Заключение

Император Николай II отрекся от Престола во имя России.

«Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения Родной Матушки России», — объявлял он Родзянко в своей телеграмме. Он отрекся, не поставив никаких условий лично для себя и своей семьи, отрекся жертвенно. «Когда в силу страшных обстоятельств («кругом измена, и трусость, и обман») стало ясно, что он не может исполнять долг Царского служения по всем требованиям христианской совести, он безропотно, как Христос в Гефсимании, принял волю Божию о себе и России. Нам иногда кажется, что в активности проявляется воля, характер человека. Но требуется несравненно большее мужество, чтобы тот, кто «не напрасно носит меч», принял повеление Божис «не противиться злому», когда Бог открывает, что иного пути нет. А политик, которым движет только инстинкт власти и жажда ее сохранить во что бы то ни стало, по природе очень слабый человек. Заслуга Государя Николая II в том, что он осуществил смысл истории, как тайны воли Божией», — пишет протоиерей Александр Шаргунов{536}. Одной из самых главных причин, побудивших Царя пойти на этот жертвенный шаг, было его стремление к победе, для достижения которой он столько сделал, и опасение, что он может стать помехой на пути к ней. Когда говорят, что единственно, о ком он думал в те дни, была его семья, как всегда клевещут. После отречения Царь поехал не в Царское Село, а в Могилев. Он ехал к любимой армии, с которой желал проститься. 3 марта 1917 года Император прибыл в Могилев. «Государь вернулся в Могилев из Пскова для того, чтобы проститься со своей Ставкой, в которой Его Величество так много трудился, столько положил в великое дело в борьбе с нашим упорным и могущественным врагом души, сердца и ума и необычайного напряжения всех своих моральных и физических сил. Только те, кто имел высокую честь видеть ежедневно эту непрерывную деятельность в течение полутора лет, с августа 1915 по март 1917, непосредственного командования Императором Николаем II своей многомиллионной армией, растянувшейся от Балтийского моря через всю Россию до Трапезунда и вплоть до Малой Азии, только те могут сказать, какой это был труд, и каковы были нужны нравственные силы, дабы переносить эту каждодневную работу, не оставляя при этом громадных общегосударственных забот по всей империи, где уже широко зрели измена и предательство. И как совершалась эта работа Русским Царем! Без малейшей аффектации, безо всякой рекламы, спокойно и глубоковдумчиво трудился Государь», — писал летописец пребывания Царя в армии во время мировой войны генерал Д.Н. Дубенский{537}.

Могилев встретил отрекшегося Царя «марсельезой» и красными полотнищами, и это новое лицо враз изменившегося города, наверное, подействовало на Государя более удручающее, чем обстоятельства самого отречения. «4 марта, — писал полковник Пронин, — подходя сегодня утром к Штабу, мне бросились в глаза два огромных красных флага, примерно в две сажени длиной, висевшие по обе стороны главного входа в здание городской Думы. Вензеля Государя и Государыни из разноцветных электрических лампочек уже были сняты. Государь со вчерашнего дня «во дворце», и Он может из окошек круглой комнаты, в которой обыкновенно играл наследник, видеть этот новый «русский флаг».

Около 10 часов утра я был свидетелем проявления «радости» Георгиевским батальоном по случаю провозглашения нового режима в России. Сначала издалека, а затем все ближе и ближе стали доноситься звуки военного оркестра, нестройно игравшего марсельезу. Мы все, находившиеся в это время в оперативном отделении, подошли к окнам. Георгиевский батальон в полном составе, с музыкой впереди, направляясь в город, проходил мимо Штаба. Толпа, главным образом мальчишки, сопровождала его. Государь, стоя у окна, мог наблюдать, как лучшие солдаты армии, герои из героев, имеющие не менее двух георгиевских крестов, так недавно составлявшие надежную охрану Императора, демонстративно шествуют мимо Его, проявляя радость по случаю свержения Императора... Нечто в том же духе сделал и «Конвой Его Величества». Начальник Конвоя генерал граф Граббе явился к Алексееву с просьбой разрешить снять вензеля и переименовать «Конвой Его Величества» в «Конвой Ставки Верховного Главнокомандования». И вспомнились мне швейцарцы — наемная гвардия Людовика XVI, вся, до единого солдата погибшая, защищая короля»{538}.

