40. Москва... как много в этом звуке...

В застольных беседах, касаясь личности Сталина, фюрер сделал немало занятных замечаний. Они все достойны внимания: оба злодея, никогда в жизни не встретясь, понимали друг друга. Фюрер всё же понимал лучше и заметил, в частности, что Сталину идеологическая сторона правления безразлична, он более всего олицетворяет Россию царей и так справляется с делом, что именно ему целесообразно было бы поручить гауляйтерство над оставшейся незанятой частью территорий.

В книге К.Рейгардта «Поворот под Москвой» есть любопытное место:

«... были доставлены дивизии, предназначенные для вновь формирующихся армий в тылу. Эти войска, занимаясь боевой подготовкой, имели задачу создать в районах формирования глубоко эшелонированные оборонительные рубежи и сразу же занять их. В случае прорыва немцев под Москвой и выхода их к Волге они могли бы продолжать вести боевые действия. Это подтверждает, что если бы Москва и пала, то Сталин не считал бы войну проигранной, как на это надеялось немецкое командование, а был бы готов сражаться дальше в глубине территории страны».

Вопрос о продолжении сопротивления после падения Москвы я оставил бы открытым. Сопротивление продолжилось бы, но, скорее всего, после паузы и в каком-то ином качестве. Потеря Москвы вряд ли была переносима. Эвакуация наркоматов и управлений мало что значила. Эвакуированные наркоматы так и не развернули нормальной деятельности в тыловых городах, в помещениях, куда их наскоро свалили с их архивами. Да и не могли этого сделать при нищете связи. Страна стояла перед коллапсом управления. Не секрет, что с директорами крупных заводов Сталин общался напрямую. Чиновников вывезли из Москвы, чтобы не оставлять немцам информаторов и пособников.

Как современник свидетельствую: ненависть была необъятна, но отчаяние ещё больше. Оно нарастало по мере приближения немцев к Москве. Падение её стало бы катастрофой вне зависимости от агитационных воплей. Телевидение было ещё научной фантастикой, во многие места новости доходили в самом общем виде — в виде фактов. Падение или даже отсечение Москвы прерывало коммуникации европейского СССР и влекло за собой распад единого фронта. И вопрос о сопротивлении не принимался бы, а складывался сам собой, как и происходит в катастрофах, с одним лишь эмоциональным учётом политико-экономических реалий:

1. Оценки Гитлером того, что военный потенциал Германии развёрнут, а потенциал зауральского СССР остаётся практически неизвестен. Значит, небезопасно оставлять Сталину или неСталину (при катастрофическом ходе событий возможны любые перестановки) индустриальные районы Урала и Сибири. Но если для продолжения кампании сил у вермахта всё равно уже нет и нужна передышка, то возможны временные уступки в расчёте на то, что он, Гитлер, кинется на запад, покончит с Англией и снова вернётся к России, упредив её так же, как упредил этим летом. А пока, возможно, не требовать смещения Сталина, напротив, даже гарантировать его физическую безопасность (а тем самым и послушание Гитлеру) и сохранение за ним власти над тем обрубком СССР, который Гитлер нашёл бы для себя безопасным. Никакой обрубок не был бы безопасен, но ведь Гитлер не дал бы Сталину времени, и, начни он новый поход с линии Одесса-Москва-Ленинград, не видно конца войны в 1945-м...

2. Военно-политического положения и сохранения путей лендлиза (Мурманск, граница с Ираном, хотя Гитлер несомненно потребовал бы и того и другого. Да и котроля над оставшейся промышленностью тоже.)

3. Готовности союзников тратить свои военные ресурсы и поддерживать СССР в его уже отчаянной при этих условиях борьбе.

Но над всеми соображениями стратегической точки на карте, как центра власти, как узла коммуникаций и промышленности, как источника людских ресурсов, Москва нависала эмоционально — воспетая Москва-столица, которой мы бредили тогда, страшной осенью 1941 года, Москва майская, моя Москва, в которой я — это не о себе, это всех нас общие были чувства — никогда не бывал, только в кино видел, но которая культом вождя, а попутно Кремля, и Мавзолея, и всего облика столицы и её истории возведена была в уникальный образ: «Друга я никогда не забуду, если с ним подружился в Москве!» На человека, бывавшего в Москве, ходили глядеть, он вызывал почтение. Расспрашивали и впитывали каждое слово неумелых и порой невнятных описаний этого особого города, который, вроде, и не так прекрасен, как Ленинград, но что-то в нём такое есть, такое!..

Сдать Москву из целесообразности? Потерять Москву — не значит потерять армию, не значит проиграть войну?

Боюсь, что стойкость наша, обескровленная бегством, утратой крова, перечислением сданных городов тогда. в 41-м, находилась на последней черте. У нас в семье сдача Москвы чревата была самоубийствами.

* * *

Почему Гитлер рвался на Украину? на Кавказ? Почему не взял Москву в августе-сентябре, пока город был достижим врасплох с дальних рубежей? Столица ещё не ощетинилась укреплениями, а дивизии с Дальнего Востока ещё даже и не тащились в пути. Тогда он мог взять Москву, позднее нет.

Причин две.

Первая (не главная), как уже сказано, — он не поверил своим генералам. Стратег фон Бок понимал роль удара в голову, после которого вся масса Красной Армии становилась эффективна не более, чем мускулы силача, сражённого инсультом. Он вполне понимал обстановку, но не мог внушить этого главнокомандующему, маньяку, завороженному собственной целью. В политике Гитлер и впрямь был мастер. Но в стратегии нуль, возомнивший себя мастером на основании мастерства в дипломатии и политике. И тут время вспомнить Наполеона: Гитлер не сумел отрешиться от опыта великого человека.

Вторая причина — нефть. Нефть была ахилловой пятой Германии. Стремление к нефти завораживало и смещало приоритеты. Захватить нефть Кавказа прежде, чем до неё дорвутся англичане, они уже теперь, при живом правительстве СССР, на случай его падения разрабатывают в своём военном кабинете планы захвата источника, питающего моторы войны. Англичане алчут нефти. — Это показалось Гитлеру важнее всего.

Глянем здраво. Не могли бритты в обстоятельствах 41-го года, с тех рубежей, где находились, не располагая силами для надёжной защиты Суэца, предпринять серьёзную экспедицию в район Баку. Даже если бы вермахт к тому моменту оставался у Одессы, при том соотношении сил, при том расположении аэродромов, при той разнице в длине перебросок экспедиция была гибельна для англичан. В лучшем случае их могло хватить на диверсию.

Но суть дела в том, что, если Россию фюрер презирал, то Англии он трепетал. Если Россией пренебрегал, то Англию преувеличивал. Хрупкость властных структур в ту буколическую (в сравнении с днём сегодняшним) эпоху не была ещё очевидна. Крепость королевской Великобритании фюрер оценивал много выше пресловутой монолитности рейха. Возможно, по праву. Идеологические параметры не имеют эталонов и количественной оценке не поддаются. Если принять монолитность рейха за единицу, что есть крепость Великобританиии? Её традиции насчитывают сотни лет и прошли испытания, исторические и природные. А традиция рейха пока что — лишь курица в кастрюле да разрыв с прошлыми традициями.

Словом, экономические мотивы, во-первых, и неверие в генералов, во-вторых, сыграли свою роль. Англичане ближе к нефти, чем к Москве. Москву они не защитят, нефть могут перехватить. Москва не убежит. Нефть важнее.

Он ошибся фатально. Важнее Москвы в этой войне не было ничего.

И дело не только в том, что захват московского узла пресекал систему перевозок. Не в том, что рушился бюрократический аппарат. Не в том, что оборонная индустрия ослаблялась кадрово и по мощностям. И даже не в том, что у Москвы собраны были все армейские резервы, и они неизбежно оказались бы перемолоты. Даже совокупность всего этого не перевешивает морального фактора потери Москвы. Падение её подводило черту под границей страха и страданий.

* * *

Начало операции «Тайфун» было великолепно.

Фон Бок и Гудериан нанесли удары в сходящихся направлениях против Западного, Резервного и Брянского фронтов (Конев, Будённый, Ерёменко). По данным Жукова, в составе фронтов насчитывалось около 800 тысяч солдат, 782 (?) танка, 6808 (?) орудий и миномётов, 545 самолётов.

Откуда эти данные? Вероятнее всего, цифры сообщили маршалу в ответ на его запрос в главный военный архив Министерства обороны. Но за шесть лет военная статистика полевела. 4-й том «Истории Второй Мировой войны», вышедший из печати в 1975 году, уже после смерти Жукова, даёт существенно отличные (и разумно округлённые) цифры: 1250 тысяч личного состава, 7600 орудий и миномётов, 990 танков и 677 самолётов.

«Противник, произведя перегруппировку своих сил на московское направление, превосходил все три наших фронта, вместе взятые, по численности войск — в 1.25 раза, по танкам — в 2.2 раза, по орудиям и миномётам — в 2.1 раза и по самолётам — в 1.7 раза.»

Альтернативные цифры рушат соотношения маршала.

Но не в них суть, и даже не в том, что советская статистика всегда оперировала цифрами так: свои силы — то, что в строю, а силы противника — списочный состав. Численного превосходства у немцев не было и быть не могло. Уместно напомнить, что пресловутое подавляющее преимущество в технике со стороны вермахта места тоже не имело. При вторжении, как раз наоборот, подавляющее преимущество в технике было у советской стороны. В умелых руках имевшиеся в наличии «тридцатьчетвёрки» и «КВ» могли перебить все немецкие «марки» легче, чем те в умелых руках своих водителей исстребляли советские танки, несмотря на их неоспоримое тактико-техническое превосходство. То же и в авиации.

А суть в том, что и техника и люди находились в неумелых руках. Учили наскоро. Общевойсковые командиры не умели распорядиться своими людьми и не знали тактических возможности техники. К тому же Сталин отдал в руки врага важнейшее в войне — инициативу. Люфтваффе реализовало ёе в первые же часы и обрело господство в воздухе, а отсутствие воздушного прикрытия обрекло колонны советских танков на превращение в металлолом уже тогда, когда общевойсковые командиры — Жуков в числе первых — стали догадываться, что танки нужно применять массировано.

Ссылки на преимущество в живой силе и в технике с немецкой стороны надо понимать в том смысле, что вермахт умел создавать преимущество на оси главного удара во время его наносения. Затем силы перебрасывались (помните жуковский вопль Кулику — «Противник мобильный!» ? ), и перевес создавался на другом узком участке — при пассивном суммарном преобладании Красной Армии, подобной жирному гиганту перед маленьким, но юрким врагом. Тогда и начались победы Красной Армии, когда она стала маневрировать. Вот к концу войны инициатива безраздельно перешла в руки советских войск, и лишь раз, на озере Балатон, вермахту путём невероятного напряжения войск и изощрённого мастерства командующего группой "G" генерала Балка снова удалось потрясти советские войска в Венгрии.

К Московской битве численность вермахта не возросла. К окончанию боёв за Киев потери немцев достигли 534 тысяч человек. Вдумайтесь: полмиллиона отлично обученных солдат! Хорошая для вермахта новость заключалась лишь в том, что боевая мощь танков поднялась к концу сентября до семидесяти процентов от списочного состава.

Итак, Гудериан нанёс удар в направлении на Брянск, Орёл, Тулу. Погода стояла сухая и ясная. Практически не встретив сопротивления, танковый корпус Гейра фон Швеппенбурга совершил марш и ворвался в Орёл, находившийся в 200 километрах от стартовой линии наступления и защищаемый женским батальоном. Фронт был далеко, и в городе шла нормальная жизнь. Магазины были открыты, трамваи переполнены, а заводское оборудование на платформах ожидало погрузки в эшелоны. Фон Швеппенбург не продолжил из Орла своего великолепного рейда на Мценск и Тулу только потому, что, оторвавшись от баз снабжения, сжёг запасы топлива и не сумел раздобыть его в Орле — факт, неважно характеризующий административные способности этого вояки и, вероятно, поясняющий, почему он не поднялся выше в армейской иерархии. Так или иначе, он застрял в Орле, пока Люфтваффе по воздуху не перебросила ему горючего для продолжения броска{62}. Мценск брать пришлось уже с боями, а там пошли дожди, русские опомнились, и... — И Тулу вовсе брать не пришлось.

