К зениту славы и могущества
Аваристан
Во время инспекционной поездки по Кавказу Чернышев выяснил, что «в командовании не было согласия, а потому и действия не были согласованы»{637}. Граббе получил свободу действовать независимо от Головина, командующий Черноморской линией Раевский «освободил себя от прямого подчинения обоим», и так поступали многие командиры местных гарнизонов. Соответственно каждый гарнизонный начальник проводил свою политику и вел собственную войну. Военный министр князь Чернышев [а можно сказать, и сам царь], конечно, считал, что держит в своих руках все нити кавказских дел и направляет их к определенной цели; но кто не знает, что значит руководить военными операциями на удалении 5000 верст?
Более того, «система раздела территории этим не ограничивалась. Каждый командир, пользующийся доверием своего начальника, вел войну как ему заблагорассудится». В результате многие офицеры «предались прихотям и превратили войну с горцами в своего рода развлечение, бессмысленное и не имеющее связи с общей обстановкой»{638}.
Это «развлечение» — рейды по горам — «в конечном счете обернулись нашим позором», потому что «они изматывали наше войско в зимних маршах и приводили в ярость противника жестокостями и грабежами», которые их «неминуемо сопровождали»{639}.
Поражение Граббе в Чечне, произошедшее во время инспекции Чернышева{640}, сильно подорвало, хотя и не [199] окончательно (по крайней мере в глазах царя) идею достижения победы одним ударом:
«Операции против горского населения с применением большой массы войск не достигают правительственных целей усмирения; наоборот, почти беспрерывная цепь неудач воодушевляет горцев и одновременно дезорганизует, изнуряет и деморализует наши войска»{641}, — констатировал Чернышев.
Более того, эти ежегодные кампании стали «главной причиной опасного единодушия и сплоченности горцев, столь не характерных для них»{642}. Отсюда возник новый взгляд на кавказскую политику. Как заявляет Чернышев,
«система наших действий, будучи основанной исключительно на применении силы оружия, оставила политические средства совершенно не испробованными. Сумели же англичане упрочить свое положение в Индии политическими средствами. Тем самым они сберегли силы и выиграли время для подчинения страны. Не следует ли и нам испробовать эту систему?»{643}
Под политическими средствами Чернышев подразумевал «умелое и осторожное установление тайных связей, подкрепленных деньгами», с разными горскими обществами, находящимися под властью Шамиля, и прежде всего с его помощниками{644}.
Император, и сам в начале года думавший о невоенных методах кавказской кампании{645}, согласился с мнением Чернышева «о необходимости проявлять достоинство» в отношениях с горцами «всеми имеющимися у нас средствами». Стало быть, политические средства рассматривались как важнейший инструмент в [200] достижении целей, и применение их могло «значительно облегчить успех всех будущих предприятий»{646}.
Осуществлять новую политику царь поручил Александру Ивановичу Нейдгардту, временно занимавшему пост московского генерал-губернатора. Начав службу в 1798 г., Нейдгардт обладал опытом как в военной, так и в гражданской областях. А главное, он умел подобрать должные способы «обращения с инородцами», поскольку на одном из этапов своей карьеры он командовал Отдельным армейским корпусом в Оренбурге{647}.
Перед отъездом Нейдгардта в Тифлис Николай I лично его проинструктировал. В подробном разговоре было указано «денег не жалеть», постараться «привлечь на свою сторону кое-кого из шамилевых братьев по оружию», «посеять среди других разногласия и ссоры» и «убеждать и подбадривать усмиренные и колеблющиеся племена»{648}.
Дабы способствовать проведению новой политики и предотвратить новые катастрофы, подобные случившейся с Граббе, был введен двухлетний запрет на всякие кампании и походы. Командирам на местах было строго указано, чтобы ни под каким видом не смели проявлять инициативу без предварительного разрешения из Тифлиса и Петербурга{649}. Русские намеревались использовать период прекращения боевых действий, чтобы провести широкомасштабную реорганизацию и передислокацию своих войск. Сюда входило укрепление многих редутов, возведение новых укреплений и прокладка дорог{650}.
Что касается невоенных мероприятий, то были предприняты попытки связаться с шейхом Джамал аль-Дином и некоторыми наибами Шамиля, такими, как Хаджи-Мурат и Кибид Мухамед{651}. Но самым обещающим в этом направлении казался вновь возникший было контакт с самим Шамилем. Дело обстояло так: в конце 1842 или начале 1843, когда Граббе и Головин [201] уже покинули Тифлис, Шамиль обратился к Клюгенау с требованием вернуть ему сына Джамала аль-Дина, переданного генералу Граббе в заложники в 1839 г. Клюгенау ответил, что не может этого сделать. Тогда Шамиль обратился к Нейдгардту. Последний сообщил об этом в Петербург и получил указание передать Шамилю, что его сын находится в Петербурге на личном попечении императора и что имам может послать кого-нибудь в столицу для свидания с ним.
В Тифлисе и Петербурге зародилась надежда «убедить Шамиля подчиниться добровольно»{652}. Но поскольку русские ни в личном плане (вернуть сына), ни в политическом (признать его правление в Дагестане и Чечне) ничего Шамилю не обещали, то он дальнейшее общение прекратил.
Надо сказать, что остановка боевых действий была и для имама как нельзя более кстати: он тоже занимался реорганизацией сил. Пока не было непосредственной угрозы новых походов русских, он мог сосредоточиться на создании регулярной армии, в том числе отрядов кавалеристов-муртазиков и, что самое важное, — собственной артиллерии.
Поглощенный этими делами, Шамиль тоже сидел тихо, если не считать нескольких набегов наибов. Самым примечательным из них было нападение 24 июня на главное хевсурское селение Шатили, в котором был смертельно ранен Ахбирди Мухамед{653}. Как показало дальнейшее, гибель наиба оказалась для Шамиля тяжелой утратой. Период с августа 1842 по август 1843 в Чечне и Дагестане прошел, таким образом, очень спокойно. Но спокойствие это не было безмятежным, поскольку русских заставляли нервничать частые и широкие мобилизационные кампании Шамиля, сопровождавшиеся противоречивыми слухами о его намерениях{654}.
В конце августа Шамиль был уже готов к выступлению. [202] Все приготовления были завершены, войско собрано в единый кулак, тогда как силы русских в Дагестане «раздроблены на мелкие части, поставлены на квартиры во множестве слабо укрепленных пунктов, разбросанных по обширной площади исключительно трудной территории с обильными всходами вражды»{655}. Такая диспозиция русских частично объясняется беспрестанными набегами Шамиля и его командиров, происходивших в 1840–1842 гг. Намеренно он распылял силы русских или нет, но в 1843 г. он сполна это использовал. На руку оказалось Шамилю и то, что, привыкнув к частым мобилизационным мероприятиям имама и распространяемым слухам, русские не обратили внимание на его передвижения.