6 марта Николай II простился со Ставкой. Д.Н. Дубенский вспоминал: «Весь зал был переполнен, стояли даже на лестнице и при входе. Шли тихие разговоры, и все напряженно смотрели на двери, откуда должен был появиться Государь. Прошло минут десять, и послышались легкие, быстрые шаги по лестнице. Все зашевелилось и затем замолкло. Послышалась команда: «Смирно». Государь в кубанской пластунской форме бодро, твердо и спокойно вышел на середину зала. Его Величество был окружен со всех сторон. Около него находился генерал Алексеев, в его глазах были слезы. Государь немного помолчал, затем при глубочайшей тишине своим ясным, звучным голосом начал говорить. Его Величество сказал, что волей Божией ему суждено оставить Ставку, что он ежедневно в продолжении полутора лет видел самоотверженную работу Ставки и знает, сколько все положили сил на служение России во время этой страшной войны с упорным и злым врагом. Затем сердечно поблагодарил всех за труды и высказал уверенность, что Россия вместе с нашими союзниками будет победительницей и жертвы, которые все мы несли, не напрасны. [...] Суть речи была не в словах, а в той сердечности, той особой душевности, с которой он последний раз говорил со своими сотрудниками. Ведь Государь оставлял свою работу со Ставкой накануне наступления, которого ждали со дня на день и к которому все уже было подготовлено. Это знали все — от Алексеева до писаря. У всех были твердые надежды на победу и даже разгром врага. И вдруг все переменилось, и глава Империи, верховный вождь армии, оставляет Россию и свои войска. Все это было у всех на уме и на сердце. А Государь смотрел на всех своими особыми, удивительными глазами с такой грустью, сердечностью и таким благородством. [...] Уже при первых звуках голоса Государя послышались рыдания, и почти у всех были слезы на глазах, а затем несколько офицеров упало в обморок, начались истерики, и весь зал пришел в полное волнение, такое волнение, которое охватывает близких при прощании с дорогим, любимым, но уже не живым человеком. [...] Государь быстро овладел собой и направился к нижним чинам, поздоровался с ними, и солдаты ответили: «Здравия желаем Вашему Императорскому Величеству». Государь начал обходить команду, которая так же, как и офицерский состав Ставки, с глубокой грустью расставалась со своим Царем, которому они служили верой и правдой. Послышались всхлипывания, рыдания, причитания; я сам лично слышал, как громадного роста вахмистр, кажется, кирасирского Его Величества полка, весь украшенный Георгиями и медалями, сквозь рыдания сказал: «Не покидай нас, батюшка». Все смешалось, Государь уходил из залы и спускался с лестницы, окруженный толпой офицеров и солдат. Я не видел сам, но мне рассказывали, что какой-то казак-конвоец бросился в ноги Царю и просил не покидать России. Государь смутился и сказал: «Встань, не надо, не надо этого». Настроение у всех было такое, что, казалось, выйди какой-либо человек из этой взволнованной, потрясенной толпы, скажи слова призыва, и все стали бы за Царя, за его власть. Находившиеся здесь иностранцы поражены были состоянием офицеров царской Ставки; они говорили, что не понимают, как такой подъем, такое сочувствие к Императору не выразились во что-либо реальное и не имели последствий. Как это случилось так, но это случилось, и мы все только слезами проводили нашего искренне любимого Царя»{539}.

