13. Историческая преемственность немецких планов расчленения России и порабощения её народов

В «Конспекте программы переговоров о мире» Ленин писал, что главная тема в политических переговорах и основной их принцип — это мир «без аннексий и контрибуций» {244}. Однако, когда выяснилось в ходе переговоров в Брест-Литовске, что в Германии взяла верх крайняя военная партия, которая ультимативно настаивала [193] на немедленном подписании аннексионистском мира, угрожая открытием военных действий, и что старая русская армия абсолютно не в состоянии ни сейчас, ни в ближайшие несколько месяцев дать захватчикам отпор, — то у советского правительства был только один выход: «не ставить карты ва-банк», подписать поставленные немецкими империалистами условия сепаратного и аннексионистского мира, получить нужную передышку для восстановления разрушенного хозяйства и подготовки к предстоящей борьбе{245}.

Учитывая конкретную внутриполитическую и международную обстановку, Ленин и Сталин предлагали партии принять эту тактику. Они считали необходимым принять германские условия мира, так как военное, экономическое, политическое положение и разруха транспорта в стране требовали «известного промежутка времени, не менее нескольких месяцев, в течение которого социалистическое правительство должно иметь вполне развязанные руки для победы над буржуазией сначала в своей собственной стране и для налажения широкой и глубокой массовой организационной работы» {246}. Вопрос стоял так: немедленное подписание аннексионистского мира или гибель советской власти. Продолжение войны при сложившейся обстановке, говорил Ленин, приведёт к ряду поражений, что заставит «Россию заключить еще более невыгодный сепаратный мир, при чем мир этот будет заключен не социалистическим правительством, а каким-либо другим» {247}.

В связи с внутрипартийными разногласиями по вопросу о мире все буржуазные и мелкобуржуазные партии в стране подняли голову и требовали возобновления войны с целью свержения советской власти. Против предложения Ленина и Сталина выступили также так называемые «левые коммунисты» — бухаринцы — и троцкисты. «Левые коммунисты» требовали, не имея армии, объявления «революционной» войны. Такая война, утверждали они, развяжет революцию в Германии и в [194] Европе. Троцкий же предлагал такой выход из положения: «Состояние войны прекращается, армия демобилизуется, уходим домой строить социалистическую Россию».

Разногласия внутри партии в такой ответственный момент были выгодны немецким империалистам, которые лишь выжидали удобного предлога для разрыва переговоров с целью, предъявления ещё более суровых требований. «Эти люди явно играли на-руку германским империалистам и контрреволюционерам внутри страны, так как вели дело к тому, чтобы поставить молодую, не имевшую еще армии, Советскую республику под удар германского империализма.

Это была какая-то провокаторская политика, искусно маскируемая левыми фразами» {248}.

Когда стало известно, что старая русская армия больше небоеспособна и не может оказать сопротивления, что внутрипартийные разногласия достигли крайней остроты, что гражданская война расширилась, а Советская Россия изолирована от бывших западных союзников и что она не только не получит от них никакой поддержки, но что они открыто поддерживают всех врагов социалистической революции и готовятся к интервенции, — германское правительство и верховное командование приступили к осуществлению плана интервенции, захвата большей части Советской России и расчленения нашей родины на ряд бессильных государств, неспособных сопротивляться и в будущем германскому устремлению на Восток. Это был старый пангерманский план завоевания России, которому германские руководящие круги, по пропагандистским соображениям, дали громкое название «оборона против большевизма» и «борьба за уничтожение большевизма», якобы угрожающего существованию Германии и культуре. Всё это были жалкие и лживые увёртки, также взятые из старого арсенала немецкой реакции. Всем известно, что всякий раз, когда Бисмарк учинял какую-нибудь гадость против России, он утверждал, что это вынужденная оборона против антинемецких тенденций русской политики, которую направляют «революционеры» и «нигилисты» — фельдмаршал Милютин, генерал Обручев, Михаил Катков и подобные им [195] «революционеры». Суть вопроса заключалась, конечно, не в том, как именовали германские империалисты подготовлявшуюся ими интервенцию в России. Правда заключалась в том, что в начале 1918 г. в Германии взяли окончательно верх те крайние группы империалистов и военщины, которые на протяжении десятилетий лелеяли мечту о захвате русских земель, составляли подробные планы об отделении от России Польши, Белоруссии, Литвы, Украины, Прибалтики с Петроградом, Кавказа, Кубани и Дона. Для уяснения истинного смысла этих захватнических планов необходимо вспомнить историю вопроса.

