Введение
Нетрудно догадаться, какое государство имели в виду в 1815 году французы, говоря о «une ennemie puissante et perfide » (враге могучем и вероломном) или о «une nation de boutiquers » (нации лавочников). И кто мог сомневаться, о ком англичане в то же самое время говорили как о «извечном сопернике, завистливом и беспринципном», «аморальном и ненадежном народе». После долгой войны обе нации имели достаточно причин воспринимать друг друга крайне отрицательно, и наступление мира не уменьшило взаимной враждебности. Требование англичан вернуть их первоначальным владельцам различную собственность, присвоенную (другими словами — конфискованную) французским правительством за время войны заложило основу для нового мифа о hypocrisie anglaise (английском лицемерии). Уверенность же англичан в легкомысленности и распущенности народа, живущего на другом берегу Канала, была вскоре подкреплена «развратными французскими романами», которыми викторианское общество так любило себя шокировать{1}.
Война не просто поспособствовала возрастанию взаимного недовольства и переходу соперничества между двумя державами на новый уровень: беспримерная серия побед Королевского флота оказала сильнейшее влияние на давнее соперничество англичан и французов на море, и стала поводом для появления нескольких стереотипных фраз относительно этого соперничества — и подтверждения некоторых старых. И вновь — никакой двусмысленности. Бритон говорит о «нации, которая будет жить только для того, чтобы отомстить за Трафальгар» — имея в виду французов. (Испанцев, как слишком жалких, чтобы о них беспокоиться, сбросили со счетов). Французы в ответ заговорили о tyran de la mer (морском тиране) или — более поэтично (ведь автором был Шатобриан) le seducteur des vagues (соблазнителе волн) или же (скорее делая комплимент) une ennemie audacieuse, maitre de la mer (бесстрашном враге, хозяине моря). Как вариант, если в голову не приходило ничего более удачного, в дело шли ссылки на противостояние Рима и Карфагена. Слова Delenda ast Cartago на титульном листе французской книги по военно-морским вопросам были, по сути, ее кратким содержанием.
Но отнюдь не военно-морское соперничество определяло отношения Англии Франции в период, последовавший за окончанием Венского конгресса. Британия, выигравшая схватку, ушла в себя, проведя демобилизацию и скрывая недовольство. Франция, проигравшая войну, также ушла в себя, пораженная болезнью под названием «Реставрация». Французский флот с трудом переносил чистки и возвращение на службу офицеров-роялистов. Схожие мучения переносила и армия — но именно флот предоставил решающее доказательство некомпетентности rentrants (вернувшихся). Этим доказательством стала гибель в 1816 году фрегата «Медуза» (Meduse ), которой командовал Дюруа де Шомаре (Duroys de Chaumareys ). Это крушение было превращено Жерико в икону романтизма и революции. Французский флот не мог позволить себе такого позора в то время; большинство французов понимало необходимость сильной армии, но к флоту относилось равнодушно, если не враждебно. Почему, спрашивалось, Франция должна держать силы, которые, после того, как победоносные союзники конфисковали тридцать один линейный корабль и двенадцать фрегатов, все еще насчитывали сорок линейных кораблей — как уже построенных, так и находящихся на стапелях, а также множество меньших кораблей? Ни морская торговля, ни колонии не требовали столь мощного щита. Французская морская торговля вернулась на дореволюционный уровень лишь после 1824 года, французские колонии представляли собой крохотные территории, разбросанные по всему земному шару. При Реставрации в Палате депутатов большинство землевладельцев — правых, и либералов — левых — полагали, что флот слишком велик и дорог. Они возлагали свои надежды на армию. Как в 1821 году сказал один депутат из правых «существование флота компрометирует береговую оборону... поражение на море ввергнет армию в уныние»{2}.
