Шлейхера. Людвиг Рейсе, убитый в 1937 г. в Швейцарии, получил орден Ленина за то, что он в начале 1928 г. установил тайную связь с лидерами немецкой военно-морской разведки. Именно с этого момента начинается чисто сталинская игра секретных агентур — дважды подпольная. В беседе Бухарина с Каменевым ей соответствуют намеки на отказ Сталина подвергать шахтинцев карам за связи с немцами» (ящ. 476, п. 34. Письмо Николаевского от 6 окт. 1965 г., с. 1; ящ. 472, п. 32. Письмо Николаевского И. М. Бергеру от 2 окт. 1961 г., л. 1).

Упоминаемая Николаевским беседа Бухарина с Каменевым состоялась в июле 1928 года. Как раз в это время, в мае — июле, в Москве проходил судебный процесс над «вредителями в Донбассе» — так называемое «Шахтинское дело». Дело было сфабриковано. Пятеро обвиняемых были приговорены к расстрелу, остальные — к различным срокам тюремного заключения. Подсудимых обвиняли в том числе и в шпионаже в пользу Германии. И предложение Сталина не давать смертных приговоров, на которых настояли в конце концов Бухарин и его сторонники, рассматривалось как заигрывание с Германией.

«Я нахожусь под впечатлением Ваших аргументов о том, что у Сталина были прогерманские симпатии, — писал Николаевскому бывший коммунист, а затем известный советолог Луи Фишер. — Я понимаю, что он приветствовал бы тесное сотрудничество с Рейхсвером. Это было в ленинской традиции и началось, как я понимаю, в 1919 году, что означает, что Троцкий и Чичерин, конечно, видели в том выгоду. После того как Гитлер пришел к власти в январе 1933 года, Сталин выжидал год. Я в тот год был в Москве.

[...] Москва всегда боялась иноземного вторжения. В 1934 году Радек сказал мне, что Сталин боится одновременной польско-японской атаки против СССР. По этой причине, главным образом, КВЖД была продана Маньчжоу-Го (Японии) в 1935 году. Безусловно, Сталин мечтал направить гитлеровскую экспансию на Запад. Но германская военная работа в Испании не повредила Гитлеру. Это был способ для тренировки вооруженных сил. Цель сталинской политики в Испании, по-моему, заключалась в том, чтобы заставить Францию и Англию отказаться во внешней политики умиротворения Гитлера и Муссолини и заставить их встать на путь активного противодействия. Мюнхен показал, что эта попытка закончилась провалом. Чемберлен, Даладье и Рузвельт не пошли против Гитлера. Но за это время Сталин через чистки добился того, что он был полностью свободен в своих действиях во внешней и внутренней политике. И, конечно же, он вернулся теперь к своей цели: сотрудничеству с нацистами.

Я думаю, что дата, предшествующая советско-нацистскому соглашению от 23 августа 1939 года, это 1 апреля 1939 года, день английских гарантий Польше. [...] Переговоры с Францией и Англией были открытыми. Переговоры с Германией — тайными. Если бы Сталин хотел прийти к соглашению с Англией и Францией, он поступил бы прямо противоположным способом: вел бы открытые переговоры с Гитлером, чтобы этим оказать давление на Запад для выбивания еще больших уступок. Но Западу было нечего отдать. Они не могли отдать Прибалтийские государства, и соглашение с Западом для СССР означало войну, в то время как соглашение с Гитлером означало отсутствие войны в течение какого-то времени и империалистическую экспансию — как раз то, что хотел Сталин.

Мы расходимся в том [...] велась ли серьезно Сталиным политика коллективной безопасности. Я считаю, что Литвинов был в этом вопросе серьезен и что он не мог действовать против воли Сталина. Но эта политика потерпела провал на Рейне, в Испании и вообще везде. И Сталин отказался от нее и повернулся к Гитлеру» (ящ. 479, п. 13. Письмо Луиса Фишера (Louis Fischer) Николаевскому от 26 янв. 1966 г. Пер. с англ.).

