7. Мир без аннексий и контрибуций и право наций на самоопределение — в толковании германских империалистов за кулисами переговоров в Брест-Литовске

На германскую делегацию в Брест-Литовске оказывали сильное давление со всех сторон: из Крейцнаха (местопребывание верховной ставки), юнкерские круги из Берлина, всевозможные организации монополистического капитала и др. В этой атмосфере угроз, неуверенности и заботы о сохранении за собой местечка Кюльман вырабатывал с Черниным прелиминарные (предварительные) условия мира для вручения советской делегации.

Опираясь на заявления обеих сторон в публичных выступлениях и в парламентах об отказе от аннексий [106] оккупированных в ходе войны областей, советская делегация заявила 27 декабря, что её правительство очистит занимаемые русскими войсками австро-венгерские области, турецкую Армению и Персию, и потребовала, чтобы центральные державы также очистили русскую Польшу, Волынь, Курляндию и Литву. Она, далее, заявила, что на основании советского принципа, признающего за каждым народом России право на самоопределение вплоть до отделения, народам освобождённых областей будет предоставлено право решить вопрос об их государственной принадлежности посредством референдума (всеобщего голосования). Немцы и австрийцы отвергли эти предложения и вручили советской делегации свой проект прелиминарного мира. Этот документ является историческим памятником дипломатической наглости, юнкерско-империалистического вероломства и изуверства. Сущность этих «мирных» прелиминарии заключалась в следующем:

1. Признание окончания состояния войны между Германией и Австро-Венгрией, с одной стороны, и Россией, с другой стороны. Центральные державы согласны при условии полной взаимности эвакуировать после окончания войны и демобилизации русской армии оккупированные русские области, если не будет достигнуто иное соглашение.

2. Ввиду того что русское правительство признало за всеми народами России право на самоопределение вплоть до выхода из состава государства, то оно принимает к сведению решения, в которых была выражена воля народов Польши, Литвы, Курляндии и частей Эстляндии и Лифляндии выйти из состава Российского государства и объявить свою полную государственную независимость. Русское правительство признает эти заявления за волеизъявление этих народов и сделает из этого соответствующие выводы.

Из вышеизложенного следует, что оккупированные Германией области России не подлежат эвакуации{150}.

Первый пункт германских мирных условий признаёт в принципе эвакуацию германской армией русских территорий, [107] но лишь «после окончания войны», т. е. после окончания войны не только на Востоке, но и на Западе. Практически это означало, что германское правительство их никогда не очистит, поскольку оно верило в свою победу над Антантой. А победителей не судят за невыполнение взятых ими на себя обязательств! Второй пункт «мирных» условий шёл гораздо дальше. Германское правительство требовало от советского правительства признания разбойничьего захвата, признания за немецкими баронами в Прибалтике, за немецко-литовскими помещиками в Литве и Курляндии, за назначенным Германией и Австро-Венгрией Регентским советом в Польше и за назначенными немцами всевозможными организациями в оккупированных областях права «представлять» интересы русского, белорусского, польского, литовского, латвийского и эстонского народов. Оно требовало признания «постановлений», продиктованных оккупационными властями и выражавших волю захватчиков, об отделении этих областей от России народным волеизъявлением, освобождающим Германию от обязательств первого пункта. Такова была та «честная» политика германского правительства, которую руководство германской социал-демократической партии защищало перед рабочими массами. Советская делегация отвергла такое бесстыдное толкование права наций на самоопределение и заявила, что её правительство не признаёт за частью определённого класса общества в оккупированных областях, действовавшего по указаниям оккупационных властей и под давлением германских штыков, права выражать волю всего населения, и потребовала эвакуации всех занятых территорий. Признавая, однако, затруднительность, разрешения на пленарном заседании деталей проведения референдума в оккупированных областях, советская делегация согласилась поручить разработку этих деталей специальной комиссии, Кюльман тогда поставил с «информационной целью» следующий вопрос: «Не согласилось ли бы российское правительство, при известных, ещё подлежащих ближайшему обсуждению, условиях вывести свои оккупационные войска из Лифляндии и Эстляндии, чтобы дать местному населению возможность, без давления, со стороны военной силы [108] и на широких демократических началах, — изъявить своё неоднократно выраженное желание соединиться со своими одноплеменниками, ныне живущими в занятых областях?»{151}

Из этого вопроса следовало, что германский империализм уже на данной стадии переговоров имел намерение не только аннексировать под видом «самоопределения» все захваченные им русские территории, но также и Лифляндию и Эстляндию, которых он не завоевал, но которые он квалифицировал как «оккупированные» русскими войсками.