Н.А. Павлов в своей книге писал: «Государь все время спокоен. Одному Богу известно, что стоит Ему это спокойствие. Лишь 3-го марта, привезенный обратно в ставку, Он проявляет волнение. Сдерживаясь, стараясь быть даже веселым, Он вышел из поезда, бодро здороваясь с великими князьями и генералитетом. Видели, как Он вздрогнул, увидав шеренгу штаб-офицеров. Государь всех обходит, подавая руку. Но вот конец этой шеренге. Крупные слезы текли по Его лицу, и закрыв лицо рукой, Он быстро вошел в вагон. Прощание со ставкой и армией. Государь видимо сдерживает волнение. У иных офицеров на глазах слезы. Наступила еще и последняя минута. Где-то тут должны нахлынуть тени Сусанина, Бульбы, Минина, Гермогена, Кутузова, Суворова и тысяч былых верных. Здесь и гвардия, военное дворянство, народ. Слезы офицеров — не сила. Здесь тысячи вооруженных. И не одна рука не вцепилась в эфес, ни одного крика «не позволим», ни одна шашка не обнажилась, никто не кинулся вперед, и в армии не нашлось никого: ни одной части, полка, корпуса, который в этот час ринулся бы, сломя голову, на выручку Царя, России. Было мертвое молчание»{540}.

8 марта 1917 года Император Николай II отдал свой последний приказ по армии:

«В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые мною войска. После отречения Мною за себя и за сына Моего от Престола Российского власть передана Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия. Да поможет Бог и вам, доблестные войска, отстоять нашу Родину от злого врага. В продолжении двух с половиной лет вы несли ежечасно тяжелую боевую службу, много пролито крови, много сделано усилий, и уже близок час, когда Россия, связанная со своими доблестными союзниками одним общим стремлением к победе, сломит последнее усилие противника. Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы.

Кто думает теперь о мире, кто желает его, тот — изменник Отечества, его предатель. Знаю, что каждый честный воин так мыслит. Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестно нашу великую Родину, повинуйтесь Временному правительству, слушайтесь ваших начальников, помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу.

Твердо верю, что не угасла в ваших сердцах беспредельная любовь к нашей великой Родине. Да благословит вас Господь Бог и да ведет вас к победе святой великомученик и победоносец Георгий.

НИКОЛАЙ.

8 марта 1917 года. Ставка.

Подписал: начальник штаба, генерал Алексеев».

«Трудно встретить более благородное, более сердечное и великое в своей простоте прощальное слово Царя, который говорит только о счастье оставленного им народа и благополучии Родины. В этом прощальном слове сказалась вся душа Государя и весь его чистый образ», — писал генерал Дубенский{541}. Об этом же пишет и С.П. Мельгунов: «Может ли кто-нибудь, прочитав приказ, написанный в ту минуту, когда, утратив свое высокое положение, он был арестован{542}, поверить, что Император был лицемерен?!»{543}

«Демократическое» временное правительство побоялось довести последний приказ Царя до армии. Специальной телеграммой Гучкова на имя Алексеева категорически запрещалось передавать приказ в войска. Алексеев, недавно рыдавший при прощании с Государем, немедленно исполнил этот приказ, хотя он не был даже подчинен военному министру. «До Государя, — пишет Дубенский, — на другой день дошло известие о запрещении распубликовывать его прощальное слово войскам, и Его Величество был глубоко опечален и оскорблен этим непозволительным распоряжением»{544}.

Почему же Временное правительство так испугалось этого спокойного и внешне совершенно не опасного приказа свергнутого Царя? «Почему? — вопрошает Мельгунов, — Не потому ли, что прощальное слово вступало в резкую коллизию с настроением либеральной общественности, воспринимавшей и оправдывавшей переворот, как неизбежную реакцию на антипатриотическую позицию старой власти? Не потому ли, что впечатление, полученное Бьюкененом, могло совпасть с аналогичным в армии, которое не могло бы оправдать ни ареста бывшего Императора, ни юридического расследования его прикосновенности к воображаемой «измене»?»{545}

Отречение Николая II вызвало шок в армии. Слова Крымова о том, что «в армии все с радостью будут приветствовать известие о перевороте» оказались ложью. «Войска были ошеломлены — трудно определить другим словом первое впечатление, которое произвело опубликование манифестов. Ни радости, ни горя. Тихое сосредоточенное молчание, — писал генерал Деникин. — Так встретили полки 14-й и 15-й дивизий весть об отречении своего Императора. И только местами в строю непроизвольно колыхались ружья, взятые на караул, и по щекам старых солдат текли слезы. [...] Никакого озлобления лично против Государя и против Царской семьи не было. Наоборот, все интересовались их судьбой и опасались за нее»{546}.

