Содержание
«Военная Литература»
Исследования

Часть 3.

Революция генерал-адъютантов

Глава 1.

Объединенный заговор против Николая II

Императора Николая II часто осуждают за то, что, оставив столицу и отправившись в Могилев, он оставил ненадежный и бесконтрольный тыл, который и стал причиной революции. Утверждают также, что, уехав в Ставку, Николай II должен был бы оставить в Петрограде надежного «диктатора», железной рукой давившего бы смуту, пока Царь руководил организацией отпору врагу. В этих утверждениях, наверное, есть своя доля истины. Наверное, лучше было бы, если бы Царь находился в столице и руководил общим управлением государства, а на фронте смелые и опытные генералы били зарвавшихся немцев. Наверное, было бы замечательно, если бы в Петрограде боевой верный генерал, или верноподданный энергичный министр, обеспечивали бы безопасность тыла. Но в том-то и дело, что энергичные, верноподданные и просто порядочные люди стали большой редкостью в верхушке российского общества.

Многие полагают, что Царь должен был беспощадно расстреливать потенциальных мятежников, вводить жесточайшее военное положение и тем самым спасать себя и страну. Такие утверждения не принимают во внимание тот факт, что Николай II мог царствовать только над верноподданным народом. Народ, по его мнению, мог повиноваться своему Царю только на основе свободного выбора. Тот народ, который этот выбор отвергал, не мог иметь над собой Помазанника Божия. Кроме того, совершенно неверно представление, будто бы Николай II был этаким мягкотелым интеллигентом-всепрощенцем. Надо помнить, что его царствование проходило на фоне невиданной войны революционных сил против русской монархии. С 1900 по 1911 год в борьбе с революцией Царь потерял множество преданных соратников: в 1900 году террористом убит министр просвещения Н.П. Боголепов, в 1901 — министр внутренних дел Д.С. Сипягин, в 1903 — уфимский губернатор Н.М. Богданович, в 1904 — министр внутренних дел В.К. Плеве, в 1905 — великий князь Сергей Александрович, в 1906 — петербургский градоначальник В.Ф. фон дер Лауниц, в 1911 году — председатель кабинета министров П.А. Столыпин. Несмотря на это, Николай II продолжал политическими и репрессивными мерами бороться с революцией. В 1906 году он подавил самое мощное антиправительственное наступление, длившееся два года. Думать, что все это совершалось без его воли и участия, так же нелепо, как и утверждать, что армией руководил Алексеев, а Царь был так, «для проформы». Достаточно посмотреть на стиль распоряжений, указаний и дневниковых записей Николая II, например, времен первой русской революции 1905-1906 годов, когда революционный террор захлестнул страну, чтобы убедиться в его твердом характере и решительности. Вот указания Императора главе правительства П.А. Столыпину: «Непрекращающееся покушения и убийства должностных лиц и ежедневные дерзкие грабежи приводят страну в состояние полной анархии. Не только занятие честным трудом, но сама жизнь людей находится в опасности. Предписываем Совету министров безотлагательно предоставить мне намеченные меры, принятые наиболее целесообразными для точного исполнения моей непреклонной воли об искоренении крамолы и водворении порядка»{390}. 24 августа 1906 года по личному приказу Николая II в стране вводится действие военно-полевых судов, призванных беспощадно бороться с терроризмом и уголовным разгулом. Историк С. А. Степанов, безо всякой симпатии к Николаю II, пишет: «Эта мера была принята сразу после серии кровавых покушений, в том числе, на самого Столыпина. Возможно, по этой причине общественное мнение связывало полевые суды с именем премьер-министра. Однако, их инициатором являлся Николай II.

Вопреки распространенному заблуждению, последний Царь не был мягким и нерешительным, по крайней мере, в делах подобного рода. Он всегда поощрял крутые меры»{391}. Узнав о восстании на броненосце «Потемкин», Государь записал в дневник: «Надо будет крепко наказать начальников и жестоко мятежников!»{392}

