Подготовка СССР упреждающего удара по Германии: границы дискуссии

В 80-е — начале 90-х годов на Западе (прежде всего в Германии) произошло оживление правоконсервативного (называемого ещё «ревизионистским») направления в историографии, пытающегося реанимировать версию о превентивном характере войны Германии против Советского Союза{145}. Г.Городецкий в этой связи отмечает поразительные метаморфозы, которые претерпела немецкая историография после объединения Германии{146}. Это оживление не в последнюю очередь связано с появлением ряда рассекреченных советских документов, а также с изменением позиции некоторых советских историков в отношении предвоенной политики СССР{147}.

Обвинение Советского Союза в подготовке нападения на Германию летом 1941 г. впервые официально прозвучало в заявлении Шуленбурга, сделанном им сразу после начала войны советскому правительству, и в меморандуме, вручённом в тот же день советскому послу в Берлине. Что касается историографии, то миф о том, что нападение Германии на Советский Союз носило превентивный характер, появился сразу после войны в работах бывших генералов и офицеров вермахта, а также чиновниках третьего рейха, стремившиеся оправдать своё участие, часто активное, в подготовке и осуществлении плана «Барбаросса». Они заявляли, что СССР был намерен завоевать всю Европу, и если бы Сталин и не напал бы на Германию в 1941 году, то непременно сделал это позднее, поэтому они и поддержали «решение Гитлера начать превентивную войну с целью сдерживания советской экспансии»{148}. Германия в выступлениях этих авторов рисовалась как «хранительница Европы», «барьер против распространения коммунистического панславизма»{149}.

Показу несостоятельности тезиса о превентивности гитлеровского нападения 22 июня 1941 г. советские историки уделяли немало внимания, доказывая, что в 30-е годы советская дипломатия прилагала огромные усилия для предотвращения войны, последовательно боролась за организацию коллективного отпора агрессорам. Приведённые ими факты свидетельствовали, что версия о превентивности гитлеровского нападения была сфабрикована нацистской пропагандой перед 22 июня 1941 г.{150}. В то же время, следует отметить, что в литературе, посвящённой этой проблеме, зачастую не проводится чёткой грани между «превентивной войной» в том значении, которое вкладывалось в это понятие идеологами гитлеризма, и «превентивным ударом» как специальным военным термином, что сегодня приводит к определённым трудностям в анализе как самой проблемы, так и посвящённой ей историографии.

Использовавшееся нацистской пропагандой понятие «превентивной войны» не означало, что в распоряжении Гитлера находились какие-то сведения о непосредственной подготовке Советским Союзом нападения на Германию. Германская разведка не смогла добыть таких материалов{151}. Во время Нюрнбергского процесса многие гитлеровские генералы — в частности, Паулюс и Рунштедт — признали, что никаких данных о подготовке Советского Союза к нападению у них не имелось, а Г.Фриче заявил, что широкая пропагандистская кампания по возложению ответственности за возникновение войны на Советский Союз была развёрнута несмотря на то, что «никаких оснований к тому, чтобы обвинить СССР в подготовке нападения на Германию, не было»{152}.

В понятие превентивности нацистами вкладывался более широкий смысл. Так, на допросе 17 июня 1945 г. начальник штаба при ставке верховного главнокомандования вермахта А.Йодль заявил: «Существовало политическое мнение, что положение усложнится в том случае, если Россия первой нападет на нас. А поскольку раньше или позже, но война с ней неизбежна, нам лучше самим выбрать время для нападения»{153}. В.Шелленберг в своих мемуарах приводит слова Гейдриха, якобы сказанные им в апреле 1941 г.: «Подготовка русских к войне проводится в таких масштабах, что в любой момент Сталин сможет нейтрализовать наши действия в Африке и на Западе. А это означает, что он сможет предупредить все акции, которые запланированы нами против него... Другими словами, можно сказать, что Сталин в скором времени будет готов начать войну против нас»{154}.

16 июня 1941 г. после беседы с Гитлером о предстоящем нападении на Советский Союз, Й.Геббельс записал в дневнике: «Москва хочет остаться вне войны до тех пор, пока Европа не устанет и не истечет кровью. Вот тогда Сталин захотел бы действовать. ...Россия напала бы на нас, если бы мы стали слабыми, и тогда мы имели бы войну на два фронта, которую мы не допускаем этой превентивной акцией (т.е. реализацией плана «Барбаросса» — Ю.Н.). Только таким образом мы гарантируем свой тыл»{155}. Именно в этом смысле предпочитали говорить о превентивности германского нападения западногерманские историки правоконсервативного ( «ревизионистского») направления после того, как были отвергнуты аргументы нацистской пропаганды о непосредственной угрозе Германии со стороны Советского Союза летом 1941 г.

В ряде работ немецких авторов, опубликованных, начиная с 60-х гг., настойчиво проводилась идея об агрессивности Советского Союза, готовившейся с его стороны экспансии, первым актом которой стало подписание пакта 1939 г. Советско-германские переговоры, проходившие в ноябре 1940 г., во время которых В.М.Молотов якобы потребовал расширения советской «сферы интересов», свидетельствовали о начале следующего этапа советской экспансии{156}. Даже те авторы, кто признавал оборонительный характер военных приготовлений СССР весной 1941 г., объясняли это не стремлением советского руководства избежать войны вообще, а лишь желанием усилить свою военную мощь и поднакопить силы{157}. «Правда истории», по их мнению, состояла в том, что было два агрессора — Германия и Советский Союз, и только случайное стечение обстоятельств привело к тому, что в роли нападающего выступил Гитлер. Перенеси он свое выступление на более поздний срок, и инициатива в развязывании войны принадлежала бы Советскому Союзу. «Нападение Гитлера, — пишет, в частности, Г.Гиллесен в книге с красноречивым названием «Война двух диктаторов», — дало Сталину возможность представить (курсив мой — Ю.Н.) войну как оборонительную войну России, как Великую Отечественную войну, не принимая во внимание ее сложную предысторию»{158}.