Жуков, в момент несчастья (не найду иного слова, когда речь идёт о захвате врагом большого города в двухстах километрах за линией обороны, в тылу более чем миллионной армии!) всё ещё находившийся в Ленинграде, лаконичен и объяснений не даёт. Приходится прибегать к параллельным источникам, из коих ясно, что командование Западного фронта доложило в Ставку об обнаруженной перегруппировке немецких войск 26 сентября и полагает новое немецкое наступление возможным с 1 октября. Комфронта приказывает войскам готовиться к отражению немецкого наступления и просит пополнений и координации Ставкой оборонительных мероприятий. Ставка реагирует изданием директивы от 27 сентября, в которой указывает на необходимость перехода к жёсткой обороне.

Какая такая жёсткая оборона? Противник танковые клинья готовится вгонять! А в нашем распоряжении девятьсот девяносто танков! Пусть даже у немцев вдвое больше, но мы же в обороне! Будем же подвижны. Танковые бригады будем держать на танкоопасных направлениях для перехвата врага и оперировать ими, пользуясь превосходством «тридцатьчетвёрок», немцы их на дух не выносили.

Впрочем, даже эта директива не поспела в войска (странно! за три дня — и не поспела!), и удар опять оказался внезапным. Немцы ведь играли, отвлекающие удары наносили и здесь и там — и фронтовое командование опять не разгадало направления главного удара вермахта (а танковыми соединениями пользоваться не умело!), и резервы фронтов находились не там, где было нужно. Следствием этого была слабость в местах прорыва, за что Жуков упрекал командование Западного фронта (Конев), считая его ответственным за последствия.

Знал об ошибке и упрекал. В статье «Битва за столицу» («Военно-исторический журнал», 1966, № 8). Но в мемуарах упрёка не повторил.

Чувствуешь, читатель, как не хватало ещё одного генерала Жукова в качестве начальника Генштаба в Ставке в этот тяжёлый для нашей Родины час? Как не хватало двойников в войсках? Они зарыты были, а могилы сровнены с землей. Никто не положит цветка на могилы легендарных командармов, готовивших войну малой кровью на чужой территории...

А как назвать главнокомандующего, который не учится на ошибках? На своих собственных, на дорогих ошибках.

Да не дороги ему они были. Не своей же кровью платил.

Летом 1942 года та же ситуация повторится снова.

* * *

Жуков появился в Ставке 7 октября: лишь 5-го вождь отозвал его из Питера. Гордыня не позволяла сознаться, что «...мы тут посовещались с Политбюро и...» — и снова, извините, обделались.

Сталин «... был простужен, плохо выглядел и встретил меня сухо...

— А где, по вашему мнению, будут применены танковые и моторизованные части, которые перебросил Гитлер из-под Ленинграда?

— На Московском направлении. Но, разумеется, после пополнения и проведения ремонта материальной части.

• Кажется, они уже действуют.»

Похвальна честность жуковского признания. Даже он не полагал, что немцы мобильны до такой степени.

К моменту прибытия Жукова войска Западного и Резервного фронтов были окружены, а с можайской линией (маршал С.М.Будённый) связи и вовсе не было. Возникло опасение, что орловский конфуз может повториться в Москве. Ночью 8 октября Жуков выехал в направлении на Малоярославец.

«Войдя в райисполком, я увидел склонившегося над картой С.М.Будённого. Мы тепло поздоровались. Было видно, что он много пережил в эти тяжёлые дни.

— Ты откуда? — спросил С.М.Будённый.

— От Конева.

— Ну, как у него дела? Я более двух суток не имею с ним никакой связи. Вчера я находился в штабе 43-й армии, а штаб фронта снялся в моё отсутствие, и сейчас не знаю, где он остановился.

• Я нашёл его в лесу налево, за железнодорожным мостом через реку Протву. Тебя там ждут. На Западном фронте, к сожалению, значительная часть сил угодила в окружение... Поезжай в штаб фронта, разберись в обстановке и сообщи в Ставку о положении дел, а я поеду дальше. Доложи Верховному о нашей встрече и скажи, что я поехал в район Юхнова, а затем в Калугу. Надо выяснить, что там происходит.»

Описание встречи даже в столь деликатном варианте не вызывает сомнений, что генерал армии Жуков крепко выручает своего бывшего начальника маршала Будённого, потерявшего штаб и понимание хода событий, тупо сидящего над картой, на которой нет обстановки, и ждущего участи Павлова с Климовских. Жуков находит его, вздёргивает, утирает, извините, сопли и, вместо себя, даёт возможность доложить в Кремль: всё под контролем, товарищ Сталин, я во главе штаба, докладываю положение, а Жукову я разрешил отправиться дальше, на Юхнов, а затем на Калугу, пусть выяснит, что там происходит...

Но теперь слово шофёру маршала Жукова А.Н.Бучину:

«Примерно через полчаса Георгий Константинович вышел, подтянутый, с каким-то пронзительным выражением в глазах. А за ним вывалился обмякший Будённый, знаменитые усы обвисли, физиономия отёкшая. С заискивающим видом он пытался забежать впереди Жукова и что-то лепетал самым подхалимским тоном. Георгий Константинович, не обращая внимания, буквально прыгнул в машину. Тронулись. В зеркале заднего вида запечатлелся замерший Будённый с разинутым ртом, протянутой рукой, которую Жуков не пожал. Маршал! За ним толпились выкатившиеся из двери охранники...»

Да, поздоровались-то тепло, но распрощались не очень... Да и не зря. Ибо встреча эта о многом говорит. Кричит. Вопиет, как говаривали прежде. Жуков с двумя-тремя сопровождающими, с риском в любой момент угодить к немцам, почти вслепую объезжает несколько фронтов и находит их штабы, а маршал Будённый с оравой охранников нескольких человек не оторвёт от себя — отыскать штаб собственного фронта. Так ли нелепо предположить, что не хочет, боится, ибо, если найдёт, то там же и связь и, значит, надо звонить Сталину и докладывать: «Так и так, и даже не знаю — как...» Что и говорить, с другим командиром, потерявшим штаб, соседей, войска и в одиночку горюющем над картой, Жуков беседовал бы иначе. Говорят, он и постреливал в таких случаях. Но долг платежом красен. С Будённым расплатился он сполна. Будённый, возможно, спас Жукова в 37-м — Жуков несомненно спас Будённого в 41-м.

А в 1942-м Будённый «всё в той же позицьи на камне сидит» , уже в качестве главкома Южного направления. Скажете — «Чудные дела в Красной Армии творились.» Да, господи, некого же было ставить!

Но германская армия милостями Провидения тоже оставлена не была. В момент наибольших успехов Гудериана, рвавшегося вперед на южном фланге группы войск «Центр», в момент, когда судьба Москвы висела на волоске, фюрер велел фон Рунштедту наступать на Ростов и далее, на Кавказ. Это куда больше назначения Будённого на ратные подвиги 42-го года. Мои генералы ничего не понимают в экономике... В пост-хрущёвскую пору шутили, что в списке деяний, которых Никита не успел свершить в своё правление, осталось присвоение звания Героя Союза императору Николаю II за создание революционной ситуации в стране. Упомянутым приказом Рунштедту заявляет о себе ещё один претендент на высшую награду СССР — фюрер германского народа. Решение штурмовать Киев отнимает у этого решения звание рокового, но оставляет его в категории глупейших из решений войны. Это было вопреки азбуке — решающий удар наносить кулаком. Гитлер бил растопыренной ладонью. 1-я танковая армия фон Клейста с фланкирующими 6-й и 17-й полевыми армиями удалялась от Гудериана, обнажая его фланг и вынуждая оттягивать войска из ударного клина для своей защиты в решающий этап московского наступления.

Впрочем, в то же самое время в результате разгрома трёх фронтов две крупные группировки Красной Армии были окружены в районах западнее Вязьмы на севере (19-я и 20-я армии Западного, 24-я и 3-я армии Резервного фронта) и в районе Трубчевска на юге (3-я и 13-я армии Брянского фронта), а части 50-й с раненым Ерёменко, несостоявшимся победителем Гудериана, пробивались из окружения в районе Брянска в направлении на Белев. Самые страшные потери понёс Западный фронт бывшего комиссара Конева — около 600 тысяч человек. Катастрофа казалась непоправимой и действительно была непоправима — в любой другой стране.

В такой ситуация Жуков, принимая Москву под защиту, совершал свою отважную рекогносцировку в передовых линиях, не имея под рукой ни войск, ни связи и ежеминутно рискуя нарваться на противника.

Из его мемуаров нельзя составить представления об общей картине. Как ни досадно, приходится обратиться к генералу Курту Типпельскирху:

«7 октября головные части обеих охватывающих танковых армий встретились в тылу противника восточнее Вязьмы и замкнули кольцо окружения. К 13 октября этот котёл был очищен. В сводке германского командования сообщалось, что русские потеряли шестьдесят семь стрелковых, шесть кавалерийских и семь танковых дивизий — 663 тыс. пленными, 1243 танка и 5412 орудий. Это был новый потрясающий успех. Но оправдывал ли он многообещающее заявление от 9 октября начальника имперского управления информации о том, что «исход войны решён и с Россией покончено»?

Пропаганду можно понять, она была радостно потрясена: за две недели два котла, под Киевом и Вязьмой, а количество пленных и трофеев превышает половину мощи вермахта. Это ли не победа? И как просто!

«При ясной погоде воздушная разведка и поддержка Люфтваффе были великолепны, тем не менее Гот жаловался на сильную активность советской авиации 4 октября. В районе Холма (на Днепре) его бригада была яростно контратакована советской танковой дивизией с Дальнего Востока, полностью оснащённой новыми американскими танками и действовавшей по старым уставам. (Выделено мной.) Это танковое соединение, не имевшее боевого опыта, было почти полностью уничтожено и потеряло 65 танков в течение нескольких часов.»

Так пишет американец Альберт Ситон.

Ещё ужаснее описание прорыва немцами насыщенного живой силой, но не связанного советского фронта в самом начале операции «Тайфун»:

«Враги, мёртвые и умирающие, валялись грудами там, где их застиг пулемётный огонь немецких танков, которые к тому времени прорвались далеко вперёд. Всюду было брошенное вооружение, включая американские лёгкие «джипы», невиданные прежде германскими войсками. За два дня танковые соединения продвинулись на 80 миль. Потери были очень лёгкими. Хорошая погода держалась.» (А.Ситон).

Эта картинка, кстати, крайне неудобна новым: худой пример того, как именно Красная Армия в начальный период войны не сопротивлялась. Ложились мёртвыми – но не отступали.

«Нужно было создать новый фронт обороны и во что бы то ни стало остановить врага на подступах к Москве... Сюда выдвигались резервы Ставки, ряд соединений и частей Северо-Западного и Юго-Западного фронтов, почти все силы и средства Московского военного округа. Всего в течение недели на Западный фронт прибыло 14 стрелковых дивизий, 16 танковых бригад, более 40 артиллерийских полков (численность каждого равнялась дивизиону, полками они лишь звались. — П.М.) и другие части...

10 октября войска Западного и Резервного фронтов были объединены в один, Западный. Командующим фронтом был назначен генерал Г.К.Жуков.

К 10 октября, в разгар работ по созданию можайской линии обороны, обстановка на фронте ещё более обострилась. Враг захватил Сычевку, Гжатск, вышел к Калуге, вёл бои у городов Брянск, Мценск, на подступах к Понырям и Льгову... Им удалось пробиться вдоль Волги на северо-восток и 14 октября ворваться в Калинин...» (ИСТОРИЯ ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ).