Такое политическое и юридическое толкование дали центральные державы принципам: «мир без аннексий» и «право наций на самоопределение», которые они торжественно обязались перед всем миром положить в основу мирных переговоров и мирного договора. Таков был австро-германский ответ на шесть советских условий мира, которые также были в принципе приняты и признаны ими 25 декабря за приемлемую основу для переговоров.

Если Людендорф считал, что 8 августа 1918 г. — начало разгрома германской армии — было чёрным днём в истории германских вооружённых сил, то 27 декабря 1917 г. было несомненно чёрным днём в истории германского империализма. Германский ответ на советские шесть условий мира, являвшийся издевательством над демократическими принципами и над торжественно взятыми правительствами центральных держав обязательствами, способствовал поражению германских армий. Этот ответ разоблачил перед всем миром вероломство и захватнические планы германского империализма и помог правительствам Антанты убедить народные массы продолжать борьбу до разгрома Германии и её союзников.

Переговоры в Брест-Литовске были прерваны до 5 января 1918 г.

Посмотрим теперь, что делалось за кулисами, в правящих кругах руководящей державы Четверного союза; как отразилась неожиданно представившаяся возможность заключить мир на выгодных условиях на политических [109] планах войны в связи о фактическим прекращением войны на Восточном фронте.

В Брест-Литовске фон Кюльман и Чернин договорились принципиально по ряду спорных вопросов, касавшихся Польши и будущих австро-германских взаимоотношений. В частности, пограничная полоса Польши в районе Сувалкской и Ломжинской губерний, которая должна была отойти по решению от 18 декабря в Крейцнахе к Пруссии, была несколько уменьшена с согласия представителя верховного командования генерала Гофмана. Сделанная Австро-Венгрии уступка должна была быть компенсирована в новом договоре об австро-германском союзе. Германское правительство уже давно добивалось срастания габсбургской монархии с Германией в политическом, военном и экономическом отношениях, что находило поддержку в пангерманских и промышленных кругах Германии, у венгерских земельных магнатов и у австрийских немцев и, наоборот, встречало сильное сопротивление у всех угнетённых национальностей Австро-Венгрии. Изменение австро-германского союза в эту сторону должно было явиться первым крупным шагом по пути полного подчинения Австро-Венгрии Германии и постепенного стирания таможенных и политических границ между обеими империями. Австро-венгерское правительство, возражая против захвата Пруссией большей части Польши под видом «укрепления границ», заявляло, что более тесное сплочение обеих монархий является наилучшей гарантией границ после войны и поэтому полоса польской территории, отходящей к Пруссии, может быть уменьшена до минимума.

Переговоры в Брест-Литовске выдвинули на первый план ещё неразрешённую союзниками польскую проблему. Переговоры между австро-венгерским и немецким правительствами и генеральными штабами по польскому вопросу вскрыли не только острые противоречия между руководящими кругами обоих союзных государств, но и обнаружили очень любопытную деталь. Немецкие империалисты были убеждены, что они достаточно сильны, чтобы аннексировать любую территорию, и заявляли свои притязания на аннексию территории, отошедшей к австрийскому союзнику. [110]

Австро-венгерские и германские захватчики объявили ещё в ноябре 1915 г. бывшую русскую Польшу «независимым» королевством под протекторатом Германии и Австро-Венгрии. Был образован польский Регентский совет, составленный из крупных помещиков и представителей аристократических родов и высшего духовенства — креатур Германии и Австро-Венгрии. Оба «освободителя» Польши разделили её на части. В одной части, со столицей в Люблине, господствовали австро-венгерцы; другой частью, с Варшавой в качестве административного центра, управляли немцы. Этот произвольный акт вызвал недовольство даже в некоторых кругах Германии и Австро-Венгрии, так как он закрывал все пути для мирных переговоров и, в частности, для переговоров о сепаратном мире с царизмом. Новый австро-венгерский император Карл именно по этим соображениям относился отрицательно к провозглашению «независимости» Польши во время войны, а также и потому, что не верил в такую победу центральных держав, которая позволила бы совсем устранить державы Антанты от разрешения польского вопроса. По этой причине австро-венгерское и германское правительства не приступали к окончательному разрешению польской проблемы.

Положение изменилось после Февральской революции в России и её перерастания в социалистическую революцию. Австро-венгерские и германские империалисты на сей раз уверовали в свою полную победу и готовились к окончательному разрешению польского вопроса сообразно своим интересам. Выдвигались три решения: 1) германо-польское, т. е. присоединение Польши к Германии; 2) австро-польское — присоединение Польши к Австро-Венгрии и 3) раздел Польши между двумя победителями.