В российской историографии работы, в которых повторялись аргументы западногерманских «ревизионистов», появились в начале 90-х гг. и вызвали оживлённую полемику, толчком к которой послужила публикация на русском языке книги В.Суворова (В.Резуна) под названием «Ледокол», где концепция «ревизионизма» была представлена в резкой и агрессивной форме, а также статьи одного из главных представителей этого направления в историографии ФРГ Й.Хоффмана в журнале «Отечественная история»{159}.

Главная идея «Ледокола» состоит в обосновании тезиса о том, что сталинская внешняя политика в 30-е годы определялась стремлением к мировому господству. Советское руководство всячески способствовало развязыванию Второй мировой войны, рассчитывая превратить её в войну революционную. В 1941 году СССР имел агрессивный план типа «Барбароссы», который реализовывался в развёртывании стратегических эшелонов, и Красная Армия обязательно напала бы на Германию (и на всю Западную Европу), если бы Гитлер 22 июня не затормозил «наступление мирового коммунизма». Точка зрения Суворова, его методы работы с источниками вызвали справедливую критику со стороны историков разных стран и политических ориентаций как далёкие от науки{160}.

Тем не менее, в нашей стране нашлись историки, поддержавшие версию о подготовке Сталиным нападения на Германию и поспешившие на основе рассекреченных майских 1941 года «Соображений...» Генерального штаба провозгласить, «что суворовская гипотеза» получила документальное подтверждение и «обрела статус научной истины»{161}. В качестве наиболее последовательных сторонников этой концепции выступили В.Д.Данилов, М.И.Мельтюхов, В.А.Невежин, Б.В.Соколов, а также Ю.Н.Афанасьев, не без содействия которого, надо полагать, книга В.Суворова попала в список литературы, рекомендуемый абитуриентам РГГУ{162}.

Если традиционно действия Советского руководства перед войной объяснялись стремлением оттянуть войну на как можно более длительный срок{163}, то теперь в работах названных авторов утверждается следующее: сталинское руководство, вдохновляемое то ли «идеями мировой революции», то ли «великодержавными амбициями» готовилось первым напасть на Германию с целью «установить свое господство на континенте». «Мог ли Сталин первым нанести удар и тем самым взять на душу грех развязывания кровавой бойни? Пожалуй, да», — считает В.Д.Данилов{164}. Намерение И.В.Сталина первым начать войну связывается в данном случае с общим характером «преступного режима», агрессивного по своей сути, существовавшего тогда в СССР: «...Не столько необходимостью борьбы с агрессией, сколько далеко идущими планами и коммунистическими амбициями устранения власти капитализма на пути к мировой революции определялась деятельность политического и военного руководства в предгрозовой обстановке 1941 года», — пишет В.Д.Данилов{165}. Ему вторит М.И.Мельтюхов, считая, что основной внешнеполитической целью Советского Союза было «достижение мирового господства»{166}.

Эта точка зрения, широко озвученная на страницах периодических изданий и на телевидению, стала предметом обсуждения в научной литературе, где была подвергнута всестороннему анализу и критике{167}. Некоторые учёные согласились с аргументацией М.И.Мельтюхова и В.Д.Данилова: так, в частности, член — корреспондент РАН А.Н.Сахаров, опираясь на работы этих авторов, сделал вывод, что нанесение летом 1941 года упреждающего удара позволило бы нашей стране победить быстрее и с меньшими потерями. «...Основной просчет Сталина и его вина перед Отечеством, — считает А.Н.Сахаров, — заключалась на данном этапе и в тех условиях не в том, что страна должным образом не подготовилась к обороне ...Упреждающий удар спас бы нашему Отечеству миллионы жизней и, возможно, привел бы намного раньше к тем же политическим результатам, к которым страна разоренная, голодная, холодная, потерявшая цвет нации пришла в 1945 г., водрузив знамя Победы над рейхстагом. И то, что такой удар нанесен не был, ...является одним из основных исторических просчетов Сталина»{168}.

Однако, ни о каком упреждающем (превентивном) ударе в работах названных авторов речи не идет — СССР, по их мнению, готовился к захватнической ( «наступательной») войне. «...Ни Германия, ни СССР, — пишет М.И.Мельтюхов, — не рассчитывали на наступление противника, значит, и тезис о превентивных действиях в данном случае неприменим»{169}.

Более того, в ходе дискуссии эти исследователи вообще попытались отрицать научную плодотворность использования понятия «превентивная война», считая, что оно носит оценочный характер и само содержание его расплывчато. М.И.Мельтюхов и В.А.Невежин говорят о «научной беспредметности» дискуссии о превентивной войне, поскольку, дескать, она сводится к поиску стороны, первой начавшей подготовку к нападению{170}. В подтверждение такой позиции В.А.Невежин ссылается на мнение немецкой исследовательницы Б.Пиетров — Энкер, однако последняя, напротив, как раз говорит о необходимости разделять два понятия: узкое военное и «социал-дарвинистское»{171}, чего «суворовцы» делать не хотят{172}.