Но это было, покуда действовал фактор внезапности и пока Рунштедт не перенацелен был на Ростов.

Уже под Мценском, после остановки для заправки горючим во взятом Орле, немцам пришлось тяжко. Соединениям Гудериана противостояла здесь лишь 4-я танковая бригада полковника Катукова, имевшая на вооружении танки Т-34. Клаус Рейнхардт пишет, что «...немецкой 4-й танковой дивизии пришлось пройти через тяжкие испытания. С помощью быстро предпринятых контрмер русским удалось приостановить продвижение основных сил 24-го танкового корпуса (лихо взявшего Орёл. — П.М.) и нанести ему такие потери, что Гудериан писал по этому поводу: «Тяжёлые бои постепенно оказали своё воздействие на наших офицеров и солдат. ...И это было не физическое, а душевное потрясение, которое нельзя было не заметить. И то, что наши лучшие офицеры в результате последних боёв были так подавлены, было поразительно.»

Там немцы и впрямь имели преимущество в численности — и что же?

Полковник Михаил Ефимович Катуков сделал то, чего не сделало командование Красной Армии, чтобы предотвратить катастрофу под Вязьмой. На танкодоступном направлении, у моста через речку Лисица, он расположил свои танки в два эшелона — и преимущество в численности перестало играть роль. И дело не в Т-34, а в Катуковых, уничтоженных отцом народов. Как их не хватало Красной Армии...

Теперь, ценой страшных потерь, лучшие командиры Красной Армии учились и научались. Этого Гудериан в своей книге не признал.

Не признал он и другого.

И тут время для небольшого психологического экскурса.

41. Интерлюдия. Дух армии

Выше отмечено, что успех нанесения Красной Армией упреждающего удара представляется далеким от красочной картинки, рисуемой господами с резвой фантазией. Уж не говоря о том, что не было бы важнейшего фактора ярости благородной , присущей войскам, ведущим справедливую войну.

Вот и Гудериан удивляется. Лучшие офицеры и солдаты, достигнут потрясающий успех, эйфория, победные сводки — и вдруг горстка русских, их всего-то у Мценска, на пути к Туле, поскрёбышей всяких с бору по сосенке, было 5500 человек, не миллионная армия, как до начала немецкого наступления, да бригада «тридцатьчетвёрок», и — «Немецкой 4-й танковой дивизии пришлось пройти через тяжкие испытания...»

А блицкриг? вчерашнее заявление начальника имперского управления информации о том, что «исход войны решён и с Россией покончено» ? И впрямь казалось. Орёл взят без сопротивления. Русские в окружении — целыми армиями. По всему видно, что им капут, войне конец!

Ничто так не болезненно, как разочарование. Когда заглатываешь победу, а она — словно приманка на верёвке, и её выволакивают из тебя, обдирая горло. Довольно было глупо после Одессы, Смоленска, Киева, Ленинграда настраивать армию на быструю победу. Армия и так развращена молниеностью. Но Польша и Франция — не Россия. Ни её просторов, ни её тотальности. Ладно бы удивлено было имперское управление информации: у пропагандистских институтов свои критерии, и понятно, что ликование управления информации адресовано было в первую голову населению, и лишь во вторую – войскам. Но неужто и командование приняло его всерёз? Разве не оно сообщало газетчикам, а от них получало данные о состоянии русских? Странно слышать удивление боевого генерала.

Неописуемо разочарование сопротивлением экипированного противника на направлении главного удара на другой день после заявления, что враг разбит и «с Россией покончено». Такие заявления деморализуют.

Дух армии — тонкая субстанция. Уверенность в себе приходится сочетать с умением переносить поражения — и снова находить силы для побед. Это долгое дыхание армии. Оно свойственно было легионам Рима. Нацизм, заимствовавший так много из римского ритуала, об этом подзабыл. А русские, битые под вздох, сумели перевести дух...

А ведь и до этого вермахт «на отдельных участках фронта» (оборот, избитый и немецкой, и советской информационными службами) не раз проходил, словно горячий нож в масле, сквозь боевые порядки из рук вон плохо ли руководимых или необученных частей Красной Армии — и сразу вслед за тем вынуждены были топтаться и терять и время и людей перед другими советскими частями, контратаковавшими в безнадёжных, казалось, условиях. Вспомним 100-ю дивизию (после Ельни — 1-ю Гвардейскую) генерала И.Н.Руссиянова, в июне 1941 года наступавшую на запад в Белоруссии, сжигая танки бутылками с горючей смесью, с фитилёчками, которые чуть не под гусеницами вражеских машин следовало поджечь, а бутылку прицельно кинуть на моторную часть танка, тогда лишь загорится, да ведь и сгорит не вмиг, сто раз прострочит тебя перед тем — — — и даже таким, с позволения сказать, оружием столько было сожжено немецких танков, что командование группы армий «Центр» запретило применение бронетанковой техники (!) в полосе обороны 100-й дивизии ввиду неадекватности потерь достигнутым результатам.

А тут не июнь в ослеплении только что начавшейся победоносной войны. И за спиной у русских не Минск. Москва за спиною! И ясно, что блицкриг провалился, недостижима линия Архангельск-Куйбышев-Астрахань и неизбежна зимняя война. Тут бы и готовить армию к трудностям кампании. Так нет, её ещё и расслабили сообщением о победе. И фон Рунштедт направлен на юг вместо того, чтобы помочь фон Боку к зиме управиться хотя бы с Москвой.

Это ни в какие ворота не лезло.

И — не влезло.

А русские шли на смерть. Им иного не оставалось. В Кремле, сидел ворог, тиран. Но ещё худший стоял у стен Москвы — чужак, по-русски ни бельмеса, презиравший Россию и попиравший национальное достоинство её.

Выбора не было.

42. Оборона Москвы

При первом издании книги мне казалось, что фатальный для Гитлера поворот на Киевское направление не оценен исторической наукой, хотя уже тогда у генерала Курта фон Типпельскирха я нашёл такую фразу: «В сражении за Киев, длившемся до 26 сентября, было уничтожено несколько русских армий, взято 665 тысяч пленных, захвачено 3718 орудий и 884 танка. Но какой ценой!» Восклицание расшифровать просто: ценой блицкрига. Когда Гитлер ввязался в Смоленское сражение, уверенный, что перемелет русские войска на пути к столице, третий партнёр Оси, Япония, поняв, что кампания в России затягивается, принял решение идти на юг. На сей раз информацией Зорге не пренебрегли. Так на полях Подмосковья появились танковые дивизии с Дальнего Востока. Недостаточно обученные и плохо ведомые, они пока что делили судьбу других поскрёбышей, бросаемых для торможения победоносного вермахта под его колёса. Но время шло, оно клонилось к зиме, а победам всё не видно было конца...

Оборона Москвы готовилась разбросом усилий вермахта в комбинации с ухудшающейся погодой и беззаветной отвагой обороняющихся, а при любой возможности атакующих солдат Красной Армии и ополченцев с заводов, фабрик, учреждений, институтов и школ. Поворот сложился из неготовности встретить такую оборону с одной стороны и готовностью стоять насмерть с другой. Это — психологический фон события.

Деловой фон — усталость вермахта и его неготовность к зиме по всей шкале материально-технического обеспечения армии. Ещё на совещании в Борисове Гудериан просил у Гитлера моторы для танков (помните, ссылался на невиданную запылённость воздуха при движении по русским дорогам?), но получил всего триста штук, над чем лишь горестно посмеялся. А танкам ведь пришлось совершить марш на Киев и затем возвращаться к Москве. То же с автотранспортом. Дефицит горючего стал уже не проблемой, а фактором операций. Транспортировка из рейха или Румынии по железным дорогам и доставка на возрастающем плече к фронту по дорогам Украины и России превратилась в горючую драму. Синтетическое топливо при морозах разлагалось на негорючие компоненты, а отсутствие зимней смазки и наполнительных смесей для гидроцилиндров заклинивало оружие и откатники орудий. Армия была раздета.

Погодный — это осенняя распутица и зима. Если погода и не обязана быть поставлена в заслугу ждавшему зимы советскому командованию, то обязана быть вменена в вину никак не ожидавшему её германскому. Не надо быть провидцем, чтобы предсказать смену времён года. И состояние дорог вам, господа, уже ведомо, готовьтесь же. Привлеките авиацию. Создайте запас топлива и снарядов. Но не плачьтесь, что тонули лошади, что вязли танки, что самолёты остались без горючего, а наступление тащилось за счёт одной лишь измотанной долгим дранг нах Остен пехоты. Не жалуйтесь на невиданные, каких никто измыслить не мог, дорожные хляби и внезапный, жесточайший сразу после них мороз.

Сравнение сводок погоды за десятилетия показывает, что распутица не была жестокой. Осень была суше обычной {63}. А рано наступившие морозы ещё и сократили время распутицы.

Но вот уж морозы были что надо.

Ну и что? Если летом воевать Украину и юг, а Москву лишь потом, так ли неожиданно, что армии предстоят холода? Или фюрер полагал, что захват Украины утеплит зиму? повлечёт развал СССР? Глупо, глупо...

В обороне столицы заслуги вождя несомненны. Сработал его знаменитый инстинкт самосохранения, и свою способность давить и выдавливать он проявил вполне. Войска спешили и с Дальнего Востока и со смежных фронтов. Уже в ближайшие две недели после разгрома Западного и Резервного фронтов к месту прорыва стянуто было 17 дивизий и вся наличная артиллерия, включая зенитную (разве что не от Кремля). Войска двигались со скоростью, доступной пропускной способности железных дорог и выносливости солдатских ног. Город готовился к уличным боям и ощетинился рвами, противотанковыми ежами, эскарпами и контрэскарпами, дотами и дзотами.

Насколько чётко изложение событий Жуковым в самостоятельно проведенных операциях, настолько туманно то, что пишет он о московской обороне. Наверное, потому что при обороне столицы он не обладал всеми полномочиями. Всюду совался вождь и всюду давал свои ЦэУ, имевшие не так уж мало смысла с точки зрения того, что беспокоило его всего более, а именно, личной безопасности: в его ли руках контроль и есть ли постоянная гарантия того, что немецкие войска не войдут в Кремль, как вошли в Орёл, а в дверях вместе с учтивым секретарём не появится безучастный конвой. В том, что такие мысли тревожили вождя, сомнений быть не должно. Наверное, в архивах НКВД можно найти перечень мероприятий. Косвенно это подтверждается тем, что в жуковском описании Московской обороны нет ничего более яркого, чем следующий эпизод:

«К Верховному Главнокомандующему каким-то образом поступили сведения, что наши войска северо-западнее Нахабина оставили город Дедовск. Это было уж совсем близко от Москвы. И.В.Сталин, естественно, был сильно обеспокоен таким сообщением: ведь ещё 28 и 29 ноября 9-я гвардейская стрелковая дивизия, которой командовал генерал-майор А.П.Белобородов, не без успеха отражала неоднократные яростные атаки противника в районе Истры. Но прошли какие-то сутки, и, оказывается, Дедовск в руках у гитлеровцев...

Верховный вызвал меня к телефону:

— Вам известно, что занят Дедовск?

— Нет, товарищ Сталин, неизвестно.

И.В.Сталин не замедлил раздражённо высказаться по этому поводу:

— Командующий должен знать, что у него делается на фронте. Немедленно выезжайте на место, лично организуйте контратаку и верните Дедовск.

Я попытался возразить:

— Покидать штаб фронта в такой напряжённой обстановке вряд ли осмотрительно.

— Ничего, мы как-нибудь тут справимся, а за себя оставьте на это время Соколовского.»

И дальше интересно, но уж так боюсь смазать эффект от этого МЫ, что остальное перескажу своими словами.

