Вместо предисловия

Когда в начале 1973 года я, будучи в ФРГ, заглядывал в книжные лавки и вокзальные киоски, которые располагают самым полным ассортиментом издательских новинок, меня поразило обилие литературы посвященной Гитлеру или рассказывающей о нем. А после того как я прочитал, что журнал «Шпигель» начинает печатать новый цикл статей о фюрере, недоумение мое возросло еще больше. Неужто вновь возвращается мода на Гитлера или же, как утверждала гамбургская газета «Цайт», наступает «ренессанс Гитлера» в литературе, кино и на телевидении?

Множество рецензий в серьезных газетах и журналах ФРГ на книги подобного рода, английский фильм «Последние десять дней» (Гитлера) с известным британским актером Алеком Гиннессом в главной роли, ревю «Хэлло, Гитлер» в Париже и высокие цены в Брюсселе и Вене на старые издания «Майн кампф» — разве этим следовало отметить 40-ю годовщину захвата Гитлером власти в Германии?

После войны биографии Гитлера, а они не были редкостью на книжном рынке, пользовались значительным спросом. Немало видных западных историков не пожалели времени и сил, чтобы описать человека, который поджег мир и пытался уничтожить многие народы, а также привел к краху Германию. Давно уже ломали голову над тем, нормальным человеком был Гитлер или психопатом, которому удалось подчинить своей воле германское общество.

Проблема эта, понятно, интересовала не одних только историков. Можно даже сказать, целая плеяда западных ученых перекопала биографию Гитлера вдоль и поперек. В общем-то мы знаем об этом преступнике почти все, даже больше, чем нужно. Давно уже опровергнуто и утверждение о том, будто Гитлер был сумасшедшим или же невменяемым, несдержанно вспыльчивым человеком, который не терпел никаких возражений и которого все выводило из равновесия. В западногерманской литературе, занимающейся «сведением счетов с прошлым», не было также недостатка в попытках изобразить Гитлера эдаким «теппихбайссером», то есть человеком, в гневе грызущим ковер. Но это уже вчерашний день. Из документов и хроники реальных событий мы знаем сегодня, что Гитлер был вероломным политиком, который прекрасно знал, чего он хотел. Его самоубийство среди развалин доживавшего последние дни Берлина — всего лишь бегство от ответственности. Истории, кажется, уже нечего добавить, а если время от времени на свет божий, и выплывают какие-то десятистепенные подробности, способные возбудить воображение жаждущих сенсаций читателей, они не вносят ничего нового по существу, ибо Гитлер перестал быть загадкой.

А ведь последняя серия книг о Гитлере, принадлежащих перу таких историков и писателей, как Иоахим Фест, Вернер Мазер, Вальтер Кемповский («Haben Sie Hittler gesehen?» — «Вы видели Гитлера?»), Герхардт Больдт («Hittlers letzte Tage» — «Последние дни Гитлера»), Роберт Пейн или Вальтер Лангер, начинает «новую волну», биографий, которую породил отнюдь не простой интерес к личности или деятельности фюрера. Нежданно-негаданно появляются вдруг снабженные комментарием сборники писем Гитлера, относящихся к годам его юности н рисующих его романтиком и человеком чувствительным, затерявшимся в лабиринте большого города, или же «разочаровавшимся художником».

Разумеется, подобные книги могут рассчитывать в ФРГ на внушительные тиражи. 50 и 100 тыс. экземпляров — вот надежды издателей. В среде молодых читателей зарождается новый миф о таинственном человеке, о котором они мало знают, хотя столько слышали. А тут им рассказывают, что этот «чудовищный диктатор» любил детей, собак и решил не жениться, ибо, как он сам однажды подчеркнул, «обручился с Германией». После стольких лет молчания «Шпигель», «Цайт» и множество иных периодических изданий запестрели портретами Гитлера — мальчика, Гитлера венского периода. Читая его письма и комментарии составителей, нельзя отделаться от впечатления, что авторы примечаний стремятся протащить между строк немалую толику человеческого сочувствия к бесчеловечному выродку.

Даже авторы статей и рецензий в западногерманской периодике, критически относящиеся к тем или иным книгам, прибегают, однако, в полемике к таким аргументам, мимо которых трудно пройти равнодушно. Гитлера изображают эгоистичным политиком, даже шарлатаном, но все же человеком, о котором можно спорить. Поскольку новые книги по большей части обращаются к ранним периодам жизни Гитлера, их авторы не считают себя обязанными дать хотя бы беглый очерк — выходящий за рамки общих фраз — его политической деятельности. Эта обкромсанная биография поджигателя, щедро расцвечиваемая рассказами о сексуальной жизни Гитлера и его светских успехах, в глазах тысяч читателей в известной мере очеловечивает его.

Как справедливо заметил один западногерманский критик, поток публикаций на эту тему встревожил деятелей культуры и педагогов, которые опасаются, что подобного рода «литература» способна пробудить мысли, представляющие угрозу для нынешнего поколения. «Не имеем ли мы дело с ностальгией по годам позора?» — вопрошает этот критик.

Речь идет не о том, что новые биографии Гитлера приносят барыши издателям. Опасность в другом. Под влиянием такой «литературы», которая завоевывает привередливый читательский рынок в ФРГ, многие начинают верить историкам, утверждающим, будто «Гитлера нельзя мерить обычной человеческой меркой». Подобным манером не только размазываются черты его личности, но искажается и программа национал-социализма. «Третий рейх», который невозможно себе представить без Гитлера, в умах политически не умудренного западногерманского читателя также подвергается переоценке. А поскольку в школьных учебниках прошлому отводится немного места, новая литература о Гитлере заполняет пробел, возникший в результате непоследовательности тех, кто отвечает в ФРГ за расчеты с прошлым.

Порой создается впечатление, будто те или иные биографии Гитлера пишутся для того, чтобы затушевать действительную картину «третьего рейха», показать, что якобы Гитлер, и он один, повинен во всем случившемся. Дескать, Гитлер был той самой «гримасой истории», которая может застать врасплох любой народ, а вовсе не порождением известных стремлений и программ, которые в менее дегенеративной форме нетрудно отыскать произведениях многих немецких политиков и публицистов XIX века, когда Германия добивалась господства над Европой.

К тому же частенько забывают, что «третий рейх» был на самом деле не просто идеальным полицейским государством, но, с точки зрения морали, представлял собой безбрежное грязное болото, в котором беззаконие и вырождение не оставили от нравственности камня на камне. Гитлеровский партийный аппарат прогнил до мозга костей, общество, заведенное в тупик, было поражено коррупцией и отдано во власть низменных инстинктов. За фасадом «гармонии и порядка» прятался бездушный Содом, рабы которого выступали законодателями своеобразного кодекса аморальности и распутства.

Со всей откровенностью рассказывает об этом сенсационная в известной мере работа Ганса Петера Блойеля, срывающая маску с «теории и практики морали в третьем рейхе». Книга эта, написанная на основе множества документов, воспоминаний, писем и архивных материалов НСДАП,{1} повествует лишь о том, что происходило в границах «третьего рейха», который многим его тогдашним жителям — такова была сила воздействия пропаганды Геббельса! — казался оазисом строгой морали, едва ли не монашеской дисциплины и гражданской нравственности.

Своей работой Блойель расправляется с этой легендой, показывая, что дурной пример шел сверху и заражал всю гитлеровскую партию — вплоть до последней ее ячейки. Пьянство, прелюбодеяние, фактическое многоженство гитлеровских функционеров, продажность и коррупция, сексуальная извращенность и иные аморальные действия были в порядке вещей и не подлежали никакому наказанию при условии рабски слепой преданности Гитлеру.

На все эти мерзости «своих людей» Гитлер смотрел сквозь пальцы и никому не позволял вмешиваться. Блойель приводит малоизвестное выступление Гитлера перед узким кругом самых близких ему сотрудников весной 1933 года (а стало быть, еще в период становления рейха), когда он обещал «дать Германии величие». Вот как он говорил, предсказывая, что с «буржуазной моралью» будет покончено:

«Когда мы превратим немцев в великую нацию, у нас будет право подумать также и о себе. Нам незачем подлаживаться к мещанским фантазиям о чести и репутации. Мы можем сказать этим господам, у которых были «хорошие детские», что будем открыто и с чистой совестью делать то, что они делали тайком и с нечистой совестью…»

И он сдержал свое слово. Блойель цитирует также высказывание Гиммлера, по утверждению которого Гитлер заявил ему, что после победоносной войны намерен официально ввести в «третьем рейхе» двоеженство. Такое право должно было сначала распространяться только на героев войны, а потом уже стать «поощрением для отличившихся на службе народу и государству». Для партийной элиты оно и так стало бы во многих случаях лишь узаконением фактически существовавшего двоеженства. Ни для кого не было секретом, что Гиммлер, скажем, имел две семьи и жил на два дома, как, впрочем, и Мартин Борман.

Частную жизнь гитлеровских бонз, говорит Блойель, можно сравнить лишь с историей печально знаменитого рода Борджиа. Когда критиковали разнузданный образ жизни колченогого Геббельса или закоренелого алкоголика Роберта Лея (руководителя так называемого трудового фронта), Гитлер отчитывал «доносчиков».

Мы еще не забыли тех лозунгов рейха, которые повергли Европу в недоумение: «Германская женщина не курит, не пьет и не красит губы. Германская женщина рожает детей и повинуется фюреру». Те, кто сочинял эти лицемерные лозунги, в своем кругу держались куда откровеннее. Стоит напомнить об этом, как это делает раскритикованный в ФРГ Блойель, если время изгоняет из человеческой памяти один за другим исторические факты. И естественным следствием такого морального разложения тогдашнего германского общества стали затем преступления «третьего рейха» против человечества.

Сущность Гитлера (и гитлеризма) тоже легче понять на фоне эпохи, в которую он дозревал как политик и политиканствовал как демагог. Тем не менее на Западе много еще пишут о загадке Гитлера и о неудачных попытках раскрыть ее. Не разгадал загадку Гитлера и бестселлер 1973 года — «Гитлер» Иоахима Феста, предыдущая книга которого «Облик третьего рейха» была благожелательно встречена критикой и читателями.

Этот объемистый том («Гитлер»), наверное, долго еще будет притягивать к себе внимание. Концепция книги по меньшей мере спорна, поскольку автор стремится средствами, которые не могут не вызвать протеста, очеловечить Гитлера, представив его политиком динамичным и прибегавшим к смелым, хотя и достойным, по мнению самого Феста, осуждения методам.

Конечно, можно со спокойной совестью отмахнуться от рассуждений Феста, раз уже весь мир, включая значительную часть немецкого народа, давно вынес Гитлеру обвинительный приговор. Нюрнбергский процесс и его обоснования, подписанные судьями, представлявшими четыре державы антигитлеровской коалиции времен войны, были, есть и останутся документом нашей эпохи, рисующим в истинном свете гитлеровские преступления и их политическую подоплеку.

Это вовсе не означает, что нам нет нужды стремиться к обобщенному толкованию проблемы, имя которой — Адольф Гитлер. Тут не нужны ни туманные умозаключения, ни мелочное перетряхивание истории его юношеских лет. Пришло время просто взглянуть на эту проблему «стеклом и оком» мудреца.{2} Прав был Эберхард Экель, историк из Штутгарта, когда в изданной в 1969 году книге «Взгляд Гитлера на мир» написал: «Бесстрастный портрет Гитлера обладает такой разоблачительной силой, что делает излишним бесконечное употребление уничижительных эпитетов».

Именно поэтому, работая над данной книгой, я стремился показать некоторые моменты на пути Гитлера к захвату власти и последствия того, к чему все это привело. Документы не терпят украшательства. Их достаточно всего лишь точно процитировать; Еще раз хочу вернуться к содержательной книге проф. Экеля, который на базе исследования различных элементов мировоззрения Гитлера и их взаимосвязей делает такой вывод: «…Никогда еще никакое иное мировоззрение своей примитивностью и жестокостью не превосходило и не превзойдет такого, которое заранее и без обиняков средством достижения цели провозгласило исключительно войну и убийство».

Эту истину ни один историк никогда не будет в состоянии опровергнуть, даже если не пожалеет 10 лет жизни и свыше 1000 страниц печатного текста, как Иоахим Фест.

«Майн кампф» Отто Штрассера

«Приходи к нам завтра обедать, познакомишься с генералом Людендорфом и Адольфом Гитлером… Мне очень нужно, чтобы ты был; это крайне важно».

Так в октябре 1920 года говорил по телефону Грегор Штрассер своему брату Отто. Оба они принадлежали к числу основателей НСДАП и помогли Гитлеру сделать политическую карьеру. Об этом телефонном звонке рассказал Отто Штрассер в своих воспоминаниях, выпущенных в апреле 1969 года во Франкфурте-на-Майне издательством «Гейне-Ферлаг» под претенциозным названием «Майн кампф» (имеется в виду борьба автора книги с Гитлером. — Ред.).

Отто Штрассер приглашение брата принял. «Мог ли молоденький прусский офицер отказаться от возможности встретиться за обеденным столом с Людендорфом, — пишет спустя без малого полвека Штрассер. — И какой же молодой человек был в состоянии не поддаться искушению лично познакомиться с Гитлером, который притягивал к себе молодежь?»

Немного уже осталось в живых тех, кто помнит юношеские годы и истоки политической карьеры Гитлера. Перелицовка его биографии по существу началась лишь после захвата нацистами власти. Отто Штрассер — как раз тот человек, кто отлично знал Гитлера. Будущий фюрер дружил с его братом Грегором Штрассером и часто бывал в доме их родителей в Баварии. С братьями Штрассерами Гитлер делился не только своими политическими заботами, но и личными переживаниями.

В отличие от Грегора, Отто Штрассер довольно-таки критически относился к Гитлеру и порвал с ним еще до 1933 года. В мае 1933 года Штрассеру пришлось бежать из Германии, обречь себя на долгие скитания. Будучи вождем так называемого черного фронта, оппозиционного крыла НСДАП, О. Штрассер в течение многих лет вел тайную войну против Гитлера. Она приобрела особый размах после убийства Эрнста Рема и Грегора Штрассера в «ночь длинных ножей» — 30 июня 1934 г. В самый канун войны Штрассер выпустил в Париже книгу «Гитлер и я», которая доставила немало хлопот фюреру. Годы эмиграции в Европе и Канаде (он вернулся в ФРГ лишь в 1955 г. — Лег.) Штрассер описал в томе «Изгнание» (Мюнхен, 1958 г.). По-настоящему же, как считает Штрассер, он свел счеты с Гитлером только теперь, в упоминавшейся уже книге «Майн кампф».

Новые воспоминания Штрассера имеют, разумеется, характер документа. Мемуары экс-президента сената бывшего свободного города Данцига (ныне Гданьска) Германа Раушнинга («Мои беседы с Гитлером») и книга Штрассера в историографии «третьего рейха» приобретают значение достоверного свидетельства: обе они рассказывают о том, что до сих пор либо совсем не было известно, либо не поддавалось объяснению, причем оба эти свидетельства — из первых рук.

Гитлер и Людендорф пообедали в доме Грегора Штрассера в Ландсхуте (Бавария), где Грегор держал аптеку. Последний не только обладал солидным состоянием, но и играл уже видную роль в политической жизни. Грегор возглавлял большую группу баварских милитаристов, у него был сильный штурмовой отряд.

Отто Штрассер так описывает момент встречи гостей в доме брата; Людендорф вошел в дверь с важным видом, а Гитлер вел себя, как лакей. Единственное, что уже тогда бросалось в глаза, — это его усики. За столом Гитлер молчал. Время от времени он прямо-таки с подобострастным раболепием поддакивал генералу: «Так точно, ваше превосходительство» или же «Правильно, ваше превосходительство». И всякий раз привставал, сгибаясь в смиренном поклоне. Он, правда, не пил тогда вина, но мясо ел. Только позже Гитлер стал кокетливо выставлять напоказ всей Германии свое вегетарианство.

За кофе выяснилось, что оба гостя пришли к Грегору Штрассеру просить, дабы он передал в их распоряжение свою частную армию. Когда Отто наивно поинтересовался, какова же программа НСДАП, Гитлер впервые взорвался и тотчас же потерял самообладание:

— Речь вовсе не идет о программе, речь идет о том, чтобы захватить власть. Программа — дело интеллигентов, а нас интересует только власть…

Гитлер так разнервничался, что Людендорфу едва удалось привести его в чувство. Грегор отдал им свой военный отряд и вступил в НСДАП. Гитлер теперь мог подумать и о путче. Штрассер вспоминает, что Гитлер не был создателем НСДАП, а вступил в одну крохотную организацию, бывшую ее зародышем, по приказу капитана Эрнста Рема. Это любопытная история, которая в июне 1934 года обернулась трагедией для Рема, ставшего к тому времени вождем штурмовых отрядов «коричневорубашечников» (Sturmabteilungen — SA). Рем всегда относился к Гитлеру свысока, не забывая о том, что в штабе VII округа рейхсвера тот был его осведомителем в политическом отделе.

Однажды Рем приказал Гитлеру пойти на собрание Германской рабочей партии (Deutsche Arbeiterpartei), которую возглавлял тогда некий Антон Дрекслер. Гитлер в своем рапорте констатировал: «Господин капитан, это порядочные люди, они антикоммунисты». Ответ Рема был таков: «Иди в эту партию и постарайся подчинить ее себе». Гитлер в точности выполнил приказ. Первые деньги на партию дал Рем; на добытые им деньги Гитлер купил маленькую газетенку «Фёлькишер беобахтер», которая выходила дважды в неделю. Таким образом, первые свои шаги Гитлер делал под неусыпным наблюдением Рема. И лишь неудавшийся мюнхенский путч 9 ноября 1923 г. и провал Гитлера изменили положение. Рему пришлось удрать из Германии, а Гитлер отправился в тюрьму в Ландсберг, где написал «Майн кампф» — программу немецкого фашизма.

Отто Штрассер рассказывает о закулисной стороне этого путча и трусливом поведении вождя «национальной революции». Когда баварская полиция открыла огонь, первым, кто бросился на землю, был Адольф Гитлер. Точно не известно, как долго он лежал, но факт остается фактом — потом никто не мог сказать, где он. Были убитые и раненые, многих арестовали, в том числе Людендорфа и Грегора Штрассера, а Гитлер прямо-таки растворился в воздухе. Спустя несколько дней его схватили в городишке Уффинг, где он отсиживался в усадьбе своего друга Ганфштенгля по кличке Путци, который в «третьем рейхе» стал руководителем службы печати Гитлера.

На суде, рассматривавшем дело Гитлера и его людей, произошел окончательный разрыв между Гитлером, и Людендорфом. Старый генерал не мог простить Гитлеру его трусости и обиделся на баварский суд, который освободил его, единственного участника похода на Мюнхен, от наказания и признал невиновным. «Я не заслужил такого к себе отношения», — заявил Людендорф. Адольф Гитлер получил пять лет тюрьмы, но спустя год его выпустили.

И сам процесс, и пребывание в тюрьме, вспоминает Отто Штрассер, были откровенным фарсом. В Ландсберге заключенные жили, как в гостинице: кто имел по одной, а кто и по две комнаты. Они принимали тут своих друзей, пили, играли в карты и заказывали в соседнем ресторане изысканные кушанья. Жители первого этажа были бы совсем довольны своей судьбой, продолжает Штрассер, если бы не «этот господин со второго этажа», который болтал без умолку. Тем «господином со второго этажа» оказался Гитлер. Как заткнуть ему рот? И тут Грегору Штрассеру, который тоже сидел там, пришла в голову мысль: а может, уговорить его писать мемуары? С большой осторожностью Гитлеру намекнули на такую возможность. Рыба попалась на крючок. И с того момента «господа с первого этажа могли спокойно играть в карты и пить».

В июле 1924 года Гитлер начал диктовать Рудольфу Гессу свои воспоминания. То был монолог пустомели. А по сути дела мешанина из всех шовинистических, маниакальных и антисемитских взглядов: все это Гитлер либо почерпнул из книг, либо они застряли в его голове в военные и послевоенные годы. «Если верить пастору Бернарду Штемпфле, который дважды просматривал рукопись «Майн кампф», только одна глава в этой книге избежала серьезных переделок и вмешательства правщика — глава о пропаганде… — пишет Штрассер. — Этот священник, издатель газеты «Мисбахер анцайгер», несколько месяцев потратил на приведение в порядок бессвязных мыслей Гитлера и редактуру его чудовищного стиля. Гитлер так и нe простил Штемпфле того, что, выправляя рукопись, тот познал умственное убожество ее автора. Он приказал расстрелять пастора ночью 30 июня 1934 года».

20 декабря 1924 г. Гитлера выпустили из тюрьмы. И, едва выйдя на свободу, он во всеуслышание признал: «Мюнхенский путч был серьезной ошибкой». Этого признания, пишет О. Штрассер, не простили ему многие его приятели. Но, когда он пришел к власти, возвеличивание путча и жертв тех дней приобрело окраску и звучание германских саг. А сам Гитлер был окружен ореолом рыцаря с Валгаллы.

Положение в партии изменилось. Братья Штрассеры завладели «наследством» Гитлера и в его отсутствие повели партию иным, чем прежде, курсом. Основное внимание партия, которая действовала под другим названием (НСДАП была запрещена), теперь сосредоточила на Рейнской области. Речь шла о привлечении рабочих. Новая партия Штрассеров столкнулась здесь с серьезным конкурентом. Это был маленький, незаметный хромоножка, обладавший немалым талантом красноречия и огромной силой убеждения. Как представитель Германской народной партии (Deutsche Volkspartei) он боролся против НСДАП. Звали его д-р Иозеф Геббельс. Грегор Штрассер решил перетянуть Геббельса к себе. Поскольку он подыскивал способного редактора для выпуска пресс-бюллетеня (выходившего два раза в месяц издания «Национальсоциалистише хефте»), Штрассер предложил Геббельсу это место, пообещав, всего 200 марок в месяц, Геббельс, не мешкая, предложение принял, так как от своей партии не получил ни гроша. Это было не первое его предательство.

Когда Геббельс возглавил редакцию бюллетеня «НС-Брифе» в городе Эльберфельде (Рейнская область) и стал секретарем Грегора Штрассера, на сцене появился вышедший из тюрьмы Гитлер. Штрассеры предчувствовали, что не избежать конфронтации между баварским и северогерманским центрами запрещенной НСДАП. На первой же встрече в Мюнхене Гитлер бросил Штрассерам перчатку.

22 ноября 1926 г. Штрассеры созвали в Ганновере совещание руководителей северного крыла партии. Среди собравшихся гауляйтеров (главарей партийных округов. — Ред.) только Роберт Лей, впоследствии руководитель германского «трудового фронта», был слепо предан Гитлеру. Совещание приняло новую программу, отличавшуюся от 25 пунктов Гитлера 1920 года.{3} Всю партийную печать решили перевести под контроль Штрассеров.

Когда Лей и прибывший из Мюнхена посланец Гитлера Готфрид Федер выступили с протестом против этого решения, большинство гауляйтеров, в частности Лозе, Кох, Кауфман, Клаггес, Гильденбрандт, Гольц и Руст, закричали: «Мы не признаем никакого папы! Решает большинство — и точка». Тут стоит отметить, что, за исключением Штрассеров, все «антипаписты» сделали в «третьем рейхе» блестящую карьеру.

Самым ревностным противником Гитлера в ту пору был Геббельс. Когда Федер стал упорно защищать позиции Гитлера, а в зале начался страшный шум, маленький Геббельс выскочил на середину комнаты, требуя выгнать с собрания «этого идиота Федера». Потом он поднялся на трибуну и торжественно провозгласил:

«В сложившейся ситуации я вношу предложение исключить из НСДАП мелкого буржуа Адольфа Гитлера!» Но точно так же, как он изменял своей старой партии, переметнувшись к Грегору Штрассеру, Геббельс вскоре изменил тому же штрассеру, взяв сторону Гитлера. А Гиммлер, долголетний адъютант Грегора Штрассера, был тем человеком, который по указанию Гитлера приказал застрелить своего благодетеля той памятной «варфоломеевской ночью» 30 июня 1934 г.

После «бунта» Севера и предложения Геббельса об исключении Гитлера из партии дело дошло до решающего сражения в Бамберге. Вот как описал это, вернувшись в Берлин, Грегор Штрассер (февраль 1926 г.):

«Гитлер прибыл на встречу в Бамберг в солидной компании. Его сопровождали Эссер, Штрайхер и Макс Аманн (фельдфебель Гитлера армейских времен), а также три автомобиля со штурмовиками. Из Берлина были лишь мы с Геббельсом. Ах, этот Геббельс! И зачем я только взял его с собой. Да еще заплатил за билет! Гитлер сразу же набросился на нас и назвал конференцию в Ганновере незаконной, а нашу программу — предательской. Он, кстати, под бурные рукоплескания своих сторонников театрально разорвал ее. Зал его поддержал. Нас было только двое. А Геббельс, которому предстояло зачитать нашу ганноверскую программу, оказался изменником. В жизни не встречал я более подлой твари. Только ой увидел, что настроение в зале меняется в пользу Гитлера, как сразу же вскочил и с пафосом заорал: «Господин Гитлер, вы меня убедили. Мы все сделали неправильно». Его встретили громкими криками «браво». И тогда Геббельс ринулся с места в карьер, заорав, обращаясь ко мне: «Господин Гитлер прав, и нет ничего постыдного признаться в собственных ошибках. Я присоединяюсь к господину Гитлеру»…»

«Бамбергский изменник», как позднее окрестил Геббельса Грегор Штрассер, в награду за свой поступок в августе 1926 года был назначен гауляйтером Берлина. Вот так и началась под крылышком Гитлера блестящая карьера Геббельса. С тех пор уже не только Гитлер, но и «великий пустомеля» тоже стал тайным врагом Штрассеров. Геббельс, впрочем, любил выставлять свой цинизм напоказ. Как вспоминает Отто Штрассер, перед каждым докладом или выступлением он интересовался у организаторов, что за публика будет в зале: «Какую же пластинку ставить сегодня — национальную, социальную или сентиментальную? Все они у меня в голове, главное — выбрать подходящую».

Свои речи он готовил очень тщательно. Его экономке в берлинской квартире пришлось раздобыть большое стоячее зеркало. Часами отрабатывал перед ним Геббельс каждый жест, выражение лица, даже движение тела. Рукописи его были испещрены разного рода пометками вроде: «ожидаемые аплодисменты» или «пауза на аплодисменты». И Геббельс редко ошибался, замечает Штрассер. Геббельс первым ввел в Берлине огромные цветные плакаты, оповещающие о его выступлениях, и прибегал ко всевозможным трюкам, чтобы привлечь публику. Как-то он приказал расклеить плакаты, извещавшие о митинге, снабдив их таким заголовком: «Император из Америки выступит сегодня в Берлине в… часов». Как выяснялось из следующего плаката, это были первые слова из доклада Геббельса, посвященного обсуждавшемуся тогда плану Янга относительно репараций Германии. Зал оказался переполненным.

Штрассер рассказывает, что о Гитлере часто говорили, будто его взгляд гипнотизирует, а красноречие производит неотразимое впечатление. Так утверждали люди» искавшие объяснений или оправданий тому, что поддавались влиянию фюрера. Но, как считает Отто Штрассер, «это именно Геббельс обладал поистине демонической силой убеждения и способностью гипнотизировать. Гитлер ничем подобным вовсе не отличался».

Для тех, кто близко знал Гитлера, привык к нему, к тому, как он вел себя, он в лучшем случае казался эксцентричным. Мать Штрассеров называла его «дешевым актеришкой», а жена Грегора Штрассера — занудой. Волшебником, рассказывает Отто Штрассер, был Геббельс, а не Гитлер. Без Геббельса Гитлер не сумел бы в критические месяцы 1932–1933 годов свалить Веймарскую республику. А без всего штаба своих сотрудников Гитлер так бы и остался провинциальной знаменитостью. Его шутовские выходки не имели бы успеха, если бы в нужный момент он не получил моральной и финансовой поддержки от своих прежних противников: крупных финансистов и генералитета.

В кризисные дни, после поражения на выборах в ноябре 1932 года, когда кассы НСДАП оказались пусты, а Гитлер угрожал самоубийством, когда Грегору Штрассеру предложили войти в правительство генерала Курта фон Шлейхера, а партия едва не раскололась, не гауляйтеры и не CA помогли Гитлеру выбраться из кризиса, а финансист Яльмар Шахт и рейнский магнат Фриц Тиссен. Для Грегора Штрассера Гитлер стал тогда «прислужником капитализма».

В борьбе против Штрассеров Гитлер прибегнул к старому испытанному методу — столкнуть лбами противников, даже если они и братья. Он передал Грегору руководство организационными вопросами в партии, а Отто предложил продать ему (Гитлеру) его берлинскую газету «Арбайтер цайтунг», которая успешно конкурировала с изданиями Геббельса. На специальном совещании в Мюнхене Гитлер зашел так далеко, что хотел попросту подкупить Отто Штрассера, лишь бы только он отдал ему газету в Берлине. Когда в разгар бурной ссоры Отто Штрассер крикнул: «Тут-то вы, господин Гитлер, ошибаетесь», тот проревел диким голосом: «Адольф Гитлер не ошибается никогда! Каждое мое слово принадлежит истории». Приступом смеха, который Отто Штрассер не смог сдержать, он сам подписал себе смертный приговор. Гитлер таких вещей не прощал: людей, которые лезли на рожон, как правило, настигала пуля наемного убийцы.

В те дни, когда Гитлер сцепился со Штрассерами, ему был нанесен куда более тяжелый удар в личном плане. В сентябре 1931 года, за месяц до съезда правых и милитаристских сил в Бад-Гарцбурге, на котором Гитлер, Шахт, Альфред Гугенберг и фон Сект заключили союз, из Мюнхена пришло известие, что в частной квартире Гитлера найдена застреленной его племянница Гели (Ангелика) Раубаль. Поговаривали о самоубийстве, намекали на убийство. В партийных же кругах давно уже шептались о странном отношении дядюшки Адольфа к племяннице Гели.

Личная жизнь Гитлера всегда была окружена тайной.

Только немногие знали, что супруга владельца фабрики, где делали рояли, перезрелая фрау Бехштейн, постоянно приходила к Гитлеру домой, а потом даже навещала его, когда он сидел в тюрьме в Ландсберге. Всякого рода слухи о том, что творилось в мюнхенской квартире Гитлера, стали распространяться тотчас же, как там вдруг поселилась его племянница. Точно так же мало кто в Германии знал о Еве Браун. Для народа Гитлер был воплощением чистоты и личного самоотречения, что оказало свое воздействие на гитлеровских святош в «третьем рейхе».

Вот что писал в связи со смертью Гели Раубаль Отта Штрассер, который дружил с племянницей Гитлера и из-за которого фюрер даже устраивал маленькой Гели сцены ревности:

«После этой трагедии Гитлер вел себя, как помешанный. Носился с мыслью о самоубийстве. Я не думал, что это всерьез, ибо Гитлер слишком часто, по любому поводу впадал в ярость, грозил самоубийством. Но на сей раз дело принимало иной оборот. Мы узнали, что баварский прокурор приказал начать следствие по делу об убийстве. Вскоре, правда, дело увязло в бумагах, и до конца все так и не выяснилось. Одно было только несомненным: Грегор в течение нескольких дней и ночей не выходил из квартиры Гитлера, стараясь совершенно подавленного фюрера отговорить от мысли о самоубийстве…»

По словам Гели, с которой Отто Штрассер часто виделся, Гитлер преследовал девятнадцатилетнюю девушку своей любовью и ревностью. Он не выпускал ее из дому, нередко держал одну взаперти. Причиной одной из сцен ревности, которую устроил Гитлер в 1928 году, в дни мюнхенского карнавала, был Отто Штрассер. Последний приехал из Берлина и, пригласив Гели на карнавальный бал, заказал столик в зале Немецкого театра. Вечером неожиданно позвонил Гитлер и закатил Отто Штрассеру грандиозный скандал из-за того, что тот собирается с его племянницей на бал. «Этот номер не пройдет, — кричал Гитлер, — я посадил ее под домашний арест. Прошу не искать ее общества». На следующий день Гели тайком выбралась из дому и встретилась с Отто Штрассером в Английском саду. Девушка произвела на него тягостное впечатление. Заливаясь слезами, поведала она о том, как мучительно жить в доме Гитлера и, с трудом преодолев отвращение и стыд, рассказала об извращенны «проявлениях любви дядюшки. «Потому я не думаю, — заключает Штрассер, — чтобы Гели покончила с собой. Восемь лет спустя мое мнение подтвердил бежавший от Гитлера главный редактор «Остеррейхише пост», а также монах, отец Пант, который был духовником Гели Раубаль. Вот почему, как признался отец Пант, он и похоронил Гели в освещенной земле».

О том, что творилось в доме Гитлера, знал еще один человек. Это был шофер Гитлера и личный его охранник Эмиль Морис. Однажды Гитлер увидел, как Морис пристает к Гели. Понятно, разразился скандал. Гели подслушала под дверьми, как они грозили друг другу:

— С этой минуты я запрещаю тебе появляться на пороге моего дома, — кричал Гитлер.

— Если ты меня выбросишь, я сразу же пойду во «Франкфуртер цайтунг» и расскажу все, что знаю.

Шантаж произвел должное впечатление. Эмиль получил 20 тыс. марок и купил себе часовой магазин. Он, видно, многое еще знал о Гитлере, раз уж тот и впоследствии не раз брал его с собой, когда затевалось какое-нибудь грязное дело. Это Эмиль Морис ворвался вместе с Гитлером в комнату спящего Эрнста Рема в гостинице «Хаузельбауэр» в городе Виссе, чтобы арестовать его и уничтожить. Тотчас после этого Эмиль Морис застрелил руководителя вроцлавских штурмовиков Эдмунда Хайнеса, когда тот выхватил пистолет и направил его на Гитлера. Затем след Мориса затерялся. Он, видимо, кончил так же, как и многие другие наемные убийцы и палачи, которые слишком много знали.

В письме к брату Грегор Штрассер так описал своего адъютанта в батальоне штурмовиков «Нидербайерн»:

Теперь о Гиммлере. «Что за поразительный тип! Из семьи ревностных католиков… Внешне напоминает изголодавшуюся мышь. Прилежен, уверяю тебя, сверхприлежен. Профессии никакой, зато есть мотоцикл. Льнет ко всему, что только имеет хоть немного общего с армией. Не знаю, зачем это ему. Говорит, что он был в юнкерском училище, и это соответствует истине. Но на фронт он уже не успел попасть. Вот, наверное, откуда у него комплекс, который он пытается заглушить удвоенной энергией на занятиях в поле».

Так охарактеризовал Грегор Штрассер Генриха Гиммлера, который выдавал себя за сельского учителя и разводил кур на собственной птицеферме. Этот несостоявшийся милитарист не хотел расставаться с мундиром.

НСДАП предоставила ему такую возможность. Но он долго не мог пробиться в верхи партии. Тщетно он добивался мандата депутата рейхстага или хотя бы земельного парламента.

Всякому терпению когда-нибудь приходит конец. Поскольку Гиммлер не мог ужиться со штурмовиками, которых презирал, он предложил создать нечто вроде партийной жандармерии — охранные команды (Sturmstaffeln— SS). Все в партийном руководстве, кроме Гитлера, были против этого. Гитлер сразу же оценил значение СС: идея взять под контроль CA и его руководство пришлась ему по вкусу. В январе 1929 года Гиммлер стал шефом СС. И удержал за собой этот пост до последних дней «третьего рейха».

В те самые дни Гиммлер как-то навестил Отто Штрассера. Они были хорошо знакомы еще с тех времен, когда Гиммлер состоял адъютантом и секретарем Грегора. Отто не раз вступался за Гиммлера, просил за него у брата. Вот Гиммлер и захотел отблагодарить своего благодетеля, без лишних слов предложив Отто возглавить СС в северной Германии и стать его, Гиммлера, заместителем в СС. Зная о плохих отношениях Отто Штрассера с Геббельсом, Гиммлер дал ему. понять, что Отто сможет теперь держать того в узде. «СС в будущем превратится в прекрасное военное соединение, — утверждал Гиммлер, — в отборную кадровую часть, беззаветно преданную фюреру. Он сможет на нас положиться. Наша честь — это верность («Unsere Ehre hei?t Treue». — Лег.). Этот лозунг придумал я. Ну разве не здорово?»

Гиммлер уже в 1929 году видел себя во главе «черной армии». «СС станет монашеским орденом, который даст обет верности фюреру. Поверь, — воскликнул он, обращаясь к Штрассеру, — для него я все сделаю. Если Гитлер прикажет мне застрелить мою родную мать, я сделаю это и буду горд оказанным мне доверием».

Штрассер не вступил в СС, поскольку хорошо знал, на что способны люди типа Гиммлера. Отказался он и занять должность руководителя пресс-службы НСДАП — взамен от него потребовали примириться с Гитлером и прекратить кампанию в печати против «коричневого дома» в Мюнхене.{4}

21 мая 1930 г. Гитлер приехал в Берлин, чтобы в разговоре с мятежником Штрассером поставить все точки над «и». Дело приняло крутой оборот: либо мир и должность в мюнхенской партийной организации, либо исключение из партии. Но Отто Штрассер не соглашался с политикой Гитлера по отношению к крупному капиталу. Он требовал не только национальной, но и социальной революции. Принятие в партию и введение в штаб CA императорского сына Августа-Вильгельма («Ауви») и других аристократов (особенно в СС) не отвечало плебейским вкусам штурмовиков. Отто Штрассер и его сторонники выдвинули лозунг: «Социалисты покидают НСДАП». Даже если сделать скидку на левую фразеологию, которой так увлекались национал-социалисты в веймарский период в своей социальной демагогии, флирт Гитлера с рейнскими магнатами и императорской камарильей должен был произвести отталкивающее впечатление на некоторых руководителей НСДАП. К ним принадлежал и Отто Штрассер.

Грегор Штрассер не пошел по стопам своего брата и остался в НСДАП. Он даже помог Гитлеру ликвидировать группу газет, издававшихся оппозицией из лагеря Отто Штрассера. Отто Очутился на мели и буквально без средств к существованию. Обстоятельства сложились так, что у него появились новые сторонники. Весной 1931 года взбунтовались берлинские отряды CA, которыми командовал капитан Штеннес, отказавшийся подчиняться Гитлеру. Вскоре Штеннес взял под контроль все дома партии в северной Германии. Геббельс удрал в Мюнхен. Но Штеннес, как пишет Отто Штрассер, был всего лишь офицером и не более того. Он ничего не понимал ни в политике, ни в революции. Когда веймарская полиция по указанию Гитлера окружила занятые мятежниками Штеннеса здания, исход бунта был предрешен. Геббельс под охраной берлинской полиции вновь завладел не только помещением, но и газетой «Ангрифф», редактором которой должен был стать Отто Штрассер. Штеннес покинул Германию. Со Штрассером осталась группа штурмовиков из Данцига (Гданьск) под командованием Бруно Фрике. «Черный фронт» Штрассера обзавелся собственными вооруженными силами. С тех пор «коричневые» и «черные» затевали драки на улицах веймарской Германии.

Разумеется, борьба была неравной, особенно в период, предвещавший Гитлеру победу. Подле Гиммлера и Геббельса появился Герман Геринг, который после провала ноябрьского путча 1923 года бежал в Швецию, где какое-то время лечился от последствий морфинизма. Штрассеры и Рем Гитлеру больше не были нужны. Когда делят добычу, часть гангстеров обычно гибнет.

Так случилось и с верхушкой НСДАП, когда фон Папен и Гинденбург согласились назначить Гитлера канцлером. Поскольку добычи на всех не хватило, надо было отделаться от неудобных и чересчур принципиальных сотоварищей. Гитлер чужд всяких сантиментов, а Геринг и Гиммлер, контролируя гестапо и СС, никогда не страдали от угрызений совести.

Прежде всего решили избавиться от Грегора Штрассера. Он был слишком влиятелен и популярен в партии, менее других оппортунист, что не оставляло надежды перетянуть его на свою сторону. Лишить его постов и влияния в НСДАП представлялось делом тем более легким, что в период, когда руководство партии переживало кризис, Грегор Штрассер согласился вести переговоры с генералом Шлейхером о коалиции. Спасение для партии он видел во вхождении в «кабинет баронов». Гитлер хотел сесть в канцлерское кресло. Грегор Штрассер дал согласие на пост вице-канцлера. И это его погубило. С помощью Геринга и Геббельса Гитлер заклеймил Грегора Штрассера как предателя и лишил его всех чинов и постов. И это несмотря на то, что раньше было точно обговорено: Грегор Штрассер до следующих выборов останется в коалиционном правительстве, а Гитлер будет руководить партией.

Отто Штрассер уверяет, что его брату ножку подставил Геббельс, который не первый год носился с мыслью отомстить Грегору за давние оскорбления. Он так никогда и не простил Грегору, что тот публично обозвал его «бамбергским изменником», хромым карликом и сверхлгуном. Геббельс так настойчиво потчевал Гитлера выдумками о предательстве Грегора Штрассера, что фюрер в конце концов поверил слухам, будто бы Штрассер провел его, якобы добившись от Гинденбурга обещания предоставить в будущем пост канцлера ему, Грегору.

В своих воспоминаниях Отто Штрассер приводит рассказ брата о заседании руководства НСДАП. В повестке дня стоял доклад Гитлера и предложение об исключении Грегора Штрассера из партии. 8 декабря 1932 г. состоялось решающее разбирательство дела. Заявление Геббельса и показания фон Папена стали главными доводами измены Штрассера.

«Вы меня обманули, — кричал Гитлер, — сообщив, будто Гинденбург не хочет доверить мне пост канцлера. Это вы не хотите, чтобы я стал рейхсканцлером». То и дело впадая в ярость и разражаясь истерическими рыданиями, Гитлер создал в зале такую атмосферу, что Грегор Штрассер, всеми покинутый, встал и, не попрощавшись, вышел вон. Человек, который пожертвовал Гитлеру состояние и помог своими связями, который плечом к плечу с ним проделал поход на Мюнхен, спас его от самоубийства и, вопреки советам родного брата, остался ему верным и преданным, — этот человек для Гитлера перестал существовать.

Геббельс записал в дневнике после этого заседания: «Штрассер — мертвая душа». Менее чем через два года Гитлер приказал его расстрелять. После смерти Грегора Штрассера Гитлер уже никого в партии не опасался.

О том, как погиб Грегор Штрассер во время ликвидации так называемого путча Рема, есть множество версий. Одну из них приводит Отто Штрассер:

«О последних часах брата я знаю от одного высшего офицера CA, который служил в штабе СС в Берлине и спустя несколько недель бежал за границу. Вот его рассказ: «Вашего брата арестовали днем 30 июня и посадили в камеру № 16. Всех удивило его появление, его встретили с уважением. Никто не знал, за что ваш брат арестован. Грегор был очень спокоен и производил впечатление человека, который уже распрощался с жизнью. Вскоре он попросил кофе и сигарет. Затем лег на нары, стоявшие справа от двери. Около 16.30 пришли два высших чина СС — думаю, это были Гейдрих и Эйке{5} — в сопровождении двух унтер-офицеров и остановились у камеры № 16, где находился ваш брат. Вытащили пистолеты и через глазок выстрелили в ничего не подозревавшего узника. Раненый, он вскочил с нар и попытался укрыться в противоположном углу камеры, куда пули не могли достать. Вдруг дверь распахнулась и затрещали выстрелы». Убийцы стремительно исчезли, оставив тело убитого на полу».

В эти дни Отто Штрассер был уже в эмиграции. Он руководил из-за границы деятельностью «черного фронта», имея в своем распоряжении радиостанцию и несколько газет, издававшихся в Вене, Праге и Париже. Его трижды пытались убить или хотя бы схватить и увезти в Германию. Когда Гитлер напал на Польшу, Штрассер бежал в Португалию, а затем со многими приключениями добрался, наконец, до Канады, где, однако, политической деятельностью ему заниматься не позволили. В мае 1955 года он вернулся в ФРГ и посвятил себя публицистике и истории. Его попытки воссоздать политическую партию, выступающую за так называемый вооруженный нейтралитет Германии, ни к чему не привели.

Тогдашние политические взгляды Отто Штрассера, как и его полемика с Гитлером, сегодня не вызывают особого интереса. Оба Штрассера были национал-социалистами, остались ими до конца, хотя расходились в том, что касалось методов деятельности и форм соглашений с крупным капиталом. Воспоминания Отто Штрассера любопытны с другой точки зрения: они показывают путь, которым Адольф Гитлер шел к диктатуре. Путь, который с начала и до самого конца был вымощен ложью, изменой и трупами. Как непосредственный свидетель этих событий, Отто Штрассер знал немало. Вот почему его воспоминания о том, что происходило полвека назад, представляют сегодня историческую ценность.

С Гитлером к власти

Из тех, кто знал, как начиналась политическая карьера Гитлера в Мюнхене, в живых осталось только трое. Каждому из них перевалило за восемьдесят. Двое живут в Баварии, а третий пребывает в тюрьме Шпандау, в Западном Берлине.

Отто Штрассер познакомился с Гитлером в доме своего брата Грегора еще в 1920 году, а порвал с ним в 1931 году. Созданный братьями Штрассерами «черный фронт» доставил немало хлопот «коричневому» фашизму. Отто Штрассер вскоре бежал за границу, затем добрался до Канады и только после войны, при Аденауэре, вернулся в Баварию. Мемуары Отто, как мы помним, относятся, однако, к весьма непродолжительному периоду его тесного сотрудничества с Гитлером. За «измену» жизнью заплатил брат Штрассера Грегор, который слишком много знал о личной жизни Гитлера, чтобы тот позволил ему пережить себя.

В ту же самую ночь убили еще двоих, знавших больше, чем нужно. Генерала Курта фон Бредова застрелили, ибо он знал, что Гитлер вовсе не получал железного креста в годы первой мировой войны. То был подлог, совершенный по указанию Гитлера его давним фельдфебелем Максом Аманном, который после войны входил в узкий круг приближенных фюрера. Точно так же пуля наемного убийцы настигла экс-канцлера и политического руководителя рейхсвера генерала Курта фон Шлейхера, ибо он был свидетелем тех унижений, которые испытал Гитлер в доме президента Гинденбурга. Это там он услышал об «австрийском ефрейторе, которого хозяин дома больше не хочет видеть у себя». Весь Берлин потешался тогда над Гитлером.

Материалы Нюрнбергского процесса и сотни опубликованных после войны книг, воспоминаний, диссертаций, а также иных работ в той или иной степени осветили закулисную историю «третьего рейха» и его фюрера. Но вот истоки карьеры Гитлера все еще остаются притягивающей к себе внимание темой, ибо Гитлер уничтожил множество документов, а также живых свидетелей того периода. Кое-кто погиб во время похода на Мюнхен (1923 г.) либо же бесследно исчез вроде шофера Гитлера Эмиля Мориса, Ульриха Графа или Кристиана Весера — головорезов из личной охраны фюрера.

Но есть еще один свидетель тогдашних событий — д-р Эрнст Ганфштенгль, Путци, сын известного состоятельного мюнхенского антиквара и американки, натурализовавшейся в Германии. Его мемуары, опубликованные в 1970 году в Мюнхене, «Между Белым и коричневым домом» — по существу единственный достоверный документ, написанный человеком, который не только дружил с Гитлером с 1921 года, но и предоставлял ему свой кров, помогал деньгами (стоит заметить, что Путци дал в долг НСДАП в 1922 году тысячу долларов на покупку оборудования для типографии «Фёлькишер бебахтер») и ввел Гитлера в мюнхенские салоны.

Ганфштенгль пережил «третий рейх» только потому, что в 1937 году, поскандалив с Гитлером и Геббельсом, удрал в Швейцарию, а затем перебрался в Лондон. Ему удалось также спасти своего сына Эгона, некогда баловня Гитлера. Поскольку студенческие годы Путци провел в Гарвардском университете в Соединенных Штатах, а во время первой мировой войны оставался в Америке, руководя в Нью-Йорке филиалом антикварной фирмы отца, он обзавелся там множеством связей и знакомств, которые пригодились ему в годы второй мировой войны. Сын его служил в американской армии и воевал против японцев на Тихом океане. Старший Ганфштенгль, давний приятель Рузвельта по университету и клубу, выйдя из лагеря для интернированных граждан Германии в Англии, был зачислен в штат Белого дома в качестве советника пресс-службы по германским делам. Это единственный в своем роде человек, который может сегодня утверждать, что он руководил пресс-службой Гитлера и работал экспертом по делам печати у Рузвельта.

