В мае 1940 года грянула новая потрясающая неожиданность: вопреки всем прогнозам, вермахт молниеносно и легко разгромил Францию. Мало того что Сталин оказался слабее, чем сам думал,- Гитлер оказался сильнее, чем ожидалось, да еще усилился за счет новых завоеваний. Н. С. Хрущев свидетельствует: "Я... был у Сталина, когда мы узнали о капитуляции Франции. Отпустив пару отборных русских ругательств, он сказал, что теперь Гитлер уверен, что свернет нам шею" {1}. Эта "высочайшая" брань прозвучала ровно за год до вторжения немецко-фашистских войск в нашу страну. На протяжении этих двенадцати месяцев множество людей пожертвовало жизнью, чтобы предупредить Сталина о надвигавшемся урагане, а он сознавал угрозу и предвидел будущее и без сигналов со стороны.
7 ноября 1940 года. Празднество на Красной площади описывает писатель Константин Федин: "Был один момент в параде, поднявший душевное настроение на громадную высоту. Когда начал бить на Спасской башне установленный час, Сталин поднялся на трибуну ленинского мавзолея. Тогда параду был дан приказ "смирно", и раздалась музыка. Это был Бетховен... апофеоз великой Девятой симфонии Бетховена исполнял оркестр, необъятный по числу инструментов и слитый воедино. Голоса повелительной меди поднялись к Кремлю, и это был действительно апофеоз воли, силы и самой жизни... Наша военная мысль достигла большой изощренности, и когда, нарастая от волны к волне, по площади двинулись фантастичные, но необычайно послушные человеку машины, стало видно, каким разнообразием средств обороны обладает теперь Советский Союз. Пролетели тучи быстроходных скорострелов. Прошли дальнобойные орудия, для передвижения которых нужны целые поезда усовершенствованных тяжелых самовозов. То мчались легкие, наглухо замкнутые броневики. То площадь словно засевалась малыми танками. То грузно выплывал сухопутный флот тяжелых танков... То, что необычайным предвидением Сталина мы оказались в опаснейший исторический час могущественной державой, достигнуто творческим трудом всего народа" {2}.
Если не ошибаюсь, никогда раньше на таких праздниках Бетховен на Красной площади не звучал. Это — еще один сигнал Берлину, и их будет все больше и больше по мере приближения срока нападения.
Спустя пять дней в Берлин отбыла советская делегация во главе с Молотовым. Последовавшие важнейшие переговоры позволили прозондировать намерения Гитлера. Слово А. М. Василевскому: "Что немцы готовились к войне и что она будет, несмотря на пакт, были убеждены все, кто ездил в ноябре сорокового года вместе с Молотовым в Берлин. Я тоже ездил в составе этой делегации, как один из представителей Генерального штаба. После этой поездки, после приемов, разговоров там ни у кого из нас не было ни малейших сомнений в том, что Гитлер держит камень за пазухой. Об этом говорили и самому Молотову. Насколько я понял, он тоже придерживался этой точки зрения". Не приходится сомневаться, что до сведения Сталина этот вывод тоже довели. И если Сталин правильно истолковывал значение (для СССР) разгрома Франции, то он не мог вдруг ослепнуть после того, как Молотов привез самые тревожные вести из Берлина. А предупреждения разного рода продолжали поступать на протяжении зимы. В прессе Новый год отмечен, как всегда, стихами:
Мы в Сорок Первом свежие пласты
Земных богатств лопатами затронем,
И, может, станет топливом простым
Уран, растормошенный циклотром...
Наш каждый год — победа и борьба
За уголь, за размах металлургии!..
А может быть — к шестнадцати гербам
Еще гербы прибавятся другие...
