Начатое 28 июня 1942 года большое наступление на южном крыле немецкого Восточного фронта имело согласно 41-й директиве Гитлера двойную цель.

Группа армий «Юг» под командованием генерал-фельмаршала фон Бока должна была с одной стороны разгромить силы противника в районе Донец – Дон, с другой стороны ей ставилась задача прорваться через Дон на Кавказ и занять этот плацдарм в Азию вместе со стратегическими нефтяными месторождениями.

Но неудачи и промедления в начале операции быстро привели к изменению плана наступления, – поэтапное проведение операции как и общее единое управление группой армий «Юг» были отменены. В противоположность к первоначальному плану немецкие части и их союзники стали наступать с конца июля – начала августа 1942 г. в обоих направлениях сразу.

Заново созданная группа армий «А» под командованием генерал-фельмаршала Листа, которой теперь были поручены операции на Кавказе, перешла Дон под Ростовом в направлении на Кубань и после достижения линии Краснодар – Армавир – Ставрополь стала продвигаться в верховья Кумы и Терека в направлении Пятигорск, Нальчик, Моздок.

Наступление северной группы армий «Б», аналогично созданной на основе группы армий «Юг», которой командовал генерал-полковник барон вон Вайхс, развивалось в направлении через Дон на Восток в направлении излучины Волги с целью достижения Сталинграда.

Следствием такого эксцентричного хода событий стало быстрое возникновение свободного пространства между группами армий «А» и «Б», которое в целом охватывало зону расселения калмыков в её протяжении с севера на юг.

Правда, в первые дни августа 1942 г. 52-й армейский корпус генерала Отта (111-я и 370-я пехотные дивизии), наступавший вдоль Маныча на северном фланге 1-й танковой армии, вышел через Пролетарскую в западные районы Калмыкии и достиг линии Ремонтное – Элиста – Улан Эрге. Но после закрепления гарнизонов в Элисте и Улан Эрге эти части перешли Маныч в южном направлении и снова присоединились к общему наступлению 1-й танковой армии.

(Организация гарнизона в Элисте была поручена 667-му пехотному полку. Один батальон, усиленный взводом противотанковых пушек и взвод солдат были отправлены в Улан Эрге.)

Перед лицом неясной ситуации в Калмыцкой степи штаб-квартира фюрера считалась в это время с возможностью удара противника во фланг немцам со стороны Астрахани. Гитлер, который лично возглавил ход операций, предполагал наличие крупных частей противника западнее нижней Волги.

Он считал, что внезапное наступление противника может иметь тяжёлые последствия как для северного фланга группы армий «А» (1-я танковая армия), так и особенно для 4-й танковой армии, действовавшей южнее Сталинграда, – поэтому он распорядился во избежание возможных неприятностей перебросить в Калмыцкую степь 16-ю мотопехотную дивизию, входившую в состав 1-й танковой армии.

От этого приказа он уже не отступился, хотя начальник генштаба сухопутных сил генерал-полковник Гальдер не разделял его опасений.

Без результата остались и протесты командующих группой армий «А» и 1-й танковой армии генерал-фельмаршала Листа и генерал-полковника фон Клейста, которые рассматривали передачу такого крупного и опытного боевого соединения как сильное ослабление планируемого наступления на Махачкалу и Баку.

По приказу Гитлера 16-я мотопехотная дивизия под командованием генерал-лейтенанта Хенрици, которая вела бои в районе Воронцово – Александровское на Куме, была 23 августа 1942 г. выведена из состава 3-го танкового корпуса.

Ускоренным маршем она была отправлена в Элисту и получила задачу динамично ликвидировать разрыв фронта, возникший в Калмыцкой степи между 1-й танковой армией (группа армий «А») и 4-й танковой армией (группа армий «Б»), прикрыть растянутые фланги обоих групп армий от возможного удара противника. С этой целью перед ней ставилась задача проведения стратегической разведки в районе Нижней Волги до Астрахани и организации взаимодействия с соединениями 4-й танковой армии по линии Цаган Нур – Киселёвка.

Особое положение дивизии нашло выражение в том, что 28 августа 1942 г. она была подчинена группе армий «Б», а с 10 октября 1942 г. 4-й танковой армии.

16-я мотопехотная дивизия, сменившая находившиеся здесь части 52-го армейского корпуса, обеспечивала из операционной базы в Элисте поддержку фронта в северо-восточном направлении до Юсты и заняла на грейдере Элиста – Астрахань селения Улан Эрге, Яшкуль и Утта.

Для подготовки захвата Астрахани – операции «Цапля» – была занята Халхута, географически самый восточный пункт всего советско-германского фронта, она удерживалась с большим напряжением до 20 ноября 1942 г.

(Уже в середине октября 1942 г. 16-я МПД предлагала оставить Халхуту «по причине чрезвычайных трудностей разного рода» и отступить на зимнюю стоянку в Яшкуль. К трудностям, которые затрудняли оборону села, принадлежали прежде всего его глубокое положение, разрешавшее противнику свободный осмотр немецких позиций, а также невыгодное расположение водных колодцев, которые свободно наблюдались противником. Кроме того позиция в Халхуте означала удлинение линий снабжения до 200 км, что делало необходимым создание опорных пунктов в Яшкуле, Утте и Халхуте, что при недостатке транспорта было трудновыполнимой задачей для 16-й МПД. Командующий 4-й танковой армией, посетивший Утту и Халхуту 17.10.1942 г., был в целом с этими аргументами согласен, но связывал отступление от Халхуты с отменой операции «Цапля». Четыре недели спустя, 20.11.1942 г. командующий группой армий «Б» потребовал от верховного командования немедленного решения этого вопроса.

В тот же день Гитлер согласился на отступление до Яшкуля.

К тому времени Халхута уже была окружена превосходящими силами советской 28-й армии.

(Немецкие части вышли из окружения в северо-западном направлении, но потеряли при этом все танки и тяжёлые орудия.)

Немцы пришли в Калмыцкую степь без каких-либо ясных представлений о специфике этого региона.

Хотя в 1942 году генштаб сухопутных войск и издал «Военно-географическую информацию» о Кавказе, но то, что касалось калмыков, как природы так и социально-экономического положения, было основано на неточных и давно устаревших документах. Мало внимания было уделено тому, что произошло в советские времена, даже карты не соответствовали действительности. Но какой бы отрывочной или устаревшей не была общая картина, в одном пункте выводы немецких властей были верны: в Калмыкии, как среди казачества и на Кавказе в целом, имели место хорошие предпосылки для установления крепких и дружеских отношений с местным населением.

В регионах к югу от Дона такие предпосылки обещали успех, тем более что германская политика здесь была проще, чем на соседней Украине, a немцы – если забыть о их интересах к кавказской нефти – не имели каких-либо колонизаторских целей на периферии их зоны влияния.

Отношение к донским, кубанским и терским казакам, к народам Северного Кавказа и Закавказья, калмыкам, наконец, с самого начала было поставлено поэтому на «разумную» основу.

Такая политика была выражением не только пожеланий и интересов и без того более чем занятого другими проблемами Bермахта, но и соответствовала «декомпозиции» СССР, поддержкe нацменьшинств и усиления центробежных сил в соответствии с политикой Имперского министерства по делам оккупированных восточных территорий.

С немецкой стороны считалось, что отношение к калмыкам будет примером для всего этноса тюрко-монголов, проживавших восточнее Волги, точно так же как политика в отношении кавказских народов стала примером контактов с народами Ближнего Востока.

Немецкие части вплоть «до последнего солдата-тыловика» получили специальные инструкции по поводу того, что они должны вести себя здесь корректно и доброжелательно по отношению к населению, как в дружеской стране, уважать их религию, традиции и обряды, и как можно меньше вмешиваться в их внутренние дела. Главное правило гласило – рассматривать местное население как друзей.

В особенности это касалось сельского населения с его отрицательным отношением к советскому режиму и склонностью к добровольному сотрудничеству, в то время как городское население с его «советской интеллигенцией» считалось менее надёжным.

Начальник штаба наступавшей на Сталинград 6-й aрмии генерал-лейтенант Шмидт составил даже инструкцию, предусматривавшую предпочтительное отношение к казакам и калмыкам.

В отличие от русского населения им разрешалось сохранение холодного и даже огнестрельного оружия, кроме того, их разрешалось привлекать для усиления охраны тыловых обьектов.

В основе этой политики лежал прежде всего военно-практический расчёт, и прежде всего-воспрепятствовать возникновению партизанского движения с самого начала, обеспечить спокойствие в регионе небольшими местными силами и защитить растянутые тылы фронтовых частей от враждебных акций.

В особенности это касалось именно Калмыкии, где 16-ая МПД была предоставлена в последующие месяцы сама себе и где она столкнулась с большими проблемами.

В составе 16-й мотопехотной дивизии числились: 60-й мотопехотный полк, 156-й мотопехотный полк, 126-й танковый батальон (18 танков), 165-й зенитный батальон, 146-й артиллерийский полк, 228-противотанковая рота (3 взвода, 2 из них с САУ), 675-й батальон разведки (3 взвода), три туркестанских батальона-811-й, 782-й и 450-й. К дивизии были прикомандированны 567-й велосипедный батальон и 12-й геодезический отряд. – Состав на 1.12.1942 г.

Этой дивизии западнее Астрахани противостояла на советской стороне 28-я aрмия.

В северных районах Калмыкии вела бои советская 51-я армия.

Какое значение командование сухопутных сил уделяло связям с населением говорит факт назначения специального уполномоченного, задачей которого было согласование всех вопросов, касавшихся калмыцкого населения.

По инициативе начальника 3-ей группы отдела «Иностранные вооружённые формирования на Востоке» в генштабе сухопутных сил подполковника фон Рённе к штабу 16-ой МПД был прикомандирован барон фон Рихтгофен, профессор-историк, который свободно говорил по-русски. Он предпринял вместе с офицером генштаба (Ic) ст. лейтенантом доктором Хольтерманном всё необходимое для установления хороших отношений с калмыками.

(До этого фон Рихтгофен был переводчиком при генштабе сухопутных сил – английский, французский, итальянский, русский и польский. Как он относился к своей службе в Кaлмыкии говорит тот факт, что он писал стихи о Калмыкии и калмыках по-калмыцки, пользуясь при этом заяпандитским письмом.)

В том же плане с ними сотрудничал доктор Отто Долль (Отмар (Рудольф) Верба, или Врба)-командир группы контрразведки, хорошо знавший местные условия, направленный командованием 1-ой танковой армии.

В своё время он принимал участие в Гражданской войне как представитель немецкого командования на стороне Петлюры, потом работал как предприниматель и аркитектор, был два с половиной года сотрудником германского консульства в Одессе, очевидно, как представитель контрразведки, и был женат на украинке.

(Д-р Долль был послан в степь уже 11.8.1942 года по инициативе подполковника отдела Ic 1-й танковой армии барона фон Фрайтага-Лорингхофена с целью организации калмыцкой разведки на слабо обеспеченном восточном фланге 52-го армейского корпуса.

Но это могло иметь успех только теперь, после появления в Калмыкии 16-й МПД.)