Прекрасной иллюстрацией реакции армии на февральский переворот является записка генерала Алексеева Временному правительству, сделанная им 14 марта 1917 года. В ней Алексеев подробно, по фронтам, описывает то настроение, с каким русские воины встретили известие о свержении Императора: «На Северном фронте: происшедшая перемена и отречение Государя от престола — приняты сдержанно и спокойно. Многие к отречению Императора Николая II и к отказу от престола великого князя Михаила Александровича отнеслись с грустью и сожалением. По некоторым данным можно судить, что многим солдатам манифесты были непонятны, и они еще не успели разобраться в наступивших событиях. Во 2-м Сибирском корпусе 12-й армии: возбужден целый ряд вопросов относительно могущих произойти последствий. Были некоторые голоса, что без царя обойтись нельзя и надо поскорее выбирать государя, что евреев нельзя иметь офицерами, что необходимо наделить крестьян землей при помощи крестьянского банка. [...] В сибирской казачьей дивизии Сводного корпуса манифесты произвели удручающее впечатление. Некоторыми выражалась надежда, что Государь не оставит своего народа и вернется к ним. Для части солдат это впечатление смягчалось тем, что Император Николай II преемником себе назначил великого князя Михаила Александровича, что Россия — еще не республика, относительно которой высказывались отрицательно. Однако, сам переход к новой власти казаками Сибирской казачьей дивизии принят с полной покорностью. На Румынском фронте происшедшие перемены войсками встречены спокойно. Отречение Императора Николая II на офицеров 9-й армии произвело тягостное впечатление. В 4-й армии большинство преклоняется перед высоким патриотизмом и самопожертвованием Государя, выразившемся в акте отречения. Здесь же манифест великого князя Михаила Александровича встречен с недоумением и вызвал массу толков и даже тревогу за будущий образ правления [...] В Кавказской армии к перемене строя войска отнеслись спокойно. В Балтийском флоте переход к новому строю воспринят восторженно. В Черноморском флоте последние события встречены спокойно»{547}.

Как мы видим, за исключением всегда революционизированного Балтийского флота, основная масса армии была далека от «восторга» по поводу отречения Царя. Более того, во всех донесениях чувствуется горечь и тревога за судьбы Родины. «Кругом, в нашем полку, и особенно среди офицеров, чувствовалось тяжелое настроение и волнение за судьбу России, Государя Императора и всей Его Семьи», — писал командир Преображенского полка полковник А.П. Кутепов{548}. Но лишь в редких случаях эта горечь и тревога приняли активный характер. Храбрый генерал граф Ф.А. Келлер, собрав от каждой сотни и эскадрона представителей, заявил им: «Я получил депешу об отречении Государя и о каком-то временном правительстве. Я ваш старый командир, деливший с вами и лишения, и горести и радости, не верю, чтобы Государь Император в такой момент мог добровольно бросить на гибель армию и Россию. Вот телеграмма, которую я послал Царю: «3-й конный корпус не верит, что Ты, Государь, добровольно отрекся от престола. Прикажи, Царь, придем и защитим Тебя»»{549}. Дружное «ура!» было ему ответом драгун, казаков, гусар. «Подъем был колоссальный, — вспоминал генерал А.Г. Шкуро. — Все хотели идти спасать плененного, как нам казалось, Государя». Келлер был отстранен Временным правительством от командования. Прощаясь со своим командиром, войска прошли перед ним в последнем параде под звуки «Боже, Царя храни!»

Почти сразу после отречения Царя в армии начался развал. Смертельный удар ей был нанесен «Приказом № 1», изданным новым военным министром Гучковым. Но главной причиной этого развала стало устранение Царя. «С падением Царя, — писал генерал П.Н. Врангель, — пала сама идея власти, в понятии русского народа исчезли все связывающее его обязательства. При этом власть и эти обязательства не могли быть ничем заменены»{550}. «Солдат решил, что раз Царя не стало, то не стало и Царской службы и Царскому делу — войне — наступил конец. Он с готовностью умирал за Царя, но не желал умирать за «господ». Офицер, призывавший солдата защищать Родину, становился ему подозрителен. Раз была объявлена «свобода», то кто имел право заставлять его, солдата, проливать кровь на фронте, когда в тылу рабочие провозгласили восьмичасовой трудовой день, а односельчане готовились поделить землю помещика?» — пишет Керсновский.

