Полет Рудольфа Гесса в Англию
Полет Рудольфа Гесса, заместителя Гитлера, с миссией мира в Англию 10 мая 1941 г. представляет собой самый загадочный эпизод Второй мировой войны. Важный аспект этого дела, как правило, ускользающий от внимания историков, — его влияние на оценку Советами намерений немцев и англичан накануне 22 июня 1941 г. В Москве миссию Гесса рассматривали в свете предостережения Черчилля, постоянных намеков Криппса на сепаратный мир и недавней инициативы Шуленбурга. Неизменная уверенность в существовании некоего англо-германского сговора и невозможность искоренить взаимные подозрения стран, ставших союзниками после нападения Германии на Советский Союз, объясняют настойчивое требование Сталина, чтобы Гесс оставался в тюрьме Шпандау до самой смерти, еще долгое время после того, как другие военные преступники были освобождены. Насколько глубоки были сталинские подозрения в отношении Гесса, стало ясно впервые осенью 1942 г. В разгар дебатов об открытии второго фронта он обвинил Черчилля в том, что тот держит Гесса «в резерве»{1135}. Криппсу, бывшему тогда членом Военного кабинета, поручили подготовить самый исчерпывающий и точный доклад по данному делу, который нисколько не успокоил Сталина, может быть, потому, что, по настоянию цензуры, в нем не упоминались беседы лорда Саймона и лорда Бивербрука с Гессом в 1941 г. Однако Сталину факт этих встреч был прекрасно известен{1136}.
Сталинская интерпретация дела Гесса, воплощавшая навязчивую идею Советов насчет планов англичан заставить Германию воевать с СССР, вышла наружу во время визита Черчилля в Москву в октябре 1944 г. После того как оба лидера поделили Восточную Европу до мельчайших долей процента, выпили и закусили, Сталин заговорил о Гессе. Черчилль отозвался об этом эпизоде беспечно, хотя и довольно точно:
«Гесс думал, что может стать тем, кто спасет Англию для Германии. И вот Гесс, которому запрещено было когда бы то ни было подходить к самолету, потому что он был сумасшедшим, ухитрился достать машину и полетел. Надеялся использовать графа Гамильтона, лорда-стюарда!! — чтобы попасть прямо к королю. Тут Сталин неожиданно предложил тост за здоровье британской Интеллидженс Сервис, заманившей Гесса в Англию. Ведь он не мог бы приземлиться, если бы ему не подавали сигналы. За этим должна была стоять Интеллидженс Сервис». Сталина было не свернуть с его позиции, невзирая на возмущенные протесты Черчилля. Он просто-напросто заявил, что британская разведка могла и не поделиться с последним информацией. В конце концов, советская служба безопасности, утверждал он, [283] «часто не сообщает Советскому правительству о своих замыслах и докладывает только тогда, когда дело сделано...»{1137}
Такая мысль вполне совпадала с многочисленными теориями заговора, получившими признание на Западе. Они расцвели пышным цветом, варьируясь от предположения, будто в действительности не Гесс, а его «двойник» отправился с миссией в Англию, до встретивших шумное одобрение обвинений, будто Гесс не умер своей смертью в заключении, а был отравлен своими тюремщиками. Яркий пример такого рода — работа Джона Костелло ( «Ten Days of Destiny: The Secret Story of the Hess Peace Initiative and British Efforts to Strike a Deal with Hitler»), изданная в 1991 г. и немедленно переведенная на русский язык. Эта книга вкратце излагала различные теории заговора, вскоре дискредитированные после открытия секретных материалов по делу Гесса летом 1992 г.{1138}.
18 000 страниц документов, ставшие доступными в Британском государственном архиве, вкупе с архивными материалами российских спецслужб разоблачают кампанию намеренной дезинформации, проводившуюся английской разведкой, сбивавшую с толку и вызывавшую ложные толкования как в то время, так и впоследствии. И все же это огромное собрание в основном подтверждает два важнейших вывода, сделанных Черчиллем, когда он рассказывал о деле Гесса в своих мемуарах. Гесс, писал Черчилль, «прибыл к нам по своей воле и, хотя не имел полномочий, в какой-то мере все-таки являлся эмиссаром». Второе его суждение, наиболее существенное для нас, гласит: «Учитывая, насколько тесно Гесс был связан с Гитлером, удивительно, что он не знал, а если знал, то не сказал, о скором нападении на Россию...»{1139} Архивные материалы, однако, позволяют сделать примечательное открытие, на которое раньше лишь намекали некоторые свидетельства{1140}: Форин Оффис и британская разведка воспользовались делом Гесса, чтобы сорвать переговоры, которые, как они думали, должны были вот-вот начаться между Гитлером и Сталиным. Воздействие подобного шага на Москву несомненно оказалось гораздо значительнее, нежели проблемы, ставшие ядром теорий заговора.
Гесс вылетел на «Мессершмидте Bf-110» (англичане называли его ME-110) из Аугсбурга в 5.45 пополудни 10 мая. Этот безрассудный полет и навигация потребовали от него значительного мастерства. Он спрыгнул с парашютом над Иглшемом в Шотландии, одетый в форму капитана германских ВВС, после наступления темноты. Приземлился Гесс в 12 милях от поместья графа Гамильтона. Несмотря на позднейшие заявления, будто он вез с собой официальные мирные предложения, при нем не было найдено никаких документов, кроме фотографии его с сыном и визитной карточки знаменитого специалиста по геополитике профессора Карла Хаусхофера, чей сын Альбрехт, скорее всего, и являлся вдохновителем данной миссии{1141}.
Архивные материалы позволяют однозначно установить, что Королевские ВВС не ожидали Гесса и потому не обеспечивали для него воздушный коридор. Кроме того, противовоздушная оборона в этом районе вовсе не была столь плотной, как это часто утверждают. Фактически самолет был обнаружен на высоте 15 000 футов вскоре после [284] 10 ч. вечера и преследовался двумя патрульными «Спитфайрами», потерявшими его, поскольку их скорость была ниже. Когда «Мессершмидт» достиг западного побережья Шотландии, за ним погнался ночной истребитель «Дифайент» и почти настиг его. но тут Гесс выпрыгнул{1142}.
Если бы МИ-6 предвидела приземление Гесса в Шотландии, как заявляют Костелло и другие, это отразилось бы в обращении с ним в первые же часы по прибытии. Напомним: Гесс приземлился очень близко от поместья графа Гамильтона, и если бы его ждали, то не «потеряли» бы на несколько часов. Однако прием, оказанный ему, был организован из рук вон плохо, и это лучше, чем что-либо еще, показывает замешательство, вызванное его прибытием. Информация о прыжке Гесса с парашютом пришла в штаб местной обороны из полицейского участка в Гифноке, куда, в свою очередь, случайные очевидцы сообщили о самолете, разбившемся вблизи Иглшем Хауза в 23.12. Захват Гесса вовсе не был скоординированной акцией. Офицер, оказавшийся под рукой, взял двух стрелков из ближайшего лагеря и отправился к месту крушения. К тому моменту Гесса уже держали в коттедже фермера, на чью землю он опустился. Парашютиста, назвавшегося Альфредом Хорном, отвезли на автомобиле в штаб местной обороны.
Вскоре после полуночи штаб обратился в шотландский полк Аргайла и Сазерленда с просьбой о конвое для перевозки летчика в армейскую тюрьму. Разумеется, никто не ожидал прилета Гесса, поскольку дежурный офицер распорядился поместить его на ночь в камеру полицейского участка Гифнока, несмотря на возражения штаба местной обороны, что Хорн «кажется важной птицей и должен быть на попечении армии». Расследование, проведенное впоследствии военной разведкой, вскрыло крупные промахи в обращении с Гессом, которых не случилось бы, если бы его прибытие в Англию было срежиссировано Сикрет Интеллидженс Сервис. Никто не обратил внимания на то, что пленный является офицером и, следовательно, должен быть допрошен соответствующим образом. В военно-воздушной разведке полностью проигнорировали переданное туда в 1 ч. ночи сообщение, что пленный, по его словам, — важное лицо и желает дать им показания{1143}. Наконец, после дальнейших настояний, сопровождавшихся заявлением, будто летчик вез послание к графу Гамильтону и намерен говорить только с теми, с кем надлежит, армия согласилась принять его. Полицейский инспектор, приехавший за ним, удалился только после того, как провел собственное дознание и исследовал вещи Гесса.
Этот допрос проводился с помощью некоего капитана Дональда, оказавшегося под рукой, когда привели Гесса. Дональд привлек в качестве переводчика Романа Батталью, работника польского консульства в Глазго. «Невероятно, — сокрушался «Си», глава Эс-Ай-Эс, — как могли допустить такое». Батталья заметил, что летчик — вылитый Гесс, но тот отрицал это. В целом он был спокоен, но немного утомлен, может быть, из-за того, что допрос вел Батталья, выражавшийся по-английски «несколько витиевато», в присутствии пятнадцати или двадцати бойцов местной обороны. Поскольку первый допрос пленного исключительно важен, видимо, стоит описать сопутствующую ему обстановку, отраженную в показаниях Баттальи военной разведке. [285]
Последнего озадачило «...что, насколько ему известно, не делалось никаких попыток проверить личность [Гесса] и истинность его показаний; что никто из пятнадцати или двадцати человек, присутствовавших при этом, по-видимому, не являлся официальным следователем и что вопросы, которые он должен был переводить, неслись из всех углов комнаты, некоторые из них он счел оскорбительными и отказался задавать. Не велся точный протокол допроса, люди ходили по комнате, разглядывая пленного и роясь в его вещах, как им заблагорассудится». До присутствующих постепенно дошло, что пленный — не обычный летчик, так как его форма была исключительно хорошего качества и не выглядела повседневной. Соответственно Гессу стали оказывать «некоторые знаки уважения» и препроводили его в казармы Мэрихилл около 2 ч. ночи{1144}.