Итак, после сеанса связи с Рокоссовским выяснилось, что речь идёт не о Дедовске, а о небольшой, в несколько изб, деревеньке Дедово. Но когда Жуков позвонил Сталину и объяснил ошибку, никогда не ошибавшийся генштабовский отличник рассвирепел и потребовал, чтобы злополучный населённый пункт был у противника отбит немедленно. Только отправиться теперь к Рокоссовскому имел уже не один Жуков, но и командующий 5-й армией Л.А.Говоров — в качестве артиллериста, хотя у Рокоссовского был свой артиллерист, и неплохой был, поскольку стал впоследствии главным маршалом артиллерии — В.И.Казаков. Дело кончилось тем, что Жуков «...приказал А.П.Белобородову послать стрелковую роту с двумя танками и выбить взвод засевших в домах немцев, что и было сделано».

Нет основания не верить маршалу. Но одновременно будем держать в памяти жуткий эпизод очевидца и участника боёв под Москвой писателя Григория Свирского, описавшего подобный заскок Верховного — а они ведь и не раз в день бывали, — но без танков и с более стойким взводом немцев:

«Зелёный «дуглас» из армейского резерва генерала Власова загрузил под Волоколамском и вышвырнул на берёзовую опушку воздушных стрелков, мотористов и вообще весь мелкий люд нашего авиаполка, оставленный там до времени. Инженер Конягин, обожжённый, рука на перевязи, и какой-то необычный, с истеринкой, в чужой шапке, оттопыривающей уши, выдёргивал что-то из-под снега и — матерился люто, чего с ним не бывало никогда. Оказалось, что вся лесная опушка, отведенная нам под «аэродром подскока», была завалена трупами солдат. Солдаты были наши, стриженые, в новеньких зелёных ватниках и в серых армейских ушанках... Одних мы волокли за ноги, прочь от посадочной полосы, других оттаскивали на хрустевших от замерзшей крови плащ-палатках...

Пехотный майор, давший нам в землянке для утешения по кружке спирта с куском сала, объяснил инженер-капитану, что две недели назад они взяли деревню, возле которой теперь наш аэродром, сходу. На рассвете. Доложили в дивизию. Те — командующему 20-й армией генералу Власову. Генерал Власов командующему фронтом Жукову. Тот — Сталину. Сталин флажок на карте передвинул. Московское направление... Каждый шаг в Ставке отмечают... А тут немцы подвели танки, да как наших с холма шуганут. Покатились вниз, по наледи. Кто без валенок примчал, кто шапку потерял. Снег весь в крови...

Пошли в атаку заново. Какое!.. Из роты вернулись трое. Один с ума сошёл.

Закрутилось колесо в обратную сторону. Власов докладывает Жукову — не удержали высоту... Командующий фронтом и слышать не хочет.

— Высота номер... наша. Доложено товарищу Сталину... А вы пятиться, как раки??

Сообщил Жуков, что передаст 20-й армии ещё две пехотные дивизии, которые сейчас разгружаются в Волоколамске. Посадить солдат на грузовики и с колёс — в бой. «В семнадцать ноль-ноль доложить: высота наша! Выполняйте!» Так и пошли, — завершил пехотный майор свой рассказ. — Без артиллерии, без танков...» (Г.Свирский, «ПРОЩАНИЕ С РОССИЕЙ», Эрмитаж, 1986).

В результате поляна будущего аэродрома была завалена мёрзлыми трупами молоденьких стриженых солдат в новеньких зелёных ватниках и в серых солдатских ушанках.

Поляна, заваленная телами мальчишек, — факт, удостоверенный Свирским. Мало что меняется от того, что речь идёт о наступательном периоде Московской битвы. Конечно, эпизод с Дедово — лишь иллюстрация в мемуарах маршала. Но иллюстрация яркая, свидетельствующая, что Сталин Жукова давил, хотя командир 2-го кавкорпуса Белов, преемник Доватора, не без изумления отмечает в мемуарах независимый тон Жукова в общении со Сталиным.

Нет сомнений, что любого другого командующего из выдвиженцев Сталин при подобных обстоятельствах смял бы. Но в критический момент обороны, после нанесения немцами удара, вождь не вмешивался. И те экстренные меры, которые следовало принять, были приняты. Лишь штабными спорами — где ждать нового немецкого нажима — можно объяснить, что нужные силы не были своевременно брошены на Можайский рубеж и немцы вклинились и взяли Можайск без особых потерь.

В общем, в Московской оборонительной операции голос Жукова был решающим лишь на октябрьском этапе.

16 октября Московское радио передало: «В ночь с 14 на 15 октября обстановка на Западном фронте ухудшилась... Несмотря на героическое сопротивление, наши войска были вынуждены отступить.»

Вот вам и неуверенность немцев в ночных боях...

Последующих эпизодов в «Воспоминаниях» нет.

«Когда перед Можайской линией обороны появились передовые отряды немецких танковых соединений и русские не имели равноценных сил против них, Жуков рекомендовал Сталину эвакуировать Москву. Уже 13 октября секретарь ЦК и МК партии А.С.Щербаков официально заявил, что Москва в опасности... Наряду с продолжающимся лихорадочным строительством оборонительных сооружений вокруг и внутри города был проведён призыв ещё 12 тысяч человек, которые должны были занять эти позиции. Они входили в истребительные батальоны, которые 17 октября были использованы для прикрытия дорог, ведущих в Москву. Так как Сталин не был окончательно убеждён в эффективности этих мер, 16 октября началась эвакуация большинства правительственных, военных и партийных учреждений, а также дипломатического корпуса из Москвы в Куйбышев. Эти мероприятия оказали деморализующее влияние на население города, возникла паника.» (К.Рейнгардт).

Да нет, не просто паника — мародёрство, бандитизм. Всё дно, вся грязь московская вылезла, дабы в бросаемой столице поживиться. Правительство бежит! Обстановочка! Учреждения жгут бумаги. Погода как на грех стоит сухая, и пепел носит над городом. Спешно грузятся машины. Служащие, в основном женщины, тащат в кузова грузовиков свёртки, ящики, сейфы, пишущие машинки, канцелярские столы. И тут же какие-то личности бьют витрины, волокут мешки с сахаром и мукой, консервы, мануфактуру, ценности, мебель и водку, водку! В воздухе пепел, а на земле расколотые банки с вареньем, рассыпана мука и сахар, где-то дерутся, где-то кричат пьяными голосами, где-то уже и стреляют.

У Москвы и тогда не было шансов стать Сталинградом. А если бы такое в августе?

19-го октября по рекомендации Жукова вводится осадное положение, и порядок восстановливается круто. Продолжается мобилизация населения. 4 июля, когда ГКО принял постановление «О добровольной мобилизации трудящихся Москвы и Московской области в дивизии народного ополчения» (такие постановления с опозданием всего на день приняты были в больших городах прифронтовой зоны, и «добровольность» никого не должна вводить в заблуждение), то даже в те, безопасные для Москвы, дни «...из поступивших в течение четырёх дней 168430 заявлений с просьбой о зачислении в ополчение после тщательного рассмотрения было отобрано 160000 человек».

95 процентов – после тщательного рассмотрения ?

95 процентов — это набор под гребёнку! Это значит, что отсевали лишь колчеруких и колченогих. Затем последовало ещё несколько волн — добирали, когда немцы подошли к стенам Москвы. В октябре мобилизация стала тотальной. В первой половине октября мобилизовали ещё 50 тысяч человек. Сотен тысяч, как в июле, уже не было. Брали учёных, уникальных специалистов в своей области. Брали техноруков заводов и фабрик — единственных специалистов, не сообразуясь даже с нуждами производства военной продукции. Так забрали, а, опомнясь, вернули с передовой моего начальника и коллегу С.А.Косоногова. Психологическая обстановка была такова, что родственники репрессированных (Сергей Афанасьевич в чистках потерял отца) шли первыми, дабы не быть заподозренными, что радуются приходу врага. Конечно, они были патриотами, но к тому же и акцентировали патриотизм. Вынуждены были. Так пошла и девочка-комсомолка Космодемьянская Зоя, уж по фамилии ясно, что из духовных лиц, у неё репрессированы были дед и отец. Брали всех, не глядя.

Полмиллиона женщин и детей работали на оборонительных сооружениях. (Вспомним 140 тысяч, занятых на сооружении оборонительных рубежей на всей границе в канун войны... Какая же это была ничтожная цифра...)

С Дальнего Востока и Сибири спешили войска, о которых германская разведка и не подозревала.

А в окружении Гитлера считали, что русские бросили в бой последние силы. Что германский солдат, даже раздетый, одолеет русскую орду. Лишь генерал-фельдмаршал Э.Мильх (тот, о котором Геринг на запрос гестапо ответил, что в своём ведомстве сам решает, кто у него еврей, а кто нет) ещё в марте под свою личную ответственность велел заготовить зимнее обмундирование для 1 млн. военнослужащих люфтваффе. Ввиду этого личный состав германских ВВС к началу зимы был хорошо одет.

А солдаты встречали зиму в рваном летнем обмундировании. В ноябре 30 процентов обуви было непригодно для носки, 50 процентов требовало ремонта. У солдат почти не было носков. Не хватало белья, его не меняли неделями. Отсутствие одежды скрывалось пропагандой от германского населения.

Несмотря на это, солдаты полны были энтузиазма. Ночами они видели вспышки зенитных орудий над небом Москвы. Русская столица — рядом, рукой подать, и они предвкушали отдых под крышами богатых московских квартир. А длинный фон Клюге, человек с характером, умница, ссутулясь, тащился по грязи из избы, в которой жил, в штабную избу{64}, не выпуская из рук томика мемуаров графа Коленкура, с которыми не расставался в эти дни и которые в угрюмых полях Подмосковья сделались карманной книгой германских генералов. Никто из них не разделял ликования фюрера, никто не считал, что оставшиеся километры — пустяк. Они уже оценили ситуацию и поняли, что, утратив с гибелью репрессированных командармов мастерство войны, русские готовы воевать и без мастерства, любой ценой.

Мрачная тень Наполеона нависла над ними.

43. 28 октября 1941 года

На фоне затишья под Москвой и приостановки наступления армий группы «Юг» после овладения Харьковом, 11-я полевая германская армия прорвалась в непотопляемый авианосец Крым и преследовала противника в направлении Севастополя.

В ЭТОТ ДЕНЬ, 28 ОКТЯБРЯ 1941 ГОДА, В ХОДЕ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ, В РАЗГАР ПОРАЖЕНИЙ, БЫЛИ БЕССУДНО РАССТРЕЛЯНЫ ВЫДАЮЩИЕСЯ ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ДЕЯТЕЛИ И ВОЕНАЧАЛЬНИКИ, В ИХ ЧИСЛЕ ДОКТОР ТЕХНИЧЕСКИХ НАУК НАЧАЛЬНИК УПРАВЛЕНИЯ ВООРУЖЕНИЙ ВВС РККА И.Ф.САКРИЕР, КОМАНДУЮЩИЙ ПРИБАЛТИЙСКИМ ОСОБЫМ ВОЕННЫМ ОКРУГОМ, ПРАПОРЩИК ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ, ГЕНЕРАЛ-ПОЛКОВНИК А.Д.ЛОКТИОНОВ, ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТ АВИАЦИИ Ф.К.АРЖЕНУХИН, ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТЫ АВИАЦИИ ГЕРОИ СОВЕТСКОГО СОЮЗА И.И.ПРОСКУРОВ и П.В.РЫЧАГОВ, НАЧАЛЬНИК УПРАВЛЕНИЯ ПВО РККА ГЕРОЙ СОВЕТСКОГО СОЮЗА ГЕНЕРАЛ-ПОЛКОВНИК Г.М.ШТЕРН, НАЧАЛЬНИК ШТАБА ВВС ДВАЖДЫ ГЕРОЙ СОВЕТСКОГО СОЮЗА ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТ Я.В.СМУШКЕВИЧ.

