Содержание
«Военная Литература»
Исследования

Глава IV.

Шаги по 17-й параллели

А земля-то ничья?

Над головой кудрявые облака. Внизу — спокойные зеленоватые воды реки Бенхай. Почти полвека назад эта река называлась так же, как и мост, — Хиенлыонг, что означает «Добрая, ласковая». В 1954 году, когда Женевскими соглашениями была установлена временная демаркационная линия между Севером и Югом Вьетнама по 17-й параллели, никто не мог вспомнить названия небольшой 70-километровой реки, находившейся именно в этом районе. Тогда и предложили дать реке название «Бенхай» — «Текущая в сторону моря». Теперь она всемирно известна.

Мне вспомнилось, как на старом семипролетном мосту длиной 178 метров была проведена демаркационная линия. На мосту было уложено 894 доски, при этом в части, принадлежавшей ДРВ, было на шесть досок больше, чем в южной, что вызывало крайнее неудовольствие Сайгона. Теперь этого моста с тем старым [130] значением раздела Вьетнама больше нет, как и нет на южном берегу сайгонских пограничных постов с солдатами в красных шортах. Не существует больше и самого антинародного режима. По обоим берегам реки раскинулись рисовые поля, отстроились деревни.

Старый мост колониальных времен был разрушен американскими бомбами и снарядами в конце 1967 года, и мы с военным корреспондентом газеты «Правда», моим институтским другом Алексеем Васильевым, видели его последними целым и почти невредимым. Во время войны восстанавливать его, пожалуй, не имело смысла. После заключения Парижского соглашения 1973 года мост был восстановлен силами вьетнамских патриотов. Белый, бетонный, он теперь навечно связал берега реки «Текущей в сторону моря».

В годы войны мне приходилось неоднократно бывать в демилитаризованной зоне, жить в блиндажах особого района Виньлинь, идти по партизанским тропам Южного Вьетнама. После победы и объединения страны в государственном плане преобразился этот край, но и сейчас многое напоминает о военном времени.

Третья война. Разговор на берегу Бенхая. Конец мифа о «летающей крепости »

В крестьянской одежде, конусообразной соломенной шляпе, которую подарили мне жители небольшой деревушки, с высоко засученными штанинами брюк я преодолевал последние сотни метров дороги № 1 в северной части демилитаризованной зоны. Оружия мы не носили. Но охранял нас здесь, в Виньлине, надежно взвод гэбистов и местные солдаты.

Шел 1967-й год. Война.

Впереди показалась голубая лента реки Бенхай. Она уже тринадцать лет разделяла Север и Юг Вьетнама, оставаясь своеобразной водной осью демилитаризованной зоны.

В небе над рекой делали разворот за разворотом «двойка» американских реактивных военных самолетов. Высматривали [131] цель для очередной бомбардировки. По обеим сторонам дороги, пересекавшей трехкилометровую северную часть демилитаризованной зоны, — прямоугольники рисовых полей кооператива «Хиенлыонг». Крестьяне заканчивали сбор первого урожая риса — «тием». Время от времени они поднимали головы, прикладывали ладонь козырьком к глазам, вглядывались в бездонную синь неба. Каждую минуту оно могло обрушить на них смертоносный груз.

Вот и Бенхай. Мост Хиенлыонг. Он соединял Северный и Южный Вьетнам. Соединял? Он также, как и вся страна, был разделен на две части. Рядом с ним непонятно каким образом уцелевший бетонный указатель: «До города Куангчи, в Южном Вьетнаме, 37 километров». В нескольких метрах от дороги — глубокие воронки.

— От 500-килограммовых бомб, — пояснял пограничник Кень. — Видимо, американский пилот целился в 35-метровую мачту. На ней развевалось красное полотнище с золотой звездой — флаг ДРВ.

Но мы чувствовали себя здесь, на «нейтральной полосе», почему-то в безопасности и даже фотографировались без касок.

Я стоял на мосту Хиенлыонг. На его перекрытиях — следы от осколков, бомб и снарядов. Подо мной несла свои воды суровая Бенхай. Несла их к Южно-Китайскому морю, несла как многие тысячелетия назад.

Стоявший рядом член административного комитета Виньлиня Чан Дык Хань рассказывал:

— По ту сторону реки — земли провинции Куангчи. Там обширный освобожденный район. Вот уже два с половиной года войска американского экспедиционного корпуса, морская пехота, безуспешно проводят там многочисленные карательные операции против патриотов. Самолеты ни днем ни ночью не прекращают бомбардировки. В мае 1967 года несколько батальонов морской пехоты США и марионеточных сайгонских войск вторглись в южную часть демилитаризованной зоны, нарушив тем самым ее международный статус.

Земли Виньлиня на северном берегу Бенхая подвергались перекрестному огню, самым ожесточенным авиационным бомбардировкам, обстрелам с артиллерийских позиций, расположенных [132] в 4-8 километрах к югу от Бенхая, с кораблей седьмого флота, с американских баз — Зокмиеу, Контхиен, Чунглыонг, Зиалинь.

Горные общины уезда бомбардировались с самолетов американской стратегической авиации «В-52». Здесь, над Виньлинем, была сбита первая «летающая крепость» США. Американцы утверждали, что это было невозможно. Вьетнамцы назвали номер «В-52», фамилии летчиков. Вашингтон не обмолвился и словом, но в газетах кое-кто в США не раз заявлял, что самолеты «В-52» не по зубам северовьетнамским частям ПВО. Однако 17 сентября 1967 года в 17 часов 03 минуты и в 17 часов 34 минуты две «летающие крепости » закончили свою воздушную «прогулку » на земле Виньлиня.

В блиндаже, неподалеку от моста Хиенлыонг, я встретил редактора местной газеты «Тхонгнят» Ле Ниема. Он приехал сюда собирать материалы для очерков о преступлениях американской военщины против мирных населенных пунктов, расположенных в северной части демилитаризованной зоны.

— У нас с тобой раньше все не хватало времени как следует поговорить, — улыбнулся Нием. — А сейчас обстрелы с моря, бомбардировки, видимо, не дадут возможности выбраться из блиндажа до вечера. Таким образом, времени для разговора более чем достаточно. (Глубина бункера была метров 20-25. «Слуховая» труба для поступления воздуха выходила на поверхность земли в центре ананасной плантации. Но здесь не до ананасов. Здесь американцы бросали свои «ананасовые желтые бомбы».)

И в этот момент, как бы в подтверждение его слов, ухнул разрыв.

— Я расскажу тебе о моем уезде, о Виньлине, — начал Нием. — И ты поймешь, почему в этом районе ДРВ, на северных берегах реки Бенхай, люди несмотря на нечеловеческие трудности продолжают работать, сражаться и побеждать. В Виньлине деревни шести общин находятся в горных районах, а семнадцати общин и главный город уезда — Хоса — расположились в прибрежных равнинных районах. От устья Бенхая, от океанского побережья до лаосской границы — 70 километров. От демилитаризованной зоны до соседней северовьетнамской провинции Куангбинь [133] — 40 километров. Как видишь, совсем небольшой участок земли, но зато сколько невзгод выпало на его долю.

До 1954 года Виньлинь относился к провинции Куангчи и был известен как самый бедный район Вьетнама. Наводнения, сухие лаосские ветры, тайфуны уничтожали урожаи, обрекали крестьян на нищету и голодную смерть. Население Виньлиня при колонизаторах довольствовалось лишь пиалой риса раз в три дня. Картофель и маниок были не каждый день на крестьянском столе. В горных районах, чтобы не умереть с голоду, люди питались корой деревьев.

Пришла Августовская революция 1945 года. И люди Виньлиня решительно встали на сторону борцов за свободу и независимость.

Нием закурил сигарету. В это время вновь где-то совсем рядом разорвалась бомба. Тревожно задрожал огонек «коптилки».

— Бьют «шариковыми», — спокойно пояснил Нием, сделал глубокую затяжку. — Какие только виды бомб не применялись здесь агрессорами! Они пытаются отнять у народа то, что досталось нам потом и кровью. Сначала американцы напали на остров Конко, затем превратили в руины город Хоса (в городе я не видел ни одного мало-мальски уцелевшего дома). Агрессоры обрушили тонны металла на уезд с воздуха, затем с моря, теперь продолжают обстреливать Виньлинь с артиллерийских баз в Южном Вьетнаме. 20 тысяч снарядов разорвались в деревнях Танли, Соми, Зиоан. Практически уничтожены все жилые дома в деревнях общины Винькуанг. Район Виньту подвергался бомбардировке в течение семидесяти дней без перерыва. Здесь на каждого жителя в среднем американцы сбросили по 60-70 бомб крупного калибра. Выжженные поля, разрушенные деревни, уничтоженные боевыми отравляющими веществами посевы, обгорелые стволы кокосовых пальм, плантации которых некогда тянулись здесь на многие километры...

— Враг пытался огнем отнять у людей Виньлиня то, что завоевано за годы народной власти, — продолжал Нием. — Но уже к маю 1967 года около 200 самолетов врага сбили защитники неба Виньлиня. Огнем береговых батарей потоплены и повреждены более 30 кораблей противника, обезврежены многочисленные шпионские диверсионные группы. [134]

Между всеми общинами уезда установлена надежная связь. От деревни к деревне тянутся на многие километры ходы сообщений. В Виньлине их вырыто более 1500 километров. Траншеи стали дорогами уезда, дорогами, которых до сих пор не знала, пожалуй, ни одна из войн в мире. Вся жизнь Виньлиня практически протекала под землей. Я видел в подземных убежищах помещения, оборудованные для небольших промышленных предприятий. Под землей расположены жилища людей. Здесь же, под землей, больницы, школы. Здесь рождались, росли и учились дети военного Виньлиня...

Непокоренный Винькуанг

Блиндаж. При свете керосиновой лампы глубоко под землей, примерно в трех километрах от реки Бенхай, в общине Винькуанг я делал первые наброски для репортажей о 17-й параллели. С чего начать? Буквально ни на минуту не смолкал гул американских самолетов. И даже ветер шумел как-то особенно, по-самолетному, в невероятно каким образом уцелевших здесь проводах электропередач.

Американская дальнобойная артиллерия, расположенная по ту сторону реки Бенхай, на холмах Зокмиеу, Контхиен и Зиалинь, продолжала вести обстрел. Морские орудия кораблей седьмого американского флота переносили огонь в глубь уезда Виньлинь.

Мутные фонтаны земли, столбы дыма врезались в безоблачное небо. Казалось, что стонала земля.

С апреля 1967 года община Винькуанг подвергалась наиболее ожесточенным налетам. Только за один месяц — с 28 апреля по 27 мая — агрессоры обрушили на деревни Винькуанга более 10 тысяч снарядов, сотни бомб крупного калибра, тысячи контейнеров с шариковыми бомбами{6}. Во время налетов пострадали главным образом женщины и дети. Но если раньше бывали некоторые перерывы в налетах и бомбардировках, [135] то начиная с 28 мая по 25 июня обстрелы Винькуанга не прекращались ни днем ни ночью. Агрессоры, видимо, поставили задачей уничтожить в этом районе все живое. Только с 20 по 25 июня на общину сброшено более 5 тысяч бомб. Уничтожено свыше 500 домов.

Записи из дневника:

«20 июня. Группы американских самолетов совершили 22 налета на общину.

21 июня. Бомбили 63 раза деревни Винькуанга. У агрессоров сложилась своя тактика уничтожения местных жителей: сначала сбрасываются тяжелые фугаски, а затем людей, выбравшихся из укрытий, если такое случалось, добивали шариковыми.

Медленно двигались стрелки часов. Наконец на горизонте зажглась яркая вечерняя звезда. Быстро спустилась тропическая ночь.

21.00. Подошли к реке. В условленном месте нас ожидала рыбацкая джонка. Над рекой повисли осветительные ракеты. Буквально в ста метрах над джонкой пронесся американский самолет. Через мгновение на берегу взметнулась длинная лента пламени. Оглушительный грохот разрывов.