Как только личность Гесса была установлена, военная разведка получила от «Си» нагоняй за допущенные промахи. Особенно возмутили его эти допросы после полуночи, несмотря на настоятельные заявления Гесса, что он везет важное послание. Разведка поспешила свалить вину на графа Гамильтона, утверждая: «Остается только предположить, что решение ничего не предпринимать до утра было принято командиром авиакрыла графом Гамильтоном». Это мнение получило распространение и породило нелепые измышления, будто Гамильтон участвовал в махинациях Эс-Ай-Эс; возможно, основанием для него послужило письмо, которое Альбрехт Хаусхофер, известный германский специалист по геополитике, послал Гамильтону осенью 1940 г. и которое было перехвачено и изучено военной разведкой. По чистой случайности письмо, представлявшее собой пробную примирительную попытку, дошло до адресата за несколько дней до прибытия Гесса. Однако совпадение не обязательно означает заговор.
Могло быть множество причин, почему Гамильтон не стал немедленно допрашивать пленного в 3 ч. ночи. Во-первых, вполне возможно, Гамильтону не сказали по телефону, что летчик, называющий себя Альфредом Хорном, везет политическое послание. Гесс был не единственным немцем, сбитым в ту ночь во время одного из мощнейших немецких воздушных налетов. И вовсе не являлось обычной практикой, чтобы командир базы проводил допрос в ближайшие часы. Кроме того, Гамильтон отправился спать не раньше, чем просмотрел список офицеров люфтваффе, с которыми встречался на Олимпийских играх в 1936 г., но он никак не мог найти там некоего Хорна. Таким образом, затяжка в худшем случае явилась результатом обычной небрежности{1145}.
Есть еще один аспект данного эпизода, который следует обсудить в этой связи. Даже если Гамильтон догадывался, что летчик — Гесс, а это весьма маловероятно, его реакция не должна удивлять. Будучи заслуженным командиром авиакрыла, старающимся стереть из памяти свое былое сотрудничество с примиренцами, он вдруг столкнулся с ошеломляющим фактом, что стал объектом мирных предложений нацистов. Дело Гесса грозило выпустить джинна из бутылки{1146}. Его смятение усилилось, когда немцы в публичном заявлении связали его имя с миссией Гесса, создавая необоснованное впечатление его соучастия. Ряд писем, выборочно просмотренных цензурой, отражал подобное мнение. Вот только один пример: «Я спрашиваю себя, нет ли доли истины в разговорах, будто этот несчастный был близок с графом [286] Гамильтоном. По-видимому, слишком многие из нашей знати якшались с нацистами»{1147}. Гамильтон стал столь болезненно чувствителен, что поставил правительство в неловкое положение, предъявив иск старому коммунистическому лидеру Гарри Поллитту за его заявление, будто Гамильтон «друг Гесса». Ввиду своих подозрений коммунисты, возможно, по инструкциям из Москвы, усмотрели здесь редкую возможность, чтобы Гесс был вызван в суд и допрошен публично{1148}. Разумеется, все в правительстве признавали необходимость «помочь графу Гамильтону очиститься от злосчастных и нелепых подозрений, окружающих его имя»{1149}. Когда Криппс готовил доклад по делу Гесса для кабинета в ноябре 1942 г., он всячески старался реабилитировать Гамильтона, утверждая, что «поведение графа относительно Рудольфа Гесса было во всех отношениях благородным и правильным».
Гамильтон наконец встретился с пленным летчиком в 10 ч. утра на следующий день, когда Гесс открыл свое подлинное имя. Однако граф не мог или не хотел вспомнить свою встречу с Гессом во время визита в Берлин. С тех пор, разумеется, у них не было никаких контактов. В ходе личной беседы Гесс изложил суть информации, которую намеревался передать, и заявил, что он «исполняет миссию гуманности и что фюрер не хочет поражения Англии и желает прекратить бои». Хотя он и подчеркивал близость своих взглядов к взглядам Гитлера, но тем не менее настаивал на том, что данная миссия — это его собственная инициатива{1150}. Такое заявление, постоянно повторявшееся{1151}, подводит нас к важнейшему вопросу о якобы молчаливом одобрении миссии Гитлером. Майский в своих мемуарах предпочел оставить вопрос открытым: «Кто такой Гесс? Тайный эмиссар Гитлера или психопат-одиночка? Или представитель некоей группировки в высшем нацистском руководстве, обеспокоенной перспективой того, что война может затянуться слишком надолго?»{1152} Обнародованные ныне английские архивные материалы опровергают нелепые домыслы, сохранявшиеся годами и сильно повредившие англо-советским отношениям. Иногда еще делаются отчаянные попытки спасти подобные теории хотя бы частично, но тщетно. В свою недавнюю книгу о Гессе{1153} Питер Пэдфилд включил многие идеи, выдвигавшиеся Костелло. Но когда книга уже была подготовлена к печати, открыли архивы, и он был вынужден добавить пространный эпилог, дезавуировавший большинство его прежних аргументов. Тем не менее, он попытался спасти теорию согласия Гитлера на полет Гесса, приводя сведения, полученные французским военным корреспондентом, неким Андре Гербером, вскоре после войны. По словам Гербера в газетной статье, он нашел «в руинах Берлинской Рейхсканцелярии в конце войны документы, определенно устанавливающие, что именно сам Гитлер решил послать Гесса в Англию». Он уверял, будто Гесса действительно снабдили проектом мирного договора, отпечатанным на бланке Рейхсканцелярии, который был конфискован у него вскоре после прибытия в Англию. Проект соглашения из четырех пунктов по версии Гербера так нигде и не всплыл. По его собственному признанию, только четвертый пункт существенно отличался от устных предложений, действительно сделанных Гессом: в нем якобы Англии предлагалось сохранять благожелательный нейтралитет по отношению к Германии во время германо-советской [287] войны{1154}. После того как английские архивные материалы были открыты и оказались совершенно невинными, старые теории заговора могли опираться только на безосновательные домыслы. Пэдфилд приводит свидетельство некоего Джона Хауэлла, рассказывавшего ему об одном человеке, немце по происхождению, чье имя он не мог назвать, которого вместе с несколькими другими лицами, говорящими по-немецки, Айвон Киркпатрик, эксперт Форин Оффис по Германии, приглашал для анализа условий тех самых мирных предложений, которые Гесс привез из Германии. Они были написаны на немецком языке на бланке Рейхсканцелярии вместе с английским переводом. Этот комитет, говорил он, собирался в обстановке исключительной секретности в штаб-квартире Би-Би-Си на Портленд Плейс. По словам информатора, «первые две страницы предложений детализировали цели Гитлера в России, четко очерчивая его планы завоеваний на востоке и уничтожения большевизма»{1155}. Информатор, видимо, спутал эту бумагу с документом, подготовленным Гессом к его встрече с лордом Саймоном, которая послужила ему поводом изложить свои идеи письменно{1156}.
Утверждают, будто наличие у Гесса официальных предложений привело Черчилля и разведку в такое смятение, что они просто-напросто приказали изъять их из описи вещей, отобранных у Гесса по прибытии. В рапорте штаба местной обороны о задержании Гесса, в частности, говорится: «Капитан Барри принес предметы, изъятые у пленного и внесенные в опись. Копия описи прилагается»{1157}. Последовательная нумерация страниц в оригинальном досье военной разведки не нарушена. Если сравнить его с досье Форин Оффис, видно, что начало повреждено. Однако листок с описью вряд ли прилагался в самом начале.
Те, кто заявляют, будто полет Гесса являлся частью изощренного плана, задуманного в Берлине, стремятся показать последовательность событий. Например, говорят, что Гитлер послал Гесса в Мадрид 20 апреля в попытке установить контакт с британским правительством. Скорее всего, это утверждение опирается на тот факт, что британский посол в Мадриде, сэр Сэмюэл Гор, был известным примиренцем и приветствовал бы подобный шаг{1158}. Но пристальное изучение архивных материалов не дает оснований для такого вывода. Форин Оффис затребовал у посольства в Мадриде информацию касательно «сообщений из Виши, будто Гесс прилетел в Мадрид с личным письмом Гитлера Франко». Слухи упоминали об урегулировании права прохода немецких войск к Гибралтару. Вторая телеграмма от 25 апреля такие слухи опровергала. Фрэнк Роберте, будущий посол в Москве, работавший тогда в Европейском департаменте Форин Оффис, заявил: «Паника в прошлый уик-энд оказалась по меньшей мере преждевременной». Речь шла, конечно, не о визите Гесса, а об угрозе Гибралтару, тяготившей англичан в то время. Информация в действительности носила противоречивый характер. Визит Гесса в Испанию мог бы быть связан с тайными контактами с источниками английской разведки или даже с английским послом, сэром Сэмюэлом Гором, но право прохода войск, естественно, означало враждебные действия против Англии. В ответ на запрос военной разведки Фрэнк Роберте, не давая веры слухам, четко заявил, что не может «подтвердить сообщение, будто Гесс встречался с германским послом в Барселоне. Если Гесс и [288] приехал сюда, его прибытие окружено поразительной секретностью и нет даже слухов о его присутствии в городе». Затем он заметил, что Гор «автоматически» послал бы донесение, если бы такие слухи имели под собой основание{1159}. По мнению Москвы, слухи о мирных переговорах Гесса в Испании злонамеренно распространяли англичане, чтобы отвлечь внимание от собственного плачевного положения и втянуть СССР в войну{1160}.
Архивные материалы явно свидетельствуют, что Гесс прилетел в Англию без санкции Гитлера, не был он и завлечен британской разведкой. Более того, он не привез никаких официальных предложений. В первую годовщину прибытия Гесса, после того как допросы окончились и за ним было установлено круглосуточное наблюдение, Кэ-доган вынес четкий вердикт: «Ныне совершенно ясно, что эскапада Гесса — это его собственная безумная авантюра и германские власти ничего о ней не знали»{1161}. Кэдоган должен был знать, что говорит: ему поручили координировать действия всех ведомств, включая спецслужбы, в отношении Гесса. Сам Гесс признавался в письме Хаусхоферу: «Нельзя отрицать, я потерпел неудачу. Но нельзя отрицать и то, что я был сам себе пилотом (курсив мой. — Г.Г.). Мне не в чем упрекнуть себя в этом отношении. В любом случае я был у штурвала»{1162}.