Николаевский ответил: «Слуцкий, начальник инотдела НКВД, давая инструкции Кривицкому, еще в 1935 г. говорил: «Знайте, что с Германией мы так или иначе, но сговоримся».[142,143] И подлинная внешняя политика шла [...] через Слуцкого. Этот последний тогда же говорил Кривицкому: «Помните, что Ваши доклады внимательно читает сам Сталин». [...] Сам Сталин всегда мечтал о сговоре с Германией, и притом большом сговоре для борьбы против англосаксов. Он был убежденным сторонником хаусхоферовского варианта геополитики, и сам Хаусхофер в течение многих лет слал Сталину секретные доклады. И Молотов знал, что он говорил, когда в своей речи в Верховном Совете при подписании договора с Гитлером говорил о гениальном провидении Сталина. Конечно, когда Гитлер открыто вел антисоветскую политику, Сталин не мог не выступать против него, но он всегда так выступал, чтобы не сделать соглашение невозможным в будущем. Это была его борьба за советско-гитлеровский пакт» (ящ. 479, п. 13. Письмо Николаевского Луису Фишеру от 4 февр. 1966 г., л. 1).

«В одном из наших разговоров я Вам сказал, что решение Сталина сговориться с Гитлером относится к апрелю 1936 г., когда стало ясно, что Франция против Гитлера сама не пойдет. Теперь у меня подобрался ряд данных в этом направлении. [...] Между прочим, знаете ли Вы, что квартира Вильгельма II в Доорне была опорным пунктом работы сталинских агентов? Что секретный памфлет против Гитлера, написанный Матильдой Людендорф, был размножен Кривицким и распространен женой Вильгельма? Это было в 1936 г. — в 1938 г. генералы, посещавшие Доорн, были арестованы. Кривицкий был убежден, что их выдал Гитлеру Сталин» (ящ. 479, п. 13. Письмо Николаевского Фишеру от 14 дек. 1965 г., л. 2).

Здесь уместно вернуться к книгам В. Суворова и задать вопрос, собирались ли Гитлер и Сталин соблюдать соглашение. И когда именно первый и второй приняли решение о разрыве.

Безусловная заслуга В. Суворова состоит в том, что им была названа дата принятия Сталиным решения о начале военных действий против Германии: 19 августа 1939 года — день подписания советско-германского пакта о ненападении. Это может показаться парадоксальным, но только так можно объяснить все дальнейшее поведение Сталина, чему и посвящает свои книги В. Суворов.

В смысле позиции Гитлера загадок нет. Можно утверждать, что принципиальное решение о разрыве со Сталиным он принял во время визита Молотова в Берлин в конце 1940 года. Молотов потребовал тогда от немцев согласия на советскую оккупацию Румынии, Болгарии, Финляндии и Проливов. Гитлер ответил решительным отказом и подписал директиву о нападении на СССР.

Перед самой войной, в 1938/39 финансовом году, Германия тратила на вооружение 15% своего национального дохода — столько же, сколько Англия. Гитлер не хотел вооружаться за счет благосостояния германского народа. К тому же это могло привести к падению его популярности.

В Советском Союзе на оборонные расходы в первые три года третьей пятилетки официально было затрачено 26,4% всех бюджетных ассигнований, причем в 1940 году этот процент был равен 32,6. А в 1941 г. на оборону планировалось затратить 43,4% бюджетных ассигнований.

Эти сухие цифры подводят нас к выводу, что советское правительство готовилось к войне. Однако до 19 августа 1939 года не Германия была главным внешнеполитическим врагом СССР. Этим врагом была Япония, и политика Сталина в отношении китайской революции 1926—1927 годов связана прежде всего с извечным советско-японским конфликтом.

Отказ советского правительства от открытого вмешательства в китайскую революцию, на чем так настаивала «левая оппозиция» Троцкого, был очередным «Брестским соглашением». Все развивалось по схеме 1918 года, только на месте Ленина был Сталин, на месте Бухарина — Троцкий. Подобно левым коммунистам 1918 года, левая оппозиция убеждала партийный актив в том, что политика советского правительства в отношении китайской революции непременно приведет к ее поражению. Подобно Ленину в 1918 году, Сталин не хотел рисковать, так как понимал, что активное вмешательство в китайские дела приведет к конфликту с[144,145] Японией, а к нему СССР готов не был. Сталин пожертвовал революцией в Китае, как Ленин пожертвовал революцией в Германии — ради передышки. Китайская революция действительно завершилась поражением, но время было выиграно, и первый серьезный конфликт с Японией вспыхнул лишь в 1938 году, когда Советское государство было куда сильнее.