— Снова бомбят. Медлить нельзя, отчаливай, — скомандовал капрал Кхоай.

Лодка заскользила против течения. Джонка мягко погружалась в фосфоресцировавшие волны реки. При каждом всплеске от гребной волны отрывались тысячи серебряных искр. А в это время в ночном небе, словно волчьи глаза в тайге, сверкали яркие пятна осветительных ракет.

Налегли на весла. Как медленно приближался берег!

Наконец лодка коснулась килем песчаного дна. Высадились. Несколько сот метров шли по отмели. Затем пересекли одну деревню, другую. И снова в небе осветительные ракеты. Укрылись в ближайшем убежище. А совсем рядом вновь гремели разрывы.

— Бомбят деревню, изверги, — послышался чей-то голос в темноте землянки. Капрал протиснулся ближе к выходу, выбрался из укрытия.

— Деревня пылает. Били фосфорными и шариковыми, — сообщил сверху солдат. [136]

Покинули убежище. Перед глазами — чудовищное зрелище. Бамбуковые землянки и хижины объяты пламенем. Крики, плач, стоны... К деревне уже бежали оказавшиеся поблизости солдаты из спасательного отряда.

— Теперь вряд ли поможешь тем, кто в деревне, — послышался чей-то голос.

От фосфора и напалма горит даже земля. Тем временем огонь свирепствовал в деревне. Непостижимо, сколько горя может обрушиться за несколько секунд. И, как бы понимая мои мысли, капрал заметил:

— Они нам дорого за все это заплатят. Возмездие придет!

* * *

С того дня прошло несколько недель. На артиллерийских позициях Виньлиня мне не довелось встретить капрала Кхоая. Но каждый боец мне чем-то напоминал его. Чем?

— Мы здесь на передовой линии огня действуем как единый механизм, как одно орудие, — говорил комиссар артиллерийской батареи 100-миллиметровых орудий Май Ван Зан. — И каждый выпущенный нами снаряд — это месть агрессорам за те преступления, которые они чинят на земле Вьетнама.

Мне вспомнилась вновь деревня на берегу реки Бенхай, селения общины Винькуанга и слова Кхоая: «Они нам дорого за это заплатят».

Батарея, на командном пункте которой я находился, выдержала не одну артиллерийскую дуэль с противником.

— Орудия батареи, — рассказывал мне представитель военного командования Виньлиня, заместитель комиссара вооруженных сил зоны Ву Ки Лан, — подвергли уничтожающему огню позиции американских артиллерийских батарей в Южном Вьетнаме. И это была не агрессия, а ответный удар.

— Наша часть, — вспоминал о тех днях комиссар батареи Зан, — участвует в боях с марта 1967 года. Из зоны формирования до Виньлиня мы прошли без потерь, пересекли реку Зань и многие другие тяжелые участки на дороге № 1, по направлению к реке Бенхай. Заняли позиции. Агрессоры тогда особенно усилили удары по Виньлиню. Только на одну из деревень уезда было [137] обрушено за несколько дней более тысячи снарядов. С начала марта по нюнь 1967 года артиллерия США из Южного Вьетнама выпустила по территории Виньлиня 60-65 тысяч снарядов. Здесь не найдешь ни одного участка земли, ни одной общины, деревни, сада, дороги и тропинки, которые бы не носили следов бомб и снарядов. «Когда же мы ответим агрессорам? — спрашивали бойцы. — Сколько еще можно терпеть?» «Ждите приказа» — таков был ответ командования. Удар должен быть внезапным и исключительно точным. Предстоит подавить американские артиллерийские позиции на холмах Зокмиеу и Контхиен. Но пока нужны были донесения разведки из Южного Вьетнама.

Замечу, что артиллеристы Виньлиня располагали всегда точными разведывательными данными об артиллерийских позициях США в Южном Вьетнаме. Например, было известно, что с Зокмиеу агрессоры вели огонь из четырех 175-миллиметровых орудий, десяти 155-миллиметровых и десяти 105-миллиметровых пушек.

Наконец, наступила ночь 18 марта. Бойцы получили боевой приказ занять новые позиции. Назначен час «икс» для нанесения удара по врагу. Каждый из бойцов работал за троих. Предстояло впервые обстрелять позиции в Южном Вьетнаме.

— Солдат можно было понять, — продолжал комиссар Зан. — В семье каждого были погибшие родные и близкие. Приближался долгожданный час. Час возмездия. 18 часов 25 минут 23 марта — это и был час «икс». В то время противник вел сильный орудийный огонь по Виньлиню. В 18 часов 25 минут заговорили орудия Демократической Республики Вьетнам. И очень метко.

— На тренировочных стрельбах, — вспоминал Зан, — бойцы делали по четыре выстрела в минуту. 23 марта они сделали по пять выстрелов. Батарея Фам Ван Сена выпустила, например, более сотни снарядов. Обстрел Зокмиеу и Контхиена продолжался до утра. Более тысячи солдат противника, большое количество боевой техники было уничтожено.

После этого боя мы изменили боевые позиции, а затем вернулись на одну из баз. Бойцы были счастливы. Несколько дней спустя из центра пришла шифровка: готовиться к новому удару. Работая на макетах, ежедневно бойцы проводили тренировочные занятия. За несколько часов до назначенного времени мы [138] выводили орудия на новые боевые позиции. В это время в воздухе показались американские самолеты: разведчик «Л-19» и несколько «А-4Н». По ним открыли огонь зенитные батареи. Взаимодействие огневых точек было заранее отработано. Американские самолеты вынуждены были уйти от Виньлиня.

27 апреля 1967 года, 17 часов. Наши батареи вновь накрыли огнем 175-миллиметровые орудия противника в Зокмиеу и Контхиене. Орудия противника были уничтожены. Сбит «Л-19».

Каков был дальнейший боевой путь батареи? По приказу командования мы занимали самые опасные рубежи. В мае 1967 года вели огонь вместе с береговой артиллерией по кораблям седьмого флота. В частности, 27 мая нанесли повреждения американскому эсминцу. В тот день, в 17 часов, крейсер и два эсминца появились у берегов Виньлиня. Мы сосредоточили огонь на одном из эсминцев. После нескольких залпов в результате точного попадания загорелась верхняя палуба. Черные клубы дыма окутали корабль. Противник не выдержал артиллерийской дуэли и ушел в море.

Южная цитадель ДРВ держала оборону.

Батарея на сопке

Рассвет. Восходящее солнце золотило, словно вырастающие из морского прибоя, «бока» безымянной сопки. На горизонте еще окутанные утренней дымкой серые пятна — очертания тяжелых кораблей седьмого американского флота. Каждые три — пять минут над сопкой с пронзительным визгом проносились снаряды корабельной артиллерии. Где-то вблизи содрогалась от разрывов земля.

Сопка, на которой я находился, вся изрыта траншеями. Здесь располагалась огневая позиция береговой батареи.

Только что проснулись солдаты. Глубок сон бойцов после фронтовой вахты. И ни вой снарядов, ни взрывы бомб уже не способны нарушить его. Но сразу же, при первом же сигнале боевой тревоги, артиллеристы на ногах, расчеты занимали позиции у своих орудий.

На наблюдательном пункте я застал молодого невысокого лейтенанта. «Ле КуангТханг, заместитель командира батареи», — представился он, а затем вновь прильнул к окулярам бинокля. [139]

— «Орел»! «Орел»! Я — «Чайка», я — «Чайка». На горизонте показались два вражеских эсминца, — прокричал в телефонную трубку Тханг.

— Огонь не открывать, ожидать приказа...

На боевых позициях напряженная тишина. Орудийные расчеты готовы к бою. Кажется, что с минуты на минуту сопка ощетинится залпами батарей. Но сопка молчала. На горизонте неподвижно застыли силуэты пяти американских кораблей.

— Почему не открывают огонь? — спросил у комиссара батареи Чыонг Динь Тхе.

— Если корабли подойдут ближе, мы откроем огонь. Так будет вернее. А пока, возможно, это лишь морская разведка. На кораблях ждут, что мы начнем стрелять. И тогда они уйдут в море, запеленговав позиции батареи.

В небе под сопкой кружила четверка «скайрейдеров».

Суровые, твердые и спокойные лица бойцов у орудий. Размеренные движения. Через полчаса отбой тревоги. Бойцы спустились по траншеям в укрытие. Чуть пригнувшись, они входили в блиндаж и, словно переступив порог родного дома, привычным движением снимали свои стальные каски, развешивали их на гвоздики, вбитые в деревянную обшивку стен фронтового блиндажа. Моей каске не оказалось места, и я держал ее на коленях.

Расселись за обеденным столом. Отодвинув в сторону солдатские котелки, дежурный расставил перед ними кружки с душистым зеленым чаем. «Тревога прервала завтрак бойцов, — улыбнулся Тхе. — Впрочем, у нас это не редкость. На войне — свое расписание».

— Два эсминца разворачиваются, берут курс на север, — слышался тем временем голос лейтенанта Тханга. — Три корабля продолжают обстрел побережья...

И так каждый день уже на протяжении долгих военных лет.

— Сегодня еще не самый тяжелый день. Три-пять кораблей на горизонте — это, пожалуй, немного для района 17-й параллели. Иногда случается, что по побережью зоны Виньлинь ведут огонь сразу 10 и более кораблей США, — рассказывал наводчик Нгуен Ван Ты. — Неподалеку от нас расположены и авианосцы [140] седьмого флота. Многие американские пилоты, прибывшие на авианосцы, делают свои первые напеты на ДРВ именно в зоне Виньлиня. Здесь большая «критическая» огневая масса, и полеты могут быть почти безопасными для пилотов США. Но мы научили их относиться к Виньлиню как к достойному противнику.

— Мы заняли боевые позиции на побережье Виньлиня еще в декабре 1964 года, — говорил только что освободившийся от несения боевой вахты лейтенант Тханг. — Многим бойцам было тогда по 18 лет.

— А ты помнишь наш первый бой? — спрашивал Тханга комиссар Тхе.

— Как же иначе? Вряд ли кто из нас на батарее его может забыть, — отозвался лейтенант. — Это было около часа ночи 1 февраля 1965 года. Тогда к берегам ДРВ в районе Виньлиня подошел военный сайгонский корабль. Батарея позволила ему приблизиться и почти в упор расстреляла торпедный катер.

— Это была наша первая победа, — заметил командир орудия Ле Си Кить. — С тех пор мы провели несколько десятков боев. Огнем батареи потоплены и повреждены четырнадцать кораблей противника, среди них минный тральщик, американский эскадренный миноносец...

С начала 1967 года американские корабли не уходили от берегов Виньлиня. День и ночь они обстреливали территорию уезда и демилитаризованную зону. Наибольшее количество кораблей США патрулировало близ берегов демилитаризованной зоны между двумя рукавами Бенхай — Кыатунгом (ДРВ) и Кыавьетом (Южный Вьетнам), расстояние между которыми примерно 7-8 километров. 25 марта батарея атаковала эсминец «Осборн». Снаряды поразили радарную установку корабля, мостик. В черных клубах дыма ушли морские пираты от берегов ДРВ.

Раннее утро 18 мая 1967 года. Вслед за мелкими вооруженными группами в демилитаризованную зону вторглись более 10 тысяч морских американских пехотинцев. Нападению предшествовали ожесточенные бомбардировки. Затем к Виньлиню подошли 18 американских кораблей. Началась артиллерийская дуэль. [141]

Бойцы ДРВ выстояли. Огнем батареи поражены два американских эсминца, два десантных катера. Затем батарея перенесла огонь на плацдармы высадки морских пехотинцев. Как стало известно, каратели понесли тяжелые потери.

24 мая 1967 года. К берегам Виньлиня в зоне действия батареи подошли тяжелые американские крейсеры. И батарея вновь приняла бой.

Сигнал боевой тревоги. Мгновенно опустели стены блиндажа, на которых только что ровными рядами висели солдатские каски. Артиллеристы по траншеям устремились к орудиям.

— Батарея! К бою! — прозвучала команда.