Пробыв в Соединенных Штатах в первый раз 10 лет, Ганфштенгль вернулся в Германию в июле 1921 года. С женой и годовалым сыном он обосновался в родном Мюнхене.

Ганфштенгль не очень-то хорошо представлял себе, что же ему теперь делать. Инфляция разорила фирму отца, а семейство не торопилось поделить оставшуюся часть состояния. Путци считали больше американцем, чем баварцем. Двухметровый гигант, голубоглазый брюнет, напоминающий ирландца, говорящий по-английски лучше, чем по-немецки, всегда одевающийся по заграничной моде, — в Баварии он не мог рассчитывать на многое. К нему относились, как к чужаку. И кто знает, как бы сложилась его жизнь, если бы не случай.

Он как раз сидел над исследованием о баварском короле Людовике II, тратившем баснословные средства на возведение сказочных дворцов, когда ему позвонили из Берлина. Это был его давний приятель по Гарварду, в то время советник посольства США в германской столице Уоррен Роббинс. Американец попросил Путци помочь приезжающему в Мюнхен заместителю военного атташе посольства капитану Трумэну Смиту и представить его военным чинам Баварии, прежде всего генералу Эриху Людендорфу. Хэнфи (так его прозвали в Гарварде) согласился. Свой человек в Мюнхене, Ганфштенгль пустил в ход все связи. Капитан Трумэн Смит, который не скрывал, что работает на военную разведку, встретился кое с кем из видных баварских деятелей: с наследником баварского трона Рупрехтом Виттельсбахом, генералом Людендорфом, Густавом фон Каром — впоследствии правителем Баварии, дипломатом графом Гуго Лерхенфельдом, многими журналистами и политиками.

На прощанье, поблагодарив Хэнфи за помощь, Трумэн Смит высказал следующие соображения:

— Все эти серьезные господа ни к черту. Они ничего не смыслят, и у них нет никакого понятия о том, что делать дальше. Только один меня заинтриговал. Уверяю вас, это тот еще фрукт! Он знает, чего хочет, и за ним будущее. Может, еще не сейчас, но, пожалуй, время его не за горами. Жаль, что я не могу задержаться, он пригласил меня на свой доклад в пивной «Киндлькеллер». У меня к вам просьба. Послушайте его и тотчас же дайте мне знать…

— А что это за человек, капитан? — спросил разжигаемый любопытством Путци.

— Его зовут Адольф Гитлер…

— Гитлер? Вы, видимо, спутали. Вы наверняка имеете в виду Гильперта, доверенного человека Гугенберга?

— Ничего подобного, Ганфштенгль, я знаю, о ком говорю. Этого парня зовут Адольф Гитлер, и меня удивляет, что вы о нем еще ничего не слыхали. Повсюду полно его плакатов.

— Ах да, я уже где-то встречал эту фамилию. Она появляется на плакатах той партии, которая не пускает на свои собрания евреев…

— Сходите в «Киндлькеллер», увидите, какой он оратор. У этого человека талант, и он знает, как разговаривать с немцами!

Когда вечером Ганфштенгль распрощался на вокзале с Трумэном Смитом, к нему подошел какой-то человек и представился: Альфред Розенберг. Как руководитель пресс-службы Гитлера, он официально пригласил его на митинг. Это было ноябрьским вечером 1921 года. Путци не скрывает, что оратор очаровал его националистической демагогией, мимикой и переливами голоса. После митинга Ганфштенгль подошел к Гитлеру со словами признательности. Гитлер оживился, узнав, что слышит эти слова от друга Трумэна Смита, замечает в своих воспоминаниях Путци.

Так завязалось знакомство Ганфштенгля с Адольфом Гитлером, знакомство, которому покровительствовал американский военный атташе в Берлине. Шапочное поначалу, оно переросло затем в дружбу временами весьма интимного свойства. В ту пору Ганфштенгль нравился Гитлеру. Богатая семья, красивая жена, гостеприимный дом в Мюнхене и усадьба в Уффинге, одним словом, он принадлежал к людям, хорошо устроившимся в жизни, тогда как Гитлер вынужден был снимать квартиру и не мог выбраться из нужды. У него был единственный темно-синий выходной костюм и старая фетровая шляпа, сползавшая на уши. Для Гитлера такое знакомство значило многое, с его помощью он проник и в другие модные гостиные. Тут он пользовался особым расположением у дам почтенного возраста, которые не скрывали своих материнских чувств к этому «господину с чубчиком».

Фрау Брукман, жена влиятельного издателя, и фрау Бехштейн, жена владельца фабрики, выпускавшей рояли, очень симпатизировали Гитлеру и ссужали его деньгами. Так что вождь НСДАП, днем окружавший себя, по выражению Путци, всякими подозрительными личностями, у многих из которых было уголовное прошлое, вечера проводил в гостиных крупной буржуазии, где его принимали с большой сердечностью.

Гитлер, с трудом скрывавший свой комплекс неполноценности и старавшийся отыграться всякого рода экстравагантными чудачествами, здесь вел себя, как примерный ученик. Его отношение к женщинам приобретало порой прямо-таки карикатурный характер. Нередко после ужина в доме какого-нибудь плутократа Гитлер вдруг падал на колени перед хозяйкой и признавался ей в любви. Путци вспоминает, что дважды заставал Гитлера в подобной позе перед своей женой и притворялся, что ничего не замечает. Поймать Гитлера с поличным было делом небезопасным.

Интимная жизнь Гитлера — сплошная загадка. Путци рассказывает, что Геббельс, который был первостатейным сводником, тщетно прибегал ко всевозможным уловкам, чтобы подсунуть Гитлеру любовницу. После свиданий с фюрером женщины бывали разочарованы и на вопрос Ганфштенгля, как прошла встреча, делали выразительное лицо и пожимали плечами. Более же всех переживала, по словам Путци, англичанка Юнити Митфорд (ее сестра Диана была женой вождя английских фашистов Освальда Мосли), фанатичная почитательница фюрера, принимавшая участие во всех съездах НСДАП. Она внушила себе, что станет женой Гитлера, и делала все возможное, чтобы достичь своей цели. Но и она в конце концов отступилась.

Одно время, казалось, Гитлер боготворил Магду Геббельс. Но это была всего лишь игра. Ганфштенгль утверждает, что и роман с Евой Браун, с которой Гитлер познакомился через своего личного фотографа Генриха Гоффмана (Ева работала у него лаборанткой), — мистификация. Свадьба с нею перед самоубийством была задумана «для вечности». Ева Браун, по мнению Ганфштенгля, — несчастная женщина, которую Гитлер держал в заточении в различных своих замках и виллах. В минуту отчаяния и одиночества она как-то призналась Путци: «Как женщине мне от Гитлера нет никакого толку».

А между тем Гитлер любил, любил сильно только одну женщину. Это была весьма странная любовь. Возлюбленной его была, как я уже писал, молоденькая Ангелика Раубаль, дочь его единокровной сестры. Дядюшка попросту терроризировал Гели, как ее называли близкие Гитлера, бил и истязал ее. Загадка ее смерти и по сей день не разгадана до конца. Если в официальном сообщении (в 1931 г.) говорилось, что она погибла случайно, забавляясь револьвером, найденным в столе дяди, то Грегор Штрассер, который первым прибыл в мюнхенскую квартиру Гитлера (сам фюрер находился в предвыборной поездке), констатировал, что это было самоубийство. Мнение Штрассера, однако, не согласовывалось с результатами вскрытия. Были обнаружены следы побоев, перелом пальцев руки, а также подбородка. Но предоставим слово Ганфштенглю:

«В 1937 году разведенная жена единокровного брата Гитлера Алоиса, госпожа Биргид Гитлер, находившаяся в Лондоне, рассказала мне иную версию смерти Гели. 18 сентября 1931 г. в доме Гитлера разразился очередной скандал. Гели заявила, что собирается поехать в Вену; будет учиться там петь. Гитлер пришел в бешенство. Тогда Гели сказала ему правду: она беременна. Ее любовником долгое время был художник из Линца, за которого она собирается выйти замуж. Но это еще не все: этот любовник — еврей… Можно представить себе выражение лица Гитлера. «Оскорбление расы» в собственном доме да к тому же в доме фюрера!» — вот что рассказала Биргид Гитлер.

И Гели должна была исчезнуть. Ребенок не мог появиться на свет. Финал — «самоубийство»… По всей видимости, это дело рук кого-то из охраны Гитлера.

Только благодаря вмешательству баварского министра юстиции Франца Гюртнера, старого гитлеровца (позже в правительстве Гитлера он также стал министром юстиции), дело удалось замять. Гели без излишнего шума похоронили в Вене.

Но вернемся к политическим событиям.

По поводу пресловутого похода НСДАП 9 ноября 1923 г. к Дому героев на площади Одеон в Мюнхене, похода, который возглавили Гитлер и генерал Людендорф, существует множество версий. Согласно одной из них, когда полиция начала стрелять по приближающейся колонне, Гитлер струсил и грохнулся наземь, сломав себе ключицу. По другим сведениям, и Людендорф повалился на землю, как это чуть ли не инстинктивно делает всякий солдат, когда летят пули. Поскольку такие действия полиции и армии оказались неожиданностью, колонна бросилась врассыпную.

Гитлеровская версия выглядела по-иному: Гитлер упал под градом пуль, а жизнь спас ему смельчак Ульрих Граф, который собственным телом прикрыл вождя, сам был тяжело ранен и навсегда потерял здоровье. Людендорф не сбавил шагу, словно пули ему нипочем. Раненый Геринг тоже шел вперед и вперед по телам павших товарищей. Когда Гитлер захватил власть, легенда эта приобрела масштабы едва ли не новой «Песни о нибелунгах».

Как же описывает эти события непосредственный их участник, руководитель службы печати НСДАП Эрнст Ганфштенгль (Путци), в доме которого Гитлер спрятался после путча? По мнению Ганфштенгля, который преотлично знал положение в НСДАП — у него дома велись споры с Гитлером и Герингом, — партия была на грани распада и финансового банкротства. Макс Аманн не мог сладить с кредиторами, а кошелек Ганфштенгля, который поддерживал партию, оказался пуст, поскольку он почти ничего не зарабатывал, живя на проценты от своей части наследства, депонированной в банке. В НСДАП Розенберг и братья Штрассеры расходились во взглядах с Гитлером. В Мюнхене создавались различные военизированные группировки, соперничающие с усиливающейся НСДАП.

Людендорф, правда, с симпатией относился к Гитлеру, но генерал Ганс фон Сект, стоявший во главе рейхсвера, считал «господина с усиками» шутом. И капитан Рем, который во время войны был командиром Гитлера и имел собственные виды на будущее, не хотел подчиняться приказом своего бывшего ефрейтора. Ганфштенгль предчувствовал, что Гитлер не будет сидеть и ждать сложа руки. Хотя численность партии уменьшалась, однако, когда выступал Гитлер, залы были переполнены. Как-то в кафе Ноймайера родился план государственного переворота.

Вечером 8 ноября 1923 г. в пивной «Бюргербройкеллер» должен был состояться митинг сторонников идеи о непослушании Берлину, на котором собирался выступить Густав фон Кар.{6} Гитлер поручил Герингу и его штурмовикам, вооруженным автоматическим оружием, захватить и терроризировать зал. Он хотел застать Кара врасплох. Так и вышло. В суматохе, которая началась, когда штурмовики ворвались в зал, Гитлер поднялся на трибуну и, к удивлению собравшихся, провозгласил национальную революцию. Он никому не разрешил покинуть зал. Штурмовики направили оружие на трибуну и правительственную ложу… А Гитлер «пригласил» Кара, Лоссова и других членов баварского правительства на совещание. Надо было обговорить состав правительства, возглавить которое намеревался Гитлер. Время шло, публика выражала нетерпение, а результатов никаких. Кар и Лоссов на словах соглашались с Гитлером, но старались затянуть дело, дожидаясь, пока подойдут их сторонники, и прежде всего полиция и армия.

И тут Гитлер допустил роковую ошибку. Когда он вышел, чтобы сообщить собравшимся, что его «партнеры» выразили согласие сформировать правительство с ним во главе, Людендорф позволил «собеседникам» Гитлера уйти. Так он потерял заложников. За исключением маленькой группки слепо преданных ему людей, Гитлеру по сути дела не на кого было опереться. Потом он оправдывался тем, что, когда ему пришлось выйти из комнаты, где шло совещание, генерал фон Лоссов сумел убедить Людендорфа, и «под честное слово солдата» заложники смогли покинуть здание. Для Людендорфа не было на свете ничего превыше чести германского офицера. Да к тому же, говорил он, нельзя было держать старика фон Кара в столь некомфортабельной обстановке пивной ночь напролет. Разумеется, заложники Гитлера не вернулись. Ганфштенгль и другие члены НСДАП знали, что Гитлер с треском провалился, тем более что из города стали приходить весьма неприятные вести. На площади Марии видели полицейские кордоны и первые подразделения рейхсвера. Генерал фон Лоссов решил круто расправиться с теми, кто обманом продержал его в пивной под арестом.

Когда Гитлер вернулся к своим приятелям, тщетно дожидавшимся Кара и Лоссова, ему стало ясно, что первый раунд он проиграл. Он потерял заложников, в распоряжении которых находились армия и полиция. Дальнейшее ожидание было пустой тратой времени. Специальный посланец Геринга к Кару вернулся ни с чем, да к тому же пришла весть об аресте двух приспешников Гитлера — Вильгельма Фрика (впоследствии министр внутренних дел «третьего рейха») и Пёнера (один из основателей НСДАП). Вот тогда-то Гитлер и объявил о походе на Мюнхен. О бесславном завершении фашистского путча 1923 года было сказано выше.

И кто знает, не оборвалась ли бы на этом карьера Гитлера, если бы в Берлине повнимательнее следили за тем, что происходит в Баварии, где группировались все консервативные, сепаратистские и милитаристские силы, враждебно настроенные к Веймарской республике. Недостаточно серьезное отношение центрального правительства к обстановке, складывавшейся в Баварии, позволило Гитлеру постепенно воссоздать НСДАП.

В межвоенные годы много и на разный лад рассказывали о том, как Уинстон Черчилль отправился в Мюнхен повидаться с Гитлером. Будущий премьер Великобритании принадлежал тогда к оппозиции в палате общин и проявлял немалый интерес к карьере «коричневого демагога». До встречи, однако, не дошло, хотя Гитлер принял многих видных британских политиков, в том числе бывшего премьера Дэвида Ллойд-Джорджа. Отчет этого английского политика о его беседе с вождем НСДАП открыл впоследствии гитлеровской дипломатии двери даже в королевский дворец Великобритании. Неудачная миссия Черчилля в «коричневый дом» должна была иметь какие-то последствия, раз уж в своих мемуарах, написанных после второй мировой войны, Черчилль решился вернуться к этой теме.

Вот что он написал в первом томе своих воспоминаний, озаглавленном «Надвигающаяся буря», появившемся в Бостоне в 1948 году в издательстве «Хофтен Миффлин К°»:

«Летом 1932 года в связи с моими занятиями историей жизни принца Мальборо (прадед Черчилля. — Авт.) я посетил старые поля сражений на его ратном пути в Голландии и Германии. Наша семейная группа, в которую входил также проф.,{7} путешествовала по следам воинственного принца, по дорогам его славного похода от Нидерландов до самого Дуная, причем Рейн мы пересекли недалеко от Кобленца. Проведя день на полях сражений под Бленхаймом, я отправился в Мюнхен, где задержался почти на неделю.

В гостинице «Регина» некий господин представился одному из членов нашей группы. Это был Ганфштенгль (Путци); он много говорил о фюрере, с которым, по всей видимости, продолжал поддерживать очень близкие отношения. Поскольку он казался интересным и разговорчивым парнем, прекрасно изъясняющимся по-английски, я пригласил его пообедать с нами. Ганфштенгль весьма любопытно рассказывал о деятельности и планах Гитлера. Он производил впечатление завороженного. Вероятно, у него было поручение сблизиться со мной. Он прямо из кожи лез, чтобы произвести на меня как можно лучшее впечатление.

После обеда он сел за фортепьяно. Он сыграл и спел нам несколько песен так превосходно, что доставил нам большое удовольствие. Казалось, он знает все английские мелодии, которые я любил послушать. Ганфштенгль умел держать себя в обществе. Тогда он был, как это теперь называется, любимчиком фюрера. Он заявил мне, что я должен познакомиться с ним, и нет ничего легче, как это (то есть встречу) устроить. Гитлер ежедневно в пять часов заходит сюда в гостиницу и наверняка будет очень рад такой встрече.

У меня тогда не было никаких национальных предубеждений против Гитлера. Я мало что знал о его доктрине, как и о его прошлом, и почти ничего — о его характере. Я больше всего уважаю людей, которые защищают свою страну и после ее поражения, пусть даже они и принадлежат к противоположному лагерю. Гитлер, конечно же, имел право быть германским патриотом, если он того хотел. Я всегда стремился к тому, чтобы Англия, Германия и Франция сдружились. Разговаривая с Ганфштенглем, я мимоходом бросил: «Почему ваш фюрер так рьяно настроен против евреев? Я могу отлично понять, что он выступает против евреев, которые сделали что-нибудь дурное или ведут себя непатриотично; я могу также понять, если против них выступают, когда на том или ином участке они хотят перехватить власть, но какой смысл преследовать людей только за их происхождение?»

Ганфштенгль передал это Гитлеру. Наутро он пришел к обеду, был серьезен и сказал, что из встречи с Гитлером, которую он хотел устроить для меня, ничего не выйдет, ибо Гитлер сегодня днем в гостиницу не придет. После этого я больше не видел Путци, хотя мы еще несколько дней провели в гостинице «Регина». Вот так Гитлер потерял единственный шанс познакомиться со мной. Когда он потом стал всесильным, я получил от него несколько приглашений. К тому времени, однако, столько всего произошло, что приглашений этих я принять не мог».

Это все, что рассказал Уинстон Черчилль в своих записках о межвоенном двадцатилетий.

Откровениям Черчилля посвящает Ганфштенгль в своих мемуарах целую главу. Случай в Мюнхене он возвел в ранг проблемы. Ничего удивительного, если вспомнить, что, бежав от Гитлера (в 1937 г.) в Швейцарию, он, когда началась война, перебрался в Лондон и тут вопреки ссылкам на знакомство с Черчиллем был интернирован как германский подданный. Долгое время Ганфштенгля содержали в плохих условиях, и кто знает, чем закончилось бы это интернирование, если бы его под стражей не выслали в лагерь в Канаде, откуда его вытащил давний приятель по Гарвардскому университету Франклин Д. Рузвельт.

И потому, вспоминая мюнхенский эпизод 1932 года, Эрнст Ганфштенгль свою первую встречу с будущим британским премьером рисует в ином свете. Прежде всего он опровергает утверждение Черчилля о том, будто они случайно встретились в мюнхенской гостинице. Все было обговорено с сыном Черчилля Рандольфом, который работал тогда корреспондентом «Дейли мейл» в Берлине. Определена была и цель свидания: Уинстону хотели дать возможность познакомиться с Гитлером и побеседовать с ним. «Я более чем уверен, — пишет Путци, — что Уинстон Черчилль специально ради этого приехал в Мюнхен, ибо встречу (с Гитлером. — Авт.) в Берлине организовать из-за предвыборной кампании (в рейхстаг. — Авт.) было бы сложно».

И Далее: «Говоря без обиняков, не Гитлер выразил желание познакомиться с Черчиллем, а этот последний выказывал интерес к беседе с руководителем антикоммунистической НСДАП. Желание понятное, если вспомнить об откровенно враждебном отношении Черчилля к коммунизму…»

Ганфштенгль пишет, что о приезде Черчилля в Мюнхен он узнал из телефонного разговора с Рандольфом, как это было условлено еще в Берлине. Путци только утром вернулся из утомительной предвыборной поездки с Гитлером, невыспавшийся и небритый. Рандольф сказал, что они остановились в гостинице «Континенталь» (а не в «Регине», как пишет Черчилль) и что он и семья Черчиллей ждут Ганфштенгля к обеду, надеясь, что, как и было договорено, он приведет с собой Гитлера.

— Я согласился на это с условием, что позвоню еще раз, ибо чувствую себя хуже некуда… — продолжает Путци.

Убедившись, что Гитлер уже в «коричневом доме» Ганфштенгль без доклада зашел в кабинет фюрера.

— Простите, что врываюсь к вам пулей, но весть, с которой я пришел, так лакома, что я хотел бы сразу же, еще с пылу с жару, подать ее вам на стол. Мистер Черчилль-старший, разумеется — мне только что сообщил об этом его сын, — находится в Мюнхене и хочет с вами познакомиться. Меня просили прийти с вами к нему отобедать…

Гитлер листал какие-то бумаги, не скрывая, что он в плохом настроении, и состроил такую мину, будто услышал кошмарную весть.

— Зачем? И какой из этого будет толк? Вы разве не видите, что я теперь занят? Да и о чем вообще мне говорить с этим Черчиллем? К тому же я ведь не знаю английского.

— Но послушайте, — подал голос Путци, — с ним же так легко говорить, скажем, об искусстве, политике, архитектуре, о чем захотите. А для перевода у вас есть я. Черчилль — один из самых влиятельных людей в Англии, и однажды он опять окажется в правительстве. Вы обязательно должны его повидать!

Гитлер, однако, заупрямился. Он привел тысячи оговорок, как всегда, когда опасался, что ему не по плечу беседа с политиком крупного калибра. Он не страшился толпы, но боялся собеседников, до уровня которых не дотягивал. Путци настаивал на своем, особенно ему не хотелось ударить в грязь лицом перед Черчиллем: «Тогда, может, вы приедете в гостиницу после обеда, когда атмосфера станет попроще и все пойдет как по маслу?»

Но Гитлер не согласился и на это. Он отговорился необходимостью готовить доклад.

Итак, Ганфштенгль отправился на встречу с Черчиллем в одиночестве. Рандольфу он сказал, что, возможно, Гитлер придет после обеда. Соврал он так, на всякий случай, ибо Гитлер был непредсказуем и мог ни с того ни с сего объявиться в гостинице.

Стол был накрыт на десять персон. За ним — леди Клементина, жена Уинстона, их сын, лорд Камроуз, издатель «Дейли телеграф», Сара Черчилль и проф. Линдеманн. Ганфштенгля посадили между супругами Черчилль. Описывая этот обед, Ганфштенгль признает, что Черчилль коснулся вопроса об антисемитизме Гитлера, добавив, что, «может, поначалу он и хорош, да не хорош как привычка».

После обеда Черчилль закурил свою непременную сигару и налил рюмку любимого коньяку. Вот тут-то Черчилль и выдвинул свою идею:

— Мистер Ганфштенгль, что думает ваш шеф о союзе Германии с Францией и Англией? («Его интересовал тогда, — замечает сегодня Путци, — антикоммунистический альянс в Европе».)

— А что будет с Италией? — с подковыркой спросил Ганфштенгль.

— Нет, только не это, — уклонился от прямого ответа Черчилль. — Когда клуб слишком разрастается, он перестает быть клубом. А я полагаю, о таком клубе стоило бы, однако, подумать.

Путци был так ошарашен предложением Черчилля, что, придумав какой-то предлог и извинившись перед собравшимися, позвонил Гитлеру. Он не застал его ни в «коричневом доме», ни на квартире. И никто не знал, где он теперь. Выходя из телефонной будки, раздумывая над тем, где и как отыскать Гитлера, он вдруг увидел его на гостиничной лестнице. В наглухо, по самую шею застегнутом непромокаемом плаще, небритый, Гитлер прощался с каким-то голландцем, сочувствовавшим НСДАП.

— Боже милостивый, — закричал, весь трясясь, Путци, — что вы тут делаете? Вы отклоняете приглашение Черчилля, а теперь вот стоите тут, где Черчилль или его сын могут в любую минуту наткнуться на вас. Они же воспримут это как оскорбление! Может, раз уж так, вы подниметесь в зал, Черчилли в добром расположении духа, это очень подходящий момент…

Несмотря на мольбы и уговоры Ганфштенгля, Гитлер и на сей раз не дал согласия. Он исчез так же молниеносно, как и появился. Ганфштенгль возвратился в гостиную и, как он пишет, был счастлив, что никто не видел небритого Гитлера. Он испытывал чувство благодарности к Рандольфу за то, что тот похвалил его музыкальный талант, и, не заставив долго себя упрашивать, сел за фортепьяно. После двух-трех маршей собственного сочинения, он сыграл несколько шотландских песен. Черчилль стал подпевать ему басом. Шампанское довершило остальное: вечер в гостинице «Континенталь» понравился всем.

Назавтра Гитлер с утра зашел к Ганфштенглю домой. Им предстояло ехать в Нюрнберг на встречу с Юлиусом Штрайхером. Путци рассказал шефу о своей беседе с Черчиллем и передал его предложение насчет западного альянса.

Когда Гитлер пренебрежительно отозвался о возможностях Черчилля, заключает свой рассказ Ганфштенгль, он обратил его внимание на ту роль, которую старый тори играет в парламенте: «Черчилль говорил о вас с большим уважением, хотя со многими вашими взглядами он и не согласен. Прощаясь, он сказал мне: «Жаль, что у вашего шефа не оказалось времени. Передайте, пожалуйста, сердечный привет господину Гитлеру…»».

Многие годы Ганфштенгль ссужал Гитлера деньгами, принимал его у себя в доме, вводил его в круг своих влиятельных друзей. Он был на «ты» с Герингом. А вот Геббельс, издатель прессы НСДАП, Макс Аманн, Юлиус, Штрайхер и Мартин Борман не выносили его и постоянно донимали хорошо одетого, отличавшегося светскими манерами любимчика Гитлера. Путци чувствовал, что по мере того, как возрастает влияние старой гвардии НСДАП и увеличиваются шансы этой партии, его положение становится все труднее. Просто-напросто многим партийным бонзам он мешал, о ком-то знал больше, чем нужно, был посвящен в чьи-то семейные тайны. Однако у Гитлера Путци по-прежнему оставался на хорошем счету. Он официально был утвержден главой пресс-службы руководства НСДАП, ему вменялось в задачу поддерживать отношения с иностранными корреспондентами в Берлине и быть посредником в организации их контактов с Гитлером. Ганфштенгль руководил предвыборной кампанией Гитлера и приглашал журналистов на пресс-конференции в его поезд или самолет. Первым, кто получил интервью у Гитлера в Берлине тотчас после того, как тот пришел к власти, был Сефтон Делмер из «Дейли экспресс». Он же по протекции Путци сопровождал Гитлера в его предвыборной поездке осенью 1932 года. Партия нуждалась в поддержке печати, особенно английской и американской. Обеспечить это мог только Ганфштенгль, у которого были хорошие связи в журналистском мире, особенно с англо-американской прессой.

Какое-то время Ганфштенгля поддерживали Иоахим фон Риббентроп и Рудольф Гесс, а также Гиммлер. Последний был сыном учителя из мюнхенской школы, в которую ходил Путци. Ганфштенгль часто бывал в доме своего школьного учителя. Гиммлер даже предостерегал Ганфштенгля, советуя ему быть осторожным с Геббельсом, не скрывая, что тот завидует успехам Путци. Ганфштенглю с трудом удавалось удерживаться в своей должности, хотя он и подчинялся непосредственно Гитлеру. Но вот когда Ганфштенгль сделал фильм о Хорсте Весселе, Геббельс пустился на все, чтобы его разорить. Он заявил, что картина не слишком радикальна, и распорядился снять ее с экранов. Если бы не Муссолини, которого фильм восхитил и который выпустил его на итальянский экран, рассказывает Ганфштенгль, банкротство было бы неминуемо.

Борьба против всех, утверждает автор воспоминаний, не прекращалась до того самого момента, когда Гитлер взял власть. Гитлер потворствовал такого рода интригам и взаимной неприязни, поскольку так ему было легче руководить партией. Он к тому же хорошо знал, что, когда достигнет своей цели — стать канцлером, можно будет провести генеральную чистку, расправиться также и с теми, кто помог ему победить и прийти к власти.

На все это «грязное болото» Ганфштенгль смотрит глазами человека, глубоко разочарованного неблагодарностью давних приятелей. Вот он и не скупится на злословие.

Если бы не стечение обстоятельств, заставившее его перебраться в Швейцарию, кто знает, не пришлось ли бы Путци предстать перед одним из военных трибуналов в Нюрнберге. А так побегом в 1937 году он создал себе политическое алиби, которое после войны позволило ему не только возвратиться на родину, но и вернуть себе конфискованное состояние и красивую виллу «Хаус Тифланд» в Мюнхене, где вместе с Гитлером он встречал новый, 1933 год. Гитлер записал тогда в семейном альбоме Ганфштенглей: «Первый день нового года. Этот год принадлежит нам. Подтверждаю это письменно».

Вместе с Гитлером был он и в момент передачи власти в Берлине, и тогда, когда штурмовики промаршировали перед зданием рейхсканцелярии на Вильгель-штрассе. Когда Гитлер вернулся от Гинденбурга в «Кайзерхоф»,{8} где его ждала группа сотрудников, там уже образовалась очередь за тепленькими местами.

Когда Геббельс конфисковывал газеты и издательства, а Геринг заграбастывал чужие состояния, когда Рем науськивал штурмовиков против кадровых генералов, а Гиммлер тайно организовывал первые отряды «черных мундиров» (СС), всех их объединяло одно: как избавиться от оппозиции и остаться «хозяином в собственном доме».

Последние страницы мемуаров Ганфштенгля посвящены описанию периода становления «третьего рейха», когда Гитлер стремился отделаться от опеки со стороны как прусских руководителей рейхсвера и промышленных магнатов, так и радикалов из собственной партии.

У Ганфштенгля нет сомнений в том, что рейхстаг поджег Геринг, о чем знали Гитлер и Геббельс. Путци как раз был тогда в Берлине и жил во дворце у Геринга, председателя рейхстага. Поскольку Ганфштенгль подхватил грипп и лежал с высокой температурой, он не смог пойти на прием к Геббельсам, куда заглянул и Гитлер. Ему показалось странным, что, хотя все знали о его болезни, о том, что он не встает с постели, ему то и дело звонили от Геббельсов, настоятельно прося прийти к ним, поскольку Гитлеру хочется послушать его новый марш.

В конце концов он послал адъютанта Гитлера Брюкнера ко всем чертям и только собрался лечь в постель, как вбежала служанка, крича, что горит рейхстаг. Из окон комнаты видно было, что языки пламени уже лижут купол здания. Он сразу же позвонил Геббельсу и буквально заорал в трубку, что горит рейхстаг и что ему надо поговорить с Гитлером. Слова Ганфштенгля были выслушаны с таким спокойствием, будто пожар рейхстага — дело самое обычное. И только позднее Ганфштенгль сообразил, почему так настойчиво добивались того, чтобы он ушел из дворца Геринга, который расположен по соседству с рейхстагом.

Процесс о поджоге рейхстага, признает Путци, скомпрометировал Геринга. Однажды за обеденным столом в рейхсканцелярии возмущенный Геринг обратился к Гитлеру: «Мой фюрер, это же позор, как с нами обращаются эти судебные чиновники». Гитлер ответил: «Все решит время. Эти пожилые господа вскоре заговорят нашим языком, или мы уберем их, а их места займут наши люди. Но пока старик (то есть Гинденбург. — Авт.) жив, ничего сделать не удастся».

Герингу не пришлось долго ждать. Когда в «ночь длинных ножей» Гитлер убивал своих приятелей и ненавистных врагов в Баварии, а Геринг подписывал смертные приговоры в Берлине, Гинденбург, оставленный ближайшими советниками, угасал в своем имении в Нойдеке.

В последний раз Ганфштенгль ездил с Гитлером домой к умирающему президенту. Но Гинденбург не захотел принять Гитлера.

Поскольку Гинденбург умирал долго, Гитлер выехал в Байрейт, где как раз проходил вагнеровский фестиваль. Тут, наконец, он и узнал о кончине старого господина из Нойдека. Он с нетерпением ждал этого известия, поскольку хотел получить доступ к завещанию Гинденбурга, дабы так его подретушировать, чтобы у германского народа создалось впечатление, будто Гитлер еще при жизни покойного фельдмаршала считался его наследником. Но иностранная пресса все разнюхала. Назревал скандал. Поскольку Ганфштенгль добивался от Гитлера разрешения на публикацию завещания за рубежом, между ними произошло первое серьезное столкновение.

Разумеется, Геринг и Геббельс подливали масла в огонь, стремясь наконец-то избавиться от Ганфштенгля, который все еще пользовался у Гитлера значительным влиянием. Когда Гитлер раздраженно ответил Путци: «У вас странные идеи, Ганфштенгль», бывший любимчик понял, что его «коричневому зачумлению» конец.

Кстати, это подтвердил и один из адъютантов Гитлера, которому Ганфштенгль передал какие-то бумаги для канцлера. «К слову хотел бы сообщить вам, что фюрер выразил желание, чтобы в ближайшие две недели вы не навещали его, пока он сам не переменит решения». Две недели растянулись на два года, а затем Путци удрал за границу.

Непосредственный повод этого побега не ясен. Бывший гитлеровский министр промышленности Альберт Шпеер, как и адъютант Гитлера Фриц Видеман, утверждает, что в НСДАП собирались проучить болтливого Ганфштенгля, который иронизировал над качествами летчиков гитлеровского легиона «Кондор», воевавших на стороне Франко против республиканской Испании. И вот якобы Гитлера уговорили приказать Ганфштенглю отправиться в Саламанку и провести переговоры с франкистскими властями по вопросам, связанным с работой немецких журналистов, будто бы вызывавшей нарекания.

Путци это поручение застало врасплох, но и доставило ему несколько приятных минут, так как Гитлер, подумал он, вновь обращается к нему за помощью. Первые сомнения посетили его в ходе подготовки к поездке. Оказалось, что Путци предстояло тотчас же отправиться в путь на боевом самолете и прыгнуть с парашютом в тылах армии Франко с паспортом на чужое имя. О быстром возвращении тоже не было и речи. Ему ничего не разрешалось брать с собой. По словам Шпеера и Видемана, над Ганфштенглем хотели подшутить. Едва взлетев, самолет должен был сесть где-нибудь недалеко от Берлина. Сам Ганфштенгль думает иначе. Его версия такова: «Меня хотели ликвидировать, сбросить на территорию «красных», а затем напечатать сообщение о моей героической смерти».

Ганфштенгль приводит письмо Геринга, в котором тот признает, что это был недостойный поступок, и просит его немедленно вернуться в Германию. Он даже посылал в Швейцарию своего адъютанта полковника Боденшатца, который поначалу обещал «златые горы», а затем грозил репрессиями семье. Ганфштенгль ответил: «Только попробуйте. Я написал все, что знал о вас всех, в том числе и о Гитлере, и положил рукопись в сейф цюрихского банка».

Второе письмо, приводимое в мемуарах Ганфштенгля, относится к 1965 году и написано генералом авиации фон Шёнбеком, которому тогда была поручена «операция Ганфштенгль». Генерал утверждает, что получил от Геринга указание инсценировать полет в Испанию, чтобы в определенный момент вынудить Ганфштенгля прыгнуть с парашютом. Он нимало не сомневался в том, что речь шла об уничтожении бывшего руководителя службы печати Гитлера. Однако последнему удалось улизнуть сначала в Лейпциг, а оттуда ночным поездом через Мюнхен в Цюрих.

Так завершилась гитлеровская одиссея человека, который ввел Гитлера в политическую жизнь Баварии.

Вождь артаманов

«Я знаю, что есть в Германии и такие, кому при виде наших черных мундиров делается дурно; мы можем их понять…» — эти слова принадлежат Генриху Гиммлеру, идеологу «третьего рейха» и архитектору воображаемой «великой германской империи», отечества чистопородных германцев, империи, которая должна была простоять тысячу лет и больше.

О Гиммлере после войны написано очень много. Вышло немало книг: биографий, исследований и мемуаров, изображающих его то кровавым палачом, то орудием в руках Гитлера. Для одних он был мелким лавочником, которому власть вскружила голову, для других — великим инквизитором, диктовавшим попавшему в сети свастики человечеству новые законы. Западногерманский историк Альбрехт Тирелль говорит, что «фюрер был для него богом», а Альберт Шпеер считает Гиммлера «классической заурядностью». Британский историк Джеральд Рейтлинджер, автор книги об СС («СС — алиби народа»), относится к нему как к маньяку, которому вложили в руки разящий меч. Иоахим Фест полагает, что Гиммлер в действительности был провинциалом робкого десятка, который бюрократическими средствами пытался заглушить страх перед мужеством, что подтверждается и его самоубийством, когда в час расплаты он не сумел побороть боязнь взглянуть правде в глаза. Он, кто публично осуждал самоубийство эсэсовца, называя это недостойным чистокровного немца поступком, когда все рухнуло, сам принял яд.

Каким же был Гиммлер на самом деле? Оказавшиеся спустя 20 лет после войны доступными документы, например дневник молодого Гиммлера («Гуверланберн» в Пало Альто, США) или находящиеся сейчас в Кобленце архивные материалы (папки «Гиммлер», «Дарре», фонд «Шумахер», «Главный архив НСДАП», а также тексты бесед с членами семьи Гиммлера, с Эмми Геринг, со вдовой бывшего группенфюрера СС Олендорфа), несколько по-иному рисуют портрет руководителя СС и полиции в «третьем рейхе», а в конце войны министра внутренних дел и главнокомандующего резервной армией. Ни Фест, ни Рейтлинджер, ни, пожалуй, авторский дуэт Роджер Манвелл и Генрих Френкель (их перу принадлежит биографии Геббельса, Геринга и Гиммлера) не имели доступа к этим источникам, раз они не заинтересовались деятельностью Гиммлера-политика, ограничившись лишь рассмотрением вопроса об уничтожении евреев. Достаточно сказать, что в работах упомянутых авторов польская проблема да и вообще восточная политика Гиммлера затрагиваются лишь мимоходом. А ведь Гиммлер был не только палачом, убийцей и вождем «черных преторианцев» Гитлера, он был также и пан-германским политиком, тем более опасным, что в его полном распоряжении находилась мощная сила — «черная армия», которую отличала слепая, фанатичная преданность Гиммлеру. Гиммлер не убивал людей из страха или просто из любви к убийству (он не мог смотреть на казнь), он убивал из политического расчета. Проповедовавшаяся им теория «чистой расы» была единственным средством претворения в жизнь конкретной программы приобретения для Германии как можно более обширной, свободной от людей территории на Востоке. В то время как гитлеровцы завоевали чужие страны и земли, Гиммлер готовил почву для немецкой колонизации, дабы довершить «дело» своего фюрера.

Есть и иной взгляд на роль, которую Гиммлер играл в рейхе и которую Гитлер отводил ему в своих планах. Заметим, кстати, что только Гиммлер не был связан ни с одной группой или фракцией в НСДАП, что с первого и до последнего дня он на свой манер оставался преданным Гитлеру, что именно Гиммлеру поручил фюрер ликвидацию некогда близких ему людей в «ночь длинных ножей» 30 июня 1934 г., что Гитлер безгранично доверял Гиммлеру; он ведь считал гестапо и «Ваффен-СС» твердыней, на которой и выстроил свою «коричневую империю». На это, разумеется, можно возразить, ибо Гитлер в последние часы войны выбросил Гиммлера из партии за измену, поскольку тот пошел на переговоры с врагом (при посредничестве графа Бернадотта). Однако несмотря ни на что, Гиммлер сохранил верность Гитлеру до самого конца. Это подтверждается в нескольких новейших посвященных ему работах. Речь идет о написанном Альбрехтом Тиреллем очерке «Фюрер был его богом» («Der Fuhrer war sein Abgott»), книге С. Аронсона «Рейнхард Гейдрих и ранняя история гестапо и СД» («Reinhard Heydrlch und die Frohgeschichte von Gestapo und SD»), но прежде всего об ином, на мой взгляд, подходе к личности и деятельности Гиммлера, который отличает книгу Иозефа Аккерманна «Гиммлер как идеолог» («Himmler als Ideologe»).

Выводил ли Гиммлер свои политические концепции исключительно из программы Гитлера, а стало быть из «Майн кампф», или же корни его идеологии уходят в более глубокие мировоззренческие пласты? Уже из отчего дома Гиммлер вынес преклонение перед традицией. Он был баварцем до мозга костей, пожалуй, единственным в позднейшем руководстве НСДАП, хотя Бавария стала колыбелью гитлеризма. На заре своей политической карьеры Гиммлер восхищался Эрнстом Ремом, которого звали тогда (в 1920 г.) «оружейным королем» Баварии— столько у него хранилось нелегального военного снаряжения! Гиммлер был унтер-офицером в военной организации Рема «рейхскригсфлагге», и во время путча Гитлера (9 ноября 1923 г.) он вместе с Ремом принимал участие в осаде здания баварского министерства вооруженных сил. В 1924 году Гиммлер оказался бок о бок с Грегором Штрассером, который тогда сколачивал в Нижней Баварии свою нацистскую политическую организацию. Только в 1925 году, когда Грегор Штрассер слил свою организацию с гитлеровской НСДАП и как депутат рейхстага уехал в Берлин, Гиммлер унаследовал его партийную работу в Ландсхуте. Это была первая самостоятельная должность Гиммлера в нацистском аппарате. В 1926 году Гиммлер приезжает в Мюнхен — и опять-таки как заместитель Грегора Штрассера, тогдашнего руководителя пропаганды НСДАП.

Первые контакты у Гиммлера с Гитлером устанавливаются в 1927 году, когда Гитлер отбирает у Штрассера пропаганду (только в 1030 г. она была поручена Геббельсу), отдав ему взамен руководство организационными вопросами в партии. С тех пор жизненные пути Гитлера и Гиммлера сошлись. Напомним: Гиммлер, не колеблясь, уничтожил своего покровителя и благодетеля Штрассера, когда Гитлеру захотелось избавиться от опасного конкурента в партии. Это люди Гиммлера застрелили Грегора Штрассера. Боевым девизом СС стал с тех пор лозунг Гиммлера «Наша честь — верность». На таком фундаменте построил со временем Гиммлер свой элитарный «черный орден».

Педантизм, унаследованный от отца, воспитателя принца Генриха Баварского, в сочетании с предусмотрительностью лавочника превратили Гиммлера не только в организатора массового уничтожения людей, но и в классического подчиненного вильгельмовских времен. Этот симбиоз высокомерия с мелочностью и составил образ мыслей человека, в руках которого в годы войны оказалась практически чуть ли не вся Европа. Так что опытное поле было у него огромных размеров. В этих условиях он мог проводить в жизнь свой вульгарный социал-дарвинизм, исходивший из убеждения, будто в человеческом обществе господствует та же самая борьба видов, что и в мире растений и животных. Главным критерием для Гиммлера была раса, ее чистота и облагораживание, ведущие якобы к выведению идеальной человеческой особи. По мнению Гиммлера, такого человека нужно выхаживать, словно растение или определенный вид животных. Все остальное должно погибнуть, даже если придется истребить «низшие человеческие виды». Гиммлер никогда не скрывал этого, так что жестокость была не чертой его характера (он скорее отличался робостью, и его тошнило при виде крови), а результатом его мировоззрения и политической практики. Это классический кабинетный убийца.

Некоторые принципы расовой «программы» Гиммлера объяснялись его разного рода комплексами. В школе, будучи примерным учеником, Гиммлер страдал комплексом неполноценности. Указание на это мы находим в воспоминаниях его школьного приятеля, ныне историка Джорджа У. Ф. Халлгартена, которые появились в 1960 году под названием «Мой школьный приятель Генрих Гиммлер». Халлгартен рассказывает, что Гиммлер стеснялся своей близорукости. Плохие отметки были у него только по… физкультуре. Здоровьем он не отличался. В молодости страдал желудком и не мог вместе с товарищами посидеть за кружкой пива. А не быть любителем пива в Баварии — недостаток отнюдь не пустяковый. Это оказало свое воздействие на характер Гиммлера, как и факт, что большинство его школьных товарищей происходило из аристократических семей. Подростки безжалостным образом не позволяли ему забывать об этом. А поскольку спортом он не занимался, друзей у него не оказалось.

Халлгартен склонен предположить, что, создавая впоследствии «элиту народа» из СС, Гиммлер подсознательно брал тем самым реванш за свое отвращение к аристократии (впрочем, так же как и Гитлер). Может, поэтому же довольно рано он решил стать солдатом, и только окончание войны (первой, разумеется) помешало ему получить офицерский чин. То, что он так и не стал офицером регулярной армии, побудило его основать собственную армию со своими званиями и знаками различия, и он выходил из себя от того, что вермахт свысока и недружелюбно относился к формированиям СС.

Вряд ли это случайность, что среди творцов НСДАП и ее германской программы оказалось такое сборище калек, неврастеников, психопатов и умственно неполноценных людей, а многие из них родились не в Германии (например, Гитлер — в Австрии, Рудольф Гесс — в Египте. Альфред Розенберг — в Эстонии). Все они пытались черпать в германской мифологии вдохновение. Лишенные семейных традиций, они искали замену им в легендах и сагах. Об этом говорит хотя бы дневник, где Гиммлер в школьные годы и позднее делал записи о прочитанном составленные им стенографические заметки, хранящиеся ныне в архиве в Кобленце, теперь расшифрованы. Что читал молодой Гиммлер? Эрнст фон Ревентлов «Индия, ее значение для Великобритании, Германии и будущности мира»; Рихард Вагнер «Матильде Везендонк. Дневниковые записи и письма. 1853–1871» и т. д. Это были книги, авторы которых считали германский народ венцом развития человечества и отводили ему роль лидера и хозяина в Европе. В своем дневнике (в 1924 г.) Гиммлер так отозвался, к примеру, о «Книге любви» (1920 г.) писателя-националиста Вернера Янсена; «Великая поэма о нордической женщине. Идеальный образ женщины, о которой мы, немцы, грезили в молодости, а становясь мужчинами, готовы были отдать за нее жизнь, идеал, в который мы продолжаем верить, даже если и не однажды разочаровываемся». Читая «Песнь о нибелунгах», которую он назвал «пра-источником чистого германизма», Гиммлер впервые обращается к другой легенде, созданной ради нужд поддержания «кристально чистой германской расы», к легенде о союзе артаманов. Речь идет не об индусском племени, не о буддийской секте, но о прототипе германской общины, которая должна возродиться в результате обновления расово неоднородных германских племен, очищению которых предстояло Гиммлеру посвятить свою жизнь. Тут можно обнаружить и корни его идеологии, легшей в основу политики уничтожения в оккупированной Европе.

Кто такие артаманы и каковы были их принципы?

Понятие «артаманы» составлено из старогерманских слов «Art» (почва, земля) и «Manem» (мужчины) и говорит, таким образом, о людях, привязанных к земле, иными словами о мелкопоместном дворянстве. Союз артаманов был основан в 1923 году. В 1927 году пангерманист Ганс Хольфельдер стал канцлером союза. В «программной» декларации союз призывал к захвату европейского Востока и передаче его германской расе. В соответствии с публикациями проф. Карла Хаусхофера (наставника Рудольфа Гесса) и романом Ганса Гримма «Народ без пространства» колонизаторская миссия Германии на Востоке необходима, если немцы не хотят задохнуться на своей территории. Теория «жизненного пространства» захватила не только политиков из НСДАП. Во главе движения встал Союз артаманов, пользовавшийся влиянием в различных слоях немецкого общества, который тотчас же после окончания первой мировой войны выдвинул лозунг «жизненного пространства» для побежденного германского народа.

Прежде всего с движением артаманов связывала свои судьбы националистически настроенная молодежь. Когда читаешь различные издания артаманов, в том числе песни и поэмы «отечественных» трубадуров, создается впечатление, что НСДАП целиком позаимствовала у них программу похода на Восток. Стоит также отметить, что из добровольческой организации молодых артаманов Бальдур фон Ширах создал «сельскохозяйственную службу» — «гитлерюгенд». Девушки из Союза артаманов влились позднее в «Бунд дейчер медель» (БдМ) — союз немецких девушек.

Как следует из документов, находящихся в кобленцском архиве, Гиммлера «Союз артаманов» привлекал давно. Программа артаманов была созвучна его концепциям. В 1927 году, когда пост канцлера занимал Ганс Хольфельдер, в год реорганизации НСДАП, дело дошло до первых шагов к формальному объединению артаманов с гитлеровской партией. Гиммлера назначили ответственным за связь между обеими организациями. По мере того как росли сила и значение НСДАП, позиции артаманов в этом союзе ослабевали. 21 июня 1931 г. в Гневене был создан национал-социалистский Союз артаманов, а 15 июля того же года этот союз перестал существовать.