С середины августа 1942-го года он колесил в сопровождении шофёра и радиста под именем «Разведгруппа 103» по Калмыцкой степи и налаживал первые контакты с населением.

Среди калмыков он быстро завоевал легендарную известность.

Довольно быстро ему удалось преодолеть первоначальное недоверие населения к немецким намерениям и завоевать доверие к немецким властям.

Этой цели он достиг психологически разумным поведением:

Прежде всего он пытался добиться поддержки со стороны авторитетных в народе кругов. Надёжные люди были назначены им старостами, так, например, в Элисте-Бембе Цуглинов, бухгалтер, который сражался с большевиками ещё в годы Гражданской войны, потом оказался в эмиграции в Стамбуле. В Улан Эрге старостой стал Маштак Пюрбеев. Благодаря демонстративным акциям, как, например, общий обед с жителями хотонов, он завоевал популярность и у простого населения. Отдельным мероприятием по завоеванию доверия населения стала организация «Приёма по калмыцким вопросам».

Где бы доктор Долль не находился, в Элисте или в степных сёлах, везде он встречался с местными жителями и решал с ними повседневные вопросы, вопросы правопорядка, социальной или хозяйственной жизни.

«В его приёмной, – вспоминает один из местных жителей, – можно было встретить священиков, бывших большевиков, врачей, пчеловодов, учителей, музейных работников.»

Каждого он терпеливо выслушивал, и поскольку пользовался полной поддержкой дивизии и особенно доктора Хольтерманна, во многих случаях он оказывал практическую помощь и ходатайствовал перед немецкими службами.

Для каждого он находил хорошие слова и, как выразился Агеев, «людей радовал его дружеский взгляд и участие, и они уходили в приподнятом настроении.»

Имя «Доктор Долль» стало популярно и в незанятых районах, его стали называть «наш отец» – ава.

В 1942 году калмыки были религиозным народом.

Они принадлежат к основанной монахом Цон-Капа (родился около 1355 г.) Ламаистской ветви Жёлтых Шапок – практикуемому в Тибете вероисповеданию буддийского толка, признающего религиозной главой Далай Ламу. До русской революции центрами духовной жизни страны были монастыри-хурулы, у астраханских калмыков их было 87, у донских калмыков – 13. И хотя их значение уже в царское время снизилось, тем не менее ламаистское духовенство, бакши и особенно гелюнги-разновидности народных жрецов, занимали в жизни калмыков очень большое место.

В этом вопросе ярко проявили себя большевики.

К стратегии их классовой борьбы принадлежало систематическое уничтожение социальных и хозяйственных основ религии, поскольку только так они могли оказать влияние на народ.

Естественно, что немногие уцелевшие священослужители были первыми, кто стали дружескими посредниками для немцев.

Удивительным обстоятельством в этом плане стало то, что ламы опознали в свастике на немецких униформах древний буддийский символ Нирваны.

(Буддийское духовенство в Калмыкии делилось на три группы – манджи, гезюли и высший слой – гелюнги. Ламы и старшие ламы принадлежали к руководству клероса, их можно сравнить с епископами и старшими епископами христианской церкви.

Во главе иерархии стоял Далай Лама – религиозный вождь.

Священники в монастырях состояли из убуши. Епископами были бакши, образованные и авторитетные гелюнги.)

После передислокации и занятия фронта в Калмыцкой степи 16-ая МПД старалась сохранить и укрепить отношения с населением. В этом отношении дивизия перешла к интенсивной пропаганде.

(Листовки в большом числе разбрасывались задолго до прихода немцев, пусть даже и не столь удачно составленные, с чем не соглашались даже немецкие службы.

«Калмыки! Близится час Вашего освобождения от красного ига! Не вступайте в Красную Армию! Оставайтесь у себя, когда Красная Армия уходит! Добывайте оружие! Убивайте большевиков и евреев! Не бойтесь немцев! Гитлер и Германия несут Вам освобождение, мирную жизнь и спокойный труд! Калмыцкие эмигранты.» Листовки подобного содержания были подготовлены весной 1942 года информационной службой «Чёрное море» Военно-морского командования группы армий «Юг» не только для калмыков, но и для народов Северного Кавказа, включая адыгейцев, азербайджанцев, грузин и армян.)

Прежде всего подчёркивались положительные стороны немецкой политики. Старательно повторялось, что немцы пришли в Калмыкию как друзья, чтобы освободить калмыков от большевицкого рабства и обеспечить им свободную жизнь в свободной степи в соответствии с их культурой и обычаями.

Какой-либо конкретной программы, конечно, не было, но населению гарантировались свобода всех экономических и культурных сил, беспрепятственное восстановление религиозной жизни.

В противовес советской практике, калмыкам представлялось самим решать, хотят ли они вести оседлый образ жизни или вернуться к кочевой жизни в степи.

Отделение 1с 16-ой МПД издавало каждые два дня в Элисте газету «Свободная Земля» на русском и калмыцком языках тиражом до 10 000 экз.

Оккупационные власти сразу же занялись организацией местного управления в полностью или частично занятых восьми из 13 улусах Калмыкии.

Это было не так просто, если учесть, что Калмыкия была практически фронтовым регионом и здесь находились относительно немногочисленные немецкие части.

Военные власти проявили большой интерес к назначению авторитетного представителя калмыцкого народа.

По инициативе командующего группой армий «Дон» генерал-лейтенанта фон Роткирха были организованы поиски депутата последней Думы князя Николая Дансановича Тундутова, который к тому времени проживал в Германии. Но к тому времени лишь его сын князь Николай Николаевич Тундутов играл в эмиграции скромную роль.

В вопросах религии немцы демонстрировали самую большую сдержаность. Ламаистское духовенство получило полную свободу в восстановлении религиозной жизни и пользовалось в этом вопросе абсолютной поддержкой немецких властей.

Где было возможно, снова открывались школы.

Восточное министерство предполагало организовать образование в русле национальных традиций и рекомендовало сразу поставить весь учебный процесс на калмыцком языке. Необходимые учебники были уже подготовлены в Берлине при помощи калмыцких педагогов.

Большое практическое значение имел вопрос поддержания здравоохранения населения. Это привело к тесному сотрудничеству немецких врачей военного госпиталя в Элисте с калмыцкими медиками. Прежде всего это касалось борьбы с инфекционными заболеваниями, в особенности чумы и холеры. Расположенная в Заветном, основанная ещё в 1912 году лаборатория по исследованию чумы, осталась цела и продолжала работать под руководством своего прежнего медицинского руководителя, двух врачей и группы сотрудников.

Серьёзной проблемой к концу года стало снабжение, прежде всего городского населения, продуктами питания, но тем не менее несмотря на трудности дивизии удалось, хоть и в скромном обьёме, решить этот вопрос.

Политические и административные меры немецких властей, какими бы они несовершенными не были, произвели впечатление на население Калмыкии.

Они были поняты как выражение уважения к населению и национальным чувствам калмыков.

Из занятых и даже незанятых районов к немецким властям приходили многочисленные посланники, предлагали помощь или обращались за поддержкой в борьбе с советскими властями.

Нередко навстречу немецким солдатам выходили посыльные, даже женщины и дети, с жёлтыми калмыцкими флажками в знак того, что в хотоне нет врага.

Если село занимала советская часть, то верховые нередко сообщали немцам о силах противника.

Отсутствие сплошного фронта привело и к возникновению оригинальных планов.

Так, по свидетельству профессора фон Рихтгофена, руководство Кaлмыкии планировало послать делегацию в Тибет, чтобы информировать Далай Ламу о возрождении Ламаистской религиии и о немецко-калмыцком сотрудничестве.

Явное дружеское отношение не ограничивалось отдельными случаями, оно было характерно для большинства калмыцкого народа, которое относилось к немцам «очень радушно».

(«Во всяком случае, калмыки приход немцев встретили очень радушно ...» – Дорджи Арбаков автору 04.02.1972.)

Немецкие документы не оставляют здесь ни малейших сомнений. Везде подчёркивается «дружеское», «очень вежливое», «более чем открытое», «добросердечное» отношение населения.

Так, например, доктор Хольтерманн писал в 16-ой МПД 2 января 1943, что за относительно короткое время удалось «преодолеть поначалу выжидательное отношение калмыцкого населения и завоевать их полное доверие.»

Аналогично высказывались об этом, например, 20 августа 1942 года командующий сражавшимся в Калмыкии 52-м армейским корпусом генерал Отт, и 31 октября и 4 ноября 1942 года командующий 4-ой танковой армией, сражавшейся к югу от Сталинграда, генерал-полковник Гот.

Начальник штаба группы армий «Б» генерал-лейтенант фон Зоденштерн докладывал командованию сухопутных сил в октябре 1942, что удалось «убедить весь калмыцкий народ в занятых и незанятых районах в том, что немецкие солдаты пришли в этот край как друзья, защитники и освободители калмыцкого населения, и можно без преувеличения сказать, что немецкий солдат встретил полное доверие и активную поддержку со стороны калмыков.»

С дистанции послевоенных лет вспоминал и командующий группой армий «А» генерал-фельдмаршал барон фон Вайхс:

«Калмыки, в большинстве своём ненавидевшие большевизм, оказали большую помощь в борьбе с русскими частями.»

В том, что касается калмыков, то причины их поведения, которое так резко противоречило догмам о морально-политическом единстве советского общества и их несгибаемой верности советскому режиму, надо искать в историческом прошлом калмыцкого народа и его историческом опыте в составе русского государства в царские и советские времена.

Уже перед революцией 1917 года западномонгольский народ калмыков (ойраты, хальмаги), который добровольно признал над собой власть Москвы во время правления Великого князя Алексея Михайловича (1629–1676), жил не совсем свободной жизнью.

(Первоначально сами калмыки называли себя дербен-ойратами, т.е. «Союзом Четырёх» – четырёх калмыцких племён. Имя «калмыки» происходит от тюркского слова «калимак» – отделившиеся.

Калмыки, как и все ойраты, например, проживающие в Синцзяне, значительно сильнее отличаются по своей духовной, материальной культуре и по образу жизни от монголов Внутренней и Внешней Монголии, чем те между собой – халха, уряты, чжурчжени и пр.

Тем не менее процесс вхождения калмыков в состав Российского государства занял довольно много лет.

Первые калмыцкие послы появились в Москве в 1608 году во время правления Великого князя Василия Ивановича Шуйского (1606–1610).

Официальной же датой принято считать 1609 год.)

Как защитники русских южных границ и союзники Царя в борьбе против башкиров, мятежных стрельцов, казаков Кондратия Булавина, против крымских татар, персов и турков, калмыки достигли своей наивысшей самостоятельности при хане Аюке, современнике Петра Великого.

После его смерти в 1734 году начались раздоры и Петербургское правительство начало шаг за шагом усиливать своё влияние и ограничивать самостоятельность Калмыцкого Ханства.

В ходе религиозной греческо-православной экспансии в этот край устремились русские и казацкие поселенцы, которые стали претендовать на калмыцкие земли.

Недовольство всем этим стало причиной массового ухода калмыков в Китай в правление хана Убуши весной 1771 года, к которому однако не смогли присоединиться калмыки, проживавшие западнее Волги – 50 000 человек, 13 000 кибиток (юрт).