А через несколько секунд приказ:

— Огонь!

Оглушительно загрохотали залпы.

Поздний вечер. Ночь окутала сопку. Засыпали после боевого дня артиллеристы. Только с наблюдательного пункта доносилось:

— «Орел»! «Орел»! Я — «Чайка», я — «Чайка»! В районе действия батареи — американский эсминец. Перехожу на прием... — Дальше и я провалился в сон.

День в блиндаже

Утром после очередного налета я перечитывал свои записные книжки. Некоторые записи беспорядочны, сбивчивы, но почему-то одну из них мне не хотелось править, хотелось, чтобы она осталась такой, как была сделана на берегу реки Нятле, вблизи от 17-й параллели. Ведь это теперь почти тридцать три года назад. Возраст Христоса...

«Под утро я засыпал тяжело. По привычке ощупывал тело. Ноги в порядке, голова... Черт возьми, забыл снять каску. Рука... На царапины уже не обращаешь внимания. Не в них дело. Осматриваюсь. Блиндаж. Обычный блиндаж, каких здесь тысячи. Коричневые, почерневшие лица солдат. Многие спят. Спят, не сняв касок, походных сумок. Тревожен солдатский сон. И людям вокруг все равно, кто ты — свой или иностранец. Если здесь — значит, свой. Иначе бы не пришел сюда. И ты засыпаешь. К «набору запахов» давно привык. Недаром что голубых кровей. Из князей Ильинских, Грузинских. Улыбаюсь своим мыслям. [142]

Шесть часов утра. Сон беспокойный, хотя спишь крепко, словно дома, в Москве, на мягкой и родной подушке. От толчка просыпаюсь. Смотрю на часы: 5.45. Разве еще не кончилось это утро? Видимо, нет. Разбудили. Кто? Никого рядом. Ни души. Где ты? Рядом несколько муравьев и каска. Моя каска. Узнаю по надписи на ремешке. Солдаты ушли. Ушли, видимо, не желая тревожить моего сна. Или просто не обратили внимания. Спит, так пусть спит...

Закуриваю сигарету. Как-то уютнее. Вернее, кажется, даже теплее. Сигареты влажные. Не горят. Как быстро сыреет табак. Хорошо, что не отсырели спички. Что будет завтра? Впрочем, что будет еще сегодня?

А блиндаж пуст. Косые лучи неожиданно вползают в убежище. Зачем? Подземелье, блиндаж не для лучей. Тем более не для бомб. А лучи вползают. Косые, утренние. По крайней мере не шариковые бомбы, улыбаюсь сам себе. От фугасных и фосфорных бомб здесь не укроешься.

Как хочется спать. Кто же все-таки меня разбудил? Никого вокруг. Возможно, это была усталость. А может, кто-нибудь из солдат хлопнул по плечу. И ушел. Вставай, мол, сколько можно...

Но никого нет. Как хочется спать. Три муравья на руке. Придавливаю их каской, чтобы не искусали. Пытаюсь заснуть.

И снова в блиндаже люди. Автоматы. Старые винтовки, карабины. Запах пота. Тихий говор в углу блиндажа. Кто они, эти люди? Знаю — солдаты, и знаю, что раньше их не видел. Смотрят на меня с удивлением, несколько смущенно. Через секунду забывают обо мне. Если здесь — значит, свой. Наверное, так думает каждый. А ведь я действительно свой. Хоть и с большей, чем у них, несбритой щетиной на щеках.

Вдруг все загрохотало вокруг. Земля, кажется, бьет по голове. Глохнешь. Сжимаешь зубы. Рядом рвется бомба. Стоны. Суровые лица бойцов. Кому-то перевязывают голову, кому-то — руку...

И опять пуст блиндаж. Несколько муравьев на земле. Сколько их? А где-то рядом снова взрывы. Затем — тишина. Полная тишина. Только плеск реки. Пытаюсь заснуть опять. И вновь близкие разрывы... [143]

— Сынок, вставай, — ласковые руки рядом. Седые волосы, словно материнские. Мягкая улыбка, почему-то очень родная и знакомая. — Проснись. Пора в путь. Остались считанные минуты. Затем может быть поздно...

Встаю. Рядом моя каска. Мое имя на ремешке. И муравьи рядом. И женщина. В коричневой вьетнамской одежде.

— Торопись, сынок, — мягкая улыбка, седые волосы. И снова полон блиндаж. В разводах пота гимнастерки. Как все это мне знакомо.

— Торопись, сынок, — голос, словно материнский, ровный, придающий спокойствие, уверенность. Голос женщины с седыми волосами заглушает все.

После мне сказали, что эта женщина днем и ночью помогала солдатам. Ее звали здесь мамаша Суот. Другие называли ее героической матерью. Впрочем, она и есть герой Демократической Республики Вьетнам. Одна из матерей мужественного Вьетнама».

В 1969-м, когда ушла из жизни матушка Суот, ее хоронили по-военному все жители прибрежных селений, солдаты, охранявшие переправу у реки Нятле. А тот наш блиндаж? Его разбомбили через полчаса после нашего ухода. Везет? Думаю, да. Повезло...

Впрочем, мне также повезло в Ханое, где ракеты попали в два предназначавшихся для корпункта дома на улице Тон Тхат Тхией...

Фея дороги

Небольшая туча набежала и, словно испугавшись разрывов, унеслась к тонкому лезвию горизонта, где в дымке на западе Виньлиня возвышается гряда Чыонгшон. Там, на горных перевалах, грохотала гроза. А здесь мы задыхались от жары, поминутно смахивали с лица пот. Хоть бы одна капля дождя...

— Стоп! Дальше ехать нельзя, неразорвавшаяся бомба, — крикнула девушка в каске, из-под которой выбивалась толстая длинная коса. В тонких девичьих руках лопата, словно винтовка солдата, идущего в рукопашный бой.

В нескольких метрах от машины — воронка. На дне — серое тело 250-килограммовой бомбы. [144]

— Когда сбросили?

— Минут пятнадцать назад.

Вокруг воронки три девушки вбивали бамбуковые колья, натягивали веревку, чтобы случайно не проскочил человек, не въехала машина. Из-за едкой дорожной пыли лица саперов завязаны платками.

— Что будем делать, Ким Хюэ? Решай, командир, — несколько пар девичьих глаз обращаются в сторону той, что остановила нашу машину.

— Подождем немного, скоро придет Чан Тхи Ми. Лучше нее никто из нас не разрядит бомбу.

— Может быть, лучше сделать объезд?

— Ты права, Хоа. Время не ждет, — согласилась Хюэ. — Будем делать объезд. Машины не должны простаивать на дороге. Разбомбят...

К воронке подходили новые и новые люди. С лопатами, с кирками, с корзинами на коромыслах, в коричневой крестьянской одежде, в желтых противоосколочных шлемах из толстых соломенных жгутов.

И вот о высохшую, твердую, как асфальт, землю застучали лопаты. Кто-то подтаскивал щебень на неизвестно откуда появившейся коляске вьетнамского рикши. В воронку летели очередные порции камней. Чей-то голос запел. И через мгновение уже мощный молодой хор гремел над дорогой. Ему аккомпанировал стук лопат.

Я подошел к девушке-командиру. На лице Нгуен Тхи Ким Хюэ вспыхнул румянец.

— Давно здесь работаете?

— С тех пор, как идет война.

Разговор не клеился. Девушка смущена. Она привыкла работать. Работать в любое время года — в дождь и под жгучим солнцем, днем и ночью. А здесь — неизвестно откуда появился иностранный журналист с фотоаппаратом. И еще интервью. Хюэ сняла каску, поправила волосы. Тихо сказала:

— Прежде я работала в кооперативе «Фухой», провинции Куангбинь. Началась война, пошла добровольцем в ударные строительные дорожные бригады. Было нелегко? Конечно, нелегко. Бомбят, каждый день. Иногда по нескольку раз в день. Участок [145] работы бригады — 12 квадратных километров. На днях на наш участок только за сутки было сброшено около сотни различных бомб и ракет.

Непостижимо, и все-таки это правда, суровая правда Виньлиня: через каждые пять-шесть метров вокруг дороги зияли воронки, между ними поднимались холмики могил...

Перехватив мой взгляд, Ким Хюэ объяснила:

— Тут на днях бомбили «В-52». А вообще — передышек не бывает. Но, как видите, машины идут.

Что это — чудо? Возможно. Но сотворили это чудо маленькие хрупкие руки, вот такие же, как у девушки по имени Ким Хюэ. Неожиданно кто-то крикнул:

— Командир! Объезд готов. Скажи этому парню-иностранцу с фотоаппаратом, что он может ехать. А останется — зацелуем! — Все рассмеялись.

Через несколько минут клубы пыли, смерчем взвившиеся за «уазиком», скрыли от меня бойцов дорожной бригады. А как бы хотел остаться. Чтобы зацеловали. А вдруг? «Нас не засыпать шрайками».

— Какая встреча! — закуривая на ходу сигарету, говорил мне шофер Лан.

— А что особенного? — отозвался я. — За последнюю неделю мы уже не меньше пятнадцати раз встречали бойцов ударных бригад на дорогах Виньлиня.

— Но это же была сама Ким Хюэ! — удивляясь моему странному равнодушию, воскликнул Лан. — Это одна из самых известных героинь в республике!

— Что же ты не сказал мне раньше? — Я не скрывал досады.

Но возвращаться уже поздно. У меня сохранился ее снимок. «Желанного поцелуя» боевая подруга Ким Хюэ не дождалась. Погибла под бомбами...

На «малой земле »

Остров Конко. С прибрежных холмов Виньлиня он едва различим из бинокля. Двадцать восемь километров отделяют Конко от «большой земли». Десятки кораблей седьмого флота США ежедневно осаждали остров, стремясь отрезать его защитников от связи с Виньлинем. [146]

Но когда спускалась ночь, к «малой земле» прорывались сампаны, джонки, катера со смельчаками, доставлявшими на Конко боевое снаряжение, продовольствие, воинские подразделения. Еще несколько лет назад мало кто даже во Вьетнаме слышал о Конко. Его четыре квадратных километра скалистой земли суеверные рыбаки когда-то окрестили «островом Богини-покровительницы», «островом Рыбы-слона» или еще «островом Кита». Его гроты и естественные гавани спасали рыбаков от тайфунов и морских ветров. У его берегов всегда ожидал рыбака богатый улов. Но все же чаше остров называли «землей диких трав» — Конко. Это название так и закрепилось за островом. Еще недавно Конко был необитаем, и только монотонный стрекот цикад в течение тысячелетий нарушал его спокойную тишину.

Так было до 8 августа 1959 года.

— В этот день, — рассказывал мне в блиндаже с мощными тройными деревянными перекрытиями на потолке заместитель комиссара вооруженных сил острова Конко Чан Нгок Кы, — несколько воинских подразделений получили приказ занять позиции на острове, построить оборонительные рубежи, превратить Конко в выдвинутый в море форпост для защиты южных районов ДРВ. Так, на 17-й параллели родился в 28 километрах от побережья морской бастион Демократической Республики Вьетнам. Конко.

— Мы разбили на острове парки и сады, построили дома, завезли ананасы, чай, посадили апельсиновые деревья и кокосовые пальмы, — вспоминали о первых месяцах жизни на острове пограничники — защитники Конко.

— Но уже тогда, — говорил пулеметчик Тхык, — двадцать вражеских военных кораблей подошли к берегам острова. Мы не получили приказа открывать огонь. И остров ожидал приближения судов противника. Но враг не решился высадить десант.

Потом над нашими головами на бреющем полете стали появляться почти ежедневно американские самолеты; велись разведывательные аэрофотосъемки. С августа 1964 года начались бомбардировки Конко.