Некоторым подтверждением идеи, будто Гесс покинул Германию полностью с ведома Гитлера, вроде бы служит газетное интервью с его женой в конце войны. Но ее свидетельство основано на воспоминаниях о последней встрече Гесса с Гитлером в Берлине 4 мая: «Они разговаривали на повышенных тонах, но на самом деле не ссорились»{1163}. В противовес этому свидетельству, весьма фрагментарному, обширная переписка Гесса с семьей во время войны не дает оснований для подобных заключений. В длинном письме матери Гесс описывает тщательные приготовления к полету, подчеркивая: «Многие вечера, которые я втайне (курсив мой. — Г.Г.) провел с картами, таблицами, логарифмической линейкой и чертежной доской, стоили того». В другом письме он объяснял, почему вылетел не из Берлина: Гитлер, видимо, запретил ему летать там без особого разрешения. «Я вполне мог, — писал он, — тут же угодить за решетку. Но это к лучшему, что с полетами в окрестностях Берлина ничего не получилось. Я не смог бы скрывать свои действия, и фюрер услышал бы о них рано или поздно. Мой план провалился бы, и мне пришлось бы винить самого себя за беспечность»{1164}. Даже если остается какой-то маленький шанс обнаружить, что миссия Гесса пользовалась официальной поддержкой в Германии, совершенно ясно, что британское правительство об этом не знало и не считало Гесса официальным эмиссаром.
Действительным вдохновителем миссии Гесса почти наверняка был Хаусхофер. Насколько он непосредственно замешан в деле, пока неясно, но письменное объяснение, которое он вынужден был написать в Берхтесгадене в день полета Гесса, показывает его влияние на последнего и то, какие контакты Гесс должен был установить в Англии{1165}. В недавней книге лорда Джеймса Дугласа Гамильтона очень четко прослеживается линия Хаусхофер — Гесс. На своей самой первой встрече с графом Гамильтоном Гесс, говоря о своей миссии, сослался на Хаусхоферов{1166}. Позднее он повторял это в разговорах с врачом, наблюдавшим его{1167}. В первом письме к жене из плена он просил [289] ее «написать генералу [Хаусхоферу] — о чьих мечтах я часто думаю»{1168}. Вдохновляющая роль Хаусхофера просматривается в письме, которое Гесс адресовал ему: «Вы говорили, что не думаете, будто я сумасшедший, но "порой безрассудный". Можете мне поверить, я ни одного мгновения не сожалел о своем безумии и безрассудстве. В один прекрасный день последняя часть вашей мечты, бывшая столь опасной для моего плана, осуществится, и я появлюсь, перед вами»{1169}. Столь же примечательно его признание, что решение у него созрело в декабре 1940 г. и он уже предпринимал несколько неудачных попыток полететь в Англию. Возможно, его осенило, когда Гитлер решился напасть на СССР (если он об этом знал) и после провала берлинских переговоров, в которых он принимал участие. А может быть, ему внушала отвращение идея Риббентропа о Континентальном блоке, предполагавшая участие Советского Союза в разделе Британской империи.
После допроса Гесса Гамильтоном центр действия сместился в Лондон. Кэдоган, которому было персонально поручено заниматься этим делом и которому подчинялись «Си» и другие службы разведки, узнал о нем позднее 11 мая, хотя личность Гесса все еще держалась в секрете: «Немецкий летчик приземлился вблизи Глазго, хотел говорить с графом Гамильтоном. На последнего это произвело такое впечатление, что он прилетел в Лондон и хочет увидеться со мной сегодня вечером в № 10{*18}. Как я услышал полчаса спустя, ПМ{*19} послал встретить его светлость на аэродроме и привезти его в Чекерс»{1170}.
Первоначально Гамильтон хотел увидеться с королем. Он прилетел на личном самолете в Лондон вечером 11 мая, но по прибытии Кэдоган убедил его встретиться до того с Черчиллем{1171}. Поздно ночью его отвезли к премьер-министру в Дитчли, где Черчилль с друзьями смотрел американский фильм. Даже не сняв летной куртки, Гамильтон настоял, чтобы премьер-министр вышел к нему, и открыл ему имя летчика. По словам всех очевидцев, для Черчилля это явилось полным сюрпризом. Он отнесся к сообщению Гамильтона как к результату «галлюцинации, вызванной перенапряжением». В характерной для него манере Черчилль пригласил его войти и сказал: «Ну, ладно, Гесс или не Гесс, а я пойду посмотрю братьев Маркс». Однако, когда в полночь фильм закончился, он свыше трех часов расспрашивал Гамильтона и взвешивал все последствия пребывания Гесса в Англии{1172}.
Следует подчеркнуть, что Черчилль ни минуты не думал о переговорах с Гессом. На этом опасном распутье важно было извлечь из миссии последнего всю возможную пропагандистскую ценность и не сделать неверного шага. С самого начала он настаивал, что Гесс, «как и другие нацистские лидеры, — потенциальный военный преступник, он и его сообщники будут объявлены вне закона по завершении войны». Затем Черчилль решил предотвратить паломничество политиков, которые могут возыметь надежду на скорый мир. Поэтому он распорядился Гесса «строго изолировать в удобном доме неподалеку [290] от Лондона, который "Си" оборудует всеми необходимыми приборами, и приложить все усилия, чтобы обследовать его умственное состояние и вытянуть из него что-нибудь стоящее»{1173}. Через несколько дней после появления Гесса Черчилль приказал перевезти «моего пленника», как он его теперь называл, в Лондон. Между прочим, тем, кто до сих пор придерживается теории заговора, стоит обратить внимание, что, как только Гесс был объявлен военнопленным, он поступил на попечение армии, а не спецслужб{1174}. Черчилль требовал «извещать его, прежде чем допускать каких-либо посетителей», — мера, явно направленная на предотвращение визитов примиренцев. Он велел, чтобы Гесса держали «в строжайшей изоляции и чтобы те, кто имеет с ним дело, не распространялись об этом». «Общество, — предупреждал он, — не потерпит поблажек столь печально известному военному преступнику, пусть и в разведывательных целях»{1175}. Впоследствии Черчилль в своей переписке с Рузвельтом клялся, что не стал рассматривать предложения Гесса, которые он определил как «все то же старое приглашение покинуть всех наших друзей, чтобы временно спасти большую часть своей шкуры»{1176}.
Утром 12 мая Иден увел Гамильтона с Даунинг-стрит в Уайтхолл, и там они вместе с Айвоном Киркпатриком изучили массу фотографий, привезенных Гамильтоном с собой, придя к выводу, что, по-видимому, это фотографии Гесса. В качестве меры предосторожности Киркпатрик полетел с Гамильтоном в Шотландию, чтобы лично опознать Гесса. Прессе пока не сообщали о разыгрывающейся драме. Киркпатрик не только узнал Гесса, но и завоевал его доверие; вероятно, у того на какое-то время создалось впечатление, будто к его предложениям относятся серьезно. Еще не зная, что пошел не с той карты, Гесс старался объяснить причины, побудившие его лететь в Англию. Искусно направляемый Киркпатриком на темы, интересовавшие правительство, он заявил, что «прибыл сюда без ведома Гитлера, чтобы убедить ответственных лиц, что, поскольку Англия не может выиграть войну, мудрее всего было бы заключить теперь мир. Но он подчеркивал свое долгое знакомство с Гитлером и совпадение их взглядов». Затем Гесс развернул свой план, согласно которому Англия должна дать Германии «свободу действий в Европе, а Германия Англии — полную свободу действий в пределах империи...»
Хуже удался Киркпатрику разговор о Советском Союзе. Он поставил ловушку, объявив, что Гитлеру не следует вести дела с СССР, поскольку тот принадлежит Азиатскому континенту. Гесс обошел этот вопрос, сделав загадочное и совершенно ошибочное замечание, показывавшее его неведение относительно планов Гитлера, будто «у Германии есть определенные требования к России, которые должны быть удовлетворены, либо путем переговоров, либо в результате войны». Тем не менее, он счел нужным добавить, что «нет оснований для распространившихся сейчас слухов, будто Гитлер задумал вскоре напасть на Россию». Политика Гитлера — взять от СССР все возможное, пока он может ему пригодиться; и он выберет подходящий момент для предъявления своих требований. Читатель должен помнить, учитывая появление различных теорий заговора, что это самое пространное из всех высказываний Гесса о Советском Союзе и как таковое оно больше скрывает, нежели разоблачает подлинные планы Гитлера. Самое главное — оно подтверждает вывод военной разведки, что переговоры [291] будут предшествовать войне{1177}. Стоит упомянуть, что Гесс в самом деле был поражен, услышав новость о нападении, и бормотал: «Значит, они все-таки атаковали»{1178}.
Все очевидцы из ставки Гитлера очень ярко описывают изумление и ярость, вызванные известием об исчезновении Гесса. Шмидт, гитлеровский переводчик, говорит, что впечатление было такое, «словно бомба разорвалась в Бергхофе» (вилле фюрера в Берхтесгадене). Об этом же свидетельствовали генералы Кейтель и Гальдер и Альберт Шпеер. Еще один показатель — жестокое обращение гестапо с адъютантами Гесса, Пинчем и Ляйтгеном. Были проведены аресты среди персонала аугсбургского аэродрома. Позднее, когда стало известно о связях Гесса с астрологами и антропософами, множество арестов последовало и в их среде, их организации были разгромлены. Альбрехта Хаусхофера, главного вдохновителя Гесса, срочно привезли к Гитлеру и заставили подробно написать о его контактах с Гессом.