Императрицa Екатеринa II ликвидировалa Ханство на Волге.

Калмыцкие вопросы между 1788-м и 1796-м годами решала Калмыцкая канцелярия, состоявшая из двух русских и нескольких местных чиновников.

Подчинялась канцелярия Астраханскому губернатору.

При императоре Павле на должность «вице-хана» трёх племён – дербетов, тургутов и хошутов – выдвинулся Чучей. Но его смерть в 1803 году покончила с административной самостоятельностью калмыков.

Главный пристав калмыцкого народа был отныне подчинён императором Александром I губернатору Астрахани, который стал называться «Попечителем калмыцкого народа», дела же вёл «Заведующий калмыцкого народа».

В 1834 году власть калмыцкой аристократии – в особенности нойонов – была опять урезана.

(Нойоны представляли высшую калмыцкую аристократию. Они возглавляли 14 улусов, которые позже стали лишь административными единицами. Более простой аристократией были зайсанги.)

В 1838 году калмыцкая администрация была переведена в Министерство государственных имуществ, которая способствовала политике ассимиляции и была безуспешно занята переводом кочевников к осёдлой жизни.

Величайшим Манифестом от 15-го мая 1892 года калмыки были освобождены от феодальной зависимости и получили статус «свободных крестъян».

Но почти все их правовые, административные и экономические вопросы решались к началу 20-го века русскими чиновниками.

Руссификация продвинулась вперёд, но калмыки крепко держались за свою национальную идентичность, религию, обряды и традиции, и строили свою жизнь прежде всего на эффективном скотоводствe.

Хотя экономическое положение калмыков до Февральской революции было тяжёлым, и они могли связывать с революцией некоторые надежды на лучшее, они быстро стали противниками революции, поскольку боялись, что крестьяне отберут у них пастбища. В то же время стало очевидным стремление к независимости, и потому уже в марте 1917 года были организованы национальные правительственные органы.

По предложению ханов Тундутова и Тюменева, имевших большой авторитет, в сентябре 1917 года были приняты важные решения – астраханские калмыки объединились официально с казаками, с которыми уже с 18-го века сотрудничали донские калмыки, жившие в районе вокруг Сальска (бузава).

По причине объединения с донскими и кубанскими казаками большинство калмыков, которые потом встали на сторону Деникина, крайне враждебно встретили захват власти большевиками.

(«The anti-Communist attitude of the Kalmyks during the revolution was predetermined by the entire historical, religious, and social outlooks of the Kalmyk people», Arbakov, p. 31; R. Conquest, The Soviet Deportation of Nationalities, London, 1960.)

Полным абсурдом представляются в данном случае заявления, что «трудящиеся Калмыкии проявили смелость и героизм в борьбе за новую, свободную жизнь».

В жизни имело место обратное, и как вспоминает, например, маршал Г. Жуков в свoих мемуарах: «он был ранен в рукопашном бою с белогвардейскими калмыцкими отрядами».)

Этого мнения калмыки не поменяли даже тогда, когда большевики после неудачного наступления на Астрахань тем не менее смогли в январе 1918 года установить свой контроль между Волгой и Доном, Cовет депутатов в Калмыцком Базаре признал Советскую власть, a в образе Калмыцкого Исполкома была создана своя советская калмыцкая администрация.

Ленин полагал, что позиция всего буддийского мира Азии по отношению к советскому государству будет ориентироваться на мнение их братьев по вере. Поэтому он предпринял попытку завоевать их доверие и в июле 1919 года направил в адрес «братьев-калмыков» специальные призывы, в которых он напомнил о «рабстве свободолюбивого калмыцкого народа» в Царское время, обещал им религиозную, культурную и экономическую свободу, и говорил об их праве на собственную судьбу. Хотя Ленин и обещал не допустить ущемления прав калмыков со стороны революционных органов и объявил о политической амнистии, его призыв к поддержке Советской власти нашёл очень слабый отзыв.

Tех, кто поверили его обещаниям, было очень мало.

Последнее сопротивление калмыцкого народа было сломлено лишь после кровопролитного восстания в 1926 году.

После победы большевиков в 1920 году калмыки стали объектом советской национальной политики.

В рамках РСФСР в 1920 году возникла Калмыцкая Автономная Область, которая в 1935 году приняла имя и статус Калмыцкой Автономной Советской Социалистической Республики, КАССР.

В этих государственных рамках калмыки пережили грубый процесс полной переделки всей духовной и материальной культуры.

Начатая вскоре советскими властями классовая борьба была сперва направлена против правящих кругов, против национальной аристократии – нойонов и зайсангов, которые в экономическом и социальном плане всё ещё занимали важные позиции, против ламаистского духовенства, против так называемых «кулаков», под которыми всё чаще стали понимать скромных владельцев нескольких голов скота или даже обладателя одной единственной лошади.

Грубая и жестокая коллективизация ввергла в конце-концов весь калмыцкий народ в отчаянное положение.

Поголовье скота, которое в годы НЭПа более или менее воcстановилось от потерь во время Гражданской войны, снова катастрофически пострадало.

Как и в других регионах, принудительная коллективизация привела в Калмыкии к резкому обнищанию населения.

В результате этой политики «раскулачивания» и последующем многолетнем голоде погибло большое число калмыков.

Арбаков считает, что за эти годы было сослано в Сибирь и на Север около 10 % калмыков.

Вместе с социальными и хозяйственными репрессиями, от которых пострадало 83 % семей, бушевала политика уничтожения Буддийской религии, которой калмыки были искренне преданы.

С такой же ненавистью проведённая антирелигиозная кампания стала прежде всего началом уничтожения древней калмыцкой народной культуры, поскольку та видела свои корни прежде всего в религии.

Точно так же как несколько позже в Бурятии, с середины двадцатых годов в Калмыкии систематически уничтожались храмы и монастыри.

(В годы принудительной коллективизации все монастыри были не только закрыты, но и разрушенны, их имущество, святыни, священные жертвенники и книги уничтожены ... Одновременно с закрытием монастырей и храмов, арестом и ссылкой священников, происходила конфискация предметов религиозного культа у частных лиц. Отряды «лёгкой кавалерии» комсомольцев и бригады из членов «Союза воинствующих безбожников» шли из дома в дом и отбирали религиозные вещи.

«Наши храмы, святыни были разграблены, сожженны и уничтожены большевиками. Наши жрецы были сосланы в Сибирь, где они все погибли.»

Калмыцкий источник автору 15.5.1971 года. Или: Balinov, The Kalmyk Buddhists)

Вместе с ними погибли оригинальные архитектурные памятники калмыков.

Погибли невосполнимые культурные ценности: книги и рукописи религиозного, философского, медицинского и естественно-научного содержания, тибетские письмена по дереву, легендарная шёлковая роспись «сураши», другие произведения искусства.

По свидетельству известного монголиста профессора Н.Н. Поппе: «Древняя калмыцкая культура была полностью уничтожена. От неё не осталось даже следа.»

Когда позже в Элисте был открыт краеведческий музей, в его антирелигиозном отделе не было ни одного ценного экспоната. Только дешёвая иконка и несколько «бурханчиков» массового производства.

Уничтожение обычного экономического образа жизни, ламаистской религии и национальных сокровищ калмыцкой культуры было для советского режима необходимой предпосылкой для установления нового порядка.

Сюда же нужно отнести и окончательную отмену старой калмыцкой письменности, введённой в 1648 году ламой Зая Пандитом – «Тодо Бичиг», и замену её кириллицей.

Поскольку даже критики советского режима оценивают это событие положительно, нужно учесть, что следствием этого стала перенасыщенность калмыцкого языка русскими и иностранными выражениями, а любой протест стал восприниматься как «местный шовинизм» или «национально-буржуазный уклон».

Даже гениальный памятник калмыцкой литературы «Джангар» получил своё признание только годы спустя после обязательного «переосмысления» уже в советском смысле.

(В отличие от официального советского мнения, профессор Поппе придерживается широко распространённой в монголистике версии, что «Джангар» был создан вскоре после возвращения части калмыков в Азию, т. е. в конце 18-го века.

Эпос «Джангар», который по мнению Поппе и Владимирцева относится к «выдающимся эпосам мировой литературы» и не уступает «по своей красоте и содержанию «Илиаде», «Одиссее», «Сказанию о Нибелунгах» и «Песне о Роланде» пользуется у калмыков огромной популярностью.

Бергманн, который в 1802–1803 г.г. сделал о нём первые свидетельства, называет автора «Джангара» «калмыцким Орфеем», «достойным величайших поэтов древности».)

Советская администрация – ещё более чем Царская – настаивала на переходе калмыков к осёдлой жизни.

Большинство из них жило несколько позже уже не в привычных кибитках, а в глинянных землянках, что однозначно улучшило повседневную гигиену. В центре степи была построена столица Элиста, впрочем, без учёта природных условий, так что, жители, например, долго страдали от недостатка воды.

Более современные общественные здания были резким контрастом окружающей их нищете и вызывали позднее у немцев странные чувства.

Как говорит Агеев, большинство калмыков не приняли жизнь в этом «социалистическом городе», и значительная часть его жителей действительно состояла из русских. В советское время велись стройки в сельских районах. Было построено много перерабатывающих предприятий, из которых в Элисте было 55 мелких и 6 более крупных.

О кочевой жизни в привычном смысле уже не могло быть речи – в 1935 году 72 % калмыков вели осёдлый образ жизни по сравнению с 17 % дореволюционного времени.

Грубое вмешательство в религиозную, культурную и хозяйственную жизнь, и прежде всего разрушение прочных социальных основ вызывали среди населения постоянные возмущения и протесты, которые подавлялись уже силой.

Во времена большой «чистки» массовые аресты не обошли Калмыкию стороной, жертвами их стали видные представители государственных и партийных органов, среди которых оказался даже А.Пюрбеев, председатель Калмыцкого облисполкома и секретарь обкома. Многие известные общественные и культурные деятели, такие как Чапчаев, поэт Амур-Санан, Косиев и другие исчезли, как и все ещё жившие буддийские священники.

(«This purge destroyed the entire Kalmyk intelligentsia ... As many as 5000 persons were liquidated ... The entire priesthood ... was liquidated ... The national economy was completely ruined», Arbakov, p. 34.

Беседа автора с майором Арбаковым 25 и 26.10.1971 года.

Чапчаев и Амур-Санан принимали в 1918 году участие в советском съезде Калмыцких депутатов в Калмыцком Базаре.

Как первые представители Коммунистической партии в Калмыкии они встречались с Лениным в 1919 году.

Позже Чапчаев выступил против коллективизации.

Амур-Санан известен как автор автобиографической повести «Мудрёшкин сын», опубликованной в 1925 году, и является самым известным калмыцким писателем того времени … «Незаконно репрессирован, посмертно реабилитирован».

Человеком большого таланта был и Косиев.)

В КАССР теперь правили только русские, занимавшие все ключевые посты, или контролировали таковые через своих т.н. «заместителей».

Хозяевами в республике были русский секретарь обкома ВКП(б) Лаврентьев и его заместитель – русский Касаткин, но вовсе не калмыцкий председатель Совета Народных Комиссаров Калмыкии Гаряев. Военкомат республики, НКВД, оперативный отдел НКВД, отвечавший за аресты и террор, другие ключевые посты, занимали русские.