Тема войны, как видим, присутствовала и на этом празднике — правда, в единственно возможном тогда "наступательном" исполнении. А 21 января 1941 года, в годовщину смерти Ленина, на торжественно-траурном заседании в Большом театре новая восходящая звезда нашей политики, молодой секретарь ЦК партии Щербаков выступил с самыми решительными предостережениями: "Мы не можем безучастно смотреть на то, что происходит за советскими рубежами. Международная обстановка сейчас особенно сложна и чревата всякими неожиданностями. В этих условиях необходимо проявить усиленную бдительность... Никто не имеет права самоуспокаиваться..." {3}. При наличии договора о ненападении с Германией сильнее выражений не подберешь. Но на этом заявлении все и затихло: Кремль вдруг первый самоуспокоился и потерял бдительность. Пропаганда начисто позабыла про "всякие неожиданности", которые могут ожидать нас в ближайшем будущем.
Сигналы о приближении войны поступали к Сталину из самых разных источников с нарастающей частотой. Информация становилась все более красноречивой. Сталин, каждый раз на словах отрицая опасность, с возрастающей резкостью реагировал на все новые тревожные известия. Однако его практические дела убедительно свидетельствуют: он знал и понимал, что война на пороге.
Если рассматривать взаимодействие между Берлином и Москвой с точки зрения дозированного применения "кнута и пряника", можно сказать, что в последние предвоенные месяцы Гитлер если и применял, то только кнут, а Сталин — только пряники.
Он позволил немцам производить в приграничной полосе "розыски могил" германских солдат 1-й мировой войны, т. е. открыто вести наземную разведку. Он выражал готовность распустить Коминтерн. Он запрещал атаковывать немецкие самолеты, вторгавшиеся в воздушное пространство СССР. Дело дошло до того, что 15 мая 1941 года фашистский "юнкере", нарушив границу, долетел до самой Москвы и беспрепятственно приземлился на московском аэродроме. Причем в связи с этим случаем нарком обороны Тимошенко подписал приказ о принятии мер почти через месяц (10 июня). Виновные отделались лишь выговорами и замечаниями {5}. Такой гнилой либерализм в стране, где иной раз расстреливали железнодорожников за опоздание обычного пассажирского поезда! Кроме того, Сталин "не замечал" невыполнения и срыва фашистской Германией поставок по экономическим соглашениям с нашей страной, тогда как советские поставки сырья и продовольствия в Германию продолжались как ни в чем не бывало. В начале апреля Гитлер напал на Югославию именно в тот день, когда был подписан советско-югославский договор о дружбе. Более вызывающей и наглой по отношению к Москве акции невозможно вообразить. Однако Сталин не протестовал. Только что были пролиты реки чернил ради разоблачения тактики "умиротворения" агрессора и "невмешательства" — и вот уже Кремль сам катится по рельсам этой политики.
С приближением срока нападения уступки и сигналы Берлину все учащались. Когда в апреле из Москвы уезжал японский министр иностранных дел Мацуока, на вокзале внезапно появились Сталин и Молотов, что было совершенно необычным жестом любезности. Сталин не забыл подойти и к германскому послу Шуленбургу, продемонстрировав ему свои дружбу и расположение. В день 1 Мая на Мавзолее среди членов Политбюро очутилось лицо, стоявшее несравненно ниже по рангу,-посол СССР в Германии Деканозов. Причем он стоял не где-нибудь с краю, а рядом со Сталиным. Москвичи, проходившие в то солнечное утро мимо Мавзолея в праздничных колоннах, вряд ли заметили что-либо необычное, но немецкие дипломаты не заметить не могли. Получалось, что Деканозов — как бы второй в нашем руководстве человек после Сталина. Намек недвусмысленный. А спустя всего пять дней было объявлено о смешении Молотова с поста председателя Совета Народных Комиссаров и назначении вместо него Сталина. Иностранные наблюдатели единодушно расценили это как сигнал Гитлеру о готовности Сталина вести переговоры лично, сойти с тех позиций, которые отстаивал Молотов осенью, пойти навстречу "коричневому" партнеру.