— 8 августа 1964 года, вдень 5-й годовщины нашего прибытия на остров, — продолжал комиссар Кы, — два американских [147] самолета пронеслись над островом. Наблюдатель Тхай Ван А, Герой ДРВ, первым заметил приближение воздушных пиратов и объявил боевую тревогу. Мы открыли из всех видов имевшегося у нас оружия огонь по американским самолетам. 7 и 8 февраля 1965 года, когда агрессоры усилили воздушные атаки против ДРВ, с «большой земли» к нам пришел приказ: «занять боевые позиции, любой ценой удерживать остров, наносить противнику наибольшие потери». С 14 марта 1965 года начались ожесточенные атаки самолетов военно-воздушных сил США на остров Конко. С этого дня родилась боевая слава острова, повелась летопись его мужественной обороны.

Слушая рассказы бойцов, мне почему-то подумалось о защитниках нашей Брестской крепости. Так же и здесь, на 17-й параллели, с беспримерным мужеством отстаивали рубежи ДРВ защитники острова Конко.

Наблюдательный пункт Тхай Ван А. Он был оборудован в виде небольшой соломенной хижины, взгромоздившейся на вершинах четырех деревьев. 14 марта 1965 года именно отсюда защитники острова были вовремя оповещены о приближении 28 американских самолетов и о том, что вблизи острова курсирует американский крейсер. Самолеты начали бомбардировку острова. Тхай Ван А был тяжело ранен в ногу, но не покинул наблюдательного пункта. Бойцы ласково называли Тхай Ван А «радаром острова». Более 600 боев провел он с самолетами и кораблями противника на своем наблюдательном пункте.

Боец Буй Тхань Фонг. Во время одного из боев он оглох. Его эвакуировали в госпиталь на «большую землю», затем признали негодным для несения воинской службы, демобилизовали. Фонга отправили в родное село под городом Тханьхоа, где он был назначен командиром отряда народного ополчения. Врачи вернули воину слух. И вот однажды он обратился к командованию «четвертой боевой зоны» с просьбой разрешить ему вернуться в ряды защитников Конко.

— Обещал бойцам вернуться на остров. А люди Конко умеют держать слово, — таковы были все его аргументы. Фонг добился разрешения командования «четвертой зоны» вернуться на остров. И он продолжал нести службу на Конко. [148]

...Глубокая ночь. По лунной дорожке быстро скользили несколько рыбачьих сампанов. Они пристали к берегу в одном из гротов... Боеприпасы, продовольствие, почта. Нелегкий путь проделали смельчаки — добровольцы Виньлиня, совершившие очередной ночной рейс к острову Конко.

Там, за рекой — Южный Вьетнам

Нет, на этот раз к мосту Хиенлыонг через Бенхай не пройти. Я лежал на дне глубокой траншеи. Там, за рекой — Южный Вьетнам Небо над головой. Эти звенья американских самолетов — оттуда. Разворачиваясь, они сбрасывали бомбы.

— Придется возвращаться к погранзаставе, — прокричал лейтенант Тет.

— А может быть, подождем? Отбомбят и улетят?

— Один улетит, прилетят другие...

Короткими перебежками возвратились к заставе. Джунгли здесь как бы выцвели. Они уже не зеленые, а желто-красные, под цвет земли. Обожженные деревья. Рваные губы воронок. Кое-где еще не погасло пламя.

Двое пограничников с черными от сажи лицами ломом и топором разгребали от обломков деревьев проезжую часть дороги. Третий боец метрах в десяти от них прибивал к обожженной пальме дощечку. На ней надпись: «Погранзастава».

— Трудно подсчитать, сколько раз за последний месяц бомбили американские самолеты этот район Виньлиня, — говорил лейтенант Тет, командир заставы.

Сразу же после подписания Женевских соглашений 1954 года пришли сюда, к границам северной части демилитаризованной зоны, пограничники ДРВ. Около 40 раз нарушали границу у моста диверсионные группы, подготовленные американскими «советниками», И ровно столько же раз они были перехвачены пограничниками.

— Была у нас здесь такая провокаций, — продолжал Тет. — Помнится, летом 1967 года под конвоем американских солдат и в сопровождении нескольких сайгонских и иностранных журналистов привели сюда группу людей. Вот, мол, северовьетнамские солдаты, воюющие на Юге, пытались уверить американцы журналистов. Оказалось, что все они были мирными крестьянами [149] из северных провинций Южного Вьетнама. В разное время были схвачены американскими карателями. Но такая провокация могла бы и пройти.

Удар колотушкой о снарядную гильзу прервал наш разговор. Тревога. В воздухе снова американские самолеты. Бойцы занимали боевые позиции. У зенитного пулемета застыли пограничники.

— Пошли бомбить северные районы Виньлиня и провинцию Куангбинь, — всматриваясь в небо, размышлял Тет. Он надвинул на глаза каску.

...Несколько дней спустя американские агрессоры разбили мост Хиенлыонг через реку Бенхай в самом центре демилитаризованной зоны.

Между войной и миром

1973 год. 27 января подписано в Париже соглашение о прекращении войны и восстановлении мира во Вьетнаме. Журналистская судьба меня вновь привела в район демилитаризованной зоны, все еще разделявшей Север и Юг Вьетнама. Мы составили журналистское «трио». Итальянец Массимо Локке из «Униты» (теперь он работает от итальянского телевидения в Нью-Йорке), спецкор японской газеты «Акахаты» и корреспондент «Известий».

...Сколько следов войны в районе Бенхай... Глубокие воронки среди сплошных заграждений из колючей проволоки. То здесь, то там пушки уткнулись дулом в землю, сайгонские танки с разбитыми гусеницами. На одной из фанерных табличек сохранилась надпись: «Линия Макнамары». И снова ряды колючей проволоки, которая накрепко переплелась с колючими травами императа. Сколько лет не касалась и еще не коснется этой земли заботливая крестьянская рука, сколько лет эта земля не знала плуга! Даже птицы перестали вить здесь гнезда...

В 1966 году американцы оборудовали здесь первые рубежи так называемой «линии Макнамары». Три главные опорные базы — Зокмиеу, Контхиен и Зиолинь — составляли ее костяк. Отсюда дальнобойные орудия вели постоянный обстрел южных районов ДРВ. В 1967 году артиллеристы ДРВ ответили обстрелом на обстрел: базы Контхиен и Зиолинь были накрыты точным огнем. С тех пор сайгонские солдаты стали называть Контхиен зоной огненных гроз, [150] базой смерти. 30 марта 1972 года первые рубежи «линии Макнамары» были полностью уничтожены бойцами Народных вооруженных сил освобождения.

Вторая линия обороны проходит через Донгха — Кыавьет. Ее прорвали через месяц — 27 апреля 1972 года. Над третьей и последней линией — в Кхесани, Литы, Лаванге и городе Куангчи — знамя освобождения взметнулось 1 мая 1972 года.

Сайгонский генерал Ву Ван Зиай — командир третьей пехотной дивизии, которая оборонка Куангчи, был приговорен к пяти годам каторжных работ и лишению воинского звания за то, что его части здесь потерпели поражение.

Сайгонские генералы всячески превозносили своих солдат и считали их «непобедимыми». Вот «непобедимые» отряды, чьи комбинезоны окрашены пятнами всех оттенков лесных цветов и листьев (попросту говоря — диверсанты). Вот «непобедимые» подразделения в мундирах с изображением океанских волн (морская пехота), а вот «непобедимые» батальоны «небесных храбрецов» в красных беретах (десантники). У всех «непобедимых» были свои названия и знаки: «черные тигры», «красные орлы», «бешеные буйволы». На шее висели различные амулеты — беличьи хвосты, змеиные зубы... Они были грозны, свирепы, самодовольны и хвастливы...

Именно здесь, в провинции Куангчи, патриоты разгромили непобедимых, смели с лица земли «линию обороны», которая, как рассчитывали агрессоры, должна была увековечить раскол Вьетнама. Этому району придавалось особое значение: он расположен на перекрестке двух важнейших стратегических дорог — номер I и номер 9. Куангчи рассматривалась как основной плацдарм в борьбе против национально-освободительного движения народов Индокитая.

За годы войны были разрушены все селения провинции. Передо мной в руинах — древняя цитадель Куангчи. На этот город — он занимает лишь 10 квадратных километров — было сброшено за несколько месяцев только 1972 года около 200 тысяч тонн бомб и снарядов. Тогда поднявшиеся воды реки Тхатьхан угрожали затопить город. Противник уничтожил лазерными бомбами все дамбы.

Я приехал в Куангчи в 1973 году, сразу же после подписания Парижского соглашения. В уездном городке Донгха трудно было [151] определить, где стояли дома, где пролегали улицы. Сайгонские войска продолжали совершать провокации против освобожденных районов. В районе устья Кыавьет дивизия сайгонской армии пыталась вторгнуться в освобожденные зоны, но была отброшена патриотами{7}.

В деревушке Нянбиеу уезда Чиеуфонг на берегу реки Куангчи был расположен пункт по передаче и приему пленных. На другом берегу — желтый полосатый сайгонский флаг. Командир приемного пункта Нянбиеу 28-летний лейтенант Народных вооруженных сил Фам Динь Оань показывал тогда мне записи, которые он делал после регистрации каждой группы передаваемых пленных. Вот некоторые из них:

«Изможденными выглядят пленные и узники тюрем, которых передавали сайгонцы. У некоторых отрезаны уши. Раненых лишали медикаментов. Но ни чудовищные пытки, ни истязания не могли сломить их воли, решимости вернуться в освобожденную зону. Многие, как только ступали на ваш берег, срывали сайгонскую одежду, бросали ее в реку. Один раненый попросил у нас лист бумаги и кровью написал: «Да здравствует свобода! Север и Юг Вьетнама будут едины».

— Перед тем как передать нас Временному революционному правительству, — рассказывали бывшие узники политической тюрьмы Фукуок бонза Тхитъ Вьен Тхао{8} и 27-летняя Ле Тхи До, — нас пропускали через конвейер допросов. Сначала уговаривали остаться в зоне Сайгона, затем били, а после опять уговаривали. Одну женщину с больным ребенком допрашивали в течение четырех суток. Женщина теряла сознание, а когда приходила в себя, отвечала: «Я вернусь с моим малышом в освобожденную зону». Она поклялась вернуться в ряды патриотов своему мужу, его друзьям, замученным в сайгонских застенках. И выполнила [152] эту клятву, заплатив самой дорогой для нее ценой: малыш умер на ее руках.

Тайфун. По минному полю, как по тонкому льду

Красная дорожная пыль неожиданно взвинтилась спиралью к небу. Сильный порыв ветра сорвал тростниковую шляпу с головы стоявшего рядом крестьянина. Шляпа вертелась, кружилась, гонимая ветром среди сухих, покрытых густым слоем пыли трав императа, пока не уткнулась в колючую проволоку.

Жалостливая гримаса передернула лицо крестьянина: испорчена шляпа.

А ветер продолжал усиливаться. Он раздувал наши зеленые полиэтиленовые плащ-палатки, превращая их в подобие парусов, которые неудержимо волокли нас по земле. Все ниже нависали над землей сизо-черные облака. Одно из них, словно натолкнувшись на вершину горного Чыонгшона на западной границе с Лаосом, гневно обрушило мощные струи дождя. А ветер все нарастал, ливень будто стремился воссоединить небо с землей.

— Надвигается бао — тайфун, — я еле слышал слова крестьянина. В свисте ветра и шуме дождя тонули все остальные звуки.

Я прежде не раз попадал в тайфун. Но такой переносил впервые. Скорость ветра достигала свыше 40 метров в секунду. Об этом я, конечно, узнал позже. А пока ветер валил с ног. Дождь, словно плетью, хлестал по лицу.

— Надо скорее добраться до ближайшей деревни, — кричал мне крестьянин.

Дорога свернула в сторону небольшого холма, на котором виднелось несколько бамбуковых строений — и в них спасение. С каждой минутой идти становилось все труднее. Ноги скользили по красной расползавшейся глине. Прибывала вода. Небольшие ручьи на глазах превращались в бурные потоки. Многочисленные воронки заливались водой, на глазах образовывалось сплошное желтое озеро, погружавшее в свою пучину кустарники, побеги молодого бамбука. И только ряд колючей проволоки на холме служил ориентиром среди сплошной водной пустыни. Не знаю, как прошли сквозь этот кошмар. Но и это не все. Оказалось, что поля были заминированы и мы [153] прошли через мины. Я горько сострил: «По минному полю прошли, как по тонкому льду. И ничего...» Итальянец Массимо Локке даже не улыбнулся.

