11. Германский тыл и фронт во время переговоров в Брест-Литовске. «Четыре принципа» Вильсона
События в Австро-Венгрии произвели удручающее действие на аннексионистские круги Германии и ободряюще повлияли на рабочих и на буржуазно-демократические элементы. Усилился разброд в политических партиях, увеличились шатания в правительственных кругах, углубились разногласия между правительством и ставкой. Взаимоотношения между канцлером, Гинденбургом и Людендорфом были натянуты. «Политика имперского руководства расплывчата, — писал прогрессист Конрад Гаусман в 20-х числах января, — отношения с верховным командованием неискренни. Последнее стоит на точке зрения необходимости передачи ему «руководства» и ожидает от этого большей твёрдости»{220}. В самом правительстве не было единогласия. Каждое министерство имело свою линию. Отношения между рейхстагом и правительством не наладились. Всё больше и больше становилось людей среди политических партий, которые начали сознавать, что продолжение реакционного и аннексионистского курса приведёт к проигрышу войны. Те политические круги, которые продолжали стоять на платформе резолюции рейхстага от 19 июля, были озлоблены постоянным давлением Гинденбурга и Людендорфа на правительство в пользу всё увеличивающихся аннексий. Речь Гертлинга подтвердила наихудшие опасения и явилась свидетельством: полного подчинения политической власти верховному командованию. Она была последней каплей, переполнившей чашу терпения германских рабочих.
Эта речь произвела тяжёлое впечатление на различные классы Германии. Тот же Гаусман писал несколько дней спустя после речи Гертлинга:
«В центре царит уклончивость, придавленность. Раздумывают о том, открыто или молчаливо поддерживать резолюцию от 19 июля... В социал-демократической партии царит сдержанное недовольство развитием событий. [174]
Шейдеман хочет сделаться «антигосударственником». Нужда населения оказывает сильное давление на партию. Зюдекум считает «большевистское» нашёптывание со стороны немецких товарищей отдельным депутатам очень большой опасностью».
Народная партия была наполовину расколота. Она считала, что не следует «уступать врагам» и что пацифистской политикой ничего нельзя добиться. «Настроение в партии невесёлое». Не лучше обстояло и среди правых партий: «Консерваторы и национал-либералы жалуются на неуверенность. И в печати незаметно свежего тона в пользу правительства. Публика мало-помалу ждёт с нетерпением стачки»{221}.
В Брест-Литовске происходила в течение всего января неравная борьба между советской и германской делегациями, которая, однако, ни на шаг не приближала к миру. Обе делегации разделяла непроходимая принципиальная и политическая пропасть. Советское правительство понимало, что при существующем соотношении сил и отсутствии достаточной поддержки со стороны западноевропейского пролетариата ему придётся подписать германский грабительский мирный договор. Однако оно не намеревалось признавать, что аннексия Польши, Литвы и Курляндии не является аннексией и представляет собой осуществление права наций на самоопределение. Немецкая делегация в Брест-Литовске во главе с Кюльманом и Людендорфом требовала, чтобы в договоре была выражена мысль, что право нации, на самоопределение признаётся и никаких аннексий не производится, но это признание не должно было мешать Германии аннексировать всё, что она считает возможным и нужным. Немецкий империализм, таким образом, присваивая себе всё, что он захватил, добивался от советского правительства, чтобы оно ему выдало свидетельство о благородном поведении. По этим причинам на мирной конференции неделями спорили по следующим принципиальным вопросам: 1) выразило ли уже население Польши, Литвы и Курляндии своё право на самоопределение, как это утверждала немецкая сторона, или же должен ещё состояться опрос населения, как то требовала советская [175] сторона; 2) должен ли принять опрос форму плебисцита или же он должен быть произведён иным путём; должен ли опрос населения быть произведён во время оккупации или после эвакуации названных областей; 3) должен ли производиться опрос населения на основе всеобщего, равного, прямого и тайного голосования или же по куриям. Помимо этих принципиальных споров относительно понимания и практического истолкования лозунга права наций на самоопределение имелись ещё и другие важные расхождения. Советская делегация считала неприемлемой предложенную германским верховным командованием линию границы, а именно:
1) Советская Россия не могла согласиться на уступку островов в Рижском заливе, так как они представляли в руках Германии угрозу Петрограду;
2) она не соглашалась на уступку Риги и
3) требовала перенесения границы за линию фронта в Литве.