В начале сентября Шамиль собрал основные силы в Дылыме и пустил слух, что собирается напасть на Кумыкскую равнину. Тем временем Хаджи-Мурат и Кибид Мухамед сконцентрировали свои отряды соответственно у Караты и Телетля. 8 сентября, пройдя менее чем за один день 70 километров, Шамиль внезапно напал на Ансал. Туда же устремились Хаджи-Мурат и Кибид Мухамед. Аул, в марте 1842 г. предавший имама и выдавший русским 79 его бойцов{656}, сопротивлялся отчаянно, поскольку пощады его население не ждало{657}. Но силы были слишком неравны. Шамиль имел в своем распоряжении 1040 пехотинцев, 1500 конников, 1025 рекрутов и три пушки (две из них он захватил у русских во время боя). 12 сентября Шамиль занял и аул, и близстоящий русский редут{658}.
10 сентября в ходе боя воины Шамиля полностью уничтожили русский гарнизон, защищавший Ансал. Из 489 человек спасся один-единственный солдат, который и принес Клюгенау эту весть{659}. 13 сентября, получив сообщение о падении Ансала, комендант редута в Харачи майор Косович отошел в Балахани, вопреки полученному за два дня перед тем приказу стоять до [203] последнего. Люди Шамиля немедленно заняли селение, а попытка русских на следующий день отбить Харачи не увенчалась успехом, причем потери составили 191 человек из 600, принимавших участие в контратаке{660}.
В это время Клюгенау прибыл в Цатаних, где в его распоряжении было 1100 штыков. После потери Харачи сообщение с Темир-Хан-Шурой оказалось под угрозой. Клюгенау пришлось выбирать между отступлением и походом в Аваристан, и генерал решил предпринять последнее, рассчитывая удерживать Хунзах до прибытия подмоги и таким образом сохранить там русское правление. 14 сентября его отряды вышли из Цатаниха и на следующий день были в Хунзахе. Там он просидел в осаде до 26 сентября, когда Шамиль завершил захват и разрушение русских укреплений по всему Аваристану:
18 сентября — Тануси и Окода, 18–19 сентября — Цатаних, 19 сентября — Ахалчи, 21 сентября — Мочох и Сиух и 22–24 сентября — Гоцатль{661}.
За отсутствием Клюгенау командование в Темир-Хан-Шуре принял генерал-лейтенант Рененкампф{662}. Но ни ему, ни Гурко, ни Фрейтагу не удалось серьезно помочь Клюгенау{663}. Вся надежда была на Аргутинского. Но тот уклонился от прямой помощи, обратившись к «попыткам отвлечь Шамиля». Только после строго приказа Нейдгардта он двинулся на выручку Клюгенау. 26 сентября после боя с Хаджи-Муратом у Гоцатля Аргутинский вступил в Хунзах{664}.
Объединенные силы русских (4008 пехотинцев, 2066 кавалерии и 17 пушек) под командованием Клюгенау двинулись на Тануси, где основательно укрепился Шамиль, располагавший 1500 пехотинцев, 1900 всадников и пятью пушками. Из-за споров между Клюгенау и Аргутинским действия русских свелись к артиллерийской дуэли, из которой победителями, благодаря более удобной позиции, вышли канониры Шамиля. В конце концов 29 сентября Клюгенау [204] вернулся в Хунзах{665}. С 1 по 3 октября Шамиль эвакуировал население, сжег селение и покинул Аваристан{666}. В ночь на 12 октября он совершил налет на Эндери и крепость Внезапную, после чего распустил воинов по домам, приказав им быть готовыми к новому походу 1 ноября{667}.
Так закончился этот раунд военных действий. За 24 дня Шамиль захватил и разрушил все русские укрепления в Аваристане, за исключением Хунзаха. Потери русских составили 2064 человека, в том числе 65 офицеров и 14 орудий{668}. 10 октября Клюгенау возвратился в Темир-Хан-Шуру, а 15 октября Аргутинский вернулся в Кумух.
Русским предстояло решить, что делать с Аваристаном, который после Шамиля стал выжженной пустыней. Гурко, сменивший Граббе на должности командующего Кавказской линией, считал, что оставлять гарнизон в обезлюдевшем ханстве, где не было ни жилья, ни продовольствия, означало бы чрезмерное напряжение для личного состава и ресурсов Северного Дагестана. «Образованный и одаренный, лично далеко не трусливый», Владимир Осипович Гурко «страшился ответственности»{669}. Клюгенау разделял мнение своего начальника штаба подполковника Пассека, что Хунзах следует удерживать. Если продержаться там до весны, считали оба, когда подойдет подкрепление для следующих операций, то русская власть в Аваристане легко восстановится{670}.
Нейдгардт склонялся к точке зрения Гурко, но Петеребург поддержал Клюгенау{671}. На пополнение частей Клюгенау направили 3600 солдат; дополнительно прибыли шесть свежих батальонов, 300 казаков и шесть орудий. Все эти силы были распределены по разным пунктам, куда в течение октября спешно завозились зимние припасы и снаряжение{672}. «Таким образом, все необходимое для обороны Дагестана было сделано; но, [205] к несчастью, упустили из виду Гергебиль и совсем забыли про Бурундук-Кале»{673}.
Всем было ясно, что Шамиль готовит новое наступление. Серьезным предупреждением было ультимативное требование различных горских обществ (даже тех, что считались «мирными») к русским покинуть Дагестан{674}. Но где Шамиль нанесет первый удар, никто не знал. И он опять показал умение вводить противника в заблуждение. Сосредоточив силы под Дылымом, имам снова убедил русских, что собирается вступить в Кумыкскую равнину, и 3 ноября Гурко выехал из Темир-Хан-Шуры на левый фланг Линии. Но рейд Шуайба в ночь на 7 ноября заставил его и Фрейтага кинуться к Внезапной{675}.
9 ноября Гурко прибыл во Внезапную, а Шамиль был уже под Гергебилем и обложил этот редут. Гурко повернул обратно в Темир-Хан-Шуру, откуда вместе с Клюгенау поспешил на помощь осажденному редуту.
16 ноября Гурко вышел на хребет в окрестностях Гергебиля, но не решился на виду у сильного неприятеля спускаться по крутому склону, что «обрекло бы войско на тяжелые потери безо всякой пользы для осажденного редута»{676}. Гурко собрал совет старших офицеров (верный прием избежать ответственности), на котором решили не рисковать, а подождать подхода Аргутинского и, возможно, Пассека{677}.
Последующие дни сохранялась патовая ситуация: «Мы не мешали Шамилю громить редут, а он не мешал нам любоваться своим успехом»{678}. 17-го ноября Гурко получил от Аргутинского сообщение, что подойти он не может. В этот день горцы наконец овладели редутом{679}. Ночью Гурко решил отступить в Темир-Хан-Шуру. Его части были вконец деморализованы, и очень скоро их ночное отступление превратилось в паническое бегство{680}.