НА ХАЛХИН-ГОЛЕ Яков СМУШКЕВИЧ КОМАНДОВАЛ АВИАЦИЕЙ. Григорий ШТЕРН КОМАНДОВАЛ ЗАБАЙКАЛЬСКОЙ ФРОНТОВОЙ ГРУППОЙ И ЯВЛЯЛСЯ НЕПОСРЕДСТВЕННЫМ НАЧАЛЬНИКОМ КАК СМУШКЕВИЧА, ТАК И ЖУКОВА.

Я.В.СМУШКЕВИЧ БЫЛ АРЕСТОВАН В ФЕВРАЛЕ 1941 ГОДА

Г.М.ШТЕРН АРЕСТОВАН БЫЛ 6 ИЮНЯ. А.Д.ЛОКТИОНОВ 19-го. ДЕВЯТНАДЦАТОГО ИЮНЯ !!! {65}.

28 ОКТЯБРЯ 1941 ГОДА, В МОМЕНТ НАИВЫСШЕГО НАПРЯЖЕНИЯ СИЛ НАРОДА, В МОМЕНТ ГОРЬКИХ СОМНЕНИЙ В ИСХОДЕ ВОЙНЫ, КОГДА НИЧТОЖНЫЕ ВОРОШИЛОВ И БУД¨ННЫЙ ВЛЕКЛИСЬ ПОТОКОМ СОБЫТИЙ, ДАЖЕ НЕ ПЫТАЯСЬ УПРАВЛЯТЬ ИМИ, ЭТИ ВЫДАЮЩИЕСЯ ВОЕНАЧАЛЬНИКИ БЫЛИ РАССТРЕЛЯНЫ.

ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ ГЕРОЯМ ПАВШИМ В БОЯХ ЗА СВОБОДУ И НЕЗАВИСИМОСТЬ НАШЕЙ РОДИНЫ!

СМЕРТЬ ФАШИСТСКИМ ЗАХВАТЧИКАМ!

А, собственно, почему только им?

44. Интерлюдия. Мотив чистки: страх...

... объявший Сталина, когда, встав прекрасным полднем — хищник не переносил дневного света, зашторивал окна, ложился под утро и вставал заполудень, — он понял, как высоко взобрался и как далеко и жёстко ему падать. Этот страх тяжко отразился на жизни страны.

То же испытал и Гитлер, глянув в бездну своих деяний. О мире, сдаче, капитуляции, отставке речи быть уже не могло.

Пиша горестный этот комментарий к мемуарам Жукова, то и дело ловишь себя на том, что это сравнительное жизнеописание двух злодеев.

Один взял власть в стране индустриальной, с населением, привычным к милитаристским настроениям. Уставшая от экономической разрухи, униженная Первой Мировой войной, отторжением территорий и послевоенной оккупацией Рура, страна была готова к реваншизму.

Другой оседлал страну с населением, говорившим на разных языках. с окраинами, местами полудикими, местами с культурой более древней, чем германская. Усталая, беспорядочно разорённая революцией и Гражданской войной, прицельно терроризированная вождем, страна казалась идеальным объектом для приложения германских сил на пути к заветному Тибету.

Гитлер во всех анналах признанно числится маньяком. Маниакальность Сталина отвергается, поскольку он не топал ногами.

При рассмотрении мотивации поступков следует учитывать, что сильные патологии относительно редки. Ещё реже наложение нескольких патологий. Но тогда-то, к сожалению, и получаются деятели истории. Обычный человек взвалит ли на себя ответственность за деяния с неясным результатом, вовлекающим весь миропорядок? В стране, находящейся в глубоком кризисе (в таком находились в двадцатые и СССР, и Германия), приход к власти сильной личности важен и нужен, это подлинно может быть спаситель отечества. Но может оказаться и злодей. Вопрос везения. К сожалению, не повезло тогда ни немцам, ни русским.

В России революционный, а вслед контрреволюционный, ещё более кровавый, террор вызвали у населения гражданский ступор. Люди перестали быть гражданами и поднимали руки послушно, поняв, что выбора у них нет.

В Германии канва гражданской покорности была иной. Гитлер в ореоле Мюнхенского «пивного» путча явился единственным защитником чести побеждённой и поруганной нации. Герой войны Геринг стал посредником между Гитлером и контролировавшим власть рейхсвером. Всё выглядело законно, даже чопорно. Гитлер шёл с лозунгами, которые многих сбили с толку. Голосовали за него даже евреи, имущие, конечно. Они считали, что антисемитизм Гитлера напускной, дабы привлечь голоса люмпенов. Дескать, придя к власти, он остепенится. Тем паче, что продвигает его такой человек, как престарелый фельдмаршал Гинденбург, национальный герой с незапятнанной репутацией.

Цивилизованный народ беззащитен, если к власти приходит маньяк. Цивилизованный народ никак этого не ждёт. Вскоре, однако, граждане обнаруживают, что втянуты в конфликт с совестью, даже с человечеством, но — поздно. Лозунги — это пройденный этап, и новый правитель владеет таким аппаратом подавления и использует такие методы, что заложниками становятся семьи потенциальных храбрецов. Маньяки научаются террору уже в процессе борьбы за власть, но обыватель, покоя своего ради, скрывает от себя истинное положение вещей и террор предпочитает считать признаком силы правительства и его способности поддерживать правопорядок. Когда дело коснётся его самого, он обнаружит, что порядок надо срочно менять. Но — права у него уже нет...

(Эта ошибка многих застала и многих застанет врасплох. Счастье, когда новое движение заявляет о себе зверски в международном масштабе. Это, по крайней мере, предохраняет от иллюзий. А зверство внутри страны — что ж, это признак здоровой силы и способности контролировать ситуацию.)

Гитлеру у власти докучала группа старых друзей , штурмовиков во главе с Ремом. Они переоценивали свои заслуги и позволяли себе то, что Гитлер, возможно, стерпел бы, как приватное лицо, но не мог терпеть, как фюрер тысячелетнего рейха. Тем паче перед лицом армии. Имелись и другие тонкости, в них нет смысла вдаваться. Как бы то ни было, фюрер устранил соратников. Но решился он на это не без колебаний: всё же товарищи по партии, а это прецедент, он в экстремальной ситуации даст основание покушаться и на него. Он осуществил «Ночь длинных ножей» и до развала рейха правил единолично, да притом так, что даже первый разоблачитель его, Германн Раушнинг, не называл Гитлера диктатором.

Не то Сталин. Он не был канцлером, всего лишь генсеком. И не было ещё пункта в конституции, что руководящей и направляющей силой страны является коммунистическая партия. Болтали о диктатуре пролетариата, так и не объяснив, что это — пролетариат , определения коему не дал ни Маркс, ни Ленин, ни тем паче Сталин. Генсек ещё не стал официальным главой страны, а его методы на том этапе вызывали возражения жестокостью, казавшейся попросту неумной.

Действия его не были неумными. Они преследовали иную цель. Не построение социализма в СССР, а построение личной диктатуры. Ширма диктатура пролетариата прикрыла деспотию Сталина.

Верный ученик Ленина личной порядочности учителя следовать не стал, зато позаимствовал безжалостный террор, к коему приучен был всем опытом жизни. Террор позволен лишь в борьбе с классовым врагом? Но что мешает объявить классовым врагом друга? Если враг не сдается, его уничтожают. Если сдаётся, его всё равно лучше уничтожить, так спокойнее. Покажется смешно, но действия Сталина характерны для поведения самца приматов, добившегося власти в семье и живущего в страхе потерпеть поражение от молодого самца. Там до убийства не доходит, обезьяны всё же гуманнее, чем гомо сапиенс , просто потерявший власть самец горилы или шимпанзе умирает от сердечного заболевания, не в силах перенести унижение.

Диктатура пролетариата! Никаких конкурентов ни в какой сфере!

Высылка Троцкого дала жупел. Ярлык «троцкист» превращал живых и деятельных людей в мишени. В них стреляли без колебаний. Сталина не устраивало смещение оппозиционеров с их постов. Ни даже заключение в тюрьму. Горец, выросший в далеких от цивилизации понятиях мести, он не был спокоен, пока враг жив. Хороший враг — мёртвый враг. То же друг врага, родственник, единомышленник или даже некто, получивший свой пост или чин из рук врага.

Врагом Сталина стал весь народ.

Нэпман имел деньги и был независим — долой НЭП. Крестьянин растит хлеб и продает державе, а остальным распоряжается сам — лишить его и земли и хлеба, выморить голодом, превратить в батрака. Рабочий — работай. Служащий — служи. И всем — славить вождя. Славить злейшего врага...

Десятилетия спустя современники вождя, чьи жизни изуродованы бесцельной жестокостью, станут выходить на демонстрации с портретом деспота, увенчанным надписью «Прав во всём!». Глупость? Нет, объяснимый парадокс: прожив такие жизни, пожертвовав молодостью, здоровьем, удобствими, люди не могут, не в состоянии признать, что всё это было бессмысленно. Тем паче, что и впрямь не всё. Вне Бога, вне религии, на абстрактных идеалах цивилизации было воспитано несколько поколений романтиков, моральные качества которых не имеют равных в истории человечества. Эти люди и их потомки ещё живы сегодня и несут память о войне, как о великом деяним народа. Народа, не Сталина!

Если народу нужен кумир, я бы скорее предложил в кумиры Жукова.

* * *

Уже рушились города и сёла, горели хлеба и тысячи защитников Родины приносились в жертву неумелыми командирами на полях сражений, а по тюрьмам выстрелами в затылок кончали лучших людей страны.

Левые эсеры участвовали в октябрьском перевороте с большевиками и до 6 июля 1918 года делили с ними власть. Они были последней опорой двухпартийной системы. Об их лидере, Марии Спиридоновой, человеке редкого благородства, «Большая Советская энциклопедия» сообщает, что она отошла от политической деятельности и жила в Уфе. Ложь! Ей не дали отойти. В одиночной камере в Орловском централе жила она — в том Орле, куда ворвался танковый клин фон Швеппенбурга. При внезапном приходе немцев, которые эсерке Спиридоновой ненавистны были ещё с 1918 года, все заключенные Орловского централа были расстреляны. Приоритеты вождя... Город прозевали, но — не ликвидацию заключённых. Интересно, да?

Гитлер не превратил расправу со старыми друзьями в избиение всех и вся. Он рассудил, что, обезглавив движение, встанет во главе штурмовиков и вольёт их в СС или в вермахт, где они будут служить ему верой и правдой.

Гитлер устроил «Ночь длинных ножей».

Сталинщина вся была длинной ночью ножей.

Гитлер готовил катастрофу, начав с уничтожения отдельных народов.

Сталин осуществил катастрофу в войне с собственным народом.

Знак полного равенства обязан быть поставлен между обоими, но со сноской: в вероломстве Сталин Гитлера превосходил. Гитлер ещё рассуждал на эту тему, хоть и цинично. У горца Сталина даже и темы такой не было.

Иные твердят: «Да, злодей. Но великий!»

Эпитет великий введён в обиход для обозначения лучших людей человечества. Великим может быть поэт, учёный, даже полководец. Злодей может быть лишь страшен. Из всего величия на долю Сталина остается лишь великое проклятие за народ, которому даже и при умелом руководстве долго ещё придётся расхлёбывать результаты сталинского правления.

Ленин задал крутую траекторию, Сталин сделал её круче, притом там, где Ленин, судя по всему, планировал гибкий переход. После Сталина партократы не умели найти иного пути, что неудивительно, поскольку всё мыслящее в стране было вычищено. Партократы не были гибки и поддерживали трусливую траекторию, оказавшуюся полётом в пропасть.

Таковы судьбы деспотий.