Деятельность Гиммлера и начинается, собственно говоря, после того, как, держась подле Гитлера, он получил в свои руки власть. Расцвета своего она достигла в годы войны и завоеваний на Востоке. Стоит обратить внимание на то, что если проблемы безопасности рейха Гиммлер всегда был склонен перепоручать своим заместителям (Гейдриху и Кальтенбруннеру), то вопросы, связанные с программой колонизации, расы, переселений и т. п., он крепко держал в руках до самого конца. Тут он выкладывался целиком. Наконец-то у него появилась возможность воплотить в жизнь то, о чем грезил он сам, о чем мечтали его артаманы. Правда, кое-кто из гитлеровцев считал его помешанным (Геринг откровенно издевался над ним), но Гитлер предоставил ему полную свободу действий. По существу в эти вопросы в рейхе никто не вмешивался. Когда Альфред Розенберг как министр по делам восточных земель пытался на оккупированных территориях Советского Союза реализовать некоторые из своих «федералистских» концепций, Гиммлер воспротивился этому. Его интересовали территории, а не люди. Этих последних он истреблял, когда и где только мог. Гиммлер стремился к тому, чтобы онемечить Восток, он не искал ни помощи, ни сотрудничества. Поэтому он и высылал свои «айнзатцкоммандо» (специальные оперативные части, читай — карательные отряды. — Ред.) на Восток для массового уничтожения людей. Поэтому он и создавал концентрационные лагеря, а опасаясь, что не хватит настоящих имперских немцев, искал «германскую кровь» среди населения на Востоке. Можно исписать многие тома, рассказывая о принудительной германизации поляков, чехов, украинцев и представителей других народов, когда у них, как того хотел Гиммлер, отыскивали антропологические черты нордической расы. И, напротив, какие же муки обрушивались на того, кто, несмотря на свое германское происхождение, выражал желание оставаться тем, кем и был, к примеру поляком. Таких людей бросали в лагеря, вынуждали покидать свою землю, дом и семью. «Ни одна капля германской крови не должна пропасть», — сказал Гиммлер обергруппенфюреру СС Лоренцу, который отвечал за выселение. Распределение людей на четыре группы в соответствии с так называемой фолькслисте («народным реестром») — драма не одной польской семьи, драма, которая достойна навечно остаться в памяти народной.

Перед нападением на Польшу Гитлер так изложил своим генералам цели польской кампании (по свидетельству начальника штаба сухопутных войск Франца Гальдера):

«Цель: уничтожение Польши, ликвидация ее живой силы. Речь не идет о достижении какого-то рубежа или установлении новой границы, а об уничтожении врага, к чему следует стремиться всеми способами. Выполнение задачи: любыми средствами. У победителя никогда не спрашивают, были ли оправданные основания для его действий. Речь не идет о том, чтобы право было на нашей стороне, речь идет исключительно о том, чтобы одержать победу. Проведение операции: твердо и беспощадно! Не поддаваться никаким чувствам жалости или сострадания! Быстро. Надо верить в германского солдата, даже если и встретятся кое-какие затруднения… Определение новых границ: новая территория рейха. Выдвинутая на Восток территория протектората. При ведении военных операций не обращать ни малейшего внимания на то, как затем будут проведены границы», (дневниковая запись от 22 августа 1939 г. о встрече в резиденции Гитлера в Оберзальцберге, неподалеку от Брехтесгадена).

Таковы были генеральные директивы для армии. СС и СД (Sicherheitsdienst — служба безопасности), а также печально знаменитым «айнзатцкоммандо» приказы отдавал Гиммлер. Они были пропитаны столь жутким человеконенавистничеством, что поначалу встречались в штыки даже генералами вермахта. Затем оппозиция приутихла, хотя война и приобрела варварский характер. Когда оккупационные власти во главе с Франком и группенфюрерами Гиммлера обосновались в краковском Вавеле, в четвертованной Польше, казалось, сны артаманов близки к тому, чтобы стать явью. Когда гитлеровская экспансия на Востоке распространилась и на советские территории, эмиссары Гиммлера из главного управления СС по делам расы и поселений стали претворять в жизнь политику «блют унд боден» («кровь и земля») в еще больших масштабах.

То, о чем Гитлер сказал своим генералам, соответствовало принципам национализма: приобретение жизненного пространства, а не только установление господства над чужими территориями, захват источников сырья и новых рынков сбыта. Гитлер хотел не просто завоевывать новые земли, но и германизировать пространство и людей. Политика «крови и земли» уже сама по себе означала истребление других народов. Артаманы без обиняков говорили об этом в своих печатных изданиях и листовках. Впервые официально повторил это будущий министр продовольствия рейха Вальтер Дарре, который ввел понятие «кровь и земля» в официальную гитлеровскую терминологию и на которого Гиммлер возложил ответственность за проведение именно этой политики. Между тем сам Гиммлер в своей брошюрке «Охранные отряды (то есть СС. — Ред.) как боевая антибольшевистская организация» (1936 г.), напоминая о заявлении Дарре 1934 года, писал, что политика ««кровь и земля» представляет собой моральное право на захват на Востоке такого количества земель, которое необходимо для достижения гармонии между народом и геополитическим пространством». Для НСДАП было очевидным, что новое жизненное пространство может быть найдено лишь на Востоке точно так же, как и то, что на Востоке нет «ничейной» земли и что любая попытка ее присвоения чревата войной и непрерывной борьбой, Потому-то Гитлер и говорил о применении беспощадных методов, а Гиммлер — о германизации захваченных территорий.

Как же Гиммлер собирался установить такой порядок?

На это указывают различные его выступления и приказы, а также «генеральный план «Восток»», то есть прежде всего план закабаления Польши, и множество брошюр, принадлежащих перу Гиммлера и его подчиненных, которым была доверена германизация европейского Востока. Во главе этой акции стоял сам Гиммлер — рейхскомиссар по делам укрепления германского духа (на оккупированных территориях). В соответствии с приказом Гитлера Гиммлер имел право решать, кто немец или обязан стать немцем, кого необходимо либо выселить, а то и отправить в лагерь как осквернителя «чистоты расы», изменника народа, если он отказался принять «народный реестр», либо же поселить на новых территориях как «наследника отцов». Таким образом, Гиммлер превратился в вершителя судеб миллионов людей. Из документов, относящихся к данному периоду, важны два. Первый — статья Гиммлера в ежемесячнике «Дейче арбайт» (№ 6/7 за июнь/июль 1941 г.), второй — его речь в Познани (4 октября 1943 г.) перед высшими руководителями СС.

В «Дейче арбайт» Гиммлер высказался насчет германизации следующим манером: «Наша задача состоит не в том, чтобы германизировать Восток по старым образцам, то есть прививать живущему там населению немецкий язык и немецкое право, а в том, чтобы позаботиться, дабы на Востоке поселились люди истинно немецкой, германской крови», ибо навязывания немецкого гражданства или немецких традиций «в нынешние времена» мало для завоевания людей на свою сторону. Их собственная кровь непременно даст знать о себе. «Провинции и страны тогда только будут германскими, если до последнего мужчины и до последней женщины будут заселены германским элементом». И Гиммлер пояснял: Эльзас и Лотарингия, а также восточные провинции, на которых до 1918 года не следовали этому правилу, могут служить наилучшим подтверждением неэффективности старого метода германизации. Иными словами, германизация, по Гиммлеру, означает геноцид.

Скольких славян намеревался Гиммлер лишить жизни, дабы осуществить собственные планы? Бывший обергруппенфюрер СС и генерал СС Бах-Залевский признал в Нюрнберге: речь шла минимум о 30 миллионах. Когда в Берлине узнали о восстании, вспыхнувшем в Варшаве, первым явился к Гитлеру Гиммлер: «Мой фюрер, с исторической точки зрения, наше счастье, что поляки сделали это. За пять-шесть недель мы со всем управимся. Варшава — столица, голова, разум этого бывшего 16–17-миллионного народа будет уничтожена, столица того самого народа, который вот уже 700 лет преграждает нам дорогу на Восток и со времен Грюнвальдской битвы неизменно стоит у нас на пути…»

Слова эти Гиммлер повторил также 21 сентября 1944 г. на встрече с командующими военных округов и начальниками военных училищ. Там он прямо сказал и о той судьбе, которая уготована Варшаве: «Кроме того, я одновременно отдал приказ не оставить от Варшавы камня на камне. Вы можете подумать, что я чудовищный варвар. Если хотите — да, я варвар, когда это нужно. Приказ гласит: каждый дом взорвать, каждый дом сжечь дотла…» Его приказы выполнялись скрупулезно.

Иозеф Аккерманн, о котором выше уже шла речь, в своей книге о гиммлеровской политике истребления пишет: «Это все, что хотел Гиммлер оставить народам Востока…» Гиммлер искал на Востоке опытное поле для отработки своих идеологических концепций. Как и некоторые его предшественники в германской истории, он намеревался на свой лад, с помощью преступных действий колонизировать Восток. И потому можно было бы задаться вопросом: безумие ли это только? Ответим на него словами Фридриха Шиллера: «Самая страшная из всех страшных вещей — человек в своем безумии». Трагедия в том, что за это безумие миру пришлось заплатить цену, какой история нашей цивилизации еще не знала.

«Когда настанет час расплаты…»

С тех пор прошло много лет, однако не все еще выяснено до конца, белые пятна незнания либо догадок заменяют несуществующие или преднамеренно уничтоженные документы, а каждые новые мемуары непосредственных свидетелей тех событий истории встречают с верой и надеждой, хотя знакомство с ними нередко порождает сомнения в их достоверности или разочаровывает.

Рассматривая многие проблемы, мы все еще не в состоянии поставить все точки над «и», так что всякая биография Гитлера неполна, а всякий «случайно» или же «специально» открытый документ вынуждает многих биографов вносить изменения и поправки в давно, казалось, законченную работу.

Публикация воспоминаний канцлера Врюнинга, который, как считалось, никогда мемуаров писать и печатать не станет, вызвала немалое замешательство в среде историков веймарского периода. Изданные спустя полвека записки Курта Райцлера,{9} личного референта и советника канцлера Бетманна-Гольвега, побудили многих крупных консервативных историков, таких как Г. Риттер, Э. Цехлин или К. Эрдманн, пересмотреть свои прежние взгляды о невиновности кайзеровской Германии за развязывание первой мировой войны. Запоздавший на полвека свидетель Райцлер внес решающую ясность в этот вопрос, но не убедил еще всех историков ФРГ. Во всяком случае воспоминания Райцлера, вышедшие из печати в 1972 году благодаря стараниям его дочери, живущей в эмиграции в США, — еще один пример неполноты наших знаний о столь важных событиях, как европейская война и закулисная история ее возникновения.

Что уж тут говорить о времени нам более близком, когда свидетели с германской стороны еще живы и не отошли от дел? Ведь пробелы в документации — это то, что затрудняет понимание событий, «героями» которых были могильщики Веймарской республики и воскресители «тысячелетнего рейха».

Нюрнбергская документация, касающаяся в основном периода канцлерства Гитлера и подготовки военной агрессии, рассказывающая о ее последствиях, в меньшей степени была посвящена рассмотрению самого феномена личности Гитлера и его движения, без четкого представления о чем трудно понять всю сложность борьбы за власть в Германии. А ведь еще до того, как власть захватил Гитлер, Веймарскую республику «никто не любил, ее все ненавидели», как говорили в те времена.

В тот период, когда незавершенная социалистическая революция (1918–1919 гг.) была потоплена в крови рабочих, а на защиту старого порядка встали добровольческие отряды («Freikorps») и остатки кайзеровской армии под началом генералов-монархистов и генералов-юнкеров, когда «суды чести» выносили приговоры и расправлялись с буржуазными министрами (Вальтером Ратенау, Матиасом Эрцбергером), а прусская военщина подло убила Розу Люксембург и Карла Либкнехта, появились первые всходы фашистского движения, уходившего своими традициями в «фолькистское» движение («Volk» — народ; с этим словом скорее связывались понятия метафизического, а не социального толка), к которому буржуазия да и социал-демократия относились явно несерьезно и даже поощрительно. Впрочем, кто тогда всерьез принимал Гитлера, хотя он и появлялся в компании с генералом Людендорфом? Скорее удивлялись этому последнему, ставящему себя, мол, в смешное положение, хвалившемуся дружбой с «австрийским бродягой». Кто тогда всерьез смотрел на программу НСДАП, в которой Гитлер недвусмысленно объявил о своей политике реванша, войны и истребления людей на востоке Европы? А кого спустя несколько лет обеспокоило содержание «Майн кампф», книги, написанной в камере баварской тюрьмы в Ландсберге с помощью Рудольфа Гесса? Хотя Гитлер и писал, будто после поражения мюнхенского путча 1923 года он полагал, что как с политиком с ним покончено, тем не менее в своем «требнике ненависти» он довольно точно предсказал, что намерен сделать, если придет к власти в Берлине. В кабаре потешались над Гитлером и его «Майн кампф», точно так же как еще сегодня много политиков и историков в ФРГ пытаются реабилитировать своих соотечественников, утверждая, что подобных бредней просто нельзя было брать в расчет. Да и у кого, говорят еще, были охота и время читать «Майн кампф»? Сколько же раз сам я слышал такое после войны в Гамбурге, Бонне или Мюнхене!

«Майн кампф» можно было посчитать вздорной чепухой в первые годы Веймарской республики, когда Гитлер не располагал еще достаточным числам депутатских мест в рейхстаге. Но потом-то? Неужели канцлер Брюнинг не читал «Майн кампф» или же не читал этой книги его друг Тревиранус (он требовал захватить у Польши Познань и Катовице), а ведь оба они готовы были ввести Гитлера в свое правительство, согласись он только удовлетвориться постом вице-канцлера (оба они пишут об этом в своих воспоминаниях). Но Гитлер не соглашался, ибо не признавал полумер, как следует из его книги и из его тогдашних речей. Гитлер хотел взять в свои руки всю полноту власти — к этому он стремился, этого он и добился. Он не захватил власть, как нередко пишут в ФРГ и еще кое-где на Западе, власть просто-напросто отдали ему. 30 января 1933 г. свершился вовсе не захват власти, а ее легальная, с согласия президента государства и правых партий, передача. На выборах 6 ноября 1932 г. НСДАП потеряла 2 млн. голосов и 34 места в рейхстаге, она оказалась на краю пропасти, ибо партийная касса была пуста, а коммунисты существенно укрепили свои позиции (100 мест в рейхстаге). Тогда-то и преподнесли Гитлеру канцлерский портфель: НСДАП спасли от краха, Гитлера же — от забвения.

Знали ли благодетели и будущие союзники Гитлера, передавая ему на законном основании власть в Германии, чем это пахнет? Знали ли они программу Гитлера, если не читали «Майн кампф» либо же относились к этой книге как к «юношескому порыву», который будто бы не представлял собой ничего страшного? Речь шла не только о проблемах власти и внутренней политики, то есть борьбы Гитлера с «красными». На это союзники Гитлера (генеральская камарилья, сплотившаяся вокруг Гинденбурга, Папена и Альфреда Гугенберга, а также все правые во главе со «стальным шлемом»{10}), разумеется, были готовы пойти. Затем ему и отдали власть в Берлине. Хотели, по тогдашнему выражению, с помощью черта прогнать Вельзевула. Когда Гитлер учинил кровавую бойню, расправившись с немецкой демократией и коммунистами, когда стали строить концентрационные лагеря, а после медовых месяцев с «кабинетом баронов» в первом правительстве Гитлера дело дошло до ликвидации негитлеровских правых сил, наступило прозрение. Гитлер не скомпрометировал себя, на что рассчитывали его противники, а также его правые партнеры из лагеря Папена и Гугенберга. Зато нагрянула «ночь длинных ножей» — расправа в собственных рядах, о конституционном падении правительства Гитлера больше нечего было и мечтать. И тогда-то появились первые угрызения совести и попытки оправдаться перед собственным лагерем или же общественным мнением страны. «Откуда нам было знать, к чему стремится Гитлер?» — вот что стало лейтмотивом такого рода оправданий. Это были всего лишь запоздалые сожаления тех, кто обрек собственный народ на муки и страдания.

Не исключено, что кто-то из консервативного лагеря Германии был бы склонен поверить своим лидерам, будто они не знали планов Гитлера и не читали «Майн кампф». Мол, и не так-то легко прочесть ее, добраться до смысла книги, написанной к тому же чудовищным слогом. В течение многих послевоенных лет документы, которые подтверждали бы факт личных доверительных контактов Гитлера с будущими партнерами из правого лагеря, отсутствовали. Гитлер в общем-то не полагался на веймарских консерваторов, считал их во всяком случае не друзьями. Он знал, что им хотят только воспользоваться, прибрать его к рукам и даже довести дело до раскола в НСДАП (генерал Шлейхер, последний канцлер Веймарской республики, намеревался вывести Гитлера из игры, заключив союз с ответственным за организационную работу в НСДАП Грегором Штрассером. 30 июня 1934 г. оба были убиты эсэсовцами. Так отомстил Гитлер за предательство и заговор).

Но было время, когда Гитлер искал поддержки у негитлеровских правых сил, по крайней мере стремился создать «национальную оппозицию» правительству Брюнинга, к которому в рейхстаге терпимо относились социал-демократы. В 1931 году Гитлер выражал готовность к переговорам. После войны об этом стало известно, но вот с кем и о чем он тогда говорил, что обещал, чего хотел — никто не знал. Это был довольно-таки сложный для Гитлера период, в рейхстаге он располагал 107 депутатами (после выборов 1930 г., то есть прошедших еще при социал-демократическом канцлере Германе Мюллере) и понимал, что, не сколотив, хотя бы в тактических целях, правый фронт, один он мало чего может добиться. Тогда он нуждался в помощи страшившихся революции крупной буржуазии и юнкерства, которые в партиях Альфреда Гугенберга (Национал-германская народная партия), Густава Штреземана (Немецкая народная партия) и в «стальном шлеме» раздумывали над тем, как использовать гитлеровское движение в собственных целях. Это была в общем-то первая попытка создания широкой правой внепарламентской оппозиции, которая привела к оформлению 11 октября 1931 г. первой политической коалиции с Гитлером — «гарцбургского фронта»{11} (от названия курортного города Бад-Гарцбург, расположенного неподалеку от Брауншвейга. — Ред.).

Но, как выясняется сегодня, прежде чем Гитлер согласился на такую коалицию, он без обиняков изложил свои цели и планы, быть может, даже с более жестокой откровенностью, чем в бестолково написанной «Майн кампф». Ведь он был уже опытным политиком и лидером сильной партии, боевые отряды которой заставляли считаться с собой даже полицию и рейхсвер. К этому именно периоду — между первыми контактами с негитлеровскими правыми силами и созданием «гарцбургского фронта», который стал первым шагом Гитлера к власти в Германии — относится необыкновенно любопытный документ; документ этот, хотя и спустя столько лет, проливает свет на многие события, разоблачающие крупную буржуазию и консервативный лагерь Веймарской республики. Теперь уже никто из тогдашних деятелей или историков того периода не сможет утверждать, что не знал программы и планов Гитлера, что стал жертвой демагога и фокусника, что ошибся или легкомысленно отнесся к истинам из «Майн кампф».

Что же это за документ?

Речь идет о стенограммах бесед, которые Гитлер в мае и июне 1931 года (а стало быть еще до возникновения «гарцбургского фронта») вел с Рихардом Брайтингом, главным редактором «Лейпцигер нейестен нахрихтен» — крупной и влиятельной консервативной газеты, пытаясь добиться ее поддержки. Стенографируя свои беседы (когда-то он был стенографом в рейхстаге), Брайтинг, разумеется, дал обещание молчать. Как же дошло дело до встречи Гитлера с Брайтингом и с какой стати именно ему вождь НСДАП столь обстоятельно и откровенно изложил свои пожелания и планы?

Брайтинг состоял в Немецкой народной партии (партии Штреземана). К числу политических друзей Брайтинга, в частности, принадлежали Карл-Фридрих Гёрделер (обер-бургомистр Лейпцига, один из руководителей антигитлеровской оппозиции 1944 г., повешенный после путча 20 июля 1944 г.), д-р Вильгельм Бюнгер (председатель лейпцигского имперского трибунала в процессе о поджоге рейхстага) и д-р Эрнст Оберфорен, правый политик, который предостерегал от союза с Гитлером и заплатил за это жизнью после 1933 года. Газета «Лейпцигер нейестен нахрихтен» выходила в 1931 году тиражом в 200 тыс. экземпляров, что по тем временам считалось серьезным издательским успехом (тираж «Фёлькишер беобахтер» едва достигал 75 тыс. экземпляров). Основанная в 1892 году «Лейпцигер нейестен нахрихтен» выражала взгляды правоконсервативных сил. Газета в принципе поддерживала политическую линию Альфреда Гугенберга, но сам Брайтинг больше, пожалуй, симпатизировал упоминавшемуся уже д-ру Оберфорену, председателю фракции Национал-германской народной партии в рейхстаге. В 1931 году «Лейпцигер нейестен нахрихтен» относилась к НСДАП как к реальному факту, высказывалась против решения запретить Гитлеру публичные выступления и против роспуска CA, а также неоднократно выступала в пользу предоставления Гитлеру германского гражданства (он все еще был апатридом,{12} что не позволяло ему баллотироваться на выборах в рейхстаг, чтобы получить право голоса на столь важном для такого демагога общественном форуме). Одним словом, «Лейпцигер нейестен нахрихтен» была вроде бы на стороне Гитлера-политика, однако не солидаризировалась полностью с его программой. Требуя «равных прав» для Гитлера в Германии, газета поддерживала НСДАП в политической жизни страны. Но дело стало осложняться.

В 1930 году, когда Гитлер впервые добился на выборах в рейхстаг головокружительного по тем временам успеха, получив 6,4 млн. голосов и 107 депутатских мест (до тех пор он располагал всего 12 мандатами), в Дрездене (Саксония) возникла первая партийная газета для «гау»{13} — «Фрайхайтскампф». Она, разумеется, не могла конкурировать на территории Саксонии с богатой и политически влиятельной «Лейпцигер нейестен нахрихтен». Круг читателей «Фрайхайтскампф» был узок, и его не стоило принимать в расчет. Гитлеровская газета пробавлялась скандалами и дешевыми сенсациями, поэтому, на вкус консервативного читателя, она была вульгарной и примитивной. «Фрайхайтскампф», кроме того, досаждала газете Брайтинга, обвиняя ее в коррупции и безнравственности, утверждая, будто, прикрываясь тогой национальной оппозиции, она всего-навсего стремится к тому, чтобы «приукрасить систему политических бонз» (так гитлеровцы называли веймарский истеблишмент).

Весной 1931 года наскоки гитлеровцев на Брайтинга зашли так далеко, что издатели газеты решили обратиться непосредственно к Гитлеру. Брайтингу это не составило особого труда. С 1928 по 1930 год корреспондентом его газеты в Мюнхене работал д-р Отто Дитрих, один из близких к Гитлеру журналистов. Дитрих, кроме всего прочего, посылал Брайтингу «конфиденциальные донесения», касающиеся политики Гитлера, ибо он был своим человеком в мюнхенском «коричневом доме», поддерживая близкие отношения с Гессом и другими видными фашистскими деятелями того времени. И, когда Дитрих ушел из «Лейпцигер нейестен нахрихтен», чтобы возглавить орган НСДАП в Рейнской области — «Эссенер национальцайтунг» (газету Геринга), он продолжал поддерживать дружеские связи с Брайтингом. Тут важно заметить: газета Геринга пользовалась материальной поддержкой некоторых промышленников Рурского бассейна (в частности, Тиссена). А Дитрих, женившись на дочери д-ра Рисманна-Гроне, издателя крупной газеты финансовых кругов «Рейниш-Вестфелише-цайтунг», мог оказывать НСДАП большие услуги и постоянно держать Гитлера в курсе всего того, что происходило в кругах тузов рейнской индустрии. Будучи зятем влиятельного издателя, Дитрих ловко вел гитлеровскую пропаганду в Рурском бассейне. В 1931 году Гитлер решился назначить Дитриха руководителем пресс-службы НСДАП. (В 1937 г. Дитрих возглавил пресс-службу имперского правительства и стал одним из самых близких к Гитлеру людей.)

В 1931 году Дитрих, таким образом, мог организовать Брайтингу столь нужную тому встречу с Гитлером. Ибо оба они были заинтересованы в поддержании давно уже установившихся между ними дружеских отношений.

Благодаря вмешательству Дитриха Гитлер согласился принять в «коричневом доме» главного редактора «Лейпцигер нейестен нахрихтен» Рихарда Брайтинга, дабы выслушать его жалобы на поведение гитлеровской «Фрайхайтскампф» в Дрездене. У фюрера, разумеется, была и своя цель.

Гитлер прекрасно понимал, что хотя его печать в состоянии шантажировать соглашательские или трусливые слои мелкой буржуазии и даже вымогать у них денежную помощь, но без крупной и солидной правобуржуазной прессы НСДАП не получит доступа к тем кругам, которые располагают серьезным политическим влиянием и большими деньгами. Гитлер знал, что, если ему удастся добиться благосклонности такой прессы или же, на худой конец, ее доброжелательного нейтралитета, это откроет ему пути к подлинным центрам власти. Его тактика состояла тогда в том, чтобы противников сделать своими временными или формальными союзниками. Уверениями в желании легально прийти к власти Гитлер старался завоевать симпатизирующие ему круги консервативных и негитлеровских правых сил, хотя их влияние в рейхстаге стремительно уменьшалось в результате поляризации политической жизни в Веймарской республике.

Гитлер знал также, что некоторые тезисы нацистских ораторов, производившие впечатление на обнищавших националистов и люмпенов из CA и доводившие их до исступления, были слишком неприятны для ушей промышленников и банкиров, и тем более для тех, кто был связан с тяжелой индустрией, которую гитлеровцы периода «бури и натиска» обещали национализировать.

Вождь НСДАП понимал, что так не завоевать политического доверия ни магнатов Рурского бассейна, ни юнкерства, которых, прибегая к классовой демагогии, отдавали на съедение штурмовикам. Поэтому, идя на личные контакты с избранными политиками и журналистами, Гитлер прибегал к совершенно иной тактике. Он предпочитал доверительные беседы, в ходе которых открывал свои сокровенные планы и намерения, беря с терпеливых слушателей — не без умысла — обещание молчать. Он как бы хотел втянуть их в заговор против «веймарской системы», которая им тоже была не по вкусу, но которую они либо не решались, либо не могли свалить сами.

Таким именно изощренным способом, играя на ненависти власть имущих к коммунизму и зарождавшейся демократии, Гитлер стремился создать у своих собеседников впечатление, будто охотно предоставит им свои «добрые услуги» в общей борьбе против ненавистной республики. Он не обрушивал на них свои митинговые лозунги, а развивал перед собеседниками далеко идущие планы, которые каждый немецкий националист вынашивал в те времена в сердце. Потому-то Гитлер и требовал от своих гостей хранить молчание, ибо предание его мыслей и целей гласности могло бы повредить ему во мнении его сторонников. А он готовился к новой предвыборной кампании.

Гитлер отлично знал, кто такой Брайтинг и чего он хочет. Он знал, что этот человек «держал в кулаке политические партии». Брайтинг был своего рода «серым кардиналом» не только в Лейпциге, но и во всей Саксонии, где НСДАП с большим трудом отвоевывала себе позиции. Склонить на свою сторону Брайтинга и его газету представлялось важным особенно в канун новых выборов в рейхстаг.

Гитлер пошел Брайтингу навстречу, разрешив ему застенографировать в общем-то доверительную беседу с лидером НСДАП, разумеется, взяв с него слово держать все в строжайшем секрете. Такое же обязательство дал и сопровождавший Брайтинга сотрудник д-р Альфред Детиг.

Штаб вождя НСДАП — «коричневый дом» располагался в Мюнхене на элегантной Бриннерштрассе, в бывшем дворце Барлова, где до 1900 года помещалось итальянское посольство при баварском правительстве. Напротив дворца находилась резиденция папского нунция Эудженио Пачелли, добившегося заключения конкордата с «третьим рейхом». «Гитлер, — пишет в своих заметках Рихард Брайтинг, — заплатил полмиллиона марок за дворец Барлова и столько же потратил на его перестройку».

Первое, что произвело впечатление на Брайтинга, — штурмовики перед входом в здание: «Это высокие, отличающиеся прекрасной военной выправкой мужчины с жесткими чертами лица, которым можно поверить, что они готовы на самопожертвование ради пользы движения». На лице встретившего его Рудольфа Гесса Брайтинг заметил «какой-то отпечаток фанатизма». В кабинет Гитлера попадали, проходя через мраморный зал. Тут были памятные доски с фамилиями 13 убитых 9 ноября 1923 г. в Мюнхене, флаги CA и место, предназначенное для увековечивания памяти еще 300 гитлеровцев, погибших в уличных стычках. «Зал, без сомнения, производил большое впечатление, — записал Брайтинг. — Повсюду свастики: на плафонах, на карнизах. Они были также вписаны и в оконные витражи зала».

Поджидая Гитлера, гости осмотрели все здание. Гесс показывал Брайтингу и Детигу партийный архив, где находились личные дела полумиллиона членов НСДАП. Там оставалось место еще на полмиллиона. И на этом, как объяснил Гесс, Гитлер намерен поставить точку (как мы знаем, после 30 января 1933 г. он принял в НСДАП еще 5 млн.).

Комнаты Гитлера находились на втором этаже. Поражала роскошная обстановка: старинная мебель, старые венецианские канделябры и другие дорогостоящие предметы. Гесс показывал своим гостям, отмечает Брайтинг, «сенаторский зал», в котором было 61 обтянутое светло-красной кожей кресло. На мраморном плафоне — мозаичные эмблемы НСДАП. Свастики были и главным элементом в орнаменте ковров. На стене против дверей — четыре увенчанных огромной свастикой плиты, символизирующие четыре этапа развития партии: основание, программа, первый кризис (1923 г.) и возрождение (14 сентября 1930 г. — 107 депутатских мест в рейхстаге). В сенаторском зале, пояснил Гесс, в свое время займут места самые заслуженные люди и политики, которые будут управлять Германией (только однажды собрал Гитлер своих людей в этом зале. 30 июня 1934 г. он отдал приказ уничтожить верхушку CA во главе с Эрнстом Ремом, и когда «путчисты» были ликвидированы, а Рем умерщвлен, именно здесь Гитлер разъяснял своим мюнхенским приятелям причины «ночи длинных ножей»).

Брайтинг осмотрел также расположенный на третьем этаже зал суда НСДАП, где проходили процессы против членов партии. На судейском столе с золотой свастикой соседствовала фигурка Христа, что Брайтингу показалось кощунством.

Такую превосходную и дорогую обстановку для «коричневого дома» можно было позволить, разумеется, лишь благодаря финансовой помощи определенных промышленных кругов Германии: Фриц Тиссен и Кирдорфф еще до 1933 года ссужали Гитлеру миллионы, ибо членских взносов не хватало даже на содержание штурмовиков. В своих записках о посещении Гитлера Брайтинг отметил, что его хозяин тогда уже «жил по-царски» и готовился соответствующим образом представлять «коричневую власть» в Германии.

Осмотрев дворец, гости прождали еще с добрый час. Гитлер якобы был «весьма занят», но у Брайтинга создалось впечатление, что все это просто отлично срежиссировано. Наконец, Гитлер принял своих гостей, сидя за огромным столом в большом зале, прилегающем к «сенаторской». На столе бюст Муссолини, на стене — громадных размеров портрет маслом «старого Фрица» (Фридриха II Прусского). Приглашение Брайтинга в «коричневый дом» должно было подчеркнуть, какая высокая честь оказывается ему, поскольку все знали, что Гитлер принимал там только выдающихся личностей, да и то преимущественно визитеров из-за границы. Беседа началась.

Как явствует из записей Брайтинга, на первой беседе, состоявшейся 4 мая 1931 г. в мюнхенском «коричневом доме», присутствовал также секретарь Гитлера и его правая рука в партии Рудольф Гесс. На второй встрече в июне 1931 года Брайтинг сначала был один. Компанию Гитлеру какое-то время составлял д-р Ганс Франк, его юридический советник (в годы войны генерал-губернатор в так называемом генеральном губернаторстве, повешен в 1946 г. в Нюрнберге). Это он формально уладил спор между Брайтингом и гитлеровской «Фрайхайтскампф» в Дрездене.

Брайтинг предупредил Гитлера, что пришел не просто затем, чтобы взять у него интервью: ему захотелось лично познакомиться с Гитлером. Человек, занимающийся политикой, не может пройти мимо такой личности, как Гитлер, — этот комплимент доставил шефу удовольствие, читаем мы в стенограмме Брайтинга. Ему явно понравилось, что издатель «Лейпцигер нейестен нахрихтен» Эдгар Герфурт, видный представитель саксонских консерваторов, хотел посвятить ему целую газетную полосу. В ответ Гитлер подчеркнул, что отдает себе отчет в том, какую роль Брайтинг и его газета «играют в жизни немецкой интеллигенции и немецкой буржуазии».

Гитлер сразу же раскусил своего гостя, о котором много слышал от Дитриха. В беседе, по словам историка Голо Манна, много занимавшегося стенограммами Брайтинга, он прибегает к искусству «выбивать людей из колеи, говоря им правду в глаза». Он не скрывает от представителя буржуазии своего презрения к буржуазии. Он никогда не допустит того, чтобы она подмяла его под себя. Это он, Гитлер, использует буржуазию в своих целях, даже если и придется прибегнуть к помощи кнута. Гороскоп, составленный в ходе беседы с Брайтингом для Веймарской республики, оказался пророческим: союз с Гугенбергом, принятие власти законным образом с соблюдением всех формальностей, а затем уничтожение парламентаризма. «Но, поскольку он хочет перетянуть Брайтинга на свою сторону, — пишет Голо Манн, — он следит за собой, чтобы не сказать всей правды». Так он добивается того, чтобы редактор «Лейпцигер нейестен нахрихтен» покинул его кабинет в убеждении, что такого политика ему еще не приходилось встречать. Будет ли этот человек тем политиком, который спасет Германию?

Эмма Брайтинг еще хорошо помнит, что, вернувшись после второй встречи с Гитлером (в июне 1931 г.), ее муж сказал ей всего несколько слов: «Если Гитлер придет к власти, он всех нас прикончит». Брайтинг, правда, не распространялся о своей беседе с Гитлером, однако, как явствует из оставшихся после него бумаг, он предостерегал не одних своих близких, но и таких людей, как Гугенберг, Оберфорен, Бюнгер, Гёрделер и руководитель Немецкой народной партии (с ноября 1930 г.) Эдуард Дингельдей, подробно информировав их о своих разговорах с Гитлером. Но тем не менее они решились на союз с Гитлером и 11 октября 1931 г. сообща выступили с пресловутым «гарцбургским манифестом», призывая к генеральному штурму «веймарской системы». Так германскую буржуазию столкнули на позиции политического нейтралитета по отношению к гитлеризму. А этого и добивался Гитлер, ведя борьбу против левых и либералов. С помощью нацистских лозунгов инстинкт самосохранения буржуазии был атрофирован, что в тогдашней экономической обстановке благоприятствовало планам Гитлера. И если вопреки этому борьба продолжалась еще без малого два года, то лишь потому, что сознательный германский пролетариат под руководством Коммунистической партии Германии сопротивлялся дольше, чем предполагали. Оппортунизм правого крыла Социал-демократической партии Германии, непоследовательность профсоюзов и молчание либералов помогли с помощью провокаций и террора подорвать силы КПГ, ибо Гитлер хорошо знал, как орудовать пугалом коммунизма, и, понуждая правых к уступкам, в нужный момент сбросил их в пропасть.

Примером возмездия истории можно назвать судьбы всех тех, кто отводил Гитлеру роль «метлы и топора» в борьбе против левых, считая его всего лишь выскочкой, с которым полагается разговаривать свысока и которому надо подавать руку не иначе как в перчатке. Эти люди поразительно скоро оказались в одной упряжке с теми, кто мчал вперед карету НСДАП. Сколь слепо консервативные круги верили в то, что им удастся обуздать Гитлера и превратить его в орудие реализации собственных планов, говорит такой факт, приводимый Брайтингом в записях о его беседе с обербургомистром Лейпцига Гёрделером.

6 марта 1934 г. Гёрделер принимал Гитлера по случаю закладки в Лейпциге памятника Рихарду Вагнеру. Гитлер, прекрасный актер, со слезами на глазах говорил о «германской» музыке своего любимого композитора. Гёрделер, обращаясь к Брайтингу, замечает по этому поводу: «Друг мой, не будьте же таким пессимистом. Вы ведь сами видите, этот человек не может сдержать слез, когда говорит о музыке и поэтах. Я, кажется, говорил вам, что он (Гитлер. — Авт.) по убеждению и призванию архитектор. Дадим ему возможность стать архитектором, а экономические и государственные проблемы рано или поздно он оставит специалистам». Спустя всего несколько лет тому же Гёрделеру, как пишет д-р Калик, «пришлось убедиться, что диктатор был не художником, а архитектором смерти».

«Когда 30 января 1933 г. толпа приветствовала Гитлера, — напишет много лет позже историк, — она не предчувствовала, что прославляла того, кто олицетворял собой уничтожение».

Я уже писал, что обе беседы носили доверительный характер. Лишь спустя три года после встречи Гитлера с Брайтингом в руководстве НСДАП спохватились, что Брайтинг застенографировал беседы, больше того — обнаружилось, что для своего издателя Эдгара Герфурта он подготовил резюме состоявшихся переговоров. Сведения эти дошли до ушей не только Макса Аманна, о них прежде всего доложили Геббельсу.

В середине января 1934 года лейпцигское гестапо потребовало от Брайтинга, тогда «отдыхавшего от трудов», предоставить все материалы, касающиеся встреч и бесед с Гитлером. Дело было в период подготовки к окончательной расправе с оппозицией, накануне «ночи длинных ножей». Гестапо заявило Брайтингу, что текст высказываний Гитлера — его авторская собственность, а сверх того, если о них узнают за рубежом, это нанесет государству и партии непоправимый урон…

Брайтинг заверил, что у него нет никаких записей, ибо он давно уже их уничтожил. Защищаясь, он зашел так далеко, что выразил готовность вступить в партию, дабы дать гестаповцам доказательство своей лояльности по отношению к Гитлеру. Но кому тогда был нужен Брайтинг, этот политический труп? Как рассказал д-ру Калику Детиг, Брайтинг уцелел лишь благодаря вмешательству влиятельных друзей. Судя по сохранившимся документам лейпцигского гестапо, Брайтинга не только не хотели принять в НСДАП, но тайно начали против него расследование, обвиняя его в симпатии к евреям, ибо он принимал для помещения в своей газете объявления предприятий, которыми владели евреи. Потом ему угрожали судом за коррупцию и незаконное обогащение. До самой своей кончины в 1937 году Брайтинг уже не знал больше ни минуты покоя. Он умер всеми забытый, в нищете — человек, которому Гитлер впервые изложил свои человеконенавистнические планы, стремясь заразить ими влиятельного политика и редактора консервативной газеты.

Записи бесед, которые будут здесь приведены, носят столь сенсационный характер, что поначалу, сразу же после предания их гласности, они вызвали к себе скептическое отношение. Их считали апокрифами, ибо ни один послевоенный мемуарист не упоминал ни о самом Брайтинге, ни о его беседах. И только д-ру Калику удалось Удостоверить их подлинность на основе своих встреч с Альфредом Детигом. Позднее сам факт, что такие беседы действительно состоялись, аутентичность их стенографических записей подтвердили вдова Рихарда Брайтинга Эмма Брайтинг и его внук Эккехард Шнайдер-Брайтинг, а также бывшая секретарша Брайтинга фрау Тренкер, которая перепечатывала стенографические записи своего шефа. Подлинность стенограммы подтвердил также бывший стенограф Гитлера, старший правительственный советник Людвиг Кригер, который по собственному опыту отлично знал и манеру говорить, и ход мыслей своего фюрера. Насколько он может судить, заявил Людвиг Кригер, нет никаких других стенограмм секретных бесед Гитлера, относящихся к периоду до 1933 года. Все остальные такого рода записи стали делаться лишь после того, как Гитлер занял пост канцлера, и во время войны.

Вот отдельные выдержки из записей Брайтинга.

«Г. знает, что Б. защищает права НСДАП в политической жизни, и поэтому хотел бы поговорить с ним откровенно о многих вопросах. Он не требует ни того, чтобы это было напечатано, ни того, чтобы ему посвятили в газете чересчур много места. Такие издания, как «Лейпцигер нейестен нахрихтен», живут ведь благодаря объявлениям, так что бойкот газеты врагами Гитлера мог бы принести ей ощутимый урон. Он это понимает. Ему важно хотя бы только поговорить с такими людьми прямо, с людьми, которым небезразлично будущее Германии: его куда меньше волнует, что на сей счет думают евреи, Ватикан и Коммунистический Интернационал. Поэтому ему вовсе не нужно интервью, но он хотел бы — и это самое важное для НСДАП, — дабы газета «Лейпцигер нейестен нахрихтен» заняла разумную позицию по отношению к движению, которое, не жалея сил, борется за возрождение Германии. «В настоящий момент мне не нужны газеты, мне необходимы немцы». Поэтому Г. просит все держать в тайне: «Все должно остаться между нами». Я заверяю его в этом честным словом, делаю это и от имени сопровождающего меня д-ра Детига».

И дальше в стенограмме Брайтинга читаем:

«Гитлер (с надеждой): «И у нас когда-нибудь будут большие газеты. Но сейчас все дело в том, чтобы нашлись разумные редакторы, которые бы разъяснили нашей интеллигенции и буржуазным кругам, в чем суть борьбы НСДАП за новую Германию. Мы ведь стоим на пороге эпохи, ничего похожего на которую в истории Германии не было. Мы переживаем поворотный момент, когда буржуазии надо решить, выбирает ли она большевистский хаос в Германии, а затем и в Европе или же национал-социалистскую Германию и новый порядок на нашем континенте. Чтобы легче было принять решение, нашей интеллигенции, буржуазии и армии необходимо разъяснить некоторые меры, касающиеся нашей социальной структуры и нашей исторической борьбы»».

Когда речь зашла о Геббельсе и его выступлениях, Гитлер сказал: «Выступления д-ра Геббельса — не пустословие. Мой руководитель пропаганды — это вождь психологической войны. Если я приду к власти, я создам министерство пропаганды, которое займет столь же важное место в правительстве, как и МИД или в армии — генеральный штаб». Когда речь зашла об идеологии и расизме, Гитлер попытался — ради своих гостей — несколько смягчить взгляды Альфреда Розенберга и демагогию Геббельса, сказав: «Лес рубят — щепки летят. Вы что думаете, когда мы придем к власти, дело обойдется без жестокости или несправедливости? Нет. Мы покажем, что у нас твердая рука — ив экономическом и в национальном секторах. Мы не собираемся по дороге из Мюнхена в Берлин повесить на телеграфных столбах всех богатых евреев. Это вздор».

На вопрос Брайтинга, что, по мнению Гитлера, будут представлять из себя руководящие кадры, если он борется против буржуазии и интеллигенции, фюрер рассвирепел и стал прямо-таки метать громы и молнии в своего гостя:

«Мы будем приказывать, а вы будете слушаться. Любое сопротивление будет подавляться в зародыше. Мы признаем только полное подчинение. Низы слушают, верхи правят, Я вообще не потерплю никаких возражений. Скажите германской буржуазии, что ее я обуздаю быстрее, чем справлюсь с марксизмом».

О своих планах на будущее (после взятия власти) Гитлер сказал: «Мы беспощадно разделаемся с марксистами. Выбросим на свалку версальский диктат. Будет создана новая армия. И к тому же с новым генеральным штабом. А этот самый Геббельс, который вызывает у вас страх, позаботится о том, чтобы, руководствуясь здравым смыслом, 99 процентов избирателей поддержали нашу политику и выдвинутую нами программу… Я вычищу берлинские конюшни еще до того, как покину Мюнхен. Берлин сейчас не германский город, это интернациональная клоака. Поэтому я пойду своим путем…»

Эта первая беседа, которая, как мы помним, состоялась 4 мая 1931 г., продолжалась два часа и представляла собой по существу монолог диктатора. Брайтингу даже не удавалось прервать тирады Гитлера, чтобы не нарваться на взрыв гнева. Из записок Брайтинга следует, что, несмотря ни на что, грубость собеседника, его самоуверенность, высокомерие и бескомпромиссность произвели на него впечатление. «Этот человек напоминает вулкан», — записал Брайтинг после первой беседы.

Расставание было сердечным. Гитлер был искусным актером и знал толк в психологии. Показав когти, он на прощанье натянул перчатки.

После того как издатель «Лейпцигер нейестен нахрихтен» познакомился с содержанием беседы с Гитлером, было решено, что Брайтинг еще раз навестит Гитлера, дабы прощупать, каковы его взгляды и намерения в том, что касается международной проблематики. На сей раз Брайтингу предстояло отправиться в Мюнхен одному. Герфурт сказал ему:

«Нам надо сделать все, чтобы этот человек с уважением относился к парламентской системе».

И Гугенберг, и фон Папен полагали, что им это удастся. Они питали подобные иллюзии до тех пор, пока Гитлер не выбросил их самих за борт.

Вторая беседа Брайтинга с Гитлером состоялась в начале июня 1931 года. Точной даты Брайтинг не сообщает, однако, судя по стенограмме, спустя месяц после его первого визита в «коричневый дом». На это указывает замечание Гитлера: «Как я уже говорил вам месяц назад…». Не говорится на сей раз и о месте встречи, хотя можно предположить, что дело было опять-таки в мюнхенском штабе Гитлера. Первая страница стенограммы не сохранилась.

Во второй беседе приняли участие д-р Ганс Франк, юридический советник Гитлера, а также Рудольф Гесс, но только в самом ее начале, когда речь шла о дрезденском органе НСДАП «Фрайхайтскампф», который вступил в полемику с «Лейпцигер нейестен нахрихтен». Потом Брайтинг разговаривал с Гитлером с глазу на глаз.

Если во время первой беседы, как мы помним, Гитлер говорил о роли различных слоев немецкого общества, которую он отводил им в достижении целей НСДАП, и о последствиях установления диктатуры в государстве, на сей раз фюрер сосредоточил внимание на своих планах превращения Европы в великогерманскую империю после того, как будет уничтожен Советский Союз и покорены европейские страны от Скандинавии до Средиземного моря, а народы захваченных государств будут высланы на Восток. Он передвигал страны на карте Европы, будто пешки на шахматной доске. В своей откровенности он пошел дальше, чем в «Майн кампф», дальше, чем позволял себе заходить в своих демагогических монологах в берлинском «Шпортпаласт».

Беседа сразу же началась с вопроса, который вообще послужил предлогом для второго визита Брайтинга в «коричневый дом»: о прекращении гитлеровской кампании против «Лейпцигер нейестен нахрихтен».

«Гитлер: «Печать будет мобилизована на службу обществу, она больше не будет служить частным интересам. Мы за порядочную прессу, как я уже вам говорил месяц назад. Присутствующий тут партайгеноссе Франк подтвердил, что «Фрайхайтскампф» получила указание относительно прекращения спора (с «Лейпцигер нейестен нахрихтен». — Лег.)…»».

Затем Гитлер подчеркнул, что он уже теперь внимательно присматривается к своим врагам, с которыми рассчитается в будущем. «Когда наступит час расплаты, мы потребуем своего сполна». «Варфоломеевской ночи» не будет, зарекался Гитлер, но «каждый будет призван к ответственности в согласии с германским законом». И потом: «Мы не потерпим еврейских прислужников в печати, экономике или дипломатии». Гитлер, и это характерно, обрушивался не только на Веймарскую республику, но и на старую империю за то, что и в те времена в Германии относились к евреям терпимо и благосклонно. Он прямо обвинил Гогенцоллернов в том, что они симпатизировали и помогали немецким евреям. Якобы именно послушавшись их советов, Вильгельм II построил свой флот{14} и вступил на путь соперничества с Англией. По мнению Гитлера, это было ошибкой, за которую Германия заплатила поражением в первой мировой войне. Гитлер выставил себя чуть ли не англофилом. Он сказал буквально следующее: «Мы предложим англичанам воспользоваться германскими солдатами для обеспечения безопасности их империи. Если англичане и голландцы утратят свои ключевые позиции белых на колониальных континентах — это будет большая катастрофа» и продолжал: «Мой ближайший сотрудник, который присутствует здесь, может вам подтвердить, что мы твердо верим в это и хотели бы длительного примирения с Англией. Это необходимо для обеспечения мира в Европе и во всем мире».