Первый вариант имел противников среди прусских юнкеров и высшего чиновничества. Против германо-польского решения выставляли главным образом возражения такого порядка: 1) Пруссия не может справиться с познанскими поляками; присоединение ещё нескольких миллионов поляков усилит польский элемент в стране, обострит национальную борьбу и относительно ослабит немецкий элемент; 2) поляки умножат количество католиков в Германии, увеличат удельный вес католического [111] центра, после чего в прусском ландтаге и в рейхстаге положение ещё более осложнится. Граф Гертлинг и фон Кюльман склонялись к австро-польскому решению при условии, что Австро-Венгрия согласится: 1) на изменение австро-германского союза 1879 г. в сторону более тесного политического, военного и экономического сближения обеих немецких империй и 2) на исправление границы в пользу Германии за счёт Польши. Кайзер Вильгельм и верховное командование, напротив, были за присоединение Польши к Германии.

Австро-польское решение имело в Австро-Венгрии приверженцев и противников. В Австрии хотели присоединения Польши, так как это не только усилило бы монархию в целом, но и укрепило бы положение немцев в самой Австрии. Слияние Галиции с русской Польшей изменило бы национальный состав австрийского рейхсрата, в котором немцы оказались бы в большинстве и могли бы без труда подавлять парламентскими методами южных славян. Слияние мыслилось в виде персональной унии между Польшей и Габсбургом, который прибавит к своим титулам ещё титул короля польского.

Если приходилось выбирать между Германией и Австрией, то сами поляки были склонны выбрать меньшее зло, т. е. Австрию.

Мадьярские руководящие круги относились недружелюбно к австро-польскому варианту. Они опасались ослабления политического веса Венгрии в монархии и ожидали при осуществлении этого варианта политических изменений, могущих ущемить интересы мадьярских магнатов. Главным противником присоединения Польши к Австро-Венгрии был всемогущий граф Тисса.

Третий вариант имел очень мало сторонников.

В начале сентября 1917 г. происходили в Берлине и в Вене переговоры между Черниным и Кюльманом, во время которых последний по собственной инициативе высказал готовность снять возражение против открытия в печати кампании в пользу австро-польского решения польской проблемы, при условии, если Австро-Венгрия: 1) согласится углубить союз с Германией путём заключения военной конвенции и более тесного экономического сближения между обеими империями; 2) сделает некоторые территориальные уступки в виде исправления [112] границы в пользу Германии за счёт Польши и 3) обеспечит германские финансовые и экономические интересы Польши.

Чернин согласился вести переговоры на этой основе, но выставил контртребования: 1) исправление границы должно быть сведено к минимуму; 2) Польша получит территориальную компенсацию на Востоке и 3) власть «польского короля» (императора Австрии) не должна, быть ничем ограничена на территории Польши.

Началась подготовка к австро-польскому разрешению польского вопроса.

Чернин договорился с руководящими кругами польских шляхтичей, что после заключения мира с Россией Регентский совет, опираясь на «полученный мандат от нации», передаст корону Карлу, который через 6 месяцев после этого будет короноваться польским королём.

Кюльман в свою очередь склонил кайзера Вильгельма во время его поездки осенью в Константинополь к австро-польскому варианту. Кайзер согласился лишь после того, как его убедили, что этим путём Германия фактически получит не только Польшу, но также Австро-Венгрию. 14 декабря Чернин заявил, ссылаясь на мнение австро-венгерского верховного командования, что он считает требование Германии на исправление границы в северной Польше оправданным, и предложил передать союзнице половину Сувалкской губернии и большую часть Ломжинской губернии, всего 9 000 кв. км с населением в 500 000 человек. Чернин при этом сделал следующее заявление:

«Чтобы быть справедливым к столь энергично выставленному генералом Людендорфом требованию безопасной границы, я не хотел высказываться против этих уступок, которые далеко выходят за рамки исправления границы, хотя для меня ясно, что уступка области с многими сотнями тысяч населения чисто польского происхождения и языка, особенно такой области, какой являются северные уезды Ломжинской губернии, будет очень болезненно воспринята поляками. Я, конечно, не могу взять на себя по этому вопросу какое-либо твёрдое обязательство, но я в подходящий момент свяжусь с польскими руководителями и попытаюсь им разъяснить, что они должны принести эту жертву. Однако я уже теперь [113] знаю, что поляки ожидают присоединения если не всей Литвы, то подавляющей польской части этой страны, включая Вильно; что они выставляют в качестве непременного предварительного условия любого приемлемого решения полную неприкосновенность королевства и что выдвинутое теперь австро-венгерским командованием предложение подвергается сильной критике.

Если мои сношения со всеми соответствующими инстанциями дадут желаемые результаты, то я во всяком случае буду стремиться к получению согласия его величества на всё соглашение, частью которого является эта уступка»{152}.