Нетрудно увидеть, что такая постановка вопроса позволяет В.Д.Данилову, М.И.Мельтюхову и В.А.Невежину продемонстрировать свою беспристрастность и, вроде бы, отмежеваться от одиозной книги В.Суворова (Резуна), возлагающего всю вину за развязывание не только Великой Отечественной, но и Второй мировой войны на Сталина и Советский Союз. «...Очевидно, — пишет В.Д.Данилов, — виновность Германии как агрессора не может быть поставлена под сомнение...»{173} Объективно, однако, их позиция совпадает с позицией представителей западногерманского «ревизионизма», давно уже не пытающихся открыто говорить о «превентивности» нападения Германии в узком военном смысле и акцентирующих внимание на якобы агрессивных внешнеполитических устремлениях Советского Союза.

Необходимо, тем не менее, отметить, что существует принципиальная разница между «превентивной войной», о которой десятилетия твердила западногерманская правоконсервативная историография, и «превентивным ударом», дискуссия по поводу которого была навязана российским историкам в начале 90 — х годов. Израильский ученый Г.Городецкий, например, чётко разделяет «превентивную войну» и «упреждающий (превентивный) удар» и показывает, что для советской военной науки первое понятие вообще чуждо{174}. Интерпретируя «Соображения...» Генштаба от 15 мая как предложение нанести превентивный (упреждающий) удар, исследователи имеют в виду военную операцию, предпринимаемую в оборонительных целях против изготовившегося к нападению (или уже совершившего таковое) противника. В.Д.Данилов, М.И.Мельтюхов и В.А.Невежин, используя выражение «превентивный (упреждающий) удар», подразумевают под ним нападение, никак внешними обстоятельствами не мотивированное{175}.

Используемая В.Д.Даниловым, М.И.Мельтюховым и В.А.Невежиным аргументация в основном воспроизводит основные положения «Ледокола» и вышеназванной статьи Й.Хоффмана. Единственное более или менее существенное отличие заключается в отношении к показаниям военнопленных советской армии: если для Хоффмана они представляют источник, заслуживающий доверия даже в большей степени, чем содержащиеся в российских архивах документы{176}, то В.А.Невежин и М.И.Мельтюхов предпочитают отталкиваться в своих построениях от собственного истолкования отечественных архивных материалов, лишь в заключение приходя к выводу о репрезентативности этих показаний для установления подлинных намерений И.В.Сталина и его окружения{177}.

По мнению вышеназванных авторов, агрессивный характер внешнеполитических устремлений Советского Союза отражает наступательная риторика, содержащаяся в пропагандистских материалах предвоенного периода, а всплеск соответствующих настроений в документах мая — июня доказывает решимость Советского руководства летом 1941 года начать войну{178}. Генеральный штаб Красной Армии в соответствии с принятым И.В.Сталиным решением подготовил план нападения на Германию: в качестве такого плана называются «Соображения по плану стратегического развёртывания сил Советского Союза на случай войны с Германией» от 15 мая 1941 г. В соответствии с предложениями Генштаба в апреле — мае стала осуществляться непосредственная подготовка к наступлению: произведено скрытое отмобилизование около 800 тысяч военнообязанных запаса, началась переброска к западной границе четырёх армий РГК (16-й, 19-й, 21-й и 22-й), начался переход на новую систему организации авиационного тыла{179}. Одним из таких подготовительных мероприятий было решение о формировании стрелковой дивизии из поляков, необходимой, чтобы «освобождать Польшу»{180}.

Эти мероприятия должны были быть завершены в начале июля, и, исходя из этого, М.И.Мельтюхов, Б.В.Соколов и В.Д.Данилов утверждают, что нападение СССР на Германию должно было состояться в середине июля 1941 года. Они полагают, что Сталин не ждал нападения немцев и не верил в его возможность — именно этим обстоятельством, а также тем, что Красная Армия развёртывалась для наступления, а не для обороны, и обусловлены тяжёлые поражения первого периода войны{181}.

Эта позиция была поддержана исследователем предвоенных пропагандистских материалов В.А.Невежиным. В своих работах историк старается показать, что в весной 1941 года в СССР «полным ходом велась подготовка к «справедливой, всесокрушающей наступательной войне»{182}, при этом понятие «наступательной войны» рассматривается им как тождественное нападению — войне «по инициативе СССР» «с целью дальнейшего расширения «границ социализма»{183}. Именно такое содержание вкладывали в него и В.И.Ленин, и И.В.Сталин, считает В.А.Невежин. Так его понимали и другие советские руководители того периода{184}. Такой подход позволил автору существенно расширить источниковую базу своих построений: теперь любой документ, в котором содержится упоминание «наступления», «наступательной войны», «наступательной политики», «наступательного образа действий» становится возможным рассматривать как свидетельство подготовки Советским Союзом нападения на Германию. Пропагандистские материалы весны — лета 1941 г., составленные в «наступательном духе», оказываются, наряду с майскими «Соображениями...», одним из краеугольных камней предлагаемой сторонниками взглядов Суворова системы «доказательств»{185}.