Первоначальная надежда англичан воспользоваться смятением в Германии, сохраняя молчание, не осуществилась. Чтобы опередить их, немцы сообщили новость по радио в 8 ч. вечера 12 мая. Как они заявили, Гесс, «очевидно, в припадке безумия», похитил самолет и пропал без вести. Заявление намеренно звучало неопределенно, так как у немцев не было никакой информации о судьбе Гесса. Фактически люфтваффе уверила Гитлера, что шансы достичь Англии у него были ничтожные{1179}. Как только новость прозвучала по немецкому радио, Черчилль, «безмерно взволнованный», позвонил Идену, требуя «немедленно что-нибудь сказать», и действительно около полуночи последовало заявление{1180}. Немцы откликнулись подробным коммюнике на следующее утро. Они обнародовали содержание письма, оставленного Гессом Гитлеру, с выражением преданности фюреру. Предоставление подлинной информации служило для немцев лучшим способом помешать возможной пропаганде англичан, которые могли утверждать, будто этот полет свидетельствует о росте раскола внутри германского руководства{1181}.
Черчилль надеялся извлечь всю возможную выгоду из дела Гесса своим излюбленным методом: сделать драматичное заявление в парламенте, отразить критику и вселить оптимизм. Народ, объяснял он, «этот поразительный эпизод может развлечь и позабавить, и, конечно, акция заместителя фюрера, сбежавшего из Германии и от своего шефа, вызовет глубокое замешательство и испуг в рядах германской армии, нацистской партии и среди всего немецкого народа»{1182}. Как только немцы выступили со своими откровениями, Черчилль продиктовал и тщательно отредактировал заявление на шести страницах. Если бы он произнес эту речь, многих пагубных и длительных последствий дела Гесса удалось бы избежать. К несчастью, заявление так и осталось на бумаге. Тем не менее, оно показывает, до какой степени Черчилль был готов открыть правду о Гессе, точный смысл его предложений, включая предложение о разделе сфер влияния и неприятное признание, будто прилететь в Англию Гесса побудило чувство, «что в Великобритании существует сильное мирное или пораженческое движение, с которым он сможет вести переговоры». Затем Черчилль намеревался опровергнуть пагубные слухи, просуществовавшие вплоть до открытия архивов в 1992 г., объявив, что Гесс «представляет самого себя, осуществляя самовольно взятую на себя [292] миссию по спасению Англии от уничтожения». Кроме того, заявление должно было продемонстрировать решимость правительства не вступать в переговоры с Гессом, которого он называл «сообщником и подручным господина Гитлера во всех убийствах, подлостях и жестокостях, с помощью которых нацизм навязал себя Германии, как теперь старается навязать себя Европе». Определялся статус Гесса как «военного преступника, судьбу которого, как и судьбы прочих лидеров нацистского движения, будут решать Союзные нации после победы в войне». Следует отметить, что больше всего Черчилля заботило воздействие этих откровений на Германию и Соединенные Штаты, тогда как о Советском Союзе он совершенно не думал. Типично для него — единственная важная деталь, которую он скрыл, — это условие Гесса, чтобы правительство Черчилля было распущено, прежде чем начнутся переговоры{1183}.
Заявление, в конце концов поступившее с Даунинг-стрит, вместе с коротким сообщением по радио, было не слишком убедительным. Общественную жажду информации не удовлетворило торжественное обещание: «Как только [Гесс] оправится от ранения, его показания будут тщательно изучены». Черчилль подогрел воображение общественности, признавшись, что пока «рассказать об эскападе Гесса» невозможно. По его мнению, парламент должен был понять, что, даже если объяснение вскоре последует, «не в интересах общества, чтобы я уже сейчас раскрыл его суть». Поддерживая желание Черчилля выступить с подробным заявлением, майор Десмонд Мортон, его ближайший советник по делам разведки, предсказывал последствия молчания: «На мой взгляд, большего можно было бы достичь, если бы официальное заявление и пропаганда последовали сразу же. Чем дольше мы будем ждать, тем сильнее перезреет плод»{1184}. Но Кэдоган уже успел убедить Идена, что самое лучшее — оставить Германию теряться в догадках и вытянуть все, что можно, из Гесса, «имитируя переговоры и стараясь не делать из него героя»{1185}.
Краткость и сдержанность заявления лишь порождали вопросы и питали теории заговора. Общественность, не зная содержания предложений Гесса, оставалась в неведении относительно характера его миссии и реакции на нее правительства. Как еще раньше говорил Черчиллю министр информации Дафф Купер, «интерес к истории с Рудольфом Гессом принял такие размеры, что он считает весьма важным давать информацию о ней по частям при любой возможности».
Жажда новостей была феноменальная. Рузвельт умолял Черчилля проинформировать его, так как «и на таком расстоянии, могу вас заверить, полет Гесса захватил воображение американцев, и эта история должна быть на слуху как можно больше дней или даже недель». Такое же мнение высказал Галифакс из Вашингтона{1186}. Слова Рузвельта в точности соответствовали напряженности в Москве. 14 мая Черчилль вновь вознамерился обратиться к парламенту. Но Форин Оффис стоял на своем. Там царила тревога ввиду сходства между признаниями Гесса Киркпатрику и «сравнительно точным рассказом немцев о предполагаемых причинах» полета Гесса в Англию. Утверждали, будто предложенное заявление «сыграет на руку немецкому радио». Немецкий народ наверняка «вздохнет с облегчением и скажет: "Так вот почему наш дорогой Рудольф оставил нас. Глупо с его стороны; но все же он не предатель, и мы можем не бояться, что он выдаст [293] наши секреты"». Заявление Черчилля шло вразрез и с намерением Форин Оффис развернуть кампанию дезинформации, сосредоточенную на воображаемом расколе в высших эшелонах нацистского руководства. Черчилль, однако, настаивал на своем желании сделать его. Поздно ночью он позвонил Идену и продиктовал ему текст, с которым намеревался выступить. Иден оставил яркое описание происходившего:
«Я с трудом вылез из постели, переработал его и передал по телефону. Через несколько минут Уинстон позвонил и сказал, что ему не нравится и Дафф [Купер] тоже очень расстроен. С другой стороны, Макс [Бивербрук] согласен со мной. Что лучше: его первоначальное заявление или никакого заявления? Я ответил: "Никакого заявления". "Хорошо, никакого заявления (сердито)!" — и бросил трубку»{1187}.
Таким образом, была принята следующая линия: «говорить очень мало и заставить немцев гадать, что делает — и говорит — Гесс»{1188}. К удивлению Идена, Черчилль еще раз попытался огласить основные тезисы своего заявления в кабинете 19 мая, но с помощью Бивербрука ему удалось «задушить в зародыше» эту идею в третий раз{1189}.
Иден вернулся в постель, уверенный, что отговорил премьер-министра от его намерения. Министерство информации, тем не менее, не могло устоять перед искушением использовать такой случай на все сто процентов. Там продолжали убеждать Черчилля извлечь всю возможную выгоду из дела Гесса с помощью личного заявления{1190}. На следующий день Бивербрук собрал прессу за ланчем и конфиденциально поведал, что Черчилль отказался от публичного заявления, поскольку «все, что нужно в настоящий момент, — это как можно больше домыслов, слухов и споров о Гессе». Хотя в проекте телеграммы Рузвельту, подготовленном для Черчилля, содержалась рекомендация: «Желательно, чтобы пресса не романтизировала его и его авантюру», — Черчилль добавил от руки: «По нашему мнению, лучше всего дать прессе простор для воображения и предоставить немцам теряться в догадках»{1191}. Ведущие газеты, естественно, всячески приукрашивали свои сообщения, особенно когда Гесса перевезли из Шотландии в лондонский Тауэр. Для некоторых это явилось сигналом скорой встречи с премьер-министром. Новая волна слухов прекрасно совпадала с измышлениями, распространявшимися с середины апреля. Как часто бывало с Черчиллем, он потерял почти всякий интерес к Гессу, после того как ему не дали поступить по-своему. Помимо того, он был полностью поглощен войной на Крите и большими морскими сражениями, кульминацией которых явилась гибель английского военного корабля «Худ» и «Бисмарка». Он разве что постарался удовлетворить любопытство Рузвельта, снабдив того подборкой бесед, проведенных с Гессом к тому моменту{1192}. В целом дипломатический корпус в Лондоне склонен был отвергать идею сепаратного мира, но многие оставались убеждены, что Гесс согласовал свою миссию с Гитлером. В значительной степени этому способствовала слезная речь Эрнста Бевина, лидера лейбористов и члена Военного кабинета, которую в отсутствие официального заявления сочли выражением официальной позиции{1193}.
Вскоре после прибытия Гесса Киркпатрик предложил: «Ввиду оговорки, что Германия не может вести переговоры с нынешним правительством, можно было бы заставить Гесса поверить, будто есть шанс [294] сместить нынешнюю администрацию, и если позволить ему войти в контакт, скажем, с членом партии консерваторов, который даст ему понять, что его соблазняет идея избавиться от нынешней администрации, возможно, он заговорит свободнее»{1194}. К этой идее вернулись, когда, по наблюдениям, Гесс впал в депрессию, поняв, что его план провалился. Он постоянно выражал беспокойство по поводу того, что «попал в руки клики из Сикрет Сервис» и с ним обращаются как с обычным военнопленным. Переписка Кэдогана с Черчиллем убедительно доказывает отсутствие у Гесса каких-либо проектов из гитлеровской Рейхсканцелярии. Таким образом, одной из главных задач стало «пролить свет на вопрос, не послал ли Гесса сюда Гитлер, осуществляя некий план мирного наступления»{1195}.
26 мая Иден попросил Саймона, лорда-канцлера, побеседовать с Гессом. Саймон должен был признаться ему, что правительство знает об этой беседе, но намекнуть на натянутость своих отношений с Черчиллем и Иденом. Эта уловка вовсе не означала настоящих переговоров. Саймон четко очертил круг тем беседы, настаивая, чтобы она считалась «выполнением "разведывательного" задания» с ясной и ограниченной целью — «предоставить Гессу удобный случай свободно поговорить о своей "миссии" и посмотреть, не даст ли он, стремясь выговориться, какую-нибудь полезную информацию о стратегии и замыслах противника». Как и Гамильтон, Саймон был крайне чувствителен к намекам на его прошлое сотрудничество с примиренцами и потому требовал гарантий, что «о беседе ни при каких обстоятельствах не станет известно широкой публике»{1196}.