Австрия кроме того требовала присоединения к Польше Белостокской области.

Австрийское предложение не удовлетворяло германского союзника, который потребовал Сувалкской и Ломжинской губерний и передачи территории южнее Торуня до высот Влацлавска и Домбровского угольного бассейна. Немцы мотивировали последнее требование стратегическими соображениями. Богатейший угольный бассейн нужен был Германии, объясняли они, для обороны Верхне-Силезского угольного бассейна, Австрийцы возражали, что 90 с лишним процентов добываемого угля потребляется в самой Польше и что отделение Домбровского бассейна обречёт её на экономическое прозябание. Австрия ввозила до войны ежегодно от 10,5 до 13 млн. т угля из Германии. Домбровским бассейном австрийцы надеялись улучшить торговый баланс и хотя бы частично освободиться от германской угольной зависимости. Переход бассейна к Германии ещё больше увеличил бы зависимость Австрии от первой, так как пришлось бы ввозить уголь для покрытия потребностей Австрии и Польши.

Кюльман объявил 28 декабря, во время переговоров в Брест-Литовске, неприемлемым австрийское предложение провести границу в Домбровском бассейне по разграничительной линии, которую занимали четыре года назад австро-венгерские и германские войска. По этому предложению наиболее важный стратегический пункт в [114] бассейне — Гродзицкий холм — должен был перейти к Германии. Немцы потребовали перенесения границы между Германией и Польшей на линию железной дорога Граница — Стремишчичи и заявили, что нельзя допустить в будущем такого положения, как, в 1914 г., когда перед угрозой русского вторжения пришлось взорвать угольные шахты в Верхней Силезии. Если Польша перейдёт к Австро-Венгрии, то положение Германии, конечно, улучшится, но всецело на это полагаться не следует, принимая во внимание бурное прошлое Польши. Поэтому надо иметь стратегические гарантии. Немцы объявили все угольные шахты германской собственностью и, ссылаясь на то, что шахты «немецкие», этим обосновывали своё «право» на Домбровский бассейн. Немцы выражали лицемерное «сожаление», что нужная Германии для стратегической обороны местность не представляет собой болота, а является ценным угольным месторождением, где кроме того имеется металлургическая промышленность, но это, говорили они, не может быть причиной для отказа Германии от необходимого ей обеспечения стратегической обороны Верхней Силезии.

Напрасно австрийцы указывали на неосновательность «стратегической границы», ибо если будет проведена предложенная немцами граница, то позже в районе железной дороги Граница — Стремишчичи немцы могут построить шахты и тогда будут вновь требовать перенесения границы «для обороны» построенных новых шахт... Как теперь Верхне-Силезский бассейн нуждается в обороне, также и Домбровский бассейн будет нуждаться в обороне, и потребуется новое перенесение границы, и т. д. и т. д.{153}

Главная причина, из-за которой оба союзника не смогли договориться о разграничении Домбровского угольного бассейна, состояла в том, что немцы предлагали австрийцам часть угольных месторождений, где добывалось в 1913 г. всего 14% угля, а себе требовали месторождения угля с добычей в 86% и всю металлургическую промышленность. Австрийцы предлагали немцам другую разграничительную линию, оставляя им 32% добычи угля. Переговоры зашли втупик. Было решено [115] послать смешанную комиссию из представителей верховного командования союзных армий для изучения вопроса на месте и представления предложения правительствам. В результате переговоров в Брест-Литовске было достигнуто соглашение о польско-германском разграничении на севере и принципиальная договорённость о методах разрешения пограничного спора в Домбровском бассейне.

Гертлинг и Кюльман, зная, что присоединение нескольких миллионов поляков вызовет большие возражения в прусском ландтаге и в рейхстаге по соображениям внутренней и национальной политики, предпочитали «обменять» кусок чужой территории на большие политические выгоды, которые сулило использование в интересах германского империализма около 30 млн. славян и румын Австро-Венгрии. Принципиальная договорённость между Кюльманом и Черниным за счёт Польши, уменьшая трения и разногласия между немцами и австрийцами, обеспечивала поддержку австрийцами требований Германии перед советской делегацией, но зато вызвала резкое недовольство Гинденбурга и Людендорфа и крупное разногласие между ставкой и политическим руководством. На состоявшемся 2 января 1918 г. коронном совете во дворце Бельвю кайзер Вильгельм одобрил соглашение Кюльмапа — Чернина и согласился с точкой зрения генерала Гофмана, доказывавшего, вопреки своим начальникам, что отходящая к Германии уменьшенная полоса польской территории в Сувалкской и Ломжинской губерниях вполне гарантирует устойчивость её северо-восточных границ.