Наконец добрались до селения... Временная постройка из бамбука, тростника и соломы стала нашим пристанищем. Пожилой крестьянин бережно подбрасывал хворост. Я знал, что в этих краях, чтобы собрать хворост, крестьянину приходилось пройти не один десяток километров до горных джунглей, где каждый шаг — это риск, смертельный риск напороться на мину. На сколько времени хватит тех трех вязанок, что аккуратно были сложены в углу хижины? И сколько дней еще продлится тайфун? Воздух становился все более влажным и холодным...

Пока я выжимал на пороге вымокшую до нитки одежду, мой спутник о чем-то шептался со стариком. Ветер и барабанный стук ливня по соломенной крыше заглушали его слова. В глиняном желобе у скрипучей двери бурлила вода, вскипая маленькими пузырями. Выжав одежду, я прошлепал босыми ногами в дом. В хижине было темно. Прыгающие блики огня освещали небольшой алтарь предков, на котором стояли в снарядной гильзе несколько буддийских благовонных палочек. Я оглядел хижину: стол, сколоченный из досок от кузова военного грузовика, фан — крестьянская кровать, покрытая старой выцветшей циновкой, и три табурета — все, что было в крестьянском доме.

Старик подставил к столу табурет, пригласил меня сесть. Затем раскурил кальян, протянул его мне. Сигареты настолько намокли в сумке, что превратились в сплошное месиво бумаги и табака. Я хотел было их выбросить, но крестьянин забрал пачку, заботливо отжал воду, разложил вымокшие сигареты на камне у огня.

— Подсушу, еще вам же и пригодится табак, — сказал он.

Крестьянин казался мне угрюмым и молчаливым. Его непомерно большие, навыкате, черные глаза словно кололи. Сухие, мозолистые, крючковатые пальцы с обломанными короткими ногтями чем-то напоминали лапы хищной птицы. И между тем Куэ — добрейший человек — так сказал мне спутник-крестьянин, когда знакомил со стариком.

Хозяин суетился у очага. Затем накинул на плечи плащ-палатку и вышел из дому. Через мгновение его сгорбленная фигура [154] скрылась в темноте. Он вернулся спустя несколько минут. Под плащ-палаткой принес старый закопченный котелок, с зернами риса.

— Чем богаты, тем и рады, — крестьянин поставил на огонь котелок, принялся варить рис.

Более шестидесяти лет прожил в этой небольшой деревушке старый Куэ. С детства ходил в джунгли за хворостом, знал каждую тропку в местной общине Чиеудо уезда Чиеуфонг. Родителей потерял рано. Умерли они, когда было Куэ всего 13 лет. Косила тогда жителей провинции Куангчи лихорадка и черная оспа. Как сам-то выжил, и не помнит. Только помогли ему добрые люди, выходили мальчугана.

В 30-е годы ушел Куэ из своей деревни: подался на заработки в Куангчи, а затем в Дананг. Но работу найти не смог. Тысячи таких же, как он, бедняков, обивали пороги городских предприятий. Сколько им пришлось испытать унижений в поисках средств к жизни! Голодные, обессиленные, они умирали на дорогах, под баньянами, каепутовыми деревьями, у бамбуковых изгородей. А кому доводилось выжить, те, полные отчаяния, лишенные всяких надежд, возвращались ни с чем в свои деревни. В уезде Чиеуфонг было всего 21 тысяча мау{9} пахотных земель. А крестьянских семей проживало здесь около 15 тысяч. Только не им принадлежали эти земли. И рис, который выращивали они на арендованных у помещиков-диатю наделах, почти полностью отдавали — хозяину. Большие пошлины приходилось платить крестьянам и за пользование водой горных ручьев.

Судьба не была милостивой к Куэ. Он тоже был вынужден вернуться в деревню, где у него оставалась старая соломенная лачуга. Но и здесь его ожидало новое горе. Налетевший с моря тайфун разрушил его селение. Разбушевавшиеся воды смыли посевы, уничтожили дамбы, рисовые поля. Голодная смерть ожидала людей.

Вместе с другими крестьянами пошел он к помещику просить зерна. Диатю в богатом, расшитом золотыми нитями халате вышел к голодным людям, выслушал их, а затем кинул на землю пригоршню зерна. Его холеное лицо расплылось в улыбке: [155]

— Вот все, что могу вам дать...

Так и ушли крестьяне с пустыми руками. А ночью вспыхнул огнем помещичий дом. С хрустом ломались в пламени прочные балки, обвалилась черепичная крыша, пылали пристройки, в которых хранился помещичий рис. Крестьяне смотрели, как пламя пожирало добро, но никто не принес и ведра воды Как ни молил помещик о помощи, ни один человек не сдвинулся с места. Диатю в прожженном халате сидел на земле и рыдал, закрыв лицо руками.

Наутро в Чиеудо приехал отряд полицейских. Дознался инспектор, что поджигателем был Куэ. Крестьянина жестоко избили, а затем, нацепив наручники, отправили в тюрьму Куангчи. Потянулись восемь лет заключения. В свою деревню вернулся Куэ только в начале 40-х годов. Там уже хозяйничали японцы. Солдаты, правда, не стояли в его деревне, но наведывались сюда каждую неделю. Крестьяне боялись выходить из своих домов, в подполах укрывали зерно, птицу. Но японцы находили и забирали все, что было в деревне. Если кто в отчаянии пытался сопротивляться — в того стреляли. После каждого приезда грабителей в каком-то из домов оплакивали убитых, а затем их предавали земле на деревенском кладбище за околицей.

— Однажды в общине Чиеудо появился человек. По говору его трудно было отличить от местных жителей. У него не было ни рюкзака, ни дорожной сумки. Все нехитрые пожитки помещались в потрепанной холщовой котомке, которую он носил через плечо. Но Куэ показалось, что он где-то встречал этого человека. И вспомнились ему первые дни, которые провел он в тюрьме Куангчи. Избитого, бросили его надзиратели на каменный пол тюремной камеры. Один из заключенных подошел к нему, обмыл раны, разорвал свою рубашку, перевязал. Несколько дней был Куэ между жизнью и смертью. И человек этот всегда был рядом. Затем пришли в камеру солдаты и увели человека. Больше не видел его Куэ, но решил сохранить на память о нем лоскутки той рубахи.

И теперь, всматриваясь в лицо незнакомца, с радостью узнал в нем Куэ того самого человека из тюрьмы Куангчи. Добрая встреча — как родник в жару. Крестьянин побежал в свою хижину, [156] достал из сундучка сохранившиеся лоскутки рубахи и принялся разыскивать человека. Он нашел его у деревенской харчевни, протянул лоскуток и спросил:

— Вы помните меня? В тюрьме Куангчи...

— Нет, — ответил незнакомец. — Вы обознались и, видимо, приняли меня за кого-то другого.

— Нет же, нет. Это были вы. Вы оказали мне помощь. Вспомните, пожалуйста... — умолял его Куэ. — Как я могу отплатить вам за доброту?..

Незнакомец улыбнулся, протянул руку Куэ.

— Что ж, тогда позвольте провести хотя бы одну ночь в вашем доме. Я так долго не спал.

Куэ предоставил гостю свою циновку и принялся готовить обед. Накануне удалось ему купить кальмара. Он быстро обжарил его, подлил в чашечку уксуса, поставил на стол. Пепел жженной соломы был приправой к еде.

Поблагодарив за «хлеб-соль», незнакомец доверил Куэ свою тайну:

— Я бежал из тюрьмы. Меня разыскивает полиция. И конечно, я тоже вспомнил вас. Но не хотел там, у харчевни, где много людей, подавать виду. На всякий случай. Возможно, все обойдется. Я высплюсь у вас, а завтра уйду в горы. Там, говорят, партизаны.

Куэ слышал о партизанах, но не знал, где они, кто эти люди. Человек быстро ел, видимо, давно не касались еды его тростниковые палочки. Крестьянин пододвинул ему и свою миску. «Пусть ест, ему нужнее, а я потерплю», — подумал Куэ. В окно уже светила яркая, как спелый плод манго, луна.

Наутро Куэ раздобыл у соседей немного рису, положил его в холщовую котомку, сказал человеку, как лучше пройти в горы.

— Может быть, я еще вернусь к вам. Примете меня? — спросил человек.

Куэ ответил ему крепким пожатием руки.

Они встретились снова в 1953 году, когда сражались патриоты Вьетнама против французских колонизаторов. На этот раз человек пришел в деревню во главе партизанского отряда, освобождавшего Куангчи. Теперь он не скрывал своего имени. Его звали Нгуен Куанг Винь — Нгуен-Победоносный. [157]

После 1954 года, когда Вьетнам оказался расколотым на две части, в деревню ворвались сайгонские солдаты. Куанг Винь долгое время скрывался в доме Куэ, а затем ушел в горы.

— Держись, друг. Мы еще вернемся, — говорил он. — Куангчи будет свободной.

...Тяжелое голодное время вновь нависло над Чиеудо. Неизвестно откуда опять в деревне появился помещик. На диатю была офицерская форма. Козырек фуражки прикрывал низкий лоб. Из-под густых бровей блестели глаза с крошечными зрачками. В руке он держал тонкую трость, которой указывал солдатам на крестьянские дома, и повторял:

— Вот этот тоже будет работать на моих полях, пока в десятикратном размере не отработает то, что потерял я здесь во время пожара...

С утра до позднего времени работал в поле Куэ. Но не всегда на его столе появлялась пиала с рисом. Спина ныла от побоев, натруженные руки болели. Соломенная крыша его хижины протекала. В дождь — что в доме, что на дворе. Сколько раз приходили мрачные мысли: Куэ не хотел больше жить. Не было сил. Но, когда становилось совсем невыносимо, он вспоминал Куанг Виня и его слова:

— Мы вернемся. Куангчи будет свободной.

В 1964 году в провинции началось восстание. И вновь в Чиеудо с партизанами пришел Куанг Винь. Он звал Куэ с собой в горы. Но крестьянин покачал поседевшей головой и сказал:

— Поздно мне к вам, Куанг Винь. Очень поздно. Старым и слабым я стал. Помощи от меня мало, а в походе могу не выдержать, обузой буду для вас. А здесь, кто знает, возможно и пригожусь.

Несколько месяцев спустя Чиеудо вновь захватили сайгонцы, согнали всех жителей на общинном дворе и объявили: срочно собирайте пожитки, вас переселяют в «стратегическую деревню» Куа.

Крестьянин привык к своей земле, пусть бедной, не способной порой прокормить его, но своей. В этой земле покоятся его предки, и это для него священно. Крестьяне стали роптать. Но их не слушали. Солдаты прикладами загнали людей в грузовики и насильно отвезли в Куа. Так Чиеудо стала «белой зоной», [158] дома сжигались, на рисовых полях устанавливались заграждения из колючей проволоки.

Только весной 1972 года люди вернулись на землю Чиеудо. Тогда над всем уездом Чиеуфонг провинции Куангчи взметнулось красно-голубое с золотой звездой знамя. Его принес в общину отряд Куанг Виня.

...Рис в котелке уже сварился. Он стоял на столе. Его аромат наполнял хижину. Куэ ловко раскладывал рис по алюминиевым мискам. «Каким обманчивым бывает первое впечатление о человеке», — подумал я. Большие черные глаза старика уже не казались мне колючими. Это были усталые глаза человека, который так много познал на своем веку.

Дождь лил с прежней силой. Из хижины было видно, как с гор прибывала вода. Она затопила кустарники и колючую проволоку. Одиноко торчали верхушки бамбуковых зарослей. Тайфун продолжал бушевать.