«Гесс (энергично): «Наш фюрер всегда указывал, что Англия — наш естественный союзник и друг. Вы посмотрите на географическое положение Англии в мире и центральное место Германии в Европе…»».

Возвращаясь затем к своим внешнеполитическим концепциям, Гитлер сказал Брайтингу: «Надо смотреть правде в глаза. СССР в один прекрасный день превратится в мощную силу и затопит Германию и Европу. Мы не вправе упускать этого из виду… Нам надо завершить восстановление Германии, прежде чем СССР превратится в мировую державу. Колосс пока спит. Но когда он пробудится, Германии придет конец. Сейчас нам еще нечего опасаться интервенции России. Между Германией и Россией находится шовинистическая Польша».

Играя на националистической струнке и рассчитывая на то, что представитель немецкого консерватизма отнесется к этому с пониманием, Гитлер делится своими мечтами: «Принципиальные начала нашей внешней политики ясны… Во-первых, мы должны преградить дорогу коммунистам, чтобы трагические события 1918 года не повторились. Во-вторых, мы хотим урегулировать наши отношения с Францией. Тут я считаю нужным кое-что вам пояснить. Пусть французы не очень-то шумно радуются своей победе. Франция должна относиться к Германии, как к равноправному партнеру, а не как к орудию для достижения собственных целей. В Париже у власти слишком много тех, кто думает только о репарациях… Да и Рузвельт также вместе со своими помощниками наверняка не обрадуется пробуждению Германии. Если дело дойдет когда-нибудь до столкновения, то им придется считаться с битвой германской и славянской крови. Мы, однако, будем в состоянии обеспечить себе жизненное пространство и без войны. Рузвельту и его приятелям не удастся повторить политику Вильсона. Еще до тех пор, пока Россия станет опасной для нас, мы постараемся ее изолировать. Мы пробудим антикоммунистические силы во всех странах… В политическом отношении мы столкнемся с опасностью со стороны России в тот самый день, когда придем к власти. Поэтому уже сегодня мы думаем об антикоминтерновской политике во всех странах. В военном отношении Россия никогда не будет страшна Германии, которая располагает современной армией. Только веймарская Германия станет легкой добычей большевиков».

Была затронута в беседе и проблема «жизненного пространства». Вот высказывание Гитлера на сей счет: «По всем географическим и биологическим причинам мы имеем право обеспечить себе жизненное пространство. Если, однако, враждебные нам силы постараются создать атмосферу тревоги и станут призывать к политике окружения Германии, дабы не позволить выбраться из нищеты послеверсальским и послелокарнским сиротам, то заговорят пушки… Нет в мире лучшего солдата, чем немецкий, и об этом хорошо знают господа в Париже и Лондоне».

Вновь призвав Брайтинга хранить молчание, Гитлер изложил ему свой план завоевания Европы:

«Да-да, конечно, я требую возвращения Австрии в лоно рейха, а также включения в его границы немецких территорий Моравии и Судет. С аншлюссом Австрии не будет хлопот. Я спрашиваю себя, как отнесется к этому немецкая Швейцария. Вы не хуже меня знаете, что Цюрих, Базель и Берн — немецкие города. Тессин говорит по-итальянски, а кому принадлежит Лугано, на это указывает уже само название. Французы получают Женеву и Лозанну в счет компенсации за иные потери. Бельгия — это всего лишь поддерживаемое искусственным питанием государство-уродец… Мы никогда не смирялись с утратой Эльзаса и Лотарингии. Больше того, Дижон был бургундским городом, а Лион считался плацдармом, откуда готы двинулись на юг. Ничто не сможет помешать тому, что Ницца, Корсика и итальянские альпийские территории, принадлежащие сегодня Франции, будут отданы Италии (состоящей с нами в союзе). Если французы нас спровоцируют, во Франции возникнут баскское, бретонское и бургундское государства».

Обращаясь к восточной и юго-восточной Европе, Гитлер стал развивать свои соображения, легшие затем в основу «генерального плана «Восток»: «Живущие там немцы вместе с занимаемыми ими землями должны вернуться в лоно германской матери-родины. Загреб и Братислава— всего лишь пригороды Вены. Белград был и останется крепостью Евгения Савойского, Хорватия и Словакия будут самостоятельными государствами, Венгрия, если она будет в союзе с Германией, возвратится на земли, утраченные ею после 1918 года. Далмация, Триест и Истрия отойдут к Италии.{15} Короче говоря, Австрия, Швейцария, Бельгия, Югославия и Чехословакия должны исчезнуть с карты Европы как государства. Польше и Румынии придется переменить свой государственный статут… На Болгарию царя Бориса и Финляндию маршала Маннергейма я хочу возложить специальную миссию (на Востоке), поскольку от северной Норвегии до самого Черного моря мы намерены возвести защитный вал, охраняющий нас от русских или славян».

Развивая дальше свои планы, Гитлер сказал, что ему не мешает, когда «флаг его королевского величества развевается над Суэцем, в Сингапуре или Гонконге, однако же никогда английскому солдату не ступить на германскую землю. Французы будут избегать авантюр, а Скандинавские страны вместе с Бельгией и Голландией не захотят примкнуть к французской политике окружения Германии, больше того, они не пожелают остаться нейтральными, а может, даже найдут с нами общий язык».

Брайтинга так шокировали откровения Гитлера, что он, вынужденный высказать свое к ним отношение, ответил лаконично: «Я восхищаюсь вашим оптимизмом, господин Гитлер».

Затем обмен мнениями принял уже беспорядочный характер. Гитлер не скрывал, что боится мощи Советского Союза. Вот что он сказал: «Мы не вправе равнодушно наблюдать за тем, что происходите России. Это касается прежде всего нашего континента. Славянщина в сочетании с диктатурой пролетариата — самая опасная сила в мире. Вы только подумайте о людских резервах и богатых запасах сырья, которые находятся в распоряжении Сталина!»

Разговор перешел на проблему переселения. Человеческая масса, заявил Гитлер, — это для него «биологическое тесто». Он распространялся об изгнании греков из Турции и об уничтожении людей в Средневековье, ссылался на Библию, вспомнил о резне армян. И прибавил: «Мы за большую переселенческую политику. Мы не хотим, чтобы в Германии люди наступали друг другу на мозоли».

Беседа продолжалась с 10 до 12 час. 45 мин. Прощаясь, Гитлер передал привет Гугенбергу, подчеркнув, что коалиция НСДАП с Национал-германской народной, партией и «здоровыми элементами» Немецкой народной партии (партия Брайтинга) могла бы стать основой «национального возрождения Германии». Последние слова Гитлера: «Нам предстоит сообща пройти долгий путь». А Гесс еще раз напомнил Брайтингу о том, что он должен хранить молчание. Брайтинг покидал «коричневый дом» под впечатлением, что вырисовывается возможность создания фронта консервативных сил вместе с Гитлером, фронта, о котором уже говорил ему Гугенберг и который должен был бы оформиться еще до конца 1931 года.

Беспокойство генштабистов понятно, ибо еще тогда, после встреч и бесед с Гитлером, Брайтинг в общем дал правильную оценку тому, к чему может привести «воинственный оптимизм» фюрера НСДАП. Вот как Брайтинг прокомментировал свою последнюю встречу с Гитлером:

«Говорил он (Гитлер. — Ред.) много, но наверняка не сказал всего. То, о чем я узнал сегодня, для меня большая загадка. Убежден, если он придет к власти, то начнет преследовать евреев. Альберт Эйнштейн для него — «инородное тело». Что за сумасшедшие идеи! То, что он хочет свести счеты с коммунистами, несомненно. Его крестовый поход против СССР превращается в маховое колесо гонки вооружений. Сохрани нас, Господь, от этого «строителя» и «спасителя»! Мы для него — «клоака, кишащая ворами». Он, словно ураган, хочет всех изничтожить и смести с лица земли. И сделать это до того, как ему исполнится 52 года (1941 г.). Он хочет растоптать коммунизм. И потому буржуазия должна отправиться в Каноссу! Его мысли о новом порядке в Германии и Европе кажутся мне утопией. Надеюсь, политическая действительность вынудит его через два года запеть на иной лад. «Словно торговец, сначала он запрашивает чересчур много, чтобы затем сбавить цену», — сказал мне Гугенберг. Единственное, на что я уповаю: люди, подобные Гинденбургу, фон Папену или Гугенбергу, образумят-таки его. Оберфорен полагает, что Гитлер снова попадет в Ландсберг, если будет держаться за свою радикальную программу. Шлейхер и другие генералы никогда не допустят до диктатуры… Если офицеры, промышленники или интеллектуалы все же примут эту программу, нас ждет катастрофа…»

Брайтинг не ошибся в выводах, хотя и не представлял себе, насколько ослеплены антикоммунизмом сферы, к которым сам он принадлежал. Его надежды на обуздание Гитлера оказались столь же неосновательны, сколь бесплодна была его вера в здравый смысл крупной буржуазии и непреклонность юнкерства, ибо не прошло и двух лет, о которых упоминает Брайтинг, как те, в кого он так верил, «на блюдечке» преподнесли Гитлеру диктатуру в Германии.

«Гарцбургский фронт»

Второй этап (1931–1932 гг.) правления канцлера Генриха. Брюнинга— ему доверял Гинденбург, его неофициально поддерживала фракция СДПГв рейхстаге — начался генеральным наступлением «национальной оппозиции», как называли себя силы, сплотившиеся вокруг Гитлера, Гугенберга и «стального шлема» и тогда уже опиравшиеся на помощь части промышленников Рура, монархически настроенных генералов и обедневшей аристократии. Борьба за будущее Германии вступила, таким образом, в критическую фазу. НСДАП и негитлеровские правые ринулись в атаку, дабы покончить с «веймарской системой» и взять в свои руки государственную власть, используя великодержавную, реваншистскую и расистскую программу вождей «национальной оппозиции».

Таковы были цели «картеля» врагов республики, которых многое разделяло, но зато объединяло одно стремление: смыть версальский позор и окончательно разделаться с коммунистами и веймарским левым лагерем. Поскольку достижению этой цели мешало правительство Брюнинга и католическая партия Центр, о которой не скажешь, что она благоволила к коммунистам и левым, но которая (как и ее лидеры Брюнинг, прелат Людвиг Каас или близкий к ним Готфрид Тревиранус, вышедший из Национал-германской народной партии) пользовалась в то время поддержкой генеральской камарильи президента Гинденбурга и крупной буржуазии, «национальная оппозиция» решила энергично разделаться с этим последним законным препятствием на пути к авторитарному режиму.

Результаты выборов 14 сентября 1930 г.{16} настолько ослабили негитлеровский правый лагерь и иные партии правее Центра, что ни о какой правительственной коалиции против СДПГ и КПГ без участия НСДАП и речи быть не могло. Ни Брюнинг, ни Гугенберг не могли сформировать правительство, опиравшееся на твердое большинство в рейхстаге. Брюнинг, пользовавшийся неофициальной поддержкой социал-демократов, занимал свой пост на основании ст. 48 конституции, предоставлявшей президенту право формирования так называемых президентских кабинетов, а стало быть на основании чрезвычайных полномочий (точно так же, как позднее фон Папен и генерал Шлейхер). Альфред Гугенберг, лидер некогда крупной Национал-германской народной партии, которая к тому времени уже дважды раскалывалась и теперь опять переживала внутренний кризис, в своих надеждах на захват власти мог рассчитывать лишь на поддержку НСДАП и бывших военных из «стального шлема». Гугенберг знал к тому же, что Брюнинг по различным соображениям не в состоянии предложить союз социал-демократам, во всяком случае так далеко не пошла бы камарилья Гинденбурга, которая и без того все чаще выражала неудовольствие по поводу чересчур радикальных, по ее представлениям, экономических мер правительства Брюнинга. Близкие к президенту генералы не одобряли линию Брюнинга, перед которым маячил призрак постоянно растущей безработицы, сумасшедшего взвинчивания цен и выплат по репарациям, душившим экономику Германии.

Гугенберг знал также, что Гитлер сейчас не пойдет ни на какую коалицию с Брюнингом, хотя тот и предпринимал подобного рода зондаж. Об этом вспоминает друг Брюнинга, министр в его правительстве Готфрид Тревиранус («Конец Веймара»), да и сам Брюнинг в своих мемуарах. По просьбе канцлера Гинденбург даже принял Гитлера и Геринга, и, хотя президент готов был, как он сам признавался, предложить Гитлеру самое большее— портфель министра почт, Брюнинг своего, кажется, добился. В тот период было очевидно, что Гитлер не примет никакого предложения, которое способно скомпрометировать его в глазах собственных сторонников. В обстановке серьезного политического и экономического кризиса у Гитлера, пойди он на коалицию с Брюнингом, были бы связаны руки, и он растерял бы авторитет в партии и у своих союзников. Зато сам по себе факт, что президент принял его как потенциального кандидата на высокий пост, имел для него не только эмоциональное, но и политическое значение. Из главаря движения он превращался в признанного политика. Теперь он мог разговаривать с Гугенбергом на равных, даже свысока. Это и нужно было Брюнингу.

К тому же и обстоятельства благоприятствовали Гитлеру. После бесплодных дебатов по бюджету 1931 года рейхстаг отложил сессию до 13 октября 1931 г. Гитлер решил использовать это для еще большего развертывания агитации в пользу «национальной оппозиции». Пропаганда стоила больших денег, но после выборов осенью 1930 года, когда НСДАП завоевала 107 мест в рейхстаге, агитаторы Гитлера пользовались депутатскими пособиями и бесплатными железнодорожными билетами, благодаря чему им незачем было сначала искать финансовой поддержки, чтобы предпринять массовое наступление на республику. Во внепарламентских акциях они быстро нашли другого союзника — «стальной шлем». Эта милитаристская, откровенно монархическая организация бывших солдат-фронтовиков своей главной задачей считала теперь «заключение союза Гугенберга и Гитлера со «стальным шлемом»». Идея создания «национальной оппозиции» родилась, собственно говоря, в головах руководителей «стального шлема» (Зельдте, Вагнер, Дюстерберг), которые, долго выбирая между Гинденбургом и Гугенбергом, с годами зашли так далеко вправо, что в конце концов отдали свои симпатии Гитлеру. «Стальной шлем» последовательно боролся со всеми, кто, по его мнению, «поддерживал германский «междурейх» (Zwischenreich) — враждебных Бисмарку марксистов». Постепенно превращаясь в рупор гитлеровской пропаганды среди бывших солдат-фронтовиков, «стальной шлем» по сути дела сам помог Гитлеру впоследствии ликвидировать эту организацию — ее поглотила CA.

Да и в партии Гугенберга (Национал-германская народная партия) после раскола 1930 года, когда ее покинули наиболее умеренные элементы, произошли важные внутренние перемены. Гугенберга сентябрьские выборы серьезно ослабили (его партия получила всего 41 из 577 мест в рейхстаге), и единственный путь к власти он видел в бескомпромиссной борьбе против «веймарской системы». Этот газетный магнат рассчитывал на эффективность многочисленных средств массовой информации, которыми он владел. В рейхстаге же ему не оставалось ничего больше, как выступать вместе с фракцией НСДАП. Тем самым он попал в еще большую зависимость от гитлеровцев. Дело дошло даже до того, что он повел атаки не только на СДПГ (о коммунистах, естественно, нечего и говорить), но и на президента Гинденбурга. На что надеялся Гугенберг в этой борьбе против «веймарской системы»? На поддержку влиятельных промышленно-финансовых кругов, разбогатевшей буржуазии и консервативных сфер. Он полагал, что они будут противовесом избирателям, поддерживающим программу Гитлера. Гугенберг верил, что качеством он уравновесит количество. Из этого же исходила и концепция Гугенберга об «обуздании» Гитлера — так недооценивал он тогда вождя НСДАП, хотя в последние годы Гитлер довольно часто обводил вокруг пальца руководителей Национал-германской народной партии.

Правда, Гитлер после успеха на выборах не отказался от вхождения НСДАП в правительственные коалиции отдельных земель. Вильгельм Фрик стал министром внутренних дел в Тюрингии, а Дитрих Клаггес — в Брауншвейге, но все свои усилия он сконцентрировал тогда на агитационной работе, с помощью которой, используя благоприятную ситуацию в стране, измученной политическими трудностями и огромной безработицей, он хотел укрепить свое движение и собственные позиции. Теперь Гитлер мог уже поднять уровень своих закулисных контактов, поскольку после того, как он выиграл на выборах и занял второе после СДПГ место в рейхстаге, обогнав, что самое главное, другие традиционные веймарские партии, к фюреру стали проявлять интерес разнообразные группы и лоббисты. Впрочем, Гитлер и по собственной инициативе установил первые связи с воротилами Рурского бассейна, как подтвердил после прихода нацистов к власти руководитель пресс-службы фюрера Отто Дитрих, сам состоявший в родстве с семьей издательских магнатов в Рейнской области. «Перелом наступил… Подпорки, поддерживавшие правительство, затрещали», — напишет после 1933 года Дитрих в своей книге «С Гитлером к власти», которая в течение последующих 10 лет выдержала 35 изданий. Ради этого при посредничестве Дитриха в штаб Гитлера привлекли влиятельного в ту пору публициста, писавшего на экономические темы, Вальтера Функа из «Берлинер-Бёрзенцайтунг» (в 1938 г после отставки Яльмара Шахта, он стал министром хозяйства рейха). Оба они сделались людьми Гитлера в промышленно-хозяйственных кругах, и роль свою играли с большим успехом. Одновременно был найден подход к мощному крестьянскому сектору. Будущий министр сельского хозяйства рейха Вальтер Дарре, один из идеологов политики «кровь и земля», многое сделал для того, чтобы помочь нацистам проникнуть в имперский «аграрный союз» («Reichslandbund») — самую влиятельную крестьянскую организацию. Со временем этот союз превратился в ведущую ось гитлеровской политики по отношению к крестьянству.

Линия на минирование «системы» состояла в том, чтобы постепенно подтачивать одну за другой ее опоры, и в этом направлении активно действовала НСДАП на втором этапе канцлерства Брюнинга, когда он оказался перед необходимостью либо реорганизовать кабинет, либо подать в отставку. Брюнингу нужно было тогда добиться поддержки или благосклонности консервативных кругов. Он рассчитывал на то, что курс Гугенберга на тесное сотрудничество с Гитлером поможет ему, Брюнингу, завоевать недовольную этой линией часть Национал-германской народной партии и все явственнее сползавшую вправо Немецкую народную партию, которая, однако, за Гугенбергом далеко идти не собиралась. Будучи уверен в нейтралитете СДПГ в рейхстаге, Брюнинг считал, что, укрепив кабинет представителями консерваторов и выведя из правительства министра иностранных дел Клауса Куртиуса, а также министра внутренних дел, бывшего канцлера Вирта (это он после убийства Вальтера Ратенау воскликнул в рейхстаге: «Враг направо!»), он сможет на пленарном заседании рейхстага (13 октября) представить новый состав кабинета и выбить из рук самого своего грозного соперника — Гугенберга еще один козырь. Таковы были надежды Брюнинга в канун сессии рейхстага.

Гитлер рассчитывал на иное. Мобилизуя различные элементы уже вырисовывавшейся с 1930 года «национальной оппозиции», он стремился к тому, чтобы попросту взорвать группировки, которые благосклонно относились к правительству Брюнинга либо поддерживали его, и так ослабить противника, дабы это правительство оказалось вообще неспособным продолжать борьбу. Тогда останется всего лишь столкнуть его в пропасть. Поэтому, исходя из собственных планов, Гитлер рассматривал участников «национальной оппозиции» лишь как вспомогательное войско в грядущем сражении, а не как будущих партнеров. Он вовсе не исключал возможности войти в коалицию с теми или иными элементами негитлеровских правых сил, но так и не согласился на совместную идеологическую программу со своими временными союзниками. Он не хотел связывать себе руки ни в период борьбы за власть, ни позднее. Так что Гитлер ничем не рисковал: его сторонники не могли обвинить его в оппортунизме, а тем более в отходе от программных установок НСДАП; одобрив выработку общей платформы борьбы против ненавистной «веймарской системы», Гитлер привлек на свою сторону те слои, которые до того довольно скептически относились к его партии и политике. Среди трех столпов «национальной оппозиции» — НСДАП, Национал-германской народной партии, «стального шлема» партия Гитлера была самой сплоченной и независимой, и это сразу же определило ее вес и роль в картеле правых.

«Национальная оппозиция», сколоченная подобным образом в антивеймарский фронт всех правых и гитлеровцев, как ни серьезны были внутренние противоречия, которые донимали ее (и не могли не донимать), преследовала общую цель: падение Брюнинга и смена ненавистной системы «демократов». И когда Гугенберг предложил созвать в Бад-Гарцбурге в канун осенней сессии рейхстага слет представителей различных правых группировок, «национальная оппозиция» впервые выступила с публичным изложением своей политической платформы. Встреча эта, которую тогда же окрестили «гарцбургским фронтом», призвана была не только стать символом единства антиправительственных и антикоммунистических действий, но и укрепить бастион германского национализма в борьбе против версальского порядка в Европе.

И действительно, в гарцбургском спектакле приняли участие бескомпромиссные враги республики. Представители не только политических партий и организаций, ной промышленно-финансовых кругов, «аграрного союза», «всегерманцев» («Alldeutscher Verband»), княжеских дворов и генералитета. Помимо Гитлера, Гугенберга и вождей «стального шлема» присутствовали граф Эберхард Калькройт и руководство «аграрного союза», который таким образом отмежевался от своего прежнего председателя и министра сельского хозяйства в правительстве Брюнинга — Шили. «Всегерманцев» в Бад-Гарцбурге представляли Генрих Класс, граф Ульрих фон Брокдорф-Ратцау, фон Герцберг. Среди 15 отставных генералов и адмиралов следует упомянуть о фон дер Гольтце, Вальтере фон Люттвитце, фон Гальвитце, фон Меле, Александре фон Фалькенхаузене, фон Леветцове — хорошо известных и активных врагах республики, возглавлявших контрреволюционные части в 1918 и 1919 годах. Появился в этой компании и генерал Ганс фон Сект, бывший главнокомандующий рейхсвером, который, будучи депутатом от некогда штреземановской Немецкой народной партии, своим приездом в Бад-Гарцбург продемонстрировал изменение курса этой партии, частично все еще остававшейся в коалиции с Брюнингом (д-р Клаус Куртиус). Здесь были давние принцы цу Липпе, цу Зальм-Хорстмар и двое Гогенцоллернов (Эйтель-Фридрих и Август-Вильгельм), сыновья кайзера. Промышленность и финансы представляли Яльмар Шахт, Фриц Тиссен, Эрнст Пёнсген, Крет Готтштейн и многие другие, чьи миллионы лежали в кассах НСДАП и «стального шлема».

Все было готово к проведению мощной демонстрации, но Гитлер испортил Гугенбергу обедню. Накануне съезда пришла прямо-таки роковая весть о том, что утром 10 октября президент Гинденбург дал Гитлеру аудиенцию. А перед тем Гитлер был даже у канцлера Брюнинга, однако Гитлер никому не сказал об этом ни слова. Правда, как мы знаем, визиты не принесли никаких результатов, но авторитет Гитлера вырос и в Бад-Гарцбурге. Если, как утверждают современники, Брюнинг сознательно избрал именно тот день для встречи с Гитлером, а президент согласился побеседовать с ним (до тех пор он считал его выскочкой, называя «австрийским ефрейтором»), интрига против Гугенберга была закручена ловко. Все это должно было указывать на то, что он теряет авторитет даже в лагере правых, если уж канцлер готов выбрать себе в партнеры не кого иного, как Гитлера. Тем самым Гитлер молча дал Гугенбергу понять, что тот не может рассчитывать на руководство «фронтом», хотя он и создал его. Впервые на националистической бирже акции Гугенберга резко упали в цене. А вот акции Гитлера подскочили вверх.

Вечером битых два часа все дожидались приезда Гитлера. Он появился лишь за полночь вместе с Гессом и Ремом. Наконец-то можно было принять и подписать манифест «гарцбургского фронта».

После принятия манифеста Гитлер фактически перестал участвовать в совместных заседаниях. На следующий день он не явился и на устроенный для всех присутствующих банкет. Тут были свои причины. В канун гарцбургского съезда полиция опечатала в Берлине четыре дома штурмовиков. Берлинские гитлеровцы остались без крыши над головой и без столовых. Гитлер знал, какие настроения царят именно в берлинской когорте CA, которая уже дважды бунтовала. Поэтому он не мог сесть за стол с магнатами и их превосходительствами, в то время как берлинская полиция изгоняла штурмовиков из их партийных общежитий. Тем самым фюрер, учитывая недовольство штурмовиков, лишний раз демонстрировал неизменную любовь и преданность своим людям (СА) заботу о которых, как следовало понимать из его поступка, он ставит выше всяких, даже политических, дел. Таким образом, «гарцбургский спектакль» начинался не под самой счастливой звездой.

И, кажется, Гитлер к этому именно и стремился. Он не хотел крепко-накрепко связывать себе руки. Об этом, к слову, писал Геббельс в газете «Ангрифф», когда, объясняя своим читателям смысл «гарцбургского фронта», откровенно подчеркнул: «В Гарцбурге речь шла только о том, чтобы свалить правительство Брюнинга, и ни о чем больше. Все остальное — дело будущего…» «Необходимо проводить принципиальное различие между захватом власти и целями власти. Программа НСДАП определена, и она неизменна. Одно дело заставить правительство пасть, а другое—претворить в жизнь программу» (статьи от 21 октября и 19 декабря 1931 г.).

Этим также объясняется тот факт, что вопреки соблюдению декорума и барабанному бою гугенбергской печати (в особенности концерна Шерля). Гитлер по сути дела петлял где-то на флангах «гарцбургского фронта». Сначала нацисты 11 октября провели не предусмотренное программой собрание своей парламентской фракции, где ее лидер Вильгельм Фрик пытался растолковать некоторым противникам этой встречи причины, по которым Гитлер пошел на соглашение с Гугенбергом. Фрик заявил, что это был всего лишь тактический ход, подчеркнув ведущую роль НСДАП в «гарцбургском фронте». Он сослался при этом на пример Муссолини, который также с помощью коалиции пришел к единовластию. Гитлер не принял также участия в обедне под открытым небом, на которую от НСДАП пришли Фрик, Геббельс, Грегор Штрассер, Геринг, Рем и Гиммлер. Во время парада военизированных отрядов Гитлер стоял по меньшей мере в 50 метрах от руководства «фронта» и исчез тотчас же после того, как прошли штурмовики. Ему не хотелось приветствовать приближавшиеся отряды «стального шлема», которые никогда не воздавали ему почестей, положенных вождю. Долго уламывали Гитлера принять участие во встрече в курзале, над которым, к неудовольствию нацистов, развевался штандарт «стального шлема». Выступив с речью» Гитлер зачитал манифест, обращенный к членам НСДАП, повергнув тем самым в недоумение Гугенберга и руководителей «стального шлема». Гитлер делал все, чтобы не дать пищи слухам, будто пошел на какой-то компромисс с «буржуазными подонками», как в кругах CA называли Гугенберга и его сторонников. Штурмовики были еще нужны Гитлеру. Схватка за власть только начиналась. Отряды «коричневых боевиков» были вооруженной рукой Гитлера в его борьбе против коммунистов, а потом и против антифашистов в Германии.

Так что же осталось от «гарцбургского фронта»? Происходила дальнейшая поляризация позиций и точек зрения, что в конце концов привело к падению Брюнинга, ибо генеральская камарилья, окружавшая Гинденбурга, который в то время уже явственно начинал терять рассудок, видела в канцлере только одно препятствие на пути к соглашению с Гитлером. Тот факт, что Шахт и Тиссен оказались в лагере Гитлера, имел решающее значение и для фон Папена, и для генерала Шлейхера. «Гарцбургский фронт», кстати, помог Брюнингу понять, что без большинства в рейхстаге дни его сочтены. После демонстрации в Брауншвейге, где 18 октября Гитлер принял парад 100-тысячного «коричневого фронта», было ясно, что следующие выборы принесут Гитлеру еще больший успех. Так оно и случилось. Результаты выборов 31 июля 1932 г. (уже после падения Брюнинга) обернулись беспрецедентной победой Гитлера: 230 депутатских мест (до тех пор — 107) и самая сильная парламентская фракция в рейхстаге (СДПГ потеряла 10 мест, Национал-германская народная партия — 4, Немецкая народная партия — 23).

Брюнингу никто не пытался помочь. В воспоминаниях он не скрывает разочарования, даже горечи, обвиняя многих своих сотрудников и союзников, не исключая Гинденбурга, в предательстве и вероломстве. Те, кто рассчитывал с помощью Гитлера ликвидировать только Брюнинга, не поинтересовались мнением хозяина. Они быстро убедились, что сами отдали себя в руки того, кого хотели использовать лишь как инструмент своей разрушительной политики. Стремясь, заперев ворота, поставить преграду прогрессу и демократии, они оставили открытой калитку, через которую вскоре пролезли «коричневорубашечники», дабы начать свой победоносный поход.

«Гарцбургский фронт» стал потом символом в борьбе реакционеров против демократии и мира. Его эхо в ФРГ— картель правых сил под знаменем Франца-Йозефа Штрауса, выступающий против политики коалиции СДПГ — СвДП. Хотя исторические параллели, как правило, обманчивы, в этом конкретном случае, кажется, это не так. У фронта националистических и антисоциалистических сил различного происхождения есть все черты, роднящие его с антидемократическим движением, которое составляло основу союза Гугенберга с Гитлером.

Факелы над пропастью

29 января 1933 г. было последним воскресеньем Веймарской республики. Утром собираются рабочие — социал-демократы и члены демократической организации. «Железный фронт» в Берлине, Брауншвейге, Кёльне и Маннгейме: формируются колонны для маршей протеста. На транспарантах надписи: «Долой фашизм!», «Долой Гитлера, Гугенберга и Зельдте!», «Не хотим диктатуры!» Много коммунистов и их сторонников присоединились к демонстрантам. Республика в опасности. Неделю назад берлинские коммунисты были вынуждены лишь наблюдать за тем, как когорты штурмовиков окружили Дом партии им. Карла Либкнехта. Тогда они могли только, подняв кулаки, выражать свое возмущение нападением вооруженных гитлеровских отрядов, которые бесчинствовали на глазах бездействовавшей полиции и толпы зевак. Из окна первого этажа во весь голос протестовал против провокаций «коричневых налетчиков» Вальтер Ульбрихт. А в это воскресенье в осажденной республике на карту поставлено все; ставка — рождение «третьего рейха» и конец демократии в Германии.

Ораторы на митингах призывают немощного президента Гинденбурга не допускать к власти Гитлера, о котором сам он еще недавно отзывался более чем критически. Демонстранты, однако, не знали, что Гинденбург уже капитулировал перед своей камарильей и переход власти в руки Гитлера — это вопрос лишь нескольких часов. Кости в игре, где ставкой служила судьба Германии, брошены, и все митинги, марши и демонстрации, как обычно бывало в Германии, слишком запоздали. Все решения были уже приняты. Когда демонстранты стали расходиться по домам, боевые отряды гитлеровцев дали знать о себе. В Вединге (рабочий район Берлина) дело дошло до кровопролития. В это время Гитлер и его паладины преспокойно сидят в холле гостиницы «Кайзерхоф»— это рукой подать от Вильгельмштрассе, где находится резиденция президента страны и ведомство канцлера. Гитлер уже все знает. Папен поминутно сообщает о том, что происходит в кабинете Гинденбурга. По городу поползли самые невероятные слухи. Говорят, например, что еще ведающий делами рейхсвера последний веймарский канцлер генерал Курт фон Шлейхер намеревается с помощью потсдамского гарнизона воспрепятствовать получению Гитлером назначения. Это известие привело Гитлера в истерику, Геббельса — в ярость. Только Геринг советовал хранить спокойствие и молчание. Он доверяет фон Папену, этому «черту в цилиндре». Шлейхера, который и сам был интриганом, в конце концов оставили сносом его же люди. Как пишет в своих воспоминаниях бывший канцлер Генрих Брюнинг, он по существу оказался заурядным трусом.

Наутро, в холодный понедельник 30 января, в 11 час. 15 мин. все уже предрешено. Президент республики Пауль фон Гинденбург назначает Адольфа Гитлера канцлером Германии. Гитлер во фраке и цилиндре униженно раскланивается и торжественно заверяет, что будет ему «служить так же преданно, как служил ему солдатом во время последней войны». Старец в фельдмаршальском мундире напутствует на прощанье своего гостя и его свиту словами: «А теперь, господа, вперед, с богом».

На церемонии раздачи министерских портфелей не обошлось без накладок. Пост министра труда, например, должен был занять руководитель «стального шлема» Франц Зельдте. Но все произошло в такой спешке, словно действительно опасались какого-то путча с участием рейхсвера, который не скрывал своего отрицательного отношения к «австрийскому ефрейтору», и министров о церемонии предупредили буквально в последнюю минуту. Зельдте не успел приехать вовремя. Тогда вытащили из постели его заместителя Теодора Дюстерберга, отставного полковника. Он уже присоединился к шеренге министров, когда его вдруг отозвали в сторону, ибо только-только узнали, что дед его был… раввином. Декрет о назначении вырвали у него из рук, переделали бумагу на имя Зельдте, который наконец-то сумел добраться до резиденции президента. Эту операцию провернул «железный» статс-секретарь в ведомстве президента Отто Майсснер, который заслужил себе тем самым благодарность фюрера. Еврей в первом кабинете Гитлера — такая мысль, пожалуй, не пришла бы в голову самому Вельзевулу. До последних дней «третьего рейха» Майсснер оставался на службе Гитлера.

А «Фёлькишер беобахтер» в номере от 31 января, имея, по-видимому, в виду слова Гинденбурга «Вверяю вам, господин Гитлер, судьбы Германии», вышла в то утро под многозначительной «шапкой»: «Первый декрет правительства Гитлера: Германия пробудилась! Интервью с министром внутренних дел страны Вильгельмом Фриком». Улицы были отданы на растерзание CA.

Так начался первый день «третьего рейха», день, которому суждено было обречь миллионы людей на смерть. Уже первый организованный Геббельсом гигантский парад отрядов CA, продефилировавших с факелами перед зданием рейхсканцелярии, когда Гитлер показался в окне своего кабинета, приветствуя толпы демонстрантов, которые, словно коричневая лава, растеклись по берлинским улицам, помог многим жителям столицы понять, что в час триумфа НСДАП Германия оказалась на краю пропасти. Еще лет 10 назад никому бы в голову не пришло, что этот «шут с усиками провинциального парикмахера» станет первым лицом в Германии. Спустя годы в Нюрнберге прозвучат слова: «В 1923 году хватило бы семи полицейских, дабы разделаться с гитлеровским маскарадом в Мюнхене. Через 10 лет с этим справились бы 700 хорошо вооруженных солдат рейхсвера. Но прошло чуть более 20 лет после мюнхенского путча, и потребовалось пожертвовать 70 миллионами людей из разных стран мира, чтобы покончить с Гитлером».

Можно ли было в 1933 году остановить Гитлера? Можно ли было преградить ему путь в рейхсканцелярию, путь, на который он вступил в 1923 году, хотя тогда до победы ему оставалось еще совсем не близко?

Определенный интерес в этом отношении представляют исследования видного ученого-юриста Роберта М.В. Кемпнера,{17} покинувшего Германию после прихода Гитлера к власти и эмигрировавшего в Соединенные Штаты, где он принял гражданство США. В 1945 году Кемпнер вернулся на свою прежнюю родину и в качестве представителя американской прокуратуры принял участие в Нюрнбергском процессе, был заместителем главного американского обвинителя Роберта Джексона и имел доступ ко всей документации. Тридцать лет жизни Кемпнер посвятил изучению вопросов, связанных с приходом фашистов к власти в Германии. Некоторые из его работ будут неизменно представлять интерес для историков.

В годы агонии Веймарской республики Роберт М. В. Кемпнер был юридическим советником отдела по делам полиции в прусском министерстве внутренних дел и членом правления республиканского союза судей в Берлине. Как враг гитлеризма Кемпнер поддерживал усилия прусского правительства, остававшегося под контролем социал-демократов, не допустить Гитлера к власти. Так что Кемпнер — один из немногих ныне здравствующих свидетелей тех событий, участник Нюрнбергского процесса, вместе с тем имеет возможность сопоставить свой собственный опыт с показаниями людей, против которых он некогда боролся.

В своих воспоминаниях Кемпнер утверждает, что существовала возможность помешать Гитлеру принять из рук Гинденбурга назначение на пост канцлера.

31 января Кемпнер вышел из дому — жил он в берлинском районе Лихтенфельде— и направился в центр. Гитлеровские флаги и свастики изукрасили весь Берлин. Голова у Кемпнера ходила кругом от событий минувшей ночи, когда Геббельс устроил демонстрацию штурмовиков с факелами перед рейхсканцелярией на Вильгельм-штрассе. Кемпнер не ожидал, что буржуазия так быстро капитулирует перед диктатором, тем более что каких-то два месяца назад, на выборах в рейхстаге в декабре 1932 года, Гитлер потерял 2 млн. голосов и в партии началась паника. Страхом перед экономическим кризисом и растущей безработицей, вспоминает Кемпнер, нельзя оправдывать ликвидацию «веймарской системы».

Погруженный в подобного рода размышления Кемпнер подъехал к подъезду дома на Унтер-ден-Линден, 72, где размещалось прусское министерство внутренних дел. Перед входом стояли несколько штурмовиков. Что его могло ждать в самом здании? Было известно, что со вчерашнего дня тут расположился «первый паладин фюрера» Герман Геринг, как раз и назначенный руководителем ведомства внутренних дел прусского правительства. Кемпнер пишет:

«О Геринге мы много слышали, поскольку он был замешан в делах, связанных с антигосударственными выступлениями, а еще раньше, используя свои знакомства с некоторыми нашими чиновниками, пытался продать нам парашюты. Так вот этот самый Геринг взял теперь в свои руки наиболее мощное орудие власти в Германии. Гитлер выбрал его, ибо знал старую аксиому Бисмарка: «У кого в руках Пруссия, у того и вся империя». Нашему министерству подчинялись исполнительные власти на двух третях территории государства от Кенигсберга до Аахена, от Кёльна до Вроцлава — начальники полицейских учреждений, в распоряжении которых было 76 тыс. человек. Кроме того, в ведении нашего министерства были местные органы самоуправления: руководители провинций, регенций{18} и старосты. Министерство внутренних дел Пруссии было рычагом власти. Теперь оно оказалось в руках Геринга».

Чиновничий аппарат министерства был сравнительно невелик. Только при Гитлере стал он разбухать безо всякой к тому необходимости. В январе 1933 года большинство чиновников отличались аполитичностью, они скорее склонялись к консервативной Немецкой народной партии, многие поддерживали фон Папена, несколько человек состояли в католической партии Центр, кое-кто симпатизировал Демократической партии, и только единицы принадлежали к СДПГ — те, кого фон Папен, будучи канцлером и куратором прусского правительства, еще не выбросил вон. И вот лишь когда Гитлер пришел к власти, выяснилось, что среди сотрудников прусского министерства внутренних дел была солидная группа чиновников, которые, нарушая присягу, тайно много лет состояли в НСДАП. «Ренегаты начали с доносов Герингу и его подручным на своих коллег», — рассказывает Кемпнер.

Первым, кто из прежних чиновников стал обивать пороги Геринга и к которому тот прислушивался, оказался Рудольф Дильс, впоследствии его шурин. Он верно служил всем предыдущим начальникам вплоть до генерала Шлейхера, теперь же предлагал свои услуги новому боссу. Кемпнер вспоминает, что, когда в первых числах февраля 1933 года он встретил в коридоре Дильса, тот без тени смущения сказал ему: «Будут происходить страшные вещи, многим из ваших друзей придется в этом убедиться». Дело было еще за много дней до провокационного пожара рейхстага. В другой раз Дильс откровенно признался Кемпнеру, что уже составлены списки тех, кого намечено арестовать, благодаря чему Кемпнер смог предостеречь многих людей о грозящей им опасности.

В начале февраля у Геринга состоялось совещание, на котором присутствовали все высшие чиновники министерства. «Второй человек в Германии» изложил свои взгляды на деятельность правительства и заверил всех находящихся за столом, что тому, кто будет лояльно исполнять свои обязанности, бояться нечего. «Когда я вернулся к себе в кабинет, — вспоминает Кемпнер, — то, как и другие мои сослуживцы, нашел на столе извещение о необходимости явиться в отдел кадров. Мы немедленно были временно отстранены от работы, и нам запретили появляться в министерстве».

В тот день, когда Кемпнера насильно отправили в отпуск, берлинские газеты сообщали о создании нового политического управления в полиции — гестапо, во главе которого поставили Рудольфа Дильса. Он стал первым руководителем гестапо, которое потом Гиммлер расширил до масштабов «государства в государстве». Через 12 лет после того, как Дильс занял свой пост, Роберт Кемпнер, уже как американский следователь, допрашивал его в Нюрнберге. «Он был, как всегда, разговорчив. Ничего не скрывал». Дильс стал в Нюрнберге главным свидетелем, подтверждавшим гитлеровские злодеяния. Его книга «Сатана у врат», в которой содержится много потрясающих материалов о первом периоде истории «третьего рейха» (Дильса в 1944 г. арестовало гестапо), — это попытка оправдать собственные преступления. Расставшись в 1935 году с Герингом, Дильс предвидел, что долго ему не продержаться у Гиммлера, так как он не сработается с честолюбивым и циничным Гейдрихом. И, он из гестапо ушел. В Нюрнберге это спасло его от виселицы.

Покидая здание министерства, в котором он прослужил много лет, Кемпнер предчувствовал, что «отпуском» гитлеровские ограничения не кончатся. И потому тогда уже, хотя и чересчур поздно, как он сам пишет, стал задумываться над тем, не совершили ли социал-демократы, возглавлявшие прусское правительство с первых дней Веймарской республики, кардинальной ошибки, позволив НСДАП и Гитлеру шантажировать общественное мнение и бесцеремонно расправляться с политическими противниками с помощью «частной» армии «коричневорубашечников», заводить тайные склады оружия, распространять нелегальную литературу и совершать иные действия, которые в соответствии с уголовным кодексом Пруссии должны были бы преследоваться законом. Разве не обязаны были министр внутренних дел Пруссии Карл Зеверинг (СДПГ) и начальник прусской полиции Альберт Гжесиньский (оба умерли в эмиграции в США) расправиться с боевыми отрядами Гитлера, когда на их стороне были закон и полиция? Когда канцлер фон Папен 20 июля 1932 г. прогнал Зеверинга и Гжесиньского из Берлина, руководимая социал-демократами полиция ждала только приказа выступить против заговора Папена. Приказа такого, однако, не последовало, а Зеверинг, покидая свой кабинет, лишь бросил: «Я уступаю перед силой…» Для Гитлера это был хороший наглядный урок на будущее.

Кемпнер рассказывает, что в президиуме берлинской полиции давно уже тщательно собирались все доказательства виновности Гитлера, которыми можно было подтвердить любое обвинение против руководителей НСДАП вплоть до государственной измены и подстрекательства к преступлению. Не кто иной, как д-р Вильгельм Фрик, лидер фракции НСДАП в рейхстаге и министр внутренних дел в земельном правительстве Тюрингии (позднее министр внутренних дел «третьего рейха»), весной 1931 года с парламентской трибуны грозил своим противникам, что, как только Гитлер придет к власти, «головы полетят с плеч». В приготовленной для канцлера Брюнинга памятной записке, в которой предлагалось запретить НСДАП, было более чем достаточно доказательств заговорщицкой и антигосударственной деятельности гитлеровской партии. Одна только подпись Брюнинга— и по всей стране НСДАП оказалась бы вне закона, а Гитлеру предъявили бы обвинения. Так как тогда он был апатридом, его можно было в политическом отношении вывести из игры.

Поскольку Брюнинг пребывал в нерешительности (он полагал, что Гинденбург и его камарилья сумеют сдержать напор Гитлера), прусское правительство старалось собственными силами противодействовать укреплению позиций гитлеровцев. Статс-секретарь Вильгельм Абегг совместно с республиканским союзом судей и с помощью германской лиги прав человека подал официальную жалобу на руководство НСДАП, обвинив его в государственной измене. В августе 1930 года жалоба поступила в генеральную прокуратуру в Лейпциге. Одновременно намеревались предъявить Гитлеру обвинение в лжесвидетельстве на памятном процессе в Ульме, где судили трех молодых офицеров рейхсвера, которые вопреки запрету командования тайно вступили в НСДАП и вели в армии гитлеровскую пропаганду. (Один из них, о чем стоит напомнить, Рихард Шерингер, еще в тюрьме перешел на сторону коммунистов. Затем он вступил в КПГ, стал активным деятелем партии, прошел через концлагерь, а после войны начал работать в баварской организации КПГ и был даже министром от своей партии в баварском земельном правительстве. На процессе в Ульме его приговорили за государственную измену к полу-году тюрьмы.) Гитлер отрицал, что его партия вела нелегальную деятельность в армии, У прусской полиции было столько доказательств обратного, что осуждение его по обвинению в лжесвидетельстве, как утверждает Кемпнер, представлялось делом пустячным.

Но у Гитлера повсюду были свои люди. Лейпцигский обер-прокурор Карл-Август Вернер, который, как выяснилось потом, оказался горячим сторонником Гитлера, намеренно вел следствие черепашьими темпами — с 28 августа 1930 г. по 7 августа 1932 г. В тот день, спустя месяц после занятия фон Папеном канцлерского кресла, прокурор Вернер без объяснения причин прекратил дело. Это было приданое фон Папена к будущей свадьбе с Гитлером, точно так же как и помилование нацистских убийц польского рабочего в Потемпе (Силезия), некоторых фюрер — уже после того, как они совершили преступление— назвал героями национал-социализма.

Затем Пруссия стала вести борьбу против Гитлера в сотрудничестве с правительством земли Гессен. Юридический советник НСДАП Вернер Бест (в годы войны гитлеровский правитель Дании) в 1931 году сформулировал (в так называемых боксхеймских документах) программу кровавой расправы с противниками Гитлера на случай, если НСДАП придет в Германии к власти. Скандал, разразившийся в результате предания гласности противниками Гитлера документов в Боксхейме, а также шум, вызванный этим за границей, заставили Гитлера заявить, что документы — подделка. Это была якобы преднамеренная фальсификация, направленная на компрометацию НСДАП. Бест, который после прихода Гитлера к власти стал одним из ближайших сотрудников Гейдриха в РСХА, получив чин бригаденфюрера СС, своими действиями подтвердил подлинность получившего известность уже в 1931 году плана уничтожения противников «третьего рейха». Следствие против Беста было также прекращено прокурором Вернером, которого поддержал трусливый и реакционный министр юстиции в правительстве Брюнинга д-р Йоль. Как утверждает теперь Кемпнер, из документов, относящихся ко времени канцлерства Брюнинга, следует, что канцлер и в этом вопросе предпочел избежать шума, поскольку сам старался (до создания «гарцбургского фронта» в 1931 г.) установить контакт с Гитлером, рассчитывая, что ему удастся усмирить и обезвредить фюрера, предложив тому пост вице-канцлера. Брюнинг полагал, что есть возможность сколотить правительственную коалицию двух партий — партии Центр и НСДАП. «Какой симптом неизлечимой политической наивности!» — пишет Роберт Кемпнер.

