10. Австро-германский империализм и англо-американская мирная программа
Напряжённое политическое, экономическое и продовольственное положение в Австро-Венгрии и в самой Германии, свидетельством чего явились январские стачки и восстания во флоте, постоянно обострялось. Негодование широких народных масс против аннексионистских требований германского и австро-венгерского правительств, которые ставили под угрозу заключение мира в Брест-Литовске, а следовательно и всеобщего мира, так как массы рассматривали мир с большевиками как начало всеобщего мира, расширялось и охватывало новые слои общества. Одновременно стали проявляться у руководящих кругов Антанты, как выше было показано, признаки сговорчивости и склонности пойти на определённые уступки при условии отказа центральных держав от их захватнических военных целей, доказательством чего являлись мирные программы Ллойд Джорджа и Вильсона и переговоры Смэтса — Менсдорфа в Женеве, Всё это создало благоприятную обстановку для «мирных» перекличек государственных деятелей обеих руководящих группировок. Очередь была за Германией и Австро-Венгрией. Весь мир с нетерпением ожидал давно возвещённых выступлений Гертлинга и Чернина. Социал-демократический «Vorwärts» меланхолически писал в ожидании речи Гертлинга:
«Принесёт ли нам весна новые бои или же всеобщие переговоры? Весеннее наступление или мирное выступление — какое из этих двух победит войну? Это великий мировой вопрос, на который мы ждём ответа от речей государственных деятелей».
24 января Гертлинг заявил в главной комиссии рейхстага, что Германия принимает условия Вильсона об уничтожении секретной дипломатии и тайных договоров, что она также стоит за «свободу морей» и против экономической войны, но требует уничтожения всех английских морских баз. Германия также согласна на уничтожение всех экономических барьеров между [162] государствами и на сокращение вооружений. Настаивая на безусловном возвращении Германии всех её колоний, Гертлинг требовал перераспределения всех остальных колониальных владений. Он потребовал, далее, отказа Антанты от вмешательства в дела Востока. Антанта не захотела, говорил Гертлинг, принять участие в мирных переговорах с Россией, поэтому её не должно занимать разрешение восточных вопросов, которые касаются исключительно России и Четверного союза. Будущее устройство прибалтийских провинций затрагивает исключительно интересы Германии и России, и этот вопрос они сами разрешат один на один в Брест-Литовске. Балканские вопросы правомочен разрешать только Четверной союз. Турция сама решит по своему усмотрению все вопросы, связанные с нетурецкими народностями Оттоманской империи.
Устранив фактически и Советскую Россию от участия в определении будущей судьбы прибалтийских областей и Литвы, германские империалисты утверждали, что эти области уже «самоопределились» и «присоединились» к Германии. Гертлинг объявил, что о судьбе и политическом устройстве Польши позаботятся Германия и Австро-Венгрия.
Антанте, пояснял германский рейхсканцлер, нет никакого дела и до того, что Германия сделает на Западе. Подобно тому как она сейчас разрешает все территориальные и политические вопросы на Востоке, она их разрешит и на Западе путём частных соглашений с заинтересованными народами и государствами. «Оккупированные части Франции являются ценным залогом в наших руках. Условия и способ эвакуации этих территорий с учётом жизненных условий Германии должны быть согласованы между Германией и Францией». Но из того, что Гертлинг сказал о Бельгии, явствовало, что она должна была сделаться вассальным государством Германии или в лучшем случае служить разменной монетой при переговорах о всеобщем мире. «Бельгийский вопрос, — сказал рейхсканцлер, — относится к комплексу тех вопросов, детали которых будут урегулированы во время мирных переговоров». До наступления этого момента Германия отклоняла «всякое обсуждение бельгийского вопроса». [163]
Таков был «германский мир», который финансовый капитал и юнкерство считали себя в силах продиктовать всему человечеству. Об этом свидетельствует заключительная часть речи Гертлинга:
«Можете поверить мне, когда я утверждаю, что наше военное положение никогда не было столь благоприятным, как теперь. Высокоодарённые вожди нашей армии смотрят на будущее с нисколько не уменьшившейся уверенностью в победе. Во всей армии среди офицеров и среди солдат живёт ничем не сломленная радость битвы»{207}.