Как надеялся Черчилль, Саймон сумеет узнать у Гесса причины его явной озабоченности положением на международной арене и почему он «так горячо желает заключить мир на скорую руку именно теперь»{1197}. Хотя Кэдоган и «Си» питали весьма слабые надежды на это, Форин Оффис думал разговорить Гесса, особенно на тему намерений Гитлера относительно СССР{1198}. Инструктируя Саймона перед беседой, Киркпатрик составил вопросы, которые тот должен был задать. Они носили явный отпечаток главенствующей концепции Форин Оффис. Саймону советовали спровоцировать Гесса, спросив, какой смысл Германии заключать мир с Англией, если она «собирается поладить с Россией и принести русский большевизм в Европу. Если Германия заинтересована только в Европе, ей следует отказаться от планов относительно России, поскольку Россия — азиатская страна и находится вне сферы германского влияния». Формулируя вопрос таким образом, надеялись выведать у Гесса, добивается ли действительно Германия соглашения с СССР или готовится к войне{1199}.
У лорда Саймона, конечно, 'было больше всего шансов вытянуть информацию у Гесса, и потому их беседа заслуживает пристального внимания. До того как Гессу назвали имя Саймона, он проявлял величайшую подозрительность. Он требовал присутствия двух свидетелей-немцев, а также графа Гамильтона, который, как он полагал, «стоит вне политической клики из Сикрет Сервис, не дающей ему встретиться с истинными сторонниками мира и с королем»{1200}. Гесса надлежащим образом проинформировали, что переговоры будет вести лорд Саймон. Его заверили, что, как лорд-канцлер, Саймон пользуется известной независимостью в рамках конституции. Напомнили ему также, что оба они уже встречались в Берлине, когда Саймон, бывший [295] в то время министром иностранных дел, посетил Гитлера. Гесс просиял и «стал казаться другим человеком... у него сохранились приятные воспоминания о главе тогдашних переговоров»{1201}. Гесс скверно провел утро, отказался от ланча, жалуясь, что молоко за завтраком плохо на него подействовало, поэтому его силы подкрепили стаканом портвейна и небольшой дозой глюкозы. Лорда Саймона в Тауэр привез «Си» во второй половине дня. Они вошли вместе с Киркпатриком, скрываясь под псевдонимами «д-р Гатри» и «Маккензи», и три часа разговаривали с Гессом, выбравшим себе псевдоним «Джонатан». Саймон изучил все материалы, предоставленные Гессом, и был хорошо подкован. Ему сказали, что никаких официальных предложений у Гесса нет. Узнав о предстоящих «переговорах», последний набросал обширные заметки. Позднее он передал их в качестве официального предложения Саймону{1202}.
Первый же раунд беседы убедил Саймона, что в заявлении, столь старательно подготовленном Гессом за пару дней в ожидании их встречи, содержится мало нового. Торопливо нацарапанный конспект, переданный Саймону, никак не соответствует предположению, будто Гесс привез с собой письменные предложения, включающие ясные упоминания об операции «Барбаросса» и будущем Советского Союза{1203}. Отчитываясь перед Черчиллем, Саймон сделал категорический вывод: «Гесс прибыл по собственной инициативе. Его перелет совершался не по приказу, не с разрешения и даже не с ведома Гитлера. Это его собственное предприятие. Если бы он добился своего и привлек нас к переговорам по поводу такого рода мира, какой нужен Гитлеру, он был бы оправдан и сослужил бы фюреру хорошую службу». Затем Саймон говорил о сложившемся у него совершенно верном впечатлении, что Гесс стоял вне круга политиков, ведущих войну, и мало знает о стратегических планах, поскольку его сферой были партийные дела. План его в лучшем случае «честная попытка воспроизвести мысли Гитлера, которые тот много раз высказывал ему». Анализируя ход беседы, эксперты МИ-6 пришли к заключению, что Гесс фактически неспособен отвечать на какие-либо аргументы, особенно политического характера{1204}. Это совпадает с впечатлением Самнера Уэллса, заместителя госсекретаря Соединенных Штатов, от встречи с Гессом 3 марта. Уэллса шокировал Гесс, который, как он считал, пользовался «сильным и решающим влиянием в немецких делах». Как оказалось, тот «всего лишь повторял то, что ему велели сказать мне... он не изучал злободневные вопросы и вообще не имел каких-либо собственных мыслей»{1205}. В результате невозможность выжать из Гесса хоть какую-то информацию, наконец, поставила крест на «полуофициальных переговорах». Как откровенно признался Кэдоган, Гесс стал «граммофонной пластинкой»{1206}.
Итак, любые предположения, будто молчание и дезинформация служили дымовой завесой вокруг допросов Гесса, не подтверждаются имеющимися на сегодняшний день свидетельствами. Когда немецкие войска пересекли советскую границу, Эс-Ай-Эс всесторонне исследовала скудный материал, полученный от Гесса, и пришла к выводу, что тот «выжат досуха и с этих костей больше мяса не срежешь»{1207}. Неудачный подход к этому делу был вызван разногласиями относительно его потенциала для общественного мнения и пропаганды. Мысль о дымовой завесе никогда не возникала просто потому, что скрывать [296] было нечего. Майор Десмонд Мортон, выражая собственные мысли Черчилля, настаивал на официальном заявлении, в которое следовало бы включить весь собранный материал. Если бы это зависело от него, говорил он Идену, «любой, кто взялся бы за освещение этой темы, получил бы доступ ко всем документам по делу... и он не стал бы ограничиваться напыщенным правительственным коммюнике»{1208}. Просматривая обширные стенограммы беседы «Гатри — Джонатан», Черчилль пришел к выводу, что допрос Гесса «напоминает разговор с умственно отсталым ребенком, совершившим убийство или поджог». Он даже не разделял общего мнения, будто Гесс «фактически выражал сокровенные мысли Гитлера», но его позабавило то, что «он дал нам почувствовать воздух Берхтесгадена, одновременно кондиционированный и зловонный». К этому моменту Черчилль потерял всякое желание выступать с публичным заявлением{1209}.
Можно предположить, что последовательные показания Гесса на множестве допросов и материалы Эс-Ай-Эс, записывавшей даже еле слышное его бормотание, удостоверяют его версию событий. У главного психолога британской армии, которому поручили наблюдать Гесса, сложилось «стойкое впечатление, что его история в целом правдива». По его мнению, Гесс недостаточно свободно владел английским, чтобы сочинить убедительную историю, в которой не было бы ни слова правды. Как он подозревал, душевное состояние Гесса далеко не являлось стабильным: «Несколько параноидальный тип. Ненормальное отсутствие интуиции и самокритичности. Интроспективный и несколько ипохондрический тип. Производит впечатление неуравновешенной, психопатической личности...»{1210}
Не сумев извлечь полезную информацию для пропаганды, англичане все усилия направили на эксплуатацию дела Гесса в русском контексте. Еще до принятия решения использовать Гесса против русских молчание англичан об этом деле породило слухи, оказывавшие свое действие на Кремль долгое время после того, как оно закончилось. В октябре 1942 г. сэр Арчибальд Кларк-Керр, преемник Криппса на посту британского посла в Москве, объяснял подозрения русских тем, что их оставили в неведении. Он спрашивал Черчилля, как бы тот себя чувствовал, если бы Риббентроп прилетел в СССР, а Англии предоставили бы теряться в догадках по поводу характера его миссии{1211}. Гесс, пояснял Кларк-Керр, словно «скелет в шкафу», чьи кости погромыхивают временами, смущая общественное мнение. Выглядит так, будто Черчилль намеренно приберегает его как козырь для переговоров о сепаратном мире, если война войдет в критическую фазу{1212}.
Перевод дела Гесса в русскую сферу связан с окончательным решением извлечь из его миссии пропагандистскую ценность, которое было принято в ночь с 14 на 15 мая Иденом и Бивербруком и с которым Черчилль неохотно согласился. Площадка для сложной игры с использованием Гесса в попытке изменить советскую политику была уже подготовлена. Как только Гесс приземлился в Англии, Криппс уведомил Форин Оффис об интересе, вызванном его миссией в Москве. Отдавая себе отчет во взрывчатом характере дела Гесса, он предлагал [297] не упускать «золотой шанс» либо сыграть на советских страхах, либо рассеять их:
«1. Инцидент с Гессом без сомнения заинтриговал Советское правительство как ничто другое и может пробудить их старые страхи по поводу мирной сделки за их счет.2. Я, конечно, не в курсе, насколько Гесс готов говорить, если вообще готов. Но, предположим, это так, тогда я очень надеюсь, что вы немедленно рассмотрите возможность использования его откровений, чтобы повысить сопротивление Советов германскому нажиму, либо а) усилив их боязнь остаться слушать музыку в одиночестве, либо б) внушив им, что музыка, если слушать ее сейчас и в компании, окажется в конце концов не столь ужасной; лучше всего и то, и другое, поскольку на самом деле эти две вещи не так уж несовместимы».
Галифакс тоже одобрял идею использования любой информации, которая указывала бы на раскол в германском руководстве, чтобы повлиять на русских. В тот момент Сарджент, создатель концепции Форин Оффис, руководящей англо-советскими отношениями, решительно выступил против предложения намекнуть на сепаратный англо-германский мир, ибо это могло толкнуть охваченного паникой Сталина в объятия Германии. Поэтому Криппсу велели сидеть тихо и подождать, пока не будет (если вообще будет) получена какая-либо информация от Гесса{1213}.