Нежелание В.А.Невежина и М.И.Мельтюхова различать «наступление» и «нападение» приводит к искажению в их интерпретации сути той дискуссии, которая развернулась на страницах печатных изданий после публикации «Ледокола» и выступления Й.Хоффмана. «В ходе дискуссии, — пишет В.А.Невежин, — выявились две основные точки зрения. Одни исследователи считают, что Советский Союз готовился в 1941 г. к наступательным действиям против Германии. Другие, стремясь опровергнуть это, приводят аргументы в пользу оборонительного характера мероприятий накануне вооруженного столкновения с Гитлером»{186}. Попытка О.В.Вишлёва иначе сформулировать суть разногласий (применительно к истолкованию содержания сталинского выступления 5 мая 1941 г.), а именно: «говорил или не говорил Сталин о своем намерении развязать войну против Германии?», — вызвала возражение В.А.Невежина, считающего более правильным говорить о «намерении Сталина готовиться к наступательной войне», формулировка же О.В.Вишлёва была названа им «не вполне корректной»{187}. Это, а также названия работ В.А.Невежина: «Синдром наступательной войны», «Идея наступательной войны...», «Сталинский выбор 1941 г. — оборона или...», «Собирался ли Сталин наступать в 1941 г.?», а также название сборника статей, автором и составителем которого он является — «Готовил ли Сталин наступательную войну против Гитлера?»{188}, свидетельствуют либо о непонимании, либо о сознательном игнорировании разницы между наступлением как способом действий армии и наступательной войной как синонимом войны захватнической, агрессивной{189}.

Красноречивый пример такого непонимания представляют собой выпады Невежина в адрес Г.Городецкого, якобы в силу недостаточно хорошего владения русским языком неправомерно отождествляющего наступление и контрудар, а также А.Н. Л.А.Мерцаловых. «Наступление» не значит «оборона», — иронизирует над Г.Городецким В.А.Невежин{190}. В результате содержание позиции оппонентов Суворова предстает в карикатурном виде, поскольку никому из них не приходит в голову отрицать, что Красная Армия готовилась вести наступательные боевые действия, «громить врага на его территории»{191}. Разногласия вызывает вопрос о том, собирался ли Сталин напасть на Германию, открыв первым военные действия. Очевидно, что когда отдельные исследователи используют выражение «наступательная война», они имеют в виду способ действия вооружённых сил{192}, вопрос же о целях войны остается за скобками. В частности, из контекста соответствующего места книги Г.Городецкого{193} отчётливо видно, что израильский учёный, говоря о наступлении как о контрударе, исходит из содержания советской военной доктрины, предполагавшей переход в наступление как ответную меру в случае нападения агрессора{194}.

В пользу того, что пропагандисты «ревизионистской» концепции сознательно идут на подмену понятий, используя термины «наступление», «наступательная война» как синонимы «нападения», «агрессии», свидетельствует попытка М.И.Мельтюхова пересмотреть определение советской военной доктрины как оборонительной.

В своих работах Мельтюхов, вслед за В.Суворовым и Й.Хоффманом{195}, подвергает сомнению справедливость определения советской военной доктрины как оборонительной, считая, что содержание советских военно-теоретических разработок 30-х гг. этому противоречит{196}. В частности, этой проблеме посвящены несколько страниц его диссертации{197}. Отмечая, что в советское время доктрина определялась как «оборонительная по своему политическому характеру, а нацеленность армии на активные действия, тем не менее, исключала какие бы то ни было агрессивные намерения», М.И.Мельтюхов указывает, что «до сих пор ...исследования советской военной доктрины ограничиваются, как правило, пересказом сложившейся официальной версии». Недостатком рассмотрения этого вопроса в отечественной историографии, по мнению исследователя, является тот факт, что «зачастую в военно-исторических трудах не указывается из чего именно состоит военная доктрина. Очень часто происходит смешение военно-научных взглядов различных военачальников по тем или иным проблемам с доктринальными взглядами, принятыми в стране и армии»{198}.

Содержание советской военной доктрины предвоенного периода Мельтюхов излагает по энциклопедии «Великая Отечественная война» (М., 1985. С. 246-247) следующим образом: «...Решающим видом боевых действий считалось наступление, что отводило основную роль сухопутным войскам. Оборона считалась временным видом боевых действий, но не была отработана ни в теории, ни на практике»{199}. Называть имеющую такое содержание доктрину оборонительной Мельтюхов считает неправильным{200}. Однако в отечественной историографии, как он считает, даже в работах тех авторов, кто рассматривает этот вопрос «под несколько иным углом», а именно подчёркивает подготовку Советским Союзом преимущественно «наступательных действий войск», не делается необходимого, по его мнению, вывода — историки продолжают ошибочно именовать «явно наступательную военную доктрину» оборонительной. «При этом в стороне остается вопрос, почему явно наступательную военную доктрину в литературе упорно именуют «оборонительной»? — вопрошает он{201}.

Защищая В.Суворова от упрёка в том, что он смешивает «предумышленную агрессию с наступательным маневрированием»{202}, высказанного в его адрес Г.Городецким{203}, Мельтюхов подвергает сомнению правомерность использования терминов типа «агрессивные устремления», считая, что они не имеют существенного содержания и призваны лишь подчёркивать «хороший» или «правильный» характер внешней политики. «Политический характер военной доктрины, — пишет он, — вещь достаточно туманная»{204}.