45. Поворот под Москвой

Клаус Рейнхардт называет причины успешной обороны Москвы:

Во-первых, Можайская линия имела глубоко эшелонированные (на 100 км) позиции с природными и противотанковыми препятствиями и позволяла русским осуществлять медленный отход на восток с боями. (Он, впрочем, не говорит о том, какой ценой далось русским умение отходить с боями медленно. ..) К позициям шли железные и шоссейные дороги, позволявшие осуществлять оперативную переброску войск. Эти дороги, начиная с середины октября, почти не подвергались налётам немецкой авиации. 2-й воздушный флот был нацелен на противника, располагавшегося перед фронтом вермахта, и железнодорожная сеть Подмосковья, удары по которой так были желательны для нарушения системы перевозки и снабжения, не подверглась сильному воздействию люфтваффе.

Во-вторых, сыграл роль метод ведения боевых действий, применённый Жуковым. Красная Армия сражалась на последнем рубеже, и Жуков делал всё, чтобы использовать свои небольшие силы по возможности более эффективно, создавая с этой целью в армиях на опасных участках глубоко эшелонированные противотанковые и артиллерийские очаги обороны, вынуждавшие противника прорывать всё новые и новые позиции. Кроме того, танки использовались теперь не только для поддержки пехоты, но и сосредоточенно — для борьбы с немецкими танками.

Здесь весомо каждое слово. Здесь надо представить местность, от узловых перекрестков которой противник ещё далёк, но там уже поставлены в оборону люди и пушки, хотя люди иногда едва обучены, а пушки сняты с противовоздушной обороны. Это та забытая азбука оборонительной войны, которую разработали и которой учили легендарные командармы. Не было бы у вермахта даже при внезапном нападении бравурных успехов начала войны, возглавляй части и соединения грамотные командиры, подобные Жукову, и вступи страна в войну с организованными танковыми соединениями.

Третьим К.Рейнхардт называет моральный фактор и жёсткие меры по укреплению дисциплины в войсках.

Замечание о небольших силах в руках Жукова верно лишь на первом этапе обороны. По мере приближения к Москве силы немцев таяли, а силы Красной Армии возрастали. Из Сибири и Дальнего Востока день и ночь шли пополнения. Бойцы были в валенках, в полушубках («шубники», называли их в народе.) К востоку от Москвы скапливались многочисленные, хоть и не ахти как обученные армии. В бой их вводили скупо, лишь в случае крайней нужды. Распоряжался резервами Сталин, Генштаб о них и не знал.

Плечо немецких перевозок ещё больше возросло, а советских ещё больше сократилось. Маневрирование войсками на рокадных дорогах стало возможно с высокой оперативностью. А на вермахт — мороз. Усталость. Ведь многодневные непрерывные бои по прогрызанию советской обороны. И это без смены, без отдыха, без тёплой одежды, в непривычных для европейца условиях, в бескрайних просторах, под зимним хмурым чужим небом...

Солдаты Красной Армии уставали меньше. Их тратили быстро.

* * *

Летом 1986 года довелось мне пересечь Германию вдоль Рейна. Поезд шёл из Цюриха в Мюнстер, а на коленях у меня дремал фотоаппарат, чтобы, как и в Швейцарии, по ходу фотографировать из окна вагона прелести старушки-Европы. Аккуратные, словно игрушечные, городки, поставленные вдоль русел мощёных булыжником рек вокруг старинных кирх на маленьких площадях проплывали мимо... — Аппарат остался нерасчехлённым. Чувство тёмной злобы, о которой думалось, что она давно уж избыта, гнело меня. Я глядел и дивился: из такой красоты и такого покоя что нужно было им в бедной русской глубинке? Не сделал ни единого снимка, хоть издавна знал о соборах и замках по пути следования поезда и всегда мечтал о поездке, которую, как невыездной, считал неосуществимой.

А потом подумал: как они, европейцы, сумели проникнуть так далеко? Герои! А ведь им цель поставлена была идти в такие дали, где даже исследователи чувствуют себя потерянными. В тундры. В бескрайние степи-пустыни, в сравнении с ними Подмосковье — пригородная зона. Они и туда дошли.

Герои...

И ещё: что за нелюдь поставила перед ними эту цель, словно они уже и впрямь были те сверх-человеки, которых после них, обыкновенных мужей и братьев, собирались выращивать на завоёванных ими пространствах без сентиментов, словно цыплят в инкубаторе под светилом нацизма?

Вечная память честным солдатам вермахта, павшим на русских полях. Вечная память в урок тем, кто замышляет такие дела. Солдат уверили, что дело доброе и они выполняют солдатский долг. Их не готовили к мысли, что противник не менее храбр и способен оказывать сопротивление в самом сердце своей разорённой Родины. Лучшие вскоре поняли. Но нет у солдата обратного пути. Всё, что он может, — это не участвовать в делах, на которые вызывают добровольцев и на которые добровольцы всегда найдутся{66}, потому что убивать безоружных всё же легче и, главное, безопаснее...

А противник — что ж, его-то дело было правое. Да и пощады он не ждал, деться ему было некуда.

Мороз между тем крепчал. 5 декабря температура упала до отметки минус 28 градусов Цельсия.

Маятник дошёл до предела. И — замер.

Советское командование знало, каково непривычному к зиме немецкому солдату в летней полевой форме и рваных ботинках.

46. Интерлюдия. Генеральный штаб в годы войны...

... интенсивно учил вождя воевать, ставя ему пятёрки за поражения, а сам перебиваясь с двоек на троечки. Такое обучение, естественно, недёшево стоило, но ведь и ресурсы какие, страна богатая, ру ды черных и цветных металлов, массивы лесные, нефть и тут и там... Народом тоже не обделены.

В перечне факторов, сыгравших роль в обороне Москвы, присутствие в ней вождя оставлено напоследок намеренно. Он предпочёл бы быть подальше, но вовремя понял: Москва — последний его личный рубеж, сдача гибельна, искать спасения вне Москвы негде. А находясь в ней, ещё можно способствовать делу своими качествами администратора.

Вот из каких соображений, а вовсе не из храбрости, Сталин не покинул столицу. Он далеко не был храбр. Он сметлив был.

К Московской битве вождь на крови народной так уж наловчился, что кое-что стал понимать в почтительных объяснениях штабистов. Дескать, разделил дурак Гитлер силы свои даже теперь, в последнем рывке, и на Москву пошёл, и на Кавказ, хочет, товарищ Сталин, чтобы и мы тоже... Но мы, руководствуясь гениальными вашими указаниями, делить не станем, у нас и так хватит, и мы его шлёп! да? — и перехватим инициативу на юге, да?

Интересующихся Ростовской контрнаступательной операцией отсылаю к мемуарам участника маршала И.Х.Баграмяна. Советские войска, как и под Смоленском, пытались охватить своими клещами клещи противника, но действовать слаженно ещё не умели, а так неумолимо, как годом позднее под Сталинградом, не смели. Да и сил таких ещё не было. Танки потеряны были, а наступать на обладающего танками противника без этой ударной силы, даже планировать такое наступление, заменяя танки конницей, не просто. И всё же налицо перехват инициативы из рук всё ещё наступавшего врага. Обращаю на это внимание читателя по трём причинам:

первая — сигнал к наступлению под Москвой был дан Ростовом. Там Красная Армия контратаковала всё ещё энергично наступавшего фон Клейста — и преуспела!{67} Так что перейти в наступление против замершего противника, как произошло под Москвой, сам Бог велел;

вторая — ради иллюстрации того, что Сталинград не вмиг замыслен был гением Жукова, Василевского и, конечно, вкупе с ними великого вождя; у Жукова с Василевским свои заслуги в этой операции, но читателю пока не догадаться, какого рода эти заслуги;

третья — Гитлер в 1942-ом велел Паулюсу не сметь отступать 6-й армией, так как помнил аналогичную ситуацию, из которой фон Клейст с честью вышел годом раньше. Оставить Ростов велел фон Рунштедт. Фюрер с захватом Ростова видел себя чуть ли не в Баку, решение фон Рунштедта вызвало у него истерику, и он отстранил фельдмаршала от командования. Фон Рунштедт был, конечно, прав, но уроком Гитлеру это не послужило: он-то, требуя стоять насмерть уже после Ростова, предотвратил катастрофу под Москвой! Фюрер не понял, что от Московской битвы до Сталинградской прошёл год. Накоплены были силы. Артиллерия. Танки. И против Паулюса под Сталинградом уже не Тимошенко воевал, а плеяда восходящих звёзд Красной Армии во главе с Жуковым и Василевским.

Что и говорить, легко обвинять фон Клейста, что ему не следовало брать Ростов. Но как-то уж так повелось, что военная профессия, как заметил Баграмян, неизменно оказывается связана с риском. Если во взятии Ростова особых заслуг у Клейста нет, то в отступлении он показал высший класс. Возможно, и от Паулюса фюрер ожидал подобного, не опасаясь жёсткости русских клещей и думая, что отступить никогда не поздно...

Вы ещё помните, читатель, как великий Мольтке достойно отстранил сравнение с Фридрихом Великим: ему, Мольтке, не пришлось осуществлять отступления — самого сложного в войне маневра.

Фельдмаршал фон Рунштедт не пропустил опасного движения Южного фронта и не промедлил с приказом. И всё же фон Клейст вынужден был к отступлению от наступления, без перехода. Он, отступая, показал воистину выдающееся оперативное мастерство и стальной характер. А Генштаб прослабило под пристальным оком грозного ученика. Оно и понятно: в Генштабе не было рыцарей-госпитальеров ордена Св. Иоанна. Лучше клок выдрать, чем клок потерять.

А могли не клок отхватить. Повезло Клейсту.

(Повезло... Умер во Владимирском централе в 1956 году.)

Что ж, честь воевать с таким полководводцем, как Эвальд фон Клейст. Но одного фон Клейст скрыть не мог: вермахт выдохся.

Сигнал Генштабу и его ученику пришёл с юга, это помогло им поверить в угасавшую активность противника на мёрзлых полях Подмосковья.

47. Поворот под Москвой (окончание)

Он не настал, а почти произошёл, почти стихийно. Словно лошадь сжимала могучую стальную пружину. Шла на неё, вперёд, вперёд, налегая грудью, упираясь слабеющими копытами в малейшие кочки и неровности почвы, и вдруг оледенела земля, не стало кочек, скользнули копыта без шипов — и пружина швырнула усталую лошадь назад, назад!

Просто на каком-то участке фронта при очередной контратаке Красной Армии — они ведь не прекращались, не считаясь с потерями, — немцы чуть подались. Тогда усилили нажим. Добавили сил. И стали импровизировать: плана не было.

Не было плана!

Забежим вперёд, а там уж судите сами, читатель.

Апрель 1943 года:

«... положение на Курской дуге стабилизировалось. Та и другая стороны готовились к решающей схватке. Пора было готовить предварительные соображения по плану Курской битвы.»

Апрель 1944 года:

«Излагая свои соображения о плане летней кампании 1944 года, я обратил особое внимание Верховного на группировку противника в Белоруссии, с разгромом которой рухнет устойчивость обороны противника на всём его западном стратегическом направлении.

— А как думает генштаб? — обратился И.В.Сталин к А.И.Антонову.

— Согласен, — ответил тот.

Я не заметил, когда Верховный нажал кнопку звонка к Поскрёбышеву. Тот зашёл и остановился в ожидании.

— Соедини с Василевским, — сказал И.В.Сталин.

Через несколько минут А.Н.Поскрёбышев доложил, что А.М.Василевский у аппарата. Здравствуйте, — начал И.В.Сталин. — У меня находятся Жуков и Антонов. Вы не могли бы прилететь посоветоваться о плане на лето? А что у вас под Севастополем? Ну, хорошо, оставайтесь, тогда пришлите мне лично свои предложения на летний период.»

Это называется — планировать.