Однако, когда через несколько дней стало понятно, что перспективы использования дела Гесса для пропаганды в Германии весьма ограничены, Сарджент вернулся к идее Криппса. Поскольку Гесс не говорил ничего о замыслах немцев в отношении СССР, оставалось только распространить дезинформацию. Она должна была указывать на существование раскола в нацистском руководстве по вопросу о планах насчет Советского Союза. Следовало утверждать, будто Гесс, в отличие от Геринга и Риббентропа, которых он, по-видимому, терпеть не может, остается «одним из самых фанатичных нацистов». Он решил помешать любому соглашению между СССР и Германией, считая себя хранителем чистоты доктрины нацизма{1214}.
Стремление вступить на этот путь, невзирая на очевидный риск, тесно связано с оценкой наращивания сил Германии на советской границе разведкой. Следует помнить, что использование дела Гесса против русских в значительной мере мотивировалось неверными выводами британской разведки, которая, подобно Сталину, не могла до конца осознать вероятность германо-советской войны вплоть до конца мая 1941 г. Там по-прежнему придерживались мнения, будто развертывание немецких войск на востоке служит прелюдией к переговорам с Советским Союзом. Объединенный комитет разведки указывал на некоторые признаки, позволявшие предположить, «что новое соглашение между двумя странами может быть заключено в ближайшее время». Большая часть имевшейся к тому моменту информации подтверждала следующий вывод: «Гитлер и Сталин, возможно, решат заключить долговременное соглашение, на неясной пока основе, о политическом, экономическом и даже военном сотрудничестве». Поэтому война возможна, только если «Советы не смогут согласиться с требованиями немцев или выполнить заключенное соглашение». В Форин Оффис царили разочарование и возмущение из-за того, что дипломатии «совершенно подрезали крылья». С Россией, нехотя признал [298] Кэдоган, ничего не поделаешь, «пока мы не сможем а) пригрозить ей, б) подкупить ее. Россия а) ничего не боится с нашей стороны, и б) нам нечего предложить ей. В таком случае можете сколько угодно играть словами и размахивать бумажками, и ничего не добьетесь»{1215}. Эти настроения в конце концов привели и Форин Оффис, и спецслужбы к идее использовать дело Гесса «как обманку»{1216}, чтобы помешать русским заключить соглашение с Гитлером. Нужно сказать, что такая политика стала бы результативной, если бы подобные переговоры действительно велись. Так как самого Сталина Шуленбург только что уверил, будто примирение в самом деле стоит на повестке дня, дело Гесса убедило его в правильности собственных выводов, в то же время пробудив вечный страх, как бы Англия и Германия не объединились. Поскольку допросы Гесса тянулись в сущности до самого нападения Германии на СССР, эта история явно самым пагубным образом отразилась на умонастроениях Сталина в решающий предвоенный месяц.
16 мая Сарджент вернулся с новой бумагой, сформулировав свою точку зрения более лаконично и эффектно. Дезинформация, которую он намеревался использовать против русских, основывалась на следующих предпосылках:
«Гесс считает себя хранителем истинной и изначальной нацистской доктрины, фундаментальный принцип которой: нацизм призван спасти Германию и Европу от большевизма; ныне новые члены партии, жалкие оппортунисты, и армия убедили Гитлера постараться достичь урегулирования с Советским Союзом и даже сделать его полноправным партнером стран Оси; это было больше, чем Гесс мог вынести, и вызвало его полет в нашу страну».
Если ловко подбросить все это Сталину, он поверит, будто Гитлер заманивает его в орбиту Германии, просто чтобы утвердиться в России. Как только Гитлер упрочит свои позиции, он попытается свалить Сталина и таким образом примирить наиболее крайние течения в партии. Форин Оффис никак не решался последовать этим курсом, однако не из-за возможных последствий для русских, а боясь, как бы их дезинформация не попала к немцам, которых он все еще стремился держать в неведении. Кроме того, как правильно предвидел Иден, такая дезинформация на деле могла побудить русских еще энергичнее добиваться соглашения, раз они узнают, что Гитлер готов к переговорам{1217}.
Но вот, вскоре оказалось, что допросы Гесса ничего не дают и он «не говорит ничего стоящего!» Поэтому осталась единственная альтернатива — использовать его против русских, запустив обрывки дезинформации. Теперь Сардженту, горящему желанием действовать, пришло в голову, что лучше всего обмануть русских с помощью «некоторых тайных каналов». Кэдоган горячо одобрял эту Идею, если только она «не перепугает русских слишком сильно!» По примеру Идена, он явно намекал на страшивший англичан германо-советский военный альянс{1218}.
Директива МИ-6 «по использованию инцидента с Гессом с помощью тайных каналов за границей» была наконец утверждена Форин Оффис 23 мая. Она приветствовалась как «ясное предупреждение Советскому правительству, чтобы оно остерегалось нынешних предложений Гитлера о сотрудничестве и дружбе». Во многом этот совет, если смотреть с точки зрения Кремля, напоминал предостережение Черчилля [299] и угрозы, высказанные Криппсом в Москве. Русских предупреждали, что если они уступят требованиям Германии, то Гитлер пожнет все плоды, а им в конечном итоге придется сражаться в одиночку. Кэвендиш-Бентинк, председатель Объединенного комитета разведки, принял решительные меры, «чтобы упомянутый шепот тотчас дошел до советских ушей» через Отдел особых операций и другие каналы. Соответствующие директивы по разворачиванию «кампании шепота» послали английским посольствам в Стокгольме, Нью-Йорке и Стамбуле 23 мая; слухи «предназначались только для России и должны были распространяться только по каналам, ведущим непосредственно к Советам». В поддержку кампании следовало распускать как можно больше слухов от себя в соответствии с руководящими установками, изложенными в директиве{1219}.
Департамент политической разведки Форин Оффис тоже чувствовал, что не получит реальных дивидендов от дела Гесса. Там старались выжать все возможное из его антибольшевистских воззрений. Перед Форин Оффис стоял вопрос: продолжать ли «кампанию шепота», которая только-только начиналась, или официально предоставить русским подлинную информацию о Гессе. Взгляды Идена и Кэдогана возобладали, несмотря на попытки Даффа Купера поставить вопрос на обсуждение на министерском уровне, и «кампания шепота» беспрепятственно продолжалась, пока наконец вторжение Германии в Советский Союз не положило ей конец{1220}.
Очень скоро новая линия была принята повсюду. Иден собрал ведущих представителей британской прессы в Форин Оффис и внушал им, что «Гесс очень серьезно относится к своей миссии и что его миссия демонстрирует существование раскола в германском руководстве». Представитель «Тайме» ушел с этой встречи в убеждении, будто Гесс старается «довести до конца свой мирный план» и Гитлер официально уполномочил его на это. Подобная точка зрения широко распространилась в Лондоне{1221}. К 10 июня, когда с Гессом беседовал Саймон, дезинформация уже не ограничивалась «шепотом». Иден уверил Майского, что «Гесс бежал из Германии в результате ссоры, не с самим Гитлером, но с некоторыми влиятельными фигурами в его окружении, такими как Риббентроп и Гиммлер»{1222}. Как ни парадоксально, такая линия способствовала сталинскому самообману по поводу его способности оттянуть войну.
«Кампания шепота» только начиналась, когда Криппс, которому не сообщили о тривиальном характере признаний Гесса, сделал собственный ход. Как обычно, блестящая наблюдательность и точный анализ ситуации сочетались у него с опрометчивостью действий.
«Я очень надеюсь, что Советское правительство не пойдет на такие уступки, которые существенно повлияли бы на боевую готовность Советов или ход подготовки к войне, — телеграфировал он Идену, — поскольку думаю, что у них нет иллюзий насчет конечных намерений Германии по отношению к ним и они решили сопротивляться в том случае, когда, по их собственной оценке, у них не останется другого выхода».
По его мнению, «ввиду очевидного нежелания Советского правительства вступать в войну с Германией на данном этапе соблазн "проявлять гибкость" в пограничных ситуациях должен быть очень велик». Поэтому, считал Криппс, действия Советов в таких ситуациях будут зависеть от того, насколько в данном случае, по их оценке, [300] сильнее Англия или Германия. Он надеялся воспользоваться информацией, полученной от Гесса, чтобы «повлиять на решения Советского правительства в пограничных ситуациях и, в частности, заставить его не рассматривать внешний фактор, упомянутый выше, иными словами — убедить его, что сейчас ему есть на что опереться, а вот впоследствии оно может остаться без поддержки»{1223}.
Хотя Криппсу запретили предпринимать самостоятельные шаги, его надлежащим образом осведомили о дезинформации, которая, на первый взгляд, являлась следствием его совета:
«Мы сообщаем по тайным каналам, будто полет Гесса свидетельствует о растущем расколе из-за гитлеровской политики сотрудничества с Советским Союзом, а также, будто, проводя ее, он настаивает на быстрой прибыли, прекрасно зная, что будет вынужден отказаться от нее и нарушить любые обещания, возможно, данные им Советскому Союзу, так что в конце концов Советы окажутся в худшем положении, чем прежде. Они потеряют потенциальных друзей, сделают уступки и останутся против Германии в одиночку и ослабленными»{1224}.
Трения между Даффом Купером и Иденом продолжались в течение всего мая месяца. Майский постоянно требовал, чтобы Иден пресек слухи, и тот решил прекратить полуофициальную утечку информации из министерства. 5 июня он вновь провозгласил официальную установку на хранение молчания по делу Гесса, хотя у Форин Оффис оставалось право вести тайную пропаганду и «с помощью выдумок травить большевистского и других зайцев». На кислое замечание Кэдогана: «Слухи могут быть гораздо более безответственными и даже, без всякого ущерба для себя, путаными и противоречивыми», — не обратили внимания{1225}. Попытки Идена обуздать военную разведку и Министерство информации успеха не принесли; вплоть до германского вторжения они упорно старались добиться отмены этого решения, с которым ни в коем случае не могли примириться. По мнению военной разведки, если главной целью было «заставить немцев теряться в догадках», то «молчать не годится и что-то нужно сказать». Дафф Купер также продолжал засыпать Черчилля просьбами сделать публичное заявление{1226}.