Осторожная политика Бисмарка по отношению к России вытекала из международного положения Германии и основывалась на трезвом учёте политических противоречий между Россией и Австро-Венгрией, с одной стороны, и противоречий между Россией и Англией, Францией и Англией — с другой. Искусно используя австро-русские противоречия, Бисмарку удалось привлечь Австро-Венгрию на свою сторону. Гарантируя существование габсбургской монархии, Бисмарк сделал её германским «союзником», всегда готовым выступить против России, когда это понадобится Германии. Однако быстрое возрастание могущества Германии после 1871 г. основывалось не на австро-германском союзе, а главным образом на умелом использовании Бисмарком вражды между Россией и Англией и постоянном её разжигании. Бисмарк прекрасно понимал, что в тот день, когда Россия и Англия примирятся, положение Германии изменится к худшему. Она тогда не сможет вести независимой политики и играть роль арбитра в Европе. И до тех пор, пока ему удавалось поддерживать вражду между двумя великими державами и получать поддержку то одной, то другой из них при проведении своей политики, Бисмарк был противником прямого нападения на Россию, хотя этого неоднократно добивались от него генералы, которых поддерживал будущий император Вильгельм II.

Бисмарком при этом руководило не «русолюбие», как это стараются доказать некоторые «сверхучёные» историки, а трезвая оценка народной и государственной мощи России. Борьба Бисмарка против неспровоцированного нападения на Россию и причины, заставлявшие его [196] противиться этому, имеют прямое отношение к германской интервенции в Советской России в 1918 г. и к вероломному нападению фашистской Германии на Советский Союз в июне 1941 г. Военщина 80-х годов, требовавшая объявления войны России, немецкие империалисты, проводившие интервенцию в 1918 г., и гитлеровцы, напавшие на Советский Союз в 1941 г., — все они выросли на одной и. той же прусско-немецкой социальной почве, представляли одни и те же захватнические интересы, только в разное время и в разной внутриполитической и международной обстановке, и добивались одной и той же цели — территориального расширения Германии, уничтожения могущественного соседнего государства — России и завладения территориями и богатствами русского народа.

В 1887 г. австрийский и германский генеральные штабы настаивали на объявлении России превентивной войны, и с этой целью были начаты переговоры о заключениивоенной конвенции. Бисмарк расстроил планы военщины. Австрийский министр иностранных дел граф Кальноки остался этим недоволен и сказал в конце апреля 1888 г. германскому послу, что офицеры генерального штаба в Берлине и Вене были правы, когда советовали разгромить силы России. Такого же мнения придерживался и кронпринц Вильгельм. Бисмарк возразил: «Это не так легко! Победа над Россией не означает её разгрома, но лишь создание также и на Востоке соседа, жаждущего реванша»{249}.

«Русофильство» Бисмарка имело под собой проверенные опытом глубокие основания. В инструктивном письме послу в Вене принцу Рейсу канцлер оспаривал мнение графа Кальноки относительно возможности разгрома России и просил передать австрийскому министру следующее:

«Такой результат (разгром России. — Ф. Н.) и после наиболее блестящих побед находится за пределами всякой вероятности. Даже наиболее удачный исход войны не будет иметь своим последствием распад основной мощи России, которая зиждется на миллионах коренных [197] русских православного вероисповедания. Если их даже разъединить посредством договоров, то они так же быстро вновь объединятся, как соединяются части разрезанного предмета из ртути. Эта неразрушимая империя русского народа, сильная своим климатом, пространством и непритязательностью, как и наличием лишь одной границы, нуждающейся в обороне, сделается после её поражения нашим прирождённым и жаждущим реванша противником, точно так же как и современная Франция на Западе. Этим самым была бы создана в будущем обстановка длительного напряжения, нести последствия за которую нас можно было бы принудить лишь в том случае, если бы Россия напала на нас или на Австрию, но я не могу взять добровольно ответственность за создание такой обстановки».