Верховное командование использовало возникшие разногласия с политическим руководством по этому сравнительно мелкому вопросу для того, чтобы потребовать своего формального участия в руководстве государственной политикой. В записке от 7 января 1913 г. Гинденбург напоминал Вильгельму II о том, что в своё время кайзер возложил на него и Людендорфа обязанность «содействовать» и иметь «попечение» о том, чтобы плоды мира вполне отвечали принесённым германским народом жертвам. Кайзер обязал их следить за тем, чтобы мир настолько укрепил Германию и её границы, чтобы «наши противники не так [116] скоро осмелились начать новую войну против нас». Записка подвергала резкой критике политическое руководство (т. е. Гертлинга и фон Кюльмана), обвиняя его в том, что оно холодно относится к планам и требованиям верховного командования в бельгийском, польском, литовском и курляндском вопросах и по сути дела саботирует их. Гинденбург выражал своё несогласие с таким «самоотречением» германской политики, которое не оправдывается военной обстановкой. Такая политика, утверждал Гинденбург, вызвала неуверенность среди населения оккупированных областей, где уже началась агитация против Германии.

Верховное командование порицало методы переговоров в Брест-Литовске и поведение главы германской делегации. «Я и Людендорф были совершенно ошеломлены заявлениями от 25 декабря, хотя позднейшие заявления несколько улучшили положение Германии, но всё же они создали то положение, которое я выше обрисовал».

Верховное командование порицало также ход и результаты экономических переговоров в Брест-Литовске и указывало, что ими недоволен также целый ряд государственных деятелей, в частности Гельферих, фон Штейн и «вся промышленность».

Оно, далее, обращало внимание на то, что методы ведения переговоров в Брест-Литовске подрывают влияние Гинденбурга и Людендорфа в армии, которая их во всём обвиняет, и что они при таких условиях не могут помешать недовольству в армии, «так как длительная окопная война и разнузданные отношения внутри страны увеличили также и здесь охоту к критике». Гинденбург далее писал: «Я не могу подавить опасения, что методы переговоров в Бресте и их результат окажут неблагоприятное влияние на настроение армии... Чтобы обеспечить политическое и экономическое положение во всём мире, какое нам нужно, мы должны разбить западные державы. С этой целью ваше величество приказало начать наступление на Западе». Это наступление потребует наибольшего напряжения сил. Добьётся ли германская дипломатия после этого в мирных переговорах той выгоды, которая соответствовала бы «нашему могущественному положению [117] и стоили бы принесённых нами жертв», — он, Гинденбург, учитывая уроки Бреста, в этом сомневается. Промахи дипломатии приведут к «колоссальному разочарованию вернувшейся домой армии и народа, который должен будет нести невозможное налоговое бремя».

Разногласия между верховным командованием и министерством иностранных дел по всем внешнеполитическим вопросам и по вопросам мира, продолжал Гинденбург, вытекают из «различия взглядов на наше теперешнее и будущее военно-политическое положение». Фельдмаршал выражал твёрдое убеждение в том, что защищаемая верховным командованием политика направлена на укрепление основ монархии и на усиление могущества Германии, противоположная же политика ведёт к низвержению Пруссии и Германии с той высоты, на которую её подняли Гогенцоллерны.

Людендорф и Гинденбург не хотели нести ответственность за такую политику и просили кайзера освободить их от занимаемых должностей{154}.

Разногласия верховного командования с ответственным политическим руководством по всем основным вопросам внешней политики и по вопросу о мире, отказ нести ответственность за политику канцлера, который один отвечал за политику перед кайзером, и угроза отставкой в такой ответственный момент поднимали сажный вопрос о компетенции военной и политической власти. Мы рассмотрим это лишь в той части, которая имеет непосредственное отношение к нашей теме и затрагивает вопросы всеобщего мира и мирных переговоров в Брест-Литовске.