Людендорф и слышать не хотел о каком бы то ни было компромиссе в территориальных вопросах, так как он уже тогда готовил наступление на Петроград.
Советская делегация, наконец, протестовала против переговоров Германии и Австро-Венгрии с Украинской радой, так, как ни Рады, ни правительства Винниченко уже фактически не существовало. Она предложила немцам послать офицера в Киев и убедиться в исчезновении правительства, с которым собираются заключить мир с целью получения предлога для интервенции во внутренние дела Советской России{222}.
Советское правительство понимало, что принципиальные и политические споры с германским империализмом в Брест-Литовске, не могут изменить в данный момент соотношения сил на фронте, но нельзя было молчаливо согласиться с попранием немецким сапогом права наций на самоопределение, согласиться на насильственный мир и признать, что он таковым не является.
Однако советская делегация в Брест-Литовске не могла и не должна была, отстаивая правое дело, доводить спор до разрыва переговоров и возобновления войны, так как [176] это могло создать опасное положение для всей социалистической революции. Именно поэтому Ленин и Сталин дали советской делегации директиву не доводить дело в Брест-Литовске до разрыва.
За происходившей в Брест-Литовске неравной борьбой, как показали события в Австро-Венгрии, следили народные массы во всём мире и в первую очередь в центральных державах. Гласность переговоров давала возможность народным массам быть информированными о том, кто срывает мирные переговоры. Референт комиссии рейхстага по исследованию причин поражения Германии в 1918 г., социал-демократ и бывший приват-доцент Берлинского университета Артур Розенберг пишет: «Логика простого человека была на стороне русских: кто хочет мира по соглашению и презирает завоевания, тот должен в первую очередь очистить территории, которые он оккупировал на той стороне границы. Если он этого не желает, то он имеет задние мысли и завоевательные планы. Когда у немецкой делегации во время этого турнира не оставалось никакого выхода, тогда вынужден был вмешаться генерал Гофман. Он заявил 12 января русским, что Германия является победительницей и что необходимо исходить из этого факта»{223}.
Советское правительство нисколько не было удивлено выступлением Гофмана, оно, как показал весь ход переговоров в Брест-Литовске, не питало иллюзий насчёт возможности заключения с германскими империалистами мира по соглашению. Иначе восприняли выступление Гофмана германские рабочие, которых уверяли, что в Германии господствует парламентский режим и отныне нет препятствий на пути к миру. Ход переговоров в Брест-Литовске разоблачил весь этот обман. «Но выступление Гофмана в Брест-Литовске, — пишет тот же Артур Розенберг, — стало потому столь значительным, что оно сорвало завесу с иллюзий, которые народные массы себе создали после июля 1917 г. о военных целях правительства. После мирной резолюции и со времени немецкого ответа папе считали, что правительство, несмотря на агитацию пангерманцев, стоит за мир по соглашению. Теперь впервые все мирные формулы сразу поставлены [177] на испытание и обнаружилась воля к беспощадному победному миру. Рабочие убедились, что все старания в пользу мира по соглашению были напрасны и что пангерманцы всё же являются господами положения»{224}.