Прусская администрация предпринимала и другие попытки не допустить Гитлера к власти. Этого добивался бывший долгое время прусским премьером социал-демократ Отто Браун, которого Геббельс называл «красным царем» Пруссии. Браун никогда не был «красным», он принадлежал скорее к реформистскому крылу социал-демократов типа Фрица Эберта, но он прекрасно понимал, что ждет Германию. В докладной записке от 4 марта 1932 г., которую он лично вручил канцлеру Брюнингу, Браун требовал принятия энергичных мер против НСДАП. В этой объемистой на 200 страниц записке приводились документы, которые с несомненной очевидностью доказывали, что НСДАП занимается антигосударственной деятельностью, а поведение военизированных и родственных им организаций противоречит конституции и уголовному праву. Браун разъяснил Брюнингу, что теперь долг правительства — объявить вне закона партию, которая несет ответственность за многочисленные злодеяния и преступления, в том числе и уголовного характера. Собранного материала было вполне достаточно для принятия подобного решения. Браун полагал, что суд над руководством НСДАП способствовал бы не только разложению самой партии, но и вызвал бы междоусобицу среди ее сторонников, содействуя самоуничтожению НСДАП. И на сей раз, однако, Брюнинг остался глух. Роберт Кемпнер продолжает;

«Мы не жалели труда, чтобы преградить Гитлеру дорогу к власти. Но правительство (Германии. — Лег.) сознательно или нет саботировало наши усилия. Брюнинг пытался заставить Гитлера вести борьбу за власть легально. Каждому, кто знал Гитлера и его динамизм, это казалось вздором. Во всяком случае записка, представленная прусским премьером Брауном, пролежала у Брюнинга без движения три месяца, в течение которых канцлер не предпринимал никаких шагов против НСДАП. Через три дня после падения Брюнинга, когда его сменил Франц фон Папен, 5 июня 1932 г., новый статс-секретарь в ведомстве канцлера Эрвин Планк отправил меморандум Брауна в архив с припиской, что канцлер Брюнинг не принял никакого решения. Из этих архивных документов следует также, что письма, содержащие серьезные улики против начальника штаба CA Эрнста Рема, которые премьер Браун предлагал передать президенту Гинденбургу, по инициативе Брюнинга были уничтожены в ведомстве канцлера. Этим и закончилась последняя попытка преградить путь Гитлеру политико-полицейскими средствами…»

Оставалась еще одна возможность, пишет в заключение Роберт Кемпнер: с помощью всеобщей забастовки и решительных акций прусской полиции не позволить фон Папену совершить покушение на автономию Пруссии. Это преградило бы путь и НСДАП. Но прусское правительство не могло решиться на подобный шаг. «Бессилие? Неспособность представить себе масштабы надвигавшейся страшной опасности? Боязнь гражданской войны? Даже Папен удивился тому, что его покушение на Пруссию удалось. Он неоднократно признавался мне в этом в Нюрнберге».

Можно понять возмущение Кемпнера тем, что попытки административными мерами справиться с гитлеровским движением в веймарской Германии потерпели неудачу. Разумеется, тогдашние правящие круги страны располагали достаточными возможностями, чтобы осадить Гитлера или заставить его капитулировать, особенно после его поражения на выборах накануне краха Веймарской республики. Но без устали ведя борьбу против рабочего класса, прежде всего против коммунизма, веймарский истеблишмент — юнкерство, рейхсвер, монополии и банки — именно в Гитлере и его движении видел единственную силу, способную защитить позиции «королей угля и стали». Таким образом, полицейская расправа с Гитлером не отвечала интересам тех, кто страшился революции. Они еще не забыли о 1918 годе. Конечно же, можно было поставить крест на карьере Гитлера в 1930 году. Но позднее, после его успехов на выборах, после того, как его фракция стала самой сильной в рейхстаге, заставить Гитлера полицейскими мерами сойти с избранного пути оказалось делом нелегким. И никто в лагере правых такого не хотел. Время для этого еще не пришло. А когда оно пришло, было уже слишком поздно. Не только Кемпнеру пришлось покинуть родину. Бежать от гнева Гитлера вынужден был и Фриц Тиссен, тот самый рурский магнат, без миллионов которого не удалось бы выплачивать жалованье штурмовикам. То, что Гитлер использовал заключенные им союзы совсем в иных целях, не оказалось неожиданностью для тех, кто в генеральных штабах и банкирских резиденциях замышлял их. Поэтому-то от рук тех же самых бандитов погибли и Рем, и Калузенер, хотя общего между ними ничего не было, кроме, правда, одного: они слишком много знали о сговоре Гитлера с буржуазией.

Гитлер и конкордат

Когда 9 июля 1933 г. Европа узнала о подписании конкордата между «третьим рейхом» и римской курией, никто не сомневался в том, что гитлеровская дипломатия добилась серьезного успеха на международной арене. Установление «коричневой диктатуры» и террор в Германии (поджог рейхстага, концентрационные лагеря, роспуск политических партий, хозяйничанье гестапо) вызвали такой резонанс, что Гитлер столкнулся с неблагоприятным отношением к себе во многих европейских столицах и бойкотом левых сил континента. В такой обстановке торжественно подписанный с Ватиканом конкордат открыл перед внешней политикой Гитлера новые возможности. Ватикан как бы ввел Гитлера в те дипломатические салоны Европы, куда доступ ему до сих пор был закрыт.

Когда главный архитектор этого конкордата вице-канцлер Франц фон Папен, представитель правого крыла католической партии Центр, который ради Гитлера изменил собственной партии, 20 июля 1933 г. вернулся из Рима, где вместе со статс-секретарем папы кардиналом Эудженио Пачелли (впоследствии ставшим папой Пием XII) участвовал в официальной церемонии подписания конкордата, он верил, что данный документ Гитлер использует как предлог для правительственных перестановок. Напомним, что в первом кабинете Гитлера бароны и промышленники были в большинстве. В него входили только два национал-социалиста: Герман Геринг и Вильгельм Фрик. Но они сосредоточили в своих руках всю полноту власти, ибо под их контролем находились Пруссия и весь аппарат сил безопасности и полиции страны.

Однако Гитлер воспринял конкордат как саму собой разумеющуюся дань немецких католиков, и еще до того, как документ был ратифицирован (10 сентября 1933 г.), он не только обнажил его суть, но и вовсе перестал им интересоваться. Все, кто, как фон Папен, прелат Людвиг Каас или папский нунций Орсениго, полагал, что конкордат свяжет ему руки, здорово просчитались, ибо Гитлер, прекрасно понимая, что именно Ватикан более всего заинтересован в конкордате с рейхом, сумел одним выстрелом убить двух зайцев.

Ватикан добивался конкордата уже с 1918 года, с момента, когда пала империя Гогенцоллернов, а в Берлине появился молодой Пачелли. Но дело оказалось непростым, поскольку в веймарском рейхстаге СДПГ и протестанты составляли большинство. Правда, позднее Ватикан заключил отдельные конкордаты с католической Баварией (1924 г.) и Баденом (1932 г.), ему даже удалось добиться этого и в Пруссии (1929 г.), чему помогло польское население, однако Германия упорно отказывалась принять условия Ватикана в вопросах школьного обучения. Партией, выступавшей за такой конкордат, была, разумеется, католическая партия Центр, видные деятели которой — Генрих Брюнинг, Людвиг Каас и Иозеф Иоос ожидали личных политических выгод от соглашения с Ватиканом.

В годы Веймарской республики переговоры шли с переменным успехом. Пачелли рассчитывал, что ему подвернулся хороший случай, когда встал вопрос о назначении для солдат-католиков рейхсвера епископа, которого Ватикан не хотел признавать до тех пор, пока не будет заключен конкордат. Ватикан полагал, что у него сильные козыри. Но в тот период (1930–1932 гг.) Веймарскую республику потрясали иные события. Тень Гитлера все росла…

Руководство партии Центр, умудренное опытом многолетней борьбы против Бисмарка («культуркампф»), полагало, что если оно сумеет заключить конкордат, который укрепит престиж Гитлера, то заслужит благосклонность канцлера. Председатель этой партии прелат Каас, который дружил с нунцием Пачелли и пользовался большим влиянием в Ватикане, готов был пойти на немалые жертвы, только бы добиться осуществления своей главной цели — заключения конкордата. Он даже простил фон Папену измену партии и покорился ему, когда тот стал заместителем Гитлера в германском правительстве. Более того, в противоположность Брюнингу он соглашался поддержать предложение НСДАП в рейхстаге о предоставлении Гитлеру чрезвычайных полномочий на пять лет, что на практике означало бы исключение парламента из политической жизни страны. 23 марта 1933 г. рейхстаг утвердил это предложение. Каас, а вместе с ним и все депутаты от Центра голосовали в пользу Гитлера. Когда спустя пять лет в официальном правительственном бюллетене появилась крохотная заметка о продлении полномочий на следующие пять лет, это уже никого не взволновало. Гитлер был неоспоримым диктатором, а Каас давно уже занимал место представителя Ватикана. Многие немецкие епископы полностью поддержали гитлеровский режим. Конкордат никого больше не интересовал.

И по сей день, однако, продолжается среди историков ФРГ спор о том, кто несет ответственность за подписание конкордата между «третьим рейхом» и Ватиканом. Фон Папен, Каас или Пачелли? Фон Папену история уже вынесла приговор. Известно, что он был гитлеровским «адвокатом дьявола» и всякий раз совал свой нос туда, где мог доказать свою преданность Гитлеру. Он двулично вел себя в партии Центр, в Вене, где сыграл роль повивальной бабки аншлюса, а затем в Турции, где не очень-то и старался прикрыть маской посла в Анкаре свое лицо шпиона, ибо он не забыл, что из списка лиц, обреченных на смерть в памятную «ночь длинных ножей» (30 июня 1934 г.), его вычеркнул лично Геринг, предоставив, кстати, убежище в собственном доме. И происходило это в те самые часы, когда два личных его референта пали от рук гиммлеровских бандитов. Нравственный облик фон Папена был достаточно полно обрисован на Нюрнбергском процессе.

Но вот прелата Кааса ватиканские стены защитили от поспешного суда истории. Сегодня, однако, не осталось сомнений в том, что руководитель партии Центр позволил Гитлеру, пойдя на союз с Папеном, которого в партии считали ренегатом, обвести себя вокруг пальца и стал по сути дела дезертиром еще до подписания конкордата, бросившим страну и партию и укрывшимся в безопасном Риме. От Кааса открестился также и Пачелли. Как пишет в своих воспоминаниях Брюнинг,{19} Каас уже 2 июля, позвонив по телефону из Рима в Берлин своему заместителю Иозефу Иоосу, выразил удивление тем, что Центр еще существует. «Вы что, не самораспустились? — спросил прелат. — Поскорее сделайте-ка это! С согласия Ватикана партию ликвидировали 5 июля, до того еще, как того потребовал Гитлер.

Такой беспристрастный свидетель тех событий, как католический историк проф. Людвиг Фольк, в последней своей работе «Конкордат 20 июля 1933 года»{20} утверждает, что Каасу вовсе не было нужды так активно ввязываться в историю с конкордатом, поскольку по указанию Гитлера судьбу переговоров вершил фон Папен который поддерживал самые тесные связи со статс-секретарем Пачелли.

Тогдашний папа Пий XI не особенно торопился с подписанием конкордата и не слыл горячим приверженцем «третьего рейха». Он даже раздумывал над тем, не выступить ли против гитлеровского террора, жертвами которого стали также известные католические деятели. Но переговоры были в ведении Пачелли, который любой ценой стремился к заключению конкордата и в Папене нашел преданного ходатая по своим делам. Оба они рассчитывали на благодарность Гитлера.

Брюнинг в разговоре с графом Гарри Кесслером, известным противником Гитлера, заметил в 1935 году, что «за соглашением с Гитлером стоит не папа (то есть Пий XI. — Авт.), а ватиканская бюрократия и ее авгур Пачелли…». На прелата Кааса, несомненно, производила большое впечатление политика Пачелли, который, как пишет тот же Брюнинг, «всегда высказывался за авторитарное правление в государстве и в церкви». Проф. Фольк отмечает, что прелат Каас даже после того, как ему дали понять, что помощь его стала уже не только излишней, но и превратилась в помеху, тем не менее продолжал действовать в пользу подписания конкордата. Ему хотелось прослыть человеком, который претворил в жизнь давнюю мечту католических кругов Германии.

Честолюбивый прелат, как мы видели, готов был пожертвовать собственной партией и ускорить ее ликвидацию, только бы германское правительство получило возможность поставить подпись под этим документом. Хотя Каас и поступился стольким, никакой компенсации он не получил. В сообщении о подписании конкордата его фамилия не упоминается, на официальной фотографии, запечатлевшей церемонию, по приказанию Геббельса германская-пресса его изображение вымарала. Пачелли, правда, предложил ему убежище в Ватикане, но позаботился о том, чтобы о самом существовании Кааса поскорее забыли, ибо одно воспоминание о нем у многих вызывало угрызение совести.

Центристы — партия, которая сразила Бисмарка — проиграли Гитлеру по вине Ватикана, бывшего в течение долгого времени их главной опорой и защитником. Беседуя с тогдашним послом Великобритании сэром Горацием Рамбольдом, Брюнинг, противник Кааса в партии, не скрывал своего твердого убеждения в том, что и «кардинал (Пачелли. — Авт.) враждебно относится к руководству партии Центр в его нынешнем составе…» Архиепископ Фрайбурга Конрад Грёбер, который принимал деятельное участие в ватиканских переговорах, не делал тайны из того, что Пачелли хорошо относился к «третьему рейху», и считал всякие споры в руководстве партии Центр нежелательными. Напомним, что Грёбер был первым немецким кардиналом, который открыто взял сторону Гитлера и признал его доктрину. Многочисленные высказывания Грёбера в годы войны мало чем отличались от воинственных лозунгов Геббельса и Розенберга.

Таким образом, и Ватикан, и немецкие епископы выступили против собственной партии, заплатив этим за конкордат и союз с Гитлером, что, как предполагалось» даст им желанное превосходство над протестантами. 3 июля 1933 г. на завершающем этапе переговоров о конкордате фон Папен позвонил министру иностранных дел Константину фон Нейрату: «В ходе сегодняшней дискуссии с Пачелли, архиепископом Грёбером и Каасом выяснилось, что партию Центр решено распустить одновременно с заключением конкордата…» Западногерманский историк, занимающийся веймарским периодом, К. Д. Брахер замечает: «Центр в Риме получил удар ножом в спину».

Правда, Ватикан ценой многих компромиссов и немалых жертв получил конкордат, но и Гитлер достиг намеченной им цели: добился первого крупного внешнеполитического успеха.

Тут стоит привести оценку, данную конкордату Гитлером на заседании кабинета 14 июля 1933 г., где фон Папен докладывал о ходе переговоров в Риме, посвященных заключению конкордата. Конкордат был уже парафирован, но еще не подписан, что произошло 20 июля 1933 г. Гитлер не хотел вдаваться, в подробности соглашения, заявив, что в нем много изъянов, которые «позднее, в лучшей политической атмосфере, удастся поправить» (!). Гитлер, однако, подчеркнул три главные выгоды, которые получит «третий рейх», заключив конкордат.

Во-первых, «Ватикан вообще пожелал с нами вести переговоры, хотя, особенно в Австрии, бытует мнение, будто национал-социализм враждебен христианству и церкви».

Во-вторых, удалось склонить Ватикан на сторону «такого национального государства, как рейх». Он, Гитлер, еще недавно не хотел верить тому, что немецкая католическая церковь согласится хранить верность такому государству. «Это свидетельствует о признании нынешнего режима».

В-третьих, ему трудно было поверить, что Ватикан согласится на роспуск партии Центр. В заключение Гитлер прибавил: «Это такой большой успех, что какие бы то ни было возражения должны отступить на задний план». У некоторых нацистских деятелей возражения были. Но для Гитлера значение имел не сам документ, а реакция на него за границей, прежде всего в католических странах, которые не раз выражали свое отрицательное отношение к «коричневому режиму». Об этом в беседе с немецким послом в Риме Ульрихом фон Хасселем говорил Муссолини, советуя Гитлеру без промедления подписать конкордат.

Возвращаясь из Рима в Берлин, фон Папен 22 июля 1933 г. сделал остановку в Рейнской области, чтобы принять участие в конференции союза студентов-католиков, которая проходила в известном бенедиктинском монастыре в Мариаллах. В своем выступлении фон Папен назвал заключение конкордата «бесповоротным завершением «культуркампфа» в Германии». Правда, папу Пия XI, заметил фон Папен, «предостерегли от того, чтобы он не заключал соглашения с таким неудобным партнером, как Германия, руководимая Адольфом Гитлером, но святой отец в конце концов согласился на конкордат во имя борьбы с большевизмом и безбожием». Папен обратился к собравшимся, призывая германских католиков отрешиться от прежних предубеждений и приложить все силы к строительству «третьего рейха».

Призыву Папена вторил и орган НСДАП «Фёлькишер беобахтер». 24 июля эта газета писала: «Католическая церковь торжественно признала национал-социализм. Ведшиеся много лет к ряду вздорные нападки на НСДАП за ее мнимую враждебность по отношению к религии были разоблачены самой авторитетной церковной инстанцией. Это обстоятельство представляет собой неслыханную поддержку национал-социалистского правительства и укрепление его престижа».

Правда, гитлеровская газета пересолила в оценке значения конкордата, но у нее были поводы к тому, чтобы использовать этот факт в своей пропаганде внутри страны и за ее пределами. Предстояло успокоить непримиримых врагов католицизма в НСДАП и добиться ослабления кампании против «третьего рейха» за границей. Конкордат и сослужил в этом отношении хорошую службу Геббельсу.

Результатов подписания конкордата долго ждать не пришлось. Достигнув главной цели, Гитлер перестал обращать внимание на Ватикан. Зато некоторые немецкие епископы начали протестовать против актов насилия, жертвами которых оказывались католические деятели.

30 июня 1934 г. за письменным столом в своем кабинете по приказу Гейдриха был убит д-р Эрих Клаузенер, председатель партии Католическое действие в Германии. Все больше видных католиков попадают в концентрационные лагеря. Ватиканские ноты протеста против нарушения статей конкордата в ведомстве Иоахима фон Риббентропа бросают в мусорные корзины. Но Пачелли не допускает мысли о денонсации конкордата. Он затратил слишком много усилий, пошел на многие компромиссы, чтобы теперь сознаться в ошибке.

Когда даже некоторые представители иерархии католической церкви, такие как Бертрам, Прейсинг или Гален (епископ Мюнстера), в пастырских посланиях начали требовать соблюдения конкордата, Ватикан уже не мог больше отмалчиваться. Он решается на протест. Трудно сказать, чья это была инициатива: папы Пия XI или разочарованного Пачелли. Но факт остается фактом: в ноябре 1937 года, спустя четыре года после ратификации конкордата, вышла энциклика «С горячей озабоченностью», где гитлеровский режим и его преступная деятельность были обрисованы без прикрас.

Возможно, документ этот сыграл бы и более серьезную роль в то время,{21} если бы не скоропостижная смерть Пия XI и избрание папой (6 марта 1939 г.) Пачелли. Гитлер как раз готовился к занятию Праги, а в Польше ждали вестей из Берлина о результатах переговоров Бека{22} с Риббентропом. Умы людей весной 1939 года занимали уже другие события, предвещавшие скорую войну. Вопрос о конкордате отошел на второй план. Не он был теперь пробным камнем отношения немецкой церкви к «третьему рейху» и навязанной Европе войне. Но это уже иная история.

Если спустя более 40 лет мы вновь возвращаемся к этому событию, которое так живо тогда волновало Европу, то делаем это еще и потому, что конкордат, заключенный между «третьим рейхом» и Ватиканом, имеет силу и до сих пор на территории ФРГ. Соглашение, которое способствовало повышению авторитета гитлеровского режима, продолжает регулировать отношения между Бонном и Ватиканом. Это признало не только правительство ФРГ, но и конституционный суд в Карлсруэ, издав в 1957 году постановление, в соответствии с которым конкордат не утратил своей силы в результате краха «третьего рейха». Весьма сомнительная преемственность, вряд ли делающая честь церковному католическому руководству!

Еще раз о Гессе

На свое 80-летие (в 1974 г.) Рудольф Гесс, бывший заместитель фюрера по нацистской партии, получил от одного американского автора весьма своеобразный подарок. Дело в том, что бывший американский начальник тюрьмы в Шпандау Юджин К. Бёрд подготовил и выпустил в свет воспоминания этого военного преступника, а английскому телевидению продал незаконно снятый фильм о жизни Гесса в тюрьме. Правда, полковнику Бёрду предложили отставку, но ему нечего беспокоиться о своей судьбе. Мюнхенское издательство «Курт-Деш-Ферлаг» скорехонько напечатало его книгу в немецком переводе,{23} а западногерманская пресса (особенно журнал «Шпигель») долгое время была заполнена рецензиями и славословиями в адрес «храброго» американца. По словам «Шпигеля», полковник Бёрд, когда он служил в Шпандау (до 1972 г.), не мог «больше видеть страданий человека, который с 1941 года находится под арестом, хотя его сотоварищи давно уже вышли на свободу».

Понятно, что для западногерманского комитета, требующего выпустить на свободу Гесса (его возглавлял Эвальд Бухер, в прошлом министр юстиции в правительстве Аденауэра), книга Бёрда стала едва ли не Библией в борьбе за освобождение этого военного преступника. Шпрингеровская и крайне правая пресса снова бросилась в атаку на Советские власти, осуждая их за строгое исполнение решений Нюрнбергского трибунала, приговорившего Гесса к пожизненному заключению. Адвокаты Гесса забывают сегодня, за что он был осужден, какую роль сыграл в НСДАП до захвата власти и в последующий период.

Об этом напоминают некоторые газеты и журналы в ФРГ, и особенно еженедельник «Цайт», цитируя книгу Бёрда и призывая своих читателей не попасться на удочку, знакомясь с берущими за душу стенаниями американского офицера, которого на самом деле заботит не столько судьба Гесса, сколько толщина собственного бумажника, ибо полковник Бёрд без разрешения начальства, находясь на службе, вел двойную игру; пытался усыпить бдительность своих коллег по охране тюрьмы из других стран и одновременно заключил с Гессом нечто вроде пакта, на основании которого за мелкие услуги и поблажки вытягивал из него всякого рода признания, необходимые для составления как бы от имени Гесса воспоминаний о давних временах. То, чего Гесс не сказал трибуналу в Нюрнберге, ловко симулируя душевное расстройство, он будто бы открыл Бёрду, что сделало его книгу новым бестселлером на американском и, разумеется, западногерманском рынке. Возмутительный поступок американца прославляется разного рода защитниками Гесса как «гуманная» акция.

А вот «Цайт» расценивает действия Бёрда как недостойные офицера, чьему попечению был вверен нюрнбергский узник, и напоминает своим читателям, кто такой Гесс. Молодежь в ФРГ не знает о том, что Гесс был правой рукой Гитлера, что он раздувал «божественный» культ фюрера, что он сочинил и пустил в ход формулу «фюрер никогда не ошибается», что это его подпись стоит под законами, которые стали смертным приговором для сотен тысяч невинных людей, что по его указанию в Польше предполагалось узаконить телесные наказания, что это он руководил гитлеровской пятой колонной за границей. На всех партийных постановлениях красовалась его подпись, в партии его считали «первым после бога». Что с того, что в 1941 году он на самолете удрал в Великобританию? Он наравне с другими из гитлеровской верхушки несет ответственность за агрессию против Польши и войну в Европе. Что было доказано в Нюрнберге, сегодня лишний раз подтверждают не известные тогда документы.

Факт остается фактом — и это отмечается также в книге Бёрда, — что Гесс не только не признал себя виновным, но даже в тюрьме не выразил раскаяния, как, скажем, Бальдур фон Ширах и Альберт Шпеер. Больше того, Гесс не может простить им такого «падения». Он стремится остаться «самым верным из верных Гитлеру», и миф этот он поддерживает вполне сознательно, как свидетельствуют его письма жене и сыну. Он хотел бы быть Парсифалем{24} неогитлеровской легенды и подобным способом войти в историю. С помощью неофашистской пропаганды сегодня уже отравляют многие молодые души в ФРГ.

Книга Бёрда подтверждает, что Гесс все делал сознательно. В беседах со своим американским соавтором (иного слова и не подберешь, поскольку Бёрд хвастался, что Гесс даже отредактировал английскую рукопись) тот изложил свою точку зрения на минувшее. Его оценки прошлого полностью совпадают с теми взглядами, которых он придерживался при Гитлере. Время для Гесса остановилось. Свое пребывание в тюрьме он подчинил одной цели — и после смерти остаться в памяти поколений таким, каким был всю жизнь.

Но предоставим слово соавторам — Гессу и Бёрду.

Вот интересующий нас отрывок из книги Бёрда, который, по собственному его признанию, пытался разгадать «загадку Гесса» на свой страх и риск.

18 июля 1947 г. на военном аэродроме «Берлин—Гатов» приземлилась «Дакота». Когда самолет уже вырулил со стартовой полосы, к нему подъехал автобус английских ВВС, накрытый стальной крышей и с окнами, забранными решеткой. Из самолета вышли семеро мужчин, каждый из них скован наручниками с американским солдатом. Это были будущие обитатели союзнической тюрьмы для военных преступников: № 1—Бальдур фон Ширах, 40-летний (первый) руководитель гитлерюгенда, приговоренный Международным военным трибуналом в Нюрнберге к 20 годам заключения; № 2–55-летний Карл Дениц, некогда главнокомандующий военно-морскими силами Германии (по завещанию Гитлера преемник фюрера), приговор—10 лет; № 3 — Константин фон Нейрат, 74-летний профессиональный дипломат, бывший губернатор так называемого протектората Богемии и Моравии, приговор — 15 лет; 74-летний гросс-адмирал Эрих Редер был зарегистрирован под № 4, приговор — пожизненное заключение; Альберт Шпеер, бывший архитектор Гитлера, а затем министр вооружений и боеприпасов, получил № 5 и 20-летний срок отбывания в Шпандау; № 6–56-летний Вальтер Функ, бывший президент Рейхсбанка — пожизненное заключение. Седьмым был Рудольф Гесс — тогда 53-летний бывший заместитель Гитлера и рейхсминистр. Этот человек с бегающими глазками и плотно сжатыми губами уже вовсе не походил на того спесивца, который еще во время процесса военных преступников в Нюрнберге писал обращение к германскому народу. Врачи признали у него шизофрению.

Сопровождаемый джипами и бронетранспортерами автобус тронулся в путь. Спустя четверть часа перед ним открылись зеленые ворота тюрьмы в Шпандау. Тюрьма представляет собой уродливое здание, окруженное высокой каменной стеной. Его построили в 1876 году, когда Шпандау был далеким пригородом Берлина. До 1947 года тут еще существовало специальное помещение, где приводили в исполнение смертные приговоры с помощью гильотины. Кроме того, здесь находилась и виселица.

Тюрьма Шпандау располагала 132 одиночными камерами, 5 пересыльными и 10 большими залами на 40 человек каждый. В гитлеровские времена она служила следственной тюрьмой для политических заключенных, которых отправляли затем в концентрационные лагеря.

Для семи военных преступников тюрьму в Шпандау специально переоборудовали. С внешней стороны стены, окружающей тюремные постройки, поставили еще два дополнительных ограждения из колючей проволоки в три метра высотой, причем ближайшее к стене — под постоянным напряжением в 4000 вольт. В стратегически важных точках стены построили пять наблюдательных вышек. Сначала они были деревянные, потом их заменили бетонными. Расположенные на них прожекторы могли осветить каждый сантиметр стены.

Управление тюрьмой в Шпандау поручили четырем державам-победительницам, которые по очереди каждый месяц несут охрану. Таким образом, в январе, мае и сентябре тюрьма находится в подчинении английских военных властей, в феврале, июне и октябре — французских, в марте, июле и ноябре — советских, а в апреле, августе и декабре — военных властей США. Каждая держава назначила своего коменданта. Коменданты ответственны перед судебной комиссией Союзного контрольного совета.

По прибытии в Шпандау заключенных освободили от наручников, а затем — после мытья и врачебного осмотра—они получили серую тюремную одежду с присвоенными им номерами, которыми с той минуты предстояло заменить им фамилии на все время пребывания в Шпандау. Охранники отобрали у них все личные вещи, составив их подробную опись в депозитном протоколе. Им разрешили оставить себе только фотографии личного характера.

Все камеры походили одна на другую. Голые стены, стол, нары. Первой обязанностью каждого заключенного было ознакомиться с правилами тюремного распорядка в Шпандау. Гесс, пристрастившийся в Нюрнберге к пишущей машинке и бумаге в неограниченном количестве, убедился, что теперь он будет иметь право написать и получить лишь одно письмо в месяц не длиннее 4 страниц и без специального разрешения не сможет поговорить ни с кем из своих товарищей. Правилами предусматривалось, что заключенные ежедневно, кроме воскресений и немецких праздников, будут заниматься уборкой камер, вывозом мусора, работами в саду и т. д. Каждому заключенному полагалось 15-минутное свидание с семьей раз в два месяца. Ели заключенные в камерах и пользовались только ложками — никаких ножей и вилок.

Когда в первый раз привезли ужин, Гесс взял самую дальнюю тарелку. Таким образом, заявил Гесс потом, он мог предохранить себя от возможной попытки отравить его…

В тюрьме Шпандау постоянно находятся 5 охранников: четверо в здании и один у ворот. Вне стен основного здания безопасность обеспечивают солдаты того государства, которое в данном месяце несет караульную службу. Каждое такое караульное подразделение состоит из двух офицеров, двух сержантов, шести унтер-офицеров низшего чина и 44 солдат с автоматами и гранатами со слезоточивым газом.

Тот, кто захочет пересечь полосу безопасности, окружающую Шпандау, должен пройти через главные ворота и предъявить пропуск, подписанный всеми четырьмя комендантами.

Постоянной проблемой для комендантов Шпандау, пишет Бёрд, неизменно был Гесс. Пытались выяснить, не изменилось ли его душевное состояние после процесса в Нюрнберге. Для решения этого вопроса представители четырех держав обратились к видному американскому психиатру д-ру Морису Уэлшу. Побеседовав с заключенным, это было 25 мая 1948 г., д-р Уэлш изложил в письменном виде свое заключение. «Прежде всего, писал он, в частности, — я глубоко убежден, что Рудольф Гесс в настоящий момент вовсе не страдает психозом. Нет никаких симптомов, свидетельствующих о галлюцинациях или же склонности к галлюцинациям. Его настроение во время беседы следует квалифицировать как совершенно нормальное. Нет никаких признаков параноидальных изменений в его душевном состоянии. Резюмируя, можно сказать, что Гесс производит впечатление индивидуума с незаурядным умом, отличающимся некоторыми шизофреническими чертами; с другой стороны, есть доказательства, что по меньшей мере дважды у него были приступы истерической амнезии и он впадал в депрессию, что сопровождалось попытками к самоубийству…»

Гесс был поразительно строптивым заключенным, продолжает Бёрд. Отказывался вставать с нар, не хотел выходить на работу в сад, за что его сажали в карцер, запрещая читать и писать и разрешая только часовую прогулку.

В какой-то мере эта строптивость Гесса была лишь отчаянной попыткой привлечь к себе больше внимания. В 1941 году в Великобритании лучшие английские психиатры в течение многих дней обследовали его, чтобы поставить диагноз. Потом международный консилиум врачей пытался отыскать ответ на загадку, имя которой— Гесс. Изучение этой проблемы продолжалось и в Шпандау. Как только интерес к его особе спадал, в Гесса вновь вселялся бунтарский дух.

6 ноября 1954 г. родственникам заключенного № 3 фон Нейрата сообщили, что вскоре его освободят.

Через год пришла очередь адмирала Карла Деница, у которого как раз кончился 10-летний срок, предусмотренный приговором.

Осенью 1955 года выпустили на свободу Редера — «ввиду его пожилого возраста (82 года) и тяжелой болезни». В мае 1957 года тюрьму покинул Вальтер Функ, которого также донимала тяжелая болезнь. После этого в Шпандау остались уже только три узника: 50-летний Бальдур фон Ширах, 52-летний Альберт Шпеер, а также 63-летний Рудольф Гесс.

Американские стражники, пишет автор, давно уже пытались понять Гесса и его поведение. Принимая во внимание возможное решение, касающееся его судьбы, они решили составить коллективное донесение на сей счет. Вот отрывки из него:

«Заключенный Рудольф Гесс не смирился с пребыванием в тюрьме и доставляет руководству тюрьмы те же самые хлопоты, что и 10 лет назад. Он прибегает к любым средствам, чтобы уклониться от совместных прогулок, упорно отлынивает от какой бы то ни было работы, даже рискуя быть за это наказанным. С начала заключения он не дает согласия на свидания с родственниками. Правда, еженедельно пишет письмо, но нередко ограничивается несколькими словами: «Ничего нового, на следующей неделе напишу еще». Просматривает все разрешенные ему четыре газеты, но больше всего времени посвящает чтению «Франкфуртер альгемайне цайтунг». За время пребывания в тюрьме только один раз присутствовал на богослужении. Гесс отвечает на вопросы очень редко, так что о его взглядах почти ничего не известно. Его отношения с коллегами по заключению крайне плохие, особенно с Ширахом».

«Советские стражники считают, что Гесс — обманщик. Французы относятся к нему скорее нейтрально. Американские стражники — по-разному. Одни думают, что он — эксцентрическая личность, по мнению других, его маниакальное состояние за столько лет так прогрессировало, что ему уже ничем не поможешь. Постепенно наступает старческий маразм…»

Офицер английской караульной роты Уэлли Чисхолм в ноябре 1957 года пришел к выводу, что Гесс срочно нуждается во врачебной помощи, и потребовал его обследования военными врачами. Это предложение было принято комендантами, которые отдали докторам соответствующие распоряжения. Когда на следующий день французский стражник Морелль вошел в камеру Гесса, он обнаружил его на нарах в какой-то неестественной позе.

Узник пытался покончить с собой, перерезав вену на запястье осколками стекол своих очков. Он выбрал момент, когда Ширах и Шпеер под надзором охранника работали в саду. Вызвали советского врача, который, осмотрев рану, констатировал, что это — серьезная попытка самоубийства.

Гесс объяснил свой поступок плохим состоянием здоровья.

— Это нервы, — заявил он. — Лишение возможности заниматься чем бы то ни было и запрещение читать плохо подействовали на мои нервы.

Врач тотчас же обработал рану, и Гесс дал слово, что теперь будет принимать пищу.

После этого случая у Гесса отобрали все острые предметы, даже искусственную челюсть, которой с тех пор он мог пользоваться лишь под наблюдением. Дверь его камеры оставалась постоянно открытой, а караульный был обязан через каждый час заглядывать в нее…

После того как 4 из 7 заключенных покинули Шпандау, 3 оставшихся оказались обреченными на общество друг друга. Пришлось как-то приспосабливаться. Ширах особенно хорошо чувствовал себя с Функом, зато ему труднее было со Шпеером и Гессом.

— Ширах не выносит Гесса, — писал один из комендантов. — Он даже донес на него стражникам, когда Гесс не закончил уборки вовремя. Теперь, когда он мог выбирать только между Шпеером и Гессом, Шираху предстояло преодолеть отвращение, и он преуспел в этом настолько, что даже помогал Гессу.

Спустя 10 дней после освобождения Шпеера и фон Шираха (1975 г.) в Шпандау приехал защитник Гесса д-р Зайдль. Он рассказал о длинном письме, которое направил четырем державам, обращаясь к ним с просьбой пересмотреть дело Гесса.

— Я не хотел бы, чтобы подавались какие-нибудь прошения о помиловании меня ввиду моего душевного состояния, — резко ответил Гесс. — Я вполне нормален!..

За рамками официальных встреч западные союзники предпринимали энергичные усилия, добиваясь освобождения Гесса, но советская позиция оставалась твердой.

«Создается впечатление, — пишет Бёрд, — что еще в течение многих лет придется держать в Шпандау одного-единственного заключенного; расходы на содержание этого узника — около 850 тыс. марок в год — возлагаются на ФРГ.

В новой камере — бывшей тюремной часовне (куда Гесс был переведен после 14-недельного лечения язвенной болезни в английском госпитале. — Ред.), — продолжает Ю. К. Бёрд, — в начале апреля (1971 г.)мы начали свою беседу с Гессом о прошлом. Чаще всего мы возвращались к тому, что занимало меня больше всего: не настало ли время Гессу нарушить молчание.

— Боюсь, очень разочарую историков. Многие вещи я и в самом деле уже позабыл…»

Бёрд, однако, не сдавался.

«30 августа Гесс принял важное решение: он перед лицом истории готов подвести итоги своей жизни».

— Это будет нелегко, — предостерегал он. — Память моя уже никуда, но у вас ведь есть мои бумаги и дневники. Они достаточно обстоятельны, а когда я писал их, факты и события были еще свежи в памяти. Ну, а я попытаюсь ответить на все вопросы.

Гесс долго размышлял над тем, стоит ли ему бесповоротно прервать свое молчание. В глубине души, — пишет Бёрд, — Гесс понимал, что умрет в тюрьме, но вот легенды, которые распространялись о нем в прессе, переживут его. И он решил начать говорить о прошлом.

Человек он осторожный и недоверчивый, так что решение это далось ему нелегко. Окончательно убедил его магнитофон. Я обещал, что мы все запишем на магнитную ленту. То, что он скажет в микрофон, станет его личной версией, опирающейся на предположения и догадки.

Перед первой нашей беседой я перерыл груду бумаг из сейфа в кабинете комендантов, изучая историю заключенного № 7: Рудольф Гесс родился 26 апреля 1894 г. в Александрии, в Египте, в семье немецкого торговца. Ходил там в немецкую, школу и к тому же еще учился дома. Когда ему исполнилось 12 лет, его послали в евангелическую школу в Бад-Годесберге,{25} где он и принял первое причастие.

В 17 лет юноша поступил в торговую школу в Швейцарии, которую окончил в срок и с хорошими отметками, хотя уже тогда был убежден, что не пойдет по стопам отца. Тем не менее еще год он посещал специальную торговую школу при одной экспортной фирме в Гамбурге.

Только в 1914 году, когда разразилась война, подвернулся случай сойти с избранного для него отцом пути. Рудольф Гесс пошел в армию добровольцем и его зачислили в 1-й баварский пехотный полк. Он быстро дослужился до чина обер-лейтенанта и уже в первый год войны был переведен в авиационный корпус, где в нем пробудилась страсть к небу.

По окончании войны Гесс записался в Мюнхенский университет, собираясь изучать историю, экономику и политические науки, в том числе то, что затем оказало воздействие на всю — го последующую жизнь: геополитику — науку о влиянии географического положения на государственную политику. Его учителем в этой области был проф. Карл Гаусхофер.

Уже в университете Рудольф Гесс ревностно распространял антисемитские брошюрки, входил во всякого рода военизированные союзы и принимал участие в их буйных слетах в баварских пивных. В 1920 году он попал на митинг нацистской партии, услышал Гитлера и восхитился им. Вскоре он вступил в его партию. И тогда же он истово поверил в Гитлера и пошел за ним с поистине собачьей преданностью.

Впервые хорошая возможность доказать свою верность представилась Гессу 8 ноября 1923 г. в мюнхенской пивной «Бюргербройкеллер». После кровопролитного поражения путчистов 9 ноября Гесс удрал к Гаусхоферу в баварские Альпы. Вскоре, однако, вместе с Гитлером он предстал перед судом: Гитлера приговорили к 5 годам, а Гесса — к 18 месяцам тюрьмы, и они встретились в крепости Ландсберг. Здесь Гитлер начал писать «Майн кампф», и Гесс выразил готовность помочь при издании рукописи.

Когда оба они в конце 1924 года оказались на свободе, Гесс стал фактически личным секретарем Гитлера. Он переносил на бумагу мысли своего вождя, творившего «Майн кампф», и помогал редактировать пропагандистские брошюры. 20 июня 1929 г. его официально назначили личным адъютантом Гитлера. В 1931 году Гесс по желанию Гитлера взял на себя руководство центральной политической комиссией НСДАП, получив возможность направлять политическую деятельность нацистской фракции в парламенте и разрабатывать проблемы общей политической стратегии.

21 апреля 1933 г. Гесс получил новое повышение. Гитлер назначил его своим заместителем и позволил принимать решения от его имени по всем делам, относящимся к руководству партией. Гесс возглавил контрольный аппарат партии в университетах, школах и религиозных организациях. Он поставил также свою подпись в 1935 году (уже как министр рейха) под печально знаменитыми антиеврейскими нюрнбергскими законами, которым предстояло сыграть столь чудовищную роль в истории преступлений гитлеровской диктатуры. Через 3 года Гесс стал членом тайного совета кабинета.

Держа все эти сведения в голове, — замечает далее Бёрд, — я начал в саду тюрьмы Шпандау свое интервью с Гессом. Мы условились с ним, что будем говорить по-английски, и только в тех случаях, когда ему это окажется трудным, он будет переходить на немецкий.

— Всегда считалось, — начал я беседу, — что вы были секретарем Гитлера в то время, когда в крепости Ландсберг он писал «Майн кампф». Говорят даже, что вы подали ему кое-какие идеи. Насколько это соответствует правде?

— Не думаю, что я помог Гитлеру. Это было бы возможно, но не думаю, что так было, — ответил Гесс.

— После окончания первой мировой войны вы учились у мюнхенского геополитика проф. Гаусхофера. Правда ли, что вы познакомили Гитлера с его концепциями, которые потом стали считаться одним из краеугольных камней национал-социализма?

— Насколько я помню, я не рассказывал Гитлеру об этих теориях. По всей вероятности, он сам читал что-то о геополитике, может, даже книги Гаусхофера…

Через несколько дней фамилия Гесса замелькала в заголовках английских газет: телекомпания Би-Би-Си намеревалась показать новый игровой, основанный на документах фильм, посвященный его перелету в Великобританию.

Мы устроились в тени огромного тополя — Гесс вытянул свои длинные ноги в тиковых брюках. У меня была лента с фонограммой к телевизионному фильму о Гессе. Когда я вставлял кассету в магнитофон, Гесс казался очень возбужденным….

Я включил магнитофон. Зазвучал голос английского комментатора, Гесс слушал, опустив голову, стараясь не пропустить ни слова. Он вздрогнул, не в силах сдержать себя, когда услышал записанный на пленку шум, похожий на тот, с которым падал его «Мессершмитт», а потом на губах его заиграла улыбка, когда какой-то шотландец вспомнил, что Гесс, отвечая на вопрос, как его зовут, сказал: «Альфред Горн». Шотландец в ответ: «Альфред— это не чисто немецкое имя, но ведь АГ — это инициалы Адольфа Гитлера, не так ли?»

Когда Гесс услышал это, он закинул голову и громко рассмеялся:

— Вовсе я об этом не думал, но он прав. Тот парень отлично знал, кто перед ним.

Через 20 минут я выключил магнитофон, и мы вернулись в тюрьму. Гесс посмотрел на меня:

— Мне надо теперь кое-что сказать вам, полковник. Когда я отправился в эту экспедицию 30 лет назад, я и представления не имел о том, что сегодня буду прохлаждаться в тюремном саду под тополем, посаженным гросс-адмиралом Деницем, и слушать записанный на пленку Би-Би-Си документальный очерк о моей собственной жизни. А что касается книги Гитлера «Майн кампф», то это правда, что некоторые сформулированные в ней идеи, например о жизненном пространстве, несомненно, заимствованы у проф. Гаусхофера. Гитлер использовал кое-какие идеи и мысли, о которых я ему рассказывал. Гитлер — вы это должны знать — не был образованным человеком. Он взял идею Гаусхофера и приспособил ее к своим целям. Но, хотя Гаусхофер даже навестил нас в Ландсберге, в книге Гитлера нет ни одного слова, которое принадлежало бы именно ему.

Я принес Гессу, — продолжал Бёрд, — вырезку из журнала «Плейбой» с интервью Шпеера, в котором тот, в частности, сказал: «Вокруг Гитлера царил абсолютный холод. Я больше не встречал в жизни человека, рядом с которым я чувствовал бы себя так, будто мне чего-то не хватает, душа которого казалась бы мертвенно пустой». Когда я прочитал эти строки Гессу, он прервал меня:

— Это очень метко. Шпеер говорит о Гитлере правду. Я точно так же чувствовал себя в его обществе. Можно, правда, было до известного предела сблизиться с ним, но нельзя было этой границы перейти. Дальше дело обстояло так, будто ты упираешься в невидимую стену.

— Были моменты, — вспоминал Гесс, — когда я чувствовал, что очень близок Гитлеру, но такое случалось крайне редко. Этот человек никогда не выказывал особой сердечности. Он всегда соблюдал дистанцию. Гитлер ощущал себя избранным для великих дел и, думаю, считал себя выше всех, его окружавших. Это чувство превосходства и сделало, судя по всему, его таким, каким он был. Я, к примеру, ни разу не обратился к нему по-дружески на «ты», даже в самое первое время или в дни войны, когда мы работали бок о бок. Прав Шпеер, что только четверо были с Гитлером на «ты»: Эрнст Рем, Юлиус Штрайхер, Кристиан Вебер и Герман Эссер. И, естественно, Ева Браун. Кстати, чрезмерная фамильярность с Гитлером была небезопасна. Все мы знаем, что стало с Ремом.

— Скажите-ка, Гесс, — спросил я его, — если бы вам пришлось начинать все сначала, поступали бы вы точно так же? Изучали бы вы геополитику и снова пошли бы за таким человеком, как Гитлер?

— Да, — не колеблясь, ответил Гесс. — Я пошел бы той же самой дорогой и кончил бы здесь, в Шпандау. Наверняка полетел бы в Шотландию. Как вы знаете, у меня есть свои убеждения и есть один-единственный путь претворения их в жизнь. Я верил в то, что делал… Моим искренним желанием было вернуть Германии ее прежнее величие, которого она достигла в канун первой мировой войны. До версальского договора, который был ошибкой. Мне хотелось бы вернуть Германии ее давнюю славу и ее давнюю роль в мире. Об этом я думал, когда в 1923 году молодым человеком пришел в политику.

— Если бы вы еще раз все начали сначала, стали бы вы снова служить такому человеку, как Гитлер? — спросил я. Он сурово взглянул на меня через очки:

— Разумеется, полковник Бёрд, стал бы. Мне не хотелось бы лишать себя тех сильных ощущений, которые я испытывал, служа Гитлеру как его заместитель.

— Скажите, это вы, обращаясь к Гитлеру, первым начали употреблять слово «фюрер»?

— Возможно, но я этого точно не помню. Так повелось уже сразу после создания партии. Гитлер был лидером партии, ее вождем, так мы его и называли.

— Не раз за эти годы вы рассказывали мне о своем полете в Великобританию. Я убежден, что воспоминания о нем все еще свежи в вашей памяти. Что в действительности стояло за всем этим?

— Гитлер не стремился сокрушить Великобританию. Он хотел прекратить войну, но не знал о том, что ради этого я рвался полететь в Англию. Я взял это на свою ответственность. Тот полет — моя собственная идея. Вопреки тому, что кое-кто говорит, у меня не было никаких корыстных соображений. Я ведь как-никак рисковал жизнью. — И, помолчав немного, Гесс прибавил:

— Я и не собирался ничего говорить Гитлеру на сей счет. Если бы он хоть что-нибудь узнал, он приказал тотчас же меня арестовать. У меня было письмо к принцу Гамильтону, с которым я виделся в дни берлинской олимпиады. Я также оставил письмо с описанием своего предприятия у моего адъютанта Пинтаха…

— Да, — проговорил я, — Шпеер присутствовал при передаче письма; Гитлер был страшно зол на вас.

— Могу себе представить, — улыбнулся Гесс.

— Многие историки утверждают, что вы знали о плане «Барбаросса». Русские до сих пор убеждены в этом. Что вы можете сказать по этому поводу?

На сей раз он долго молчал, прежде чем ответить.

— Мне очень жаль, но я уже не знаю, — лаконично ответил Гесс. — Я уже не помню, когда узнал о плане «Барбаросса». Во всяком случае не из-за этого я полетел в Великобританию.

Время прогулки подошло к концу: Мы не спеша направились к зданию тюрьмы, по крутым, вытоптанным ступеням поднялись наверх, длинным пустым коридором пошли к его камере. Я еще раз вернулся к вопросу о плане «Барбаросса».

— И все же, — сказал я, — еще до полета в Англию вы должны были знать о том, что Гитлер намеревается напасть на Советский Союз. Русские убеждены в этом.

В глазах старого человека появилось чуть ли не отчаяние:

— Я же говорил вам, что подумаю об этом. Мне кажется, я что-то на сей счет уже написал. Вы можете все это использовать.

Потом он, порывшись в своих книгах, вытащил листок, на котором чернилами было написано: «До полета в Великобританию я не знал о намерениях Гитлера напасть на Россию. Я, однако, знал, что он не был дружелюбно настроен по отношению к Советскому Союзу».

Вот и все, что он захотел сказать мне по этому поводу.

Стремясь побольше разузнать о подоплеке и причинах воздушной экспедиции Гесса, — пишет Бёрд, — я поехал в вашингтонский национальный архив, где целые залы битком набиты документами и бумагами, относящимися к нацистским временам. Я просмотрел микрофильмы архива Рудольфа Гесса и нашел первый след, указывающий на существование тоненькой, но важной ниточки, связывавшей Гесса с принцем Гамильтоном. Отсутствующий элемент, который помог справиться с головоломкой, отыскался в письмах, хранившихся в бумагах Гаусхоферов — отца и сына. То были документы, свидетельствующие о том, что Гаусхоферы пытались установить тайные контакты с принцем Гамильтоном, чтобы довести дело до заключения мира между Германией и Великобританией.