Но в 1821 году флот начал восстанавливать свою репутацию и боеготовность. Уже в 1817 году была проведена масштабная — возможно, что и слишком масштабная — чистка среди rentrants , и, начиная с декабря 1818 года, в течение трех лет Морским министром был барон Порталь (Portal ), имя которого впоследствии ассоциировалось с возрождением флота. Он — бывший судовладелец и directeur des colonies (начальник отдела по делам колоний) в Морском министерстве — был полон желания развивать флот и оказался способным добиться поддержки от государства благодаря его, хотя и медленно, но все же возрождающимся коммерческим и колониальным интересам. Именно Порталь заявил палате об имеющейся альтернативе — либо расходы на флот увеличиваются, либо численность флота сокращается до такой степени, что он станет совершенно беспомощным. Возрождение флота продолжилось при его преемниках — особенно при Шаброле (Chabrol ) (1824–28). Он сделал упор на открытии новых земель и гидрографии, к которым Порталь относился крайне холодно. Его усилия по возрождению флота поддержали — хотя и не в области дальнейших исследований и открытий — несколько его коллег по правительству, среди которых следует отметить Виллеля (Villele ) — главу кабинета в 1821–28 годах, бывшего до революции офицером флота. Даже если страна в целом и не понимала необходимости флота, то ее понимали власти, и возрождение флота было напрямую связано с иностранной политикой Франции, желанием повысить престиж страны и привить избирателям понимание важности морской мощи.
Уже в 1819 году — хотя и вместе с британской эскадрой — линейные корабли и фрегаты были посланы с тем, чтобы побудить правителей Алжира, Туниса и Триполи бороться с работорговлей. В 1823 году, благодаря вторжению в Испанию французской армии, флоту было предоставлено более широкое поле действий. Он смог оказать армии поддержку — особо отметившись блокадой Кадиса и взятием форта у входа в гавань. В 1828 году был дан еще один пример пользы, приносимой флотом — эскадра контр-адмирала Руссена (Roussin ) убедила правительство Бразилии изменить режим блокады устья реки Ла Плата{3}. За год до того было дан гораздо более зрелищный и известный пример роли морской силы — Наварин — когда соединенные силы англичан, французов и русских, к некоторому удивлению для самих себя, вступили в бой с турецко-египетским флотом, уничтожили его, и тем помогли завоеванию греками независимости.
Тем не менее, возрождение французского флота не заходило слишком далеко. В 1827 году общее число офицеров и матросов на действующих кораблях составляло около 17000 человек — в сравнении с 7000 человек в 1820 — но не превышало половины от числа офицеров и матросов в британском флоте. Кроме того, Адмиралтейство начало выказывать явные признаки внимания к действиям французского флота, обеспокоившись посылкой в 1820 году эскадры в Южную Америку, и выказывая некоторые подозрения относительно французских исследовательских экспедиций в Тихий океан в 1820-е годы. Впрочем, пора настоящего беспокойства была еще впереди — пока же Адмиралтейство считало флот США наиболее вероятным противником. Этот флот был относительно невелик, но его возможности росли. Большие фрегаты продемонстрировали в войне 1812–15 годов, что являются весьма удачными кораблями; вслед за ними были заложены многочисленные и очень мощные линейные корабли (хотя, как выяснилось, оказавшиеся достаточно тихоходными). Кроме того, в данном случае имелся и повод для возможной войны — спор по поводу Орегона. Однако когда этот вопрос был урегулирован — по крайней мере, на какое-то время — то отношения улучшились, и вероятность войны снизилась.
Однако и после этого британцы нашли более серьезного соперника, нежели французский флот. Несмотря на быстрый выход кораблей из строя и плохую подготовку офицеров-аристократов и матросов-крепостных, царский флот впечатлял, по крайней мере, численностью кораблей, которые могли быть выведены в море, как только лед освободил бы порты. Чрезмерно впечатлительные старые адмиралы в своих лондонских клубах пугали друг друга рассуждениями о возможной атаке Балтийским флотом неготовой к войне Британии. Вершины беспокойство британцев по поводу русского флота достигло в начале 1830-х годов, и наиболее действенным средством для получения ассигнований на флот в Палате общин была именно русская угроза.
Опасения особенно возросли из-за столкновения интересов Британии и России в Турции. Для британского правительства принадлежащая султану территория была барьером против продвижения России в южном направлении. Но в 1833 году России удалось добиться блестящего дипломатического успеха: по договору в Ункиар-Скелесси султан обязался не только закрыть Дарданеллы для военных кораблей всех прочих стран в случае вступления России в войну, но и предоставил ей право поддерживать его против врагов — дав, таким образом, России карт-бланш на вмешательство во внутренние и внешние дела Турции.