По воспоминаниям Хрущева, когда новость о полете Гесса дошла до Кремля, Сталин согласился с ним, что «Гитлер поручил ему секретную миссию — обсудить с англичанами пути прекращения войны на западе, чтобы развязать Гитлеру руки для натиска на восток»{1227}. Естественно, подобная мысль пришла Сталину на ум, но миссия Гесса ставила перед ним и более серьезную проблему. Если Гесс — эмиссар Гитлера, то его ночной кошмар — объединение Англии и Германии в крестовом походе на большевистскую Россию — сбывается и широкое развертывание немецких войск на советской границе приобретает новый, угрожающий смысл. Тем не менее, сталинский самообман неизбежно вел его к другому заключению: как ни парадоксально, дело Гесса подтверждало вывод о расколе в германском руководстве, который мог ускорить открытие переговоров с Германией{1228}. Молчание и секретность, окружавшие миссию Гесса, вполне соответствовали сложившемуся в Москве убеждению относительно непрестанных попыток [301] Англии втянуть СССР в войну. Кроме того, и возможность сепаратного мира нельзя было сбрасывать со счетов. Поэтому в Кремле появилась тенденция, с одной стороны, отметать любое предположение насчет официального характера миссии Гесса, а с другой — принижать его потенциальное значение как орудия англичан в поисках сепаратного мира.
Первой информацией, пристально изученной в Москве, оказалось официальное заявление англичан. Пометки толстым карандашом, сделанные офицером НКГБ на экземпляре заявления, показывают: возможность того, что Гесс действовал по приказу Гитлера, решили в расчет не принимать. Было подчеркнуто утверждение Даффа Купера, будто полет в первую очередь свидетельствует о «разногласиях внутри национал-социалистического движения». Такое же внимание привлекли сообщения шведской прессы, объясняющие миссию Гесса дебатами, идущими в германском руководстве, в экономических и промышленных кругах. Могущественная группировка, связанная с Герингом, якобы «прилагала все усилия, чтобы достичь мира с Англией». А главное, как отметил затем НКГБ, известие о прибытии Гесса в Англию совпало по времени с распространением слухов о возможной встрече Сталина и Гитлера. Гесс изображался «противником гитлеровской политики дружбы с СССР», добивающимся, диалога с англичанами, «пока не состоялась встреча диктаторов». Последняя пометка относилась к предположению, что Гесс «предпринял персональную попытку заключить мир», чтобы предотвратить советско-германское соглашение{1229}.
В Гессе уже видели препятствие на пути сближения с Германией, когда он недолго встречался с Молотовым в Берлине{1230}. НКВД тогда навел справки о его положении в руководстве и составил весьма уничижительный рапорт. Не нашлось никого, кто засвидетельствовал бы его «пропагандистские или административные таланты»; о нем говорили просто как о «доверенном человеке», завоевавшем симпатии Гитлера. «Может быть, он и обладает какими-то исключительными способностями, — иронически резюмировал офицер НКВД, проводивший расследование, — но в таком случае их пока никто в нем не обнаружил». Он лишь счел нужным отметить, видимо, в целях последующего шантажа, «скандальное» прошлое Гесса. Гесс, пояснил он, «принадлежал к группе гомосексуалистов, давших ему кличку "Черная Берта", под которой он известен не только в Мюнхене, но и в Берлине. Женитьба ему мало помогла, потому что берлинцы о его жене говорят "он", а о нем — "она"». Короче говоря, Гесс являлся «маленьким человеком на большой должности», и его влияние шло на убыль{1231}.
Через день после прибытия Гесса в Лондон «Лицеист», двойной агент гестапо, работавший на берлинского резидента, внес свой небольшой, но, как всегда, эффективный вклад. Ловко составленное сообщение «Лицеиста» касалось двух тем: существования раскола в германском руководстве и идеи о том, что любой военной акции будут предшествовать переговоры. Он изображал Гесса лунатиком, проведшим в санаториях 4 — 7 месяцев за последние два года, и подтверждал, что какое-то время у него уже не было реальной власти. «Яростный противник Советского Союза» и «горячий сторонник Англии», он лелеял idee fixe, что станет «новым Христом и спасет мир»{1232}. [302]
Кобулов, глава берлинской резидентуры, которому Деканозов, вернувшийся из Москвы, сообщил об идущих в настоящий момент «переговорах», на все сто процентов использовал фрагменты донесений «Старшины», где говорилось о «раздорах, существующих наверху». Широко распространившиеся в Берлине слухи гласили, что Гесс был «связан с Герингом». В своем сообщении, вторя предвзятому мнению Сталина, Кобулов высказывал предположение, будто участие Геринга в пресс-конференции Гитлера по поводу полета Гесса не что иное, как демонстрация, призванная опровергнуть подобные слухи и изобразить единство наверху{1233}.
В следующем донесении Кобулов противоречил сам себе, не исключая возможности, что Гесс полетел в Англию «с большой помпой... и полностью с ведома и одобрения Германского правительства». По сообщению агента «Франкфуртца», тот, обедая с неким неназванным генералом, узнал следующее: полет «не был бегством и совершался с согласия Гитлера; это миссия с мирными предложениями Англии». Однако львиная доля кобуловских донесений указывала, что Гесс, будучи «бескомпромиссным врагом коммунизма и противником сближения с СССР», полетел в Англию «по собственной инициативе», чтобы убедить англичан положить конец войне и позволить перебросить войска на восток{1234}.
В то время как информация из Германии при некоторой двусмысленности в основном укрепляла уверенность Сталина, что миссия Гесса в самом деле показывает раскол в германском руководстве, сообщения из Лондона были не столь категоричны. Майский, конечно, знал о патологической подозрительности насчет англо-германского похода на Россию, берущей свое начало во временах гражданской войны и интервенции Антанты и являющейся основной и неизменной чертой сталинской внешней политики в межвоенный период. С момента падения Франции Сталина особенно раздражало наличие в кабинете Черчилля «людей Мюнхена», которые могли склонить чашу весов в пользу мира с Германией. Криппс какое-то время играл на этих страхах. После падения Франции он отчаянно убеждал Галифакса, чтобы тот заверил Майского, будто ответ Англии на мирные предложения Гитлера будет зависеть от прогресса переговоров между СССР и Англией{1235}.
Советская разведка продолжала пристально следить за всеми возможными провозвестниками сепаратного мира. Так, например, в июле 1940 г. высказывалось предположение: «Бывший английский король Эдуард вместе с женой Симпсон в данное время находится в Мадриде, откуда поддерживает связь с Гитлером. Эдуард ведет с Гитлером переговоры по вопросу формирования нового английского правительства, заключения мира с Германией при условии военного союза против СССР»{1236}. Новые намеки на сепаратный мир в последнюю неделю апреля вызвали в Москве беспрецедентную тревогу, которую Майский вряд ли мог игнорировать. После разгрома в Греции и на Крите, спровоцировавшего рост критики и недовольства в Англии, Майскому велели бдительно наблюдать за примиренцами в правительстве{1237}. Он рьяно старался найти опровержение слухам о пробных примирительных шагах в ходе ряда встреч с Беатрис Уэбб, P.A.Батлером, заместителем парламентского секретаря, и сэром Уолтером Монктоном, будущим министром обороны{1238}. [303]
Майскому стало еще труднее верно оценивать ситуацию и приспосабливать свои наблюдения к установкам, господствующим в Москве, когда разнеслись слухи о скорой войне. Месяц, предшествовавший полету Гесса, ознаменовался такими событиями, как предостережение Черчилля и ультиматумы Криппса. Имея на выбор множество распространившихся теорий, Сталин читал донесения послов избирательно. В свою очередь, послы, и в частности Майский, стали специалистами по угождению Кремлю и поставляли требуемый товар под флером двусмысленности. Как мы видели, всю вторую половину 1940 г. Майский утверждал, что Черчилль завоевал поддержку масс, выступая за продолжение войны, «по крайней мере в настоящий момент», а примиренцы «пока» не играют значительной роли. Однако он никогда не верил, что упорное сопротивление для Черчилля — дело принципа; просто Черчилль не хотел заключать соглашение, которое увековечило бы неудачи Британии на поле брани. Впрочем, Майский не исключал возможности, что сокрушительное поражение, потрясшее основы Британской империи (он несомненно намекал на падение Египта), повлечет за собой «измену правящего класса, подобную измене Петэ-на и его группы»{1239}. В новых обстоятельствах, весной 1941 г., как он признавался в своем дневнике, ситуация стала слишком нестабильной, чтобы русские чувствовали себя уютно, поскольку «в данный момент, когда английская буржуазия хочет вести войну, Черчилль является для нее большой находкой. Но он может в дальнейшем стать для нее большим препятствием, если и когда она захочет заключения мира»{1240}.
Неудивительно, что делавшиеся обычно аккуратно записи в дневнике Майского, находившемся под постоянным наблюдением, на время прекратились. Его депеши после прибытия Гесса в Англию отличаются поразительной краткостью. Скупые сообщения Майского контрастируют с бурной деятельностью, развитой им в попытке понять суть дела. Ошеломленный сообщением по радио о полете Гесса, Майский встречал одни домыслы; никто не мог сказать «ничего точного»{1241}. В Форин Оффис Батлер вел себя смущенно и сдержанно, как он сообщил послу, «настоящий разговор с Гессом еще не начался», он ожидает его начала через 2 — 3 дня{1242}. Не имея никакой реальной информации, Майский в своей депеше в Москву 15 мая дал лишь краткий комментарий по делу Гесса. Произвольные выводы эхом вторили мнению Москвы относительно сильного антисоветского характера показаний Гесса: он очень критически отнесся к пакту Молотова — Риббентропа. Впрочем, по этой депеше трудно было составить себе какое-либо конкретное заключение, за исключением второй ее части, касавшейся признания Гесса, что он прибыл по собственной инициативе, и того, что он не открыл англичанам каких-либо секретов. Как и весь остальной мир, Москва с нетерпением ждала информации о замыслах Гитлера относительно Советского Союза{1243}.