В письме министру внутренних дел НА. Маклакову 18 октября 1913 года Царь поддерживает его предложение дать жесткий отпор думской оппозиции и пишет: «С теми мыслями, которые Вы желаете высказать в Думе, я вполне согласен. Это именно то, что им давно следовало услышать от имени моего правительства. Лично думаю, что такая речь министра внутренних дел своей неожиданностью разрядит атмосферу и заставит г. Родзянко и его присных закусить языки. Если же, паче чаяния, как Вы пишите, поднимется буря, и боевые настроения перекинутся за стены Таврического дворца, — тогда нужно привести предполагаемые Вами меры в исполнение: роспуск думы и объявление Питера и Москвы на положении чрезвычайной охраны. Переговорите с председательствующим в Совете Министров об изготовлении и высылке мне указов относительно обеих мер. Также считаю необходимым и благонамеренным немедленно обсудить в Совете Министров статью учреждения Государственной Думы, в силу которой, если Дума не согласится с изменениями Государственного Совета и не утвердит проекта, то законопроект уничтожается. Это — при отсутствии у нас конституции — есть полная бессмыслица. Представление на выбор и утверждение Государя мнений и большинства и меньшинства будет хорошим возвращением к прежнему спокойному течению законодательной деятельности, и притом в русском духе»{393}.

Где же в этих бумагах Царя хотя бы намек на мягкость и нерешительность? Где всепрощенчество? Да, последний русский Император был великодушен и милостив, но он не был слабохарактерным и трусливым, не был он и конформистом. Николай II не привык сдаваться без боя. Видимая легкость, с какой произошло его так называемое отречение от престола, на самом деле скрывает тяжелейшую и упорную схватку царя с изменившими ему генералами, политиками и общественными деятелями.

Императору Николаю II было не из кого выбирать, говоря словами Александра I, «некем брать». «Император Николай II, — говорится в книге Е.Е. Алферьева, — должен был обладать большой силой воли, недюжинной твердостью характера и весьма широким кругозором вождя, чтобы остаться непоколебимым в своем судьбоносном решении и смело принять вызов и внешних врагов и внутренних, в том числе, немощных людей своего окружения»{394}. Поэтому с такой горечью и презрением Царь говорил о думских ораторах: «Все эти господа воображают, что помогают мне, а на самом деле только грызутся между собой. Дали бы мне войну закончить».

«Государь чувствовал, что может доверять лишь немногим из своего окружения», — писал великий князь Кирилл Владимирович{395}. По существу, доверять Царь мог только самому верному и бескорыстному человеку — Императрице Александре Федоровне, уповая на милость Божию. Когда великий князь Александр Михайлович, в очередной раз, начал советовать Николаю II пойти на уступки думской оппозиции и провести «либеральные» преобразования, он заметил, что в глазах царя «появились недоверие и холодность. За всю нашу сорокаоднолетнюю дружбу я еще никогда не видел такого взгляда. — Ты кажется, больше не доверяешь своим друзьям, Ники? — спросил я его полушутливо. - Я никому не доверяю, кроме жены. — Ответил он холодно, смотря мимо меня в окно»{396}. Многие историки ставят это Царю в упрек: дескать, доверял «взбалмошной» жене, а умным и проницательным людям не верил. Но если посмотреть на вещи непредвзято, то неужели те, кто в годы войны, когда речь шла о жизни и смерти России, предлагал какие-то реформы, кричал о «похождениях» Распутина, занимался сплетнями и интригами, являлись теми «умными и проницательными»? Сам великий князь Александр Михайлович совершенно верно писал о той атмосфере политиканства, которая царила в русском обществе: «Политиканы мечтали о революции и смотрели с неудовольствием на постоянные успехи наших войск. Мне приходилось по моей должности часто бывать в Петербурге, и я каждый раз возвращался на фронт с подорванными моральными силами и отравленным слухами умом. «Правда ли, что Царь запил?» «А вы слышали, что Государя пользует какой-то бурят, и он прописал ему монгольское лекарство, которое разрушает мозг?» «Известно ли вам, что Штюрмер, которого поставили во главе нашего правительства, регулярно общается с германскими агентами в Стокгольме?» «А вам рассказали о последней выходке Распутина?» И никогда ни одного вопроса об армии! И ни слова радости о победе Брусилова! Ничего, кроме лжи и сплетен, выдаваемых за истину только потому, что их распускают высшие придворные чины»{397}.

Возмущение великого князя понятно, непонятно только почему он, вместо того, чтобы решительно пресечь подобную зловредную болтовню и немедленно организовать ей противодействие, отправляется на фронт «с подорванными моральными силами и отравленным слухами умом».