Парус Лыонга

Рыбацкий сампан под ветхим парусом на мачте то разрезал волны разбушевавшейся реки Тхатьхан, то взлетал на гребни, то будто нырял в бездну. Но, управляемый чьей-то умелой рукой, парус упрямо направлял лодку к устью Кыавьет, к Южно-Китайскому морю. Когда наш катер промчался мимо, я увидел на корме невысокого паренька в полосатой рубашке и соломенной шляпе. Тугие мышцы напряглись на руках: он крепко держал руль.

Все ниже нависали над рекой свинцовые тучи. Вот первые капли дождя дробно заколотили по брезентовой крыше катера. Разгулявшийся ветер прижимал тучи к реке, ливень обрушился на катер. Один из мотористов достал из сундучка зеленую американскую каску. Согнутая с боков, с бамбуковым клином, служившим чем-то вроде ручки, эта каска была превращена в черпак, которым моторист принялся откачивать воду. Но вода быстро прибывала, и мы решили пристать к берегу. Моторист выбросил веревку, перепрыгнул через борт, пройдя несколько метров по грудь в воде, закрепил катер у толстой сваи из кэй лим — железного дерева. [159]

Выбрались на берег и мы. У высокого баньяна, под крышей из широких и упругая пальмовых листьев нипа рыбаки смолили лодку. Они с удивлением оглядели нас, затем дружески поздоровались, заулыбались.

Рыбаки отложили инструменты, вытерли паклей руки, предложили нам сесть. Самый пожилой, с редкой седой бородой клинышком, достал водяную бамбуковую трубку, медленно набил ее самосадом, чиркнул зажигалкой-гильзой, прикурил. Затянулся.

— Лиеу, — представился он, протягивая сухую, мозолистую руку. — Будьте гостем деревни Суанкхань.

Табачный дымок вытягивался из-под пальмового навеса и сразу пропадал в дождевых струях. Над рекой по-прежнему неистовствовал ветер. И казалось, ему сопротивлялся один только далекий парус.

— Тайфун есть тайфун. Пока не отшумит, не отгуляет, откладывай в сторону работу, человек, выжидай, — проговорил рыбак. Здесь он родился и вырос. Здесь, на берегах Тхатьхан, покрылась сединой его голова. Уж он-то знает капризы и реки, и стихии. А ветер уже достигал девяти — десяти баллов.

— Как же тот паренек на сампане? — я указал ему в сторону серого, в цвет туч, паруса.

— Это наш Лыонг, — ответил Лиеу. — Его рис не остынет на алтаре.

Я не понял рыбака. Тот пояснил:

— Так говорят обычно на Юге Вьетнама, когда верят, что человек вернется живым и не придется в память о нем ставить на алтарь плошку с уже остывшим, как его кровь, рисом.

— Не смотрите, что Лыонгу всего шестнадцать, — продолжал между тем рыбак. — Другой и за сорок не переживет столько. Немало горя выпало на его долю. Помню, пришел он к нам в Суанкхань весной шестьдесят шестого. Жаркие стояли дни. Я вынес на берег Тхатьхан циновку, лег на песок. Так было прохладнее. К тому же признаюсь: я подсчитывал тогда, сколько военных судов сайгонцев заходит в устье Кыавьет, — возможно, пригодится партизанам. А тут рядом — малец. Голодный, оборванный. Вижу — не местный. «Откуда ты?» — спрашиваю. Он молчит. На следующий вечер я снова встретил его на берегу. Он [160] всматривался куца-то в даль, словно поджидал кого-то. Мне стало жаль его. Подошел, потрепал по плечу, предложил переночевать у меня в хижине. Паренек согласился... Я снял с тагана рис, положил в него кусок рыбы, бросил щепотку травы. Лыонг, так назвался малыш, молча расправился с едой, отложил палочки.

«Хочешь — живи у меня, — предложил я. — Вместе рыбачить будем. Я одинокий. Дети все умерли. И жену схоронил».

«Спасибо», — говорит. И опять замолчал. Признаюсь, обиделся я тогда: принял как сына родного, а он... Только месяц спустя Лыонг рассказал мне, что его мать — где-то в тюрьме под Сайгоном. Каждую ночь, когда мы укладывались на фане — старой тростниковой кровати, я знал, что он думал о ней, боясь, что никогда больше не увидит ее.

— А где его отец? — спросил я и тотчас пожалел, что задал этот вопрос.

— Отец? — Рыбак затянулся кальяном, помолчал. — Отец погиб на глазах Лыонга. Они по заданию Фронта пробирались в район Куангчи. Плыли ночью на лодке и напоролись на сайгонский патруль. «Прыгай в воду, — приказал отец. — Я прикрою». Пока плыл, Лыонг слышал, как с катера бил крупнокалиберный пулемет. Отец отвечал редкими короткими очередями — берег патроны: дать бы сыну уплыть подальше... Когда Лыонг добрался до берега, над рекой стояла тишина. Где-то в ночи стучал мотор удаляющегося сайгонского катера. Лыонг не помнил, как долго пролежал он на прибрежном песке и как добрел до Суанкханя. Когда встретил меня, побоялся — не выдам ли? Потом поверил...

Рыбак сказал деревенскому старосте, что это его племянник. Тот недоверчиво сощурил глаза, потребовал бумаги, но, получив корзину с крабами и креветками и 2 тысячи пиастров (все, что имел в запасе старый Лиеу), занес Лыонга в деревенскую книгу.

Так сын партизана стал на «законных основаниях» жителем рыбацкого селения Суанкхань из провинции Куангчи.

В марте 1966 года пришла беда: сайгонские власти выселили всех крестьян из деревни. Кто пытался бежать — в того стреляли. А затем объясняли: «Был партизаном». Согнали людей в концлагерь. Там находились и жители соседних селений. Как во [161] всех концлагерях Куангчи, вокруг — колючая проволока и восемь постов, на каждых трех заключенных приходился один сайгонский солдат. У единственных ворот — больше 20 танков и батальон солдат. С той стороны, где лагерь выходил к реке Тхатьхан,.тоже патрулировали сайгонцы — катеров десять сновали и днем и ночью.

Потянулись мрачные дни. Однажды не выдержал и пытался уйти из лагеря друг рыбака 60-летний Ланг. Его поймали и прямо у ворот расстреляли. Рыбак видел, как сжались кулаки маленького Лыонга.

— Мы отомстим за него, малыш, — сказал рыбак. — Пробьет и наш час. Помни, при шторме не ломаются лишь прочные мачты.

С того вечера Лыонг с большим риском для жизни часто стал исчезать из дому, подлезал под колючую проволоку и пробирался в джунгли к партизанам. Как-то привел девушку и сказал:

— Дядюшка, ты знаешь ее, это Чан Тхи Лань. Она из нашей деревни. Спрячь ее. Она партизанка.

— Мне и не приходило в голову, что двадцатитрехлетняя Лань, скромная, трудолюбивая, которую я помнил с дней ее младенчества в бамбуковой люльке, могла стать партизанкой.

«Ты проходи, — пригласил Лыонг. — Дядюшка Лиеу — человек верный, не выдаст». Лань вошла в хижину, положила на тростниковый топчан тяжелую рыбачью корзину, прикрытую листьями. «Что там?» — спросил я. «Мины, — последовал короткий ответ. — Завтра мы с Лыонгом во что бы то ни стало должны установить их у входа в концлагерь. А вечером партизаны нападут на танки. Сайгонцы будут пытаться укрыться в лагере в расчете на то, что партизаны не решатся стрелять в заключенных. Вот тут-то и пригодятся эти мины, — Лань ласково провела рукой по корзине. — И для дядюшки Лиеу есть задание: партизаны просили подготовить надежных людей и обеспечить вывод местных жителей в освобожденные районы, в горы Чыонгшон».

— И обо мне не забыли, — рыбак с гордостью потрепал седую редкую бороду.

На следующий вечер за колючей проволокой лагеря внезапно началась перестрелка, раздались взрывы гранат. Свечой вспыхнул сайгонский танк. Другие стали отходить к воротам концлагеря. И тут хлопнула мина, за ней — другая. Два танка [162] странно подпрыгнули на месте. Клубы черного едкого дыма повалили из люков. В это время партизаны атаковали и подожгли все восемь сторожевых вышек, перерезали колючую проволоку и ворвались в лагерь.

— Я никогда не думал, что заключенные в концлагере, люди, которых я давно знал, могут проявить столько выдержки и решительности, — вспоминал старый рыбак. — Как только началась стрельба, они быстро собрали свое нехитрое имущество. Бой продолжался не более часа. Теперь даже не помню, как это получилось, но люди — женщины, старики, дети — смотрели на меня как на командира и беспрекословно выполняли все, что я говорил. Вскоре все мы были уже далеко от лагеря. Рядом со мной шагал Лыонг...

Лиеу умолк. Вода сладко булькала в его бамбуковом кальяне. Ветер затихал. Тучи бросали редкие капли на прибрежный лесок.

— Я же вам говорил, что рис не остынет на алтаре Лыонга. Он теперь настоящий рыбак. Он по воде определяет тайфун ли идет, или это просто шквальный ветер...

Я взглянул на реку. Там на волнах по-прежнему качался сампан. Но его парус теперь не казался мне стареньким, ветхим. Он был сильным, как тот парень, что вел лодку навстречу ветрам.

— Как же сложилась судьба тех людей из концлагеря, что стало с девушкой Лань? — опросил я Лиеу.

— Вы можете их увидеть. Они теперь здесь, после освобождения Юга вернулись в Суанкхань.

...Мы шли по берегу реки мимо воронок, залитых дождевой водой. Из больших овальных листьев мальчуганы мастерили кораблики, пускали по воде и «обстреливали» их круглыми камешками. Когда камешек попадал в кораблик, они радостно хлопали в ладоши.

«Сколько времени еще дети будут играть в войну?» — подумал я.

Дорога №9

Девушка с длинной косой, выбивавшейся из-под клетчатого шарфа, какие носили обычно южновьетнамские партизаны, подняла флажок. Движение открыто, заработали моторы. Колонна грузовиков двинулась в путь. [163]

— Гравий на дороге засыпан на час раньше срока, — объяснил мне солдат. — Так, впрочем, бывает везде, где работает бригада Куит. (Так звали невысокую смуглую девушку с длинной косой.)

Скромная, молчаливая Куит в 1968 году пришла в партизанский отряд Камлока. Ей было тогда 15 лет. Родители погибли. Отец был расстрелян сайгонцами. Девочка поклялась отомстить врагам, бороться до тех пор, пока ее родина не будет свободной. Сейчас Куит возглавила строительную бригаду.

Девушка помахала нам рукой на прощание, затем приколола к косе нежный цветок лан — орхидею.

— Этот цветок для нее — символ, — объяснил солдат, глядя на удалявшуюся деревушку Камлок и фигурку девушки Куит у дороги. — На Тэт в тысяча девятьсот пятьдесят третьем году, когда Куит появилась на свет, отец принес в дом букетик орхидей — самых любимых цветов ее матери. Теперь она носит с собой эти цветы в память о самых близких...

За Камлоком начинается горная часть дороги, которая то карабкается на вершины гор, то резко спускается вниз, словно отдыхает у горных проток и мелких речушек. Каскады водопадов низвергаются у самого борта машины, обдавая прохожих мелкими прохладными брызгами. Природа щедро наделила тропической зеленью, прозрачными водами, ценными породами деревьев, богатым животным миром этот почти необитаемый уголок горного Чыонгшона. Но с щедростью природы беспощадно расправилась война. Там, где горные вершины покрывали густые леса, теперь цепь голых черных холмов — напалм выжег всю растительность. Обугленные стволы деревьев, образуя жуткую «аллею» среди вымершего леса, тянутся по обе стороны дороги номер 9. Здесь же американская авиация особенно интенсивно сбрасывала боевые отравляющие вещества.