Еще в 1937 году началось создание мощной промышленной базы на Урале, Дальнем Востоке, в Сибири, Казахстане и Средней Азии. Сегодня этот факт приводят в доказательство дальновидности советского правительства, чуть ли не предвидевшего не только войну с Германией, но и эвакуацию промышленности, проведенную в годы войны. Между тем в конце 1930-х годов главным внешнеполитическим врагом СССР была Япония. Как раз в сентябре 1937 года в Монголию были направлены советские войска. Несколько раньше, летом 1937 года, японцы приступили к захвату Китая. В июле ими был занят Пекин, в ноябре — Шанхай, в декабре — Нанкин. К октябрю 1938 года ими была оккупирована значительная часть Китая с главными промышленными центрами и важнейшими железнодорожными магистралями.

Историки указывают, что внешнеполитические цели Японии состояли в захвате советского Дальнего Востока. В течение 1936—1938 годов на советско-дальневосточной границе произошло 35 крупных военных столкновений с японскими войсками, самым серьезным из которых было столкновение в конце июля 1938 года в районе озера Хасан. Лишь в результате жестоких боев, продолжавшихся до 9 августа 1938 года, советская территория была очищена от японцев. В мае 1939 года Япония начала войну против Монголии (и косвенно — против СССР). Военные действия на реке Халхин-Гол продолжались четыре месяца и закончились уже после подписания пакта Риббентропа — Молотова в августе 1939 года благодаря еще и посредничеству Гитлера.

Таким образом, создание второй экономической базы СССР на востоке страны ни в коем случае не было вызвано ожиданием войны с Германией, но лишь желанием передвинуть промышленную базу поближе к потенциальному фронту — дальневосточному.

Вопрос о создании Советским Союзом второй экономической базы тем более не волновал Гитлера. Директива № 21 Верховного командования («План Барбаросса») предусматривала победу над СССР «в ходе кратковременной кампании еще до того, как будет закончена война против Англии». Но не стоит вслед за советскими историками повторять, что Гитлер проиграл, так как не учел «идеологического фактора» — мужества Красной Армии. Можно с уверенностью сказать, что только это он и учел. В докладе германского генштаба «О политико-моральной устойчивости Советского Союза и о боевой мощи Красной Армии» от 1 января 1941 года, в частности, говорилось: «Вооруженные силы Советского Союза, видимо, должны быть перестроены на новой основе, особенно с учетом опыта Финской войны. От большевистской мании величия... Красная Армия возвращается к скрупулезному индивидуальному обучению офицерского и рядового состава... Значительно строже становится дисциплина (упразднение института комиссаров; введение офицерских и сержантских званий; генеральская форма одежды; отдание чести...). Все эти меры должны обеспечить постепенное совершенствование Красной Армии во всех областях службы... Не изменится русский народный характер: тяжеловесность, схематизм, страх перед принятием самостоятельных решений, перед ответственностью. Командиры всех степеней в ближайшее время не будут еще в состоянии оперативно командовать крупными современными соединениями и их элементами. И ныне, и в ближайшем будущем они едва ли смогут проводить крупные наступательные операции, использовать благоприятную обстановку для стремительных ударов, проявлять инициативу в рамках общей поставленной командованием задачи. Войска... будут сражаться храбро. Но требованиям современного наступательного боя, особенно в области взаимодействия всех родов войск, солдатская масса не отвечает; одиночному бойцу часто будет[146,147] недоставать собственной инициативы. В обороне, особенно заблаговременно подготовленной, Красная Армия окажется выносливой и упорной, сможет достигнуть хороших результатов. Способность выдерживать поражения и оказывать пассивное сопротивление давлению противника в особой мере свойственна русскому характеру. Сила Красной Армии заложена в большом количестве вооружения, непритязательности, закалке и храбрости солдата. Естественным союзником армии являются просторы страны и бездорожье. Слабость заключена в неповоротливости командиров всех степеней, привязанности к схеме, недостаточном для современных условий образовании, боязни ответственности и повсеместно ощутимом недостатке организованности».