Падение Гергебиля было равносильно прорыву плотины. Население этого предгорного района, пребывавшее [207] в брожении со времени успешного захвата Шамилем Аваристана в сентябре, теперь открыто восстало и примкнуло к имаму{681}. 20 ноября передовые части Шамиля достигли Тарки, а через три дня имам вступил в шамхальский дворец в Казанище, где оставался следующие три недели. С памятного 23 ноября «все до последнего русского солдата в Северном Дагестане были заперты в блиндажах четырех редутов» — Темир-Хан-Шура, Низовое, Евгеньевское и Хунзах — «и без помощи извне катастрофа была неизбежной, включая потерю всего Северного Дагестана»{682}.
Такую помощь можно было ждать только от Аргутинского и Фрейтага. Аргутинский, как обычно, хитрил и подошел слишком поздно, так что повлиять на обстановку не смог. Фрейтаг же не мог оставить Линию из-за активных действий Шуайба. Но как только Шуайб был отозван Шамилем в Казаниш{683}, Фрейтаг двинулся к Султан-Янги-Юрту и 1–2 декабря быстрым маневром разблокировал гарнизон Низового{684}.
Карл Робертович Фрейтаг, один из самых блестящих генералов Кавказской войны, начал службу в 1820 г. В 1838 г. его перевели на Кавказ, где он руководил сооружением Лезгинской оборонительной линии; потом был назначен командиром Кюринского полка (1840), а затем Левым флангом кавказской группировки (1842){685}. Теперь он ждал подкрепления. Как только подкрепление прибыло, 19 декабря он выступил из Султан-Янги-Юрты и 26-го снял блокаду с Темир-Хан-Шуры{686}. Это были только первые операции в длинном перечне сражений, в которых Фрейтаг спасал русские Кавказские войска от разгрома.
28 декабря русское соединение под командованием Гурко выступило из Темир-Хан-Шуры, освободило осажденного Пассека, и в последний день уходящего года все войско вернулось в Темир-Хан-Шуру{687}. Обе спасательные операции не встретили сильного сопротивления, потому что Шамиль и его бойцы, «уставшие [208] от долгого стояния на одном месте»{688}, увели все население в горы и сожгли оставленные аулы.
Кампания завершилась. Менее чем за четыре месяца русские потеряли 2620 человек убитыми, ранеными и взятыми в плен (в том числе 92 офицера), 27 пушек, 2152 винтовки, 13 816 зарядов (из них 6000 попали в руки Шамиля), 35 000 снарядов, 819 килограммов{*39} пороха, 368 складов оружия, сотни лошадей, различные инструменты и оборудование для артиллерии, инженерных войск и интендантской службы. Оставили 12 (по другим подсчетам, 15) укрепленных пунктов, которые потом горцы полностью разрушили, а самое главное, потеряли контроль над большей частью Северного Дагестана{689}.
Две осенние кампании 1843 г. Шамиля были для него самыми успешными, в них имам проявил себя как прекрасный военачальник: он мастерски обманывал противника, четко управлял сложнейшими маневрами войск, реалистично оценивал соотношение сил, умел видеть преимущества и слабости как свои, так и противника; проявляя твердость и решительность, в то же время был гибок в подготовке и реализации планов и тотчас обращал себе на пользу ошибки противника.
Тщательно готовясь к кампаниям, Шамиль предпринимал все возможное, чтобы наверняка добиться успеха. При этом ряд тактических приемов Шамиля и боевых качеств его войск оказались для русских полной неожиданностью. Во-первых, выбор направления главного удара: Шамиль дважды внушал противнику, что намеревается завоевать Кумыкскую равнину, тогда как его целью был Дагестан. Во-вторых, стремительность атаки и выхода на последующие рубежи. В-третьих, концентрация в обеих кампаниях крупных сил. Правилом Шамиля было «двигаться по отдельности, атаковать [209] вместе»; горские отряды скапливались в разных районах (тем самым еще больше запутывая русских относительно своих намерений) и одновременно выходили на рубеж атаки. В-четвертых, дисциплинированность и умение отрядов Шамиля грамотно вести наступательные операции, что достигалось, несомненно, предварительной подготовкой и учениями. Так, по признанию русских военных, осаду Гергебиля горцы вели «почти правильно»{690}. В-пятых, применение артиллерии, к чему русские были совершенно не готовы.
Эти просчеты русских объясняются психологическими факторами. История знает множество подобных случаев. Их главная причина — неумение анализировать факты. Численность войск Шамиля, их организация, создание артиллерийского корпуса и даже попытки своими силами отливать пушки — все это было известно русским, но устоявшийся взгляд на Шамиля и горцев помешал им сделать верные выводы{691}. Стало быть, их неудачи объясняются не ошибочной тактикой и стратегией, а причинами концептуального характера. Способ, каким Шамиль вел войну, оказался для них полной неожиданностью.
Все это, и особенно появление у горцев артиллерийских орудий, было потрясением для русских войск и командования, в результате — упадок боевого духа, замешательство и паралич. Самым болезненным для русских была утрата полного превосходства на поле боя за счет применения артиллерии, именно это лишило их уверенности в своих силах. Русские генералы Клюгенау под Тануси и Гурко под Гергебилем не решились повести части в атаку, потому что были ошеломлены численностью горцев, их успехами, неожиданными тактическими маневрами и главное — применением артиллерии.
Шамиль хорошо понимал роль психологического фактора победы над противником в первом бою и в осаде Ансала и Гергебиля проявил упорство и решительность, [210] стремясь взять их любой ценой. Если же говорить вообще, то в разработке и осуществлении планов Шамиль проявил большую гибкость. Можно с большой долей уверенности предположить: не попадись русские в ловушку Шамиля и не поверь, что он якобы намерен вторгнуться на Кумыкскую равнину, он именно сюда и ударил бы, или распустил свои отряды, как уже не раз это делал.
Одержав первую победу, имам воспользовался ее плодами, равно как и ошибками русских. Не давая противнику опомниться, он снова предпринял неожиданный маневр, сполна используя инерцию хода событий. Когда же русские собрались с силами и вышли на помощь осажденным частям, Шамиль уже выполнил поставленную задачу, эвакуировал население и оставил после себя «выжженную землю».
Уход Шамиля не означал автоматического восстановления русской власти во владениях шамхала и Мехтулийского хана. В сущности, русские войска были заперты в Темир-Хан-Шуре и еще нескольких фортах, чувствуя себя на полуосадном положении. Сообщение с Дербентом, Внезапной и другими редутами осуществлялось только под сильной охраной. Даже в селении Темир-Хан-Шура русским солдатам разрешалось появляться только группами{692}.
В январе из Дербента выступил Рененкампф, чтобы безуспешно пытаться усмирить прилегающие районы{693}. Это стало делом уже не недель, а лет. [211]
Дарго
События в Дагестане рассердили императора в Петербурге. Николай I был нетерпелив и не понимал необходимость сдержанности и неторопливости, долгосрочные мероприятия в интересах победы на Кавказе его не устраивали. Успешные операции Шамиля покончили с надеждами подчинить его с помощью «политических средств», и терпение Николая лопнуло. Еще в сентябре, после первой успешной кампании имама, царь решил, что пора нанести ему решительный удар. Для этого предстояло послать на пополнение Кавказского корпуса 22 000 опытных солдат-ветеранов и хорошо обученных рекрутов. Кроме того, на Кавказ из района своей дислокации в Новороссии направлялся Пятый пехотный корпус{694}.