Угроза была достаточно серьезной для того, чтобы французское и британское правительства объединили усилия для защиты своих интересов на Средиземноморье. Основа этого союза была заложена в 1831–32 годах, когда Пальмерстон, бывший тогда министром иностранных дел, работал вместе с недавно пришедшим к власти режимом Луи-Филиппа над урегулированием бельгийского кризиса. Заключение в 1834 году Четверного альянса между Францией, Британией, Испанией и Португалией продемонстрировало наличие общих интересов в Иберии. Но, как и позже, угроза со стороны третьей великой державы заставила две страны сблизиться еще плотнее. Тем не менее — даже русской угрозы оказалось недостаточно, чтобы крепко связать Лондон и Париж. Конечно, в 1835 и 36 годах Адмиралтейство полагало, что основная морская угроза исходит от царя, и в 1836 году Палата общин проголосовала за увеличение числа моряков на 5000. Однако в 1836 и 1837 году британцы устроили демонстрации возле Тунисского побережья — с целью напомнить Франции, что она не является единственной военно-морской державой Средиземноморья. Даже в самые лучшие периоды союз только приглушал враждебные чувства, но не уничтожал их. В Средиземноморье, несмотря на некоторые общие цели, интересы Британии и Франции были совершенно противоположны, что повлекло переход соперничества между двумя державами в отрытую фазу, в которой обе державы — и оба флота — полагали друг друга наиболее серьезными и опасными противниками.
Действия британского флота на Средиземноморье имело долгую историю — начиная с пиратских действий английских bertoni в шестнадцатом веке, и кампаний адмирала Блейка (Blake ) во времена Содружества. После 1815 года присутствие британского флота стало еще более масштабным. Уже раньше Британия заполучила Гибралтар — теперь к нему добавилась Мальта, позволяющая держать под контролем проход между западной и восточной частью Средиземного моря. Также Британия располагала Ионическими островами — доставлявших, однако, столько проблем, что в 1864 году они были уступлены Греции.
Так как новые территориальные приобретения сильнее привязали Британию к Средиземноморью, то она оказалась вовлечена в ряд важных международных конфликтов. Первым стала война за независимость Греции (1821–31), поставившая перед Уайтхоллом немало сложных вопросов — не только потому, что многие политики — как входившие в правительство, так и нет — испытывали симпатии к грекам. Греки, в конце концов, завоевали независимость, но Восточное Средиземноморье по-прежнему осталось источником головной боли для дипломатов. Основная причина нестабильности — упадок Турции — никуда не делась. Ослабление власти султана над его империей — даже после того, как царя удалось вынудить пересмотреть условия договора в Ункиар-Скелесси — и никуда не исчезнувшие агрессивные намерения России по отношению к Турции все это привело к дальнейшему обострению и запутыванию Восточного вопроса, периодически переходившему военные действия.
Британское правительство вскоре поняло, что время от времени ему придется вмешиваться в проблемы, возникающие и в других частях Средиземного моря. В результате флот почти все время проводил в движении. В первую очередь следует упомянуть постоянные призывы британских консулов в различных портах — они никогда не чувствовали себя в безопасности, если только в их поле зрения не находился военный корабль их страны. Время от времени случались и серьезные дипломатические бури, когда дипломаты требовали появления не менее эскадры линейных кораблей — как то было в случае с объединением Италии в середине века.