Защищая осторожную и корректную политику по отношению к России, Бисмарк был уверен, что именно такая политика будет способствовать ослаблению могущественного восточного соседа. «Нападением на сегодняшнюю Россию мы укрепим её оцепенение: выжиданием её нападения мы можем скорее дождаться её внутреннего упадка и разложения, чем её нападения, и даже тем скорее, чем меньше мы ей будем мешать посредством угрозы глубже погружаться в восточный тупик»{250}.

Под «восточным тупиком» Бисмарк подразумевал Балканский полуостров и Константинополь, куда он искусно толкал Россию, обещав ей поддержку по так называемому перестраховочному договору 1887 г., и одновременно организовал так называемые восточную и средиземноморскую антанты, т. е. направленный против России союз из Австро-Венгрии, Италии и Англии.

Возражая против точки зрения Бисмарка, принц Вильгельм писал, что оборонительные валы не являются достаточной гарантией, ибо «после прорыва дамбы наступает большое наводнение». Он также не считал предпочтительной политику подталкивания России в «невылазный тупик», так как «она, к сожалению, заметила тупик и до сих пор отчаянно мало показывает желание туда итти»{251}. [198]

Бисмарк боролся против внушённой генералами кронпринцу точки зрения, пытался убедить завтрашнего императора в ошибочности и вредности защищаемой им политики по отношению к России и доказывал, что она всё же ринется в расставленные им, Бисмарком, силки, но в этом надо ей помочь, и тогда Россия обязательно завязнет в восточном тупике. «Текст секретных договоров, — писал канцлер, — даёт уверенность, что Россия намеревается войти в «тупик», и она бы уже в нём сидела, если бы по нашему желанию ей не помешало в этом сопротивление Австрии. Если австрийское сопротивление исчезнет, то исчезнет также русская осторожность».

Бисмарк был против нападения на Россию, так как это означало войну на два фронта, чего он хотел избежать. Если уж надо спровоцировать войну, наставлял Бисмарк будущего императора, то лучше это сделать на Западе, чем на Востоке. «На Западе легче вести войну, и её можно скорее там закончить». Наконец, если уж хотят войны с Россией, то следует выждать её нападения на Германию или на Австрию и вот почему:

«Для поддержания источника энергии, с которой германская народная мощь ринется в войну, всегда будет играть решающую роль, возникла ли война из-за чужого нападения или же она нами добровольно начата по мотивам высокой политики, которые недоступны общественному пониманию».

Отстаиваемую кронпринцем воинственную политику Бисмарк считал опасной ещё и по следующим соображениям. «Молва о неискренности политики Германской империи ещё опаснее, чем даже решительная, основывающаяся на политическом убеждении, тенденция вести войну. Если мы даём мирные заверения и при этом пускаем в ход словечко в том смысле, что офицеры генерального штаба были правы, когда они советовали прошлой осенью разрушить русскую мощь, то мы теряем доверие у наших союзников, а это было бы хуже, чем даже война, о необходимости или пользе которой могут быть различные мнения»{252}.

Что миролюбие и «русолюбие» Бисмарка не были для него вопросами принципиальными, что они не представляли [199] столбовой дороги его внешней политики, показывают его неоднократные попытки, но всегда неудачные, заключить союз с Англией против России и Франции. И в этих случаях он всегда выставлял Россию врагом европейского мира и пытался доказать англичанам, что угроза, идущая из России, где революционные элементы якобы имеют влияние на внешнюю политику (под «революционными элементами», как уже указывалось, подразумевались то Милютин, то Обручев, то Игнатьев, то Михаил Катков), обязывает сплотиться англо-тевтонские страны, являющиеся «очагами мира и консервативного порядка», против гальско-славянских разрушительных революционных идей. Бисмарк писал английскому премьер-министру лорду Солсбери 22 ноября 1887 г., что Германия и Англия принадлежат к странам «пресыщенным» и удовлетворённым. «Франция и Россия, наоборот, нам угрожают: Франция остаётся верной традициям прошлых веков, которые её характеризуют как постоянного врага её соседей... Россия заняла в настоящее время по отношению к Европе такую же позицию, внушающую тревогу европейскому миру, какую занимала Франция при царствовании Людовика XIV и Наполеона I». Поскольку английские правительства — всё равно, либеральное или консервативное, — отклоняли предложения о союзе, то Бисмарк добивался и добился обеспечения английской помощи Австрии против России, мотивируя это необходимостью предупредить нарушение Россией мира. «Мы, — писал Бисмарк в том же письме лорду Солсбери, — будем избегать войны с Россией до тех пор, пока это будет совместимо с нашей честью и с нашей безопасностью и пока независимость Австро-Венгрии, существование которой как великой державы является для нас перворазрядной необходимостью, не будет поставлена под угрозу. Мы хотим, чтобы дружественные державы, у которых имеются на Востоке интересы, нуждающиеся в защите, но к которым мы не имеем прямого отношения, были настолько сильны своими союзами и собственной мощью, чтобы удержать русскую шпагу в ножнах или же чтобы они были в состоянии ей противостоять, если обстоятельства приведут к разрыву» {253}. [200]