Солдаты начали митинговать, выходить из окопов, брататься с немцами. Для германского командования свержение Царя стало неожиданным и очень важным подарком судьбы, преподнесенным, хотя и без умысла, немцам русскими заговорщиками и их западными покровителями. Немецкий генерал Людендорф писал: «На востоке наступила огромная перемена. В марте споспешествуемая Антантой революция свергла Царя. Власть захватило правительство с сильной революционной окраской. [...] Наше общее положение значительно улучшилось. Предстоящие на западе бои меня не страшили»{551}.

К июлю 1916 года, изувеченная «приказами» и «декларациями» «временных» реформаторов, армия была на краю гибели. Русский профессор Ю.В. Готье записал в свой дневник: «8-16 июля. Конец России. Войска перестали быть войсками. Россия потеряла возможность защищать самое себя»{552}.

Февральский переворот привел к падению объемов военного производства. Если в 1916 году заводы России произвели 1 301 433 винтовок, то в 1917 году — 1 022 423, патронов в 1916 — 1 486 087 920, в 1917 — 1 244 977 305, артиллерийских полевых орудий в 1916 — 4 209, в 1917 — 3 599, тяжелых орудий в 1916 - 1 001, в 1917 — 402{553}.

Резкое падение наблюдалось в показателях тяжелой промышленности. В 1916 году Россия произвела (в млн. пудов): выплавку чугуна 232,0; выплавку железа и стали — 205,9; добычу каменного угля — 1954,7; добычу нефти — 492,1; добычу меди — 1,269. В 1917 году эти цифры составили соответственно: чугуна — 190,5; железа и стали — 155,6; каменного угля — 1746,9; нефти — 422,6{554}.

В условиях колоссального перенапряжения сил, тяжкой усталости от войны, ее непопулярности в народе, переворот 1917 года и его последствия оказались смертельными для Российской Императорской армии, которая, лишившись Царя-Главнокомандующего, оказалась обезглавленной. Ярким примером этому может служить летнее наступление русских войск, в котором отобразились, с одной стороны, их возможности, созданные в годы командования Императора Николая II, и с другой, полная неспособность оппозиции, захватившей власть, их реализовать. Наступление началось 18 июня, на три дня позже намеченного срока, из-за постоянных митингов солдат, которых приходилось уговаривать идти в бой. Оно началось мощнейшим артиллерийским огнем, который смел вражеские позиции. Ударные части генерала Корнилова прорвали оборону противника и устремились вперед. В плен было захвачено 7 000 пленных и 48 орудий. Но корниловцы не получили никакой помощи от других войск, которые все время митинговали.

Наступление остановилось. Опомнившийся противник 6 июля нанес ответный удар. Командовавший немцами генерал Винклер сам не ожидал того успеха, которого он достиг: русские бежали целыми толпами, оставив в руках неприятеля 85 офицеров, 2 900 нижних чинов, 10 орудий. 9 июля три немецкие роты обратили в бегство две русские дивизии. «Это были уже не те русские войска», — злорадно отметил Людендорф. 12 июля Винклер занял Тарнополь, и вся Буковина с Червонной Русью оказались в руках противника. Вильгельм II прибыл лично в Тарнополь посмотреть на разгром русских. 21 августа немцы вступили в Ригу, 200 лет не видевшей врага в своих стенах. Русские беспорядочно бежали за Двину. «Армия обезумевших темных людей, не ограждаемых властью от систематического разложения и развращения, потерявших чувство человеческого достоинства, бежит. На полях, которые нельзя даже назвать полями сражения, царит сплошной ужас, позор и срам, которых русская армия не знала с самого начала своего существования», — так писал генерал Корнилов об армии, которая еще год назад под руководством Императора Николая II совершила одно из самых могучих и победоносных наступлений Первой мировой войны.