Тем не менее, защита территории Турции была основной заботой Уайтхолла на средиземноморском театре в течение девятнадцатого века. Основной причиной этого был рост важности торговых путей в Индию, которые проходили через Средиземное море еще до того, как в 1869 году был открыт Суэцкий канал. Индия становилась все более и более драгоценным владением Британии — как из-за военной силы, так и из-за того, что она стала огромным рынком для хлопчатобумажной продукции Ланкашира. До 1869 года настоящей альтернативы длинному, медленному и уязвимому маршруту вокруг мыса Горн для основного объема английской торговли с Индией не было — но с появлением железных дорог и паровых посыльных судов стало ясно, что быстрое сообщение между двумя центрами Британской Империи может быть установлено через Средиземноморье. Наилучший маршрут был выработан лишь постепенно. В 1837 году, наконец, удалось понять, что на дорогу через Месопотамию полагаться нельзя (хотя впоследствии и были предприняты попытки оживить этот проект). Используя более короткий путь через Суэц можно было добиться большого выигрыша. Будущий маршрут в общих чертах был готов к 1836 году: регулярное пароходное сообщение между Мальтой и Саутгемптоном уже существовало, поводились пробные рейсы между Суэцем и Индией. Оставалось только организовать рейсы между Мальтой и Египтом, и надежное наземное сообщение между побережьями Средиземного и Красного морей. В 1820 году на доставку письма из Лондона в Константинополь уходило два месяца — в 1850 году за это же время письмо дошло бы до Калькутты — на месяц быстрее, чем до Индии смог бы добраться самый быстрый корабль, идущий в обход мыса Горн. Как только связь был налажена, этот великий путь между Востоком и Западом стал восприниматься как линия жизни Империи, должная быть защищенной от любой державы, которая дерзнет к нему приблизиться{4}.
Уайтхолл рассматривал Россию именно как державу, могущую угрожать этой линии, а Турцию — как буфер, способный удержать эту угрозу на безопасной дистанции. Но, конечно же, Франция обладала не меньшими — если только не большими, чем Россия возможностями причинять вред — что стало ясно Адмиралтейству в конце 1830-х годов. Против Франции буфера не существовало — и не могло существовать. И в Атлантике, и в Средиземноморье она имела прямой выход на британские морские пути, и именно на Средиземноморье ее интересы вступали в противоречие с британскими.
Не имея возможности — благодаря недавнему поражению и Венскому договору — вмешиваться в дела Средней и Восточной Европы, Франция была вынуждена изыскивать возможности повышать свой престиж и пополнять запасы amour-propre (самолюбия) в других районах земного шара. В 1823 году правительство Людовика XVIII с радостью ухватилось за возможность осуществить интервенцию в Испанию; и после этого Франция проявляла немалый интерес к Иберии. Но попытки вмешаться в дела стран, расположенных к северу и востоку от нее были менее успешны, и не имели продолжения, в первую очередь — когда речь заходила об исправлении границ; они пробуждали слишком много неприятных воспоминаний у других держав. В начале 1830-х годов, например, во время бельгийского кризиса, правительство Луи-Филиппа было, в конце концов, убеждено — в основном благодаря Пальмерстону — что не может быть и речи о поглощении Францией Бельгии как награды за отстаивание ее независимости от Нидерландов. Это был уже не первый отказ, и, как и он, так и более ранний способствовали тому, что правительство Франции начало искать другие пути для экспансии. В 1829 году глава французского правительства предложил сделку России: в обмен на признание русских приобретений за счет Турции, Франция получит компенсации на своей северной границе. Предложение, естественно, было отвергнуто, и французы, тоже вполне естественно, обратили взгляды на Средиземное море. В 1830 году Франция установила контроль над Алжиром.
Вначале никто не заявлял, что оккупация будет постоянной. Удар был нанесен в ответ на оскорбление со стороны алжирского бея: в схожей ситуации британцы подвергли в 1816 году Алжир бомбардировке. На самом же деле предполагалось, что оккупация продлится некоторое, возможно — достаточно долгое — время. Вся эта операция, очевидно, затрагивала британские торговые маршруты на Средиземном море. Тот факт, что французы оказались способны захватить Алжир, ничего не сказал о силе их военно-морских сил — флот, который доставил армию в Северную Африку, был наскоро собран и укомплектован, и был скорее конвоем транспортов, чем эскадрой, предназначенной для боя. Но присутствие французов в Алжире означало, по крайней мере, что у них появился мощный стимул относиться к возрождению флота с большей серьезностью. Отстаивая в Палате депутатов расходы на флот, правительство могло впредь ссылаться на необходимость защищать и поддерживать сообщение с Северной Африкой, что было возможно лишь при наличии мощного флота. К несчастью, это вступало в противоречие с потребностью британцев защищать свои пути сообщения с восточными владениями.