А теперь назад, в своё время, в ноябрь 1941 года:

«1 декабря гитлеровские войска неожиданно для нас прорвались в центре фронта, на стыке 5-й и 33-й армий, и двинулись по шоссе на Кубинку... 4 декабря этот прорыв противника был полностью ликвидирован... В конце ноября по характеру действий и силе ударов всех группировок немецких войск чувствовалось, что враг выдыхается и для ведения наступательных действий уже не имеет ни сил, ни средств...»

«29 ноября я позвонил Верховному Главнокомандующему и, доложив обстановку, просил его дать приказ о начале контрнаступления... И.В.Сталин сказал, что он посоветуется с Генштабом... Поздно вечером 29 ноября нам сообщили, что Ставка приняла решение... и предлагает представить наш план контрнаступательной операции. Утром 30 ноября мы представили Ставке соображения Военного совета фронта по плану контрнаступления, исполненному графически на карте с самыми необходимыми пояснениями.»

А это называется — импровизировать.

Кстати, английский историк Ричард Овери, изучивший советские источники и весьма уважительный к маршалу, приводит существенно отличное от жуковского описание событий. Ранним утром 30 ноября Сталин позвонил Жукову и велел планировать контрнаступление, которое покончит с угрозой Москве. Жуков ответил, что для наступления нет ни людей, ни техники. Сталин велел приехать. Вечером того же дня он принял Жукова и генерала Белова и сообщил, что у Москвы собраны резервы из Сибири и Дальнего Востока. Численность этих резервов Жуков так никогда и не узнал{68}. Овери считает, что не менее двенадцати армий. Они не были богаты ни артиллерией, ни танками, зато одеты и поставлены на лыжи и сани, а лошади привычны к одолению снежных заносов.

Версия Овери объясняет психологическую неготовность Жукова к планированию большой наступательной операции. Да и что планировать, имея под рукой 240 тысяч войска после октябрьского разгрома, когда почти на миллион больше пассивно стояло в обороне, ожидая зимы, а дождавшись разгрома? По готовности и результат. Опять пересекретничал вождь. Да, для Гитлера наличие огромных русских резервов таким было сюрпризом, что он не поверил данным воздушной разведки. Своим глазам не поверил. После всех потерь не может быть у русских таких резервов — и всё тут. (Не верить фактам — привилегия деспотов. Полгода спустя Сталин тоже не поверит. С тем же результатом, естественно...) Но и для Жукова наличие сил таким стало сюрпризом, что план, разработанный второпях, пока немцы не успели перейти к обороне и окопаться, планом генерального наступления не стал, а предусматривал лишь ликвидацию клешней вокруг Москвы. Жуков попросту не успел (а кто успел бы?) свою ментальность перестроить от оборонительной к наступательной. Впрочем, и объективно для большого наступления, кроме пушечного мяса, не было готово ничего. Ни авиации, ни должного боезапаса, ни разведданных, в конце концов. Потому и не было взаимодействия фронтов. Не были наработаны варианты. Не знали, что делать по достижении рубежей. Не согласовали времени их достижения для совместных дальнейших действий. А коли нет плана, то простор вождю тыкаться в каждый мнимо удачный момент с указаниями — вклиниться и тут, и там, и где-то ещё в судорожной спешке на запад.

Вклиниться... Клинья-то без танковых армий мягковаты. А немцы дрались отчаянно, не давали углубиться для обхода. Ох, как мешял вождь импровизациями своими оппортунистическими! Выхватывались вдруг армии (1-я Ударная) с направлений, где намечался успех, ибо генштабовский ученик в морозы осмелел и решил, что военспецы ему уже не нужны, дальше он в союзе с зимой сам их научит.

Вермахт, сперва отпрянув, быстро очнулся и получил возможность пятиться. А там и в жёсткую оборону встал.

Но, оставляя в стороне всё это, как выразить, что для нас, беглецов, захлёстнутых войной, измученных поражениями, чем стал для нас поворот под Москвой? Как выразить отчаяние наше в октябре и ликование в декабре? Разве показать каплю, по которой, как сказано в классическом и чересчур далеко идущем сравнении, можно вообразить океан...

48. С точки зрения капли

2 или 3 октября, едва донеслись слухи о немецком наступлении — это ведь интереснейший факт, что слухи так быстро донеслись из Подмосковья в деревенскую глушь! по радио не сообщали, в газетах тем паче! — из деревни Чувахлей (бывш. Горьковской области) мы двинулись в новый этап нашей эвакуации и 25 октября прибыли в Наманган, в Ферганской долине Узбекистана. Это был железнодорожный тупик, дальше ехать было некуда. Три месяца и тринадцать дней назад мне исполнилось семь лет, и за этот срок я повзрослел весьма. Оторванность в пути от радио и газет, ночёвки в подъездах не давали следить за сводками, а дорожные лишения приглушали боль известий.

В Намангане стояла дивная среднеазиатская осень. Волна эвакуации едва коснулась города, продукты не успели вздорожать, и воспоминание о лепёшках, коими на следующее утро я насыщался на базаре после вагонной голодухи, радостно по сей день. Впрочем, радости на том кончились. Уже на другой день я покрылся красной сыпью и с высокой температурой очутился в больнице. Больниц боялись, они успели прослыть дорогой в морг, но выхода не было, мы ночевали на улице. Диагноз поставили — скарлатина с корью, и с таким букетом меня положили в палату, где у противоположной стены стояла другая кровать, а на ней лёжа на спине, неподвижно умирала девочка-ровесница с воспалением лёгких. Девочка не стонала, и я не понимал, что она умирала, но мне не забыть её прозрачного личика с тонкими чертами отличницы в облаке растрёпанных светлых волос. Так прошло несколько дней, за которые мне делалось всё хуже. Потом помню метание на постели у противоположной стены и наступивший зловещий покой. Засуетились няни, кровать отгородили простынями, а меня выкатили в другую палату, тоже маленькую. Мои дела были не ахти, и, с чьей-то точки зрения, я тоже умирал молча: к скарлитине с корью, от сочетания которых морщились врачи, прицепился бронхит.

Очнулся и увидел у постели мать с отцом. А ведь в больницу никого не пускали, и понял я значение этого визита лишь годы спустя. Обрадовало меня, что, в отличие от обычных посещений со скорбным стоянием под окном палаты, мама не принесла еды. От еды меня мутило. Чем-то нас кормили, кашей, чем-то ещё, не помню, что я ел. Врачи были — светила из городов западной части страны, но в качестве лекарств они располагали пирамидоном, стрептоцидом, сульфидином — в ограниченном количестве. И в неограниченном касторкой. Применяли и переливание крови — если было у кого её взять. Кровь пытались взять у мамы, но от переживаний, от недоедания и слабости вены её опали, и медсестра, как ни тыкала иглой, не смогла набрать кровь. Подставил руку папа, сестра сразу попала в вену, и шприц наполнился кровью. Помню, как наполнялся шприц, и не понимаю, как это запечатлелось в памяти. Этому шприцу крови я обязан жизнью. Сестра ввела эту кровь мне в ягодицу. Родители ушли, а я уснул и — очнулся двое суток спустя.

Меня перевели в общую палату, где я попал в сферу забот костистого старика, Кузьмы Тимофеевича. Он был солдат Мировой и Гражданской войн. Остриженный под нулёвку, как и мы все, он попал в нашу детскую палату, убедив врачей позволить ему ходить за четырехлетним внуком, с которым помещался на одной кровати. Он привык к бедности и в просторной палате чувствовал себя, словно во дворце. За мной смотрел, как за внуком, ещё и разговорами занимал. Отвечать я не был расположен, но слушал благодарно и часто впадал в сон. Просыпаясь, видел сидящего на кровати Кузьму Тимофеевича, а в окне серое небо и серое здание, всё в рядах тёмных окон. Не помню светлого дня в больничном окне, лишь серый фасад напротив и серое небо над ним. Часами глядел я в тёмные окна фасада. Они для меня стали символом угрюмой осени 41-го года.

Больные дети тихи, и шумно в нашей палате не бывало, хоть нас набили туда целый детский сад. Громкоговоритель в проёме между окнами большей частью молчал, а из его бормотанья радостного не возникало.

Зима была необычной для Ферганской долины. Уже в декабре выпал мокрый снежок. Бывало, и Кузьма Тимофеевич умолкал.

И вдруг репродуктор заговорил. Не помню, что он изрёк, коротко и бодро. Но музыка! Музыка парадов. Вот забылось и то, и это, но помню, что первым зазвучал «Триумфальный марш» Ипполитова-Иванова. Так пришла для меня победа под Москвой, которой значения я, конечно, не знал и о которой не думал.

Волна болезней шла с волной беженцев. Они тащились эшелонами долгие недели без мытья и гигиены. Больница была битком набита, и выздоравливающих клали по двое на кровать, валетом. Со мной положили остроносого мальчишку, очень подвижного и здорово помогавшего мне управляться с манной кашей. В конце второй декады декабря меня выписали. Пришла мама, но выписку аннулировали: на мне обнаружили сыпь и продержали ещё два дня — чтобы убедиться, что это не тиф. Сыпь оказалась аллергической. Зато Кузьма Тимофеевич ещё два дня накачивал меня мудростью. (Мы встречались потом и беседовали: как выкручиваться с едой, кто получил прохоронку, кто выздоровел, кто умер...) Мама взяла меня на руки, понесла, опустила, чтобы отдышаться, и я сказал, что пойду сам. И пошёл. Жильё наше оказалось сырым саманным сараем с мокрым земляным полом, и нас было там пять семей. На предложение поесть, я спросил яичницу, каковая безропотно была мне предоставлена, и я съел её быстро, так как пятнадцать пар голодных глаз созерцали моё пиршество.

В феврале мама и сестра повели меня в баню. Вода была едва тёплой. Волосы мыли сперва керосином, а потом водой с хозяйственным мылом. Там же, в женском отделении, мыли и меня: отец ушёл добровольцем на трудовой фронт. Из бани отправились в кино, и тогда я увидел ленту «Разгром немецких войск под Москвой».

Местное население кино не посещало. В зале нас, эвакуированных, было человек сорок. Мама и сестра по обе стороны от меня держали мои руки в своих. Мама безмолвствовала, как статуя, сестра плакала молча. Зал при победных кадрах не ликовал и охнул лишь дважды — когда показали виселицу Волоколамска и когда возникло оледеневшее в невыносимом и благороднейшем страдании лицо остриженной под мальчишку, замученной и повешенной Зои Космодемьянской.

Звуковой ряд фильма шёл под «Марш защитников Москвы».

Хороши немецкие песни. Они в задорном мажоре поются с улыбкой до ушей, как знаменитая «Дойче зольдааатен унд официггген...». Русская песенная традиция минорна: «... Нам родная Москва дорога/ Нерушимой стеной, обороной стальной/ Разгромим, уничтожим врага!» Но от грозного этого минора, сопровождавшего кадры бесчеловечного уничтожения людей и скотского осквернения их вековых ценностей, вспыхнуло нечто такое, что невозможно было побороть и что подавлялось потом всю жизнь активной работой разума.

Не эвакуауция под бомбёжками, не голод и дважды чудом меня миновавшая смерть, а жуткая виселица Волоколамска и рыдающие над своими покойниками женщины стали для меня подлинным началом Великой Отечественной войны советского народа против нацистских захватчиков.

Последующее укладывалось в рамки фильма, пока я не увидел другой фильм — «Герои не умирают». Между этими двумя лентами пролегла моя биография. Со второй началось размывание ненависти к послушным своему фюреру немцам. Ненависть обрела почву причинности и перекинулась на подлинного виновника трагедии — на гениального вождя, «правого во всём» , предоставившего наци такой шанс, которому трудно было противиться...

49. Гений

Вермахт отбили от Москвы, и гений всех времён приободрился. Он затеял общее наступление и принялся поучать, не без задней мысли притом.