И тем не менее, в этом развале и позоре заключалось спасение чести и будущего Русского Оружия. Как справедливо писал современник: «Великая русская армия, рожденная Петром, армия Екатерины, Суворова, Кутузова, Багратиона, Ермолова, Александра-Освободителя и Алекесандра-Миротворца, Скобелева, Радецкого и Гурко, армия великой войны с немцами, положившая основу успехам наших союзников, все-таки, no-существу, не омрачила доблестной своей истории. Она, в своем огромной массе, не изменила присяге, а когда Государь отрекся от престола, не стала служить никому после ухода Царя и Императора, олицетворяя в Нем понятие о родине, чести и свободе России, и наш солдат уже не стал биться «до победного конца», ни при ком, начиная с генерала Алексеева и до прапорщика Крыленко включительно. В этом — величайшая заслуга русской армии — лица русского народа и родной земли»{555}.

Венгерский канцлер граф Бетлен в 1934 году сказал: «Если . бы Россия в 1918 году осталась организованным государством, все дунайские страны были бы ныне русскими губерниями. Не только Прага, но и Будапешт, Бухарест, Белград и София выполняли бы волю русских властей. В Константинополе на Босфоре и в Катарро на Адриатике развивались бы русские военные флаги. Но Россия в результате революции потеряла войну и с нею целый ряд областей»{556}.

Враги России торжествовали. Британский посол в Париже Ф. Берти писал в своем дневнике: «Нет больше России. Она распалась, и исчез идол в лице Императора и религии, который связывал разные нации православной верой. Если только нам удастся добиться независимости буферных государств, граничащих с Германией на востоке, т.е. в Финляндии, Польше, Украине и т.д., сколько бы их удалось сфабриковать, то по мне остальное может убираться к черту и вариться в собственном соку»{557}.

Император Николай II хотел видеть Россию страной-победительницей, достойной и великой державой. Такой же, правда, хотели видеть ее и генерал-адъютанты, стремлением к этой цели прикрывали свою деятельность общественные оппозиционеры. Но Царь делал от себя все зависящее, чтобы Россия достигла этого. Его действия, правильные либо ошибочные, были искренни, его цели — бескорыстны. У Императора были только одни интересы — интересы России. Он до конца был уверен, что и у его генералов эти интересы являются главными, что политические пристрастия и приоритеты будут ими отодвинуты на второй план. В этом он ошибался: генералитет пошел за политиками, политические соображения одержали в них верх над военными. Эти политические соображения основывались на убеждении в необходимости «ответственного министерства», за создание которого генералы стояли не менее уверенно, чем думская оппозиция. «Ответственное министерство» воспринималось как абсолютная панацея от всех бед. При этом, вряд ли кто из них мог объяснить, почему эту политическую реформу нужно было совершать в годы тяжелейшей войны и ради нее пойти на государственный переворот, изменив тысячелетнюю форму правления. Стремление русского общества в целом и генералитета в частности к политическим преобразованиям любой ценой вело Россию и армию к гибели. В этих условиях позиция Царя (никаких политических преобразований во время войны) представляется единственно здравомыслящей.

Ошибка Николая II заключалась в том, что он недооценил политизированности армейской верхушки и ее готовности идти за думскими заговорщиками. Он думал, что армия в лице его генерал-адъютантов ему верна и, что она тоже преследует одну цель — победить в войне. Но оказалось, что генерал-адъютанты не очень верили в победу, и их готовность к перевороту объясняется во многом этим неверием. Конечно, участие генерал-адъютантов в свержении Николая II объясняется не только их злой волей, наверняка, многие из них руководствовались благими намерениями. Но, глядя из сегодняшнего дня, следует признать, что генералы доказали истинность пословицы: «Благими намерениями выслана дорога в ад». Погнавшись за эфемерными посулами, в которые они уверовали с чужого голоса, генерал-адъютанты толкнули Россию, в прямом смысле слова, в настоящий ад. Вместо русских флагов над Константинополем и Босфором, вместо почетного для России мира, были красные полотнища в Петрограде и Москве, германские — в Киеве и Вильно, было всеобщее торжество противника, венцом которого стал «похабный» Брестский мир.