Существовала опасность того, что одна из двух держав добьется гегемонии на Средиземном море, обеспечит безопасность своих торговых маршрутов, и — при необходимости — сможет закрыть море для другой державы. Недостатка в поводах не было бы — даже не считая Алжира и Индии. История также сыграла свою роль — служа напоминанием для обоих держав об их исконных интересах, и придавая смелости тем, кто отстаивал необходимость захвата полного контроля над морем. Мы уже отмечали, что Англия уже долгое время присутствовала на Средиземном море — но Франция действовала там еще дольше. Египет был зоной французских интересов еще при Людовике IX в тринадцатом веке. Египет же наводил на мысли и о совсем недавних событиях, столь памятных как англичанам, так и французам, определявшим политику Лондона и Парижа. Победа Наполеона над мамелюками, уничтожение Нельсоном французского флота в сражении у Нила, блестящее содействие Сиднея Смита защите Сен-Жан д'Акра, оккупация Египта войсками генерала Аберкромби, и прочие события в этом районе, произошедшие за время Великой войны (как викторианцы называли Революционные и Наполеоновские войны) давали — в зависимости от национальной точки зрения — примеры для подражания или поводы для мести.
По-видимому, следует вспомнить, что Средиземноморье занимало немалое место в умах образованных европейцев — причем, скорее, в девятнадцатом веке, нежели раньше. Уже неоклассицизм показал очарование греко-римского наследия, романтизм же еще сильнее привлек внимание к теме Средиземного моря. Средиземноморье стало частью огромной зоны, возбуждавшей фантазию писателей, поэтов и художников, протянувшейся (по крайней мере — для Виктора Гюго) от Испании до Китая, и называвшейся Востоком{5}.
Впрочем, эта территория пробуждала не только фантазию, но и интерес ученых. Научные исследования, проведенные во время наполеоновской экспедиции и британской оккупации, дали замечательный результат — открытие Розеттского камня и расшифровку иероглифов Ж.-Ф. Шампольоном (J.-F. Champollion ). С наступлением мира дальнейшие исследования проводились, скорее, под эгидой дипломатии, а не вооруженных сил: наиболее заметно это проявилось в случае с Боттой (Botta ) и Роулинсоном (Rawlinson ), использовавших свое дипломатическое положение для исследования древней цивилизации Месопотамии{6}. Коль в дела Востока вмешались фантазия и наука, не заставила себя ждать и политика — тесно переплетясь с ними. Наиболее очевидный пример — Греция. Только фантазия могла помочь увидеть в сражающихся за независимость бандитах новых Периклов и Ликургов, и симпатии Франции и Британии оказались как нельзя кстати греческому национальному движению. Помощь была предоставлена — и в достаточном объеме, но причиной тому в немалой степени было недоразумение. Похожим образом прогнозы британцев, говорящие об усилении и возрождении Турции, французские надежды на процветание и развитие Алжира также были построены на романтических представлениях, но не реальных фактах — что, впрочем, не изменило проводимой политики.
Тем не менее, у Франции и Англии была не одна причина, чтобы стремиться усилить свое влияние на Средиземноморье. Тем более — не один инструмент для этого. Торговля, заемы, выдаваемые правительствам и частным компаниям, и даже религия — все это были важнейшие элементы дипломатии. Немалая роль отводилась и вооруженным силам — хотя в этом смысле Британия и проигрывала Франции, державшей мощную армию не только в метрополии, но и в Алжире. Однако наиболее эффективным средством влияния были военно-морские силы — в сочетании, конечно, с дипломатией. Перемещение армий зависело от морского транспорта. Жизненно важные морские пути сообщений Франции и Англии зависели от морской мощи. Неявное столкновение французской и английской средиземноморской политики, таким образом, вылилось в военно-морское соперничество.