Партии большинства рейхстага не выступили в защиту мира по соглашению, который Людендорф топтал ногами в Брест-Литовске, не потому, что они были дряблы и бессильны действовать. Имелись более серьёзные причины: они заключались в том, что большинство рейхстага полностью одобряло политическую линию правительства и военщины. Нельзя согласиться с Артуром Розенбергом, что социал-демократы, католический центр и прогрессисты потому якобы не выступили против политики верховного командования в Брест-Литовске, что у них не было единой политической линии в вопросе о мире на Востоке. Как раз наоборот. Как известно, все три партии в прошлом одобряли восточную политику Бетман-Гольвега. Они все защищали требования отделения от царской России Польши и Курляндии и образования из них «независимых» государств. Ничего не изменилось и после гибели царизма и победы социалистической революции в России. Три партии большинства рейхстага попрежнему не допускали мысли о возвращении оккупированных трёх провинций Советской России. Они лицемерно заявляли, что в будущем, когда война окончится, они будут настаивать на праве поляков, литовцев, белоруссов и латышей самим решать вопрос о своей государственной принадлежности, но в данный момент они отстаивали вместе с Людендорфом общую задачу: отстранение Советской России от всякого участия в делах пограничных областей.
«Таким образом, — пишет далее Артур Розенберг, — рейхстаг мог в отдельных случаях критиковать методы, которые Кюльман и Гофман применяли в Брест-Литовске, но они принципиально ничего не могли возразить против линии немецкой восточной политики. Таким образом, верховное командование сумело добиться в Брест-Литовске цели без серьёзной помехи со стороны рейхстага» {225}. [178]
То, чего не могли сделать немецкие «оппозиционные» партии, и в том числе социал-демократическая партия, в силу своей связанности с правительством «круговой порукой», сделала рабочая масса.
28 января разразилась всеобщая стачка протеста в Берлине на заводах военного снаряжения, которая с быстротой молнии распространилась по всей Германии. К берлинцам примкнули рабочие Мюнхена, Нюрнберга, Маннтейма, Людвигсгафена, Киля, Гамбурга, Бреславля, Магдебурга, Данцига, Галле, Гота, Дортмунда, Бохума и других промышленных районов. В одном Берлине бастовало около 500 тыс. рабочих, а во всей Германии больше 1 млн. человек. Во главе стачки, так, же как и в Вене и Будапеште, стоял совет рабочих депутатов. Из предъявленных правительству семи требований, принятых на собрании рабочих депутатов, только одно касалось улучшения продовольственного снабжения. Остальные шесть пунктов были чисто политическими требованиями. Рабочие требовали немедленного заключения всеобщего мира на условиях, предложенных советским правительством, отмены осадного положения, введения всеобщего избирательного права в Пруссии, освобождения политических заключённых и т. п. Однако ни одно из семи требований не выходило за пределы программы большинства рейхстага и не содержало ничего социалистического.
Всеобщая стачка в Берлине, как и в Вене, возникла против желания руководства обеих социал-демократических партий и профессиональных союзов. Они были решительными противниками стачки и противниками воздействия на правительство «внепарламентскими» средствами.
Берлинская всеобщая стачка была направлена против войны. В листовке «Спартака», выпущенной перед началом всеобщей стачки и намечавшей основные политические цели забастовки, говорилось:
«Наша всеобщая забастовка должна быть не бессильным «протестом», не ограниченной заранее определённым сроком пустой демонстративной стачкой, а решительным боем». Завоевание минимальных требований — восстановление всех политических свобод и освобождение всех политических заключённых — необходимо для того, «чтобы свободно развернуть борьбу за власть, за [179] народную республику в Германии и за немедленный всеобщий мир»{226}.
Листовка призывала рабочих к бдительности и предостерегала их от проникновения в забастовочный комитет социал-предателей. «Следите за тем, — читаем мы в ней, — чтобы в комитеты ни в коем случае не прошли вожди профессиональных союзов, правительственные социалисты и другие «оборонцы».
Правительственные социал-демократы всё же проникли в забастовочный комитет, как рассказал через месяц Шейдеман в рейхстаге, «после того как стачка уже началась, после того как требования рабочих уже были выставлены, после того как совет рабочих депутатов уже собрался, после того как этот совет рабочих уже выбрал исполнительный комитет»{227}.