Речь Гертлинга, если не считать отдельных возражений представителей народно-прогрессивной партии и католического центра, удовлетворила все буржуазные партии. Прения показали, что опять наметилось, хотя и отрицаемое на словах, сближение между буржуазными партиями по вопросу о военных целях и стремление к единству, разорванному в июле 1917 г. Речью Гертлинга осталась, по тактическим мотивам, недовольна социал-демократическая партия, которая в общем поддерживала политику нового канцлера.
С критикой речи Гертлинга выступил от имени социал-демократической партии Шейдеман. Он требовал от государственных деятелей Германии не оставаться глухими и слепыми по отношению к мирным программам Ллойд Джорджа и Вильсона, которые, по его мнению, выражают «возрастающую склонность на Западе к миру». По 11 из 14 пунктов Вильсона легко достигнуть соглашения путём переговоров. Надо разъяснить Вильсону, продолжал Шейдеман, относительно Эльзас-Лотарингии, что здесь «исправлять нечего»: 1. «Эльзас-Лотарингия — немецкая земля и останется таковой». 2. Относительно Турции возможно добиться соглашения. 3. Надо сказать ясное слово о Бельгии. «Полное государственное восстановление Бельгии является нашим долгом чести».
Нельзя говорить, указывал Шейдеман, что все 14 пунктов Вильсона непригодны в качестве основы для переговоров, потому что некоторые из них [164] неприемлемы. В заключение социал-демократический лидер сказал:
«Я, к сожалению, должен сказать о речи имперского канцлера, что в ней говорит скорее учёный юрист государственного права и профессиональный дипломат, чем крупный государственный деятель, который поставил себе задачу дать мир стосковавшейся и истекающей кровью вселенной».
Говоря о том, что надо спасти тех, которых уже предназначили принести в жертву в весеннем наступлении, Шейдеман сказал: «Не забывайте, что настроение масс очень серьёзное». Социал-демократы сделают всё от них зависящее для спасения народа и страны. «Но мы никогда и не подумаем пожертвовать собой за правительство... которое не выполнило своего долга перед народом»{208}.
«Пожертвовать собой» социал-патриотическое руководство партии, конечно, не собиралось, но оно ничего не намерено было сделать и для того, чтобы обеспечить проведение в жизнь намеченной в речи Шейдемана политики и действительно спасти германских солдат, обречённых на гибель в готовившихся наступлениях в Пикардии и Фландрии.
Фишбек от имени народно-прогрессивной партии выступил против аннексий, за подчинение военщины правительству, за самоопределение народов, против признания полуфеодальных немецких организаций в Курляндии и Лифляндии полномочными выражать «волеизъявление народа». Он требовал заключения мира на Востоке на основе резолюции рейхстага от 19 июля 1917 г. «Если правительство не хочет признать самоопределения наций и отказаться от аннексий, тогда правительству незачем было итти в Брест-Литовск».
Фишбек высказался, как и Шейдеман, против включения в мирные переговоры вопроса об Эльзас-Лотарингии, но за открытие переговоров с Антантой.
Несмотря на критику речи Гертлинга, Фшпбек, как и Шейдеман, противопоставлял полигику правительства [165] какой-то иной, не существовавшей в природе, политике и в общем одобрил политическую линию канцлера.
И Тримборн от имени центра одобрил внешнюю политику правительства{209}.
С резкой аннексионистской речью в защиту Гертлинга выступил лидер национал-либеральной партии Штреземан. Видеть в речи Ллойд Джорджа, как это делает Шейдеман, основу для мирных переговоров — это значит избрать неправильный путь. Программа Вильсона неприемлема. «Мы не думаем об аннексии Бельгии, но самостоятельность Фландрии является целью, от которой нельзя отказаться».
Штреземан решительно требовал аннексии Прибалтики и других русских областей. Он с удовлетворением заявил: «К аннексионистам сейчас принадлежат не только прогрессисты, но и социалисты». Штреземан одобрил политическую линию правительства и верховного командования и поведение Гофмана в Брест-Литовске {210}.
Ещё с более агрессивной и аннексионистской речью, чем Штреземан, выступил лидер юнкерско-консервативной партии граф Вестарп. Он требовал территориальных захватов во всём мире{211}.