Шамба Балинов, калмыцкий политик, эмигрировавший в Германию, сравнивавший деятельность советского руководства с калмыцкой политикой Царского правительства, говорил о попытке советского режима уничтожить национальные особенности калмыцкого народа, ассимилировать его на основе русского языка и культуры в целях создания единого, великорусского «советского народа».

Но к началу войны в Калмыкии были ещё живы священные понятия о семье, национальное самосознание, преданность Буддийской религии и память о прежней свободной кочевой жизни.

8-го января 1943 года профессор фон Рихтгофен записал, что он «обнаружил у самых простых людей в степи, точно так же как и у без сомнения самых образованный людей в городе, резко антибольшевицкое, национально-калмыцкое сознание. Процент действительных большевиков, к счастью, очень мал.»

Из сказанного совсем нетрудно понять причины, которые подвигли калмыков к сотрудничеству с немцами.

Естественно, что калмыки ещё не имели чётких политических представлений, но как сказано в немецком документе, они в любом случае ожидали «восстановления своих национальных основ» под защитой Германского Рейха.

Если всего этого было ещё недостаточно, чтобы дружески встретить приход немцев, то была и другая причина, которая была вызвана неизбежной военной мерой советских властей: эвакуация сельского хозяйства на восток за Волгу и в Казахстан, прежде всего массовый угон скота.

Как того справедливо опасались партийные и правительственные круги Калмыкии, это имело бы для населения трагические последствия.

Когда немецкие войска в конце июля 1942 года быстро прорвались под Ростовом на юго-восток, поступили первые двусмысленные распоряжения об отгоне колхозного и совхозного скота «на летние выпасы» из угрожаемых районов, речь шла о Западном, Яшалтинском, Приютненском, Троицком, Сарпинском, Малодербетовском, Кетченеровском, Черноземельском и Юстинском улусах.

Через несколько дней, 31 июля и 2 августа 1942 года секретарь обкома ВКП(б) Лаврентьев и председатель Совнаркома Гаряев по причине приближения фронта подписали совместный приказ об эвакуации всего скота и сельхозтехники за Волгу. Органы пропаганды и агитации занялись в это же время разъяснением населению необходимости этих «обычных хозяйственных мероприятий» с целью предотвращения слухов и паники.

Советские власти были не совсем уверены в разумном исполнении этих мер, что проявилось и в том, что к отгону скота привлекались только надёжные и преданные Советской власти люди.

Для контроля за отгоном огромного количества скота в количестве около 2 млн голов были задействованы наряду с милицией и отрядами НКВД и функционеры из партийного и правительственного аппаратов, разбитые на маленькие группы и распределённые по всему направлению отгона.

В итоге, естественно, оказалось необходимым обеспечить эти группы оружием, сформировать особые спецкоманды по защите эвакуации, а командованию Юго-Восточного фронта был направлен запрос о выделении дополнительных войск.

Но откуда грозила опасность?

Немецкий 52-й армейский корпус, а точнее подвижная группа взвода разведки 111-й пехотной дивизии под командой капитана Голля, находившаяся в 180–250 км впереди фронта, 12 августа 1942 года неожиданно захватила Элисту, через несколько дней Улан Эрге, и вышла с целью разведки к посёлку Яшкуль-Чилгир. Но пока большая часть войск отсутствовала и достигнутые рубежи не были закреплены, армейский корпус был не готов к каким-либо действиям в Калмыцкой степи.

Исключением была боевая разведка 111-й пехотной дивизии по прорыву через недавно принятую в эксплуатацию стратегическую окружную железную дорогу Кизляр – Астрахань, последнюю к этому времени сухопутную дорогу Советов на Кавказ.

(Операция прошла успешно, дорога была взорвана на протяжении 200 метров, было уничтожено 10 локомотивов. Но повреждения были удивительно быстро устранены, так что уже 27.8.1942 года 16-я МПД получила приказ группы армий «Б» повторить операцию и повторно разрушила железнодорожные пути.)

Одна из боевых групп, действовавших по приказу 1-й танковой армии севернее Кумы, наткнулась 21 августа в степи на бескрайние стада скота и овец, перегонявшихся на восток.

По примерной оценке тут было минимум 10 000 коров и 100 000 овец.

В боевом донесении сказано, что пастухи сразу и «с явной радостью» подчинились приказу повернуть стада на запад.

Немецким войскам, как в этом случае, неоднократно приходилось поворачивать угоняемые стада.

Эвакуации препятствовали больше не столько немецкие части, сколько само калмыцкое население, которое не представляло своего существования без своих стад. Прежде всего в этом себя более чем успешно зарекомендовали антисоветские партизанские отряды, которые возникли ещё до прихода немцев в Калмыкию, и которые рассматривали препятствование угону скота как одну из своих главных задач.

Советские документы подтверждают, что именно эти партизаны («группы бандитов»), преграждали дорогу, угоняемым за Волгу колхозным и совхозным стадам, поворачивали их обратно и «отдавали их немцам».

Дружеский приём немецких частей в Калмыкии и стремление калмыков к сотрудничеству с немцами, оказались для советских властей политическим вызовом, который они пытались решить на пути усиления пропагандистской работы. В связи с этим казалось очевидным обрисовать калмыкам последствия рассовой политики национал-социалистов.

110-я кавалерийская дивизия – советская калмыцкая часть – призвала 12 сентября 1942 года весь калмыцкий народ к мужественной борьбе против смертельной немецкой опасности «порабощения и физического уничтожения». «Немецкие захватчики», – говорится в призыве, – «презрительно заявляют, что калмыки и другие восточные народы – не люди, а дикари.» Уничтожение калмыков считается у гитлеровцев «защитой» европейской культуры от дикарей.

(«Воззвание воинов 110-й калмыцкой кавалерийской дивизии к Калмыцкому народу от 12.9.1942 года в связи с оккупацией немцами ряда улусов Калмыкии.»)

Такие провокации в первые недели войны были не совсем беспочвенными, поскольку некоторые официальные власти рассматривали «азиатов» в пику реальности как самых верных сторонников большевизма, расценивали их как «неполноценных» с рассовой точки зрения и соответственно с ними обращались.

Пленные Красной Армии, родом из Средней Азии или Кавказа, выглядевшие иначе, назывались в целом по ошибке «монголами», они подвергались в лагерях особым придиркам, а зондеркоманды СД и СС иногда их отсортировывали и сразу расстреливали.

Такой подход был, естественно, кошмарной политической ошибкой-не говоря уже о его моральной преступности – поскольку он сразу восстанавливал против немцев все национальные меньшинства, которые с самого начала были готовы к сотрудничеству с немцами.

С протестом выступили не кто иные как Служба иностранной разведки Вермахта при поддержке Имперского Министерства по делам оккупированных Восточных территорий.

Розенберг не побоялся поднять этот вопрос перед Гитлером.

(28.2.1942 года Розенберг направил Командованию Вермахта самое резкое письмо, в котором назвал судьбу советских пленных в немецких лагерях «трагедией величайшего масштаба» и потребовал обращаться с пленными «по законам человечности».)

Политический интерес Восточного Министерства ориентировался, как известно, на неславянские народы Советского Союза, и поэтому отношение к ним подверглось после первоначальных эксцессов кардинальной перемене, в том числе и со стороны СС.

Особенно следует отметить, что именно Вермахт был наиболее далёк от какой-либо ненависти к этническим группам.

Самым большим аргументом против советской пропаганды было как раз великодушное отношение к калмыкам и именно это великодушное отношение оказывало помощь немецкой пропаганде, боровшейся за доверие калмыков.

3-го ноября 1942 года на страницах газеты «Свободная земля» профессор фон Рихтгофен, специальный уполномоченный по калмыцким вопросам, организовал полемику с Нарановым, который утверждал в своей листовке, что для немцев калмыки являются диким народом, «который должен быть уничтожен и обращён в рабство немецкими помещиками и баронами». Рихтгофен доказывал, что наоборот, уже издавна существуют традиции немецко-калмыцкой дружбы. Он напомнил своим читателям о Войнах за Освобождение, когда король Пруссии Фридрих Вильгельм III наградил храброго союзника подполковника Серепа Чана Тюменя, «доблестного командира 2-го Kалмыцкого конного полка, высоким военным орденом».

Той же цели служила 8.11.1942 года и статья Рихтгофена, посвящённая «гениальному сыну калмыцкого народа» Фёдору Ивановичу Калмыку (1764–1821), одному из признанных и в Советском Союзе художников, который после завершения образования в Петербурге и Екатеринбурге объездил Европу и снискал славу в Греции, Италии, Франции и Англии. В России он не смог устроиться и по протекции Баденской принцессы Амалии он был назначен в 1806 году придворным живописцем на службе у Великого Герцога Людвига Баденского, а после его смерти в его честь был воздвигнут памятник.

Рихтгофен считал Ф.И.Калмыка идеальным символом немецко-калмыцкого сотрудничества, поскольку в нём счастливым образом совпали природные таланты его народа с рамками европейской, и прежде всего немецкой, культуры. И именно в Германии он нашёл свою вторую родину.

«Сегодня, когда ... немцы окончательно освободили большинство калмыков от большевисткого насилия,» – так заканчивается эта эффектная пропагандистская статья,-«мы вспоминаем с самым большим уважением Фёдора Ивановича Калмыка, его жизненный путь и его успехи в искусстве.»

В пропагандистской борьбе за симпатии калмыков советская сторона стала быстро проигрывать, как о том свидетельствует её раздражённая реакция.

24.10.1942 года oбком ВКП(б) принял решение начать издательство газеты «Вести с Родины», чтобы как-то отреагировать на политику немцев. Эта газета, которая обычно разбрасывалась с самолёта в немецких тылах, вышла всего в семи номерах, если сравнивать с 50-ю номерами немецкой газеты «Свободная земля».

Перед лицом ничтожного влияния своей контрпропаганды, становятся понятными резкость и желчность, с которой советские власти обличали «демагогическую политику фашистов», которую они обвиняли в том, что последняя прибегает в своих антисоветских акциях к самым грязным способам.

Самое странное, что под такими грязными способами они понимали, например, восстановление религии и частной собственности, т.е. как раз то, в чём оккупанты нашли среди населения полную поддержку.

Особую ненависть вызывало возрождение калмыцкого национального сознания и «усилия по поддержке национальной вражды между калмыками и русскими».

Антирусские настроения не нуждались в особой поддержке со стороны немцев – в документах есть много свидетельств о «сильных противоречиях» между калмыками и русско-украинским населением.

Но точно так же как немцы пытались их использовать для того, чтобы переманить калмыков на свою сторону, советское руководство повторяло заклинания о «дружбе калмыцкого народа с великим русским народом», которая якобы родилась и укрепилась на протяжении столетий и выдержала решающее испытание в бурях Октябрьской революции.

Напоминалось о том, что калмыки уже в 17-м веке приняли активное участие в восстании Степана Разина (1667–1671 г.г.) и особенно в большой крестьянской войне 18-го века под руководством Емельяна Пугачёва (1773–1671 г.г.). Подчёркивалось их участие в войнах за «целостность Российского государства» под «гордыми знамёнами Петра Великого, Александра Суворова и Михаила Кутузова».