«В целом ситуация создавала ощущение, — писал великий князь Кирилл Владимирович, — будто балансируешь на краю пропасти или стоишь среди трясины. Страна напоминала тонущий корабль с мятежным экипажем. Государь отдавал приказы, а гражданские власти выполняли их несвоевременно или не давали им хода, и иногда и вовсе игнорировали их. Самое печальное, пока наши солдаты воевали, не жалея себя, люди в чиновничьих креслах, казалось, не пытались прекратить растущий беспорядок и предотвратить крах; между тем, агенты революции использовали все средства для разжигания недовольства»{398}.

Великий князь Кирилл Владимирович, правда, забыл упомянуть, что в числе «мятежного экипажа» оказался и он сам, с красным бантом на груди приведший Гвардейский экипаж в распоряжение Государственной Думы, еще до отречения Государя.

В обществе, в оппозици и даже в армии открыто обсуждали возможность цареубийства. Профессор Ю.В. Ломоносов, бывший во время войны высоким железнодорожным чиновником и «по совместительству» сторонником революции, писал в своих воспоминаниях:

«Удивительно то, что, насколько я слышал, это недовольство было направлено почти исключительно против царя и особенно царицы. В штабах и в Ставке царицу ругали нещадно, поговаривали не только о ее заточении, но даже о низложении Николая. Говорили об этом даже за генеральскими столами. Но всегда, при всех разговорах этого рода, наиболее вероятным исходом казалась революция чисто дворцовая, вроде убийства Павла»{399}.

То же самое пишет Мельгунов:

«Речь шла о заговоре в стиле дворцового переворота XVIII столетия, при которых не исключалась возможность и цареубийства»{400}.

Милюков говорил «о принудительном отречении Царя и даже более сильных мерах»{401}.

С конца 1916 года до Императора начинают доходить все усиливающиеся слухи о готовящемся заговоре Гучкова.

Сам Гучков впоследствии подтверждал свое участие в организации заговора. «Из показаний А.И. Гучкова ЧСК Временного правительства, — пишет С.П. Мельгунов, — стало известно о заговоре, который перед революцией организовал Гучков. По его словам, план был таков: «...захватить по дороге между Ставкой и Царским Селом Императорский поезд, вынудить отречение, затем, одновременно, при посредстве воинских частей, на которые в Петрограде можно было бы рассчитывать, арестовать существующее правительство и затем уже объявить как о перевороте, так и о лицах, которые возглавят правительство»»{402}. Как мы видим, сценарий переворота совпал с реальными событиями.

Об участии Гучкова в заговоре пишет и Милюков: «Рядом стояли люди — и число их быстро увеличивалось, — которые надеялись предупредить стихийную революцию дворцовым переворотом, с низложением царской четы. Из них я уже указывал Гучкова»{403}. «Прогрессивный блок» согласился с планом Гучкова. Тот же Милюков пишет: «Блок исходил из предположения, что при перевороте так или иначе Николай II будет устранен с престола. Блок соглашался на передачу власти монарха к законному наследнику Алексею и на регентство — до его совершеннолетия — великого князя Михаила Александровича. Мягкий характер великого князя и малолетство наследника казались лучшей гарантией перехода к конституционному строю [...]. Говорилось в частном порядке, что судьба Императора и императрицы остается при этом нерешенной — вплоть до вмешательства «лейб-гвардейцев», как это было в 18 в.; что у Гучкова есть связи с офицерами гвардейских полков, расквартированных в столице и т.д. Мы ушли, в полной уверенности, что переворот состоится»{404}.

Разумеется, «заговор Гучкова» не был плодом исключительно его инициативы, как он пытался это представить в эмиграции, когда он утверждал, что другие лидеры оппозиции, например, Родзянко и Милюков, говорили о «безнравственности» организации государственного переворота в военное время. Эти утверждения Гучкова расходятся с высказываниями последних.

Вот что, например, писал впоследствии Милюков: «Конечно, мы должны признать, что ответственность за совершающееся лежит на нас, то есть на блоке Государственной Думы. Вы знаете, что твердое решение воспользоваться войной для производства переворота принято нами вскоре после начала этой войны, знаете также, что ждать мы больше не могли, ибо знали, что в конце апреля или начале мая наша армия должна перейти в наступление, результаты коего сразу в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство, вызвали б в стране взрыв патриотизма и ликования. История проклянет пролетариев, но она проклянет и нас, вызвавших бурю»{405}.