Лидер независимой социал-демократической партии Ледебур имел полное основание заявить в. своей речи 25 января, что выступление Гертлинга является показателем приспособления правительства к требованиям верховного командования. Похвалы Вестарпа правительству являются приговором его политике и доказательством того, что «образовался новый блок от Фишбека до Вестарпа», т. е. блок прогрессистов, католического центра, национал-либералов и консерваторов. Высказываясь резко против политики правительства, Ледебур защищал мужественную и искреннюю политику советского правительства, которая, как он доказывал на основе фактического материала, была во всём последовательна и честна{212}. [166]
Комментируя речь Гертдинга, «Vorwärts» писал в передовой 25 января, что она могла быть деянием, освобождающим человечество от кошмара, «если бы в ней ясно было выражено, что под германскими желаниями мира не скрывается никаких насильственно эгоистических задних мыслей. Но она этого не сделала; она, к сожалению, скорее способствовала некоторыми своими частями тому, чтобы ещё больше укрепить недоверие у противников к искренности германских заявлений. Это относится особенно к тем частям, которые касаются Польши и Бельгии».
Газета считала, что взгляд, согласно которому урегулирование польского вопроса касается исключительно Германии, Австро-Венгрии и Польши, отвечает целиком насильственному миру, но не миру по соглашению. Занятая Гертлингом позиция в отношении Бельгии вызвала ещё больше сомнений у газеты. Канцлер даже не приблизился, сетовала она, к точке зрения наиболее радикальных английских пацифистов, которые требуют безусловного восстановления Бельгии.
Речь Гертлинга, указывал «Vorwärts», укрепляет у противной стороны подозрение, что Германия пытается повторить на Западе то, что она сделала на Востоке. «Вначале принципиальное признание: «никаких аннексий!», затем раздел Бельгии путём ложного истолкования «права наций на самоопределение» на фламандскую и валонскую половины и вовлечение фландрского побережья в германскую сферу властвования. Это такое разрешение вопроса, на которое Англия не согласится до тех пор, пока она не будет, по пангерманским пророчествам, «поставлена на колени и не будет умолять о мире».
«Vorwärts» сетовал и сокрушался о том, что и пацифисты и аннексионисты извлекут из речи Гертлинга то, что им нравится. Но за границей крепнет убеждение, что «Германия остаётся на своей старой милитаристской и аннексионистской точке зрения»{213}.
Положение это могло способствовать и действительно способствовало укреплению тыла в странах Антанты и [167] помогло руководящим кругам побудить народные массы к большей склонности нести жертвы до тех пор, пока германский империализм не откажется от посягательства на покорение себе независимых стран и народов. Этого больше всего боялись германские социал-патриоты, но этого нисколько не понимали руководящие круги Германии.
Шейдеман и его партия знали лучше правительства настроение масс и чувствовали их давление. Они знали, что на фабриках и заводах готовятся к политической стачке против захватнической программы империалистов и затягивания войны. Они знали также, что Германия не обладает теми силами, которые необходимы для победного мира одновременно и на Востоке и на Западе. Они также знали, что до тех пор, пока Германия может угрожать весенним наступлением на Западе, программа Вильсона является якорем спасения для германского империализма. Они поэтому хотели, чтобы правительство было благоразумным и использовало благоприятную обстановку, для того чтобы выговорить себе сносные условия мира. Они знали, что после поражения на Западе германский империализм будет раздавлен, и, желая предотвратить ту печальную участь, которую он сам себе готовил своей непримиримостью, социал-демократическая партия выдвигала программу, которая могла, по её мнению, служить основой для переговоров о всеобщем мире. Очень показательно для позиции социал-демократической партии, что Шейдеман почти не критиковал восточной программы Германии и по сути дела одобрил намеченные аннексии русских территорий.
Уступая сильному нажиму рабочих масс, выражавших своё возмущение «восточной» политикой правительства, не встречавшей противодействия со стороны социал-демократической партии, партийное руководство увидело себя вынужденным опубликовать 26 января три программных пункта внешней политики, которые гласили: «1. Честное право самоопределения восточных народов, включая право вновь присоединиться к России. 2. Полное восстановление Бельгии (не «валонов и фламандцев»). 3. Возвращение оккупированных областей под единственным условием, что Франция [168] откажется предъявлять претензии на немецкие области»{214}.