Вторая кампания Шамиля укрепила решимость царя сделать 1844 год «годом расплаты с врагом за аварскую катастрофу». Николай считал, что нужно «нанести Шамилю несколько сильнейших ударов», чтобы одновременно «восстановить честь нашего оружия» и «подорвать его [Шамиля] значимость и влияние в горах»{695}.
Поэтому, инструктируя Нейдгардта, царь выражался совершенно определенно: «вступить в сердце гор», «разгромить и рассеять банды Шамиля, уничтожить все его военные заведения, овладеть в горах важнейшими пунктами и укрепить те из них, удержание которых сочтется необходимым»{696}. [212]
Возврат к «решению вопроса одним ударом» отнюдь не исключал параллельного использования политических средств, поэтому царь обратил внимание Нейдгардта на необходимость «привлекать на нашу сторону сторонников Шамиля, не считаясь с расходами»{697}. На эти цели из бюджета специально выделялось 45 000 руб., которыми Нейдгардт мог распоряжаться по своему усмотрению{698}.
«Военный министр, — писал император генералу, — сообщит все детали порученных Вам операций. Полностью Вас не стесняя, они объяснят наш взгляд на обстановку и предписанные нами средства достижения желаемого результата. Вам самому решать, принимать их целиком или частично, но в любом случае следует иметь в виду, (1) что эти гигантские средства должны принести соответствующие результаты; (2) что операции должны проводиться решительно и точно по замыслу, ни в коем случае не отвлекаясь на второстепенные дела; и (3) что мы ни под каким видом не будем держать на Кавказе войска, посланные для подкрепления вверенного Вам корпуса, долее декабря 1844 года»{699}.
Вопреки выраженному тут царскому доверию, разработка и исполнение плана 1844 г. шла под очень строгим надзором Петербурга{700}. Хотя Нейдгардт и был против намерения «все решить одним ударом»{701} , ему оставалось только повиноваться.
План предусматривал два этапа действий. На первом этапе проводилось сложное комбинированное наступления по трем направлениям — из Чечни, из Северного и из Южного Дагестана при поддержке двух вспомогательных соединений из Назрани и с Лезгинской линии. Командование всем этим было поручено соответственно Гурко, Люберсу (командиру Пятого пехотного корпуса), Аргутинскому, Нестерову и Шварцу. Целью наступления был захват Анди и сооружение там редута. На втором этапе войска должны были «построить редуты и крепости во всех пунктах, необходимых для [213] охраны территорий — как уже принадлежащих Российской короне, так и тех, на обретение которых Император возлагает большие надежды»{702}.
Царь был уверен, что «появление в Чечне и Дагестане армии, невиданной тут по численности», быстро «перенесет горцев из мира снов и фантазий к горькой правде». Чтобы усилить это впечатление, царь приказал распространить прокламации, где бы говорилось, что пришедшие на Кавказ войска — лишь малая толика императорской армии, что русские войска не посягают на веру, обычаи и имущество горских народов, и что Россия намеревается «только наказать Шамиля и сторонников этого изменника, который из личных побуждений, жадности и стремления к власти смутил горские общества, обрек их на ужасы войны и обложил тяжелыми податями». В прокламации далее следовал призыв к горцам сделать выбор между тем, чтобы разделить с Шамилем «примерное наказание», и подчинением властям, что принесет «царское прощение и милость»{703}.
Трудности, связанные с концентрацией такой массы войск и их снабжением, усугублялись действиями Шамиля по перемещению населения и его тактикой «выжженной земли».
Такая тактика, видимо, диктовалась необходимостью пополнения своих рядов и религиозной догмой, запрещающей жить под правлением неверных{*41}, которой придерживались имамы. Эти выселения начались при Гази Магомеде{704} и в незначительных масштабах стали практиковаться Шамилем в 30-х годах. Лишь в 40-х годах Шамиль начал то, что Пинсон назвал «демографической войной»{705}. Осуществлявшееся Шамилем массовое переселение людей из пограничных районов во внутренние области имамата образовало кольцо выжженной земли, которое «стало весьма существенным препятствием [214] на пути нашего продвижения к цели», как писал Головин{706}. По этой причине наступление русских началось на месяц позднее намечавшейся даты. Пока же проводились небольшие марши, «чтобы занять войска»{707}.
Со своей стороны, Шамиль тоже не сидел без дела{708}. 18 марта он собрал в Дагестане своих наибов и объявил о намерении упредить русскую кампанию наступлением в Казикумухе{709}. Сам Шамиль не смог выступить в этот поход из-за гибели Шуайба{710}, но его наибы совсем лишили Аргутинского покоя{711}.
Когда все приготовления были завершены, «чеченская группа» под командованием Нейдгардта 18 июня вышла из Внезапной. 25 июня она достигла высот Кубара. Шамиль, занимавший здесь крепкие позиции, отошел, и русские заняли Кубар. 27 июня группа вступила в Гертме, где соединилась с «дагестанской группой» под командованием Людерса{712}. 28 июня объединенные войска пошли на штурм позиций Шамиля под Гертме, но выяснилось, что Шамиля там уже нет.
Шамиль и не собирался вступать с русскими в сражение. Он сказал своим наибам: «У русских провизии только на три недели. Здесь они не найдут ничего, кроме травы. Дольше этого срока задержаться они не смогут, тогда все вернется к прежнему положению»{713}.
И в самом деле, нехватка провизии заставила Нейдгардта признать, что захват Анди в данный момент невозможен. Поэтому он изменил план действий. Получив согласие Петербурга, он решил по двум направлениям идти на Хунзах{714}.
Точно так же 12 июня группы Людерса и Аргутинского объединились в Акуше и сразу пошли в атаку на позиции Шамиля. И здесь имам отступил без боя{715}. «Наши войска, вместо того чтобы теснить разгромленного Шамиля{716}, остановились на отдых... а когда после трехдневного бивуака двинулись вновь, то натолкнулись на сильно укрепленный противником мост через Койсу, так что им пришлось снова встать и устроить [215] отдых»{717}. Как видим, от первоначального плана пришлось совсем отказаться. Первый этап наступления завершился ничем, и Гурко, колонна которого должна была взять Хунзах в клещи, был отозван{718}.
Таким образом, кроме частей Аргутинского и Шварца, проводивших бесцельные операции{719}, большинство войск в Северном Дагестане и «чеченской группировки» были заняты на фортификационных работах. В конечном счете самым важным результатом русских действий 1844 г. было сооружение редута Воздвиженское в Чах-Кери. Это сделали в период 3 сентября — 1 декабря части под командованием Фрейтага и владикавказского коменданта Нестерова при сильном противодействии чеченцев. Чтобы остановить продвижение Фрейтага, чеченцы, между прочим, прибегли к поджогу сухой травы 31 августа, а 1 сентября отвели русло ручья, чтобы лишить его солдат питьевой воды{720}.