Первые дни войны оказались для немцев куда более легкими, чем предвидели все их планы. 22 июня 1941 года начальник генерального штаба генерал Гальдер записал в своем служебном дневнике: «Наступление наших войск, повидимому, явилось на всем фронте полной тактической внезапностью. Пограничные мосты через Буг и другие реки всюду захвачены нашими войсками без боя и в полной сохранности. О полной неожиданности нашего наступления для противника свидетельствует тот факт, что части были захвачены врасплох в казарменном положении, самолеты стояли на аэродромах, покрытые брезентом, а передовые части, внезапно атакованные нашими войсками, запрашивали командование о том, что им делать. Можно ожидать еще большего влияния элемента внезапности на дальнейший ход событий в результате быстрого продвижения частей, для чего в настоящее время всюду есть полная возможность. Военно-морское командование также сообщает о том, что противник, видимо, застигнут врасплох. В последние дни он совершенно пассивно наблюдал за всеми проводившимися нами мероприятиями и теперь сосредотачивает свои военно-морские силы в портах, очевидно, опасаясь мин...

Командование ВВС сообщило, что наши военно-воздушные силы уничтожили 800 самолетов противника.[148] Нашей авиации удалось без потерь заминировать подходы к Ленинграду с моря. Немецкие потери составляют до сих пор 10 самолетов.

Командование группы армий «Юг» доложило, что наши патрули, не встретив сопротивления, переправились через Прут... Мосты в наших руках...

Охрана самой границы была, в общем, слабой... После первоначального «столбняка», вызванного внезапностью нападения, противник перешел к активным действиям... Наряде участков фронта почти отсутствовало руководство действиями войск со стороны высших штабов... Представляется, что русское командование благодаря своей неповоротливости в ближайшее время вообще не в состоянии организовать оперативное противодействие нашему наступлению... Организованное сопротивление отсутствует...» Гитлер мог быть доволен. Иначе обстояло со Сталиным. Хрущев свидетельствует в своих мемуарах, что Сталин дезертировал, бросив бразды правления. Остальные члены правительства, прежде всего Молотов и Берия, пытались любой ценой урегулировать начавшийся с Гитлером «конфликт». Как записал в своем дневнике Гальдер, «они обратились к Японии с просьбой представлять интересы России по вопросам политических и экономических отношений между Россией и Германией и ведут оживленные переговоры по радио с германским министерством иностранных дел».

Переговоры не увенчались успехом. В своей победе Гитлер был уверен точно так же, как Сталин в своем поражении. Осенью 1941 года германское правительство приняло решение о свертывании своей военной промышленности. 3 октября 1941 года Гитлер заявил: «Мы так обеспечили все заранее, что я в самый разгар битвы могу приостановить дальнейшее производство вооружения в крупных отраслях промышленности, ибо знаю, что сейчас не существует противника, которого мы не могли бы сокрушить с помощью имеющегося запаса вооружения».

Людские резервы Германии к сентябрю 1941 года, по существу, еще не были затронуты серьезными мобилизациями,[149] хотя к июню 1941 года число германских военнослужащих дошло до 7 254 000 человек. В то время как советское правительство в первый день войны издало приказ о мобилизации военнообязанных 1905—1918 годов рождения, германская армия после нападения на СССР дополнительных мобилизаций не производила.

Ничто не изменилось и после поражения под Москвой, если не считать январского приказа Гитлера 1942 года о перераспределении бюджетных ассигнований внутри военного ведомства. Сокращались расходы на самый дорогостоящий вид вооружений — военные корабли — и увеличивались расходы на вооружение сухопутных войск.