Бисмарку, как было указано выше, удалось добиться заключения соглашений между Англией, Австрией и Италией против России и Франции, но не больше.

Бисмарк подобно Пенелопе никогда не выпускал из своих рук дипломатической нити. Он так старательно окружил Россию целой системой сетей, силков, капканов; и волчьих ям, названных бисмарковской системой союзов (Австро-германский союз, Тройственный союз, Союз трёх императоров, «перестраховочный» союз, Ближневосточная и Средиземноморская антанты), что она шагу не могла ступить без риска увязнуть в «восточном тупике», и всё же он считал необходимым вести по отношению к России осторожную политику. Суть этой политики заключалась в твёрдой решимости не брать на себя ответственности за открытое нападение на неё. Мы выше показали, что он не верил в возможность победы над русским народом — именно русским народом и его государством. Бисмарк считал, что если бы даже удалось разбить Россию, то нет такого объекта, ради которого стоило бы пойти на такой громадный риск. Старый канцлер писал 11 января 1889 г. послу в Лондоне графу Гатцфельду: «Только австро-русское столкновение могло бы втянуть Германию в войну с Россией, и так как война и в лучшем случае не могла бы представить приемлемое вознаграждение, то мы должны будем стремиться к тому, чтобы предотвратить австро-русскую войну»{254}. У России нечего взять, что можно было бы надолго сохранить. Своим противникам из генерального штаба он доказывал, что присоединение русской Польши ослабило бы Германию. Она не может справиться с познанскими поляками, присоединение Польши ещё ухудшило бы внутреннее и внешнее положение Германии. Присоединение к Германии русских прибалтийских провинций, если бы это было даже возможно, представляло, по мнению Бисмарка, прямую невыгоду для неё. Прибалтийские бароны, говорил Бисмарк, став подданными Германии, сделаются элементом брожения, так как новая родина не может им предоставить тех экономических и правовых привилегий, которыми они пользуются в России, держа в своих руках все высшие [201] должности в государственном аппарате, в армии и при дворе.

Благодаря особому положению немецких баронов в России они эксплоатируют не только три балтийские губернии, но и всю огромную страну, направляя её политику в выгодном для Германии направлении. Отделение Прибалтийского края освободит одним махом Россию от немцев и немецкого влияния, а взамен сомнительной территориальной выгоды Германия лишится всей России, которую она с помощью прибалтийских баронов эксплоатирует на протяжении полутораста лет.

Таковы были политические и материальные основы бисмарковского «русолюбия».

Когда немецкие бароны не могли направлять русскую политику в выгодном для Германии направлении, тогда они предавали Россию той же Германии другим путём. Достаточно будет для иллюстрации привести только два примера. Засилие немцев в русском министерстве иностранных дел началось при немецких преемниках Петра I. И многие из них в меру своего положения и способностей предавали Россию. При русском посольстве в Лондоне пост первого секретаря занимал с 1903 по 1914 г. некий фон Зиберт, который с немецкой аккуратностью переписывал всю получаемую послом из Петрограда и отправляемую им туда переписку и передавал её в германское посольство. Все секреты русской политики на протяжении десяти лет были известны Германии. Военная деятельность генерала Ренненкампфа стоила России гибели второй армии Самсонова в августе 1914 г. и избавила Германию от поражения в ноябре того же года под Лодзью.