Социал-демократическая мирная программа не представляла ничего нового по сравнению о неоднократно уже провозглашавшимися этой партией во время войны требованиями. Для проведения первых двух пунктов в жизнь нужны были не слова, а действия. Свою искренность социал-демократическое руководство могло доказать выступлением не на словах, а на деле в пользу освобождения русских областей. Но оно этого не делало. Этот вопрос стоял в центре всех политических вопросов и волновал сотни миллионов людей во всём мире. Третий пункт «программы» мог быть только приятен правительству. И последнее заявляло, что оккупированные области являются в его руках «залогом», что оно их освободит, еслиполучит должное, вознаграждение. Возвращения Эльзас-Лотарингии требовала не одна Франция. Этого требовала демократия всего мира. Так ставить вопрос об Эльзас-Лотарингии, как это делало социал-демократическое руководство вместе со всеми буржуазными партиями, значило поддерживать политику продолжения войны.
В тот самый день, когда Гертлинг произносил свою речь в главной комиссии рейхстага, Чернин произнёс согласованную с Берлином речь в иностранной комиссии австрийской делегации. Ответ графа Чернина на «четырнадцать пунктов» Вильсона отличался по тону, но не по существу от ответа Гертлинга. Чернин заявил, что Австро-Венгрия не намерена аннексировать ни одного квадратного метра русской территории, но он ничего на сказал относительно восстановления Сербии, Черногории и Албании, урегулирования территориальных вопросов с Италией и Румынией. Он отказался дать обещание эвакуировать занятые австро-венгерскими войсками территории. По поводу Бельгии и Эльзас-Лотарингии Чернин заявил, что эти вопросы касаются исключительно Германии и что Австро-Венгрия будет защищать целость территорий своих союзников в довоенных границах, «как свою собственную». Она также [169] не допустит никаких посягательств на суверенные права своего «верного турецкого союзника». Вежливо, но решительно Чернин отклонил советы Вильсона о предоставлении внутренней автономии угнетённым габсбургской монархией славянским народам, говоря, что это внутренний вопрос, Америки не касающийся, и что австрийская конституция будто бы даёт достаточные гарантии свободы всем национальностям империи.
Вильсоновская мирная программа в целом неприемлема, но, разбирая её условия пункт за пунктом и вкладывая в них своё толкование, Чернин находил, что часть этих условий будто бы уже выполнена Австро-Венгрией, а по другой части можно договориться. Установив, таким образом, «единство» взглядов Австрии и США по основным вопросам, Чернин пришёл к выводу, что оба правительства могут выступить посредниками на основе «четырнадцати пунктов» Вильсона. Непосредственные переговоры представителей обоих правительств могли бы уменьшить имеющиеся ещё разногласия, После чего можно было бы начать мирные переговоры между всеми воюющими странами{215}.
Речь Чернина полна противоречий, как противоречива была сама австро-венгерская внешняя политика.
Признавая программу Вильсона в целом неприемлемой, он отклонил её существенную часть, чем сделал невозможными переговоры с США. Речь Чернина сделала невозможными переговоры и с Англией. Однако выступление Чернина показывает, что Австро-Венгрия нуждалась в мире, хотя не смела этого сказать вслух. Вынужденная итти за Германией, она искала, как это будет ниже показано, тайных путей для переговоров с Англией и США.
Тщательное распределение ролей между Гертлингом и Черниным всё же было вынужденным. Оба министра защищали единую «мирную» программу, но их единогласие было показным и предназначено было для прикрытия действительно существовавших разногласий и противоречий, которые обнаруживались при сравнении речей Гертлинга и Чернина. В то время как первый [170] защищал аннексии во всём мире, второй обязывался лишь отстаивать довоенную территориальную целость центральных держав. Австро-Венгрия едва держалась на ногах и не была в состоянии продолжать войну до тех пор, пока Германия поставит на колени всех своих противников и добьётся мирового господства. Но сказать это публично она не смела.
Австро-германские противоречия достигли наибольшей остроты во время согласования единой линии поведения и тактики обоих союзников в Брест-Литовске при переговорах о сепаратном мире. Чернин защищал 5 февраля на совещании в Берлине ту точку зрения, что Австро-Венгрия обязана отстаивать лишь территориальную целость довоенной Германии, на что Людендорф возразил: «Мир, который обеспечит только территориальный Status quo, будет означать, что мы войну проиграли». Проведение всей аннексионистской программы на Востоке Людендорф и все германские министры считали вещью само собой понятной и не допускали никаких послаблений в Брест-Литовске. Верховное командование и часть министров настаивали на том, что Австро-Венгрия обязана поддерживать любые территориальные захваты Германии и на Западе, которые, по толкованию Людендорфа, необходимы для обеспечения безопасности индустриальных районов и «улучшения границы». А «лучшие западные границы имеют для Германии оборонительный характер»{216}.