Рассуждая таким образом, Мельтюхов показывает, что считает: характер доктрины определяется способом действия армии, и ничем иным. «...Военная доктрина и не может содержать агрессивных устремлений, поскольку в ней эти вопросы вообще не рассматриваются. ...Военная доктрина отражает вопросы подготовки Вооруженных Сил к войне, методов ее ведения»{205}. По сути, Мельтюхов в данном случае предлагает внести изменение в содержание понятия, отбросив как «оценочные» элементы вроде «целей войны», «политического характера доктрины» и пр., ограничившись при определении её характера только способом действий вооружённых сил{206}.

С этой точки зрения историк пытается полемизировать и с критиками «Ледокола». Так, А.С.Орлов в одной из своих статей справедливо отмечает, что никакого противоречия между «наступательной» пропагандой и «оборонительным характером» военной доктрины нет. «Советская военная доктрина, — пишет он, — оборонительная по своему политическому характеру, то есть не содержит агрессивных устремлений, но в случае нападения на СССР извне Красная Армия будет вести наступательную войну до полного разгрома агрессора. Исходя из этого, все военное строительство, боевая и оперативная подготовка армии и флота были пронизаны идеей решительного наступления»{207}. Приводя эту цитату, Мельтюхов заявляет, что ему непонятно, почему тезис Суворова о подготовке СССР к агрессии против Европы под прикрытием «лозунгов о мире и обороне» вызывает у А.С.Орлова возражения — ведь он утверждает то же самое!{208}

Очевидно, однако, что для А.С.Орлова не является тождественным наступление как вид тактических действий, предпринимаемых в целях обороны, и нападение в целях завоевания. Не надо быть специалистом в военном деле, чтобы понять безграмотность предложения использовать для характеристики военной доктрины только предполагаемый способ ведения военных действий: в ходе войны на разных её этапах армия может придерживаться, в зависимости от обстановки, и оборонительной тактики, и наступательной. Поэтому цели войны — вовсе не оценочная характеристика, а существенная составляющая содержания военной доктрины. Обратимся к соответствующей статье «Военной энциклопедии»: «Доктрина военная — принятая в государстве на данное [определенное] время система взглядов на сущность, цели, характер возможной будущей войны, на подготовку к ней страны и ВС и на способы ее ведения»{209}. «Доктрина отвечает на вопросы: считает ли государство войну приемлемой в качестве средства для реализации своей политики или отвергает ее; от кого исходит военная угроза и на кого можно рассчитывать... каковы характер и цели возможной войны, каковы задачи ВС...»{210}

Говоря о советской военной доктрине, ни один из названных Мельтюховым историков, в отличие от него, не вкладывает в это понятие столь ограниченный смысл. Поэтому его упрек в их адрес является несправедливым, так же как и противопоставление одних авторов другим{211}. И совсем уж вопиющими выглядят попытки взять себе (и Суворову) в союзники тех исследователей, кто говорит о «наступательной направленности» доктрины, «наступательном характере» подготовки войск и т.п., поскольку они имеют в виду совсем не то же самое, что М.И.Мельтюхов. Отметим, что единственным выводом по вопросу о характере советской военной доктрины в его диссертации является констатация «определенного сдвига в оценках советской военной доктрины», произошедшего в отечественной историографии в первой половине 90-х гг. Суть этого сдвига, в трактовке М.И.Мельтюхова, заключается в отказе от термина «оборонительный» при определении характера доктрины в пользу термина «наступательный»{212}. Следует признать, что заслуга в осуществлении этого «сдвига» должна быть полностью приписана В.Суворову и его эпигонам — прежде всего, самому М.И.Мельтюхову.

Так же не выдерживает критики предпринятая М.И.Мельтюховым попытка представить процесс советского военно-стратегического планирования как непрерывный и однородный по содержанию, всегда нацеленный на подготовку нападения на Германию. Начало этой подготовки исследователь в некоторых своих работах относит к октябрю 1940 года{213}, в других — к октябрю 1939-го{214}, что уже вызывает недоумение, тем более, что историк ни в том, ни в другом случае не сообщает, на каком основании даётся та или иная датировка. Ссылка при этом на книгу Д.А.Волкогонова «Триумф и трагедия» не может внести ясность, поскольку, равным образом, непонятно, на основании каких документов начало работы над «Соображениями...» отнёс к осени 1939 г. сам Д.А.Волкогонов: первый из называемых им (равно как и Мельтюховым) документов — «Соображения...» от августа 1940 г.{215}

Описывая процесс военно — стратегического планирования как параллельный подобному в Германии, М.И.Мельтюхов представляет дело таким образом, будто все «Соображения...», подготовленные Генштабом с осени 1940-го года, являются планами «внезапного наступления» (= нападения) на Германию «в подходящий момент»{216}. В мае — июне 1941 г., утверждает он, командование РККА вдруг стало опасаться, что Германия может нанести «упреждающий удар», чем поставит советские войска в затруднительное положение. Поэтому Г.К.Жуков 14 июня обратился к И.В.Сталину с предложением немедленно открыть военные действия, напав на Германию только войсками приграничных округов и не дожидаясь полного сосредоточения войск Красной Армии{217}. Однако, сожалеет Мельтюхов, Сталин на это не решился. Это было «единственным реальным шансом сорвать германское нападение. Конечно, тогда об этом известно не было, что вовсе не мешает тщательно рассмотреть этот вопрос в будущем», — заключает историк{218}.