Защищаясь против нападок на его образ действий в Брест-Литовске, фон Кюльман подверг критике записку Гинденбурга с политической и принципиальной точек зрения и старался укрепить сопротивление Гертлинга верховному командованию. «Замечания фон Кюльмана от 10 января имеют большое значение для оценки германской внешней политики и вскрывают суть разногласий между ответственным руководством германской политики и верховным командованием. Германская конституция, писал фон Кюльман, признаёт [118] имперского канцлера единственно ответственным за политику Германской империи, и притязания верховного командования на «ответственное содействие» в мирных переговорах, как и критика таковых, «несовместимы с конституционными основами политической жизни Германии». Забота об обеспеченных границах также входит в компетенцию имперского канцлера. Военное командование может представлять свои соображения по данному вопросу до и во время принятия определённых решений, которые должны учитываться, однако «степень их учёта может решить исключительно формально и по существу ответственный канцлер в согласии с короной». Бельгийский вопрос, продолжал фон Кюльман, основательно обсуждался в сентябре 1917 г. на коронном совете, и в декабре того же года он опять подвергся рассмотрению в Крейцнахе в присутствии императора. «Нет никакого повода к изменению занятой господином имперским канцлером позиции». «Ввиду колоссального влияния решения бельгийского вопроса на вопрос о мире следует проявлять крайнюю осторожность при высказывании официальной точки зрения». Разногласия по бельгийскому вопросу сводятся, таким образом, к тому, что верховное командование добивалось публичного заявления, которое отняло бы у германской политики возможность отступать и маневрировать. Кюльман же хотел сохранять осторожность, отмалчиваться и оставить за собой открытыми пути отступления, если германский меч не добьётся полной победы на Западе.

Касаясь польского и связанного с ним вопроса о будущих австро-германских отношениях, фон Кюльман напоминал, что одним из условий согласия Германии на связь Польши с Австрией была «аннексия Пруссией определённых пограничных полос с целью получения лучшей стратегической гарантии границы». На достигнутое Австрией в Брест-Литовске соглашение по польскому вопросу нелегко будет получить согласие Польши. Его трудно будет провести также через прусский ландтаг и германский рейхстаг, принимая во внимание, что аннексия польских территорий увеличивает состав польского населения и количество католиков в Пруссии. Эти и многие другие соображения диктуют [119] необходимость ограничения аннексии польской территории минимальными размерами. Фон Кюльман считал, что незначительное расширение присоединяемой территории за счёт Польши не стоит того, чтобы ссориться с Австро-Венгрией и изменять основы германской политики. Центральным вопросом общей послевоенной политики Германии, по мнению фон Кюльмана, является её отношение к Австро-Венгрии. Все стремления должны быть направлены для достижения политического, военного и экономического укрепления, улучшения австро-германских отношений и постепенного слияния и срастания многообразных интересов обеих союзниц. Однако для проведения этой политики в жизнь нужно такое разрешение польского вопроса, которое отвечало бы жизненным интересам Австрии.

Германскую делегацию в Брест-Литовске, писал далее фон Кюльман, не в чем упрекнуть. Она действовала в полном соответствии с полученными ею от канцлера директивами, а «декларацию от 25 декабря не следует принимать столь трагически. Она была составлена совместно с генералом Гофманом и была необходима, чтобы побудить русских отказаться от принципиальной основы всеобщего мира и согласиться на переговоры о сепаратном мире»{155}.

И по этому коренному вопросу о переговорах в Брест-Литовске, от которых в известной мере зависел исход всей войны, принципиальные расхождения между Гинденбургом и Людендорфом, с одной стороны, и Гертлингом и фон Кюльманом, с другой, касались не существа дела, а формы. Одни хотели проводить насильственную политику грубыми методами, другие предпочитали её проводить методами дипломатических дискуссий и лишь в крайнем случае прибегать к угрозе насилием.

Обе записки — Гинденбурга и Кюльмана — отразили начальный период борьбы верховного командования за непосредственное участие в определении политики государства. Цель, которую фон Кюльман преследовал своими «замечаниями», не была достигнута. Уже 7 января Гертлинг известил Гинденбурга, что он дал [120] Кюльману директиву не возобновлять больше переговоров с Черниным по поводу польской границы. Он, далее, указывал, что решение кайзера от 2 января о границе не является «окончательным» и что поэтому повод к отставке отпадает, почему канцлер настойчиво просил обоих генералов оставаться «в интересах счастливого окончания войны» во главе вооружённых сил.

Касаясь возобновившихся в Брест-Литовске переговоров, канцлер продолжал: «Необходимо будет занять по отношению к (русским) господам очень твёрдую позицию и заранее им разъяснить, что отступление с нашей стороны от сделанных нами контрпредложений — и в установленном в переговорах 2-го числа сего месяца толковании — исключено».

Извещая Гинденбурга о прибытии в Брест-Литовск делегации Украинской центральной рады для сепаратных переговоров, Гертлинг продолжал, что «это означает значительное наше усиление».

Имперский канцлер выражал свою глубокую радость по поводу истечения десятидневного срока, данного правительствам Антанты для принятия участия в переговорах о всеобщем мире. Их отказ, продолжал Гертлинг, «принять участие в мирных переговорах на основе русских предложений» означает, что германское правительство теперь не связано по отношению к западным державам никакими обязательствами. Это позволит после одержанной на Западе победы поставить западным державам такие условия, которые обеспечат границы, экономические интересы и международное положение Германии на послевоенное время. «Я надеюсь, что в этом удастся убедить также рейхстаг, за исключением социал-демократии. В стараниях в этом направлении недостатка не будет»{156}.