Напоминание о великом прошлом и призыв к патриотизму стали выражением новой линии советской военной пропаганды. И, несомненно, этот призыв к патриотизму сыграл свою роль в укреплении стойкости в борьбе против немецких захватчиков в коренной России и среди русских.

Но для народов, стремившихся к национальной автономии и даже независимости от России, такая пропаганда была слабым аргументом.

Так, профессор фон Рихтгофен в этой связи поставил вопрос:

Имеет ли Сталин вообще право поднимать вопрос о «героическом прошлом русской истории», если известно, что она-эта героическая история-ему идеологически абсолютно чужда и разрешенно ли ему упоминать имена Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, полководцев Суворова и Кутузова.

«Что общего в действительности,» – спрашивал он иронически, – «может быть у большевиков с великими делами князей, Царей и Царских генералов?»

И ещё более абсурдно ссылаться на эти имена, обращаясь к калмыкам с призывом поддержать дело, которое им совершенно чуждо.

Что общего может быть у калмыков с Александром Невским и Дмитрием Донским, «если предки калмыков в те времена жили в своей собственной истории в Монголии далеко от России?»

Понятно в данном случае стремление немецкой пропаганды противопоставить большевизм как политическое явление героическому прошлому калмыков или русских и подчеркнуть независимость калмыцкой истории от назойливости русского соседа.

Историческая и политическая полемика не могла пройти мимо жесткой дискуссии о вопросе калмыцкого уровня жизни при советском режиме.

Kак раз здесь вопрос касался чувств самых простых людей.

В то время как немцы всячески пытались выпячивать теневые стороны советского государства, их советские коллеги превозносили действительные и мнимые достижения этого периода.

Советская пропаганда говорила о безнадёжно устаревших хозяйственных формах кочевой жизни, которые получили новое, современное дыхание только на пути социалистического преобразования – в данном случае, естественно, разрешалось говорить лишь о положительном.

В первую очередь называлось общее образование, которое стало таковым только после Октябрьской революции. Уже в 1934 году на территории Калмыкии было примерно 200 начальных школ, в 1940 – уже 300, кроме того педучилище и несколько институтов с чертами вузов с преподаванием предметов по сельскому хозяйству, медицине, ветеринарии.

Если в Царские времена большинство калмыков – 97,4 % – были неграмотными, то к началу Второй Мировой Войны всё было почти наоборот: Около 90 % жителей Калмыкии, не только калмыки, но и проживавшие тут национальные меньшинства русских, украинцев и татар, умели читать и писать. Упоминалось и об усилиях Советского правительства об исправлении тяжёлого Царского наследия в области здравоохранения-в борьбе с широко распространёнными туберкулёзом, сифилисом и трахомой.

Положительно сказалась и замена лекарей-гелюнгов современными медиками.

Правда, советские источники не скрывали, что тибетская медицина весьма успешно лечила многие болезни.

Если в Калмыкии до революции было 5 врачей, то в 1940 году существовало не менее 52 амбулаторий. Кроме того в Лоле, южнее Элисты был открыт большой санаторий для пациентов со всего Союза. В столице республики стал работать один из немногих институтов по исследованию чумы, после того как в 30-е годы в Калмыкии было зафиксировано несколько случаев этой болезни.

Прогресс в области медицины и образования был неоспорим.

Но когда советская пропаганда начинала говорить о якобы благотворном влиянии коллективизации и индустриализации, то она сразу оказывалась там, где её позиции были более чем уязвимы.

Слишком свежи были у людей воспоминания о бесчиссленных жертвах, которые потребовал экономический и социальный переворот.

(Арбаков автору, 10.2.1972 г.)

Кроме того калмыки не могли расстаться с ощущением, что они потеряли свою родную, свободную кочевую жизнь, взамен же получили не более богатое, но значительно более бедное прозябание, а с переходом к осёдлому образу жизни, как, например, в Элисте и других больших сёлах, и совершенно им чуждый образ жизни.

Любой немецкий солдат в Калмыкии мог в этом сам убедиться.

Немецкие власти были даже востребованы к тому, чтобы объяснять солдатам, что крайняя нищета калмыков не имеет отношения к их культурному миру.

О жалком существовании калмыков был вынужден высказаться и румынский подполковник Радулеску, который по поручению Генштаба посетил районы Элиста – Улан Эрге – Арсгир – Будённовск – Благодарное – Петровское – Ипатово.

В своём заключении о посещении степей севернее Маныча он писал, что там очень мало сёл и что «они производят отчаянно нищее впечатление и не имеют каких-либо источников для существования.»

Бедность населения и тяжёлые условия жизни стали, конечно, для немецкой пропаганды самым желанным подарком.

После того как посланное в Элисту отделение пропаганды из Харькова не проявило никакой инициативы и понимания местных проблем, этой темой занялся профессор фон Рихтгофен.

Его идейная установка уже упоминалась – она была направлена на укрепление немецко-калмыцких отношений, укрепление национального калмыцкого сознания в противовес руссификации, стараясь не оскорбить при этом и чувствa русских.

Если его публицистическая работа была понятным образом направлена на подчёркивание противоречий между калмыками и советским режимом, то тем не менее он старался избегать открытой конфронтации с «великой революцией 1917 года» – он лишь протестовал против искажения её целей тиранией Сталина и его опричников.

Это проявилось в его полемике по поводу опубликованного в 1941 году письма партийного секретаря Лаврентьева «О повышении урожая и эффективности скотоводства» и опубликованного в 1942 году в Элисте «Справочника сельского агитатора по сбору урожая».

В своей статье в «Свободной земле» Рихтгофен говорит о принудительной коллективизации как о способе, которым Сталин покончил с обещаниями Ленина и 1917 года, отобрал землю у крестьян, у калмыков их стада, уничтожил их свободы, сделав их рабами труда, намного худшими чем в самые «мрачные периоды самых мрачных Царских времён».

Даже женщины и подростки должны нести «тяжкое бремя невыносимого труда при недопустимо низких оплате и питании».

Дальнейшее развитие колхозных и совхозных условий Рихтгофен обрисовывал в самых чёрных красках, поскольку практически такая экономика для него не имела будущего: cнижение производительности вело автоматически к наказаниям или даже репрессиям и ещё более ухудшало положение, а повышение производительности – в духе Стахановского движения – вело к немедленному повышению рабочих норм и тем самым к безжалостной эксплуатации.

Все эти усилия служили – по мнению Рихтгофена – не интересам трудящихся и улучшению жизни, а наоборот – укреплению власти Сталинского режима, становлению гигантской военной промышленности и, в конечном счёте, осуществлению идеологических и империалистических целей большевизма.

Конечно, совсем не просто сравнивать такие немецкие тезисы с советскими аргументами и тем более пытаться свести их к одному общему знаменателю. Но можно с полной уверенностью сказать, что те, кто пытался помешать всё более крепнущему немецко-калмыцкому сотрудничеству должны были обращаться к другим лозунгам, а не к таким, как «благодаря колхозной системе мы получили беззаботную и богатую жизнь», а калмыки – «небывалый расцвет экономики и культуры».

Сегодня уже ни для кого не секрет, что именно организация колхозного строя стала одной из главнейших причин недовольства советской системой.

Немецкие документы подтверждают снова и снова, что сельское население в оккупированных районах Калмыкии как и на всей советской территории ничего более не желало так страстно как немедленного роспуска ненавистных колхозов и наделения собственной землёй.

Хорошее отношение калмыков к немцам тем не менее было подвержено и известным испытаниям не только по причине влияния советских властей с восточной стороны фронта, но и по причине тех или иных решений уже немецких властей, которые, правда, в значительной мере определялись военной ситуацией.

Настроение населения, которое главным образом жило сельским хозяйством, прежде всего скотоводством, в небольшой мере рыболовством, в некоторых крупных сёлах от мелких предприятий, зависело прежде всего от решения аграрного вопроса. С большим удовлетворением, как и в других регионах, в Калмыкии было воспринято извещение о необходимости ликвидации колхозного строя.

«Огромное впечатление» и большой восторг вызвало и заверение, что калмыки сохранят за собой свои пастбища и могут выращивать скота, сколько они захотят.

Тем не менее, имевшая место во фронтовых штабах твёрдая воля идти навстречу пожеланиям населения, не всегда совпадала с планами экономических служб, которые прежде всего были заинтересованы в максимальном использовании возможностей регионов, хотя и эти службы не могли игнорировать политический расчёт.

За наступавшими частями 16-й мотопехотной дивизии сразу следовали службы экономических подразделений, в данном случае отдел Ф8, который отвечал за организацию снабженческих предприятий и сельского хозяйства в полосе действия 4-й танковой армии, т.е. в оккупированных районах Сталинградской области и Калмыкии до берегов Маныча.

По распоряжению командира экономической части 4-й ТА полковника Ничке в начале сентября 1942 года сотрудниками части Ф8 вместе с представителями 13-го технического батальона и команды регистрации и учёта была предпринята инспекционная поездка в район Заветное – Ремонтное – Элиста, которая привела к неутешительным выводам по поводу очень скромных хозяйственных возможностей в регионе.

Небольшие обрабатывающие предприятия в Элисте и более крупных сёлах – кроме предприятий по переработке сельхозпродукции, ветрянные или дизельные мельницы, молочные цеха, несколько кожевенных цехов, цехов по обработке шерсти, производству мыла, кирпича, небольшая пилорама в Элисте и солянной рудник севернее Маныча – едва ли могли покрыть потребности оперировавших здесь немецких частей и были сразу переданы в компетенцию дивизии.

Зерноводство в редких водных районах было незначительным и только едва удовлетворяло нужды населения; в любом случае о поставках зерна или фруктов в 1942 году речи быть не могло.

Единственным плюсом было скотоводство, поскольку под Элистой остались большие стада, которые не успели угнать советские власти.

По причине слишком оптимистичных сообщений калмыцких жителей, число их было слишком преувеличено.

Ещё в середине октября замначальника сельхозгруппы Лa (сельское хозяйство) из экономической инспекции Дон-Донец Кёрнер предполагал, что в степи бродят бесхозные стада крупного рогатого скота и овец.

Но поиски их оказались безрезультатными.

Проведённая в сентябре в 25 колхозах и совхозах вокруг Элисты оценка выявила кроме большого количества птицы 10 000 голов крупного рогатого скота и около 160 000 овец, по региону эта цифра потом естественно выросла.

В начале ноября в районе Элисты насчитывалось 2500 лошадей, 5500 коров, 4000 телят, 1900 бычков, 239 племенных быков, 1650 свиней, 200 000 овец, и 361 верблюд.

Но в целом это не изменило мнения о малопригодности региона для «военнохозяйственной деятельности», и начальник хозяйственного управления армии отказался от услуг отдела Ф8. Элиста, как Заветное и Ремонтное, получило статус районного сельхоззвена, которое подчинялось руководству 16-й МПД.

Кроме того здесь было открыто бюро от филиала в Зимовниках, которое подчинялось экономической службе в Ростове.

Но главным полем деятельности хозяйственной службы Ф8 стала не Калмыкия, а более богатые районы к югу от Ростова.