Проф. Карл Гаусхофер и его сын д-р Альбрехт Гаусхофер вели опасную игру, Карл Гаусхофер, давний университетский профессор Гесса, предоставил молодому нацисту убежище, когда тот скрывался от полиции после мюнхенского путча 9 ноября 1923 г. Гесс об этом никогда не забывал и, став одним из самых влиятельных людей в Германии, лично снабдил семью Гаусхоферов надежнейшими охранными грамотами (Карл Гаусхофер был женат на еврейке). Альбрехт, сын профессора, ненавидел нацистскую партию и все, с ней связанное. Он долгое время шел по лезвию ножа: работал на Гесса в министерстве иностранных дел, а вместе с тем поддерживал тайные связи с некоторыми влиятельными людьми в Великобритании.

Из находящихся среди документов писем отца к сыну, писем Гесса к ним обоим, а также писем Гаусхоферов к старинному другу их семьи Дугласу Гамильтону (принцу Гамильтону) выясняется, что именно Альбрехт Гаусхофер и был тем человеком, при посредничестве которого Гесс готовил почву для будущих переговоров. Потом Гесс пришел к мысли, что единственная серьезная фигура, способная вести такого рода переговоры, — это он сам.

Я вернулся в Шпандау с фотокопиями подлинных писем, показал их Гессу, который, внимательно их изучив, заявил:

— Никаких сомнений. Это моя подпись, а те — это подписи Гаусхоферов.

— А стало быть, нет никаких сомнений в том, что письма подлинные и что вы вместе с Гаусхоферами ломали голову над вопросом о мирном урегулировании с Великобританией?

Он отрицательно покачал головой:

— Нет.

— Но знали ли Гаусхоферы, что вы собираетесь лететь в Великобританию, чтобы встретиться с Гамильтоном?

— Нет! — раздраженно закричал Гесс. — Этого они не знали. Гаусхоферы ревностно трудились над тем, чтобы найти основу для переговоров. Из нашей переписки они могли сделать вывод, что я сотрудничаю с ними. Но они не знали и даже не догадывались, что я сам полечу вести переговоры. Вы поймите, вся проблема была в том, чтобы отыскать человека, который занимал бы достаточно высокое положение в правительстве и которому я мог бы довериться. К кому нам было обратиться? Нужно было найти человека и организовать на нейтральной почве его встречу с английским партнером. Тем временем, однако, военное положение ухудшилось, и выбрать нейтральное место в Европе представлялось делом нелегким. Существовала опасность, что Англия подпишет договор с Америкой, пока мы сумеем послать кого-нибудь на переговоры с самыми высокопоставленными деятелями. Вот почему я и решился лететь сам.

— Говорили ли вы перед этим с Гитлером? У Альбрехта Гаусхофера сложилось впечатление, что вы с ним разговаривали с ведома и одобрения Гитлера, что Гитлер действительно знал о ваших намерениях и разделял их.

— Я еще раз заявляю, — ответил Гесс, — Гитлер не знал, что я собираюсь лететь в Великобританию. Я, однако, был уверен: то, что мне предстояло сказать в Англии, встретило бы одобрение фюрера.

— Когда точно вы решили, что полетите сами?

— Мы долго ждали ответа на письмо Альбрехта Гаусхофера. Шли месяцы, а ответа все не было. Я подозревал, что письмо перехватила британская разведка.

— Где вы писали письма Гаусхоферам? Вы их диктовали своей секретарше?

— Да что вы! — закричал Гесс. — Хильдегард Фат была прекрасным секретарем и очаровательной женщиной, но письма носили совершенно секретный характер. Я сам писал их на машинке, дома или в служебном кабинете.

— Я просматривал записки тех, с кем вы встречались в Англии, и протоколы ваших допросов британскими чиновниками. Вы тогда сказали, что Германия не хочет вести переговоры с правительством Черчилля, пусть Великобритания сначала избавится от Черчилля, и тогда вы станете разговаривать об условиях мира. Правда ли это?

— Да. Это самая большая ошибка, которую я совершил. Мне не следовало бы настаивать на том, чтобы они сменили правительство. Это было безрассудством с моей стороны.

Дальнейшие вопросы, — пишет Бёрд, — касались условий мира, с которыми, по утверждению различных историков, Гесс прилетел в Великобританию. Он якобы должен был, в частности, добиваться ухода англичан из Израиля, а также пригрозить Англии блокадой и голодом.

— Оба эти утверждения — ложь, которую, по всей видимости, стали распространять по миру затем, чтобы возбудить симпатии к Англии и восстановить против меня британское общественное мнение, — заявил Гесс. — Гитлер никогда не собирался воевать с Великобританией. Он не предполагал, что Англия объявит нам войну, и не разрабатывал никаких планов против империи.

— Это поразительно, — сказал я как-то Гессу, — вы прекрасно помните обо всем, что относится к вам лично, но вот совсем позабыли о том, что важно с точки зрения истории, например о том, знали ли вы тогда о плане «Барбаросса» или нет. Иногда создается такое впечатление, будто бы вы и в самом деле не знали.

— Действительно? — резко спросил Гесс. — Я произвожу такое впечатление? Если вы думаете, что это правда, и у вас есть доказательства, напишите так в сввей книге. Мне все равно.

Я внимательно посмотрел на этого человека, — пишет Бёрд. — Может, это совесть предостерегала его от воспоминаний о многом из своего прошлого? Мне казалось, что это скорее просто ужас. Гесс был страшно ошеломлен тем, что так слепо подчинился Гитлеру, человеку, который предстал перед всем миром как воплощение дьявола. Гесс, в отличие от Шпеера, не порвал полностью со своим прошлым. Он не раскаивался, как Шпеер, публично в своих грехах, он все еще оставался гордецом и наглецом. И в этих условиях, балансируя между высокомерием и чувством вины, он предпочитал молчать. Легче было сказать: «Не помню»».

Несмотря на настойчивые приставания Бёрда, Гесс продолжал упрямо утверждать, что многого уже не помнит. Он, правда, подтвердил, что еще в Англии, а затем и в Нюрнберге симулировал потерю памяти, в чем, кстати, признался и перед трибуналом, но, по его словам, в результате этой симуляции многое действительно стерлось в памяти. И Бёрд решил помочь ему, заставив его пережить сильное потрясение. Однажды, решив привести свой замысел в исполнение, он отправился в Шпандау.

«Когда я вошел в камеру Гесса, — пишет Бёрд, — он сидел на кровати и ел салат.

— Вы не хотели бы взглянуть сегодня на свой комбинезон, в котором вы прилетели в Англию? — спросил я.

Я застал его врасплох:

— Боже мой! Сейчас, теперь?

Мы отправились в тюремную каптерку, где я заранее развесил на плечиках на дверцах шкафа серо-голубой мундир капитана «люфтваффе» и коричневый кожаный летный комбинезон.

Гесс обогнал меня и погладил кожу:

— Невероятно! Это мой комбинезон. Тот самый, в котором я поднялся в воздух в Аугсбурге! —   он ощупывал рукава и проверял молнии. — Все в порядке. Хорошая немецкая работа, полковник.

Он долго поглаживал мундир, кожаный летный шлем, комбинезон на меховой подкладке. Потом спросил:

— Скажите, полковник, что станет с этим мундиром, когда тюрьму когда-нибудь закроют?

— В соответствии с правилами, — ответил я, — его сожгут.

— Но ведь это же смешно. Зачем?

— Предполагаю, затем, чтобы его не превратили в своего рода нацистскую реликвию.

Гесс сказал, что, по его мнению, куда разумней было бы поместить его в Британский военный музей, там ведь уже находится мотор его самолета, но, потом подумав немного, он заметил:

— Наверное, вы правы. Все еще есть безумцы, которые не знают, куда девать деньги. Может, кто-нибудь и заплатил бы сегодня 50 тыс. долларов за этот мундир и комбинезон…»

Через несколько дней Бёрд решил подвергнуть Гесса еще одному испытанию, принеся ему рукопись их совместной книги, которую тот охотно прочитал. 44 страницы рукописи Бёрд оставил ему на ночь в камере.

«Наутро, — пишет Бёрд, — он протянул мне 30-ю страницу и сказал:

— Мне хотелось бы еще поговорить с вами о том отрывке, в котором речь идет о плане «Барбаросса». Вы тут пишите: «Гитлер опасался, что Гесс может выдать план нападения на Россию. Он был одним из немногих, кто знал о готовящемся через 6 недель наступлении, и у Гитлера волосы вставали дыбом от страха, что Гесс может его предать!» Вы этот отрывок вычеркнули, почему?

— Потому что, когда я писал его, мне это показалось правдой, но потом, во время нашей беседы, вы так энергично возражали, что решил вычеркнуть все это место.

Гесс уставился на меня:

— Полковник, я хотел бы, чтобы вы оставили все так, как написали.

— Вы отдаете себе отчет в том, что говорите? — спросил я. — Ведь тем самым вы признаете, что перед своим полетом в Шотландию вы знали о плане «Барбаросса»?

— Пожалуйста, полковник, оставьте все так, как вы сначала написали.

— Стало быть, вы что-то знали о плане «Барбаросса»?

— Да, знал.

— Так расскажите немного об этом.

— Не сейчас, — возразил Гесс. — С вас должно быть достаточно, что я прошу изложить этот факт так, как вы сделали это сначала, до того, как все вымарали.

И с этими словами он поплелся в своих изношенных туфлях в туалет…»

Вот что рассказал Бёрд. И таким образом родилась новая легенда о перелете Рудольфа Гесса.

Книга полковника Бёрда вызвала особого рода интерес к Гессу в Великобритании, где в общем-то трезвомыслящие политики, манипулируя призывами к милосердию и пониманию, стали требовать освобождения «старца из Шпандау». В лондонской «Тайме» от 5 июня 1974 г. лорд Чалфонт, бывший министр, специалист по военным делам, выступил с призывом выпустить Гесса на свободу. Его на страницах «Обсервер» поддержал даже известный историк Э. Дж. П. Тейлор. Это вызвало чуть ли не смятение в общественном мнении страны, если учесть, что Гесс в мае 1941 года прилетел с невыясненной (и до сих пор) миссией в Шотландию. Однако во время Нюрнбергского процесса англичане не рассматривали его полет как смягчающее вину Гесса обстоятельство. Совсем напротив.

И тут отозвался свидетель прямо-таки неожиданный — недавно освобожденный из Шпандау Альберт Шпеер, в течение 20 лет сидевший в тюрьме вместе с Гессом. В гамбургском еженедельнике «Шпигель» (№ 20, 1974 г.) Шпеер имел наглость выступить в поддержку Гесса и выразить «свои человеческие чувства, которые вызывают у него страдания Гесса». Коротко говоря, лорд Чалфонт плечом к плечу с «нюрнбергцем» Шпеером включился в акцию по «спасению» Гесса.

Призыв к человеческим чувствам и ссылки на милосердие применительно к Рудольфу Гессу вызвали, разумеется, понятное возмущение у тех, кто еще не забыл, что представлял собой Гесс и за какие злодеяния против народов Европы он несет ответственность. На страницах той же «Тайме» от 11 июня 1974 г. сторонникам освобождения Гесса ответил барон Мосс, известный английский политик и юрист. Он изложил причины, по которым Гесс должен оставаться в тюрьме Шпандау.

По мнению барона Мосса, все указывает на то, что Рудольф Гесс не только был, но и по-прежнему хочет быть одним из лидеров фашистов в Европе. Освобождение такого человека просто недопустимо. Ссылаясь на выпущенную в ФРГ книгу «Самый одинокий человек в мире», барон Мосс пишет, что Гесс, как и прежде, убежден в правильности своих действий, все еще верит в гитлеризм, стремится остаться незапятнанным временем «последним палладином Гитлера». Он тем самым превращается в кумира всех неофашистов в мире. Жена Гесса, Ильзе, не только печатает его слезливые письма из тюрьмы, не только изображает себя миссионером «коричневого движения», но и превратила свой дом в некий храм национал-социализма, ставший эдакой Меккой неофашистского движения, куда стекаются «верные» со всего света. Представим себе, добавлю от себя, что бы произошло, если бы в этот самый дом вернулся выпущенный на свободу Гесс!

Барон Мосс опровергает утверждение проф. Тейлора, будто бы Гесс после 1935 года играл в сущности лишь роль марионетки. Он напоминает, что именно Гесс подписал нюрнбергские законы, ставшие основанием для массового уничтожения людей. Если говорить о Польше, то Гесс в 1939 году подписал декрет о включении в границы рейха Гданьска, а также других польских земель, захваченных во время войны. Гесс отдал приказ частям «Ваффен-СС» проводить в жизнь программу выселения и уничтожения гражданского населения. В сущности, констатирует Мосс, именно Гесс «распахнул ворота Освенцима, Треблинки, Майданека и других лагерей смерти».

К сходным с бароном Моссом выводам приходит также и известный американский публицист немецкого происхождения (ему пришлось бежать из «третьего рейха») Курт Рис, автор многих работ по истории гитлеризма. Он был среди тех, кто освещал Нюрнбергский процесс. В письме, направленном в еженедельник «Штерн», в котором появилось скандальное выступление Альберта Шпеера, Рис пишет: «Я считаю глупостью ссылки на то, что содержать Гесса в тюрьме — дело слишком дорогое. Лучше платить, чем допустить до того, чтобы Гесс снова стал опасен. Строго говоря, судьба Гесса для меня так же безразлична, как безразличны были для него люди, которые не без его ведома гибли рт руки палача, подвергались пыткам, отправлялись в тюрьмы, уничтожались. Но на сей раз я согласен с русскими, что нет оснований освобождать человека, который и сейчас заявляет о своей приверженности Гитлеру…»

Уже то, что на Западе все еще нужно убеждать многих людей в том, что Гесс был гитлеровским преступником, свидетельствует об активности неофашистов. Терроризм в Италии, осквернение еврейских кладбищ в ФРГ и обеляющая гитлеризм литература, которая приносит издателям солидные барыши, не позволяют ни закрывать глаза на эти факты, ни полагаться на ложно понятый гуманизм. Применительно к Гессу и ему подобным такое вообще неуместно.

Сам я, прочитав книгу Бёрда и материалы дискуссий, которые разгорелись вокруг нее, полагаю: все же хорошо, что в книге Бёрда мы видим Гесса таким, каким он был всегда и везде, когда стоял во главе миллионов сторонников Гитлера. Нет права на помилование для тех, кто не знал, что такое помилование. Для нас Гесс навсегда останется заключенным № 7.

Кто похитил Муссолини?

Сейчас, особенно в западногерманской историографии, и прежде всего в трудах, опирающихся на гитлеровскую документацию и некритично воспринимающих «свидетельства из первых рук», уже утвердилось мнение, что Муссолини «освободили» из-под ареста на вершине Гран Сассо в Абруцци (12 сентября 1943 г.) эсэсовцы во главе с задирой и забиякой Отто Скорцени. Так во всяком случае было объявлено Германии и всему миру в выступлении по радио Геббельса и в речи Гиммлера 4 октября 1943 г. на конференции высших офицеров СС в Познани. Гиммлер назвал тогда акцию Скорцени «кавалерийским рейдом наших эсэсовцев». Никто в то время не поставил этого под сомнение (кто посмел бы решиться на такое в те дни в Германии, а за границей ничего толком не знали на сей счет), так упомянутый факт и вошел в историю военных лет. Скорцени до сих пор еще считается «героем» с Гран Сассо.

А ведь это была еще одна ложь, сфабрикованная на кухне Геббельса и препарированная Гиммлером. Судя по достоверным источникам и обнаруженным документам об операции «Айхе» («Дуб»), за успех которой отвечал командир «зеленых дьяволов» (парашютистов) из XI авиационного корпуса в Италии генерал Штудент, получивший от самого Гитлера приказ отыскать местонахождение арестованного королевскими войсками бывшего диктатора Италии и освободить Муссолини, Скорцени и его подчиненные из «Ваффен-СС» сыграли тут в лучшем случае роль статистов, да и то лишь затем, чтобы дать Гитлеру — потом возможность похвастаться по существу выдуманным подвигом «своих» людей. Правда была совсем иной.

После того как итальянская полиция арестовала Муссолини во дворе королевского дворца в Риме — а это было сделано по приказу короля Виктора Эммануила, уволившего в отставку диктатора (25 июля 1943 г.), — его под сильной охраной увезли в санитарной машине в неизвестном направлении, как мы знаем сегодня, в казармы карабинеров Подгора на Траставере. Оттуда уже к вечеру его перевезли в здание школы кадетов полиции на Виа Легнано, где он находился до 27 июля 1943 г. Причина в том, что большой фашистский совет отказал своему дуче в доверии и побудил короля произвести «дворцовую революцию». Маршал Бадольо занял пост премьера и начал предпринимать шаги к тому, чтобы закончить войну в Италии. Никто, однако, не ожидал, что столь крепкий, казалось бы, Муссолини в миг будет сломлен и не окажет ни малейшего сопротивления. Давно уже враждовавшие друг с другом фашисты (напомним: даже зять Муссолини, граф Чиано, пошел против Муссолини, за что потом поплатился жизнью) последний свой шанс спастись видели в короле и восстановлении в Италии парламентарной монархии. Только самые горячие головы из старых фашистов вроде Роберто Фариначчи или Паволини бежали из Рима и отправились под крылышко Гитлера, умоляя его оказать им помощь и отомстить «изменникам».

Гитлер, разумеется, впал в бешенство и решил выручить своего коллегу из трудного положения. Сначала Гитлер думал предпринять фронтальное нападение на Вечный город и одновременно занять Рим и Ватикан — таков был план операции под кодовым названием «Шварц» («Черное»). Планом предусматривались аресты короля и министров нового правительства, наказание не проявивших верности итальянских генералов, освобождение Муссолини и возвращение его к власти на гитлеровских штыках. Реализацию намеченного Гитлер поручил генералу Штуденту уже 26 июля, на следующий день после свержения Муссолини. Штудент должен был перенести свой штаб из Нимса в Рим и тут начать операцию «Шварц». Однако новые обстоятельства, а также тот факт, что войска союзников надежно удерживали Сицилию, несколько охладили пыл Гитлера и его генералов. Следовало считаться с реальностью и настроениями в Италии.

Вот почему план «Шварц» превратился в куда более скромную операцию «Айхе». Штуденту приказали уже только освободить Муссолини и доставить его к Гитлеру.

Поиски места, где находился узник короля, оказались, однако, делом нелегким. Итальянцы знали о планах Штудента и забавлялись с немцами, словно кошка с мышкой. Им надо было выиграть время, чтобы успеть замести все следы. Но и гитлеровская разведка тоже не дремала. И итальянские карабинеры, и гитлеровские офицеры СД пускались на всяческие хитрости, чтобы как можно лучше справиться с порученными им задачами.

Однако карабинерам удалось незаметно вывезти Муссолини из Рима и 28 июля из порта Гаэта переправить его на военном корабле на остров Понца, где дуче содержали под стражей до 6 августа 1943 г. Но немцы еще ничего об этом не знали. По приказу Гитлера фельдмаршал Альберт Кессельринг (командующий группой «С» в Италии), генерал Антон фон Ринтелен (офицер связи вермахта при ставке итальянской армии) и германский посол в Риме Аугуст фон Маккензен должны были сделать все, чтобы обнаружить местонахождение Муссолини. Вермахт не смог ничего добиться от своих итальянских коллег. Посол Маккензен, хотя он беседовал с премьером Бадольо и имел аудиенцию у короля, тоже ничего не узнал. Гитлеровский дипломат лишь услышал, что арестовали Муссолини для его же пользы, ибо в противном случае в городе могли начаться беспорядки. Более того, утверждал Бадольо, Муссолини не просто согласился на интернирование, но в письме премьеру даже выразил благодарность за то, что находится под охраной…

Когда официальные шаги ни к чему не привели, в Берлине решились пойти на хитрость. Кессельринг выразил желание лично вручить Муссолини подарок Гитлера ко дню рождения дуче (29 июля тому исполнилось 60 лет). Это было шикарно переплетенное собрание сочинений Ницше. Бадольо поблагодарил за подарок и обещал сам доставить его содержавшемуся под стражей бывшему диктатору. Гитлер бесился в своем «Волчьем логове» в Кентшине, но легально он больше ничего сделать не мог. Ему приходилось соблюдать приличия, тем более что все громче поговаривали о готовившейся капитуляции Италии. Вермахт был совершенно не подготовлен к столь быстрому и на большую глубину «сокращению линии фронта».

И вот, когда в первых числах августа Гитлер окончательно решился на акцию «Айхе», порученную Штуденту, началась драматическая погоня за Муссолини. Зная обстановку, сложившуюся в Риме, Штудент взял руководство операцией в свои руки и все держал в строжайшей тайне. Ему это вполне удалось: он ни слова не сказал своему начальнику штаба полковнику Треттнеру (будущему генеральному инспектору бундесвера), а также Скорцени, которому Гиммлер лично поручил с помощью группы из 40 эсэсовцев выполнять полицейские функции в рамках первого плана «Шварц». Скорцени предстояло, попросту говоря, заняться ликвидацией неугодных офицеров и политиков из окружения короля. Штудент решил также собственными силами, независимо от эсэсовской разведки в Риме (во главе ее стоял штурмбаннфюрер Капплер), изучить обстановку и обшарить все места, где могли бы прятать Муссолини.

Когда, наконец, разведка Штудента доложила, что Муссолини находится на острове Понца, итальянцы тотчас же перевели своего пленника в тюрьму Ла Маддалена на северном побережье Сардинии. Тут Муссолини оказался совсем отрезанным от мира. Как только, однако, это стало известно в штабе Штудента, итальянцы еще раз сменили место пребывания дуче. 28 августа на маленьком санитарном самолете Муссолини отправили из Ла Маддалены на озеро Браччиано, неподалеку от Рима. Оттуда в санитарной машине его отвезли в Гран Сассо в Абруцци. Это было нелегкое предприятие, ибо чуть ли не за каждым шагом следили агенты Штудента и Капплера. И все же бдительных немцев удалось провести. Правда, только до поры до времени.

Впрочем, новое местонахождение Муссолини немцы обнаружили совершенно случайно. Кто-то из них обратил внимание на необычно оживленное движение по дороге, ведущей в Гран Сассо, а также на санитарную машину. Подозрение немцев усилилось, когда в начале сентября итальянские власти отказали Штуденту в его просьбе отдать в распоряжение немецких солдат спортивную базу «Кампо императоре» на Гран Сассо. Туда можно было попасть лишь по канатной дороге. Отказ объяснили тем, что база временно закрыта. Штудент уже не сомневался, что там содержат Муссолини. И он решил больше не затягивать дела. Он даже не сообщил ничего Гитлеру, хотел привезти ему Муссолини в подарок.

Прежде всего Штудент приказал провести фотосъемку вершины Гран Сассо. С этим справился капитан Ланггут, штабной офицер XI авиационного корпуса. Последующие шаги пришлось немного отложить, так как 8 сентября маршал Бадольо объявил о капитуляции Италии. 11 сентября генерал Штудент отдал, наконец, приказ об освобождении Муссолини. В то время как вермахт в соответствии с целями операции «Аксе» («Ось») занимал итальянские территории на севере и на юге, Штудент уже осуществлял свой план захвата вершины Гран Сассо и похищения Муссолини из гостиницы «Кампо императоре». Дело было непростым и требовало хорошего взаимодействия авиации, планеров, сухопутных войск и горных стрелков. План состоял в следующем:

Планеры с солдатами 7-го парашютного полка (из 2-й авиадесантной дивизии) приземляются на узенькой полянке перед гостиницей, а одновременно горные стрелки занимают станцию канатной дороги в долине. Батальон солдат быстро разоружил итальянцев и занял станцию. С аэродрома «Пратика ди Маре» поднялись в воздух самолеты, транспортирующие планеры типа «ДФС-230» с парашютистами. Скорцени отвели роль «советника», представлявшего СС. В его задачу входила единственная, хотя и важная, как потом выяснилось, задача: позаботиться об участии в акции также и генерала карабинеров Солети. Если бы охрана, державшая Муссолини под стражей, при виде немцев попыталась застрелить узника, Солети помешал бы ей сделать это. Уже сам его мундир успокаивающе подействовал бы на карабинеров. Когда же Солети заявил, что покончит с собой, если его вынудят принять участие в этой операции, Скорцени отобрал у него оружие, и Солети пришлось сыграть предназначенную для него жалкую роль в акции «Айхе».

12 сентября в 14 час. планеры начали приземляться на Гран Сассо. В одном из них находились Скорцени и Солети. Лишь один из 9 планеров получил повреждение, и один человек был ранен. Об убитых не было и речи, как уже потом по радио драматически изобразил головокружительно сложную посадку все тот же Скорцени. Охрану «Кампо императоре» попросту захватили врасплох: увидя генерала Солети, она не оказала никакого сопротивления. И до сегодняшнего дня точно не выяснено, кто же разыскал Муссолини. Наверняка, однако, это был не Скорцени. По всей видимости, нашел его молодой летчик (фамилия его неизвестна), бегло говоривший по-итальянски, ибо ему поручил Штудент «позаботиться» о столь высокопоставленном узнике. Но зато факт остается фактом, что, когда горные стрелки добрались до вершины Гран Сассо, Муссолини, небритый, исхудавший и перепуганный был уже под охраной солдат Штудента.

Наступил второй акт операции: доставка Муссолини в Вену, как предусматривалось планом Штудента. Тут отличился на своем «Физелер-Шторхе» опытный немецкий летчик капитан Герлах, которому удалось посадить самолет прямо на лужайку перед самой гостиницей, в нескольких шагах от края пропасти. В это время Скорцени устроился позади Муссолини, а его товарищ из «Ваффен-СС» сделал несколько многозначительных снимков. Герлах пытался возражать, когда Скорцени вместе с Муссолини сел в самолет, который мог взять только одного пассажира. Но Скорцени шуток не любил и сослался на приказ Гиммлера. Взлет оказался необыкновенно трудным и опасным, Герлах едва не угодил в скалу, так как самолет еле-еле сумел подняться над кручей. Он был явно перегружен. Спустя 90 мин. полета поврежденный «Физелер-Шторх» (у него погнулись шасси) приземлился на аэродроме «Пратика ди Маре». Тут пассажиров уже дожидался «Хейнкель-III», который доставил Муссолини, опять-таки в сопровождении Скорцени, в Вену. После краткого отдыха Муссолини отправился в Мюнхен, где встретился с семьей. 14 сентября 1943 г. на тяжелом «Юнкерсе-52» он прилетел в ставку Гитлера в «Волчьем логове». Одиссея Муссолини — по крайней мере первая ее часть — завершилась благополучно.

Геббельс и Гиммлер изобразили операцию «Айхе» как «героический подвиг» Отто Скорцени и его людей из «Ваффен-СС». Это бессовестная ложь. СС тут была совсем ни при чем, если не считать, как я писал, что эсэсовцы терроризировали генерала Солети. Все послевоенные годы авантюрист Скорцени зарабатывал на этой лжи. Геббельс и Гиммлер проложили ему дорогу к послевоенной карьере в Испании и Аргентине. И у исторических фальсификаций свои судьбы…

Бунт и бессилие

Существовало ли движение сопротивления в «третьем рейхе»? Можно ли было противостоять могуществу Гитлера в его собственной империи?

Сегодня, обогащенные опытом минувших десятилетий, мы знаем, что бороться простив палачей гестапо и национал-социалистского окружения можно было и на территории гитлеровской Германии. Живут и здравствуют еще люди, которые сражались в немецком подполье либо противодействовали различными способами фашистскому режиму. Разумеется, мы применяем неодинаковые критерии, оценивая борьбу с нацизмом в Германии и борьбу против гитлеровских захватчиков на оккупированных территориях европейских стран. Не один год ведутся споры о том, в какой мере отдельные проявления оппозиции против режима «третьего рейха» действительно были связаны с антифашистской борьбой.

Понятно, что представители правого лагеря, не примыкавшие к НСДАП, всегда поддерживали тезис о невозможности противоборства с гитлеризмом, поскольку, мол, гестапо было всесильно. Возводится при этом на пьедестал единственно возможная форма осуждения — внутренняя эмиграция, или изоляция от общества, либо же бунт, выражающийся в том, чтобы замкнуться «в башне из слоновой кости» (как это показал Леон Кручковский в актуальной и сегодня пьесе «Немцы»{26}). Тогдашние консерваторы признаком подлинного мужества считают уже сам факт, что они с презрением относились к режиму. Немецкие правые, или аристократия, которые, исходя из своих классовых представлений, видели в Гитлере выскочку и карьериста, не соглашались на общую с коммунистами или социалистами платформу движения Сопротивления, рассматривая такого рода союз как противоречащий их собственным интересам в Германии.

Но, несмотря на эти трудности, прогрессивные элементы вели антифашистскую борьбу, оплачивая ее огромными жертвами. Гестапо возвело вокруг этого прочный заслон молчания и делало все, чтобы мировое общественное мнение ничего не узнало. При оценке подпольной деятельности в «третьем рейхе» следует иметь в виду, что до войны литература немецких эмигрантов попадала к нам от случая к случаю, и мы мало что знали, скажем, о первых концентрационных лагерях, которые были созданы прежде всего как инструмент жестокого подавления левых сил и антигитлеровского движения.{27}

И только пожар рейхстага и берлинская «ночь длинных ножей», истребление коммунистов и социал-демократов, террор гестапо и «коричневое средневековье», воцарившееся на улицах городов, где безнаказанно хозяйничали CA и СС, пролили немного света на положение оппозиции в «третьем рейхе». А ведь уже тогда, как известно сегодня из документов и свидетельств очевидцев, коммунисты и антифашисты начали бескомпромиссную борьбу против Гитлера. Напомню в этой связи, что близкий к консервативным кругам Веймарской республики Рудольф Пехель, издатель правой газеты «Дейче рундшау», до которого руки фашистских палачей дотянулись лишь в 1942 году, вынужден был признать в вышедшей после войны книге («Немецкое движение Сопротивления»), что коммунисты понесли большие жертвы в «третьем рейхе», создавая единое общественное движение Сопротивления в Германии.

Сразу же после роспуска КПГ, когда еще пылали стены рейхстага, именно коммунисты и их сторонники вступили в открытую борьбу против Гитлера, не считаясь с соотношением сил и средств. «Их руководители, — писал упоминавшийся уже Пехель, — обладали таким мужеством и с таким упорством выступали против национал-социализма, а в последний час проявили столько твердости и отваги, что вызывали уважение и. восхищение даже у ненавистного врага». Подобного рода свидетельства можно найти в различных воспоминаниях и заметках еще и сегодня, об этом рассказывают также непосредственные очевидцы тех событий, единодушно подтверждающие, что Коммунистическая партия Германии в борьбе против гитлеровского режима понесла самые большие потери.

Это не значит, что другие силы были слишком незначительными, чтобы попасть в летопись движения Сопротивления в «третьем рейхе». Социал-демократы и либералы, профсоюзная и студенческая молодежь, деятели протестантской церкви, а частично и католической тоже включились в антифашистскую борьбу, осознавая, что победа Гитлера стала национальной катастрофой.

Охватившая всю Европу война заслонила и даже погасила отдельные очаги сопротивления в самой Германии. Так или иначе, но борьба против «коричневого террора» продолжалась и там, хотя она не достигла и не могла достичь таких масштабов, как на оккупированных Гитлером землях Европы, ибо все труднее становилось сражаться с фашизмом среди немцев против немцев и на немецкой земле. Патриотическая демагогия и террор гестапо серьезно затрудняли мобилизацию сил, враждебных фюреру и войне, тем более что угар долго следовавших одна за другой побед и раздуваемый национализм действовали и на людей, не симпатизировавших Гитлеру. Потребовалась волна неудач и поражений на фронтах, чтобы наступило отрезвление, а за ним и естественный страх перед ответственностью за действия, известные миллионам немцев, хотя многие и гнали от себя такую мысль.

Поэтому, когда мы говорим о движении Сопротивления в «третьем рейхе», мы думаем прежде всего о всех тех антифашистских борцах, которые сознательно и мужественно противостояли злу, не давали одолеть себя сомнениям даже в годы больших успехов Гитлера, гибли за свои убеждения в гестапо или же отправлялись на чужбину, чтобы оттуда вести борьбу, поддерживая необходимые связи с оставшимися в Германии товарищами. Таким образом, и те, кто остался на родине, как Эрнст Тельман, и те, кому удалось вырваться из рук палачей Гиммлера, как Томас Манн, были едины и сильны, что создавало для режима трудную проблему.

Без эмигрантской литературы, пробуждавшей до войны совесть мира, а во время агрессии Гитлера против Европы предостерегавшей об опасности общественное мнение в Германии, движение Сопротивления в этой стране было бы предано забвению и задушено. И напротив. Без таких действий, как антифашистская акция группы «Белая роза» (бунт студентов и профессоров в Мюнхене в 1941 г.), деятельность коммунистической группы Антона Зефкова в Берлине или Беппо Рёмера, не достало 130 бы эмигрантской литературе вдохновения и веры в собственную миссию. Составленные в гестапо длинные списки немецких донкихотов, каковыми считали их гитлеровцы, красноречиво свидетельствуют о том, что в периоды величайших триумфов Гитлера были люди, которые не отступились и продолжали борьбу с «коричневым режимом».

Маршал Г. К. Жуков подтверждает в своих воспоминаниях факт перехода на советскую сторону солдата вермахта, как позднее оказалось, немецкого коммуниста, который в канун нападения на Советский Союз предупредил советских пограничников о готовящемся нападении. Это был не единичный случай во время последней войны, ибо руководители КПГ в Москве, а особенно Вильгельм Пик и Вальтер Ульбрихт, создавая немецкое антифашистское движение в СССР, поддерживали связь со своей страной и своими товарищами в подпольных организациях. О деятельности левых, или либеральных, кругов в Германии, которые расценили нападение Гитлера на Советский Союз прежде всего как шаг, пагубный для судеб Германии и немецкого народа, рассказывают найденные или преданные после войны гласности документы различных процессов в Берлине, говорят об этом письма из тюрем или семейные хроники; пример тому — судьбы графа Гельмута Джеймса фон Мольтке, социал-демократов Вильгельма Лойшнера и Юлиуса Лебера (наставника молодого Вилли Брандта в Любеке), Иозефа Вирмера и Эрнста Хайльмана или же пацифистов вроде Карла фон Осецкого. Таких, как они, были тысячи.

Всякая борьба с тиранией заслуживает того, чтобы быть отмеченной и подчеркнутой. Следует, однако, отличать акции антифашистов и врагов гитлеровской идеологии от бунтов и заговоров разочарованных генералов или обманутых в своих расчетах сторонников Гитлера. Германские правые в годы войны или тут же после поражения рейха готовы были зачислить в антифашисты и миллионеров вроде Фрица Тиссена, который с помощью финансовых субсидий помогал Гитлеру прийти к власти, а затем открестился от него потому только, что фюрер пренебрег им и вынудил эмигрировать, или фельдмаршалов Эриха фон Манштейна и Вальтера фон Браухича, поскольку они разошлись с Гитлером во взглядах на его стратегию, которую считали неэффективной, ошибочной и пагубной, неспособной привести к окончательной победе «третьего рейха». Сколько же чернил исписали по этому поводу, сколько выгод после войны такие именно «антифашисты» старались извлечь для себя и своих политических концепций!

Если уж зашла об этом речь, надо коснуться памятного покушения в 1944 году на жизнь Гитлера, вошедшего в историю под названием «заговор 20 июля». Никто не собирается ставить под вопрос героизм отдельных заговорщиков, а особенно полковника Штауффенберга и его ближайших друзей, взявшихся за организацию покушения. Это были люди, которые, как подтверждают документы, давно уже вынашивали планы освободить Германию от тирана. Кстати, попытки ликвидировать Гитлера предпринимались в Германии много раз, о чем свидетельствуют воспоминания одного из заговорщиков — Фабиана фон Шлабрендорфа, сейчас члена Верховного суда ФРГ.{28} Энтузиазм и личный героизм молодых офицеров «20 июля» — одно дело, а другое — политические цели истинных вдохновителей заговора и время, когда он должен быть осуществлен.

Ведь это факт, что во главе заговора стояли люди, которых трудно назвать антифашистами в общественно-политическом смысле этого слова. Скажем прямо: военной камарильи уже тогда надоели просчеты Гитлера, ибо ввиду надвигавшегося краха они могли сказаться и на судьбе тех генералов и промышленников, которые, поначалу связав себя с диктатурой, не желали в час расплаты платить вместе с ней по счетам. Руководители «заговора 20 июля» Карл Гёрделер и фельдмаршал Эрвин фон Вицлебен стремились не допустить военного поражения Германии. Они хотели спасти то, что еще можно было, по их мнению, спасти. Они надеялись получить от западных союзников немалый выкуп за голову Гитлера. Гёрделер высказывался за признание границ Германии 1914 года, а генералы вынашивали идею союза с Западом против СССР. Такой была правда о политическом характере заговора 20 июля 1944 г.

Подлинная причина провала этого покушения состояла в том, что его организаторы пребывали в полной изоляции от общества. Ни армия, ни население их не поддержали. Никто не вышел на улицы. Хватило одного батальона во главе с майором (потом генералом) Ремером, чтобы заговорщиков из генерального штаба передали в руки Гиммлера, а затем — палача. Общественная и политическая программа генералов в рейхе, над которым нависла угроза катастрофы, никого к себе привлечь не могла; ведь кое-кто из них мечтал о реванше за поражение в первой мировой войне.

Надо сказать, что даже буржуазная историография в ФРГ продолжает считать заговорщиков «20 июля» «непрошенными героями».

А было время, когда казалось, что день покушения на Гитлера — 20 июля — станет национальным праздником ФРГ. Федеративная Республика — кажется, единственная в мире страна, в календаре которой нет национального праздника. Попытки добиться политической канонизации покушения на жизнь тирана успехом не увенчались.

Канцлер Аденауэр возложил венок на место казни схваченных заговорщиков лишь в 1954 году. Он сделал это не столько ради того, чтобы отдать дань уважения их подвигу, сколько думая о создававшемся как раз тогда бундесвере. Миру надо было продемонстрировать, какие традиции собирается взять на вооружение западногерманская армия. Но и этот шаг безусловно популярного в те времена канцлера не способствовал тому, чтобы «заговор 20 июля» был признан историческим событием. Один из здравствующих заговорщиков, Фабиан фон Шлабрендорф, сказал: «20 июля по-прежнему разделяет наше общество».

Факт остается фактом: значительное большинство жителей ФРГ все еще если и не осуждают откровенно поступок участников покушения, то наверняка уже не поддерживают, а правые и бывшие военные считают заговорщиков просто-напросто изменниками народа. Все отмечавшиеся до сих пор годовщины заговора и торжества по данному случаю не выходили за рамки казенных празднеств или подобных им формальных мероприятий. Надо было, как говорится, свалить их с плеч долой, тем более что никакого резонанса в обществе это не вызывало. Еще сегодня многие из оставшихся в живых участников заговора, а конца войны дождались 15 человек, получают письма с угрозами в свой адрес.

Некоторым из них претит, что на юбилейных торжествах вперед непременно лезут те, кто не имел ничего общего с заговором либо же вообще враждебно относился к нему. Дошло до того, что члены группы генерала Хеннннга фон Трескова, одного из главных путчистов, встречаются 20 июля в частном доме неподалеку от Бонна, да и то по инициативе фон Шлабрендорфа, ибо лицемерные казенные торжества вызывают у них отвращение. То же самое говорят и родственники казненных, которые также встречаются частным образом, чтобы почтить память своих отцов и братьев, повешенных на крюках из бойни в тюрьме Плётцензее.

Не будь этой «частной инициативы», что осталось бы от правды о тех днях, когда группа молодых офицеров и дипломатов, сознавая неизбежность надвигающейся катастрофы, решила свергнуть диктатора! Мы уже не раз писали об этом заговоре. Мы знаем, что возглавили его политики националистического толка, которые полагали, будто для спасения Германии достаточно избавиться от Гитлера. Они наивно верили, что все забудется, как только они «поднесут на блюде» голову Гитлера. Это были расчеты в равной мере и неразумные, и легкомысленные. Но подобного рода политическая платформа заговора — не основание для того, чтобы, повторяю еще раз, недооценивать личный героизм отдельных его участников, а тем более людей из окружения полковника Штауффенберга, который не побоялся установить контакты также с социал-демократами и коммунистами. Из дошедших до нас документов мы знаем сегодня, что по его инициативе коммунисты Антон Зефков и Франц Якоб встречались с заговорщиками. Молодые офицеры хотели расширить общественную базу заговора, пойдя на сближение с антифашистским Сопротивлением в Германии.

Правая пресса это именно ставит сейчас в вину Штауффенбергу. Участие в покушении на жизнь Гитлера еще и сегодня истолковывается как заговор против Германии, а ответственных за военное поражение рейха ищут среди генералов, которые якобы предали Гитлера и бросили его в самый тяжелый для него час. Ежегодно 20 июля дело доходит до разного рода споров и дискуссий, в которых между строк проглядывает антипатия, если не ненависть к тем, кто взял на себя смелость, хотя и слишком поздно, положить конец диктатуре Гитлера и его разбойничьей политике.

После первой мировой войны старались вину за поражение кайзера свалить на гражданское население, которое не хотело больше голодать. Читая воспоминания командующих гитлеровского вермахта, трудно отделаться от впечатления, что свои поражения на фронте они силятся теперь оправдать бомбой Штауффенберга, которая, кстати, пощадила Гитлера, ибо государственный переворот 20 июля был осечкой, которая обернулась кровавой расправой не только с заговорщиками, но и с теми, кто своим трусливым молчанием поддерживал последние потуги «третьего рейха».

Уцелевшим заговорщикам по сей день приходится встречаться, скрываясь от неусыпного ока общественного мнения, если уж их жертва считается ныне тоже ненужной, больше того, даже вредной для «дела». Когда в 1970 году в зале им. Бетховена в Бонне состоялся торжественный вечер памяти Штауффенберга, произошел инцидент. Кто-то из публики взобрался на подмостки и заорал: «Здесь чествуют изменника! Что за низость, что за позор!»

Как выразился известный богослов проф. Штайнбах из Тюбингена, «заговор не нашел дорогу к сердцу германского народа. Такова суровая реальность». Ежегодное возложение цветов в тюрьме Плётцензее так и останется бюрократическим мероприятием, поскольку покушение на жизнь Гитлера и по сей день осталось тем, чем оно было сначала: делом безумцев, которые не знали своего общества.

Возвращаясь к главной теме, добавим, что драматический характер неудавшемуся государственному перевороту придало то, что, воспользовавшись случаем, Гиммлер и Кальтенбруннер, ликвидируя противников Гитлера в генеральских мундирах, расправлялись также и с арестованными руководителями или деятелями движения Сопротивления, которые вместе с заговорщиками «20 июля» гибли на берлинских виселицах или в застенках гестапо.

Как свидетельствуют опубликованные после войны архивы гестапо и Главного управления имперской безопасности (РСХА), в результате этого сразу после краха Гитлера позиции миролюбивых сил оказались существенно ослабленными. Тысячи антифашистов погибли уже в период агонии «третьего рейха», когда они были более всего нужны.

Многие из тех, кто в течение 12 лет «тысячелетнего рейха» боролся в подполье против диктатуры Гитлера, не дождались освобождения и перемен, которые произошли в Германии в результате поражения. В Германской Демократической Республике их память чтят, как память о тех, кто до конца боролся против ненавистного режима.

Немецкие антифашисты, которым Гитлер объявил беспощадную войну, лишив их естественного тыла, то есть возможности жить в собственном обществе, томились в концентрационных лагерях куда дольше, чем их товарищи на оккупированных территориях; они наравне со своими братьями по несчастью, особенно с польскими и советскими гражданами, принимали участие в организации движения Сопротивления в концлагерях, и свидетельства этого братства по сей день сохраняются в памяти, передаются из уст в уста, представляя собой более прочный, чем из бронзы, памятник человеческой и международной солидарности. Вспомним также, что немало немцев сражалось в партизанских отрядах. В нашей литературе мы встречаем любопытные сведения об участии немцев в польских партизанских отрядах Гвардии Людовой и Армии Крайовой.

В Лодзи и в Силезии немецкие антифашисты передавали местным организациям Польской рабочей партии (ППР) ценную информацию, снабжали их оружием и военным снаряжением. Немецкие коммунисты, члены ППР в Силезии вели активную борьбу с гитлеризмом, составляя и распространяя среди немецких солдат листовки, призывавшие к совместной борьбе в рядах Гвардии Людовой и советских партизан. В сражавшемся на Келецкой земле отряде Гвардии Людовой, которым командовал «Горбатый», было несколько немецких летчиков, уничтоживших свои самолеты перед тем, как вступить в партизаны. И в отряде Гвардии Людовой им. Бартоша Гловацкого, действовавшем в Краковском округе, сражались немецкие антифашисты, рабочие из Гамбурга. Когда келецкая группировка Армии Людовой пробивалась через линию фронта в районе Хотчи, в ночь с 27 на 28 октября 1944 г., в бою погибло двое немцев-партизан АЛ: Леман и Капица. Они и многие их товарищи на разных участках восточного фронта отдали жизнь в борьбе за лучшее будущее немецкого народа; пожертвовав собой, они подтвердили, что фашизм нельзя отождествлять с германским народом. Их заветы были претворены в жизнь в ГДР — первом германском государстве рабочих и крестьян.

Полмиллиона немецких антифашистов, которые погибли в лагерях смерти или в течение многих лет томились в них, тысячи коммунистов, социал-демократов и противников войны, расстрелянных в «третьем рейхе», гильотинированных в Плётцензее, замученных в казематах гестапо, казненные вожди рабочего класса Эрнст Тельман, Джонни Шеер, Эдгар Андрэ — все они доказали, что и в самые черные часы фашистской ночи, когда погасли огни в оккупированной Европе, даже Гитлер не был в силах задушить немецкую демократию, пробивавшую себе путь к свободе.

Когда вышел сборник писем павших немецких антифашистов,{29} известная немецкая писательница Рикарда Хух, скончавшаяся в ГДР, сказала: «Им не дано было спасти Германию, они могли лишь умирать ради Германии; счастье сопутствовало не им, а Гитлеру. Но смерть их была не напрасной. Если сегодня мы вспоминаем тех, кто отдал жизнь в борьбе против национал-социализма, мы всего лишь платим долг благодарности. Вспоминая, что принесли они в жертву, мы и сами чувствуем себя легче, ибо можем подняться над нашими собственными несчастьями».

Дневник офицера абвера, сентябрь 1939 года

В предыдущей главе я старался показать, что антигитлеровская оппозиция в Германии — явление неоднородное, неоднозначное ни с точки зрения методов борьбы, ни с точки зрения условий, в которых она действовала, ни с точки зрения целей, которые ставила перед собой. Ведь одни причины были у коммунистов, другие — у интеллигенции, верной традициям гуманизма, вроде семейства Шоль, вместе с другими создавшего антифашистскую группу «Белая роза»; совсем иная платформа и иные цели отличали военную оппозицию, названную впоследствии «заговором 20 июля». Убрав Гитлера 20 июля 1944 г., заговорщики намеревались предотвратить окончательный разгром, уменьшить его масштабы, спасти «великую Германию», насколько это возможно.

У нас нет повода славословить заговорщиков-военных. Тем не менее знакомство с их взглядами, биографиями, стремлениями может оказаться полезным: свидетельства этих людей, которых не заподозришь в симпатии к народам захваченных стран, обладают особой убедительностью.

Прямо-таки сенсационные порой открытия в этом смысле делаются и сегодня, о чем говорит вышедшая в 1979 году в Штутгарте книга («Дневник офицера абвера, 1938–1940») («Tagebuch eines Abwehroffiziers, 1938–1940»), подготовленная к печати сразу тремя историками (в том числе и проф. Гарольдом К. Дейчем из Миннесотского университета) некоторые места дневника производят впечатление откровений. Речь идет о найденном после войны архиве Гельмута Гроскурта, полковника генерального штаба, в 1938–1940 годах офицера абвера и приближенного сотрудника адмирала Вильгельма Канариса, а впоследствии начальника штаба одной из дивизий, сражавшихся под Сталинградом.