В опубликованной в 2000 году книге «Упущенный шанс Сталина» М.И.Мельтюхов несколько дополнил свою аргументацию. В частности, обратил внимание на тот факт, что в «Соображениях...» наступление планировалось после окончательного сосредоточения войск, на что отводилось 20 дней, в течение которых войска приграничных округов должны были вести активные оборонительные действия{219}, и попытался истолковать его в соответствии со своей концепцией. Во-первых, «Соображения...», считает Мельтюхов, демонстрируют «отсутствие всякой связи действий Красной Армии с возможными действиями противника». Во-вторых, немецкие войска в них «обозначены термином «сосредотачивающиеся», из чего, по его мнению, следует, что «инициатива начала войны будет исходить полностью от советской стороны, которая первой начинает и заканчивает развертывание на театре военных действий». И, наконец, «неясно, зачем надо планировать наступательные операции, если войскам предстоит оборона от наступающего противника. Ведь никто не знает, как сложится ситуация на фронте в ходе оборонительной операции...»{220}

Аргументация М.И.Мельтюхова и других сторонников «ледокольной» концепции большинством отечественных учёных была расценена как недостаточно убедительная. Прежде всего, было обращено внимание на неоправданное отождествление в работах названных авторов понятий «наступление» и «агрессия». Так, например, А.Н. и Л.А.Мерцаловы подчеркнули, что в военной науке принято различать эти понятия. Ещё в начале ХIХ века крупнейшими европейскими военными теоретиками А.Жомини и К.Клаузевицем было показано, что характер войны определяется целями воюющих сторон, а не способами действий их армий. В справедливой и несправедливой, захватнической или освободительной войне армия может и наступать, и обороняться. А любой Генеральный штаб обязан разрабатывать всевозможные варианты ведения военных действий. В частности, К.Клаузевиц писал и о «прекрасном использовании упреждения в готовности» как «преимуществе наступления». Так что наступательное — не значит агрессивное. «Дело не в том, — пишут А.Н. и Л.А.Мерцаловы, — кто кого «упредил», кто на кого «напал», чьи войска на чьей территории. В 1944-1945 годы США «напали» на Германию, а СССР — на Японию. Однако, их никто не считает агрессорами...»{221} «...Действия государств по отражению агрессии или по пресечению агрессии, даже если они являются наступательными (курсив мой — Ю.Н.), не могут рассматриваться как нарушение норм международного права», — пишут авторы «Военной энциклопедии»{222}.

Отметим, что ни в одном из цитируемых М.И.Мельтюховым документов планирования нет указания на то, что Красная Армия «начинает и заканчивает развертывание первой». Более того, вариант «Соображений...» от 15 мая отражает понимание советским руководством того факта, что Германия опережает Советский Союз в осуществлении сосредоточения и развёртывания. Поэтому утверждение Мельтюхова о том, что в документе от 15 мая «неоднократно подчеркивается, что именно Красная Армия будет инициатором военных действий»{223} выглядит по меньшей мере странным.

Если не путать нанесение упреждающего агрессора удара, совершаемого в целях обороны, с наступлением в целях завоевания, то необходимо признать, что в майских «Соображениях...» Генерального штаба невозможно увидеть план, который бы соответствовал «агрессивным устремлениям» Советского руководства. Даже согласившись с тем, что этот план предполагал со стороны СССР первым открыть военные действия (что совсем не очевидно), увидеть в нём план агрессии невозможно. Из текста отчётливо видно, что советское командование исходило из признания угрозы со стороны Германии, оценивало её войска как изготовившиеся для нападения и свои действия рассматривало лишь как ответные. «Для того, чтобы обеспечить себя от возможного внезапного удара противника, — цитируем текст майских «Соображений», — прикрыть сосредоточение и развертывание наших войск и подготовку их к переходу в наступление, необходимо...» «Предотвратить», «упредить» — вот терминология, используемая авторами плана, который ставит перед советскими войсками ограниченные задачи: разгром основных группировок противника на территории Польши и Восточной Пруссии, а вовсе не завоевание Германии, что, как указывает Ю.А.Горьков, вполне укладывается в рамки фронтовой операции{224}.

Точно так же и другие аргументы, приводимые сторонниками суворовской «версии», помимо ссылки на «Соображения...» от 15 мая не могут служить доказательствами намерения СССР напасть на Германию летом 1941 г. Проведение ряда мероприятий подготовительного характера — призыв резервистов, переброска четырёх армий в приграничные округа — находит вполне логичное объяснение и в рамках традиционной концепции. В частности, такое объяснение дано ещё Г.К.Жуковым{225}. Когда же В.Д.Данилов и М.И.Мельтюхов, аппелируя к факту совпадения осуществлявшихся организационных мероприятий с предложениями Генштаба в майских «Соображениях...», предлагают считать намерение Сталина осуществить нападение доказанным, они демонстрируют непонимание того, что строить доказательство на таком рассуждении безграмотно. «...Важно не наличие или отсутствие какого — либо документа, а реальные действия, предпринимаемые для осуществления тех или иных замыслов...», — утверждает М.И.Мельтюхов{226}. Очевидно, однако, что судить об интенции по предпринимаемым действиям можно только предположительно. В данном случае прежде всего надо доказать, что замыслы И.В.Сталина были именно такими, какими они представляются Данилову и Мельтюхову, и уже после этого только можно будет судить, соответствуют им предпринятые накануне войны действия или нет.