Это соперничество стало настоящей катастрофой для англо-французских отношений, и долгое время казалось, что оно не может быть прекращено никогда. Как и многие соперничества такого рода, оно не развивалось понемногу — но было начато внезапно разразившимся кризисом. Этот кризис случился в 1839–40 годах, когда французский флот уже оправился от болезни, поразившей его в начале Реставрации. Орлеанисты продолжили работу, начатую последними Бурбонами, флот стал значительно более мощным, и благодаря его действиям — таким, например, как осуществленный Руссеном прорыв в Таге (считавшийся невозможным) — его популярность у избирателей выросла. В течение некоторого времени флот был ослаблен тем, что Маневренная эскадра не выходила регулярно в море для отработки эскадренного маневрирования. В 1839 году это изменилось: на Средиземноморье был назначен Лаланд, который начал выходить в море сперва с тремя линейными кораблями, затем и со всеми остальными — не просто укрепляя боеспособность флота, но воссоздавая традицию.
Эта эскадра представляла собой известную опасность для Royal Navy. Обе державы, надо подчеркнуть, держали на Средиземном море наиболее мощные части своих действующих флотов. Этого требовали их интересы — но необходимо было учитывать и фактор доков, который по-разному влиял на флоты соперников. Французская Средиземноморская эскадра была сильна потому, что неподалеку был Тулон — важнейший французский военно-морской арсенал. Британская же эскадра находилась вдали от своих верфей — но в этом были и свои плюсы. Адмиралтейство старалось держать свои корабли подальше от знаменитых центров насильственной вербовки, пьянства и венерических болезней. Однако основания для такого размещения сил в сравнении с его возможными последствиями были не так и важны. Никто не сомневался, что любое серьезное столкновение двух сил на одном море будет иметь последствия более важные, чем просто перерезание путей в Индию или Алжир — и наиболее значимы они будут для Британии. Если бы, например, британская средиземноморская эскадра была бы уничтожена противником, заплатившим за это небольшую цену, то Адмиралтейству пришлось бы немедля обращаться к доступным резервам, чтобы предотвратить вход врага в Канал — возможно, что для взятия на борт сил вторжения в Британию. Однако получи британцы время — и благодаря огромному превосходству англичан в военно-морских ресурсах, особенно — военным кораблям, находящимся в Ordinary (категория резерва, на борту корабля находится сокращенный экипаж, функции которого ограничены сохранением корабля), любые потери могли быть с легкостью восполнены, и даже более того. Но уверенности в том, что время будет дано, не было. Таким образом, по мнению Уайтхолла, морская мощь Британии на всем земном шаре зависела в огромной степени от баланса сил действующих флотов на Средиземном море.
Создание Лаландом эффективного линейного флота было воспринято Адмиралтейством безо всякого удовольствия, особенно начиная с момента, когда последнему стало трудно поддерживать численное равенство. Основных проблем было три. Во-первых, прошедшие после войны сокращения привели к тому, что у Британии не было постоянной маневренной эскадры. Royal Navy располагал линейными кораблями, но не линейным флотом. Во-вторых, благодаря отвратительной системе набора экипажей, Адмиралтейство сталкивалось с огромными трудностями при увеличении числа действующих кораблей. Французская система была лучше организована, и Уайтхолл опасался, что, по крайней мере, в краткосрочной перспективе флот Лаланда получит численное преимущество над соперником на раннем этапе войны. В третьих, давала знать слабость английских линейных кораблей. Победитель 1815 года, Royal Navy располагал множеством кораблей — но, к сожалению, устаревших. Наоборот, французский флот, потерявший множество кораблей во время войны, и еще ряд кораблей — во время мира в качестве репараций, сохранил ряд весьма мощных кораблей, в том числе — и корабли самых новых типов. К 1839 году большая часть британских линейных кораблей на Средиземном море уступала по весу бортового залпа своим возможным противникам. Правда, англичане имели больше пароходов, чем Лаланд, но пар в военно-морском деле все еще был неизвестной величиной. В целом же, Адмиралтейство было не слишком-то уверено в победе в том случае, если кризис в отношениях с Францией приведет к войне.