Кто такой Гельмут Гроскурт и как уцелел его личный архив времен войны? Он родился в 1898 году в Вестфалии в известной протестантской семье (его отец был приходским пастором в Бремене) и получил хорошее образование. В 17 лет, когда началась первая мировая война, он добровольцем ушел в армию и участвовал в боях на Сомме, затем во Фландрии; дважды тяжело раненный, в конце войны он попал в плен к англичанам. В 1919 году возвращается в Германию и вступает в рейхсвер. В 1920 году, уже в чине обер-лейтенанта, он уходит в отставку, ибо, как сам Гроскурт писал своему командиру, его «совесть не может смириться с событиями, связанными с путчем Каппа».{30} Он публично, в присутствии отца, повторил то же самое генералу Гансу фон Секту, которому был представлен в Бремене.

Гроскурт изучает агрономию, потом право в университетах Гейдельберга, Галле и Гамбурга, проходит сельскохозяйственную практику, затем (в 1925 г.) становится управляющим имения своего будущего тестя в Гольштинии. Он поддерживает контакты со «стальным шлемом», но к НСДАП симпатий не питает. Уступив настойчивым уговорам своих давних товарищей по полку, он решает вернуться в армию. Восстановленный в чине обер-лейтенанта, он служит в Любеке. В 1929 году он становится адъютантом полковника Эрвина Вицлебена (впоследствии фельдмаршала, одного из главных участников заговора 20 июля 1944 г., приговоренного к смерти и казненного в Берлине). Окончив военную академию и получив капитанский чин, Гроскурт в 1935 году попадает в генеральный штаб (тогда это было управление генерального штаба), и его прикомандировывают к абверу. Здесь он устанавливает первые контакты с Канарисом и Гансом Остером, будущим генералом (в 1944 г. оба они были ведущими фигурами в организации покушения на Гитлера). Через два года майор Гроскурт уже руководит самостоятельным сектором абвера, который занимается диверсиями и саботажем на неприятельской территории, а также поддерживает тесные связи с группами «фольксдойчей» (этнических немцев) и другими национальными меньшинствами за границей. В конце 1938 года его переводят на армейскую службу во Вроцлав. В мобилизационном плане ему уже тогда отводят роль офицера связи абвера с главным командованием сухопутных войск (Oberkommando des Heeres, ОКН), ибо он был превосходным офицером армейской разведки, имел влиятельных друзей и принадлежал к верхушке абвера. По словам современников, Гроскурт испытывал отвращение к «своре Гейдриха», никогда в душе не принимал гитлеризма, и в армии, особенно в абвере, конкурировавшем с разведкой Рейнхарда Гейдриха и Вальтера Шелленберга (СД), был одним из тех, кто сначала противился диктатуре партии. Только немногие знали, что он поддерживал тесные отношения с генералом Людвигом Беком, одним из главных руководителей так называемой армейской оппозиции (покончил с собой 20 июля 1944 г., как только стало ясно, что покушение не удалось и Гитлер жив), входил в число самых доверенных людей фельдмаршала Эрвина фон Вицлебена, дружил с Гансом Остером и Хеннингом фон Тресковым. По скупым сведениям, дошедшим до нас, о тех годах, он был одним из первых, кто стремился устранить диктатора еще до планировавшейся агрессии против Чехословакии.

Гроскурт попал в плен на Сталинградском фронте и в 1944 году скончался от сыпного тифа. Семья Гроскурта надежно спрятала его бумаги, даже гестапо мало что знало о роли, которую сыграл этот офицер абвера, один из близких к заговору людей из окружения Бека и Канариса. Только после июльского покушения, в ходе тщательно проводившегося специальной группой Кальтенбруннера следствия, кое-что прояснилось. Но Гроскурт был уже мертв, иначе он наверняка разделил бы судьбу своих товарищей из военного министерства и абвера, ибо подготовленный им в 1938 году и хранившийся в сейфе генерального штаба в Цоссене план ликвидации Гитлера, текст обращения к нации (полностью этот текст привел, основываясь на ходивших тогда по рукам копиям, гитлеровский дипломат, впоследствии дипломатический сотрудник МИД ФРГ, Эрих Кордт в своих изданных в Штутгарте мемуарах),{31} а также ряд других серьезных документов и докладов, составленных Гроскуртом для своих начальников в абвере, в оригинале так никогда и не попали в руки подчиненных Гиммлера. Никто, однако, не подозревал, что он хранил, кроме того, свои личные дневники, копии важных документов и другие материалы, касающиеся разведки и положения в штабе.

Что стало с ними в годы войны? Этим и после ее окончания тоже никто не интересовался, хотя Гроскурт, как утверждают историки ФРГ, специализирующиеся по данному периоду, например Гельмут Граусник или Хильдегард фон Коце, «был ключевой фигурой в планах армейской оппозиции 1939 года».

Документы и дневники Гроскурта имеют исключительное значение, ибо ни один из участников группы Канариса и Вицлебена не оставил столь полных письменных свидетельств. Заговорщики либо сами уничтожили их, либо они погибли в пожаре войны. В лучшем случае их следы сохранились только в фальшивках, обнаруженных в сейфах РСХА в Берлине, сфабрикованных для того, чтобы припереть к стене обвиненных генералов и политиков оппозиции подтасованными ложными доказательствами.{32} Как справедливо пишет проф. Гарольд Дойч, первый издатель найденных бумаг Гроскурта, они пока что остаются единственным заслуживающим доверия источником о первой офицерской фронде диктатуре Гитлера.

Начало свое одиссея архива Гроскурта берет с того момента, когда его отозвали с должности офицера связи абвера при главном командовании сухопутных войск и послали на фронт. Он поручил заботы над дневниками и другими своими бумагами жене — Шарлотте Гроскурт. Как она показала 16 марта 1947 г., все переданные ей мужем материалы и документы она спрятала в родовом имении своего отца в Гольштинии (Редвишхоф, неподалеку от Бад-Ольдеслё). Полковник упаковал все сам и на листке бумаги написал: «Служебные дела. Вскрыть только руководителю абвера господину адмиралу Канарису. Берлин, Тирпитцуфер, 80». В 1942 году, когда фрау Гроскурт переехала в Бремен, бумаги были укрыты в бомбоубежище. Возвратившись через год в имение, фрау Гроскурт передала сверток жившему в Бремене брату полковника д-ру Рейнхарду Гроскурту, который, приняв все меры предосторожности, закопал бумаги в арендованном им неподалеку от города саду. Когда Бремен заняли американские войска, он убедился, что сверток «в хорошем состоянии», и в феврале 1946 года вернул его золовке, которая снова перевезла бумаги в имение в Редвишхофе. Примерно в те же самые дни о свертке с документами вспомнили бывшая секретарша полковника фрау Инге Хааг и ее муж Вернер Хааг, который во время войны также принадлежал к антигитлеровской оппозиции. Более всего их интересовал «Доклад X», в которое речь шла о попытках сохранить мир с Великобританией в канун нападения на Польшу и который должен был дать представление о взглядах оппозиции в Германии. Уступив уговорам Хаага, фрау Гроскурт согласилась на то, чтобы вскрыть доверенный ей мужем сверток с бумагами, тем более что Канариса давно уже не было в живых и указание мужа потеряло смысл. Помог Хаагу перевезти документы его довоенный друг, бывший американский консул в Бремене Морис У. Олтаффер. Немцам не разрешалось тогда свободно переходить из одной оккупационной зоны в другую, а Бремен представлял собой американский анклав в британской зоне. Кроме того, англичане не должны были ничего знать об этих документах. Американцы дали автомобиль, на котором Хааг и Олтаффер приехали в имение фрау Гроскурт. Им под расписку она и вручила документы. Это было в марте 1947 года. В квартире консула сверток вскрыли. Пояснения о характере тех или иных документов давал по-английски Хааг. Фотокопии некоторых бумаг и не имеющие особого значения личные записки возвратили вдове. Все остальное было отправлено в Вашингтон. Личный дневник Гроскурта Хааг оставил у себя. В 1959 году и этот дневник Хааг передал в распоряжение проф. Гарольда К. Дойча, который занимался изучением движения Сопротивления в Германии. Позднее тот отдал его в Мюнхенский институт современной истории. Начальник исторического отдела госдепартамента США Бернард Нобл предоставил проф. Дойчу возможность познакомиться также с пересланными в Вашингтон официальными документами и служебным дневником занятий Гроскурта, руководителя специального сектора абвера (особенно в той его части, которая касалась пребывания полковника на территории Польши). Сейчас они хранятся в федеральном военном архиве во Фрейбурге.

Спустя 30 лет бумаги Гроскурта наконец-то оказались там, где им надлежит быть, и теперь они стали доступны для ученых. В изданном томе документов содержатся тексты двух дневников Гроскурта (личного и служебного, относящегося к 1935–1940 гг. и к 1939–1940 гг.), отчет о поездке в Судеты в ноябре 1938 года, письма к генералу Людвигу Беку и другие материалы, связанные с деятельностью оппозиции. Кроме того, письма Гроскурта к брату Рейнхарду 1940–1943 годов, донесения о расстрелах евреев в Белой церкви в августе 1941 года, а также письмо к Карлу Гёрделеру. Все эти документы до сих пор были либо не известны совсем, либо мало известны. Как пишет в упоминавшейся уже работе проф. Дойч, «личный дневник Гельмута Гроскурта — открытие, неожиданное даже для знатоков истории немецкой оппозиции против Гитлера».

Для польского читателя наибольший интерес представляют отрывки из личного дневника Гроскурта, относящиеся к периоду, непосредственно предшествовавшему агрессии 1939 года и сентябрьской кампании. Будучи офицером связи абвера при командовании германских вооруженных сил, Гроскурт ежедневно делал записи служебного характера о происходящем в Польше, а одновременно, как бы на полях отчетов об официальных мерах, он делал пометки для самого себя. Мы впервые встречаемся с критическим (хотя и умеренно) отношением высокопоставленного офицера гитлеровского абвера к поведению немцев в подвергшейся агрессии стране. Главную вину он, разумеется, возлагает на СС. Нет, однако, недостатка и в фактах, свидетельствующих вопреки намерению автора о неприглядной роли вермахта. Дневник официальных занятий велся для Канариса. Но и в нем содержится немало фактов, которые напрасно было бы искать в других официальных документах того времени. А в личном дневнике мы находим сведения, о которых даже Гроскурт не отважился на бумаге сообщить друзьям.

Вот отдельные выдержки из дневников Гроскурта.{33}

24 августа 1939 г.

Доклад у Франкенберга [подполковник, руководитель центрального управления абвера],{34} затем у шефа, Канариса, потом у генерала Типпельскирха [начальник IV отдела генерального штаба]. Начинается война с Польшей. Шеф показал мне свои записи, сделанные на совещании командующих у фюрера, и краткое изложение его выступления. Я удручен. Все чистейшая ложь и обман. Нет и тени правды. Можно с полным правом сказать: «Ни грана нравственности».

26 августа.

Утром снова в Берлине. Те же кавардак и интриги. Гиммлер и Гейдрих планируют покушение на генералов. Надо быстро действовать и наконец заставить этих бандитов ответить за все то, во что они нас втянули. У вермахта камень свалился бы с сердца, если бы фюрер сделал это [Гроскурт тогда еще наивно верил в то, что все зло идет от двух господ Г.].

28 августа.

Генерал Томас [начальник тыла] заявил, что боеприпасов у нас всего на шесть недель. Нехватка боеприпасов особенно ощутима в авиации. Военно-морской флот в хорошем положении. Обязательный 4-месячный срок нигде не соблюдается. Запасов топлива в лучшем случае хватит на 2 месяца. Потом не обойтись без рационирования. Рассказ о секретном совещании у Гитлера. Никого из офицеров не пригласили. Были: Гиммлер, Гейдрих, Геббельс, Вольф и Борман, гауляйтеры и другие шишки из НСДАП. Слова Гитлера: Положение серьезное. Он полон решимости так или иначе покончить с восточным вопросом. Если Гендерсон не привезет из Лондона согласие на Гданьск и коридор, войны не избежать. Он так же, как и Фридрих Великий, полон решимости все поставить на одну карту. И готов сражаться на передовой всюду, где будет особенно жарко. Война будет тяжелой, быть может, даже безнадежной, тогда следует идти ко дну с честью, ни в коем случае не капитулировать. Кто считает, что им не руководит любовь к Германии, может его убить. И он ждет верности и послушания. Аплодисменты жидкие.

29 августа.

Фюрер, в числе прочего, сказал Риббентропу, Гиммлеру и Боденшатцу [генерал, адъютант Геринга]: «Сегодня ночью я придумаю для поляков что-нибудь такое дьявольское, что они околеют».

31 августа.

Польша условия отвергла. Больше ничего разузнать не удается. Война нервов продолжается, но она идет к концу. Все напряжены и возбуждены. По доверительным сведениям, итальянцы настроены против нас. В 17.00 отдан приказ о выступлении в 4.30!!!

Так начинается безумие.

3 сентября.

Войска [немецкие] встречают сильное сопротивление, особенно на участке 8-й армии и в Восточной Пруссии.

Завтра — эвакуация населения из красной [находящейся под угрозой] зоны на западе, включая города Саарбрюкен, Саарлойтерн и Фёльклинген. 130 тысяч человек уже пустились в паническое бегство. Полумиллиону человек придется покинуть свои дома. Франция и Англия в состоянии войны с нами. Я был прав, мой пессимизм оказался обоснованным. Страшно!

В Польше армия столкнулась с еще более упорным сопротивлением. Мы несем серьезные потери. У меня задание штаба: сравнить военные сводки — польские и немецкие.

4 сентября.

Хорошее продвижение на Востоке. Тишина на Западе. Только пропагандистские налеты. Донесения о потерях не подтверждаются. Майор Радке [армейская разведка] сообщает о необыкновенно малых потерях. Один полк 8-й армии потерял 100 человек убитыми и 240 ранеными. Министерство иностранных дел срочно требует свидетельства о пограничных стычках, а прежде всего о нападении на радиостанцию в Гливицах. Армия ничего об этом не знает. Любопытно, что и гестапо твердит то же самое…

Польские банды в тылах. Командир танковой бригады тяжело ранен, адъютант убит. Банды прячутся в лесах.

5 сентября.

Катовице занят специальными диверсионными подразделениями из Бреслау [Вроцлава], насчитывающими 400 человек, еще до подхода вермахта [сведения неверны — Катовице был занят регулярными частями, а уличные бои продолжались еще несколько дней].

В промышленном округе Силезия много повстанцев. Массовые расстрелы.

11 сентября.

Неразбериха. Радке [майор абвера] говорит, что вчера 10-я армия получила приказ Гитлера о бомбежке Варшавы. Браухич поначалу выходил из себя, потом в очень мягких тонах вел разговор с Герингом. Полк войск СС «Германия» плохо воевал на фронте, зато без передышки расстреливал евреев. Собственные потери до настоящего времени — 3 тысячи убитыми. Однако положение продолжает оставаться тяжелым, несмотря на успехи армии. Невообразимый балаган в пропаганде. У нас уже по меньшей мере 12 инстанций, не считая отдельных министров.

12 сентября.

Браухич и адмирал Канарис вызваны в ставку фюрера. Речь там шла о разделе Польши и судьбах ее населения. Конфискация списков членов польских союзов [имеются в виду участники восстаний в Силезии, Польше и др. ] на территориях, отошедших после третьего раздела Польши к Пруссии.

13 сентября.

Изданное главнокомандующим сухопутных сил Браухичем воззвание к полякам о суровых репрессиях за оказание сопротивления. Взятые и оккупированные территории—это не фронт. Военврач немец в армейском госпитале сорвал с раненых поляков бинты и застрелил их! Известие о ранении второго сына фон Вейцзекера не подтвердилось. хМать неправильно информировали. Он — адъютант графа Брокдорфа, командира 23-й дивизии [после войны долгое время был депутатом бундестага от ХДС].

23 сентября.

Адмирал делится своими впечатлениями о посещении штаба 14-й армии. Удручающее впечатление о деятельности «айнзатцкоммандо» [Войрша] «Молодые люди, вместо того чтобы сражаться на фронте, — пишет в донесении Канарису майор Шмидт-Рихберг, — выказывают свою храбрость перед лицом безоружных». Полковник Вагнер [из генерального штаба, после неудавшегося покушения 20 июля 1944 г. покончил с собой] рассказывал нам потом, что он требовал отзыва Войрши. Гестапо обещало откомандировать его [Войрша перевели в Катовице]. Генерал Лист тоже доносит «о неприязненном отношении армии к тем, кто носит мундир СС».

29 сентября.

Я получил политический меморандум генерала Бека «О военной ситуации после завершения польской кампании». Бек пишет: «Германия стоит на пороге мировой войны. Крах Польши ни в малейшей степени не опровергает этого. Имевшая рождение еще перед первой мировой войной теория о том, что в современных условиях война может быть заменена рассчитанной угрозой войны или же блефом, оказалась в основе своей ложной. Покорение Польши следует рассматривать лишь как эпизод пролога. То, что немецко-польская кампания столь неудачно сложилась для Антанты, конечно же, было для нее неприятным фактом. Судя по опыту предыдущей мировой войны, это поражение только укрепит упорство Антанты в осуществлении ее военных целей…» Оценивая военные возможности Гитлера, Бек не скрывает своего пессимизма, обращая внимание на мощь Советского Союза, а также на возрастающие возможности западных держав. «Чем дольше продлится война, тем больше шансов окажется у противников Германии». [Экземпляр меморандума Бека из архива Гроскурта испещрен язвительными пометками генерала Типпельскирха. В конце он пишет: «Кто автор этого текста, англичанин или немец? В последнем случае он уже вполне дозрел до концентрационного лагеря». Я уже упоминал, что Типпельскирха в Бонне считают критиком военной стратегии Гитлера!]

9 октября.

Один у адмирала Канариса. Он рассказывает о впечатлениях, вынесенных им из поездки на Восток. Посещение Бласковица и Рундштета. Они весьма критически высказываются о дисциплине в армии. С офицерами во главе солдаты вермахта занимаются в Польше грабежом. В Берлин приходят поезда из Польши. На вагонах надписи: «Фронтовая свинья возвращается. Где СС, где CA?» [В письме к жене Гроскурт так отозвался о рассказе Канариса: «Страшно! Что тут удивляться после такого воспитания молодежи! Все и так прощается. Даже Рейхенау признал, что Канарис прав, критикуя бесчеловечные приказы Гитлера в Польше».].

Дневники Гроскурта (личный и служебный) обрываются на середине июля 1940 года, когда его сняли с должности начальника специального отдела абвера при главном командовании сухопутных сил и отправили в действующую армию. Из дальнейших записей (после 10 октября 1939 г.) следует, что после секретной речи Гитлера на совещании гауляйтеров не осталось сомнений в намерении Гитлера напасть на Бельгию и Голландию, затем распространить военные операции на Францию и Великобританию. Вместе с тем в своей речи Гитлер уже предупредил о планируемой агрессии против Советского Союза. Хорошо информированные офицеры из группы Канариса отдавали себе отчет в том, что, если тотчас же не приступить к организации заговора против Гитлера, новые военные победы не позволят им склонить на свою сторону общественное мнение. Так-то оно так, да желающих действовать было немного. Гроскурта бесит, что, как только начинается серьезный разговор, все уходят в кусты. Он пробует сам беседовать с Беком, Остером, Вагнером и Ольбрихтом, но все затягивается до бесконечности. А тем временем Гейдриха настораживает царящая в штабе и абвере атмосфера. 9 ноября совершается подстроенное покушение на Гитлера в Мюнхене. Следуют многочисленные аресты. Генерал Франц Гальдер прямо предостерегает Канариса и Гроскурта, догадываясь об их намерениях. Он говорит им, что в штабе есть агент гестапо— приятель Гейдриха Этшайт. Его нельзя трогать. Связь Гроскурта с заговорщиками, а в особенности с Беком и Гёрделером, прерывается. Он отправляется на фронт. Спустя два года он — начальник штаба XI корпуса генерала Штрекера, входящего в состав 6-й армии фельдмаршала Фридриха фон Паулюса — попадает в «сталинградский котел».

Когда положение становится уже безнадежным и все ожидают смерти или плена, Гроскурт в январе 1943 года, за несколько недель до конца 6-й армии, предпринимает еще один шаг. Он добивается разрешения на вылет из-под Сталинграда для своего офицера, которому безгранично доверяет, майора Вальдерзее, бывшего его тайным связным с генералом Беком в Берлине. Он приказывает ему встретиться с генералами Ольбрихтом и Беком н призвать их к незамедлительным действиям, ибо только «падение Гитлера способно спасти армию под Сталинградом». Вальдерзее посетил Ольбрихта на Бендлер-штрассе (здесь размещалось ОКВ) и Бека у него дома. Последний посоветовал ему тотчас же отправиться к генералу Штюльпнагелю и фельдмаршалу Рундштету в Париж, а также навестить в Брюсселе генерала Фалькен-хаузена. Но визит к Руидштету «произвел такое угнетающее впечатление» на Вальдерзее, что он разуверился в успехе своей миссии. Бек ограничился обещанием написать фельдмаршалу фон Манштейну, командующему группой армий «Юг» (в СССР), в подчинении которого находилась 6-я армия. Впоследствии Манштейн признал (на Нюрнбергском процессе), что письмо такое он получил, но никакого толку! Сохранились письма Гроскурта к Беку, а также к брату, жене, друзьям. Гроскурт уверен, что Германия войну проиграла.

Нечаянные почести

Героизм, самопожертвование, личное мужество и солдатская храбрость, отличавшие тех, кто в сентябре 1939 года вел неравный бой с гитлеровской военной машиной, вписали славную страницу в историю польского народа. Мы помним, что вооруженный до зубов и прекрасно вышколенный вермахт, коварно напав на Польшу, свою задачу видел в биологическом истреблении нашей нации ради того, чтобы не только захватить нашу землю, но и запугать всю Европу.

Поскольку тактика дипломатического нажима либо политического шантажа — как в случае с Австрией или Чехословакией — не принесла применительно к Польше желаемых результатов, Гитлер решил продемонстрировать образец военных санкций. В ставших достоянием гласности лишь после войны выступлениях перед генералами Гитлер приказывал как можно скорее, прибегая к самым драконовским средствам, беспощадно расправиться с упорно защищающим свою независимость польским соседом. Гитлеровский «блицкриг» должен был послужить наглядным уроком для других соседей Германии. И немецким солдатам отдали приказ не просто безжалостно сломить вооруженное сопротивление противника, но уничтожать, жестоко истреблять его.

На расправу с Польшей Гитлер бросил не одни лишь свои «железные» дивизии и авиасоединения, которые, как, скажем, легион «Кондор», показали, на что способны убийцы за штурвалами самолетов с черными крестами. В своей борьбе против Польши Гитлер использовал также психологическое оружие. В канун агрессии — это, к примеру, гливицкая провокация и деятельность пресловутой пятой колонны в Польше, а затем — так называемые пропагандистские роты, составлявшие «PK-Berichte»,{35} с помощью которых велась массовая обработка армии. В такие роты собрали лучших репортеров, фотографов, художников, полиграфистов — случай беспрецедентный в истории подобного рода журналистских «операций». А Геббельс позаботился о том, чтобы их материалы попадали не только в немецкие газеты, но и распространялись по всему миру.

В те сентябрьские дни 1939 года немецкая печать и рупоры министерства пропаганды разносили по Германии и по всему свету сообщения с восточного фронта, до небес превозносившие героизм и боевую выучку гитлеровского солдата, который не оставлял полякам никакой иной возможности, кроме капитуляции. Геббельс и на сей раз, как он делал это в связи с гливицкой провокацией, распространял ловко препарированные информации о «прогулке по Польше» и «18-дневной кампании». Единственным противником вермахта были якобы «скверные дороги и жара». Если бы не это, кампания в Польше заняла бы 10 дней. Мир, который не имел доступа к источникам информации и оказался вынужденным довольствоваться германской ложью, был поражен слабым, как представляют, сопротивлением Польши и мощью немецкого оружия. Подобного рода выдумки целенаправленно и широко распускались, для того чтобы отвлечь внимание от недостаточной защищенности западных границ рейха (впервые признал это в Нюрнберге генерал Браухич, давая показания, кстати, польскому прокурору), а также в надежде локализовать «польский конфликт» и заключить мир с западными державами. В Берлине верили, что «блицкриг» остудит слишком разгоряченные головы противников политики умиротворения по отношению к рейху, которую проводили в Мюнхене Чемберлен и Боннэ («Мы не хотим умирать за Гданьск!»).

Поэтому-то Гитлер и Геббельс так добивались взятия Варшавы любой ценой уже в первые дни войны, а танковые удары Гудериана и Манштейна, часто оплачивавшиеся огромными потерями, ставили в пример другим гитлеровским генералам. Затяжка военной кампании в Польше, которая, как известно, на некоторых участках продолжалась до середины октября 1939 года, перечеркивала расчеты Гитлера быстро заключить мир с Великобританией и Францией.

Упорное сопротивление и серьезные военные успехи разрозненной и плохо вооруженной польской армии, сопротивление и успехи, опрокинувшие первоначальные планы вермахта, породили героизм, который, как выяснилось после войны, был замечен также и врагом. Когда уже не стало ни Геббельса, ни гестапо, некоторые германские военачальники отважились сказать правду о «польской кампании».

В своих «Воспоминаниях солдата» генерал Гейнц Гудериан рассказывает о «так щедро оплаченных немецкой кровью» боях на реке Брде и в Тухольском лесу. Гудернан, не колеблясь, подтверждает, что во многих случаях немцы трусили и несли большие потери. Много нервов, по его словам, истрепал он тогда себе, чтобы «прекратить панику первых дней войны». Когда 2-я (моторизованная) дивизия доложила ночью Гудериану, что ей приходится отступать под ударами польской кавалерии, тот сначала лишился дара речи. «Я спросил командира дивизии, — пишет Гудериан, — слышал ли он когда-нибудь о том, чтобы померанские гренадеры удирали от неприятельской конницы. Тот сказал, что нет, и обещал удержать позиции. Я, однако, решил поехать на рассвете в эту дивизию. В пять утра я застал штаб дивизии все еще не знающим, что делать…»

Таких ситуаций, как следует из воспоминаний Гудериана, было немало. Поляки, к примеру, окружили дивизию генерала Бадера. Лишь бросив в бой новые подразделения, Гудериану с огромным трудом удалось спасти жизнь командиру дивизии. Гудериан сообщает также о существенных потерях немцев, особенно среди офицеров. Тогда погиб не только его адъютант, но и сыновья многих генералов, а также статс-секретаря в министерстве иностранных дел барона фон Вейцзекера. Гудериан разъясняет эту загадку. Офицеры личным примером стремились поднять в бой явно робевшие подразделения, которые «панически боялись поляков». Поляки, продолжает Гудериан, защищали мосты и блиндажи так яростно, что нередко и офицеры оказывались бессильны. Опыт «польской кампании» побудил Гудериана обратиться к Гитлеру с требованием поставить на танки лучшую броню и увеличить их основную мощь (более длинные стволы орудий и артиллерийские снаряды более тяжелого калибра).

Подобный же опыт накопил на польском фронте фельдмаршал Эрих фон Манштейн. В своей известной книге «Потерянные победы» этот человек, ходивший некогда в любимчиках Гитлера, пишет о боях под Кутно: «Такого мужества, которое проявили поляки, я не видел… Мы понесли серьезные потери… То было самое крупное сражение этой войны» (в Польше. — Ред.). Манштейн признает, что не раз польский штаб удивлял точностью операций и отыскивал выход из сложных ситуаций в случаях, когда поражение казалось неизбежным. Манштейн честно признает: когда такая огромная сила навалилась на Польшу, ничего больше сделать для ее защиты и нельзя было. Присутствуя при подписании капитуляции Варшавы, рассказывает Манштейн, он слышал, как один польский генерал произнес: «Колесо вертится…» И фон Манштейн в своих воспоминаниях комментирует: «Он был прав».

И еще один свидетель польского героизма. Генерал Адольф Хойзингер, бывший начальник оперативного отдела в главном командовании сухопутных армий, описывает в своей книге малоизвестную беседу Гитлера с командиром 30-й пехотной дивизии генералом фон Бризеном во время боев на реке Бзура (сражение это вошло в историю как битва под Кутно). Дивизия, которую поляки обошли с флангов, понесла тяжелые потери, 15 сентября Гитлер прибыл в штаб командующего армией и, недовольный тем, как развивались события на поле боя, потребовал к себе генерала фон Бризена. Тот явился с перевязанной рукой, уставший и удрученный всем пережитым на фронте.

Вот его доклад:

«Мой фюрер! Три дня назад, когда мы двигались на Восток, моя дивизия была внезапно атакована с флангов превосходящими силами противника… Каждое подразделение могло обороняться только там, где оно оказалось в момент атаки. Бой был по большей части очень тяжелым. Поляки атаковали волна за волной, не считаясь с собственными потерями. Некоторые подразделения моей дивизии оказались вынужденными отступить, однако в целом нам удалось ликвидировать прорыв. Все сражались хорошо, но потери тяжелые».

Гитлера это не успокоило. Он поручил взять на себя руководство боем под Кутно непосредственно генералу Рундштету и его начальнику штаба Майнштейну — лучшим своим стратегам. Десять дней тяжелейших боев понадобилось отборной дивизии вермахта, чтобы вынудить польских солдат отступить за Варшаву.

Такого рода нечаянную дань мужеству польского солдата отдали после войны и другие немецкие военачальники. Однако не все подобные оценки могут служить примером желания с большим опозданием сказать правду. За ними наверняка кроется стремление подчеркнуть собственное благородство или боевые заслуги.

Но для нас куда больший интерес, чем генеральское «сведение счетов», представляют настроения и впечатления рядовых солдат или низших офицеров вермахта во время «сентябрьской кампании». В конце концов, она ведь была боевым крещением для молодых людей, для которых пуля противника служила более реальным аргументом, нежели разносившаяся из мегафонов брехня Геббельса. Я говорю тут не о специальных частях, выдрессированных в духе СС или «гитлерюгенда», а об обычном солдате, который, правда, верил антипольской пропаганде, но, только вступив в кровопролитное противоборство с нами, оказывался лицом к лицу с действительностью, У нас не так много документов, которые передают настроения гитлеровских солдат на фронте в Польше. Появившиеся тогда в гитлеровской печати высказывания подкрашивались и причесывались в «сводках пропагандистских рот», если вообще не фальсифицировались или выдумывались от начала до конца корреспондентами. После 1945 года появилось немало книг и воспоминаний о войне, но написаны они были по большей части рукой побежденного солдата, да и к тому же не по горячим следам. Книги эти преследовали совершенно иную цель: сохранить для будущих поколений память о славе гитлеровского оружия. Но нам нет дела до фальсификаторов истории, нас интересуют рассказы очевидцев, умудренных опытом тяжелых боев.

Будучи в ФРГ, я напал на такой вот документ. В каждую годовщину гитлеровской агрессии против Польши я неизменно возвращаюсь к книге, вышедшей в Мюнхене в начале 1940 года. Она называется «Мы двинулись на Польшу» и представляет собой нечто вроде мемориального альбома, рассказывающего о боевых действиях VII армейского корпуса генерала фон Шоберта. В состав корпуса входили бадёнские (из Швабии), а также бранденбургская и мюнхенская дивизии. Боевой путь VII корпуса из группы армий «Юг» проходил из района Ополе до города Замосьц, а затем от словацкой границы через Пшемысль до самого Львова. Мемориальный альбом, в котором много фотографий и рисунков, а также воспоминаний рядовых солдат, был издан штабом VII корпуса по окончании военных действий в Польше и открывался написанным генералом фон Шобертом предисловием, завершавшимся такими словами:

«Не все, кто выступил вместе с нами, с нами и возвращаются домой. Многие, а часто лучшие, остались там. Они лежат в польской земле, сыновья подле могил своих отцов, могил времен великой войны».

Сначала в подразделениях царит радостное возбуждение. Но уже после первых перестрелок с поляками некоторые «горячие головы» поостыли, бахвальство как рукой сняло. Первые потери. Падают друзья. Первые березовые кресты с немецкими касками. Война открывает свое лицо. Это не стрельба в казармах по силуэтам. Здесь на каждом шагу подстерегает смерть. «Частенько лишь большие дороги и проселки в наших руках, — пишет один солдат, — а ступи шаг в сторону, тут затаился враг, и напоминает о себе смерть». Другой прибавляет: «Такая война, когда смерть дышит в затылок, начинает тяготить». Видно, дома говорили иное!

А война продолжается. Горят деревни и городки, полыхают Билгорай и Мехочин, из каждой избы, с каждого дерева стреляют, баденские дивизии приближаются к реке Сан. «И снова шагать и шагать! — жалуется летописец. — Ноги пухнут и кровоточат, легкие болят от жары, в горле сушь. Машины тонут в пыли, моторы глохнут. Много лошадей падает. Только человек еще держится, он выносливее машин и животных». Таких описаний немало в мемориальном альбоме VII корпуса. Хотя и непреднамеренно, они звучат как предвестие донесений и рассказов, которые мы читали много позднее, после Сталинграда. Как скажет о «польской кампании» другой летописец из бранденбургской дивизии, «в Польше оказывало сопротивление все: люди, животные, природа».

Альбом «Мы двинулись на Польшу» предназначался для тех, кто служил в корпусе, и для семей погибших как память о «польской кампании». Экземпляр, которым располагаю я, принадлежал офицеру СС, одному из ближайших сотрудников Гиммлера в Мюнхене Эвальду Райшенбеку. У него была высшая гитлеровская награда — «Орден крови» за участие в мюнхенском путче 1923 года. После «сентябрьской кампании» его командировали в Лодзь, в гестапо, где он пробыл до 1945 года. Не знаю, с какой стати у него оказался альбом VII корпуса. Но хорошо знаю, что он был одним из палачей Лодзи.

О Вестерплатте написано много. Те из его защитников, кто вышел живым из этого пекла, после войны рассказали своим соотечественникам правду о той битве. Имя майора Сухарского{36} вошло в историю «сентябрьской кампании». Полякам перипетии сражения на Вестерплатте хорошо известны. Они знают, что произошло, когда германский крейсер «Шлезвиг-Гольштейн» выстрелами из своих орудий на рассвете 1 сентября начал агрессию против Польши. Визит вежливости, под который был замаскирован заход крейсера в гданьский порт, оказался новым вариантом троянского коня. Историки из ФРГ, хотя и не ставили под сомнение это обстоятельство, никогда и не занимались его подробным исследованием. Почему?

Спустя 35 лет после памятных событий на Вестерплатте на вопрос этот ответил мюнхенский еженедельник «Квик» (сентябрь 1974 г.), который в связи с годовщиной начала войны взял на себя труд разыскать четырех немецких солдат, принимавших тогда участие в атаках на польские укрепления.

Журнал утверждает, что в нападении на польские позиции принимали участие не только моряки с крейсера «Шлезвиг-Гольштейн»: в трюмах этого военного корабля дожидался своего часа десант морской пехоты из только что созданного «батальона смерти», который до последней минуты не знал, где ему придется воевать. То была первая подобного рода отборная часть во второй мировой войне. Тщетное занятие — искать подробности этой операции в западногерманских учебниках истории, пишет «Квик», ибо такие подробности были окутаны тайной не только в годы войны. А мало кто из участников той первой битвы сентября 1939 года дожил до наших дней.

«Квик» знакомит нас с четырьмя разысканными им людьми из бывшего «батальона смерти».

Брунон Ничке, тогда ефрейтор и командир отделения тяжелых гранатометов, сейчас инженер-строитель, проживающий около Франкфурта-на-Майне.

Георг Вольф, в свое время артиллерист, сейчас врач в Эссене.

Гельмут Щауэр, тогда старший ефрейтор, сейчас капитан третьего ранга военно-морского флота ФРГ, на пенсии, живет в Кёльне.

Гейдн Данкер, матрос на крейсере, сейчас капитан третьего ранга в отставке, живет в Кёльне.

Они тоже многие годы после войны хранили молчание о сентябрьских событиях на Вестерплатте. «У нас после войны были другие заботы, — говорит 54-летний Бруно Ничке, — а к тому же мы долго не могли смириться с мыслью, что наше подразделение было буквально разгромлено поляками…» Теперь по просьбе еженедельника «Квик» на склоне лет они готовы рассказать все, о чем знают, что пережили на Вестерплатте. А пережили они много.

По свидетельству немцев — участников битвы на Вестерплатте, Гитлер лишь после победы над Польшей приехал в Гданьск. Ему показали то, что осталось от Вестерплатте, но никто не осмелился рассказать ему всю правду об этом сражении, в котором поляки чуть ли не наголову разбили прославленный «батальон смерти», сформированный из отборных солдат морской пехоты, захвативших Клайпеду. Немецкие участники тех боев, повествуя сегодня о пережитом, отдают, сами того не желая, дань героизму польских солдат сентября 1939 года.

«Г» — как Густав

«Передайте привет Густаву», — говорили в 50-е годы политики и иностранные журналисты в Бонне каждый раз, когда слышали в телефонной трубке подозрительное потрескивание. «Густав» — один из псевдонимов гитлеровского генерала Рейнхарда Гелена, послевоенного руководителя западногерманской разведывательной службы (Bundesnachrichtendienst). Это он по указанию Аденауэра организовал систему подслушивания в столице Западной Германии.

Мало кто уже помнит, что Гелен поначалу работал под присмотром всемогущего статс-секретаря в ведомстве канцлера д-ра Ганса Глобке. Именно он поручил Гелену не только шпионить за границей, но прежде всего установить слежку за политиками в Бонне, особенно в годы, когда борьба между христианской демократией и СДПГ обострилась. Геленовские сети вскоре опутали всю Западную Германию, отбирая хлеб у ведомства по охране конституции (или — безопасности). Возглавлял ведомство вернувшийся после войны в Бонн д-р Отто Ион, который в 1944 году как участник покушения на Гитлера был вынужден бежать из Германии и стал под руководством английского журналиста Сефтона Делмера заниматься антигитлеровской радиопропагандой.

В Пуллахе, очаровательном уголке под Мюнхеном на берегу реки Изар, есть небольшой поселок, который в гитлеровском рейхе носил имя Рудольфа Гесса. В штабе Гесса работал Мартин Борман, который после бегства своего шефа в Великобританию (1941 г.) занял его место в «коричневом доме» в Мюнхене. В Пуллахе жили тогда высшие офицеры СС и чиновники «коричневого дома».

После войны поселок реквизировали американские военные власти. Они передали 20 домиков каким-то таинственным личностям. Те прибыли сюда вместе с семьями. Перед железными воротами появился вооруженный часовой в мундире «гренушутца» — западногерманской пограничной службы, самого первого послевоенного вооруженного формирования в Западной Германии.

Поселок опоясали колючей проволокой. Мало кто из немцев входил в железные ворота. Время от времени через них въезжали в поселок американские офицеры в зеленых лимузинах. Еженедельник «Шпигель» в своем первом репортаже о послевоенной карьере Гелена сообщил в 1954 году, что по большей части это были офицеры разведки США: полковник Гендрикс, подполковник Далл и майор Шмитц. Местные жители знали о таинственном поселке только то, что живут в нем немцы. Их поведение и выправка позволяли догадываться, что это — кадровые офицеры бывшего вермахта. Бундесвера тогда еще не существовало.

Тайну, окутывавшую поселок Пуллах, впервые рассеял лишь спустя несколько лет после войны репортаж Сефтона Делмера, напечатанный 17 марта 1952 г. в лондонской «Дейли экспресс». Автор, посвятивший себя поискам следов гитлеризма в Западной Германии, рассказал всему миру, что во главе этой военной резервации, которая находится под покровительством американской армии, стоит Генерал Рейнхард Гелен, бывший начальник восточного отдела гитлеровской разведки — абвера.

Он сообщил тогда, что Гелен собрал в Пуллах всех своих оставшихся в живых сотрудников абвера и вдали от боннских политических интриг занимается воссозданием бывшей гитлеровской разведки, но теперь уже предназначенной служить Пентагону. Оглашая столь сенсационные сведения, Сефтон Делмер стремился, как он считал, предостеречь общественное мнение. Гелен, как явствует из вышедших в ФРГ в 1971 году его мемуаров, озаглавленных «Служба», так и не простил этого Делмеру.

Вскоре после публикации Делмера выяснилось, что американцы ежегодно выделяют геленовскому учреждению 25 млн. марок и помогают ему устанавливать связи с бывшими агентами гитлеровской разведки в Европе, связи, которые нарушились после разгрома «третьего рейха».

О Гелене известно было немного. Сам он не стремился к популярности, старательно избегал фоторепортеров, и по сути дела никто не знал, как он выглядит. Он неизменно и охотно держался в тени и завоевал славу «великого молчуна».

Помню, когда много лет назад одному американскому фотоагентству удалось раздобыть снимок молодого Гелена в гитлеровском мундире, это был настоящий успех, журналистская сенсация. Затем, в 1954 году, «Шпигель» сопроводил первую статью об организации Гелена архивной фотографией офицеров гитлеровской разведки, на которой крестиком был отмечен молодой еще, худенький человек с птичьими чертами лица в мундире генерала вермахта. Это и был Гелен.

Он еще долго бы оставался в тени, если бы не Сефтон Делмер и болтливость еженедельника «Шпигель», который опубликовал спустя некоторое время статью о Гелене и его организации, снабдив ее двусмысленным заголовком: «Любимый генерал канцлера». Дело в том, что Гелен до разгрома «третьего рейха» верно служил Гитлеру, а после образования ФРГ — Аденауэру. Тогда-то впервые и были преданы гласности подробности биографии Гелена, касающиеся его отнюдь не рядовой военной карьеры.

Он начал ее еще в рейхсвере, стал затем любимчиком генерала Эриха фон Манштейна, несущего ответственность за геноцид в Крыму в годы последней войны. Потом в штабе вермахта Гелен пользовался особым покровительством Адольфа Хойзингера, впоследствии генерала, одного из создателей нынешнего бундесвера. Эти два офицера и продвигали Гелена на разные высокие должности в гитлеровской армии. Наконец, в 1942 году, когда Сталинградская битва вступила уже в завершающий этап, его назначили начальником восточного отдела абвера. Должность эта имела ключевое значение, поскольку положение гитлеровской армии на восточном фронте становилось все более трудным. Гелену подчинялись специальные диверсионные отряды, включенные в состав отдельных армейских частей. Таким образом, у Гелена на востоке была как бы своя армия.

В конце войны Гелен стал уже доверенным лицом генерала Гудериана, который после неудавшегося покушения на Гитлера в июле 1944 года был назначен начальником (последним) генерального штаба главного командования сухопутных войск.

В ставке Гитлера — «Волчьем логове» (нынешний Контшин) Гелена считали одним из самых преданных фюреру. Когда он, однако, увидел, что поражение неминуемо, то заранее приготовился к перемене службы. Он страшился русского плена, ибо отдавал себе отчет в том, за что он несет ответственность. Как и большинство гитлеровцев, американцев он не опасался. В апреле 1945 года он бежал с восточного фронта в Баварию, где и стал дожидаться передовых танковых частей американских войск. Он предусмотрительно в надежном месте спрятал картотеку своих сотрудников и агентов, а также весь антисоветский архив, дабы явиться к американцам не с пустыми руками.

После капитуляции он установил контакт с американской контрразведкой, рассказав о себе и о своем приданом. Как напомнил «Шпигель», этот американский «контакт» — им оказался американский генерал, связанный с Уолл-стритом — весьма обрадовался встрече с человеком, о котором слышал «столько любопытного, когда сам работал в разведке».

После недолгих переговоров Гелен, по-видимому, опасаясь, что если будет очень тянуть, то американцы сами нападут на след его архивов, передал их своему партнеру из американской контрразведки вместе со списком сотрудников и сетью агентов в Европе.

Дело было выигрышным для обеих сторон. Летом 1945 года, когда в Союзном контрольном совете в Берлине представители четырех держав вели дебаты о демократизации и денацификации оккупированной Германии.

Гелен с группой своих ближайших сотрудников отправился в Вашингтон на переговоры с Пентагоном. С ним поехал и Герхард Вессель, ставший впоследствии начальником военной разведки в ФРГ. Американцы, возлагая большие надежды на столь многоопытного генерала абвера да к тому же еще знатока представлявшего для них такой интерес «восточного направления», отпустили Гелена восвояси в Западную Германию и поручили ему организовать разведывательную службу.

Таким образом, домики в поселке Пуллах вскоре стали заселяться людьми, чуть ли не каждый из которых должен бы был не то что пройти денацификацию, а предстать перед военным трибуналом всех оккупационных держав и ответить за преступления, совершенные в гитлеровские времена.

Гелен взялся за работу. Жалованье он получал американское, но, как и его помощники, считал себя воскресителем западногерманской разведки. У него в руках был ключ от шпионской сети, сотканной его прежним начальником — шефом абвера адмиралом Вильгельмом Канарисом, и к разведывательной сети бригаденфюрера СС Вальтера Шелленберга, который в конце войны поддерживал — в Швейцарии — контакты с Алленом Даллесом, в то время резидентом американской разведки. Так что он быстро собрал свои силы и принялся восстанавливать старые связи.

Новая сеть Гелена, писал Сефтон Делмер в 1952 году, сейчас уже представляет собой настоящую подпольную державу в Западной Германии. Она содержит на свои средства не только различных генералов, политиков, журналистов и чиновников, но и целые милитаристские и реваншистские организации, которые нередко и создавались по инициативе «доктора» (так называли Гелена его подчиненные в Пуллахе).

Гелену не хотелось довольствоваться вспомогательной по отношению к американской разведке ролью. Когда значение ФРГ в Атлантическом пакте (НАТО) возросло, он перешел на службу правительства Аденауэра и был назначен директором Федерального разведывательного ведомства. Он, однако, нацелился стать руководителем разведки НАТО. Тут нужны были не только практические шаги, но и пропагандистское их обеспечение.

Люди Гелена и должным образом настроенная печать принялись делать из «доктора» легендарную фигуру.

Особенно старалась пресса концерна Шпрингера, изображавшая «Густава» «вездесущим и всевидящим»: она захлебывалась от восторга, расписывая его успехи, которые сама же и фабриковала. Коротко говоря, Гелен превратился в мифического героя.

Но тут последовали один за другим серьезные провалы. Выяснилось, что среди ближайших помощников Гелена в ФРГ оказались «люди с Востока». Столь же чувствительные удары поразили и его разведывательную сеть за рубежом. Судебные процессы в Бонне и за границей, прежде всего в ГДР, продемонстрировали слабость организации Гелена, которая не отвечала современным требованиям, предъявляемым к разведке. Престиж Гелена стал стремительно падать не только в ФРГ, но и в глазах других западных разведок.

По мере того как западногерманские налогоплательщики узнавали о пропагандистских фальшивках концерна Шпрингера, миф о всемогуществе Гелена начал тускнеть. Наконец, после того как некогда близкие его сотрудники вроде Ноллау, Вендланда, Весселя и Боргатцкого обвинили его в необъективном и нелояльном отношении к своим людям, карьера Гелена быстро закатилась.

В 1968 году Гелен уходит на пенсию. Он озлоблен и обижен на всех. А когда два журналиста из еженедельника «Шпигель» — Герман Цоллинг и Гейнц Хёне — выпустили книгу «Pullach inten» («За кулисами Пуллаха») — плод своих многолетних исканий, в которой они не ограничились лишь тем, что в истинном свете представили бывшего гитлеровского спеца по разведке и организатора многочисленных диверсий на Востоке, оскорбленный и задетый за живое Гелен перешел в наступление.

Ушедший в отставку шеф разведки ФРГ почувствовал себя свободным от необходимости хранить известные ему секреты. Он жаждет скандала, дабы спасти хоть что-то от окружавшей его имя легенды, дабы создать хоть видимость того, будто раньше он не мог сказать всего, а теперь уж…

Руку помощи протягивает ему шпрингеровская печать, которая ведет незатихающую кампанию против мира в Европе, против нормализации отношений с СССР и другими братскими социалистическими странами. Шумной рекламой сопровождается сообщение о том, что газета «Вельт» начнет — еще до появления отдельного издания — публикацию отрывков из воспоминаний Гелена, многозначительно озаглавленных «Jetzt rede ich» («Теперь моя очередь говорить»).

«Великий молчун» отбросил маску сфинкса и решил поразить мир. На первое был подан Мартин Борман, «серый кардинал» и наследник Гитлера, приговоренный заочно Международным военным трибуналом в Нюрнберге к смертной казни. Это была крупномасштабная провокация.