Следует отметить, что, несмотря на проведение мобилизационных мероприятий, 22 июня 1941 года группировка войск Юго — Западного фронта оказалась в два раза меньше, чем это планировалось майскими «Соображениями»: реальная численность войск КОВО составила 58 дивизий{227} против запланированных 122-х, авиационных полков — 43 против 91. М.А.Гареевым подсчитано, что для создания запланированных группировок требовалось 3 тысячи эшелонов, что было явно выше возможностей советской железнодорожной сети, даже если бы переброска войск осуществлялась открыто по графику военного времени. «Совершенно очевидно, — делает вывод М.А.Гареев, — что план действий, изложенный в докладной от 15 мая 1941 г., если бы даже был утвержден, ни при каких обстоятельствах не мог быть реализован на практике»{228}. К такому же выводу пришёл и Г.Городецкий{229}.

Что же касается пропагандистских документов — отрывков из речей И.В.Сталина, А.А.Жданова, проекта директивы ГУПП, то с их помощью можно утверждать только одно: в Советском Союзе будущая война виделась как «наступательная». Это, собственно, и показывают в своих работах М.И.Мельтюхов и В.А.Невежин, делая затем неоправданный вывод, что наступательная фразеология свидетельствует о намерении советского руководства совершить летом нападение на Германию. Однако из того обстоятельства, что советское руководство считало необходимым «поддерживать в народе уверенность в справедливости предпринимаемых им внешнеполитических акций» и ориентировало армию на «наступательные действия» совсем не следует, что СССР планировал нападение. Если не отождествлять, как это делает В.А.Невежин, понятия «наступление» и «нападение» ( «агрессия»){230}, то в предвоенной пропаганде с большим основанием можно увидеть отражение представлений советского руководства о характере будущей войны и образе действий СССР и его Вооружённых Сил, как, например, это делает О.В.Вишлёв{231}.

Возможно, интерпретация В.А.Невежина была бы более оправданной, если бы до мая 1941 года в советской пропаганде преобладала исключительно оборонительная риторика — тогда произошедшие весной 1941 года изменения действительно нуждались бы в дополнительном объяснении. Но никаких принципиальных изменений в 1941 году не произошло, что многочисленными примерами, относящимися к более раннему периоду, иллюстрирует сам В.А.Невежин. Можно говорить об известной активизации, всплеске «наступательных настроений», что, в совокупности с рассекреченными оперативными планами свидетельствует как раз против тезиса о «слепоте» Сталина, не верившего в возможность нападения Германии.

Тем не менее, М.И.Мельтюхов и В.Д.Данилов хотели бы представить дело таким образом, будто Сталину ничего не было известно о намерениях фашистского руководства{232}. Получаемые разведсводки он, ослеплённый собственной манией величия, просто выбрасывал в мусорную корзину{233}. И, главное, Сталин, по их мнению, не верил в саму возможность нападения со стороны Германии. Это положение (единственное, кстати, из «насквозь сфальсифицированной» в советское время истории Второй мировой войны) названные авторы не считают нужным подвергать «пересмотру». М.И.Мельтюхов пишет: «Содержание планов прикрытия госграницы позволяет сделать вывод о том, что ...они были строго секретны и о них знал очень ограниченный круг лиц. ...Во — вторых, содержание планов, доведенное до сведения исполнителей, сводилось к тому, что войска получили задачу по условному сигналу занять известные им районы сосредоточения на границе, и ждать там дальнейших распоряжений, развернув боевые порядки»{234}. Из содержания планов вряд ли можно с уверенностью судить о том, насколько широкий круг лиц с ними был ознакомлен. Но вот тот факт, что директивы НКО округам, округов армиям содержат не расплывчатое указание «ждать дальнейших распоряжений», а вполне чёткие задачи по обороне того или иного участка госграницы — можно установить, не заглядывая во «все еще недоступные» архивы, достаточно открыть соответствующую публикацию.

Новейшие, и давно известные исследователям документы свидетельствуют об обратном: Сталин и Генеральный штаб Красной Армии не только видели всё возрастающую угрозу со стороны Германии, но и принимали меры для предотвращения вероятного столкновения. В этом контексте современные исследователи склонны рассматривать и дипломатические манёвры советского руководства, предпринимаемые накануне войны, и меры по усилению войск приграничных округов, форсированию оборонительного строительства и интенсивную работу по корректировке оперативных планов{235}. Допустимой представляется интерпретация «поворота» в советской пропаганде, произошедшего весной 1941-го года как части демонстративных мероприятий с целью оказать силовое давление на Германию. Правомерность такой интерпретации признает, кстати, и В.А.Невежин{236}, однако в его изложении цели этого давления остаются неясны. О.В.Вишлёв в данном случае более последователен, расценивая его как средство сдерживания потенциального агрессора.

Можно ли ставить в дискуссии точку? В предыдущей статье мы высказали мнение, что вопрос о планировании Генеральным штабом Красной Армии упреждающего удара как оборонительной меры, призванной сорвать готовящееся нападение Германии, остается пока открытым. В то же время, необходимо подчеркнуть, что продолжающаяся дискуссия должна вестись на основе признания того факта, что имеющиеся в распоряжении историков документы не могут свидетельствовать в пользу агрессивности Советского Союза, стремления его руководства к достижению мирового господства. Что касается попыток ряда авторов выстроить имеющиеся факты и документальные источники в некую конструкцию, призванную подтвердить правильность ревизионистской концепции, то они представляют собой яркий пример использования исторического материала в целях создания и внедрения в общественное сознание очередного мифа.