Нередко утверждается, что Сталин практически совсем не готовился к отпору весной и в начале лета 1941 года. Это не совсем так. Действительно, он не позволял армии приступить к развертыванию или осуществить какие-то другие мероприятия, если существовала хотя бы теоретическая возможность их обнаружения фашистами. Такой подход накладывал абсурдные, недопустимо строгие ограничения на подготовку к войне, ставил ей немыслимо тесные рамки. Но вместе с тем все, что можно было делать, не боясь обнаружения, делалось в максимальных масштабах и с лихорадочной поспешностью. В феврале несколько неожиданно была созвана Всесоюзная партконференция (первая за последние 13 лет), целиком посвященная "нажиму" по партийной линии на руководителей оборонной промышленности и транспорта. А в армии, по свидетельству Г. К. Жукова, происходило следующее: "Много мероприятий было проведено и в авиации, и другого организационного порядка. В марте началось формирование 15 дополнительных механизированных корпусов и масса других мероприятий. Все эти меры явились, конечно, следствием уже нараставшей тревоги... И тут надо, конечно, иметь в виду категорическое требование и категорическую установку Сталина. Он твердо сказал, что, если мы не будем провоцировать немцев на войну — войны не будет, мы ее избежим. У нас есть средства избежать ее. Какие средства, он не говорил... Нам, конечно, труднее было догадываться. Но Сталин такую установку дал, поэтому все, что вы делаете, это должно делаться в величайшей тайне — вы отвечаете за каждый свой шаг" {6}. Таким образом, обилие "пряников" во внешних отношениях с Германией не исключало тайную подготовку "кнута". Просто "пряники" получили, безусловно, приоритет.
В то же время на торопливых оборонительных мероприятиях по-прежнему (а может, и в большей степени) сказывалось логически порочное мышление Сталина, Судя по всему, он сопоставлял качественно различные цели и задачи как бы количественно. Так, наступление, видимо, было для него "больше" обороны; если армия будет готова к наступлению — значит, тем более она окажется готовой к обороне. Тут он тоже действовал "с запасом". До его сознания не доходили такие тонкости, как целесообразность при подготовке к наступательной войне разместить основные запасы оружия возле границы и идиотизм такого размещения при перспективе войны оборонительной. В результате главные склады Красной Армии очутились в руках у противника в первые же дни войны. Сталин не понимал, что оборона — принципиально иной способ ведения боя и сражения и к ней надо готовиться особо. В его глазах наступление было элементарно "больше" обороны, и даже в начале 1941 года высший комсостав Красной Армии из 29 научно-исследовательских работ обороне посвятил лишь 3, из них стратегической обороне — ни одной {7}.
Аналогичный по сути промах был совершен в области военного строительства у западной границы в 1941 году. Вместо того чтобы сосредоточить силы и средства на немногих объектах, быстро завершать их постройку и переключаться на другие, Сталин дал "добро" на одновременное строительство огромного числа объектов, следуя, очевидно, всегдашнему своему правилу: "Выжимай как можно больше — получишь хоть что-нибудь". Он не замечал, что больше объектов — это качественно иная задача. В результате ни один аэродром и ни одна железная дорога из числа начатых не были построены к началу войны {8}.Труд, стоивший сил и нервов множеству людей, пропал впустую.
Но даже если отрешиться от поспешных и не очень толковых усилий Вождя по укреплению обороноспособности, его поведение не дает никаких оснований заподозрить его в беззаботности и в неверии в близость войны. Если бы он действительно был спокоен (а не изображал спокойствие), он отрицал бы возможность войны в 1941 году уверенно, "на одной ноте", а не с возрастающей нервозностью и категоричностью, а его дружеские жесты в сторону Берлина не должны были бы учащаться. В связи с этим обращает на себя внимание знаменитое сообщение ТАСС 14 июня 1941 года. В нем утверждалось, что Германия строго соблюдает договор о ненападении и распространяющиеся тревожные слухи и настроения беспочвенны. Служивший на Черноморском флоте И. Н. Азаров рассказывает: "Учения были в разгаре, когда мы услышали сообщение ТАСС от 14 июня, которое обескуражило нас... Всего несколько дней назад в Москве, перед нашим отъездом в Севастополь, Рогов, являвшийся членом Центрального Комитета партии, требовал... ориентировать личный состав флота на повышение бдительности и боевой готовности. И вдруг — совершенно противоположная ориентировка... Командир крейсера капитан 2-го ранга А. М. Гущин обратился ко мне с просьбой выступить перед моряками и разъяснить им, как понимать это сообщение... Уклониться от этого мне было невозможно... Полковой комиссар В. И. Семин, тоже находившийся на крейсере, доложил мне о жарких спорах, завязавшихся среди моряков в связи с сообщением ТАСС. Да и сам он был совершенно сбит с толку... Спросил, не имею ли я каких-либо указаний свыше. Я сказал, что никаких указаний не имею. Семин, очевидно, заметил мое волнение, и в его взгляде я прочел сочувствие. Он помолчал минуту и проговорил:
— Нелегко вам, Илья Ильич..." {9}
Дипломаты расценили сообщение ТАСС как еще одну попытку прозондировать намерения Гитлера, еще одно приглашение к переговорам. Мне, однако, не приходилось встречать объяснений, почему этот сигнал прозвучал именно 14-го числа? Почему, скажем, не 16-го и не 10-го? Мне кажется, все становится на свои места, если предположить, что Сталин вполне отдавал себе отчет в том, что война уже стучится в дверь, и более того — достаточно точно предвидел дату ее начала.