И кризис наступил. Первая половина 1830-х была отмечена ослаблением прежнего согласия — и в глазах британцев наиболее возможным противником вновь стала Франция, а не Россия. Имел место ряд споров по поводу положения в Иберии (Уайтхолл считал, что французы испытывают чрезмерно дружественные чувства к карлистским мятежникам в Испании), но настоящий раскол произошел из-за государства, относительно которого беспокоились правительства и Англии и Франции — Турции. Французы поддерживали пашу Египта, Мехмета Али, власть которого после победы в апреле 1839 года над войсками султана — его номинального сюзерена — сильно возросла. Уайтхолл же поддерживал султана, желая унять его чрезмерно сильного вассала, и, по возможности, ослабить влияние Франции в Египте, обезопасив тем самым становящийся все более важным путь через Суэц. Французское правительство, возглавляемое Тьером, оставалось неколебимым, демонстративно усиливая флот Лаланда, пока не довело его до девятнадцати линейных кораблей — то есть, до числа линейных кораблей в британской Средиземноморской эскадре. При этом его корабли превосходили британцев по мощи артиллерии. Правительство благодаря своей стойкости имело поддержку у населения. В ноябре был сделан еще один жест — несколько строящихся линейных кораблей были переименованы: «Бусентар» (Bucentar ) стал «Ваграмом» (Wagram ), «Диомед» (Diomede ) — «Тильзитом» (Tilsitt ), «Эоль» (Eole ) — «Эйлау» (Eylau ), «Аякс» (Ajax ) — «Аустерлицем» (Austerlitz ), «Ашиль» (Achille ) — «Бреслау», и «Александр» (Alexandre ) — «Донаувертом» (Donauwerth ). То, что флот поднял на щит наполеоновскую военную славу, стало лишь прелюдией к возвращению в следующем году фрегатом «Бель Пуль» (Belle Poule ) останков императора с острова Святой Елены во Францию. Казалось, что демонстрируя такую решимость, располагая превосходными военно-морскими силами, Франция либо добьется в вопросе, затрагивающем ее протеже, того, что она хочет — либо будет война.
Не случилось ни того, ни другого. Пальмерстон продемонстрировал необычные даже для него уверенность и силу воли. Он вступил в соглашение с Россией и Австрией, изолировал Францию и послал флот, чтобы утихомирить Мехмета Али. Тьер, хотя и демонстрировал воинственность, потерпел поражение, и вскоре был удален со своего поста Луи-Филиппом, понимавшим, что даже если французам удастся выиграть первое сражение, у них нет ни людских, ни материальных ресурсов для долгой войны. К власти пришел Гизо, и после того как Пальмерстон выдержал паузу, Франции было позволено присоединиться к державам, решавшим египетский вопрос. Мехмет Али — уже потерпевший (во многом — благодаря Royal Navy ) поражение, был вынужден согласится с предложением великих держав. Франция, несмотря на свой флот, была унижена.
Унижение в Париже ощутили очень остро — однако это не отразилось на флоте; как раз наоборот. В Палате депутатов пришли к выводу, что его требуется крепить и дальше — чтобы он имел возможность выдержать долгую войну. В то же время ожили старые стереотипы относительно как Англии, так и английской надменности. Первым было мнение, что огромные владения и торгово-финансовая мощь Англии обеспечиваются мощным флотом. Вторым — что Англия признает только силу. Таким образом, мощный французский флот мог бы служить достижению нескольких целей. Он должен был не только защищать права Франции, обеспечивать связь с Алжиром и производить впечатления на народы Средиземноморья; он также должен был дать Франции возможность пользоваться выгодами, которыми до того пользовалась одна только Англия, и быть такой же силой, какой Англия грозила Франции, и обеспечивать Франции такое же уважение.
Другими словами, кризис 1839–1840 года дал толчок к развитию французской военно-морской экспансии. Уайтхолл, в свою очередь, не мог спокойно наблюдать за этим, и вынужден был в ответ усиливать британский флот, в первую очередь исправляя те недостатки, которые благодаря кризису вылезли наружу. Естественно, что действия англичан вынудили французское правительство усиливать меры, предпринимаемые для укрепления флота, и так до бесконечности. В 1840 году был заложен фундамент самоподдерживающегося англо-французского морского соперничества. Это соперничество и является темой этой книги.