Преемники Бисмарка основательно забыли то, что он всегда помнил, а именно, что мощь Германии имеет такое шаткое основание, как англо-русская и англо-французская вражда. Они решили, что Германия может вести не только независимую, но и враждебную политику против всех трёх великих держав и возмечтали об установлении мирового господства за счёт ограбления России, Франции и Англии. Результатом такой вызывающей политики было образование русско-французского оборонительного союза в 1891–1893 гг., заключение англо-французского соглашения 1904 г. и англо-русского [202] соглашения 1907 г. Когда нельзя было больше строить свою мощь на противоречиях своих противников, немцы стали вопить на весь мир, что Германию «окружили». Один немецкий националист, в прошлом социал-демократ, так определил значение для Германии прекращения англо-русской вражды в 1907 г.:

«Русско-английский договор о Персии в 1907 г., казалось, вверг германскую внешнюю политику в непреодолимые трудности; положение, которое составляло основу немецкой мощи, коренным образом изменилось. Немецкие государственные деятели, конечно, не охватили всего значения англо-русского соглашения. Этот договор явился тяжёлым, уже смертельным ударом, который был направлен против существования Германской империи. Крах империи начался в 1907 г.; уже тогда у германской мировой мощи была выбита почва из-под ног»{255}.

В приведённой оценке значения для Германии англорусского соглашения имеются обычные для немецкого националиста преувеличения, однако в некоторых отношениях она верна. Нет спора, что англо-русская дружба того времени, если бы ей суждено было развиваться долгое время, должна была положить конец немецкому натиску. В свете познания недавнего прошлого глубже понимается мудрая оценка, данная Иосифом Виссарионовичем Сталиным англо-советскому «Договору о союзе в войне против гитлеровской Германии и её сообщников в Европе и о сотрудничестве и взаимной помощи после войны», которая гласит: «Договор этот заключён на 20 лет. Он знаменует собой исторический поворот в отношениях между нашей страной и Англией» {256}.

Германские империалисты вообразили, что история окончательно решила распрю столетий в их пользу, и спешили полностью использовать благоприятно сложившуюся для Германии вначале 1918 г. военно-политическую обстановку. Они считали, что вполне возможно добиться полной победы одновременно на Западе и Востоке. К стремлению расправиться с Советской Россией у них были ещё особые причины. Советская власть ликвидировала [203] влияние немецких баронов в России, вырвала с корнем их влияние на политику и хозяйство страны и уничтожила навсегда германскую агентуру во всех звеньях общественной и политической жизни страны. За это новая Россия должна была быть наказана, мера наказания — «уничтожение» большевизма.

На состоявшемся 5 февраля специальном совещании австрийских и германских министров при участии Гинденбурга и Людендорфа было решено создать зависимое от Германии государство — Украину. С этой целью было поручено германской делегации в Брест-Литовске заключить мир с буржуазной Украинской центральной радой, а затем искать предлога для разрыва переговоров с советским правительством и возобновления войны с Советской республикой. В официальном протоколе совещания сказано, что «Кюльман готов через 24 часа после заключения мира с Украиной порвать с русскими»{257}. Людендорф кроме того лично договорился; с фон Кюльманом, что он ровно через сутки после оформления украинско-германского договора прекратит какие бы то ни было переговоры с советской делегацией {258}.

Принятое германскими империалистами решение заключить мир с Украинской радой явилось новшеством в истории международных отношений и международного права. Это был первый случай в истории нового времени, когда государство, которое не может принудить враждебное ему государство принять его условия мира, выдвинуло на историческую арену марионеточное правительство отдельной части этого государства и заключило бы с ним «мир», как с субъектом международного права, против воли того самого государства, с которым оно находится в войне.

Приглашённое немцами в Брест-Литовск «украинское правительство» было готово заключить любой мир, какой прикажет хозяин. Некоторые члены Украинской центральной рады находились уже в течение нескольких лет на содержании австро-венгерского и германского правительств [204] и выполняли по их заданиям во время войны подрывную работу на Украине. Решение подписать «мирный договор» с Центральной радой было бессмысленно, потому что привезённое в Брест-Литовск «украинское правительство» не находилось в состоянии войны с Германией и её союзниками, и уже поэтому нельзя было заключать с ним «мирный договор».