За Гучковым и его сподвижниками незримо стоял масонский «Великий Восток Народов России» (ВВНР), дочерняя ложа «Великого Востока Франции». Меньшевик и член Верховного совета ВВНР Н.С. Чхеидзе писал: «Переворот мыслился руководящими кругами в форме дворцового переворота; говорили о необходимости отречения Николая II и замены его. Кем именно, прямо не называли, но думаю, что имели в виду Михаила. В этот период Верховным советом был сделан ряд шагов к подготовке общественного мнения к перевороту. Помню агитационные поездки Керенского и других в провинцию, которые осуществлялись по прямому поручению Верховного совета. Помню сборы денег для такого переворота»{406}.

«В результате ряда организованных единым масонским центром совещаний оппозиционных деятелей, — пишет B.C. Брачев, — был разработан общий план захвата царского поезда во время одной из поездок Николая II из Петербурга (так в тексте — П.М.) в Ставку или обратно. Арестовав Царя, предполагалось тут же принудить его к отречению от престола в пользу царевича Алексея при регентстве Михаила Александровича и введения в стране конституционного строя»{407}.

В конце 1916 года известный масон А.В. Оболенский спросил Гучкова о справедливости слухов о предстоящем перевороте.

«Гучков, — пишет далее Оболенский, — вдруг начал меня посвящать во все детали заговора и называть главных его участников... Я понял, что попал в самое гнездо заговора. Председатель Думы Родзянко, Гучков и Алексеев были во главе его. Принимали участие в нем и другие лица, как генерал Рузский, и даже знал о нем А.А. Столыпин (брат Петра Аркадьевича). Англия была вместе с заговорщиками. Английский посол Бькженен принимал участие в этом движении, многие совещания проходили у него»{408}.

О ведущей роли масонов в кадетско-либеральном заговоре пишет и Г.М. Катков: «Подготовка государственного переворота, имеющего целью устранение Николая II, — вот та область, в которой масоны сыграли наиболее заметную роль»{409}. Однако, по существу руководя подготовкой государственного переворота, ВВНР предпочитал оставаться в тени, выдавая все подготовительные действия, как «заговор Гучкова», который якобы действовал по своей инициативе.

Правящие круги Антанты фактически поддерживали этот заговор. В мае 1916 года Европу посетила русская парламентская делегация во главе с Милюковым. Жандармский генерал А.И. Спиридович сообщал, что им получены оперативные данные о том, что «во время посещения некоторых стран кое-кто из депутатов получил руководящие указания от масонского центра с обещанием моральной поддержки в борьбе с правительством», что, по мнению Спиридовича, и определило начало активной борьбы с ним левой оппозиции в конце 1916 года{410}.

Начиная с конца декабря 1916 года, Император все больше узнает о поддержке правящими кругами Англии и Франции думских и великокняжеских оппозиционеров. Воейков вспоминает о своем впечатлении, которые произвела на него встреча с английским и французским послами во время новогоднего приеме 1917 года в Царском Селе: «На этом приеме послы — Бьюкенен и Палеолог — были неразлучны. На их вопрос о вероятном сроке окончания войны, я ответил, что, на мой взгляд, состояние армии настолько поднялось и улучшилось, что если ничего непредвиденного не произойдет, то с началом военных операций можно ожидать скорого и благополучного исхода кампании. Они мне ничего на это не ответили; но обменялись взглядами, которые на меня произвели неприятное впечатление»{411}.

Анна Вырубова пишет: «Государь заявил мне, что он знает из верного источника, что английский посол сэр Бьюкенен принимает деятельное участие в интригах против Их Величеств и что у него в посольстве чуть ли не заседания с великими князьями по этому поводу»{412}.