Если военно-экономические власти тем самым отказались от экономического использования Калмыкии в крупном масштабе, то это следует обьяснить прежде всего экономической слабостью этого региона.

То, что политические вопросы играли при этом самую небольшую роль, сказалось и при решении вопроса о поголовье, находившегося в распоряжении колхозов и совхозов, о немедленной передаче которого населению мечтали калмыки.

Уже 12 июня 1942 года руководитель отдела сельского хозяйства Экономического Управления «Восток» издал распоряжение, чтобы аграрное постановление от 15 февраля 1942 вступило в силу в новых занятых регионах, но проведение его в степях севернее Кавказа должно проводиться так же, как и в соседней Украине.

Другими словами, только в горах Кавказа и в Закавказье проводилась немедленная ликвидация колхозов, распределение земли, скота, инвентаря и образование частных сельских хозяйств, в других регионах оккупированной зоны, в плодородных районах вокруг Краснодара, Ставрополя и в Калмыкии распределение скота и земли должно было начаться согласно инструкции Экономического Управления лишь весной 1943 года, поскольку в противном случае можно было ожидать срыва всех сельхозработ в текущем году.

Поэтому в соответствии с распоряжением замначальника Штаба Сухопутных войск в июле 1942 года было предложено и в Калмыкии воздержаться от немедленного роспуска совхозов.

Тем не менее, к концу года наметилось изменение и в этом вопросе.

После того как и в Берлине дружеское отношение калмыков к немцам произвело большое впечатление, Имперское Министерство по делам оккупированных восточных территорий выступило за послабление строгих правил и за «самую большую поддержку пожеланий калмыцкого населения».

Руководитель отдела «Иностранные народы» профессор фон Менде докладывал замначальнику Штаба 19 декабря 1942 года о планах своего Министерства передать землю калмыкам в частное пользование «в рамках товарищеского сотрудничества» и рассматривать скотоводство как важнейшую экономическую отрасль.

Подробности должны были исходить от экономической инспекции «Дон – Донец».

Восточное Министерство ломилось с этой инициативой уже в открытую дверь, поскольку и военные власти уже давно сами пришли к выводу, что в целях установления стабильности в регионе, необходимо незамедлительно приступить к роспуску колхозов и совхозов, распределению скота и земли.

По настоятельному требованию руководителя Полевой Команды 200 (Зимовники) полковника Майера, который одновременно являлся руководителем тыла армии, шеф экономического отдела 4-ой танковой армии согласился 17 декабря 1942 года со скорейшим началом земельного раздела, «хоть и в скромныx размерax».

Естественно, ввиду успехов советского зимнего наступления, эти меры могли иметь теперь лишь иллюзорный характер.

Как заметил 7 декабря 1942 года в докладе о текущем положении командующий группой армий «Дон» генерал-лейтенант фон Роткирх, среди населения Калмыкии «распространенно мнение о немедленном разделе колхозов» и заметно растущее недовольство затягиванием выполнения данных обещаний.

Хотя 16-я мотопехотная дивизия не могла спорить с полномочиями экономических отделов вышестоящих инстанций, тем не менее она старалась в меру своих сил максимально ограничить военный ущерб местному населению.

Это в особенности касалось и неизбежных в правовом отношении военных реквизиций, для проведения которых 4-я танковая армия руководствовалась другими установками, чем, например, соседняя 6-я армия.

До лета 1942 года правила в целом сводились к тому, чтобы реквизиции осуществлялись «по возможности» через местные власти (бургомистров, старост, старейшин, хуторских и станичных «атаманов»). Теперь же в принципе снабжение должно было опираться на местную сельхозадминистрацию. Так, по распоряжению 52-го армейского корпуса от 20 августа 1942 года требования по снабжению (мясо, зерно, молочные продукты, яйца, масло, овощи), поставки лошадей, кормов, предметов обихода ставились строго в рамки инструкций по снабжению и под полную ответственность командиров частей. Потребности частей должны были доводиться до сведения бургомистров-во избежание излишней жёсткости к населению-и от тех уже соответственно распределяться по дворам и хозяйствам. Насколько корректны были инструкции, указывает и категорический запрет на покупку «последней свиньи» или «последней коровы»-знаменитой «сталинской коровы», и указание на запрет приобретения незаменимых в домашнем хозайстве «вёдер и сковородок». В принципе предусматривалось, что любая реквизиция даже «в самом малом количестве» должна быть немедленно оплачена наличными в размере до 1000 марок, при большем обьёме-выдачей служебной квитанции.

По словам командующего генерал-полковника Гота, «калмыки тоже должны нести тяготы войны».

Но тем не менее принцип максимального ограничения ущерба населению действовал в Калмыкии в ещё большей мере, чем в русско-украинских регионах.

Реквизиции ограничивались только самым необходимым и немцы несли строгую ответственность за исполнение соответствующих обязательств. Любые «дикие» реквизиции исключались, добывание продуктов питания и разного рода предметов отдельными солдатами запрещалось «со всей строгостью».

16-я МПД первоначально вообще отказалась от реквизиции скота в Калмыкии, а когда это оказалось нереальным перед лицом снабженческих трудностей, ограничилось ежемесячным изыманием 800 голов скота и 800 овец исключительно из ещё неподелённых совхозных стад.

Для обеспечения частей мясом были проведены переговоры с Экономической Инспекцией «Кавказ», поскольку как подчеркнул командир дивизии генерал граф фон Шверин на совещании с руководителем экономического отдела армии 28 декабря 1942 года, личный скот калмыков может быть использован только в самом крайнем случае.

Естественно, что вызванное войной уменьшение поголовья скота, которое калмыки заботливо берегли, было в любом случае чувствительным ударом.

(О «чрезвычайно сильно выраженной у калмыков любви к их стадам» говорит и полковник Ничке, начальник экономического отдела армии в докладе группе армий «Дон» от 22.10.1942 года.)

Тем не менее, военные акты свидетельствуют, что население с пониманием относилось к этим трудностям, которые так или иначе были связанны с войной.

Даже органы Экономического управления «Ростов», откуда исходили многие неприятные меры, говорили об «очень хорошем» опыте сотрудничествa с калмыками.

В противном случае это могло привести лишь к беспорядкам, и даже к мятежам и нападениям, как это иногда имело место в украинских и казачьих регионах. Естественно, что и в немецких частях, сражавшихся за пределами Калмыкии, невозможно было не обнаружить признаки ослабления военной дисциплины.

Так, командир экономического отдела 4-й танковой армии подал официальную жалобу о бессмысленной, грубой и преступной, разрушительной злости некоторых частей, которая имееет место, если солдаты чего-нибудь домогаются, а остальное разрушают и уничтожают. Не только общественные склады и производства были порой бессмысленно разрушены или повреждены, солдаты пытались даже, угрожая расправой, попасть в дома местного населения.

(Из протокола бесед переводчиков фон Рача и Кишке с населением в с. Маринской и с. Барабанщиково.)

«О грабежах разного вида, уничтожении ценных запасов ...» докладывал и шеф тыловых частей 4-й танковой армии генерал-лейтенант фон Фабер дю Фор 8-го августа 1942 года.

Нетрудно было догадаться, что подобные действия в степных районах Калмыкии могли вызвать враждебность со стороны до сих пор более чем дружеского населения.

В связи с этим немецкие власти предприняли в августе жёсткие меры по укреплению воинской дисциплины в частях. И это произошло, конечно, не только с целью заполучить в свои руки экономические ценности Калмыкии, но и с ясной целью привлечь на свою сторону население политически.

По настоянию шефа экономического отдела армии, охарактеризовавшего поведение частей как «преступный саботаж», командующий 4-й танковой армии напомнил 19 августа 1942 года всем командирам о категорическом запрете грабежей.

Командир 52-го армейского корпуса генерал Отт призвал в раздражённом приказе от 20 августа 1942 года к категорическому запрету неразрешённых реквизиций и подобных действий, «которые равносильны грабежам».

«Мне стало известно», – говорится в приказе, – «что местные жители принуждаются к насильственному раскрытию сундуков, у них отбираются деньги, одеждa, платки ... иногда под угрозой насилия. Подобные факты должны быть категорически запрещены, а виновные должны отвечать по законам военного времени.»

К каким мерам можно было прибегать в данных случаях, говорится, например, в приказе генерала Рокса, командующего тылом сражающейся на Кавказе группы армий «А».

5 сентября 1942 года он ещё раз напомнил всем солдатам его частей о самом точном исполнении известного солдатам «Указания о поведении по отношению к кавказским народам» и предупредил о недопустимости грабежей.

Любое нарушение должно быть немедленно рассмотренно в служебном порядке. Ответственность возлагалась на командиров частей, которые должны были самым строжайшим образом препятствовать малейшему отступлению от указанных правил. «Кто нарушает правила поведения по отношению к дружеским нам кавказским народам, основанным на нашей воинской чести, должен рассматриваться как саботажник наших военных целей» и быть осуждён военным трибуналом, офицеры в таком случае должны привлекаться к личной ответственности и отстраняться от должности.

Постоянное напоминание об этом в частях и во всех вновь прибывающих соединениях являлось прямой задачей командиров.

Без сомнения, такие строгие приказы командования достаточно сильно дисциплинировали части в Калмыкии, хотя в связи с ухудшением военной ситуации к концу года нередко появляются сообщения о снижении дисциплины.

Какие меры принимались к нарушителям, свидетельствует эпизод, который вызвал огромное возмущение среди калмыков в сентябре.

Отряд русских полицейских из Пролетарской получил задание местной администрации найти в Калмыкии бесхозные стада скота и перегнать их в Пролетарскую.

Как и следовало ожидать, при проведении этой акции русские полицейские ввязались в бой с местным калмыцким населением, к которому на помощь пришли немецкие солдаты.

Русские полицейские были арестованы и приговорены к расстрелу трибуналом 16-й мотопехотной дивизии в Элисте в связи с имевшим место вооружённым грабежом и убийством четырёх калмыков.

Хотя шеф экономического отдела армии и возражал против приговора, командир дивизии настоял на исполнении приговора как из юридических, так и военно-политических соображений.

Главной причиной он назвал выполнение своих обязательств по сотрудничеству с калмыками, доверие которых в противном случае было бы серьёзно подорвано.

Против главы администрации в Пролетарской было возбуждено дисциплинарное дело.

Как в данном случае, немцы решительно выступали против случаев грабежа и насилия, что с благодарностью воспринималось населением Калмыкии, как об этом говорят документы.

Даже новый секретарь обкома ВКП(б) Касаткин, который в январе 1943 года представил подробный отчёт о восстановлении Советской власти в освобождённых районах, вынужден был признать, что когда дело касалось грабежей, немецкое командование всегда стояло на стороне местного населения.

Против кого в первую очередь направлялись жалобы, так это против частей королевской румынской армии (6-й и 7-й корпус), которые были задействованы в северной части Калмыкии в районе Сарпа – Кетченеры – Малые Дербеты и страдали от плохого снабжения.

Жалобы на румынские части с других участков фронта свидетельствует о том, что речь шла не об отдельных случаях.