Разумеется, Гелен не говорит об источниках приводимых сведений, прикрываясь ссылкой на служебную тайну, нарушить которую он, бывший руководитель разведки ФРГ, не вправе, даже будучи уже пенсионером. Он ограничился лишь указанием на то, что узнал об этом в 50-е годы от двух заслуживающих доверия осведомителей.

Легенда о всеведении Гелена, миф о его разведывательной сети в последние годы заметно потускнели. Для того чтобы вновь придать им блеск, шпрингеровская пресса в ФРГ превратила содержащуюся в мемуарах информацию в сенсацию. Бесспорно, не появись они именно в книге Гелена, никто на них не обратил бы внимания. Сколько после войны распускалось абсурдных слухов о Бормане, причем поначалу, как правило, бывшими гитлеровскими военными. В том числе делались попытки утверждать, будто Борман был советским агентом и присоединился к наступающей Красной Армии незадолго перед капитуляцией Германии. Даже американцы не смогли отнестись к ним всерьез, ибо слухи эти порождались страхом перед наказанием либо же были актом сознательной диверсии.

Американская разведка в ту пору дважды обращалась к Гелену за разъяснениями. Гелен отрицал правдивость этих сведений, заявив, что Борман погиб 2 мая в Берлине, когда пытался бежать из расположенной на Вильгельмштрассе рейхсканцелярии и вместе с группой гитлеровских сановников прорваться через линию советского фронта на Запад.

Впервые такое заявление Гелен сделал американским властям еще в 1946 году, когда находился под их охраной. Об этом сообщил Э. X. Кукридж, в годы войны журналист и сотрудник английской разведки, в вышедшей в 1971 году книге «Гелен: шпион столетия». Этот британский подданный греческого происхождения, живущий сейчас в Вене, после выхода книги Гелена публично заклеймил его провокационные утверждения. Он констатировал, что Гелен лжет, ибо Кукридж сам присутствовал при его допросе, когда тот говорил, что Борман погиб 2 мая 1945 г. в Берлине, где-то в районе Лертер Банхоф{37} неподалеку от Инвалиденштрассе. По мнению Кукриджа, Гелен выдумал теперь новую версию, чтобы получше разрекламировать свою книгу.

Джеймс Макговерн, сотрудник ЦРУ, выпустил в 1968 году книгу «Мартин Борман», в которой утверждал, что ЦРУ на основе различных слухов выделило четыре версии о судьбе Мартина Бормана. Вот они:

— Борман был советским агентом и поставлял русским сведения о том, что делалось в ставке Гитлера; пережил войну.

— Борман был агентом британской разведки, и 2 мая 1945 г. ему удалось выскользнуть из Берлина и добраться до Плена, неподалеку от которого находился штаб адмирала Деница. Тут он якобы открылся резиденту английской разведки, и сотрудники «Интеллидженс сервис» самолетом доставили его э Лондон, где потом он сделался экспертом по германским делам.

— Борману удалось, вырвавшись той драматической ночью 2 мая из Берлина, попасть в Любек, откуда на подводной лодке он отправился в Аргентину. Здесь он будто бы собрал вокруг себя бежавших из Европы гитлеровцев, чтобы, когда придет время, вернуться в Германию фюрером «четвертого рейха».

— Борман погиб 2 мая на улицах Берлина.

Последняя версия подкрепляется тем, что во множестве показаний, зафиксированных немецким судом, говорится о смерти Бормана как о самоочевидном факте. Такие показания давали, в частности, бывший вождь «гитлерюгенда» Артур Аксман, заместитель Геббельса в министерстве пропаганды Вернер Науман, бывший штандартенфюрер СС Тнбуртиус, который присутствовал при сожжении трупа Гитлера, личный пилот Гитлера Ганс Ваур, личный шофер — Эрих Кемпке, а также камердинер Гитлера Гейнц Линге. Все они после самоубийства Гитлера покинули бункер. Под покровом ночи они побежали по направлению к станции Лертер Банхоф — через мост Инвалидов на Инвалиденштрассе. Отсюда путь лежал на Запад, навстречу британским войскам. Все эти люди здравствуют и по сию пору, они несколько раз подтверждали свои показания.

Аксман и Кемпке говорят, что Борман дошел только до Инвалиденштрассе. Там они и наткнулись на его тело. По их мнению, его убило во время взрыва танка, за которым он хотел спрятаться. Ни один из свидетелей не сомневался в том, что Борман погиб той ночью. Не сомневался в этом и Гелен, до того как выпустил свои воспоминания.

Окончательно выяснить вопрос о Бормане должно было следствие, начатое по инициативе прокуратуры во Франкфурте-на-Майне. Толчок всему дал покойный уже юрист и видный участник антифашистского движения генеральный прокурор Гессена д-р Фриц Бауэр. Он поручил следствие Хорсту фон Глазенаппу. Было это в 1965 году.

Тогда в Германской Демократической Республике вышла книга советского историка и публициста Льва Безыменского «По следам Мартина Бормана». В Советском Союзе она выдержала несколько изданий, тираж ее превысил полмиллиона экземпляров.

Автор, бывший офицер в штабе маршала Жукова, принимал участие в штурме Берлина. В 1943 году он служил переводчиком в штабе генерала Чуйкова, в его ставке под Сталинградом, куда доставили взятого в плен фельдмаршала Паулюса. После войны Безыменский занялся историей «третьего рейха» и германской проблематикой. Он получил доступ ко всем советским источникам, а также в архивы. Дело Бормана занимало его. Когда книга его вышла, он получил письмо от одного читателя, который сообщил, что в архивах 5-й армии, штурмовавшей и захватившей Берлин, должна быть записная книжка Бормана, Ее обнаружили в кармане кожаного пальто.

Безыменский обратился к этим архивам и действительно записную книжку нашел. Во втором издании своей книги он процитировал отрывки из нее, которые подтверждали показания свидетелей на судебных процессах, в связи с «делом Бормана».

Дальнейшие розыски позволили установить, что один из советских офицеров 5-й армии 2 мая, после боя на оперативном участке одного из полков, заметил подбитый немецкий танк. Около него валялось кожаное пальто. В кармане пальто он нашел записную книжку, в которой были адрес и телефон ее владельца — Мартина Бормана.

Записи в книжке лаконичны, они относятся к последним месяцам войны. Это своего рода хроника гибели гитлеровского рейха. Вот несколько примеров: «Летчик Рудель получил бриллианты к Железному кресту, — День рождения Евы Браун, — Большевики подступают все ближе». В записи от 8 марта отмечается занятие советскими войсками местечка Альтдами, неподалеку от которого расположено имение Штопле, где были жена и дети Бормана. «20 апреля — день рождения фюрера в печальной атмосфере, 21 апреля — после обеда артобстрел Берлина, 27 апреля — Гиммлер и Йодль останавливают предназначенные для нас дивизии, мы будем сражаться плечом к плечу с нашим фюрером и погибнем, сохранив верность ему до могилы. Другие считают, что из высших соображений следует поступить иначе, принести в жертву своего фюрера, тьфу — какой позор!»

В записной книжке оказалась также пометка о встрече со вдовой гитлеровского писателя Курта Клюге. Судья фон Глазенапп навестил ее. Фрау Клюге подтвердила, что такая встреча с Борманом действительно была. Она говорила с ним тогда об издании рукописи романа своего мужа.

На основании этих и иных свидетельств судья фон Глазенапп 13 декабря 1971 г. прекратил следствие по делу Бормана. В заявлении для печати он не ставил под сомнение то обстоятельство, что Борман нашел свой бесславный конец в Берлине. Он сказал, что все остальные версии в лучшем случае следовало бы рассматривать лишь как предположения. Глазенапп допросил также Гелена после выхода в свет его книги и пришел к выводу, что утверждения Гелена, не опирающиеся ни на какие конкретные факты, не могут ничего изменить в его решении прекратить следствие.

Бывший заместитель Гелена в Пуллахе сенсационные сообщения своего прежнего шефа назвал обычной журналистской уткой, охарактеризовал их как спекуляцию на доверчивости общественного мнения. Западногерманская «Франкфуртер альгемайне цайтунг» писала, что откровения Гелена вызвали у западных разведок «больше веселья, чем удивления». Автор книги о Гелене Герман Цоллинг в интервью газете «Цайт» высмеял байки бывшего спеца разведки. А затем взорвалась бомба…

«Борман мертв, найден и опознан его труп», — писал в январском номере 1972 года западногерманский еженедельник «Штерн».

Так умерла легенда о человеке, которого в течение многих лет разыскивали по предписанию прокуратуры Франкфурта-на-Майне, о человеке, за поимку которого была назначена награда в 100 тыс. марок, о человеке, сенсационные сообщения о жизни которого в секретных убежищах то и дело облетали мировую печать.

В декабре 1971 года в ходе земляных работ в западноберлинском районе Моабит на территории, где раньше устраивались выставки, был обнаружен скелет Бормана. Останки Бормана и кости другого человека сложили в специальный мешок и отправили в полицейский морг, размещавшийся рядом с дирекцией западноберлинской уголовной полиции. Комиссар Бекер на сопроводительном листке, Пришпиленном к мешку, написал фламастером: «Предположительно Мартин Борман». Институт судебной медицины, проведя экспертизу, установил: «Да, это останки Бормана». Вот как все это описывает «Штерн»:

«Двое рабочих — мастер Вилли Штайн и его помощник Йене Фризе — копали траншею для водопроводной сети между вокзалом Лертер Банхоф и Инвалиденштрассе в районе Берлина — Моабит. Если бы им случилось натолкнуться на человеческие кости, они должны были, не мешкая, уведомить инженера Манфреда Шатке из строительного надзора.

7 декабря 1971 г. около 12 час. 30 мин, Вилли Штайн заметил, что ковш его экскаватора натолкнулся на какой-то твердый предмет на дне траншеи. Ему показалось, что это кусок старой водопроводной трубы. И он велел своему помощнику выкопать ее лопатой. Едва тот успел копнуть несколько раз, как стало ясно, что это череп и отдельные кости.

Штайн прекратил работу и о находке поставил в известность своих начальников, которые затем доложили об этом руководству западноберлинской полиции.

В 15 час, 15 мин. оберкомиссар Бланк по телефону доложил начальнику полиции Клаусу Хюбнеру о находке у Лертер Банхоф. Вскоре на место прибыла полицейская группа. Останки сфотографировали, затем стали осторожно разгребать землю, и тогда оказалось, что здесь же лежит еще один скелет». Стоит напомнить, что семь лет назад (в 1965 г.) по распоряжению прокуратуры именно на этом месте, на территории, где раньше устраивались выставки, неподалеку от Лертер Банхоф, уже искали труп Бормана, Между прочим, это было связано и с публикациями в «Штерне», в которых на основе всякого рода слухов и бесед со многими очевидцами бегства Бормана из горящего Берлина делался вывод о том, что вопреки всем домыслам Борман мертв и что, по всей вероятности, как раз тут его и похоронили в 1945 году. Но верили этому не все.

Первая версия, ставившая под сомнение сообщения о смерти Бормана, появилась уже в июне 1945 года, спустя несколько недель после окончания войны, в американских и английских газетах, в западных оккупационных зонах Германии. Утверждалось, что Бормана якобы видели в поезде между Гамбургом и Фленсубургом и он будто бы намеревался пробраться в Данию.

Через год Бормана как будто бы видели в американской оккупационной зоне, а потом в Австралии, в юго-западной Африке, наконец, в Испании, Чили, Аргентине и других странах Латинской Америки. Ходили слухи, что, мол, видели Бормана в Чехословакии, неподалеку от Хомутова, в 1953 году.

Время от времени в руках полиции оказывались случайные люди, в которых узнавали Мартина Бормана. Так, например, в 1967 году в Гватемале арестовали сельскохозяйственного рабочего Хуана Фалеро Мартинеса, а также итальянца — монаха-францисканца Мартини; в 1971 году в Колумбии — дровосека Иоганна Хартмана. Но, несмотря на некоторые якобы сходные черты, ни один из них, как и многие другие, не был разыскиваемым Мартином Борманом. Решающим доказательством всегда оказывались отпечатки пальцев Мартина Бормана, которыми располагает прокуратура во Франкфурте-на-Майне и сопоставление которых с капиллярными линиями подозреваемых полностью снимало с них все подозрения.

Из сообщений, опубликованных в 1965 году еженедельником «Штерн», из показаний ряда свидетелей, уже давно известных прокуратуре или собранных позднее в ходе следствия по делу Бормана, следовало, что во время бегства из Берлина в ночь с 1 на 2 мая 1945 г. он погиб и был похоронен вместе с личным врачом Гитлера д-ром Людвигом Штумпфеггером. Оба они, видя, что нет никаких шансов выбраться из окружения, якобы приняли цианистый калий. Тела их захоронили рядом неподалеку от Лертер Банхоф, на территории выставок.

Штумпфеггер имел рост 190 сантиметров, Борман — 168 сантиметров. При опознании найденных скелетов были произведены измерения и на основании изучения бедренных костей установлено, что один скелет — останки высокого мужчины, другой — низкого. Однако этого было недостаточно для полной идентификации, которая продолжалась 14 дней. Тогда обратились к сопоставлению зубов.

Идентификация Штумлфеггера не доставила врачам никаких хлопот, ибо прокуратура Франкфурта-на-Майне располагала его историей болезни, которая, как, впрочем, и истории болезни многих других высокопоставленных гитлеровцев, хранилась в Главном управлении имперской безопасности. Сравнение одной из найденных челюстей с данными из истории болезни позволило констатировать, что один из обнаруженных скелетов, вне всякого сомнения, — скелет д-ра Штумпфеггера.

К сожалению, такого рода материалов, касающихся Бормана, не было. Прокуратура располагала лишь схематическим рисунком его челюстей, сделанным сразу же после войны в американском лагере для военнопленных зубным врачом Гитлера и Бормана проф. Гуго Иоганнесом Блашке. Рисунок был сделан по памяти. Описание зубов Бормана совпадало с состоянием зубов второго скелета, правда, за одним лишь исключением: на нижней челюсти был заметен след моста, а Блашке на своем рисунке поместил этот мост на верхней челюсти.

Поскольку Блашке умер в 1957 году, обратились к бывшему зубному технику Фрицу Эхтману, который изготовлял для Бормана мост, посаженный на двух коронках. Заключение Эхтмана было таково; это точно его работа. Все, кстати, совпадает с рисунком проф. Блашке, а в том, что мост на нижней челюсти он на своем наброске поместил на верхнюю, нет ничего удивительного. Когда такие схемы делают по памяти, ошибки подобного рода случаются часто. «Убежден, — сказал Эхтман, — что это — челюсть Бормана».

Доводы в пользу того, что найден скелет Бормана, основывались также и на других фактах. В обоих черепах были обнаружены осколки стеклянных капсулок из-под цианистого калия, с помощью которого Борман и Штумпфеггер покончили с собой. На костях черепа, приписывавшегося Борману, около правой глазной впадины была обнаружена явная деформация. Это след от травмы, которую он получил, попав в серьезную автомобильную катастрофу.

Оба скелета были обнаружены в каких-нибудь 20 метрах от места, где в 1965 году велись поиски трупа Бормана. Тогда ориентиром для определения места предполагаемого захоронения Бормана служили три дерева. Таких деревьев здесь оказалось больше, но не все из них пережили войну. Как бы там ни было, но и на сей раз оба скелета обнаружили в земле тоже неподалеку от трех деревьев, хотя и в противоположной стороне от того места, где искали в прошлый раз.

Из массы фактов и показаний свидетелей о бегстве Бормана, известных по обильной литературе, посвященной данной теме, сведений, многие из которых приводятся в книге советского журналиста Льва Безыменского, заслуживает особого внимания рассказ почтового служащего Альберта Крумнова, работавшего тогда в почтовом отделении № 40 на вокзале Лертер Банхоф. Он утверждает, что 8 мая 1945 г. советские солдаты приказали ему похоронить тела двух человек, лежавшие на железнодорожном мосту на Ивалиденштрассе. Крумнов и трое других немцев положили трупы на носилки, которые взяли из бомбоубежища, перенесли их с моста на территорию выставок и тут захоронили. Поскольку при обыске у одного покойного нашли военную книжку на имя врача СС Штумпфеггера, спустя несколько месяцев начальник Крумнова сообщил жене Штумпфеггера следующее: «Ваш муж похоронен 8 мая в парке, где проходили германские выставки».

Судя по всему, это была первая идентификация трупа Штумпфеггера. Опознание второго трупа тогда не производили. Никаких документов при нем не обнаружили. В те же дни, но уже в ином месте нашли кожаное пальто, а в его кармане принадлежавшую наверняка Борману записную книжку, последняя запись в которой была сделана 1 мая 1945 г. и состояла из двух слов: «Попытка выбраться» (из окружения. — Лег.). Следует добавить, что на погребенных Крумновым трупах были только военные гимнастерки; пальто, брюки и ботинки отсутствовали.

Обнаружение скелета и констатация, что Борман действительно мертв, совпали по времени с начатой при довольно-таки странных обстоятельствах публикацией сенсационных материалов о Бормане в английской газете «Дейли экспресс». Их автор Ладислас Фараго, венгр по происхождению, человек, связанный с американской разведкой, предал гласности много документов якобы из архивов аргентинской разведки. Он описал бегство Бормана, прихватившего с собой казну СС, из Европы в Латинскую Америку, рассказал о закулисных связях бывших гитлеровцев с деятелями диктаторского правительства Перона в Аргентине, а также склоняющихся к фашизму режимов в других странах Латинской Америки, утверждая, будто Борман жив, что его охраняют и опекают, что он фюрер гитлеровской эмиграции.

Самые крупные газеты и журналы во всем мире перепечатали сенсации Фараго. Тираж «Дейли экспресс», начавшей их публикацию, тотчас же подскочил на 10 процентов. Фараго получил 700 тыс. марок — первая выплата в счет гонорара.

Случаю было угодно, что как раз в тот день, когда в Западном Берлине откопали оба скелета, Фараго появился в редакции «Штерна», предложив свои документы за 80 тыс. марок. Предложение не было принято. Круг замкнулся.{38}

Вернемся, однако, к Гелену.

Никто из людей здравомыслящих не принял всерьез старческих бредней Гелена. Только крайне правая неофашистская газета «Дойче национальцайтунг» и шпрингеровская «Вельт» попытались превратить их в сенсации. Разумеется, они преследовали собственные цели, ибо мемуары Гелена, содержащие такого рода сногсшибательные сведения, появившись именно сейчас, в определенной политической ситуации, должны были стать своего рода бомбой замедленного действия, подложенной под политику разрядки и международного сотрудничества. А оказались они заурядной провокацией.

«Если бы к моим словам прислушивались в штабе и ставке Гитлера, дело никогда не дошло бы до поражения Паулюса под Сталинградом. Если бы считались с моим мнением, русские не разбили бы нас под Курском и Орлом. Но штаб вермахта оставался глух к моим предостережениям».

Так рассказывает в своих воспоминаниях Гелен о собственных заслугах в составлении оценок военного положения на восточном фронте в ту пору, когда он был ответственным за восточный отдел гитлеровской разведки. При этом он не ссылается на документы, не приводит никаких доказательств. Он сознательно напускает туман, делая вид, будто бы он, один из главных оперативных работников абвера, связан необходимостью хранить тайны, раскрыть которые не вправе даже сегодня, спустя столько лет после разгрома «третьего рейха».

Утверждения Гелена не принимают во внимание, потому что причиной решающих поражений гитлеровских войск на восточном фронте были прежде всего превосходство в стратегии и тактике советского генерального штаба и героизм Красной Армии, солдаты которой встали на защиту своей отчизны, оказавшейся под угрозой уничтожения.

Возлагая вину за поражение на Гитлера и генералов вермахта, превознося собственные заслуги, Гелен занял твердые позиции, ибо никто — ни из числа бывших его начальников, ни из числа его ближайших сотрудников — не был в состоянии ему возразить; адмирал Канарис, шеф абвера, был казнен эсэсовцами 9 апреля 1945 г. в концлагере Флоссенбург, ближайший сослуживец Гелена, полковник Эберхард Концель, покончил с собой тоже в 1945 году.

Так что Гелену легко было сочинять прямо-таки фантастические истории. Он, к примеру, утверждает, что у него были свои агенты в Москве. Один из них поддерживал связи с «кем-то» из одной военной миссии одного западного государства. Потому-то, пишет Гелен, «я очень хорошо знал о целях советского командования».

Для рядового доверчивого западногерманского читателя, может, это и покажется любопытным. Но слова Гелена нигде и ничем не подтверждаются; ни в мемуарах начальника генерального штаба сухопутных войск генерала Франца Гельдера, ни в воспоминаниях генерала Цайтцлера — преемника Гельдера в штабе, ни в записках генерала Йодля или Хойзингера из оперативного отдела главного штаба вооруженных сил Германии. А ведь авторы этих книг даже самые малозначительные подробности не обходят своим вниманием. Так отчего же им хотя бы словом не упомянуть о сенсационных сообщениях Гелена, касающихся оценки сил и намерений противника в канун советского контрнаступления и знаменитых сражений под Курском и Орлом.

В сущности гитлеровский план наступления под Курском, носивший кодовое название «Цитадель», который рассматривался как реванш за сталинградское поражение, был отлично известен советскому командованию, маршалу Жукову. И потому-то советские войска, упреждая оперативные действия гитлеровцев, сразу же начали гигантское контрнаступление, нанеся столь чувствительный удар врагу под Курском и Орлом, удар, оказавший воздействие на весь последующий ход войны. В этих двух битвах гитлеровцы потеряли так много людей и танков, что их можно назвать началом конца «третьего рейха».

Сейчас же Гелен выступает в роли противника операции «Цитадель», поскольку он якобы предупреждал: «Наступление на Курск будет тем же самым, что и наступление на Верден во время первой мировой войны».

Начальник гитлеровского штаба генерал Цайтцлер, ссылаясь на точку зрения генералов Гудериана и Моделя, писал после войны, что тогда решили начать наступление немедленно, ибо в штабе царило убеждение, что сталинградская победа обессилила советские войска. И если бы разведка Гелена располагала такими данными, какими сегодня похваляется автор книги «Служба», решение о нанесении быстрого удара в районе Курска показалось бы сомнительным, если вообще не бессмысленным.

Так, подкрепляя миф о собственной непогрешимости, Гелен продолжает рекламировать старые, распространявшиеся после войны западногерманскими милитаристами и имеющие хождение еще и по сей день утверждения, будто бы разгрома можно было избежать, если бы не Гитлер и шедшие у него на поводу генералы.

Свое отношение к генералам Гелен выражает весьма определенно, особенно, когда речь заходит о заговоре против Гитлера и покушении на него 20 июля 1944 г. Он отводит этому много места. Разумеется, больше всего внимания он уделяет своему бывшему начальнику адмиралу Канарису, из которого он пытается сделать чуть ли не святого, справедливого и богобоязненного. В подтверждение этого Гелен ссылается, в частности, на то, что Канарис не хотел выполнять приказ Гитлера об убийстве Черчилля и французского генерала Анри Жиро, который бежал из тюрьмы Кёнингштайн на Эльбе, а затем сыграл не последнюю роль во французской Африке, соперничая с де Голлем в борьбе за руководство «Свободной Францией».

Гелен пытается убедить читателей, что Канарис отвергал политические убийства из религиозных убеждений. Он, естественно, обходит молчанием организовывавшиеся службой Канариса диверсии и акции саботажа, жертвами которых оказывалось столько невинных людей. Он не говорит о том, что именно Канарис помог бежать убийцам Карла Либкнехта и Розы Люксембург, что он сотрудничал с Гейдрихом при подготовке гливицкой провокации.

Это правда — Канарис был в числе заговорщиков, которые с помощью убийства Гитлера 20 июля 1944 г. пытались спасти Германию от окончательного и сокрушительного разгрома. Но правда и другое — сама мысль о покушении родилась в определенных условиях, когда стало ясно, что «третьему рейху» этого окончательного разгрома не избежать.

Гелен пишет: «После войны меня часто спрашивали, почему я, знавший многих заговорщиков, встречался со многими из них, избежал мести Гитлера и продолжал исполнять свои обязанности на посту начальника восточного отдела абвера». И, хотя генералы Адольф Хойзингер и Гельмут Штиф рассказали ему о подготовке покушения на Гитлера, пишет Гелен, после 20 июля 1944 г., его тем не менее не включили в список подозреваемых в заговоре против Гитлера благодаря тому обстоятельству, «что я уже с 1 июля находился в полевом госпитале. Потом меня перевезли в госпиталь во Вроцлаве».

Просто-напросто, объясняет Гелен, «обо мне позабыли, хотя полковник фон Фрейтаг-Лорингховен дважды перед тем навещал меня в госпитале, чтобы информировать о начале акции».

Итак, гестапо позабыло о Гелене. Версия довольно-таки оригинальная! Судя по множеству документальных данных, гестапо арестовывало каждого, кто поддерживал хоть какие-то контакты с участниками путча. А Гелена, по его собственным же словам, остававшегося в близких отношениях с его организаторами, вдруг «случайно» пропустили.

Из документов, касающихся покушения на Гитлера и репрессий по отношению к заговорщикам, известно, что гестапо даровало жизнь генералу Хойзингеру, поскольку тот «капал» на своих коллег. Нет, правда, доказательств того, что так же вел себя и Гелен, но, коли он действительно состоял в таких близких отношениях и ему все сошло без каких бы то ни было последствий, его можно в этом подозревать, тем более что в своих мемуарах Гелен пишет о том, как сам он оценивает заговор с точки зрения морали.

«Я всегда считал, каких бы взглядов ни придерживались другие, что в правовом демократическом государстве государственная измена должна оставаться государственной изменой», — признается он. Рекламируя свое участие в заговоре, он вспоминает, как часто в беседах со своими коллегами, когда речь заходила о том, что же будет дальше и где выход из создавшейся ситуации, ответ словно бы витал в воздухе: надо убрать Гитлера. Но «мы тотчас же в ужасе обрывали разговор, ибо принесли присягу на верность (фюреру. — Авт.), которую обязаны были соблюдать как офицеры, воспитанные в старых прусских традициях…»

Ссылаясь на пример своего начальника Канариса, Гелен утверждает, что сам он тоже был противником политических убийств и что следовало бы подумать о том, каким еще способом можно убрать «этого человека», то есть Гитлера. Однако, прибавляет он, на практике это было невозможно, ибо «немцы не годятся в заговорщики».

Итак, в тот драматический день Гелен не просто лежал на больничной койке, но, считая государство Гитлера «правовым и демократическим», квалифицировал заговор как государственную измену. Все его участники, которые тогда пожертвовали собой, нарушили присягу и потому, как можно понять из рассуждений Гелена, понесли заслуженное наказание. Этой точки зрения не изменил Гелен и после краха фашистской Германии, хотя сам он давным-давно сбросил мундир гитлеровского генерала.

Четкий и точный образ самого Гелена предстает перед нами в его воспоминаниях: Борман — агент советской разведки, разгром вермахта — результат измены и неспособности генералов, немцы типа фон Штауффенберга — предатели родины. Ясно, что, сочиняя столь фантастические байки и делая подобные выводы, он ни на йоту не отошел от своих принципов и убеждений. Понятно также, почему, создавая и возглавляя западногерманскую разведку, он опирался на людей, придерживавшихся тех же самых взглядов.

Оберкомиссар боннской «группы безопасности» в сопровождении офицера армейской контрразведки (МАД){39} полковника Шермера приступил к полицейской операции в гамбургском Доме прессы, где расположена редакция еженедельника «Шпигель». После тщательного обыска помещений, архивов и редакционных столов он арестовал издателя и основателя этого журнала Рудольфа Аугштейна и нескольких его сотрудников. Это было 26 октября 1962 г.

В связи с этим опять заговорили о руководителе разведки ФРГ Рейнхарде Гелене. Уже давно было известно, что между редакцией «Шпигеля» и организацией Гелена существовали кое-какие связи, во всяком случае начиная с 1954 года, когда тогдашний главный редактор еженедельника Ганс Детлев Беккер опубликовал упоминавшуюся уже статью «Любимый генерал канцлера».

Не подлежало сомнению, что факты для этой статьи Беккер почерпнул из бесед с Геленом и его сотрудниками в Пуллахе.

Шеф опекавшейся Пентагоном организации и любимчик Аденауэра добивался тогда того, чтобы взять под свое начало и контроль всю разведку Западной Германии. Пока же ему приходилось делить власть с руководителем ведомства по охране конституции Ионом и военной разведкой при ведомстве Бланка (оно называлось так по фамилии его руководителя Теодора Бланка), из которого выросло потом министерство обороны. Начальник контрразведки полковник Гёйнц в свое время тоже служил в гитлеровском абвере.

В таких обстоятельствах Гелену нужна была реклама. Кто мог лучше сделать это, как не популярный «Шпигель»? Поиски подходов к «Шпигелю» облегчались тем, что его возглавлял Беккер, ибо он был сотрудником абвера и во время войны работал в службе радиоперехвата. Тем и объясняется знакомство Беккера с Геленом.

Итак, редакция «Шпигеля» занялась в 1954 году тем, что американцы называют «public relations»: она делала все, чтобы общественное мнение привыкло не столько к мысли о существовании разведывательной организации Гелена, сколько к факту, что во главе ее стоит человек оставшийся верным Гитлеру и его военной политике до самого конца, что он собрал у себя под крылышком бывших гестаповцев, эсэсовцев и сотрудников гитлеровской службы безопасности, которые в соответствии с международным правом должны были быть за решеткой.

Гелен, кстати, вовсе не отрицает этого, когда пишет в своих воспоминаниях: «По причинам, о которых я тут не могу сказать (опять эта секретность! — Авт.), но проконсультировавшись с американскими ведомствами, мое бюро приняло на работу нескольких бывших членов СС, удостоверившись в их политической незапятнанности. Их взяли для выполнения специальных заданий за границей. Таких, однако, было немного». И чуть ниже Гелен добавляет: «Правда, в послевоенные годы никто не мог быть принят на работу, если он не прошел денацификацию, был членом хотя бы одного специализированного института НСДАП, но в нашем случае, поскольку речь шла о членах СС, потребовалась повторная проверка. Мы неоднократно проводили ее в последующие годы».

Истинное лицо этих якобы немногих эсэсовцев, политически незапятнанных, по словам Гелена, было показано в серии статей «За кулисами Пуллаха», опубликованных в 1971 году в том же самом «Шпигеле». Доказательства их преступной деятельности во времена Гитлера оказались столь недвусмысленны и неопровержимы, что Гелену не удалось избежать компрометации.

Что же произошло между 1954 годом, когда «Шпигель» писал о «Любимом генерале канцлера», и 1971 годом, когда он так дотошно собрал материал, разоблачающий деятельность Гелена и его сотрудников?

Изменились сама обстановка в ФРГ и позиции редакции «Шпигеля» по вопросу о ремилитаризации Западной Германии. Беккер перешел из редакции еженедельника в его административную группу на должность директора издания. Его место занял Конрад Алерс, который распростился с газетой «Вельт» (главная газета концерна Шпрингера), чтобы на страницах «Шпигеля» — в начале 60-х годов он не столько нападал на самого канцлера Аденауэра, сколько на его всемогущего министра обороны и поборника оснащения бундесвера атомным оружием Франца-Йозефа Штрауса — начать крупное наступление против политики старого канцлера.

В октябре 1962 года, в то самое время, когда полиция производила обыск в редакции еженедельника «Шпигель» и арестовала его издателя Аугштейна, испанская полиция задержала Алерса и его жену, отдыхавших в Испании. Это произошло «в рамках взаимной помощи» по просьбе военного атташе в Мадриде полковника Иоахима Остера, Под военным конвоем Алерсов препроводили в Бонн. Фрау Алерс отпустили, а муж ее был арестован (потом Алерс стал руководителем ведомства печати в правительстве Брандта, иными словами исполнял в известной мере функции министра информации).

Гелен был тут ключевой фигурой. Когда он писал свои воспоминания, он не смог всего замолчать или на сей раз сослаться на секретность, тем более что авторы цикла «За кулисами Пуллаха» на страницах «Шпигеля» рассказали о роли Гелена и его организации в этом деле.

Все это происходило осенью 1962 года, накануне военных маневров НАТО. «Шпигель» поместил тогда большую статью, посвященную ремилитаризации Западной Германии, и озаглавил ее «Фаллекс-62» — таково было кодовое название маневров. Написал статьи сам Конрад Алерс. Дабы избежать нарушения военной тайны, он предварительно поехал на консультацию к компетентному лицу. Этим лицом был гамбургский резидент западногерманской разведки полковник Вихт. Из текста статьи пришлось вычеркнуть лишь одну подробность. Других возражений у Вихта не оказалось.

Статья Алерса вызвала тогда в Европе настоящую бурю. Она привела в бешенство Штрауса, ибо спутала ему все карты: он как раз собирался в Вашингтон, чтобы добиться у Пентагона согласия на оснащение бундесвера атомным оружием.

Штраус решил отыграться. Он в конфиденциальном порядке договорился с генеральным прокурором ФРГ Людвигом Мартином и как руководитель министерства обороны обвинил Алерса в нарушении военной тайны. Это обеспечило ему помощь полиции в предпринятой им против Алерса операции.

Тогда шла острая борьба между Геленом и Штраусом: кто кому должен подчиняться в делах, связанных с разведкой. Когда Гелен поступил на службу тогдашнего правительства ФРГ (разумеется, с согласия американского Центрального разведывательного управления), он был придан ведомству федерального канцлера, лично крупному, военному преступнику д-ру Гансу Глобке, пользовавшемуся особым доверием Аденауэра. Таким образом, информация от Гелена попадала к Аденауэру через Глобке.

Больше того, по личной просьбе Аденауэра Гелен установил слежку за неугодными канцлеру политиками, например за Густавом Хейнеманом (впоследствии президентом ФРГ) и Эрихом Олленхауэром (председателем СДПГ в те годы), хотя это входило в компетенцию ведомства по охране конституции. Но Гелену хотелось взять под свой контроль также и контрразведку. В свое время он вынудил уйти в отставку начальника контрразведки в ведомстве Бланка полковника Гейнца. Это, однако, не приблизило его к цели.

Возглавив министерство обороны, Штраус тотчас же приступил к организации военной контрразведки. Подчинялась исключительно министерству обороны, точно так же как ведомство по охране конституции подчинялось исключительно министру внутренних дел.

Гелен, однако, не жалел сил, стараясь отобрать у контрразведки хотя бы часть функций и передать их в ведение своей организации, что в конце концов ему и удалось сделать. Но МАД не могла этого позабыть и только ждала, когда всемогущий Гелен споткнется.

После появления статьи Алерса «Фаллекс-62», посвященной положению в бундесвере, контрразведке не составило труда установить, где Алерс достал материалы, компрометирующие Штрауса, ибо сотрудники МАД знали о благоприятном отзыве, который по просьбе редакции «Шпигеля» дал на статью «Фаллекс-62» полковник Вихт.

Используя соперничество между военной контрразведкой и разведкой Гелена, Штраус, таким образом, предоставил МАД возможность расправиться с Геленом. Итак, военная контрразведка, предприняв акцию против редакции «Шпигеля», намеревалась ударить по Гелену, чтобы обуздать его честолюбивые устремления и не позволить ему выходить за пределы задач, решение которых возложено на возглавляемую им организацию.

Обыск в редакции еженедельника не принес, однако, никаких сенсаций. Потом выяснилось, что без каких-либо оснований незаконно арестовали журналистов, офицеров и даже полковника Вихта. Под давлением общественного мнения Аугштейн, Алерс, позднее Вихт и др. были освобождены. Штраус оказался скомпрометированным. Это заставило его подать в отставку. Его не спас даже Аденауэр, который под впечатлением предоставленных ему документов заявил в бундестаге: то, что сделал «Шпигель», — «высшая степень государственной измены».

В результате интриг Штрауса и МАД старый канцлер, однако, потерял доверие к Гелену, ибо факты свидетельствовали о том, что люди из его разведки продолжали поддерживать связи с редакцией «Шпигеля». Аденауэр был так разозлен на Гелена, что приказал тогдашнему министру юстиции Штаммбергеру арестовать его. Но министр отказался и подал в отставку.

Для Гелена настали тяжелые времена. Его вызвали в ведомство федерального канцлера, где в присутствии Аденауэра его допросил судья Кун. Этот «рыцарь без страха и упрека», как окрестили его сотрудники, пал духом во время допроса. Он обвинял своих людей, в частности полковника Вихта, в том, что они действовали без его ведома и самовольно. Это в свою очередь вызвало резкую реакцию старых сослуживцев Гелена. Позднее они вынудили своего шефа отказаться от подобных обвинений, да к тому же публично, поместив неподписанное сообщение в печать.

Звезда Гелена стала закатываться. Вдруг выяснилось, что знал он гораздо меньше, чем могло бы показаться, что он поставлял Аденауэру неверную информацию, что он вел себя нелояльно по отношению к ближайшим своим сотрудникам, прибегал ко лжи и интригам. Таким образом, афера «Шпигеля» завершилась в сущности поражением всех заинтересованных сторон: Штраус лишился своего сильного влияния в Бонне, Гелену пришлось уйти, а гамбургский «Шпигель» после потрясений, связанных с публикацией статьи «Фаллекс-62», снова превратился в спокойный, скучноватый политический еженедельник.

«Пожалуй, ни одно происшествие не ставило разведку поначалу в столь неясное и двусмысленное положение в глазах общественного мнения, как указание на то, что она якобы имеет какое-то отношение к известной афере со «Шпигелем». Бесконечное множество материалов на сей счет появилось в прессе и книгах. Хотя все они не были лишены сенсационности, а их авторы — таланта, по существу все они опирались на разговоры, предположения и слухи. Мне кажется, что заинтересованные круги стремились замаскировать подлинные связи. Поэтому не стоит удивляться, что в некоторых материалах содержалось предположение, будто существовал опасный сговор между руководством «службы» (так неизменно называет Гелен свою организацию. — Авт.) и еженедельником «Шпигель». Именно ради исторической правды и интересов «службы» я в этом случае и нарушу свое долгое молчание…»— так в своих воспоминаниях пишет Гелен об афере, которая в 1962 году вызвала бурю в политической жизни Бонна. Невыясненными оставались три вещи: кто сообщил редакции о начале против нее Штраусом следствия, кто предупредил ее, чтобы она успела «очистить» свои архивы, а также кто в ведомстве Гелена был ее информатором?

Вот что сам он говорит по поводу появления в «Шпигеле» статьи «Фаллекс-62»: «Когда редактор, ответственный за эту статью, познакомил перед публикацией с ее содержанием нашего представителя в Гамбурге полковника Вихта, передав ему несколько сформулированных в письменном виде вопросов, ответы были даны в установленной мной форме. Во время моего отсутствия несколько ответственных сотрудников моей «службы» проанализировали статью с точки зрения требований сохранения государственной тайны».

И тут мы добираемся до существа дела, ибо Гелен далее поясняет, что его сотрудники не могли знать, действительно ли эти вопросы не касались тогдашнего генерального инспектора бундесвера Фридриха Фёрча, о чем якобы сознательно неверно информировала их редакция «Шпигеля». Между тем они предназначались для статьи, которая в основном опиралась на совершенно секретные и подлежащие цензуре материалы о военных маневрах. А эти материалы, как утверждает Гелен, не имели никакого отношения к его «службе».

Иными словами, Гелен ставит редакции «Шпигеля» в вину то, что ради прикрытия, ради сохранения в тайне другого источника информации она представила на консультацию значительно менее важные материалы. Он пишет, что утверждение о том, будто бы его люди были знакомы с полным текстом статьи в ее окончательном виде, до сих пор не было опровергнуто.

Вот тут и вылезает из мешка пресловутое шило. Этот абзац Гелен кончает так: «Ни для кого не секрет, что подобного рода утверждение призвано было служить единственно тому, чтобы отвлечь внимание от некоего политического деятеля, который, по-видимому, проводил эту экспертизу…»

Кто был этот политический деятель, которого, как пытается уверить своих читателей Гелен, редакция «Шпигеля» стремилась уберечь от подозрений и следствий? Как и в случае с Мартином Борманом, Гелен опять-таки не сообщает больше никаких подробностей. Он ограничивается недомолвками, хочет, чтобы ему поверили на слово. Он не отрицает существования связей с редакцией еженедельника, но представляет их так, чтобы это пошло на пользу ему и его делу.

После этих недомолвок точки над «и» поставила газета «Вельт», которая приобрела право на первую публикацию мемуаров генерала.

Сегодня, когда все давным-давно позабыли об афере «Шпигеля», когда арестованные в те дни политики и журналисты уже полностью реабилитированы, «Вельт» сознательно возвращается к этому делу и комментирует тогдашние события, ссылаясь на мнение и оценки Рейнхарда Гелена.

Но, вне зависимости от того, кто был прав в той истории, последнее слово в те времена уже не принадлежало Гелену. Когда образовалась так называемая малая коалиция — правительство Брандта и Шееля, когда в ведомстве федерального канцлера место Ганса Глобке занял Хорст Эмке, в прошлом профессор права во Фрейбурге, Гелену пришлось уйти.

Министр Эмке избавился от экс-гитлеровца — шефа разведки ФРГ. А поскольку военная разведка перешла под контроль тогдашнего министра обороны Гельмута Шмидта, социал-демократы наложили руку на всю разведывательную службу Западной Германии.

Поэтому Гелену не осталось ничего иного, как писать мемуары. Поэтому-то он так яростно обвиняет Брандта в измене «национальным интересам Германии». Точно так же, как некогда он помогал Аденауэру в осуществлении планов ремилитаризации ФРГ, Гелен столь же яростно теперь обрушился на восточную политику Брандта и климат разрядки. В этом нет, впрочем, ничего удивительного, ибо у людей типа Гелена мысль о мире в Европе, опирающемся на послевоенные политические реальности, просто не укладывается в голове. Как Штраус и ему подобные, он считает такое положение вещей «Версалем космических масштабов».

Рекламная пропагандистская шумиха, которую вокруг книги Гелена развернули концерн Шпрингера и реакционная пресса в ФРГ, свидетельствует о том, что, хотя отставной генерал покинул Пуллах и обосновался в своем родном доме, дух «доктора» (так называли его ближайшие сотрудники), однако, все еще жив.

После прихода к власти Брандта руководители всех разведывательных служб ФРГ были сменены. Преемником Гелена стал генерал Герхард Вессель. В 50-е годы он входил в команду Гелена, а после скандала со «Шпигелем» его назначили руководителем военной контрразведки. Затем он отправился в Вашингтон консультантом в так называемой постоянной военной группе НАТО. Оттуда его перевели на место Гелена в Пуллах, где он и сидит до сих пор. Во главе ведомства по охране конституции встал Хуберт Шрубберс, а руководителем военной контрразведки назначили генерала Армина Экка.

Канцлер Брандт и руководитель ведомства федерального канцлера поручили Весселю реорганизовать его службу в соответствии с требованиями времени. До тех пор социал-демократы никак не могли проникнуть в геленовскую крепость в Пуллахе. Гелен не соглашался принять на работу никого, кто состоял членом СДПГ.

Теперь СДПГ решила завести новые порядки. Но Вессель, хотя и старался быть на уровне новых требований, встретился с глухой стеной недоверия в Пуллахе. Большинство сотрудников центрального аппарата — членов «ордена Гелена» (так их называли) не признавало Весселя. Их кандидатом в шефы был многолетний заместитель «доктора» генерал Хорст Вендланд, близкий товарищ Гелена еще по временам гитлеровского абвера. Этот человек все послевоенные годы прошел плечом к плечу с Геленом и считал себя незаменимым в его «службе». Когда правительство Брандта назначило Весселя, Вендланд надеялся, что он по-прежнему останется на своем посту. Но Вессель не получил на это разрешения в Бонне. Тогда Вендланд впал в нервное расстройство и, находясь в состоянии депрессии, как утверждали в Пуллахе, пустил себе пулю в лоб в своем служебном кабинете.

Легко представить себе, что творилось в Пуллахе после назначения нового шефа. Началась чистка, разгон старых клик и групп. Многие друзья и родственники Гелена (в Пуллахе работало 17 его родственников) были уволены или отправлены на пенсию. По ходу дела обнаружили несколько финансовых махинаций и случаев самого заурядного мошенничества. Оказалось, что многие резиденты разведки, получавшие бешеные деньги, присылали в центр материалы радиоперехвата, выдавая их за добытые ими с огромным трудом разведывательные данные.

Вессель сделал ставку на людей новых, молодых, должным образом выученных и образованных. Хотя цели и остались прежними, изменились времена, методы работы и техника сбора информации. Классический тип шпиона уже стал достоянием прошлого. Геленовские «темные очки» превратились в комический атрибут конспирации. В противовес Гелену Вессель демонстративно подчеркивал разницу между прежней и нынешней разведкой. Двери его дома были всегда настежь, сам он принимал многочисленные приглашения, часто позировал фоторепортерам в генеральском мундире.

Старая геленовская гвардия язвительно прозвала нового шефа «коктейль-генералом». Она наблюдала за его нововведениями с недоверием и беспокойством. Кое-кто считал их изменой геленовским принципам, безответственным уничтожением превосходного, по их мнению, аппарата. Пятеро высокопоставленных чиновников покинули Пуллах в знак протеста. С тех пор они собирались дома у Гелена, обсуждая новую ситуацию. Они поддерживали контакты со сторонниками «доктора», которые оставались на ключевых позициях в Пуллахе, но чувствовали, что реформы нового шефа могут затронуть и их.

К ним относились «водяночники» и «шарлатаны», как окрестили их на своем жаргоне коллеги. Первые занимали тепленькие места и ничего не делали, вторые поставляли высосанную из пальца или ложную информацию. Принцип секретности позволял им недурно существовать в Пуллахе. Они были верными солдатами «ордена Гелена».

В 1969 году правящая СДПГ захотела, наконец, иметь своих людей в руководстве разведывательной службы в Пуллахе. Она хотела также иметь доступ к тайным досье Гелена, тем более что ни для кого не составляло секрета: что служба Гелена установила слежку за многими ведущими деятелями СДПГ.

Так, заместителем Весселя стал Дитер Блётц, социал-демократ, бывший работник партийного аппарата в Гамбурге. На должности руководителей отделов назначили надежных членов СДПГ Рихарда Майера, Герберта Рикка и Роберта Борхардта.

Вессель об этих назначениях узнал лишь в тот момент, когда ему представили их в кабинете руководителя ведомства федерального канцлера Эмке.

Старая гвардия Гелена в Пуллахе пришла в неистовство, когда приспешники Гелена узнали, что их начальниками будут теперь «красные», а к тому же еще и функционеры партийного аппарата СДПГ. Протесты, однако, ни к чему не привели.

И, наверное, поэтому, когда гамбургский еженедельник «Шпигель» начал публикацию серии из 15 статей, озаглавленной «За кулисами Пуллаха», Весселя обвинили в сговоре с редакцией журнала, ибо материалы, появившиеся в «Шпигеле», пролили свет на закулисные интриги в Пуллахе. Люди Гелена попробовали тогда создать новое «дело» «Шпигеля», обратившись за помощью к шпрингеровской прессе, прежде всего к бульварной «Бильдцайтунг» и «Вельт». Они начали кампанию, требуя привлечь к уголовной ответственности авторов статей. Снова пошли в ход утверждения о нарушении государственной тайны.

На сей раз, однако, не искали никого, кто якобы информировал авторов цикла о Пуллахе. Те времена прошли.

Разоблачение закулисной жизни центрального разведывательного аппарата в Пуллахе, напоминание о роли Гелена и разрушение созданных им мифов помогло лишь ускорить печатание и издание его книги, выпуском которой, как он сам подчеркивал, Гелен решил нарушить молчание.

Но он вновь проиграл. Сенсационные сообщения о судьбе Мартина Бормана сделали Гелена посмешищем, а прочие вздорные излияния скомпрометировали его окончательно.

Этот гитлеровский шпион и интриган намеревался превратить свою книгу в эдакую бомбу. К тому же, вероятно, стремилась шпрингеровская «Вельт», которая так торопилась первой опубликовать воспоминания Гелена.

Бомба же в сущности не взорвалась. Когда прочтешь этот толстенный том (400 страниц) мемуаров, озаглавленных «Служба» и выпущенных фирмой фон Хазе и Кёхлера в Майнце, становится ясно, что Гелен не смог дать ответ на вскрытые много лет назад факты, разоблачающие этого бывшего гитлеровского знатока разведки.

В сущности это жалкая, старческая и бессильная попытка взять реванш за последние неудачи, и прежде всего—за поражение в 1945 году.

Примечания