Из-за того, что эти два флота в середине девятнадцатого века считали своим основным противником друг друга, не стоит полагать, будто другие флоты не играли важной роли. В зависимости того, как трения между державами возникали и вновь стихали, и Франция, и Британия были вынуждены время от времени обращать свое внимание на флоты других держав — внезапно ставших враждебными. Можно, например, вспомнить беспокойство, которое вызвал у британцев флот США в 1846 году — когда возобновились споры из-за Орегона. Кроме того, Морское министерство всегда интересовалось флотами, которые могли бы выступить на стороне Франции, или войти в состав большого союза, направленного против «тирана морей». Конечно же, Адмиралтейство также было озабочено этой возможностью, особенно опасаясь одновременной войны с Францией и США. Был даже составлен официальный меморандум, в котором утверждалось, будто Royal Navy должен соответствовать «трехдержавному стандарту» и готов сразиться на море не только с США и Францией, но и Россией{7}.
Однако Франция оставалась первоочередной угрозой Британии — и наоборот. Меморандумы последовавшего за кризисом 1840 года десятилетия отражают это все четче. Несомненно, что немалую роль в сосредоточении друг на друге сыграли и технические новинки. Как только гонка между двумя флотами началась, то с точки зрения технологий дистанция между ними и флотами прочих держав начала стремительно увеличиваться. Это достаточно быстро превратило последние в исключительно второстепенную силу. Во время Крымской войны русский флот, третий по мощи в мире, и располагающий весьма солидным количеством кораблей, выглядел совершенно устаревшим в сравнении с противостоявшими ему двумя флотами, которые, к некоторому удивлению для самих себя, после долгих лет враждебности заключили союз.
Технологии не только обеспечили флотам Франции и Англии эксклюзивные права на оспаривание звания сильнейшего флота в мире — они, помимо этого, создали для составителей планов укрепления флотов множество проблем — и предоставили им же возможности, каких не было никогда раньше. Не следует думать, что соперничество ограничилось Средиземным морем: хотя начало ему было положено именно здесь, и часто здесь же происходили обострения, но само противостояние флотов распространилось далеко за его пределы. В первую очередь это касалось Канала, который, благодаря возросшим возможностям пароходов и опасений, что атака с моря в этом районе может затронуть жизненно важные центры обоих государств, стал ареной серьезных разногласий. Описывая соперничество двух держав на море, придется коснуться и районов, удаленных от Европы. Уже в 1840-х годах Лондон и Париж вступили в спор из-за территорий в Тихом океане. На самом деле, на земном шаре найдется не так уж много мест, где коммерческие, колониальные и даже религиозные интересы Британии и Франции не сталкивались бы. Благодаря универсальности морской мощи, соперники оказывались способны поддержать свои интересы при помощи флота в любом месте, где вода была достаточно глубокадля прохода военного корабля. Придется затронуть и морскую стратегию, и — продолжая — морскую тактику. Нельзя забыть и о вопросах, касающихся офицеров и матросов, системы рекрутирования и подготовки, и нам придется делать заключения о сравнительной эффективности двух флотов, и попытаться понять, насколько это возможно, истинное положение дел, скрываемое громогласной риторикой соперников. Придется также сравнить и работу верфей обеих стран. Необходимо разобраться и в «механизме» гонки, и объяснить, как «самоподдерживающаяся гонка морских вооружений», описываемая нами, потеряла силу, и перешла в неявную стадию. Кроме того, неизбежно придется затронуть вопрос, постоянно возникающий в ходе этого исследования: как так вышло, что — хотя и после неуверенного начала — французский флот захватил лидерство в сфере технических нововведений и принятия новых типов военных кораблей? Этот вопрос неизбежно приведет к тому, что неизменно становится темой любой работы по военно-морскому соперничеству — сравнению руководства противостоящих друг другу флотов.
Попытавшись объяснить истоки соперничества, в следующих двух главах мы обратимся к различным изменениям в материальной части флота, имевшим место в период с 1840 по 1870 год, и причинам — в том числе и дипломатическим кризисам, и даже войнам — приведшим к этим переменам. В этих двух главах должен быть заложен фундамент, изложена основная хронология периода, и явно или неявно подняты вопросы, которые будут обсуждаться дальше.