С какой целью правительственные социал-демократы проникли в совет и в забастовочный комитет, об этом Шейдеман показал в 1924 г. на Магдебургском процессе следующее:
«Мы вступили в забастовочный комитет с ясно выраженным намерением — путём переговоров с правительством как, можно скорее привести забастовку к, концу... Если бы мы тогда не вступили в стачечный комитет, то суд сейчас не мог бы здесь заседать». Правительственные социал-демократы проникли в стачечный комитет, как засвидетельствовал последний имперский канцлер Вильгельма II принц Макс Баденский, с намерением предать забастовку:
«Правление профсоюзов не принимало участия в забастовке. Наоборот, старая социал-демократия сделала всё, чтобы удержать рабочих. В течение месяца она вдалбливала им истину: большевизм означает крах всякой благоустроенной свободы... Раз забастовка продолжалась, в ней приняли участие и профсоюзы, с тем чтобы предостеречь, чтобы движение не вылилось в противовоенное» {228}.
В ответ на закрытие «Vorwärts» и других периодических изданий, запрещение стачечному комитету [180] устраивать собрания для обсуждения текущих вопросов печатники прекратили работу и встали, по выражению Шейдемана, «на защиту свободы печати», нарушенной правительством в пользу юнкерско-буржуазных классов. Столица и почти вся страна оставались несколько дней без газет и печатного слова. В стачке принимали участие рабочие разных политических направлений: члены социал-демократических свободных профессиональных союзов, члены католических и жёлтых союзов, либерального союза Гирш-Дункера. Гамбургский гиртл-дункеровский союз выплачивал даже пособия бастовавшим рабочим{229}.
Под давлением революционных рабочих социал-демократическая партийная комиссия приняла 30 января резолюцию, в которой потребовала от правительства: 1) обеспечения равномерного распределения имеющихся у производителей продовольственных запасов между всеми классами населения; 2) отмены осадного положения и отмены всех распоряжений, стесняющих свободу слова, собраний, печати и т. д.; з) отмены милитаризации предприятий; 4) быстрого проведения всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права в Пруссии и 5) заключения всеобщего мира без открытых и прикрытых аннексий и контрибуций на основе демократических принципов самоопределения наций{230}.
Правительство отказалось вступить в какие бы то ни было переговоры со стачечниками, объявив их действия изменой отечеству и учредив специальные суды для быстрой расправы с рабочими. Озлобление рабочих было так велико, что они обсуждали вопрос о разрушении некоторых жизненно необходимых предприятий.
Всеобщая стачка в Берлине; была подавлена. 50 тыс. активных участников стачки были в виде наказания отправлены на фронт. Последней мерой правительство ухудшало собственное положение: активисты способствовали революционизированию армии.
Сломив с помощью правительственных социал-демократов рабочее движение в Берлине, правительство Гертлинга справилось с забастовкой и в других промышленных [181] центрах. Тем не менее стачка потрясла сверху донизу всю экономическую жизнь страны: многие предприятия бездействовали 7–8 дней.
После расправы с германскими революционными рабочими Эберт писал своему сыну на фронт: «Наши войска завоевали глубокую благодарность народа. За последние дни здесь начались кое-какие бессмысленные забастовки вследствие сокращения хлебного пайка. Такое нелепое хулиганство не служит миру, а, лишь увеличивает боевую силу врагов».
Страстно желали мира не только рабочие, но и значительная часть солдат. Солдатские и даже офицерские письма конца 1917 г. свидетельствуют о глубокой ненависти авторов этих писем к аннексионистам, «этой банде, которая там, дома, говорит о завоеваниях» и обогащается на военных поставках.
Коменданты вокзалов жаловались в ноябре и в декабре 1917 г. на недисциплинированность и распущенность солдат проходящих эшелонов.
В письме от 20 ноября с русского фронта унтер-офицер 2-го пехотного гвардейского полка Иоган Осмерс писал со жгучей ненавистью о тех, которые требовали продления войны. «Надо ещё основательно поработать, для того чтобы покончить с этим сбродом. Надо надеяться, что скоро будет конец этому массовому душегубству»{231}.
Стрелок Людвиг Шредер писал 20 января 1918 г. родителям: «Всем нам наплевать, получим ли мы Курляндию или нет, был бы только мир». «Не верьте, — продолжал далее Шредер, — что мы будем молчать обо всём, что мы видели и пережили. В Германии всё должно перемениться. Прусский офицер не должен оставаться господином в государстве» {232}.