Чернин не соглашался с таким толкованием обязанностей Австро-Венгрии. Дело дошло до резких столкновений между генералом и министром, но соглашения достигнуто не было.
Чернин упрекал своих германских союзников в том, что они не проявляют доброй воли в разрешении австро-польского вопроса, и сослался при этом на упоминавшуюся уже смешанную комиссию в Каттовицах, где немецкая делегация требовала не только присоединения к Германии всего Домбровского угольного бассейна, но также и части Галиции, что нельзя было согласовать с союзными отношениями. Людендорф возразил, что австрийское предложение, согласно которому к Германии [171] должна перейти узкая полоса в 2–3 км Домбровского бассейна, неосновательно. На поставленный в упор вопрос, какая военная граница нужна для обороны Каттовиц, Людендорф дал «теоретический ответ», сказав, что действительная оборона лишь тогда будет достигнута, «когда также и указанные части Галиции перейдут к Германии»{217}. «Когда спор становился все более горячим, — пишет Чернин, — меня толкнул Гертлинг и шепнул мне: «Оставьте его, мы оба устроим это без Людендорфа»{218}.
Разногласия между руководящими кругами центральных держав по поводу брестских переговоров не были тогда известны широкой общественности. Но весь мир знал о невероятно тяжёлых требованиях, предъявленных германскими империалистами Советской республике вопреки данным ими торжественным обещаниям заключить мир на основе отказа от аннексий и контрибуций.
Происходившая в Брест-Литовске неравная борьба политически укрепила Антанту. После того как германские империалисты растоптали солдатским сапогом шесть советских условий мира, «четырнадцать пунктов» Вильсона ещё больше выиграли в глазах рабочих и демократических элементов всего мира при сравнении их с грабительской брестской программой Людендорфа и Гинденбурга.
Клемансо и Ллойд Джордж использовали создавшееся политическое настроение для консолидации внутренних сил, для сплочения масс вокруг программы Вильсона, которую стали называть «мирной программой демократии и рабочего класса».
Убеждая конференцию тред-юнионов в Лондоне согласиться на повышение предельного возраста призываемых в армию, Ллойд Джордж заявил 18 января, указывая на «уроки Бреста», что лишь победа над Германией обеспечит достижение военных целей рабочего класса. Добиться же от Гинденбурга, Людендорфа и кайзера или от крупных магнатов германского [172] капитала удовлетворения этих требований можно только победив их. Войну можно кончить лишь в том случае, если «англичане и союзники будут хорошо драться». Мирным путём от Германии ничего нельзя добиться. Что касается восстановления Бельгии, которое, сказал Ллойд Джордж, отстаивает английский рабочий класс, то Гинденбург не понимает иной аргументации, кроме силы. «Надо ему аргументировать тред-юнионистскими пушками, обслуживаемыми тред-юнионистами и с тред-юнионистами позади них». Это — война, продолжал Ллойд Джордж, между милитаризмом и демократией. У английской демократии имеются два выхода: продолжать борьбу или погибнуть. Желая заручиться поддержкой тред-юнионов в правительственной политике, Ллойд Джордж заявил, что переговоры с немцами будут начаты, как только те выразят готовность обсуждать вопросы мира на приемлемых условиях, принятых рабочей партией{219}.
Ход брестских переговоров оказал большое влияние на рабочие массы в странах Антанты и США и сделал их более склонными сносить все тяготы войны и верить своим правительствам, которые обещали избавить их от участи, подобной той, какую германский империализм навязывал Советской республике.
Нарушение публично взятых на себя обязательств закончить мир на основе самоопределения наций и без аннексий и контрибуций, предъявление советскому правительству чудовищных аннексионистских требований и намеренный отказ правительства сделать что-нибудь в пользу всеобщего мира, бешеное сопротивление юнкерства проведению демократического избирательного закона в Пруссии и безответственное отношение правительства к этому коренному политическому вопросу вопреки данному торжественно обещанию; всё усиливающийся голод; угроза активизации военных действий, с одной стороны, и покровительство правительства пангерманским аннексионистским планам — с другой стороны, — всё это вместе взятое, привело к крайнему недовольству германского рабочего класса и солдат. [173]