Но свержение Николая II означало не только военное, поражение России. С уходом русского Царя человечество лишилось нравственного начала в политике, из нее исчезли бескорыстие, верность слову, благородство и искренность, то есть те качества, которые последний русский Царь возвел в основы своей государственной деятельности и которые были свойственны вообще русскому самодержавию. «Получилось так, — писал Г.М. Катков, — что самодержавие, как институт, дает самые благоприятные условия для воспитания личности, совершенно чуждой стяжательству и низким инстинктам, той личности, о которой думал Достоевский, создавая своих положительных героев».

Нравственная катастрофа в общественнополитической жизни не только России, но и всего мира, после падения Императора Николая II произошла немедленно. Альбер Тома, социалист, убежденный республиканец, воскликнул: «Все, что здесь происходит, ужасно». В то же самое время французский посол М. Палеолог, которому еще недавно Император Николай II сказал, обнимая его: «В вашем лице я обнимаю мою дорогую благородную Францию», тот самый Палеолог, который за спиной Царя помогал его врагам, был вынужден пожимать руку солдату Кирпичникову, «герою революции», чье «геройство» заключалось в массовых убийствах безоружных офицеров и полицейских. «Нет, нет, — с жаром говорил Палеолог, — со времени представления в Мариинском театре, где меня заставили пожать руку Кирпичникову, я чувствую, что мне здесь не место»{558}. Но Палеолог ошибался: в наступившую новую историческую эпоху, когда место Божьего Помазанника заняли «народные избранники», послу французской республики было самое место вместе с ними.

Флигель-адъютант Николая II полковник А.А. Мордвинов писал: «Он был, быть может, не властным Царем, но был большим человеком, что важнее, человеком, что бы там ни говорили, с большой волей, с волей не напоказ и с большим сердцем; человеком, умевшим сдерживать себя, не думать о себе, подчинять свои собственные побуждения чувству долга, не заискивать перед другими и не примиряться с тем, чему противилась его совесть. Ни перед кем наша Родина не должна себя чувствовать такой виноватой, как перед ним. У нее даже нет оправдания, что он «сам подставил себя под удары рока». Не рок, а люди — русские люди, которых он так любил, в которых верил, которыми гордился, сделали его жизнь в конце столь несправедливо несчастной и столь захватывающе великой в этом несчастии, какую когда-либо видел свет.

Но каким несчастьем сказался его уход для нашего «великого просвещенного века», когда короли, под давлением парламентов, вынуждены пожимать руки палачам и ворам и не имеют возможности удержать своих министров от тесных соглашений с убийцами и грабителями. Эти властные веления текущих дней, подкрепленные волей даже парламентов всего мира, не смутили бы ушедшего «безвольного» Царя. Они бы нашли у него достойный ответ. Их, может быть, и не было вовсе, если бы он продолжал царствовать, как и раньше, не только на страх врагам человеческой совести, не мирящейся с жадностью к золоту, обагренной кровью невинных людей... Его, вдохновителя и создателя первой конференции мира, проникнутого любовью к человечеству, верившего в необходимость и в политике заветов Христа, уже больше нет на виду у всех... Великой, нравственной, сдерживающей силы стало меньше на свете. Остались только царствующие, но не управляющие короли, пугливо подчиняющиеся велениям парламентов, да и сами парламенты, громкие слова которых прикрывают лишь низменные побуждения выгод минуты. Остались, правда, во всех странах еще несколько благородных людей, взывающих к разуму и человеческой совести. Их голос еще изредка звучит довольно громко, но для толпы, в которую превратились народы, их призывы не убедительны — она имеет возможность и желание их не исполнять, при молчаливом согласии призрачных правительств. Сознают ли те, кто вызвал отречение русского Царя, какой неизменной, благодетельной силой этот Царь был и мог бы быть для народов и какое преступление совершено ими перед Богом и всеми людьми? Я чувствую, что такого сознания нет даже у многих русских, но хочу верить и уже верю, что оно наконец к ним придет.

Без такой веры стоит ли даже мечтать о крепкой, христианской России, а без крепкой России кто может спокойно жить на свете!» Этими словами русского патриота мы и заканчиваем нашу работу.