(«Замена наших частей румынскими воспринималась с сожалением и страхом, поскольку те пользовались среди населения очень дурной славой ...» – Переводчики Рач и Кишке , 12.08.1942.

«Плохую службу оказывает поведение румынских союзников. При этом населению было обьяснено, что румынские солдаты полностью ориентированы на снабжение со стороны занятых районов и вынуждены прибегать к жёстким реквизициям. Но сама организация реквизиций и грубое обращение с населением вызывают возмущение, которое часто переходит и на немцев ... Сельские старосты обращались к немцам с просьбами о защите от румынов! Так, например, в Армавире даже короткое пребывание румынских частей имело крайне тяжёлое воздействие на настроения среди населения.» – Брoйтигам, доклад командованию группы армий «А» от 17.09.1942.)

Появление румынских частей вызывало среди населения «страх и ужас», как об этом, например, говорится 11.10.1942 года в докладе 17-й армии командованию группой армий «А».

Эта дурная слава, бежавшая впереди румынов, была основана не только на грабежах и эксцессах отдельных солдат, но и на том, что румынские части были привычны проводить реквизиции в больших масштабах и без какого-либо уважения к местному населению.

Следует, конечно, подчеркнуть, что румынские части имели исключительно большие проблемы со снабжением и в противовес к немецким частям были полностью ориентированы на местное снабжение.

Недостатки в снабжении, отсутствие организованной работы со стороны офицеров, были причиной тех печальных фактов, которые стали проявляться и в Калмыкии, как о том свидетельствует доклад 4-й танковой армии командованию группы армий «Б» от 5.10.1942 года.

Особенно в тяжёлом положении находились 6-й и 7-й румынские корпуса, которые были в ноябре переведены в пустынные районы севернее Чилгира. Какой бы то ни было подготовки к приёму частей здесь проведено не было и несмотря на все старания командующего генерала Драгалины части не получили достаточного обеспечения и были поставлены перед тяжёлыми проблемами.

Если подходить к румынским частям с теми же мерками как и к немецким, то прежде всего следовало бы обеспечить румынских солдат таким же снабжением.

Это было не сразу понято на немецкой стороне.

И лишь 18 ноября 1942 года, и то лишь по настоятельному требованию начальника королевского румынского генштаба генерала Стефлеа, представитель немецкой военной миссии в Бухаресте генерал Хауффле обратил внимание замначальника штаба немецкого Вермахта генерала Вагнера на тяжкое положение румынских частей.

И теперь одним махом была потребована «немедленная решительная помощь и скорейшее облегчение ситуации во всех вопросах снабжения».

Постановление слишком запоздало, а начавшееся советское наступление воспрепятствовало какой-либо эфективной помощи.

На фоне острых трудностей в снабжении и следует рассматривать поведение румынов в Калмыкии.

5 октября 1942 года представитель немецкой военной миссии передал по поручению немецкого генштаба генералу Стефлеа оперативный доклад о ситуации в регионе, содержание которого он также сообщил непосредственно маршалу Антонеску.

В этом докладе румынский генштаб был официально информирован о принципах, на которых командование Вермахта строило свои отношения с донскими, кубанскими, терскими казаками, калмыками и народами Кавказа.

Генерал Хауффе информировал Стефлеа о положительном отношении Вермахта к этим народам и этническим группам, которые «всегда дружески» встречали немцев.

В особенности это относилось к калмыкам, которые оказывались в высшей степени верными и надёжными друзьями, как только удавалось преодолеть первоначальную осторожность.

Этому способствовало и предусмотрительное распространение листовок и прочих прапагандистских средств.

Калмыкам и казакам представлялось право на «свободное развитие их культурных и экономических сил», уважение религии, нравов и обычаев, ликвидация колхозов и совхозов, формирование национальной государственности и даже право на участие в войне в рамках отрядов самообороны:

«Мы принесли свободу казакам и калмыкам ... и несём ответственность за их защиту.»

Румынский генштаб был однозначно поставлен в известность о том, что Вермахт придает «самое большое значение» поддерживанию дружеских отношений с калмыками и казаками в деле общей борьбы, не только ввиду обеспечения безопасности на этих огромных пространствах, но и для «беспроблемного снабжения» войск и в интересах «хозяйственного использования региона».

Все административные учреждения, части и службы были информированы о необходимости корректного отношения к местному населению. Они обязывались всеми силами не допускать насилие или грабежи, ограничить реквизиции или поставить таковые в жёсткие рамки, а возникающие в процессе военных действий неизбежные меры доступно и ясно обьяснять населению.

Речь в данном случае шла о требованиях, с которыми была согласна в принципе и румынская сторона, поскольку и подполковник Радулеску в своём отчёте о ситуации в Калмыкии просил более чем осторожно подходить к вопросу о реквизициях скота, чтобы не испортить отношения с населением.

Целью этого меморандума было подвигнуть румынский генштаб в Бухаресте к изданию аналогичных правил для румынских частей (на том настаивали прежде всего немецкие экономические службы), как то было сформулировано при передаче 12-го меморандума 13. октября 1942 г.

Этот документ был основан на сообщениях группы армий «Б», он обобщал более чем положительный опыт немецких частей в Калмыкии и требовал и далее корректного отношения к населению с целью сохранения доверия с его стороны. Прежде всего это касалось самой большой осторожности при проведении каких бы то ни было реквизиций.

«Калмыки по своей природе очень гостеприимны и могут пожертвовать многим, если их об этом попросить. Если же грубо требовать и применять насилие, то калмыки быстро занимают враждебную позицию и их уже трудно склонить к сотрудничеству. Недопустимость насилия и немедленная поддержка калмыков в борьбе с партизанами и грабителями является главным правилом.»

Генерал Хауффе потребовал от начальника Румынского Генштаба ознакомить румынские части в Калмыкии с немецким опытом и потребовать от них соответствующего поведения. При этом он сослался на явные преимущества подобного поведения, «действенную» помощь, которую оказывали калмыцкие эскадроны в тактике малой войны, и огромную ценность калмыцкой разведки для немецких частей и их союзников.

Какой вес придавался калмыцкому вопросу, свидетельствуют и меры командующего 4-й танковой армией, которая оперировала в степях юго-западнее Волги. В связи с реорганизацией армейских задач, (22.11.1942 после начала советского зимнего наступления генерал-полковник Гот возглавил т.н. «группу Гота», в которую вошли румынская 4-я армия и 16-я МПД), предстоящим приёмом всего участка фронта до Маныча в распоряжение 4-й румынской армией и 16-й МПД, генерал-полковник Гот уже в октябре 1942 года принял меры, которые имели целью не повредить отношения с калмыками.

Это касалось прежде всего планируемого ввода в действие 7-го румынского корпуса (5-я и 8-я кавдивизии) на участке между северным флангом 16-й МПД около Чилгира и южным флангом 6-го румынского корпуса близ Тундутово. 31 октября 1942 г. Гот провёл в присутствии своего начальника штаба и шефа Германской службы связи полковника Дёрра совещание с командующим 4-й румынской армией генералом Константинеску, которому он напомнил об «очень важных» калмыцких вопросах.

Так, он ещё раз информировал нового румынского командующего о хороших отношениях с калмыками и подчеркнул, что сохранение их таковыми имеет «большое значение для нас и для 4-й румынской армии».

Гот попросил Константинеску информировать новые части о корректном отношении к калмыкам. «Они могут нам очень сильно помочь, и калмыцкие эскадроны уже оказали нам большую помощь.»

Все контакты с ними должны и далее вестись в централизованном порядке через 16-ю мотопехотную дивизию, которая имеет в этом деле опыт.

Поскольку военные власти южнее Дона были к этому времени реорганизованы и вновь организованная группа армий «Дон» приняла полномочия над регионом в тылу 4-й танковой армии и тем самым комендатуру в Элисте, Гот имел такие же беседы и с новым командующим группы армий «Дон» генерал-лейтенантом фон Роткирхом.

В проведённом по его настоянию 4 ноября 1942 г. рабочем совещании в с. Верхний Царицынский, темой которого была тяжёлая ситуация по размещению и снабжению войск в регионе, которая в значительной мере была вызвана «продолжительными грабежами» румынских частей, Гот ещё раз подчеркнул важность калмыцкого вопроса. Гот, который прежде всего жаловался на грубое отношение к калмыкам со стороны румынов, противоречившее их дружескому отношению к немцам, потребовал от генерала принять меры по предотвращению подобного со стороны новых румынских частей. Кроме того он просил, чтобы Роткирх поднял этот вопрос во время своего предстоящего визита в Бухарест и чтобы тот потребовал от генерала Стефлеа издания соответствующего приказа по румынским частям о поддержании хороших отношений с калмыками.

Хотя генерал-полковник Гот предпринял и другие меры и в приказе от 8 ноября 1942 г. потребовал «жесткой» недопустимости всё более частых случаев произвольных реквизиций, таковые тем не менее имели место опять и опять.

Такие эксцессы могли нанести серьёзный ущерб облику немецких частей и их союзников.

Немецкое представительство Вермахта резко протестовало 6 ноября 1942 г. в оперативном меморандуме в Бухаресте против новых эксцессов в Калмыкии и категорически требовало прекращения подобных в будущем в интересах самих же союзнических частей.

Но уже на следующий день в миссию поступила аналогичная жалоба от командующего группы армий «Дон».

Эти случаи, правда, имели место в окрестностях с. Ремонтное, т.е. за пределами Калмыкии.

Один раз солдаты румынского 8-го кавполка силой отобрали скот (51 овцу, 2 телят, 2 поросят, 4 свиней, 117 гусей, 37 кур, 3 уток), зерно, молочные продукты и сено, что значительно превышало их потребности, сожгли школьные парты и мебель, в другой раз солдаты румынской 4-й пехотной дивизии захватили мельницу со всем находившимся там зерном, в том числе и предназначенном для посева, и использовали по собственному усмотрению.

Об этих и подобных случаях генерал Хауффе информировал Румынский Генштаб. Неудовлетворённый тем, что генерал Стефлеа уже обещал 10 ноября 1942 г. издание жёсткого приказа о недопустимости эксцессов и грабежей, глава немецкой миссии придал своему письму самый официальный характер.

В дополнение к оперативному 12-му меморандуму по калмыцкому вопросу он потребовал 11 ноября 1942 г. принятия немедленных мер для прекращения эксцессов и ещё раз предупредил о неизбежных последствиях подобных случаев.

Демарш, выдержанный в самом жёстком тоне, требовал в заключение, чтобы «грабежи» должны быть немедленно запрещенны как в немецких, так и в румынских частях под угрозой принятия строжайших мер включая смертную казнь. Хауффе потребовал принципиального рассмотрения всех вопросов, связанных со снабжением румынских частей в Калмыкии и попросил Стефлеа, чтобы тот информировал об этом лидера государства маршала Антонеску.

(Антонеску был информирован об этих проблемах и из других источников, так, например, профессор фон Рихтгофен попросил своего родственника, генерал-полковника (позднее генерал-фельдмаршала) Вольфрама барона фон Рихтгофена обратиться в румынскому лидеру с информацией о безобразиях румынов в отношении местного населения в Калмыкии и связанной с этим переменой настроения у населения в худшую сторону, и попросил о принятии мер с его стороны.)