Отсутствие результатов кампании 1844 г. сильно расстраивало Петербург. Не умея понять трудности Кавказской войны, столичные официальные лица и дилетанты-наблюдатели были склонны винить в этом тамошних генералов за их нерешительность и пассивность, насмехаясь над их трусостью:
«Нейдгардт, Людерс и Гурко стоят перед кавказцами, как дети толпятся перед входом в темную комнату, говоря друг дружке: «Ты иди вперед, а я за тобой». А за дверью с хлопушкой в руках стоит Шамиль, который щелкает по носу первого храбреца; тот в страхе летит вон, роняя наземь остальных»{721}.
Судя по всему, Нейдгардту не удалось убедить императора, что поставленные им цели недостижимы, что победы не добиться одним ударом, что для этого требуется затяжная война на истощение и что большинство находившихся на Кавказе генералов (в отличие от [216] командования Пятого пехотного корпуса) разделяют эту точку зрения{722}. Тут надо еще учитывать, что Людерс и Гурко старались всю вину за неудачу свалить на Нейдгардта, стало быть, задача переубедить Николая была для последнего неразрешимой{723}.
В этих обстоятельствах, не желая отказываться от цели, поставленной в 1844 г.{724}, царь делает два вывода и выносит два решения: во-первых, кампанией нельзя руководить из Петербурга, значит, главнокомандующему войсками на Кавказе следует дать больше полномочий; во-вторых, Нейдгардт не способен провести такую кампанию, как потому, что предпочитает иную политику, так и потому, что слишком «мягок» и не может заставить подчиненных слушаться.
И вот 8 января 1845 г. Николай заменяет Нейдгардта Воронцовым, дав тому титул «кавказский наместник и главнокомандующий всеми войсками на Кавказе». Граф Михаил Семенович Воронцов, будучи сыном русского посла, учился в Англии и был образован по-европейски, что было редкостью среди высшего чиновничества России того времени. Он был честолюбив, вежлив и добр с подчиненными, предельно галантен с теми, кто наверху. В его понимании все живое делилось на тех, кто властвует, и тех, кто служит. Он сам добился самых высоких чинов и наград, его считали толковым командиром и даже победителем Наполеона под Красным{725}.
Но громкую славу ему принесла гражданская служба. Как губернатор Новороссии (Южной Украины) он был одним из тех, кто внес наибольший вклад в хозяйственное и культурное развитие этого края. Он сделал его наиболее развитой частью империи и превратил Одессу в «третью столицу, где во многих отношениях жизнь была приятнее, чем в прежних двух»{726}.
Однако Воронцов после наполеоновских войн не занимался военным делом, а по войне на Кавказе ни опыта, ни знаний у него не было вообще. Так что он [217] взял обязательства, которые оказались намного тяжелее, чем он предполагал.
Новый главнокомандующий приехал в Тифлис 6 апреля. Здесь он первым делом отбросил план, разработанный Нейдгардтом, и решил действовать по одному направлению{727}. 8 апреля, прежде чем начать кампанию, он отправился в инспекционную поездку на Левый фланг и в Северный Дагестан{728}.
Между тем у Шамиля был забот полон рот. Сооружение редута Воздвиженское мешало местным чеченским жителям работать на своих полях. Кроме того, командир редута генерал-майор Паттон вел активные действия и совершал рейды по соседним с крепостью обществам. В результате этого около 400 чеченских семей перешли к русским и расселились в усмиренных селениях. Соседние общества тоже стали вступать в сношение с Паттоном, даже некоторые из наибов начали заводить разговоры, что пора с русскими договариваться. Лишь к апрелю Шамилю удалось тут все уладить{729}.
Кампанию Воронцов начал 15 июня, находясь в Гертме и имея в своем распоряжении 21 000 войск, 42 артиллерийских орудия и ракетную батарею{730}. В тот же день русские заняли укрепленные позиции Теренгол, оставленные Шамилем. Имам отошел к Мичикалу и блокировал дорогу на Кунбут. Но Воронцов предпочел двинуться более трудным путем через перевал Кирк, который был слабо защищен, потому что горцы полагали, что русские там не пройдут. 17 июня авангард Воронцова занял перевал и Анчимер{731}.
18 июня Пассек, не получив соответствующего приказа Воронцова, вышел на позицию у Зунумира, отстоявшую на 15 километров от лагеря главных сил. (Этот шаг Пассека в русской дореволюционной историографии был истолкован противоречиво, но даже друзья Пассека признавали, что он действовал не столько по приказу, сколько по совету Воронцова.) Следующие [218] пять дней он был отрезан разыгравшейся в горах снежной бурей, тогда как его солдаты оказались без пищи, без крыши над головой и в летнем обмундировании. Когда отряд освободили от снежного плена, 12 человек замерзли насмерть, у 400 были обморожены руки и ноги.
26{*43} июня Воронцов возобновил марш соединения, сократившегося на 4000 человек и 10 пушек, оставленных в тылу для охраны путей подвоза. Перевал Бустрах, называемый «Андийскими воротами», оказался оставленным. Вопреки донесениям разведки о намерении Шамиля оборонять эти ворота, тот отошел, уведя с собой жителей и спалив селения. В тот же день авангард Воронцова под командованием Клюгенау вступил в разрушенный Анди.
Три недели Воронцов просидел в Анди почти без движения, что никто из русских аналитиков объяснить не смог. Все это время русские войска испытывали острую нехватку провианта. Причиной тому были: плохие дороги и скверная погода, вызвавшие падеж половины вьючных лошадей; дезертирство большого числа погонщиков и кучеров из местных{732}; и самое главное — беспомощность интендантской службы воронцовского штаба.
Наконец 17 июля Воронцов вышел из Анди и сделал это за несколько дней до прибытия туда большого обоза со снабжением, за что потом его много ругали. 18 июля он ввел 11 500 солдат{733} и 16 орудий в дымящиеся развалины Дарго. Но перед этим ему пришлось преодолеть ожесточенное сопротивление горцев на лесной дороге за несколько километров до селения, где русские потеряли 35 убитыми и 117 ранеными. [219] Но после всего того, что пришлось пережить в этот день, все задавали себе один и тот же вопрос: что же теперь с нами будет? Шамиль не замедлил показать, как он разозлен тем, что его столица захвачена. Как только лагерь обнесли окопами, вражеские снаряды стали падать один за другим и вынудили нас изменить расположение»{734}.
Чтобы прекратить обстрел, 20 июля Лобинцев штурмовал горы за рекой, где были расположены позиции Шамиля. Горцы рассеялись, но стоило русским начать отход по разбитым дорогам и кукурузным полям, они стали нападать на колонны со всех сторон.