Довольно определенные сведения к нему, как известно, поступали. Было, кроме того, известно, что Гитлер нападает по воскресеньям. Так вот, 15 июня было именно воскресенье, и Сталин мог ожидать нападения в этот день. Тогда сообщение ТАСС 14-го числа публикуется как бы в последние сутки перед войной и представляет собою "последнюю" попытку выпросить у Гитлера мира. Но если так, тогда и в следующую субботу, 21 июня, должна была иметь место еще одна последняя попытка?
И она — была.
Тогдашний первый секретарь нашего посольства в Берлине В. М. Бережков сообщает: "В тот субботний день (21 июня.-П. X.) к нам в посольство поступила из Москвы телеграмма, предписывавшая послу безотлагательно встретиться с Риббентропом и сообщить ему о готовности Советского правительства вступить в переговоры с высшим руководством рейха и "выслушать возможные претензии Германии". Фактически это был намек на готовность советской стороны не только выслушать, но и удовлетворить германские требования" {10}.
Указание на эту готовность находим и в дневнике начальника германского Генштаба Ф. Гальдера, записавшего: "...г. Молотов хотел 18.6 говорить с фюрером" {11}.
Тот факт, что Сталин предвидел грозу, не может удивлять, ибо на сегодняшний день нет сомнений, что большинство компетентных профессионалов (дипломатов, разведчиков, пограничников и т. д.), хоть сколько-нибудь осведомленных о развитии обстановки, отчетливо предчувствовали войну. Из этого следует, во-первых, что Сталин оценивал обстановку как все профессионалы; во-вторых, что, если бы принятие главных решений в Советском Союзе не замыкалось на одном человеке, если бы в стране была демократия, Гитлер не имел бы никаких шансов на "внезапность", на так называемое "вероломство" нападения. На самом деле внезапности не было, а был паралич системы управления.
Но почему, сознавая близость нападения, Сталин не развернул армию, не привел ее в боевую готовность, подставив ее под бомбы — спящую в казармах, с накрытыми брезентом самолетами, с незаминированными мостами на границе? Видимо, потому, что он оценивал перспективы войны опять-таки как все профессионалы. Английские, американские, немецкие военные и политики полагали, что на разгром Советского Союза у вермахта уйдет от трех недель до трех месяцев. Причем это говорилось не на публику, а вполне серьезно, между собой. Других мнений практически не было.
Ожидая в случае войны скорого поражения, а для себя лично — гибели, Сталин, вероятно, счел сопротивление бесполезным, оттого и не пытался ни грозить Гитлеру, ни изготовиться к бою вовремя. На такое предположение наводит и его поведение в первые дни войны, когда он выпустил из рук руководство, совершенно не принимал участия ни в каких делах. Г. К. Жуков утверждает (о предвоенных месяцах Сталина): "Главное, конечно, что довлело над ним, над всеми его мероприятиями, которые отзывались и на нас,- это, конечно, страх перед Германией. Он боялся германских вооруженных сил, которые маршировали легко по Западной Европе, и громили, и перед ними все становились на колени. Он боялся. Боялся почему? Потому, что он привел страну к такому угрожающему моменту, не готовил к войне. Он понял, что вся предвоенная политика оказалась фальшивой. Опоздали{12}.