15 ноября 1942 г. по требованию руководителя германской миссии состоялось совещание, в котором приняли участие представители соответствующих отделов Румынского Генштаба и немецкие представители.

В частности, полковник Гаврилеску попросил не использовать в данном контексте слово «грабёж», поскольку румыны под этим понимают «грабительские действия неуправляемых, распущенных банд».

На что подполковник Цёллер заметил ему в самом резком тоне, что речь идёт уже не о выяснении формальностей, а о том, чтобы найти пути и средства прекратить подобные эксцессы и не допустить превращения калмыков в своих врагов.

Германская сторона в конце-концов настояла на своём. Было решено, что румынские части будут следовать правилам группы армий «Дон» с тем, чтобы поведение румынских частей в Калмыцкой степи практически соответствовало немецкому.

Стороны согласились, чтобы:

1. Румынские командиры должны быть информированы о необходимости установления дружеских отношений с калмыками и поставить этот вопрос в своих частях по немецкому образцу,

2. Положения о реквизициях, квартирном размещении, организации и применении служб снабжения, хозяйственной помощи частям в случае необходимости должны быть сформулированны чётко и ясно и

3. Командиры частей, штабные офицеры и тыловые службы должны организовать эффективное сотрудничество по этим вопросам.

Тяжёлые бои под Сталинградом и в Калмыцкой степи в ноябре и декабре 1942 года, естественно, отодвинули невоенные проблемы на второй план, поэтому сомнительно, чтобы эти постановления были выполнены. Но они интересны как раз тем, что ради сохранения хороших отношений с калмыками, немцы не останавливались даже перед риском испортить и без того напряжённые отношения со своими румынскими союзниками.

Если смотреть в общем, то мероприятия в Калмыкии были частью принятых в целом – особенно на юге России – искренних забот немецких частей об установлении хороших отношений с местным населением.

Подобные усилия в славянских и великорусских регионах были мало распространены, поскольку официальная политика не оставляла для них места. Редким исключением в этом является организация русской администрации в районе Локоть южнее Брянска, располагавшая собственными вооружёнными формированиями, и которую можно полностью отнести к личной инициативе командующего 2-й танковой армией генерал-полковника Шмидта.

В казачьих и нерусских регионах, там, где идеологические установки пропадали, возникали более благоприятные условия для работы с населением.

Уже в 1941 году крымские татары получили своё национальное самоуправление, хотя многие немецкие инстанции возражали против этого, поскольку татары в Крыму были меньшинством.

В рамках этой же немецкой политики в сентябре 1942 года севернее Кубани между Тихорецком и Азовским морем была создана т.н. «Область Казачьего управления», включавшая в себя 6 районов – Староминский, Уманский, Павловский, Крыловский, Каневский и Новоминский. Под контролем Полевой комендатуры 810 в Уманской была создана казачья гражданская администрация, разбитая на три уровня: село (хутор, станица, селение), район, область, во главе которых стоял атаман с соответствующими правами.

Администрациям этих атаманов были переданы все полномочия по организации полиции, юстиции, финансов, образования, медицины и ветеринарии, дорожных служб, сельского хозяйства, торговли, промышленности и религии.

Было сформировано собственное казачье войско, которое 16 февраля 1943 года избрало полковника Белого походным войсковым атаманом и командующим.

Хотя военные власти имели целью лишь сбор опыта по становлению жизнеспособной местной администрации, при содействии приглашённого советником полковника Тарасенко быстро выявились тенденции, которые ставили своей целью не более и не менее как создание независимого казачьего государства.

Ещё более значительным, чем этот административный эксперимент, было фактическое признание на основе невмешательства независимых республик Карачаевцев и Кабардино-Балкарцев на Северном Кавказе, которые поднялись на борьбу с Советской властью ещё до прихода немцев.

Тому предшествовали самые официальные переговоры с представителями кабардинцев и балкарцев в Нальчике и Пятигорске при участии командующего генерал-фельдмаршала фон Клейста, который после некоторых раздумий одобрил все требования и просьбы этих народов.

Поскольку немецкая сторона не имела каких-либо ясных представлений о возможном местном самоуправлении-только самые общие идеи-между регионами имели место самые большие различия. Их форма сильно зависела от местных обстоятельств, настроения и религии населения, от позиции немецких командующих и прочих факторов.

Общим было наличие административного руководства, которое под контролем немецких властей имело те или иные исполнительные полномочия.

В Крыму эти функции выполнял центральный «Мусульманский Комитет» в Симферополе, в Казачьей области – Управление областного атамана при Полевой комендатуре в Уманской («Атаман Уманского показательного отдела»), в республиках Северного Кавказа – т.н. «национальные представительства», которые рассматривали себя как национальные правительства независимых государств, которые лишь на время войны частично находятся под контролем военных властей.

Что касается калмыков, то сохранившиеся документы позволяют сделать лишь самые общие замечания о политике немецких властей в Калмыкии.

Организация самоуправления, передача гражданских, культурных и экономических вопросов местным властям, включая и восстановление национального самосознания в противовес русской ассимиляции – таковы были главные ориентиры.

У калмыков быстро сформировалось собственное политическое представление, как например, стремление сохранить как часть Калмыкии экономически сильные и в климатическом отношении богатые Западный и Яшалтинский улусы, которые не входили в административную зону 16-ой мотопехотной дивизии. В лице мэра Элисты калмыки уже имели фактически «президента Калмыцкой республики», полномочия которого постоянно расширялись и укреплялись.

Впрочем, не надо забывать, что Калмыкия была занята немцами лишь частично, и на её территории шли тяжёлые бои. Поэтому административные меры могли носить лишь ограниченный характер.

Это хорошо понимали и калмыки, тем не менее они высоко ценили создание местного самоуправления, которое они рассматривали как большой прогресс по сравнению с советским режимом.

Понятно, что в связи с войной эти меры не могли иметь большого значения, война перечёркивала многие начинания.

Так, например, в боях под Халхутой в конце октября 1942 года были практически полностью разрушены совхозы имени Ильича и имени Будённого, в которых занимали оборону советские части. Кроме того, были уничтожены и колодцы, которые имели в этом районе большое значение.

Обе стороны практиковали «тактику выжженной земли».

И именно 16-я МПД , которая так много сделала в установлении добрых отношений с калмыцким населением, была вынуждена, согласно приказу, при отступлении поджечь Элисту в последний день декабря 1942 года…

Генерал граф вон Шверин тем не менее заверяет – и это косвенно подтверждают советские источники – что по его однозначному приказу были преданы огню только административные здания в центре города и никоим образом жилые районы.

Как и советские власти за полгода до этого, немцы тоже пытались угнать с собой весь скот. Но в отличие от первых, они встретили в этом не сопротивление, а полную поддержку населения.

Стада из Калмыкии должны были перегоняться на юг через Маныч, что оказалось в конечном счёте невозможным ввиду недостатка кормов для скота, запоздалого начала отгона и быстрого продвижения советской 28-й армии.

Лишь небольшое количество скота попало в Дивное, остальные попали в руки противнику.

(Быстрое отступление немецких частей воспрепятствовало более значительному разрушению хозяйственных обьектов. В западной части Калмыкии и в приграничных русских районах в Ремонтном, Зимовниках, Орловской, Пролетарской хозяйственные обьекты не были разрушены, поскольку немцы предполагали скоро вернуться.)

Если окинуть взглядом 4 месяца немецкой оккупации, то в целом можно сказать, что немецко-калмыцкие отношения развивались несмотря на обстоятельства более чем положительно.

Немецкая пропаганда, ориентированная на национальные чувства калмыков, подготовила хорошую почву и быстро преодолела первоначальное недоверие – а конструктивные меры немецких властей закрепили успех.

Масштаб сотрудничества подтверждает, что отношение калмыков к немцам не сводилось только к успехам пропаганды или немецким административным мерам, а имело истоки во внутренней установке народа.

Об этом говорит и тот факт, что при неожиданном отступлении немецких частей в декабре 1942 года к ним присоединились тысячи калмыков в поисках личного спасения на Западе.

(Точное число беженцев, конечно, установить невозможно. Лёвенталь говорит о 4000 беженцах, это число подтверждают и калмыцкие эмигранты. По данным Лёвенталя, около 20000 калмыков были осуждены после войны советскими властями как угнанные на работу в Германию. Арбаков, который отвечал за работу с калмыцкими беженцами с 08.01.1943 года, говорит, что в Дивном, Вознесенском и других сёлах находилось около 10000 калмыков. Эта цифра представляется вполне реальной, поскольку и советские источники говорят о том, что только из Элисты и Сарпинского улуса немцы «угнали» 4000 человек.)

В противовес советской пропаганде, речь здесь, естественно, не шла о насильственной эвакуации.

Таковая была просто невозможна в силу ограниченности времени.

(Командование группы армий «А» сперва воспротивилось бегству населения, поскольку это неизбежно приводило к забитости и без того немногочисленных дорог, но тем не менее сотрудник Восточного министерства при группе армий «А» д-р Бройтигам, обратившись непосредственно к командующему генерал-фельдмаршалу фон Клейсту, добился разрешения для беженцев при условии, если они будут пользоваться побочными дорогами. Для общего руководства потоком беженцев был создан специальный штаб под командованием генерала Мирчински.)

Поток беженцев в конце 1942-начале 1943 года на Северном Кавказе, в Калмыкии, на Дону был просто спонтанной реакцией населения перед лицом грядущих расправ советских властей.

Так, большинство калмыцких беженцев отказалось возвращаться несмотря на тяжёлые зимние обстоятельства, даже когда такая возможность ещё существовала.

Многие из них избегли тем самым неизбежной смерти, поскольку многие жертвы последующего советского террора были замучены лишь по подозрению в симпатии к немцам, причём это касалось даже женщин и детей.

Сегодня уже не просто восстановить тот образ, который был у калмыков в отношении к немцам.

Один из калмыков новой эмиграции так вспоминал об этом:

«Немцы обращались с нами намного лучше, чем с другими народами России. Почему это было так, наверно, связано с тем, что они сочуствовали нам, малому народу, и не видели в нас конкурентов, как, например, в русских.»

Данный прагматизм довольно точно отражает точку зрения немецких властей.

И конечно, никоим образом не согласуется с советской пропагандой.

Об этом говорят и показания советских военопленных.

К ним надо относиться осторожно, но тем не менее к ним апеллируют и советские историки.

Советские военнопленные из самых разных частей, попавшие в плен позже описанных событий, не упоминают о жалобах «освобождённого» населения на немецкие власти.

Они единодушно говорили о корректном отношении немцев. Происшествия сводились к изыманию «курей и яиц».

(Лейтенант Ярусов из 186-й танковой бригады показал на допросе, что в целом на немцев жалоб не было, кроме как по поводу курей. Подобное рассказала и санитарка из 25-го кавполка 11-ой гв. кавдивизии: «Население освобождённых мест говорит о том, что немцы забирали лишь курей и яйца, а румыны и калмыки отбирали всё подряд.» Но эти данные относятся очевидно уже к русским регионам.)

Если вспомнить о жёстких приказах немецкого командования по поддержанию воинской дисциплины, то возможно в этих относительно наивных показаниях кроится большая доля истины.