Рассказывают, что в средние века северные захватчики, вторгавшиеся во Вьетнам, пытались уничтожать все селения и леса, находившиеся на расстоянии полета стрелы от места, где становились они лагерем. Примерно к подобному методу прибегали в борьбе с патриотами Южного Вьетнама американские и сайгонские генералы. Только расстояние, равное «полету стрелы», сменилось во вьетнамской войне оплошными «зонами выжженной [164] земли». Горный ветер свистел среди безлиственного леса, в котором, возможно, еще долго не будут вить гнезд птицы, не поднимутся на эти горные вершины олени, многочисленные стада которых издревле были неотделимы от чудесных пейзажей Чыонгшона.

Чем ближе к Кхесани, тем сильнее менялся облик гор. Черными, мрачными выглядели горные отроги, славно подставлявшие дождю свои морщинистые спины. «Мертвая аллея» протянулась на многие километры до перевала Айлао — природного водораздела бассейнов реки Меконг и бурной Хиеу. Неподалеку от перевала — разбитые сайгонские опорные пункты. Еще в 1972 году они входили в систему небезызвестной базы Кхесань, которая считалась основным стратегическим центром вблизи границы с Лаосом. Аэродром Кхесани позволял принимать транспортные самолеты, вертолеты, которые не покидали воздушное пространство над дорогой номер 9, над территорией Лаоса, находившейся под контролем Патриотического фронта. В Лаосе дорога номер 9 пересекается с другими стратегическими артериями Индокитайского полуострова — дорогами номер 13 и 23. Они ведут в Луангпрабанг, Вьентьян, Сараван, Паксе — в Лаосе; Стунгченг, Кратие — в Кампучии. Бывший командующий экспедиционным корпусом США в Южном Вьетнаме генерал Уэстморленд бросил фразу: «Тот, кто владеет этим районом, будет контролировать положение в центральной части Индокитая».

Здесь у Кхесани я повстречал кадрового разведчика Дьена. Этот человек многие годы воевал под Кхесанью. Сейчас он шел по еле заметной тропинке, которая извивалась среди воронок, спокойно переступал через куски железа и бетона, отбрасывая ногой исковерканные снарядные гильзы.

Тропинкавела к невысокому холму, на котором в прошлом располагался штаб сайгонского генерал-лейтенанта Хоанг Суан Лама. Его войска во время вторжения по дороге номер 9 на территорию Лаоса в феврале — марте 1971 года были разбиты патриотами. Дьен спрыгнул в траншею, которая извивалась по склонам, уводила от базы,

— Эти траншеи — протяженностью несколько километров, — рассказывал Дьен. — По ним мы весной тысяча девятьсот [165] шестьдесят восьмого года и летом тысяча девятьсот семьдесят первого года подбирались к Кхесани и атаковали позиции противника. — Там, за небольшим холмом, — Дьен указал на юго-восток, — развертывались на временных скрытых позициях наши ракетные дивизионы. Это они обстреливали аэродром Кхесани. Обычно мы вели огонь в течение нескольких минут. Но этого было достаточно, чтобы уничтожить прибывшие на базу вертолеты и транспортные самолеты «С-130» и «С-123».

В нескольких милях от демилитаризованной зоны. Кхесань — это смерть

...Это было в Бангкоке летом 1968 года. Газеты стран мира отводили первые полосы под сообщения из Кхесани. Тогда мне довелось встретиться с одним американским морским пехотинцем, который едва унес ноги с этого небольшого отрезка южновьетнамской земли, расположенного вблизи от демилитаризованной зоны.

Глубокий шрам на правой щеке. Изуродованная рука. Прохаживаясь, он тяжело припадал на пробитую пулей правую ногу. В тонких губах попыхивала сигарета. Светло-голубые глаза скользили по лицам людей, поднимавшихся на борт американского транспортного самолета. Его взгляд как бы говорил: «Счастливцы, вы улетаете из Индокитая. Когда же придет мое время?»

Самолет выруливал на взлетную площадку, разворачивался, плавно взмывал в воздух. Солдат стоял неподвижно, затем, болезненно поморщившись, потер раненую руку. Прошло несколько минут. Но он не уходил с аэродрома.

— Не обращайте на него внимания, — шептал словоохотливый аэродромный чиновник. — Парень, наверное, спятил, — и, как бы подтверждая сказанное, он недвусмысленно барабанил пальцем по лбу. — Говорят, он был под Кхесанью. Оттуда немногие возвратились живыми. Ему еще повезло.

Кхесань. Название этого местечка превратилось в Южном Вьетнаме в нарицательное слово. Когда американский солдат [166] говорил «Кхесань», он подразумевал «поражение», «смерть», «разгром». Что же произошло там? Почему американские военные придавали столь большое значение Кхесани?

21 января 1968 года. Специальной связью в Сайгон из района демилитаризованной зоны отправлено секретное донесение: части Народных вооруженных сил освобождения приступили к осаде Кхесани. Командующий базой полковник Дэвид Лоундс считал, что морские пехотинцы США смогут удержать позиции. Военной разведке США предстояло уточнить истинное положение.

Еще в 1962 году был отдан приказ об использовании Кхесани в качестве лагеря американских войск специального назначения «зеленых беретов» и морских пехотинцев. Она привлекла к себе внимание тем, что представляла собой базу для секретных операций против партизан Южного Вьетнама и Лаоса, находилась в непосредственной близости от ДРВ. По мере нарастания боев в районе демилитаризованной зоны над Кхесанью нависла угроза ударов патриотов. Опасаясь, что база может быть захвачена, бывший командующий американским экспедиционным корпусом генерал Уэстморленд и генерал Уолт, командовавший тогда морской пехотой во Вьетнаме, посетили этот район и совместно начертили на красном песке линии, точные контуры передовых позиций этой оперативной базы. С того времени отряды морских пехотинцев все время перебрасывались в Кхесань.

С конца января 1968 года патриоты начали круглосуточно обстреливать эту базу. Инициатива под Кхесанью полностью перешла в их руки. В среднем более ста ракет и мин обрушивалось ежедневно на эту базу.

Многие наблюдатели проводили параллель между Кхесанью и Дьенбьенфу. Конечно, существовали различия. Если база Дьенбьенфу раскинулась на территории семнадцати квадратных миль, то Кхесань умещалась на небольшом участке всего в две квадратные мили. Если французская крепость была полностью изолирована от других войск, то Кхесань рассчитывала на артиллерийскую поддержку с близлежащих американских баз «Кэррол» и «Рокпайл». Плюс авиационная и морская поддержка. [167]

С начала 1968 года бомбардировщики «В-52» и истребители-бомбардировщики тактической авиации сбросили пятьдесят тысяч тонн бомб и напалм на районы вокруг Кхесани. Морская пехота столь твердо была уверена в готовности авиации и артиллерии оказать ей помощь, что даже пренебрегла необходимостью строительства бетонных бункеров и систем траншей в Кхесани. «Рытье окопов не входит в традиции корпуса морской пехоты», — говорил генерал-лейтенант Роберт Кэшмен-младший. «Отдать Кхесань, — заявлял другой генерал, — значило бы отдать западную цитадель нашей линии обороны. В этом случае противник мог бы обойти нас с фланга, а это поставило бы под серьезную угрозу две или три провинции Южного Вьетнама».

Большую часть гарнизона Кхесани составляли морские пехотинцы из состава 26-го полка морской пехоты. Здесь находились также некоторые армейские подразделения американского экспедиционного корпуса, инженерные подразделения военно-морского флота и батальон южновьетнамских десантников.

Командующий базой полковник Дэвид Лоундс считал, что он располагает хорошими оборонительными позициями и прекрасными секторами обстрела. Он сообщал в Сайгон, что с каждым днем якобы положение Кхесани улучшается, саперные части начали строительство подземных бункеров, состояние которых непрерывно совершенствуется. Ходы сообщений выдвигаются вперед. Спустя несколько дней после этих сообщений патриоты легко захватили лагерь американских специальных войск, расположенный в четырех милях западнее Кхесани. Штурмовые окопы патриотов начали приближаться к позициям морских пехотинцев. Воздушная разведка США доносила:

«Партизаны находятся менее чем в одной мили от базы. Один офицер разведки сказал, что у него нет ни малейшего представления о будущих планах партизан. Мы знаем только, что противник подползает все ближе и ближе».

5 марта 1968 года регулярные части Народных вооруженных сил освобождения обрушили сто пятьдесят артиллерийских снарядов, мин и ракет на крепость морских пехотинцев. Наиболее уязвимыми объектами стали транспортные самолеты «С-130» и «С-123», которые приземлялись здесь каждый день. [168]

Когда самолеты снижались, скорострельные зенитные пушки и пулеметы вьетконговцев открывали огонь короткими очередями и все чаще достигали цели.

— В самолете нет безопасного места, — рассказывал как-то один американский военный. — Пули насквозь прошивают мягкий алюминиевый корпус. Самолеты находятся на земле всего лишь несколько минут, пока их разгружают. Экипаж самолета и ожидающие пассажиры не имеют ни малейшего прикрытия, и им остается лишь надеяться, что пули в них не попадут.

...Горы и долины вокруг базы Кхесань в отдаленном северовосточном углу Южного Вьетнама погружены в тишину и пустынны, но где-то среди них находились позиции патриотов. Траншеи, вырытые партизанами, извиваясь по склонам, приближались к американским позициям, окружали базу.

К середине марта 1968 года патриотам удалось подвести тоннель к позициям южновьетнамского батальона «рейнджеров». Сайгонцы протянули перед этими позициями три ряда колючей проволоки, увешанные противопехотными минами «клеймор», выпускающими при взрыве смертоносную дугу стальных дробинок.

Бойцы Армии освобождения поднимались по этому тоннелю каждую ночь. Проползая между второй и третьей линиями колючей проволоки, они поворачивали мины в сторону «рейнджеров». Если бы сайгонцы решили взорвать мины, они сами взлетели бы на воздух.

Двадцатилетний капрал американской морской пехоты Роджер Джонс каждое утро видел с наблюдательного пункта, как к позициям его подразделения приближаются партизанские окопы. Если патруль морской пехоты выходил за пределы периметра обороны, он больше не возвращался на базу... Вот они — десятки пропавших без вести.

Так продолжалось до начала июля 1968 года. Под ударами патриотов агрессоры были вынуждены эвакуировать Кхесань. Последний морской пехотинец покинул базу вечером 5 июля 1968 года. Американские солдаты, которым удалось выбраться из Кхесани, были переброшены в новый секретный район в отдаленном северо-западном уголке Южного Вьетнама. Покидая базу, американцы сровняли блиндажи с землей. [169]

Кхесань — одна из крупнейших американских баз в северной части Южного Вьетнама — превратилась для экспедиционного корпуса в крупнейшую ловушку. Кхесань стала местом поражения и ЦРУ, которое упорно сваливает вину за разгром на Пентагон. Второе Дьенбьенфу. С поправками на время и боевую мощь...

...Я стоял на гофрированном железе вертолетодрома Кхесани. Вокруг все усыпано гильзами, осколками мин и снарядов. Я знал, что Центральное разведывательное управление США, желая установить истинное положение в Кхесани и не доверяя сообщениям, которые приходили по каналам Пентагона, постоянно направляло в этот район своих агентов. Однако, как утверждали западные журналисты в Южном Вьетнаме, каждый второй из посылаемых ЦРУ разведчиков не возвращался назад. Как повстречать одного из них? Вот что рассказал мне о судьбе одного из таких тайных агентов английский журналист, работавший в Южном Виетнаме. Он услышал историю некоего Джорджа Маккейла от американского офицера, составляющего подробные отчеты для ЦРУ после расследования обстоятельств смерти агентов Центрального разведывательного управления. Карьера Джорджа Маккейла в Южном Вьетнаме была короткой...

..."Боинг» компании «Эр Вьетнам» шел на посадку. Все ближе разбросанные, словно оазисы, рощицы кокосовых пальм, среди которых бледно-голубыми извилистыми лентами вьются протоки Меконга. Наконец шасси самолета коснулось сайгонского аэродрома Таншоннят. «Боинг» медленно подруливал к месту стоянки. Пассажиры уже отстегнули ремни. Прошло десять-двадцать минут, но трапа все не было. Под жарким тропическим солнцем «боинг» превращался в раскаленную камеру.