В том же духе повествует о начале июня 1941 года Н. С. Хрущев: "От Сталина не поступало никаких новых распоряжений, лишь один затяжной обед сменялся другим. Я уже начал чувствовать отвращение к этим обедам. Они давали мне возможность наблюдать Сталина вблизи, и мне не нравилось то, что я видел. Казалось, что он полностью утратил всякую веру в способность нашей армии дать отпор врагу... Он держал меня около себя просто потому, что нуждался в обществе, особенно когда его одолевал страх. Он не выносил одиночества..." {13}.
Начавшаяся после 22 июня переписка Сталина и Черчилля также свидетельствует, что в 1941 году "Гениальный стратег" принимал решения под действием неуверенности и страха. 3 сентября он писал Черчиллю: "За последние три недели положение советских войск значительно ухудшилось... Относительная стабилизация на фронте... потерпела крушение... Я думаю, что существует лишь один путь выхода из такого положения (курсив мой.- П. X.): создать уже в этом году второй фронт..." {14} Далее Сталин упоминает и о возможности поражения Советского Союза в войне. Надо полагать, глава правительства выбирал выражения в официальной переписке, и если он писал, что второй фронт — единственный путь выхода из положения, значит, в одиночку выстоять не надеялся. Во всяком случае, на протяжении трехлетней дискуссии о втором фронте он подобных слов больше не употреблял. Но еще красноречивее о его состоянии говорит следующее письмо Черчиллю, отправленное через 10 дней, 13 сентября: "Если создание второго фронта на Западе в данный момент, по мнению Английского Правительства, представляется невозможным, то, может быть, можно было бы найти другое средство... Англия могла бы без риска высадить 25-30 дивизий в Архангельск или перевести их через Иран в южные районы СССР..." {15} 25-30 дивизий составляли большую часть британской сухопутной армии, и Черчилль заведомо не мог их отдать. Мало того: эти дивизии были заведомо не нужны нам. У нас было достаточно солдат, но остро не хватало для них оружия, даже винтовок и пистолетов. Из Англии в Союз уже шел, хоть и прерываемый противником и обстоятельствами, поток оружия и других военных материалов, но не хватало судов для их транспортировки и охраны. В сложившейся обстановке каждый доставленный к нам британский солдат означал бы недоставленную сотню килограммов оружия и боеприпасов. Зачем же нам люди вместо оружия именно тогда, когда люди у нас были, а оружия не хватало? Бессмысленная и постыдная просьба Сталина заранее была обречена на отказ и лишь открыла Черчиллю смятение союзника, потерю веры в себя, в свою армию, в свой народ.
Исходя из всего вышесказанного, мы, по-моему, имеем право сделать вывод: в 1941 году Красная Армия и народы Советского Союза преподнесли потрясающий сюрприз не только фашистским захватчикам и нейтральным наблюдателям, но и собственному тирану.
{2}Правда. 1940. 10 ноября.
{3}Знамя. 1988. № 5. С. 81.
{4}Правда. 1941. 22 января.
{5}См.: Военно-исторический журнал. 1990. № 6. С. 43-46.
{6}Коммунист. 1988. № 14. С. 99.
{7}См.: Новая и новейшая история. 1988. № 6. С. 15.
{8}См.: Сандалов Л. М. Первые дни войны. С. 13.
{9}Азаров И. Н. Осажденная Одесса. М., 1966. С. 8-9.
{10}Международная жизнь. 1989. № 8. С. 27.
{11}Гальдер Ф. Военный дневник. Т. 2. М., 1969. С. 579.
{12}Коммунист. 1988. № 14. С. 99.
{13}Молдавия литературная. 1989. № 10. С. 74.
{14}Переписка Председателя Совета Министров СССР с президентами США и премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. М., 1976. Т. I. С. 28-29.
{15}Там же. С. 32.