Отметим, что в ходе полемики дальнейшую разработку получили многие смежные проблемы. В частности, О.В.Вишлёвым предложено объяснение несвоевременной отдачи И.В.Сталиным приказа о приведении войск в боевую готовность. Немецкое командование стремилось создать у советского руководства впечатление о возможности мирного разрешения конфликта. И Сталин, по видимому, если и не рассчитывал на это, то, по крайней мере, считал вероятным, что началу военных действий будет предшествовать выяснение отношений на дипломатическом уровне. О.В.Вишлёв, анализируя полученные советской разведкой данные, а также некоторые ранее не включённые в научный оборот документы из германских архивов, пришёл к выводу, что И.В.Сталин, по — видимому, поверил умело подброшенной дезинформации и ожидал ультиматума со стороны Германии{237}. Опубликованные О.В.Вишлёвым немецкие документы свидетельствуют: германское командование исходило, с одной стороны, из того факта, что СССР не собирается нападать на Германию летом 1941 г., а, с другой стороны, планировало выманить советские войска из глубины страны поближе к границе, с тем чтобы разгромить их в приграничных сражениях. С этой точки зрения кампания по дезинформации, проведенная гитлеровцами, оценивалась ими как успешная{238}.

Кстати, немецкие генералы — Гудериан, Паулюс, Манштейн, разработчик плана «Барбаросса» Маркс — в своих воспоминаниях оценивают военные приготовления советской стороны исключительно как оборонительные. Г.Городецкий, основываясь на их свидетельствах, а также архивных документах немецкой разведки, заключил: «Изучая схемы развертывания советских войск, немцы не обманывались относительно мобилизации. Они исключили возможность превентивного удара, признавая явное намерение русских создать «пункты концентрации для обороны», откуда они в лучшем случае могли бы предпринять изолированное и ограниченное контрнаступление»{239}.

Итак, в настоящий момент в современной историографии изучение связанных с советским предвоенным планированием проблем достигло такого этапа, когда можно подводить некоторые итоги.

Рассекречивание в конце 80-х — начале 90-х годов многих архивных фондов, публикация множества важнейших документов позволили детализировать представления о предвоенном планировании советской стороны, уточнить и даже пересмотреть многие положения, принятые в советской исторической науке.

На наш взгляд, в исследовании предыстории Великой Отечественной войны достигнут определённый прогресс, заключающийся, как представляется, в попытках конструирования рационального объяснения действий советского руководства при отказе от ссылок на «необъяснимую слепоту», упрямство, глупость и тому подобные факторы, что было свойственно отечественной историографии в период «оттепели» и затем подхвачено в «перестроечные» годы.

В частности, новейшими документальными публикациями поставлена под сомнение версия о слепой вере Сталина в силу пакта о ненападении от 1939 года, до последнего времени широко распространённая в отечественной историографии. Документы показывают, что советское руководство знало о сосредоточении германских войск у границ СССР и опасалось военного столкновения с Германией, к которому шла усиленная подготовка.

Вместе с тем, тот факт, что нападение Германии не явилось неожиданностью для руководителей СССР, не означает, что внезапности не было на тактическом уровне. Безусловно также, что для миллионов советских людей случившееся 22 июня 1941 года было внезапным.

Следует признать недостаточно обоснованным распространённое в исторической литературе стремление отнести совершённую советским командованием ошибку в определении наиболее опасного стратегического направления исключительно на счёт недальновидности и некомпетентности И.В.Сталина. Имеющиеся в распоряжении историков материалы дают возможность сделать выводы о продуманности принятого советским командованием решения сосредоточить основную группировку сил Красной Армии на Юго-Западном направлении, о серьёзных основаниях стратегического и военно-политического характера для подобного решения (в том числе и о соответствии этого решения данным разведки) и о необходимости разделения ответственности за его принятие между И.В.Сталиным, Наркоматом обороны и Генеральным штабом Красной Армии.

Подверглась корректировке распространённая в отечественной литературе точка зрения, согласно которой в ходе оперативно — стратегических игр на картах, состоявшихся в январе 1941 года, отрабатывались варианты ведения войсками Красной Армии военных действий в начальный период войны, причём варианты эти носили сугубо оборонительный характер. Новые документы показывают, что ни на декабрьском 1940 года совещании высшего командного состава, ни в процессе оперативно — стратегических игр проблемы начального периода войны не обсуждались. Были проиграны варианты двух наступательных операций Красной Армии — на Западном и Юго-Западном фронте, — которые, по условиям игр, должны были быть осуществлены после отражения нападения агрессора.

Опубликованные документы ставят перед исследователями новые вопросы, ответы на которые дадут возможность с большей достоверностью и доказательностью подойти к решению ряда проблем предыстории Великой Отечественной войны.

Дискуссия, развернувшаяся вокруг вопроса о подготовке Сталиным упреждающего удара по Германии сыграла, без сомнения, важную роль в углублении наших представлений о предвоенном периоде отечественной истории, стимулировала научный поиск. Конечно, всегда будут существовать различные интерпретации документов и событий, однако эти интерпретации не должны опираться на политические или идеологические пристрастия сегодняшнего дня. К сожалению, априорная убежденность в агрессивной природе коммунистического режима в течение всего периода его существования, отрицательное отношение к личности И.В.Сталина заставляют отдельных исследователей оперировать недостаточно обоснованными положениями.