В результате одержанной верховным командованием победы Гельфериху было получено руководство экономическими переговорами в Брест-Литовске.

Гинденбург выразил 9 января своё одобрение канцлеру по поводу того, что отныне с русскими будут разговаривать в Брест-Литовске «как победители, так как иначе не добьёшься от них хорошего мира». Под «хорошим [121] миром» Гинденбург погашал помимо территориальных аннексий экономическое порабощение Советской республики и наложение на неё финансовых тягот.

«Благодаря отказу западных держав Германия имела великое счастье вновь освободиться от деклараций графа Чернина о всеобщем мире. Ваше превосходительство должно будет со мной согласиться, что это была игра нашей дипломатии ва-банк, которая не должна ни при каких обстоятельствах повториться».

Гинденбург выражал уверенность в полной победе на обоих фронтах и заключении такого мира на Востоке и на Западе, который обеспечит надолго неприкосновенность германских границ и настолько укрепит экономически Германию, что «позволит ей снова начать состязание с другими великими народами»{157}.

Таким образом, юнкерство, военщина и финансовый капитал рассматривали первую мировую войну как подготовку к еще более грандиозной войне в недалёком будущем.

14 января верховное командование потребовало от канцлера капитуляции и по другим вопросам, по которым ещё оставались разногласия. Оно потребовало в первую очередь отказа от мирной резолюции рейхстага от 19 июля 1917 г., «так как предположения, на которых она была основана, не сбылись» {158}.

Верховное командование, Вильгельм II, кронпринц Вильгельм, юнкерство и финансовый капитал не удовлетворились фактической капитуляцией политического руководства. Они потребовали от него принципиальной капитуляции, публичного заявления канцлера в рейхстаге, что мирная резолюция больше не связывает свободу действий Германии. Гертлинг был одного с ними мнения. Он также считал, что эта резолюция потеряла своё значение, тем не менее это требование поставило его в тяжёлое положение. Имперский канцлер должен был учитывать настроение народных масс и политических партий. Публичный отказ от резолюций 19 июля должен был иметь своим последствием потерю [122] социал-демократами влияния на рабочие массы, укрепление влияния независимых социал-демократов и спартаковцев, вынужденный переход правительственных социал-демократов в оппозицию, перегруппировку в правительственном большинстве рейхстага и т. д. Это должно было ещё более обострить политический кризис в стране, чего канцлер хотел избежать.

Консервативная партия и так называемые «независимые» консерваторы, или немецкая партия, тесно связанные с Людендорфом и Гинденбургом, делали нажим на Гертлинга в этом направлении. Лидеры этих партий — Гейдебранд, граф Вестарп, барон Цедлиц и др. — потребовали 17 января от канцлера публичного отказа от мирной резолюции рейхстага, чтобы иметь возможность продиктовать на Западе такой же победный мир, как и на Востоке. Гертлинг ответил интерпелянтам, что новая политическая обстановка — имелись в виду переговоры в Брест-Литовске — уже развязала Германии руки на Западе и с резолюцией рейхстага жизнь уже покончила. Он, однако, отказался сделать об этом публичное заявление из-за опасения, что это вызовет разрыв с социал-демократией и лишит правительство нужной ему поддержки{159}.

Отвечая Гинденбургу на его письмо от 14 января, Гертлинг писал ему через три дня, что он во всём согласен с ним, с кайзером и кронпринцем, но что он не может по тактическим соображениям сейчас публично отречься от мирной резолюции рейхстага: «Заявление в желательном смысле сделает невозможным для социал-демократии сохранение её лица перед её собственными членами (людьми). Заявление сразу же раскололо бы нынешнее большинство рейхстага и отбросило бы всю социал-демократию, большую часть прогрессистов, и, возможно, часть центра в оппозицию правительству, что сделало бы невозможным дальнейшее управление страной».

Гертлинг хотел применить такую тактику, которая позволила бы партиям рейхстага самим убедиться в невозможности впредь отстаивать «мир по соглашению» на основе резолюции от 19 июля, и что поэтому «должно [123] наступить освобождение Германии от оков, ею самой наложенных на себя». Если это удастся сделать, то социал-демократия будет и впредь сотрудничать с правительством. «В этом сотрудничестве мы нуждаемся до тех пор, пока война продолжается, так как социал-демократия, с которой правительство грубо обходится и которая отказывается от сотрудничества, теряет в этот момент также охоту защищать интересы правительства перед её избирателями и особенно перед профессиональными союзами. Эти тогда целиком попадут в руки независимых, и опасность, что тогда действительно возникнут стачки и т. п., станет неизбежной».