Мы привели выдержки из наиболее типичных писем, рисующих политическое настроение солдат того времени. Весть о январской стачке была горячо встречена, и вызвала радость у солдат на фронте. Солдаты начали сознавать, что по вине господствующих классов войне не будет конца. В результате бесконечных «побед», писал один солдат 1 февраля, «весь мир объят пламенем, [182] все троны шатаются и наверное ещё больше их повалится, чем до сих пор низвергнуто»{233}.
Особенно возмущала солдат захватническая политика и «ненасытность обожравшегося империалистического зверя» на Востоке. «Стыдно за такую сволочь быть на фронте и отдавать свою жизнь», — писал 3 февраля 1918 г. вахмистр 1-го артиллерийского полка Мейнхардт. И несколькими строками ниже он продолжал: «Неужели этот сброд действительно не понимает, что он добьётся обратных результатов» {234}.
Об упадке боевого духа, германской армии зимой 1917/18 г., о падении дисциплины, неповиновении и дезертирстве говорится в упомянутом выше официальном докладе исследовательской комиссии рейхстага: «В феврале и марте 1918 г. сообщения (о распущенности. — Ф. Н.) участились. Из окон поездов производилась усиленная стрельба. Нижние чины при всякой возможности выходили из вагонов, после чего их трудно было заставить войти обратно. Многие солдаты уходили без всяких разрешений на вокзалы» {235}.
Такие случаи не были единичными явлениями. Официальные документы, переписка и дневники того времени свидетельствуют о значительном падении боевого духа германских солдат с осени 1917 г. Мощное выступление передовых рабочих в пользу всеобщего мира и в защиту революции в России и последовавшая вопреки этому победа крайних аннексионистов в Германии оказали большое влияние на политику правительств Антанты и на общественное мнение этих стран. Нельзя было замазать той политической трещины, которая уже давно образовалась между Австро-Венгрией и Германией и которую всеобщая стачка в Австрии, осветила с особенной яркостью, несмотря на заверения Чернина, что Австро-Венгрия будет драться за территориальную целость её союзников.
11 февраля Вильсон подверг в конгрессе резкой критике выступления Гертлинга и Чернина, заявив: «Метод, предложенный германским канцлером, — это метод Венского конгресса. Мы те можем и не хотим к нему [183] возвращаться. То, что поставлено теперь на карту, — это мир всего мира. То, за что мы боремся, — это новый международный порядок, основанный на широких и всеобщих принципах права и справедливости, а не просто мир лоскутков и заплат».
Вильсон провозгласил лозунг: «Справедливый мир — дело каждого человека» и выдвинул следующие новые «четыре принципа», которые должны быть положены в основу будущего миропорядка:
1. Будущий мир должен быть во всех своих частях основан «на всеобъемлющей справедливости» и способствовать упрочению постоянного мира.
2. «Народы и территории не должны служить меновым товаром, переходящим из-под одного суверенитета под другой суверенитет, как если бы они были просто движимостью или пешкой в игре».
3. Территориальные изменения должны быть произведены в интересах и на благо населения, которого они касаются, но не во благо соперничающих государств.
4. «Все хорошо обоснованные национальные стремления» должны получить полное удовлетворение, если оно не вызовет новых распрей и антагонизма, способных нарушить мир Европы, а следовательно, и всего мира»{236}.
Вильсон упорно преследовал одну и ту же цель. Своими «четырнадцатью пунктами» и «четырьмя принципами» демократического и справедливого мира президент хотел ослабить политическое значение шести советских условий мира, отнять у них их притягательную силу и указать народным массам, что у них нет иного выбора, кроме продолжения борьбы с Германией и её разгрома. Вильсон кроме того преследовал и другую цель. Он, по выражению Хауза, «раскладывал костёр за спиной Людендорфа»{237} и всё ещё пытался привлечь на сторону антантовской «мирной программы» либеральные элементы Германии. [184]