«Момент, когда войска, которые только что славно разогнали горские банды, стали отходить, стал поворотным пунктом нашей кампании. Мы это почувствовали инстинктивно, всю армию охватила какая-то подавленность.Нужно было видеть, как лица, еще несколько минут назад светившиеся радостью, делались серьезными и грустными.
Вовсе не вид двух сотен трупов и раненых вызывал эту подавленность, к такого рода картинам мы уже привыкли, убивала бессмысленность этих потерь»{735}.
21 июля с другой стороны к лесам, через которые русские пробивали себе путь к Дарго, подошли обозы. Воронцов, которого обвинят впоследствии, что он не занял лес, решил, что каждый отряд половину солдат пошлет к обозам, чтобы доставить провиант. Это стало вторым пунктом, за который потом его критиковали. 22 июля под командой Клюгенау эти солдаты вошли в лес и стали пробиваться к обозам. Под прикрытием леса горцы со всех сторон обстреливали колонны, русское войско несло тяжелейшие потери убитыми и ранеными. [220]
23-го колонна двинулась в обратный путь, и все повторилось.
«Сухарная экспедиция», как прозвали потом эту операцию, никакого провианта так и не доставила. Зато ее потери составили 556 убитыми (включая двух генералов), 858 ранеными и три орудия. Положение Воронцова оказалось критическим. Теперь у него на руках было 1362 раненых; боевой дух войска пал как никогда, а горцы хвастались, что выхода у «неверных» нет и теперь они все будут перебиты{736}. Воронцову не оставалось ничего другого, как только пробиваться через леса Ичкерии в Гурзул.
Уничтожив все, что нельзя было унести с собой, 25 июля русские оставили Дарго. Им пришлось пробиваться через леса, где сцены «сухарной экспедиции» (и злосчастной кампании Граббе) повторялись вновь и вновь, каждый раз со все более ужасными последствиями. В первый день войско прошло 5 км, потеряв 6 убитыми и 72 ранеными; 26-го прошло 8 км, потеряв 71 убитого, 215 раненых и 8 пропавших без вести; 27-го продвинулось всего на 4 км, получив 15 убитых, 66 раненых и 2 пропавших без вести; на следующий день — снова 5 км и 109 убитых, 365 раненых и 15 пропавших без вести. Вечером этого же дня войско дошло до Шамхал Бирди, что находится в 15 км от Гурзула, «похожим на ободранного волками мерина»{737}.
Будучи не в состоянии двигаться далее, Воронцов остановился и стал ждать, когда на помощь придет Фрейтаг, посыльные к которому были отправлены еще до того, как Воронцов оставил Дарго. Стоять пришлось почти без продовольствия и боеприпасов под непрестанным обстрелом противника. В таком положении застал Фрейтаг своего начальника, когда перед наступлением сумерек 30 июля вышел на противоположный хребет. На следующий день Воронцов соединился с Фрейта-ом, но при этом снова потерял 94 человека убитыми, 216 ранеными и 23 пропавшими без вести. 1 августа они [221] добрались до Гурзула, а через два дня части, вернее, их остатки, были разведены по зимним квартирам.
В этой кампании Воронцов потерял 984 убитыми (в том числе трех генералов), 2753 ранеными, 173 пропавшими без вести, 3 пушки, бывшую при нем большую сумму денег звонкой монетой и всю поклажу. Все войска, дислоцированные для охраны маршрута снабжения между редутом Евгеньевское и Анди, вернулись в казармы. Операции Аргутинского и Шварца, задуманные как отвлекающий маневр, «существенных результатов не дали, хотя в помпезных рапортах им приписывалось большое значение»{738}. На этом военные действия прекратились. Вторая половина 1845 г. прошла почти спокойно, и это спокойствие лишь изредка нарушали малозначительные рейды в Чечню и Южный Дагестан{739}.
Русская печать, особенно после смерти Воронцова, подвергла острой критике то, как он провел эту кампанию. Некоторые моменты мы уже упомянули выше. Среди других объектов критики был тот факт, что Воронцов совершенно игнорировал особенности войны на Кавказе, не терпел замечаний в свой адрес на этот счет, даже не выслушивал советов. Это видно из того, как холодно он принял Фрейтага, решившего выступить с осуждением всего замысла кампании, а также из реакции на замечание Бенкендорфа о нарушениях порядка во время движения колонны{740}. В результате многие опытные генералы от участия в кампании были отстранены или назначались не туда, где от них была бы наибольшая польза. Так, Клюгенау, провоевавший 12 лет в горах Дагестана, был послан руководить «сухарной экспедицией», где требовался командир, знакомый с условиями боя в лесу, тогда как Лабынцев, имевший такой опыт боев в Чечне, был направлен на штурм высот напротив Дарго. Так же неудачно использовались строевые части кавказского корпуса: те, что воевали в горах Дагестана, посылались в операции в лесах, а те, что дислоцировались в Чечне и умели вести [222] бой в лесу, бросались в наступление в горы. Если Воронцов с кем-то и советовался, то это чаще были неопытные адъютанты, прибывшие вместе с ним, а не настоящие кавказские ветераны. А сверх всего, он был слишком «мягок» с подчиненными, очень часто старшие офицеры его просто не слушались. (Примером могут служить хотя бы бросок Пассека в Холодные горы и наступление Барятинского в Анди.)
Воронцов привез с собой целую свиту. В ней было много молодых людей знатных фамилий Петербурга и Москвы, приехавших участвовать в заключительном этапе завоевания Кавказа и получить за то награды. (Среди них были князь Александр фон Гессен-Дармштадт (шурин царя), князь Виттгенштейн, князь Паскевич-младший, князь Барятинский и граф Бенкендорф.) Эта публика с огромным багажом бытовой роскоши и домашней челядью неимоверно увеличила бесполезный небоевой состав войска; она первой поддавалась панике в бою, вносила неразбериху и до предела перегружала и без того с напряжением работавшие тыловые службы. Этих обозников так и прозвали «l`arme de Xerxex — Ксерксово воинство»{741}. Мало того, между этими пришельцами и кадровым составом корпуса возник антагонизм, что еще больше расшатывало дисциплину.
Большинству критиков Воронцова было невдомек, что военные цели были только одной стороной экспедиции, а вся кампания обладала другими, более важными параметрами. Это, разумеется, ничуть не ослабляет тех или иных пунктов обвинения Воронцова, как не служит оправданием его невнимательности к военным вопросам, все это может объяснить поведение наместника, но оправданием ему, по нашему мнению, служить не может. Как указывалось выше, император, склонившись к решению проблемы одним ударом, вовсе не отказался от «политических средств». Более того, такие средства были стержнем стратегии. Как гласит один документ 1844 г., главная цель генерального [223] наступления состоит в том, чтобы оказать содействие ближайшим к нам племенам, которые по имеющейся информации уже изъявили согласие восстать против Шамиля, восстановить ушедшие в горы общества на их прежних местах обитания и таким образом ослабить размах общего восстания{742}.