Оспаривая точку зрения верховного командования, будто опасность возникновения стачек отсутствует, Гертлинг продолжал: «Опасности в действительности нет, пока существуют противоречия между социал-демократами и независимыми. Но она тотчас наступит, когда социал-демократы и независимые будут выступать совместно». Агитация против войны и за избирательное право, с одной стороны, голод и холод — с другой, писал рейхсканцлер, окажут революционизирующее влияние на массы.

Гертлинг обещал сделать заявление в рейхстаге, что мирная резолюция от 19 июля вовсе не означает, что Германия будет стоять за «мир по соглашению» независимо от того, сколько бы вражеские державы ни продолжали войну. Но он хотел предварительно договориться в этом духе с партиями, чтобы помочь и социал-демократии вступить на этот путь. Он выступил также против предложения опираться в рейхстаге на консерваторов вместо социал-демократии, так как первые желают использовать внешнеполитические моменты для внутреннего переворота, чтобы затормозить реформу избирательного права, что означало бы, по мнению Гертлинга, «бедствие как для ведения войны, так и для трона». «Корона обязана себе сказать, — продолжал он, — что она не должна себя противопоставлять, опираясь на маленькую группу властелинов, развитию демократических идей, она должна руководить и в этом движении, так как будущее принадлежит демократической монархии... Всякий иной путь ведёт рано или поздно к бездне». [124]

Канцлер в заключение писал, что подготовка социал-демократии и других партий к «самоотказу» от резолюции 19 июля уже начата, и просил не торопить его и не создавать ему затруднений в столь важном для родины вопросе. «Если правительство в данный момент разорвёт с социал-демократией, то достойное стремление преобразования правого крыла социал-демократии в национальную рабочую партию сделается навсегда невозможным».

Канцлер считал, что в данный момент нет надобности в подобных декларациях и что верховное командование слишком часто злоупотребляет ссылками на настроение армии с целью оказать давление на политику правительства{160}.

Письмо Гертлинга является очень важным историческим документом. Оно показывает, в какое резкое столкновение пришли империалистические интересы фактических господ Германии с теми конституционными формами, которые должны были прикрывать их звериную сущность. Оно даёт замечательную характеристику взаимоотношений между социал-демократическим руководством и правительством в юнкерско-буржуазном государстве. Опытный парламентский тактик — этим он был обязан призыву на пост имперского канцлера в такой ответственный момент — Гертлинг не хотел и не мог отталкивать от себя социал-демократию, от поддержки которой перед массами правительство больше зависело, чем от всех пангерманцев вместе взятых, о чём он даёт понять наседавшему на него Гинденбургу. Этот документ является вместе с тем незаменимой характеристикой предательства германских социал-шовинистов, переродившихся уже в годы первой войны в левое крыло буржуазной оппозиции, лучше умевшей обслуживать интересы буржуазии, чем правобуржуазные партии.

24 января Гинденбург и Людендорф приехали в Берлин и лично посетили канцлера. Они заявили, что военные соображения требуют «быстрого создания ясности на Востоке». Чтобы иметь возможность располагать находящимися там войсками, «желательно скорее заключение [125] мира с Россией». Если бы, однако, переговоры с Россией ни к чему не привели, то желательно быстрое заключение мира с Украиной. Оба генерала передали канцлеру проект польско-германского разграничения и просили «уполномочить Кюльмана вести переговоры на этой основе». В качестве гарантии выполнения их требований к германской мирной делегации был прикомандирован генерал фон Бартенверфер{161}. Верховное командование и, по его требованию, правительство приняли уже в конце января 1918 г. твёрдое решение заключить сепаратный мир с контрреволюционной украинской буржуазной радой, расторгнуть соглашение с советским правительством о перемирии и возобновить войну, т. е. начать интервенцию в Советской республике.

Что же делала другая, враждебная ей группировка держав, какие планы она вырабатывала, как она готовилась встретить грядущие грозные для неё события — столкновения впервые за три с половиной года войны один на один с объединёнными силами Германии, Австро-Венгрии, Турции и Болгарии?

Мы не имеем возможности заняться изучением и анализом решений Верховного военного совета союзников в Версале, совещаний премьер-министров и министров иностранных дел союзных стран в Париже, которые занимались тогда этими вопросами, ибо это нас завело бы слишком далеко от темы. Мы поэтому остановимся здесь лишь на тех политических мероприятиях, которые имели непосредственное отношение к вопросам войны и мира, к тому комплексу вопросов, которые затрагивали шесть советских условий мира.