Только после поражения под Сталинградом Гитлер начал подходить к войне с СССР более серьезно. 13 января 1943 года в Германии была объявлена так называемая тотальная мобилизация. Но заключалась она не в мобилизации как таковой, а в регистрации для работ военного назначения мужчин в возрасте от 16 до 65 лет и женщин в возрасте от 17 до 45 лет. Тем не менее, несмотря на серьезное положение на фронтах Германии, женский труд в германской промышленности до 1944 года практически не использовался, равно как и детский, так как считалось, что это разлагает семью и плохо сказывается на моральном состоянии мужчин, находившихся в армии. Женский и детский труд в Германии частично компенсировался трудом иностранных рабочих и военнопленных, которых к весне 1943 года в германской промышленности насчитывалось 6 259 900 человек. Таким образом, если советская промышленность с первого до последнего дня войны работала на износ и все здоровые мужчины были мобилизованы в армию, а нездоровые, подростки и старики — в ополчение, Германия только в 1943—1944 годах, под влиянием поражения под Сталинградом и бомбардировок союзниками германских городов, стала относиться к войне серьезно.

Германская военная промышленность достигла своей наивысшей производительности в дни, когда наибольший размах приняли бомбардировки союзников, — в июле 1944 года. Тогда же, во второй половине 1944 года, численность немецкой армии, несмотря на многочисленные потери на фронтах, в общем-то, без труда была доведена до 9 400 000 человек.

После лета 1944 года из-за бомбардировок и потерь территорий наблюдается спад в германской военной промышленности. И все-таки в марте 1945 года Германия производила больше вооружения, чем в июне 1941 года, когда Гитлер начал войну против СССР.

В одной из своих речей Сталин назвал войну соревнованием систем, в котором социалистическая система доказала свои преимущества перед национал-социалистической. Советская система, безусловно, была более тоталитарной. В плане мобилизации населения для фронта или работы в тылу она готова была идти куда дальше национал-социалистической. Уже в самом начале войны в СССР мирный сектор промышленности, в том числе и пищевой, был сведен на нет. Даже находившиеся под германской оккупацией поляки, мобилизованные для работ на заводах, питались лучше, чем советский тыл.

Но и при том трудно вообразимом напряжении, которое испытывала советская экономика и советский народ, война все-таки не была бы выиграна без экономической помощи союзников, прежде всего США. Вопрос об этой помощи советской историографией замалчивается. Среди тысячи книг о Второй мировой войне нет ни одной, посвященной специально этой теме. Между тем помощь была существенной.

Англия начала поставки в СССР в августе 1941 года. Только в последнем квартале она поставила 669 самолетов, 487 танков, 330 танкеток. Вооружения и стратегического сырья на 41 млн. долларов поставили Советскому Союзу в первые месяцы советско-германской войны Соединенные Штаты. В то время из-за оккупации Германией значительной части европейской территории СССР и начавшейся эвакуации промышленности и перевода ее на военные рельсы Советский Союз вооружения фактически не производил. В свете этого важность первоначальных поставок союзников становится очевидной.[150,151]

30 октября 1941 года, то есть еще до битвы под Москвой, когда СССР находился в катастрофическом положении, США предоставили советскому правительству беспроцентный кредит в 1 млрд. долларов, затем, 7 ноября, распространили на СССР действие закона о ленд-лизе, принятого Конгрессом США 11 марта 1941 года. Наконец, в феврале 1942 года США удвоили свой кредит советскому правительству, доведя его до 2 млрд. долларов. (Суммы кредитов так никогда и не были выплачены советским правительством.) За годы войны через Мурманск, Архангельск, Владивосток и Иран Америка и Англия доставили в СССР 18 700 самолетов, 10 800 танков, 9600 орудий, 2 600 000 тонн нефтепродуктов, 44 600 металлорежущих станков, 1860 паровозов, 11 300 платформ, более 500 000 тонн цветных металлов, более 172 000 тонн кабеля и провода. Общая сумма одной лишь американской помощи оставила 9,5 млрд. долларов. Даже Канада ввезла в СССР в 1942—1944 гг. 355 тыс. тонн грузов, в том числе танки (1188), бронетранспортеры (842), грузовики (2568), снаряды (827 000). Гордость советской армии, танк «Т-34», делался из английской брони. Советская армия ела американский и канадский хлеб и знаменитую американскую тушенку. Из нейтральной Швеции шли в СССР станки, прессы, краны, энергосиловое оборудование и стальной прокат. Из Монголии за годы войны СССР вывез 700 000 голов крупного рогатого скота, 4 900 000 голов мелкого рогатого скота и 400 000 лошадей.