Германские империалисты знали всю смехотворность этой авантюристической затеи, но они исходили из культивируемого немецкими учёными принципа, которому германская политика всегда следовала, — что сила создаёт право, и надеялись этим путём «легализовать» грабёж, обмануть мировое общественное мнение, выдав воровство и бандитизм за правомерный акт, имеющий законную силу.

Изгнание украинскими рабочими и крестьянами Центральной рады и бегство украинского правительства из Киева вызвало переполох в Брест-Литовске среди германской и австро-венгерской делегаций. Вся авантюристическая затея с украинскими буржуазными националистами и предателями сорвалась. Но было решено ни перед чем не останавливаться. Вот что рассказывают члены австро-венгерской делегации и соавторы «мирного» договора с Украиной:

«Австро-Венгрия очень ускорила переговоры с украинскими делегатами и закончила их 8 февраля. В последний момент должны были ещё быть сформулированы экономические пункты соглашения между Турцией, Болгарией и Украиной. Германский советник посольства фон Стокгаммер и начальник департамента Шиллер диктовали договор солдатам, которые слишком медленно писали, затем тайным советникам и чиновникам. В час ночи всё было готово, и договор прочли вместе с украинцами. 9 февраля в 2 часа ночи мир был подписан в офицерском собрании при ярком свете киноаппаратов»{259}.

Германия и Австро-Венгрия «признали» буржуазную Центральную раду правоспособной заключать от имени Украины международные договоры и подписали 9 февраля с её представителями в Брест-Литовске «мирный договор», по которому буржуазные украинские авантюристы [205] обязались поставить центральным державам миллион тонн зерна и много других продовольственных продуктов. Между тем уже 8 февраля Центральная рада бежала поближе к германскому фронту, в Житомир, и попросила военной помощи у своих «покровителей». Германские и австрийские империалисты сейчас же ввели войска на Украину, оправдывая этот контрреволюционный акт якобы «гуманитарными» и «демократическими» соображениями: необходимостью «защитить самоопределение украинского народа против насилия большевиков и обеспечить, получение из Украины продовольствия и сырья».

Интервенция на Украине явилась лишь началом более широкой интервенции с целью захвата наиболее богатых областей Советской России.

Об этом поведал один из наиболее активных «борцов» за расчленение России и низведение её к ничтожному, зависимому от Германии государству, статс-секретарь Карл Гельферих, член германской мирной делегации в Брест-Литовске, доверенное лицо финансового капитала, юнкерства и верховного командования. «В Украине, — писал Гельферих, — дело шло не о «пограничной области», а о населении, и больше того, о естественных вспомогательных источниках высокой значимости, о центральной части Русской империи. Поэтому признание самостоятельности Украины и заключение сепаратного мира с этим новым государством явились в гораздо большей степени активным участием центральных держав в раздроблении русского колосса, чем отделение западных пограничных областей, включая и Польшу»{260}.

Как только украинскими авантюристами был подписан «мирный договор», Гинденбург и Людендорф настояли перед кайзером, чтобы он предписал фон Кюльману предъявить советской делегации ультиматум о подписании германских условий мира и выводе русских войск из Лифляндии и Эстляндии. Кюльман, однако, заявил, что, принимая во внимание позицию Австро-Венгрии и внутриполитическое положение в самой Германии, опасно предъявлять последнее требование, и кайзер согласился с мнением своего статс-секретаря{261}. [206]

На требование фон Кюльмана подписать германские условия мира предатель Троцкий вопреки прямым директивам Ленина и Сталина подписать мирный договор ответил, что советское правительство распускает армию по домам, войны вести не будет, а подписать предложенные Германией условия мира отказывается. Это только и нужно было германским империалистам, именно этого они и хотели.

В связи с заключительным заседанием мирной конференции в Брест-Литовске официозная «Norddeutsche Allgemeine Zeitung» поместила 10 февраля сообщение об окончании войны с Советской республикой. Однако в одну ночь произошла крутая перемена взглядов в решающих инстанциях Германской империи. Верховное командование решило использовать услужливо предоставленный Троцким повод для интервенции в Советской России.