— Душегубка, — возмущался тучный мужчина, вытирая со лба крупные капли пота.

— Придется еще подождать. Всего несколько минут, — пыталась успокоить пассажиров миловидная стюардесса-вьетнамка. — Потерпите. Выход из самолета временно запрещен. На взлетно-посадочной площадке — эскадрилья бомбардировщиков. Сначала взлетят они... Военное время...

Наконец подан трап. Измученные пассажиры во главе с толстяком, умудрившимся пробиться к выходу первым, пошатываясь, [170] вышли на бетонное полотно. В здании аэровокзала один из пассажиров «боинга» компании «Эр Вьетнам», высокий молодой человек в легком тропическом костюме, в ковбойской соломенной шляпе, пожелав толстяку успехов в Южном Вьетнаме, протиснулся к начальнику таможни. Они перебросились несколькими словами.

— Обратитесь в Бюро иммиграционной службы. Вторая комната после киоска с сувенирами, — посоветовал чиновник.

Расталкивая назойливых носильщиков и чертыхаясь, молодой человек добрался до указанной таможенником двери.

В небольшой комнате за массивным столом старинной китайской работы в мягком кресле сидел поседевший мужчина в форме полковника американских вооруженных сил.

— Разрешите? — спросил молодой человек.

— Вы уже вошли, — сухо ответил полковник и знаком руки указал на потертое кожаное кресло перед столом. — Чем могу служить?

Молодой человек снял шляпу, порылся во внутреннем кармане пиджака, протянул полковнику удостоверение.

— Джордж Маккейл? Очень рад. — Проверив документ, полковник протянул руку молодому человеку. — Теперь будете работать у меня. К сожалению, прибыли не совсем вовремя. — Полковник взглянул на часы. — Через несколько часов лечу на Окинаву. Вернусь через пару недель. Вы же отдохните в Сайгоне три-четыре дня, потом отправляйтесь в Дананг, затем Хюэ и Кхесань. Задание уже получили?

Маккейл кивнул головой в ответ.

— Изменений нет! Выполняйте.

Полковник достал из холодильника бутылку шотландского виски, лед, содовую. Привычным движением откупорил бутылку, наполнил стаканы.

— За ваш дебют в Азии, Маккейл. — Сделав несколько глотков, полковник продолжал: — Прикрытие вашей деятельности остается прежнее, как условились. Специалист по ирригационным работам. Носить оружие запрещаю. Это опасно, но наша работа всегда связана с риском. Местное население должно привыкнуть и поверить вам. Вживайтесь. Постарайтесь быстрее разобраться в обстановке на месте, чаще выходите на связь. Рацию [171] вам принесет наш человек завтра в 9.00. В номер сайгонской гостиницы «Бринк». От него также получите деньги. Моральное состояние армии, реальное политическое положение в Южном Вьетнаме, дислокация частей Вьетконга — вот какую информацию ждут от вас в Вашингтоне. В каждой корпусной зоне при штабе работают наши офицеры разведки. Я информирую их о вас. Если что потребуется, они вас разыщут. Человек, который придет к вам, назовет пароль: «Мы, кажется, встречались в баре «Ше Жан». Отзыв: «Нет. Вероятнее всего, в гостинице «Мажестик». Запомните?

— Да, сэр.

— Все, что он скажет, будет приказом центра. Да, перед отъездом не забудьте переодеться, в таком виде можно бродить по Бродвею в Нью-Йорке. Видимо, в джунглях вам больше будет к лицу простой крестьянский костюм. Все ясно?

— Вопросов много, шеф. Я ведь впервые в Индокитае, У меня сложилось общее впечатление еще в Штатах при чтении ряда донесений южновьетнамской агентуры. Но как сложится обстановка здесь?

— Вы разведчик, Маккейл. Ваша голова — в ваших руках. Выпьем за ее благополучие. — Опорожнив стакан виски, полковник поднялся. — Встретимся через несколько месяцев, а пока отправляйтесь в «Бринк». Желаю успеха.

За дверью неугомонно гудел аэропорт. Маккейл пересек зал, ступил на раскаленный асфальт. Несколько таксистов сразу же предложили свои услуги.

— Везите в «Бринк», — буркнул Маккейл.

— О'кэй, сэр! — ответил заученной фразой шофер старенькой «тойоты».

Через сорок минут «тойота» подкатила к отелю. Маккейл сунул таксисту смятую долларовую бумажку. Вьетнамец недовольно взглянул на пассажира:

— Это мало, сэр.

— Держи еще доллар и убирайся. Нахал! Чувствует, что поймал новичка... — проговорил Маккейл.

Прохладный холл «Бринка» подействовал на американца освежающе. Маккейл подошел к стойке консьержа, протянул паспорт. [172]

— Номер, пожалуйста, на три-четыре дня.

— «Джордж Маккейл», — прочитал имя посетителя консьерж. — Номер оплачен. Сто двенадцатый. Пожалуйста, ключи, сэр.

«Наверное, полковник. Доброе начало», — подумал молодой человек.

Велев поднять в номер багаж, Маккейл отправился в бар выпить виски.

Войдя в бар, он словно окунулся в прохладный полумрак. Две молоденькие вьетнамки, облокотившись на стойку, болтали с американским лейтенантом. Что-то знакомое показалось Маккейлу в этом офицере. «Неужели Билл? Здесь? В военной форме?» — Маккейл подошел к офицеру.

— Джордж? Старина! Какими судьбами?

Лейтенант, взяв под руку Маккейла, потянул его к стойке.

— Девочки, пару двойных виски! Рад тебя видеть, Джо. А ты рассказывай! Давно приехал? Что в Штагах?

— Да что говорить? — улыбнулся Маккейл. — Два года назад окончил учебу. Инженер. Займусь здесь ирригационными работами,

— Вот идиоты! Послали тебя рыть канавы! — рассмеялся лейтенант. — Наши бомбы это делают лучше любого бульдозера. Ну, оставим это. Как дома в Ричмонде? Кого встречал? Как Мэри?

— В Ричмонде и вообще Виргинии не был уже лет пять. С Мэри разошлись. В Вашингтоне старых школьных друзей не встречал. А чем занимаешься ты?

— Чем и все, старик. Стреляю. Все это мрачно. Давай лучше выпьем. Когай{10}, виски! Два двойных!Я воевал в Кхесани, Джордж. Ты знаешь, что это такое, мой милый?

— Слышал. Должен гам побывать.

— Но в Кхесани не нужны ирригационные работы. — Билл рассмеялся. — Лучше назовись там дворником. Тебе поручат отмывать кровь. [173]

— Мрачный юмор, старик.

— Поживешь там, и ты поскучнеешь. Я сейчас знаю, что стоит лишняя минута жизни. И считаю, что ее лучше разделить с миленькой когай. С ней забываешь, что рядом война, пули, джунгли, колючая проволока на улицах. Не так ли, Тхань? — Билл резко притянул к себе вьетнамку, потрепал ее по шеке.

Тхань ("Светлячок") улыбнулась.

— Но и с когай здесь держи ухо востро. Я выложил бы сто долларов, если бы узнал, о чем думает сейчас эта хорошенькая головка. — Билл прижал к себе Тхань. — Вот так же одна на днях в Кантхо переспала с полковником, украла из его сейфа секретные документы, пустила ему пулю в висок и скрылась. Оказалось, партизанка. Когай, а ты не Вьетконг?

Билл быстро пьянел.

— И если нас здесь убивают, то правильно делают. Если бы ты знал, что делаем мы. Мы убийцы, варвары, негодяи. Негодяй и я. Я убивал, Джордж. Сначала не хотел, — лейтенант громко расхохотался. — Ты слышал о Сонгми, Милай? О роте «Чарли»? Ах, нет?! Всего несколько дней назад я должен был убить трех женщин и ребенка. Ты не представляешь, что это такое. Я не хотел убивать. Но так делали все. Все! Ты понимаешь, все! Я смотрел на ребенка, он лежал и плакал. Мать я только что застрелил. Я поднял пистолет, чтобы убить и его. Но не смог этого сделать. Другой парень прострелил ему голову. Давай выпьем еще, Джордж... Он был маленький и беспомощный. Я не могу перестать думать о нем. Его лицо все время у меня перед глазами. Я не могу спать. Это невыносимо. Когай, еще пару виски...

— Прекрати пить, Билл. Ты ведь солдат.

— Я солдат? Я убийца, убийца!

— Мне противно видеть тебя, Билл.

— Тогда катись! Убирайся! Ты тоже будешь убивать. Как и другие. Не думай, что такой уж чистенький. Ты такая же сволочь, как и я. Здесь мы все одинаковы. Разница в том, что во мне что-то бурлит. Совесть? Ерунда! Совесть — всего лишь слово, придуманное людьми, чтобы замазать подлость. Совесть! Какой от нее толк? О совести поздно думать. Я знаю. Застрелиться, повеситься. Это все, что осталось. Но не могу. Когай, где же виски! [174]

— Перестань паясничать, что с тобой происходит?

— То, что со многими. А коли ты другой, то оставь меня! Маккейл вышел из бара. Консьерж услужливо спросил:

— Вы не забыли, сэр? Ваш номер — сто двенадцатый.

Маккейл молча кивнул в ответ.

Медленно поднялся в номер. Развязал галстук. И ничком упал на кровать.

«Что творится? Завтра же лечу в Дананг, — пронеслось в голове Маккейла. — Этот Билл просто сопляк. Распустил нюни. Моральное состояние армии? А в Вашингтоне столько об этом говорят. Идиоты...»

Маккейл забылся во сне.

Через сутки военный транспортный самолет уносил Маккейла вместе с другими пятьюдесятью пассажирами в Дананг.

В самолете седеющий сержант тоном бывалого солдата поучал:

— Если нас подобьют, то быстрей выбрасывайтесь из самолета. По опыту знаю — в воздухе горим сорок секунд. Задний люк будет оставлен открытым. Выпрыгивать можно и через боковые двери. Однако нет полной гарантии, что не попадете под винты самолета. Чтобы нервы не расшатались в полете, постарайтесь уснуть. У кого будет плохо с желудком, тот уберет сам... Вода в бачке...

Маккейл, не обращая внимания на сержанта, заговорил со своим соседом:

— Ты из Дананга?

— Нет, из Кхесани. Лейтенант Джордж Кэмпбелл, морской пехотинец. А ты?

— Во Вьетнаме впервые. Лечу до Дананга, затем дальше, в Кхесань. Там проведу недельку. А затем дальше, в районы демилитаризованной зоны, в горные деревни на границе с Лаосом.

— Смотри, как бы «чарли» не нанесли тебе там визит.

— Чарли?

— Так мы, морские пехотинцы, называем партизан Вьетконга. Осторожней там, парень...

За таким разговором прошел весь полет.

— Благополучно приземлились, — вновь пробасил сержант. — Обычно под Данангом не везет. Не успеешь сесть, как [175] «чарли» открывают огонь. Откуда бьют, обнаружить почти невозможно. Неделю назад разбили аэродром. Сожгли около десятка самолетов. Не забудьте надеть каски. И не снимайте, пока не уйдете с аэродрома. А то не ровен час...

— Порядком наскучил мне этот тип, — пробормотал Джордж, выбираясь из самолета.

— Обживешься, поймешь, что он прав. Будешь держаться за таких, как этот сержант. Иначе быстро сыграешь в ящик, — предостерег лейтенант.

— Ты тоже что-то становишься брюзгой, — огрызнулся Джордж. — Что только с вами не делают джунгли.

— Посмотрим, каким будешь ты через год, а то и через месяц. Ты, очевидно, еще не нюхал, что такое Вьетконг.

И вдруг... Это произошло в какую-то минуту. Но она была последней для Маккейла. Десятки ракет и мин обрушились на аэродром.

Несколько дней спустя в Сайгон из Дананга резиденту американской разведки пришло донесение:

«Джордж Маккейл убит при посадке самолета. Для района Кхесани пришлите новых людей. Положение в Кхесани становится все более тяжелым». [176]

Дальше