По официальной версии, кампания 1845 г. имела ту же цель: «Дать возможность туземцам, насильно угнанным Шамилем, перейти на нашу сторону»{743}.
С 1840 г., когда чеченцы с воодушевлением приветствовали Шамиля, прошло несколько лет, и многие стали недовольны его правлением. Сотрудничавшие с русскими туземцы преподносили это русским властям в преувеличенном виде. Среди недовольных правлением Шамиля первым было общество Анди.
«Местные жители хотели нашего прихода и даже требовали его — это известный факт. Со своей стороны, мы возмечтали, что переход к нам андийцев мог бы побудить отвернуться от Шамиля и другие народности Дагестана, которые привыкли следовать примеру Анди»{744}, — писал Бенкендорф.
Это послужило причиной того, что император в 1844 и 1845 гг. настаивал на продвижении в Анди и установлении там русского правления. Намеченная кампания казалась Николаю и его окружению кратчайшим путем к усмирению Кавказа и была ему по душе. По его мнению, если рискнуть ее провести, даже если она не удастся, то большого вреда от того не будет; в случае же неудачи можно вернуться к постепенным действиям. Воронцов разделял это мнение{745}. Поэтому он и взялся осуществить этот отчаянный поход.
Во время инспекционной поездки Воронцова в редуте Внезапная к нему явились несколько чеченских старейшин и среди них урусмартанский кадий. Они [225] выразили готовность принять русское подданство, если к ним направят войско. Чтобы проверить искренность высказанного намерения, к чеченцам был послан Людерс с небольшим отрядом, который натолкнулся там на сопротивление{746}. Причиной тому, видимо, в то время русским неизвестной, был некий человек, сообщивший Шамилю о заговоре, что позволило имаму принять контрмеры{747}.
Ни это происшествие, ни предупреждения бывалых генералов, прежде всего Фрейтага, не убавили самоуверенности Воронцова. Его убеждение, что попытка такой экспедиции не помешает и большого вреда не принесет, тоже серьезно не поколебалось{748}.
Шамиль знал о плане русских, хотя, может быть, и не представлял, как далеко зашли контакты с чеченцами, и предупредил об этом общество Анди{749}. Готовя оборону, имам учел уроки Ахульго и сражений 1842 и 1844 гг. Он занял выгодную позицию на перевале Мичикал, предвидя три исхода сражения: сорвать наступление русских, как он это сделал в 1844 г.; отбить их атаку; задержать их продвижение. Когда русские обошли его через Кирк, он просто быстро покинул Анди.
Сначала Шамиль собирался закрепиться на Буцрахском перевале, имея в виду те же цели. Но либо передумал, либо ему стало известно о сношениях андийцев с русскими, и это заставило его поступить по-другому. Он решил уступить Анди русским, предварительно спалив все аулы, уведя всех людей и увезя продовольствие. Очевидно, имам с самого начала не доверял андийцам и, прежде чем начать кампанию, взял от наибов и всего общества клятвенное обещание повиноваться его приказам{750}. Тем самым он убивал сразу двух зайцев: русские придут к своей цели, но сделают это впустую, а их коммуникации окажутся уязвимыми; андийцы будут наказаны за предательство. Сколь болезненным оказался этот удар по жителям [226] Анди, видно из того факта, что они пытались сопротивляться сожжению своих аулов{751}. Следует также обратить внимание на замечание Шамиля: «Для вероотступников, думающих, что целостность Ислама нарушена, перестрелка как чума. Их души понять нетрудно»{752}.
Таким образом, когда русские пришли в Анди, вместо дружественного населения они «оказались среди голых скал, покрытых дымящимися развалинами людских жилищ»{753}. «Андийцы ускользнули от нас, — писал один участник этих событий с запоздалым предвидением, — и только местные обитатели да двое из русских... понимали смысл события... Все другие ничего в нем не усматривали, либо не желали видеть»{754}.
Возможно, именно в этот момент Шамиль пытался вступить в сношения с Воронцовым, но натолкнулся на отказ{755}. (Совершенно логично дагестанские источники утверждают, что к Шамилю обратился Воронцов, а тот отклонил просьбу. Однако вся логика событий диктует противоположное направление действий.) Объяснить отказ можно следующим: во-первых, Воронцов и русские власти к тому времени считали судьбу Шамиля решенной, его тем или иным способом должны были убрать, и переговоры с ним исключались. Во-вторых, у Воронцова и его штаба сохранялась надежда добиться своих целей. К Воронцову приходили не только те из местных, кому удалось избежать Шамилевой эвакуации{756}, в его лагерь потянулась вереница «местных гонцов с заверениями, что со дня на день придет народ с разных сторон»{757}. Среди них были люди некоторых наибов из Чечни. В том числе два наиба якобы просили Шамиля замириться с русскими{758}. Такие соображения могли быть вызваны «патрулем» Воронцова 2–3 июля. Одной из целей операции, о которых говорил Воронцов, было «внезапным появлением наших войск дать соседним горским племенам возможность перехода на нашу сторону». К русским, впрочем, перешло только одно семейство{759}. [227]
Когда Воронцов находился в Анди, Шамиль отправился в Чечню и заставил тамошних наибов и новобранцев поклясться на Коране, что они не станут вступать с русскими в сепаратные переговоры. Вернувшись, Шамиль приказал андийскому наибу Рамадану пресечь всякие контакты отдельных жителей Анди с Воронцовым. Рамадан поймал за этим делом троих, отрубил им головы и выставил их напоказ с предупреждением, что такая казнь ждет каждого, кто решится сотрудничать с русскими{760}.
Эти головы были обнаружены 13 июля, но значения этого события в штабе Воронцова не поняли{761}. Там все еще надеялись, что удастся добиться мирного подчинения некоторых племен{762}. Один Бенкендорф проявил прозорливость, заметив, что 13 июля стал поворотным пунктом. С того дня, писал он, «у нас не только не стало сочувствующих, не осталось и лазутчиков»{763}. Дважды жизнь подтвердила его правоту. Когда Воронцов решил двинуться на Дарго, его местные лазутчики указали совершенно неверные дороги{764}; а потом, за час до выхода колонны, один из этих лазутчиков бежал, причем на лучшем скакуне из конюшни Воронцова, и предупредил Шамиля{765}. Этого конокрада русские схватили через два года во время осады Салты{766}.
Репрессивные меры Шамиля положили конец всяким контактам горцев с Воронцовым, и они как бы поменялись ролями: теперь Шамиль получил широкое поле деятельности для тайных происков и шпионажа. В русский лагерь пошли агенты, предположительно от некоторых наибов, которые «обещали повиновение при условии, что русские войска войдут в их селения», и утверждали, что одно появление русских в Дарго станет сигналом к всеобщему восстанию против Шамиля; то, с каким пиететом они отзывались о святости имама, делало честь их профессионализму, потому что они всерьез заводили разговор об условиях сохранения ему [228] жизни и свободы и не раз возвращались к уточнению путей, какими он может безопасно уехать в Египет{767}.