12% всех самолетов и 10% всех танков в Красной Армии было доставлено союзниками. Но если большая часть танков и самолетов все-таки производилась в СССР (хоть и из ввозимого союзниками сырья), то один вид техники союзники поставляли полностью — автомобильный транспорт. США поставили в СССР 52 000 джипов и 375 000 грузовиков. Никаких указаний на производство Советским Союзом во время войны собственных грузовиков и автомобилей в исторической литературе нет. Без американских грузовиков и монгольских лошадей Красная Армия оказалась бы полностью парализованной.

Масштабы союзнической помощи окажутся еще большими, если учесть, что примерно 15% всех грузов, отправленных из США и Великобритании в СССР, уничтожалось немцами до прибытия к месту назначения. Наибольшие потери были в марте—апреле 1942 года, когда немецкой авиацией и подводными лодками была потоплена четверть всех судов, следовавших северным маршрутом. В результате из посланных в 1942 году в СССР 2505 самолетов доставлено было лишь 1550—1650. Советские историки сделали из этого лишь тот вывод, что потери при перевозках не могут «оправдать систематического недовыполнения союзниками поставок в СССР» (История социалистической экономики СССР. Т. 5, Москва, 1978, с. 545). Даже тут виноватыми оказались союзники!

Зная об этом, можно определить не только просчеты Гитлера, но и ошибки Сталина. С точки зрения соревнования систем, советская система, конечно же, доказала свою полную несостоятельность. Несмотря на все предпринятые усилия как в период 1939—1941 годов, так и после германского нападения, советская промышленность не смогла оправиться от потерь, понесенных в первые месяцы советско-германской войны. Очевидно, что война с Германией, к которой готовилось советское правительство по крайней мере с 19 августа 1939 года, не была бы выиграна без экономической помощи союзников и, главное, без военной интервенции США. В этом смысле приходится сделать заключение об экономической слабости советской системы в сравнении с германской.

Для изучения проблематики начального периода Второй мировой войны В. Суворов сделал больше, чем вся советская и западная историографии. Он нашел ответы на очень многие, мучившие нас десятилетиями вопросы. Он очень многое объяснил, и объяснил, безусловно, правильно. Заслуга его неоценима. И я все время ловлю себя на желании осыпать автора похвалами. Но именно потому, что В. Суворов поставил перед собой задачу перевернуть историографию[152,153] по проблеме начального периода Второй мировой войны, нужно остановиться и на том, что больше всего мешает любому серьезному читателю.

Первое и, думаю, самое главное — это отсутствие ссылок на источники. По правилам жанра — а книги В. Суворова написаны в жанре исторического труда — ссылки эти необходимы. Между тем они даются очень выборочно. А их отсутствие для основного объема книг делает невозможным реализацию главной цели автора: убедить не только обычного читателя, но прежде всего историков в том, что внешнюю политику советского правительства, и в частности события 1941 года, нужно оценивать иначе.

Вторым очевидным минусом книг В. Суворова является их излишняя эмоциональность или, как мы бы сказали, их журналистский стиль. Именно потому, что книги В. Суворова исторические, а не журналистские, они должны были быть написаны иначе. В. Суворову и его книгам предстоит сформировать взгляды новых поколений историков на затронутые им темы. А для этого нужен спокойный и уверенный стиль нападающего, а не бесчисленное отстреливание в обороне от необъятной советской историографии по проблематике Второй мировой войны.

В заключение несколько слов о еще одной дате, установленной В. Суворовым: 6 июля 1941 года, «дне-М». Приводимые автором аргументы в пользу этой даты очень серьезны. И все-таки здесь нам, видимо, не обойтись без дополнительной информации, которой пока нет. Может быть, нам помогут недоступные сейчас архивы. Может быть, станут известны протоколы заседания Политбюро 21 июня 1941 года. Как историк я склонен считать, что В. Суворов прав. Если окажется, что «день-М» был назначен на 13 или 20 июля, это, в конце концов, не так уж будет важно. В. Суворов открыл для нас целый пласт нашей истории. В этом его величайшая заслуга. По его стопам, я уверен, пойдут теперь другие — поправляя, дополняя и уточняя. Они будут вторыми, третьими... десятыми. Виктор Суворов был первым.