В конце декабря 1916 года к Николаю II явился герцог А.Г. Лейхтенбергский и умолял его потребовать от членов Дома Романовых вторичной присяги. В то же время Н.Н. Тиханович-Савицкий, член Союза Русского Народа из Астрахани, через Вырубову добился аудиенции у императрицы Александры Федоровны, на которой уверял ее, что у него есть неопровержимые доказательства об «опасной пропаганде, которая ведется союзами земств и городов с помощью Гучкова и Родзянко и других в целях свержения с престола Государя»{413}. Царь внешне не реагировал на эти предупреждения. С.П. Мельгунов считает, что причиной этого были душевные свойства царя, которые не позволяли ему подозревать в своем ближайшем окружении, и даже в думской оппозиции, такую подлость, как подготовка государственного переворота во время войны. Действительно, двуличие и ложь были неприемлемы для Николая II. Как справедливо писал С.С. Фабрицкий: «Его Величество не любил фальшивых людей, льстецов, прислуживающихся и вообще не допускал возможности лгать, так как сам абсолютно не был способен на какую-либо малейшую фальшь или ложь. Люди резкие, мнящие о себе много, думающие спасать Россию грубой и резкой правдой, весьма односторонней и подозрительной, получающие холодный отпор от Государя на свои неуместные и бестактные выходки или выступления, имели потом дерзость распускать слухи о нелюбви Государя к правде»{414}.

Фабрицкому вторит флигель-адъютант царя Мордвинов: «Государю были противны всякая игра, всякие замаскированные ходы, всякая неискренность, необходимая, якобы, для пользы дела. Он предпочитал молчать, вместо того, чтобы подобными фразами или поступками скрывать свое действительное отношение к вопросу, как то умеют делать ловкие политики [...]. Но только самовлюбленные, поверхностные натуры могут не иметь сомнения и высказывать свои непогрешимые выводы с решительностью и жестокостью сильной воли, недоступной для более вдумчивых и деликатных. Сильная воля — это свойство, присущее не всякому. Всякий знает, что можно быть ограниченным, злым и преступным человеком и обладать выдающейся силой воли»{415}.

Но тем не менее, видимая пассивность Царя не объясняется только его благородным характером. Хотя Николай II не представлял себе всю опасность складывающейся ситуации, не знал о готовности военной верхушки поддержать переворот, тем не менее Царь прекрасно был осведомлен о подрывной деятельности оппозиции. Представлял себе он и ту враждебность русского общества к существующему строю. Но Царь понимал, что любые репрессивные превентивные действия по отношению к оппозиции, без коренных изменений на фронте, вызовут такую волну негодования, что могут привезти к серьезным потрясениям, которые недопустимы во время войны. Перед Николаем II вставала дилемма: либо поставить на первое место укрепление власти путем резких и раздражающих действий и тем самым мешать войне с внешним врагом, либо, несмотря ни на что, стремиться в первую очередь к победе над внешним врагом, как бы не обращая внимания на врагов из Думы. Царь полагал, что государственный переворот невозможен, так как ему верна армия. Следует признать, что тактика Царя имела свою логику: балансируя на тонкой дорожке над пропастью революции, Николай II надеялся пройти по ней осторожными и медленными шагами, ставя главной целью победу в войне. Н.Н. Яковлев, в творчестве которого интересные открытия сочетаются с сильным влиянием большевистской агитации, писал в своей книге: «А царь? Что же он? Почему не следует советам императрицы, да не ее одной? Что он так «кроток»? [...] Почему он медлил на рубеже 1916-1917 годов? Частично, вероятно, потому, что не верил в близкую революцию, да и не ставил высоко «революционеров» поневоле, типа Милюкова, с которым звала расправиться царица. Главное заключалось в том, что самодержец полагал, — время подтвердить его волю еще не настало. Он видел, что столкновение с оппозицией неизбежно, знал о ее настроениях (служба охранки не давала осечки и подробно информировала царя), но ожидал того момента, когда схватка с лидерами буржуазии произойдет в иных, более благоприятных условиях для царизма. Николай II перед доверенными людьми, — бывшим губернатором Могилева (где была Ставка) Пильцем и Щегловитовым: нужно повременить до начала весеннего наступления русских армий. Новые победы на фронтах немедленно изменят соотношение сил внутри страны и оппозицию можно будет сокрушить без труда. С чисто военной точки зрения надежды царя не были необоснованны. Как боевой инструмент, русская армия не имела себе равных, Брусиловский прорыв мог рассматриваться как пролог к победоносному 1917 году»{416}.

Собственно, это подтверждают и строчки Императрицы Александры Федоровны, которая в письме мужу от 16 декабря 1916 года писала: «Многие будут вычеркнуты из будущих придворных списков — они узнают по заключении мира, что значило во время войны не стоять за своего Государя!»{417}.