Подавленный зловещей тишиной, Майский вернулся к Батлеру под предлогом срочной необходимости обсудить репатриацию советских моряков и судов, задержанных в английских портах. Хотя Батлер и сам еще не получил достоверной информации, он выразил свое личное мнение, что Гесс прилетел в Англию по своей инициативе, а не как эмиссар Гитлера. Затем он выдвинул гипотезу, впоследствии принятую на вооружение в качестве дезинформации: он не исключает [304] возможности, что Гесса к выполнению его миссии подтолкнула мощная группировка в высших эшелонах партии. Миссия, по-видимому, свидетельствует, что Гитлер не пользуется единодушной поддержкой. Батлер вновь подтвердил свою уверенность в твердом решении правительства продолжать войну. Если у Гесса и была «странная идея, что он найдет здесь толпы "квислингов", которые только того и ждут, как бы протянуть руку Германии, то он уже убедился или скоро убедится в своей ошибке». Мысль о встрече Гесса с Черчиллем он отмел{1244}. Несколько дней спустя Батлер развил свою теорию, произвольно предположив, «что между Гессом и Гитлером произошла ссора, в результате которой Гесс решил совершить свой полет в Англию в надежде, что здесь ему удастся найти влиятельные круги, готовые к заключению мира с Германией»{1245}.
Донесения НКГБ из Лондона совпадали с донесениями Майского. Анатоль Горске, руководивший действиями Берджесса, Маклина и Филби, передал сообщение Филби ( «Зоннхена»), что Гесс, «прибыв в Англию, заявил, что он намеревался прежде всего обратиться к Гамильтону... Гамильтон принадлежит к так называемой кливлендской клике». Он, по-видимому, был хорошо осведомлен о первой беседе Киркпатрика с Гессом, но не мог ничего сказать о мирных предложениях, которые, возможно, привез с собой Гесс. Его донесение повлекло за собой приказы агентам НКГБ выяснить характер предложений и санкционированы ли они Гитлером или военными, стоящими в оппозиции к Гитлеру{1246}. После ряда дальнейших попыток лондонская резидентура с сожалением признала, что «точных данных относительно целей прибытия Гесса в Англию еще не имеется». Однако Филби удалось добыть кое-какую информацию у Тома Дюпре, заместителя начальника Департамента прессы Форин Оффис, хотя он и не смог проверить ее. По словам его источника, вплоть до вечера 14 мая Гесс не дал допрашивавшим его никаких ценных сведений относительно своего полета. В разговорах с офицерами британской военной разведки он заявлял, что прибыл в Англию «для заключения компромиссного мира, который должен приостановить увеличивающееся истощение обеих воюющих стран и предотвратить окончательное уничтожение Британской империи как стабилизующей силы». С точки зрения Сталина, смущали уверения Гесса о его преданности Гитлеру и ложные сведения о тайном визите к нему Бивербрука и Идена. Как полагал Дюпре, Гесс действительно стремился создать «англо-германский союз против СССР». Ухватившись за заявление Черчилля в парламенте: «Гесс мой пленник», — Филби высказывал убеждение, «что сейчас время мирных переговоров еще не наступило, но в процессе дальнейшего развития войны Гесс, возможно, станет центром интриг за заключение компромиссного мира и будет полезен для мирной партии в Англии и для Гитлера». Примечательно, что эта часть телеграммы была густо подчеркнута на Лубянке{1247}.
Эффект от «кампании шепота» отчетливо проявился в начале июня, когда НКВД впервые констатировал: есть «веские основания полагать», что Гесс сотрудничал с британской Интеллидженс Сервис. По всей видимости, «правящие круги (Гитлер, Риббентроп, Гиммлер и Кейтель) проводят так называемую "политику Бисмарка" в отношении СССР, и их позиции усилились после полета Гесса. Группа пробританской направленности (Геринг, Браухич, Розенберг) продолжает [305] внушать Гитлеру мысль о пагубности политики сотрудничества с Советским Союзом»{1248}.
С точки зрения Кремля, миссия Гесса носила драматический характер и могла предвещать столь долго чаемые переговоры с немцами, если Гесс действительно прилетел в Англию без санкции Гитлера и представляет ту часть нацистской элиты, которая выступает против примирительной рапалльской линии, проводимой Гитлером. Альтернативно он мог быть полноправным эмиссаром, готовящим почву для коалиционной войны против Советского Союза. Как всегда в таких случаях, Майский предпочел занять выжидательную позицию, поскольку находил трудным «отсеять наиболее вероятное из всей массы сплетен, слухов, догадок предположений и т.д., сопровождающих эту странную, почти романтическую историю»{1249}. Принимать желаемое за действительное вслед за Москвой было опасно с учетом предупреждения Криппса, сделанного еще в середине апреля, которое вдруг, казалось, начало сбываться. Во время интимного обеда с Уэббами 23 мая Майский заговорил о длинном меморандуме Криппса, который, по его словам, вызвал гнев правительства. Он тогда провел прямую связь, пытаясь выяснить реакцию Уэббов на мысль о возможности сепаратного мира:
«Выдержит ли Англия — не найдется ли среди правящего класса могущественной группировки, выступающей за мир в результате переговоров с Гитлером? Он рассказал нам то, что считал правдой о деле Гесса. Гесс был предельно честен, говоря о своей миссии; хотя и не пожелал сказать, что она санкционирована Гитлером. Он хотел убедить британское правительство уступить: англичане и их союзники будут побеждены в войне за господство в Европе, пусть это и истощит Германию. Германия должна остаться главенствующей силой в Европе; Великобритания должна сохранить свою империю, за исключением некоторых незначительных уступок в Африке. Тогда Германия и Великобритания смогут остановить распространение большевизма, который от дьявола»{1250}.
Он еще больше встревожился после обеда en deux{*20} с лордом Бивербруком, влиятельным сторонником Черчилля в Военном кабинете. На вопрос о миссии Гесса «Бивербрук без колебания ответил: — О, конечно, Гесс — эмиссар Гитлера». Затем он пересказал предложения Гесса о «мире на "почетных" для Англии условиях», но исказил контекст, преувеличив их антисоветскую направленность и заявив, что эти предложения были представлены как средство защиты цивилизации от большевистского варварства. Бивербрук повел себя уклончиво, когда разговор коснулся перспективы сепаратного мира. Правда, нынешнюю попытку он категорически отверг: «Гесс, должно быть, думал, что как только он изложит свой план, так все эти герцоги побегут к королю, свалят Черчилля и создадут "разумное правительство"... Идиот!» Тем не менее, как он полагал, Черчилль думал, будто Гитлер действительно хочет мира. Разыгрывая германскую карту, как до него Криппс, Бивербрук мрачно закончил: будущее покажет, осуществим ли мир. Он может только выразить свое мнение, что британское правительство «пошло бы на мир с Германией на "приличных условиях"», [306] хотя и уверен, что «таких условий сейчас нельзя получить». Майский вынес из этой беседы одно — решительное ведение войны зависит не от несгибаемой воли Черчилля, а от характера германских предложений{1251}.
Хотя мысль о расколе в германском руководстве совпадала с мнением Сталина, путаная и противоречивая информация заставляла его сильно тревожиться из-за дела Гесса. К середине июня донесения разведки о наращивании сил Германией просочились в прессу, которая принялась лихорадочно строить диаметрально противоположные предположения. В то же время советской разведке подбросили дезинформацию о фиктивных переговорах Гесса с Саймоном. В результате различных замечаний Идена в начале месяца Кремль преисполнился опасений, как бы англичане не соблазнились мыслью подписать сепаратный мир, если будут думать, что начались переговоры между СССР и Германией. 5 июня Майский сообщил Криппсу, что никаких переговоров между Германией и Советским Союзом не ведется, но не смог убедить его. Как заявил Иден, у него есть информация, указывающая на «серьезные переговоры по вопросам огромной важности» между СССР и Германией{1252}.
В тот же день, когда Гесс беседовал с лордом Саймоном, Майский столкнулся с Ллойд Джорджем в коридорах палаты общин. Ллойд Джордж был повергнут в уныние ходом войны. «Пришло время, — признался он Майскому, — подумать о компромиссном | мире. На каких условиях? По предположениям Ллойд Джорджа, заключить мир станет возможно, если Гитлер согласится, чтобы Данциг, Силезия, Австрия и Эльзас-Лотарингия вошли в состав территории [Германии], плюс протекторат над некоторыми частями Европы и Польши и, вдобавок, некое "урегулирование" в Бельгии и Голландии. Предложения, сделанные Гессом, абсолютно неприемлемы — категорически ответил старик — если Гитлер будет настаивать на них, продолжение войны неизбежно»{1253}.
Несколько часов спустя в Уайтхолле Майский узнал от Идена, что ни о каких переговорах речь не идет. Иден торжественно заявил: «Гессу придется провести некоторое время в английской тюрьме — до конца войны». Но через пару дней Майский, к своему ужасу, услышит от Беатрис Уэбб, что лорду Саймону, апостолу «примиренчества», было поручено допросить Гесса{1254}.
Наиболее точно истинный взгляд Майского на дело Гесса после германского вторжения выражает его уверенность, будто Гитлер хотел заручиться поддержкой Англии в войне, изображая себя спасителем западной цивилизации в крестовом походе против коммунизма. Поэтому, казалось, полет Гесса имел целью подготовить почву для англо-германского альянса накануне войны или на начальном ее этапе. Окончательный вывод Москвы гласил: Гесс прилетел по приказу Гитлера с мирными предложениями, связанными с операцией «Барбаросса», но ошибся в ответе англичан{1255}. Эту ошибку фактически разделяли с ним и русские вплоть до начала войны, когда ее исправила знаменитая речь Черчилля 22 июня с обещанием английской помощи, к большому их облегчению. Как ни трагично, она ослабила бдительность Сталина накануне войны и отвлекла его внимание от реальной опасности, подстерегавшей его. [307]