Вот пример его поучений из Директивного письма Ставки Верховного Главнокомандования. Не могу отказать себе в удовольствии привести это письмо если и не целиком, то хотя бы так, как оно цитировано Жуковым, несомненно по достоинствам ценившим сей перл тактической мысли, иначе зачем бы цитировал. (При цитировании не могу удержаться от попутного злобного комментария.)

«Для того, чтобы добиться успехов в 1942 г., необходимо, чтобы наши войска научились взламывать оборонительную линию противника на всю её глубину и тем открыли дорогу для продвижения нашей пехоты, наших танков, нашей кавалерии. (Ведь если не добавить «нашей», эти канальи-генералы, чего доброго, подумают, что дорогу открыть надо немецким танкам, немецкой пехоте, немецкой кавалерии. — И.Сталин). У немцев имеется не одна оборонительная линия, они строят и будут иметь скоро вторую и третью оборонительные линии. Если наши войска не научатся быстро и основательно взламывать и (можно и без этих слов, но — что-то тогда пропадёт, не основательно получится, слова взламывать нет, а слово хорошее, значительное слово... — И.Сталин) прорывать оборонительную линию противника, наше продвижение вперёд станет невозможным...»

Затем изложены условия, которые ученик Генштаба, наконец, постиг и изложил в меру своего постижения, да притом в виде наставления.

Условие первое — это действие ударными группами.

«... Наши войска наступают обычно отдельными дивизиями или бригадами, расположенными по фронту в виде цепочки. Понятно, что такая организация наступления не может дать эффекта, так как не даёт нам перевеса сил на каком-либо участке. Такое наступление обречено на провал. Наступление может дать должный эффект лишь в том случае, если мы создадим на одном из участков фронта большой перевес сил над силами противника. (Повторил ли я слово перевес? А то ведь мои тупицы-генералы не поймут моего вклада в военную науку, не поймут... Ну ничего, это я в них вколочу. — И.Сталин.) А для этого необходимо, чтобы в каждой армии, ставящей себе задачу прорыва обороны противника, была создана ударная группа в виде трёх-четырёх дивизий, сосредоточенных для удара на определённом участке...»

Выделено мною, конечно.

Простите, читатель, я не выдерживаю, я, автор. Переведу-ка дух. Это у меня впечатление, что маньяк вколачивает в меня азбучные истины вперемежку со своим тупоумным бредом: каждая армия! А под участками фронта разумелся весь советско-германский фронт, ибо гений затеял, не более не менее, как генеральное наступление, и в этом дроблении сил — секрет скромного успеха кровавого зимнего наступления Красной Армии. Оно могло стать поворотным пунктом войны при должном руководстве — до страшного лета 1942 года, до потери Крыма и Тамани, до проникновения вермахта к Туапсе и Сталинграду. Ведь инициатива уже перешла в руки Красной Армии!

Не загадка, что немцы стали отступать. Загадка — что не побежали, как французы в 1812-м.

Да, потери начала войны не просто было возместить. Но и того, что к декабрю удалось подсобрать, при должном командовании хватило бы на большее. Есть КПД и в военном деле. Это страшнейшее из КПД — воинское, ВКПД, оно достигается ценою жизней, в основном, молодых. С точки зрения ВКПД зима 41-42 г.г. — это позор и несчастье. Подкрепления бросались в бой с ходу, и говорить о потерях стыдно и страшно. Да и бросались не туда, куда рекомендовал Жуков (Генштаб трусливо молчал), а куда велел вождь. Рассогласованное наступление шло одновременно на всех фронтах. Вместо маневра было распыление сил. Аматор Сталин, как и аматор Гитлер, вместо ударов кулаком бил растопыренной ладонью. Но вермахт был обучен, и окружённые не терялись, полевые офицеры проявляли упорство, штабные выдержку, связь поддерживалась по радио, снабжение шло по воздуху, и рубежи не оставлялись. Немцы были измотаны, голодали, мёрзли и не обладали ни прежним господством в воздухе (погода и горючее), ни на земле (горючее и жалкое состояние техники). Но удержаться сумели.

Думаю, ясно, что гений всех времён и народов цитируется столь обильно не только убогости его стиля ради, но и убогости мысли для.

И ради его поучений пролита кровь, в озёрах которой нашим войскам необходимо научиться вместо того, чтобы перед отправкой на фронт их научить ! Ради этого погублен цвет РККА и похоронена советская военная мысль. Чтобы, подмяв армию, ввергнуть страну в террор, неоценимый по последствиям, а в войну потерять неизвестное число миллионов населения (по одним подсчётам 27, по другим 46...) И не опровергнуть цифру, даже если нелепа. Учёт потерь не вёлся. Страшной правде уже тогда не смели глянуть в лицо. Но тратить не боялись.

Итак, по вождю, первое условие успеха — действие ударными группами. А второе? Второе, оказывается, «артиллерийское наступление».

« У нас нередко бросают пехоту в наступление против оборонительной линии противника без артиллерии, без какой-либо поддержки со стороны артиллерии, а потом жалуются, что пехота не идёт против обороняющегося и окопавшегося противника. Понятно, что такое «наступление» не может дать желательного эффекта. Это не наступление, это преступление против Родины, против войск, вынужденных нести бесмысленные жертвы...» (Выделено мной.)

Вот как... преступление против Родины ... Знала, стало быть, кошка, чьё мясо ела... А ела-то ещё три с половиной года с неубывающим пылом... Между прочим, во время войны Гитлера обзывали людоедом. А ведомство Геббельса — правомерно! — так же обзывало и Сталина.

«У нас нередко бросают пехоту...» Кто? Не он, упаси Бог. Кто-то, он даже не знает — кто. Разве из Кремля за всеми углядишь...

Ну, а пехота, понимаете, не идёт.

Мысль человека, хоть чуть знакомого с деяниями вождя, под тяжестью этих обвинений окунается в прошлое и оказывается в году Великого Перелома, в 1930-м, и там ударяется о его «перегибы» с коллективизацией. И о его же статью «Головокружение от успехов».

Конечно, крестьяне не терпели молча, когда у них отбирали то, что горбом своим, трудясь от зари до зари, скопили несколько поколений пахарей. И члены партии не все чувствовали себя уютно при выполнении задачи, названной войной против кулачества. Это и была война , но — против крестьянства. Сама быстрота операции даёт представление о её неумолимой жестокости: всего пять месяцев потребовалось на то, чтобы сделать нищими половину крестьян России.

Итог? Катастрофическое падение поголовья скота и лошадей, которых резали десятками тысяч. Тогда, 2 марта 1930 года, «Правда» публикует статью Сталина: бессмысленно насаждать колхозы силой, эксцессы имеют место в результате «головокружения от успехов»...

Успехи в войне в Финляндии, успехи в зимнем наступлении под Москвой, гибель сельского хозяйства России — успехи? И кто говорит-то?

Продолжим, однако. Сцепим зубы, дойдём до конца этого бесстыдного выгораживания себя и навета на свой Генштаб:

«Это означает, во-первых, что артиллерия не может ограничиться разовыми действиями в течение часа или двух часов перед наступлением, а должна наступать вместе с пехотой... пока не будет взломана оборонительная линия противника на всю её глубину.

Это означает, во-вторых, что пехота должна наступать не после прекращения артиллерийского огня, как это имеет место при так называемой «артиллерийской подготовке», а вместе с наступлением артиллерии, под гром артиллерийского огня, под звуки артиллерийской музыки.»

(Троп! Оборот речи, где слово употреблено в переносном значении. Не помню, то ли это метонимия, то ли синекдоха. Ну, как же, с гением дело имеем! Он в юности, испражняясь на Библию, за что, говорят, и выставлен был из семинарии, одновременно стишата пописывал о соловье и розе...)

«Это означает, в третьих, что артиллерия должна действовать не вразброс, а сосредоточенно, и она должна быть сосредоточена не в любом месте фронта (повторить! Ведь военные! тупицы! Ничего, я их... — И.Сталин), а в районе действия ударной группы армии, фронта, и только в этом районе (— ? А другие что? оголить? А коль дерзкий враг атакует противу правил?), ибо без этого условия немыслимо артиллерийское наступление.»

Глянемте, что побудило гения изобрести новый вид наступления, в коем пехота призвана роли почти и не играть. Никак доигрались с пехотой, с мальчишечками стрижеными, коим с девочками не целоваться, папами не стать... С 5 декабря 1941 года по 7 января 1942 года в ходе Московской наступательной операции безвозвратные потери Красной Армии составили 139586 человек{69}.

(Точность-то! Пятьсот восемьдесят шесть... Интересно, а тех мальчиков-«подснежников» посчитали?)

За месяц побед...

До победы остаётся 40 месяцев. Что-то нашептывает мне, что простое произведение этих чисел даст в первом приближении официальную цифру безвозвратных военных потерь.

Но это оказалась лишь цифра убитых. А безвозвратные потери включают всех, кто не вернулся в строй. Значит, пленных тоже.

«Указания Директивного письма Ставки (вождя! — П.М.) были приняты к безусловному исполнению, — флегматично замечает маршал. — Однако я позволю себе ещё раз сказать, что зимой 1942 года мы не имели реальных сил и средств, чтобы воплотить в жизнь все эти... идеи о широком наступлении. А не имея сил, войска не могли создавать необходимые ударные группировки и проводить артиллерийское наступление столь эффективно, чтобы разгромить в 1942 году такого мощного и опытного врага, как гитлеровский вермахт.»

Вождь не желал видеть реальности и швырял войска в прорывы, горловины которых не мог удержать.

27 января — 1 февраля 1942 года 33-я армия генерал-лейтенанта Ефремова и кавкорпус генерала Белова брошены были в прорыв в районе Вязьмы с задачей взять город. Оба соединения были окружены. 33-я армия погибла вместе с командующим, а остатки 1-го кавкорпуса с величайшим трудом вышли к своим лишь 18 июля (!) 1942 года.

«В феврале и марте Ставка (Сталин! — П.М.) требовала усилить наступательные действия на западном направлении, но у фронтов к тому времени истощились силы и средства... Особенно плохо обстояло дело с боеприпасами... Из запланированных на первую декаду 316 вагонов не было получено ни одного... Трудно поверить, что нам проходилось устанавливать норму расхода... боеприпасов — 1-2 выстрела на орудие в сутки. И это, заметьте, в период наступления!»

А ты, читатель, — артиллерийское наступление... Эх-ма!

Благодаря Сталину Гитлер под Москвой избежал худшего. Быть может, наихудшего. Но поворот под Москвой всё же произошёл — поворот в войне. В стратегическом отношении, вопреки Сталину, Московская битва окончилась благополучно. И в книге о прожитой жизни Жуков пишет о Московской битве как о самом памятном событии жизни. Ещё бы! Помимо того, что произошёл пусть не перелом, но поворот в войне, столицу он успешно защитил от соединённых усилий двух главнокомандующих — вражеского и своего.

Один не желал упускать победу.

Другой не давал победить.

Жаль, не написал маршал о всей чуши, какую довелось ему выслушать из уст вождя. Уникальные были бы страницы. Нам остались лишь цифры потерь. На первом этапе операции, кое-как спланированной Жуковым и штабом фронта, безвозвратные потери составили 139586 человек при достижении существенных результатов. А в Ржевско-Вяземской операции, беспорядочно осуществлённой вождём, 272320 человек сгинули с нулевым результатом (цифры официальные и приводятся лишь для сравнения, но не для веры в них).

Похоже, что, ввиду сопротивления Жукова волюнтаризму вождя (тогда вместо этого термина бытовал куда более верный — аматорство), авторитет его в глазах Верховного утрачен был надолго — в наказание за ошибки самого Верховного. Как о члене Ставки о нём вспомнят теперь лишь тогда, когда докатятся до Волги.

Но уж водворят в Ставку до конца.