О том, что заговорщики торопились с переворотом и понимали, что успешные действия на фронте сделают его невозможным, говорят их собственные высказывания. Милюков говорил, что новые успехи на фронте «сразу в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство», Терещенко и генерал Крымов всячески торопили с переворотом, говоря, что иначе будет поздно. После же победы им неминуемо пришлось бы отвечать за свои преступные намерения и действия. Поэтому им необходимо было сделать все, чтобы перетянуть генералитет на свою сторону и вместе с ним совершить государственный переворот.

Между тем, Николай II был уверен в преданности армии. Он был убежден, что все заговорщические планы думцев обречены, так как он через армию полностью контролирует положение. Эта уверенность Николая II и была причиной того видимого спокойствия, с какой Император принимал известия о различных заговорах. Если бы эта уверенность была бы оправданной и генералитет оставался бы предан Царю, то действия монарха полностью соответствовали бы историческому моменту, но в том-то и дело, что военная верхушка уже давно была заодно с заговорщиками. Вся трагичность этого ошибочного мнения о преданности армейской верхушки ярко обозначена в письме Государя жене от 17 декабря 1916 года. Отвечая на обеспокоенность Государыни по поводу возможного вмешательства военных в политические дела, Николай II пишет: «Как ты можешь думать, что генералы на военном совете станут обсуждать политические вопросы? Послушал бы, как кто-нибудь из них затронул бы такую тему в моем присутствии!»{418} Генералы политические вопросы обсуждать с Царем и не собирались: они уже вовсю занимались политикой — готовили государственный переворот.

Таким образом, можно с уверенностью сказать, что к началу 1917 года против Николая II сложился и окончательно оформился заговор масонско-буржуазно-либеральной оппозиции. «Главной скрипкой» в этом заговоре был Гучков. Само существование заговора особенно не скрывалось его организаторами, что придавало заговору некоторую несерьезность, опереточность.

Вполне возможно, что эта несерьезность также ввела Царя в заблуждение. Гучков много говорил о заговоре, но не говорил, что делается для его осуществления. Милюков писал: «Мы знаем, что в планах Гучкова зрела идея дворцового переворота, но, что, собственно говоря, он сделал для осуществления этой идеи, не было известно»{419}.

Милюков хорошо знал, что грядет государственный переворот. Поистине зловеще звучат строки его воспоминаний о визите Николая II в Государственную Думу в конце 1916 года: «Отойдя несколько шагов от нашей группы, Николай вдруг остановился, обернулся, и я почувствовал на себе его пристальный взгляд. Несколько мгновений я его выдерживал, потом неожиданно для себя... улыбнулся и опустил глаза. Помню, в эту минуту я почувствовал к нему жалость, как к обреченному. Все произошло так быстро, что никто этого эпизода не заметил. Царь обернулся и вышел»{420}.

Профессор А.Ф. Смирнов пишет: «В тревожной военной обстановке Прогрессивный блок и стоящие за ним силы были полны решимости перехватить в свои руки управление страной, потеснив или убрав Императора. Они интересовались не реформами, а властью»{421}.

Таким образом, к концу 1916 года против Николая II был организован заговор, инициатором которого были «Прогрессивный блок» и верхи буржуазии, поддерживаемые Антантой. В.И. Ленин, который хорошо разбирался в политических заговорах и переворотах, писал: «Если поражения в начале войны играли роль отрицательного фактора, ускорившего взрыв, то связь англо-французского империализма с октябристско-кадетским капиталом России явился фактором, ускорившим этот кризис путем прямо-таки организации заговора против Николая Романова. [...] Если революция победила так скоро и так — по внешности, на первый поверхностный взгляд — радикально, то лишь потому, что в силу чрезвычайно оригинальной исторической ситуации слились вместе, и замечательно «дружно» слились, совершенно различные потоки, совершенно разнородные классовые интересы, совершенно противоположные политические и социальные стремления. Именно: заговор англо-французских империалистов, толкавших Милюкова и Гучкова с К° к захвату власти в интересах продолжения империалистической войны [...]. Англо-французский империалистический капитал, в интересах продолжения и усиления этой бойни, ковал новые дворцовые интриги, устраивал заговор с гвардейскими офицерами, подстрекал и обнадеживал Гучковых с Милюковыми, подстраивал совсем готовое новое правительство, которое и захватило власть [...]»{422}.

Но никакой заговор был бы невозможен, если бы армия оставалась верна Царю и присяге. Поэтому оттого, с кем она будет, зависел исход готовящегося государственного переворота.

Дальше