Последнее требование русским представлялось, видимо, особенно достоверным, поскольку они знали о контактах Шамиля с Мухаммедом Али. Эти разговоры и были главной причиной, почему Воронцов решил наступать на Дарго. И там он еще продолжал ожидать гонцов от Шамиля. Подтверждением тому служит приказ часовым пропустить двух горцев, которые должны подойти с правой стороны и помахать своими шапками{768}. Только после «сухарной экспедиции» Воронцов и его штаб поняли, что их провели. Но было уже поздно. Шамиль сделал с русскими то, что ему хотелось.
Несмотря на общее превосходство сил, только случай спас Воронцова от полного разгрома; если бы Левым флангом командовал кто-то другой и Фрейтаг действовал бы не так решительно, вся кампания могла бы кончиться полной катастрофой. Даже помощь Фрейтага не спасла кампанию от поражения, какого еще не терпело русское войско. Таким образом, в конце 1845 г. Шамиль находился в зените славы и власти, а русские — на самом дне. Больше того, их силы весной 1846 г. должны были ослабнуть еще больше, поскольку Пятый армейский корпус возвращался в Россию. Царь хотел вывести Пятый корпус с Кавказа в декабре 1845 г., но Воронцов убедил его отложить вывод до весны. Именно этот момент выбрал имам, чтобы осуществить свой самый дерзновенный план. [229]
Кабарда
Зима 1846 г. оказалась тревожной. Дагестанские наибы Шамиля постоянно угрожали Алазанской долине и Акушской конфедерации. Чеченские наибы беспрестанно совершали набеги на Кумыкскую равнину и Линию. Русские на 1846 г. никаких наступательных операций не планировали. Таким образом, все их действия сводились к ответам на инициативы горцев{769}.
Держа русских на этом крючке, Шамиль вел подготовку большой операции. Во второй половине апреля в Шали и Шубуте по его приказу собрались большие силы горцев{770}. Русским это стало известно, но в каком направлении имам намеревался нанести удар, они не знали. Аргутинский и Воронцов были убеждены, что главной целью Шамиля станет Акуша в Центральном Дагестане, и так был уверен главнокомандующий в этом, что, находясь в шамхальстве на юге, он в грозном приказе запретил Фрейтагу задерживать отправку батальонов Пятого армейского корпуса к месту их постоянной дислокации{771}.
В результате Шамилю удалось застать русских почти врасплох, когда он двинулся на запад, в Кабарду. В обстановке перед Левым и Правым флангами Кавказской линии существовала тесная связь и взаимозависимость. Так, успешные действия черкесов вдохновили чеченцев на восстание 1840 г., а слухи о том, что Шамиль снова захватил Ахульго и призывает черкесов к восстанию, повлекли за собой их набеги на русские [230] редуты{772}. Успешные действия соседних народов на западе и на востоке привели в волнение кабардинцев и осетин, так что в 1840–1841 гг. русские имели с ними немало хлопот{773}.
В конце 1840 г. «в Большой Кабарде было спокойно, но... появись имам со своими бандами на Военно-Грузинской дороге, ему не составило бы большого труда привлечь кабардинцев на свою сторону»{774}, — писал Юров. 11 октября 1840 г. Ахбирди Мухамед совершил набег на Моздок, и, как показало последовавшее за этим расследование, ему в этом деле большую помощь оказали кабардинцы{775}.
В это время Шамиль стал задумываться над вопросами, которые возвращали его к стратегии, проводившейся до него Гази Магомедом и шейхом Мансуром, а именно — к объединению всех кавказских народов против России. После разгрома Граббе в 1842 г. имам посылает Ахбирди Мухамеда к кабардинцам, а Хаджи Мухамеда — к черкесам. Цель их миссии была двоякой: во-первых, мобилизовать в ряды Шамиля как можно больше воинов, и во-вторых, договориться с этими народами о совместных действиях, в ходе которых они у себя поднимают восстание, а имам с войском идет к ним на подмогу. Объединенными усилиями горцы могли бы одолеть Кавказскую линию и отрезать Грузию от России{776}. В 1843 г. эти намерения Шамиля стали известны русским, а также французскому консулу в Тифлисе{777}.
Ни Ахбирди, ни Хаджи-Мухамед с заданием не справились: первый стал вводить, там пошлины, а второго вскоре после приезда черкесы просто убили{778}. Но отдельные лица к Шамилю примкнули, как, например, кабардинский князь Аслан-бек Мисистов{779} и черкес Хаджи-Исмаил, который был убит в ноябре 1844 г. на обратном пути с посланием Шамиля в кармане{780}.
В 1843–1844 гг. Шамиль поддерживал связи с племенами [231] на Правом фланге и в Центре, а в 1845 г. даже сделал их более интенсивными, направив к черкесам гонцов во главе с Сулейманом-Эфенди, который, однако, ничего сделать там не смог{781}.
После кампании Воронцова несколько самых видных князей Кабарды, включая кабардинцев-христиан, попросили Шамиля вступить в их владения. Имам, все с ними обговорив, решил совершить этот смелый маневр весной, во время или сразу после вывода с Кавказа Пятого корпуса.
Сообщив о своем плане лишь самым верным наибам, он 25 апреля вышел из Шали. По русским данным, он вел 14 тысяч горцев, среди которых пехотинцев было всего 1000 человек, и 8 пушек{782}. Остальная пехота Шамиля, насчитывавшая около 8000 человек, под командованием Нур Али была направлена на другое задание. Вечером того же дня имам переправился через Аргун и, чтобы замаскировать следы колес артиллерийских орудий, следом за ними пустил главные силы своей конницы. 26 апреля он переправился через Фортангу и 27-го, сделав обманное движение в сторону Казак Кичу, переправился через Сунжу вблизи казацкой станицы Сунженская. 28 апреля Шамиль у реки Купра вступил «в сердце Малой Кабарды». Ночь он провел в ауле Ахлов, а на следующий день отправил трех наибов — Сайда Абдалаха, Дубу и Атабайя -вывести жителей из селений в горы.
Сам Шамиль переправился через Терек неподалеку от Минаретского брода и хорошо укрепился. Эта позиция, с которой он «мог наблюдать за всей Кабардинской равниной», и была его целью, потому что, используя ее как «стратегическую базу своей операции», Шамиль «мог командовать в Кабарде, в соседней Осетии и воздействовать на сообщение между Северным Кавказом и Грузией»{783}. Отсюда имам обратился к кабардинцам и черкесам с призывом к восстанию, но, как [232] потом сам говорил, ему ответили, что он пришел к ним «слишком поздно»{784}.
Причина заключалась в том, что действия Шамиля не для всех русских были совсем неожиданными. В отличие от многих своих коллег. Фрейтаг (а с ним и Нестеров) был начеку. Обладая хорошей разведкой{785}, этот блестящий генерал уже сыграл тревогу, как только узнал, что Шамиль собирает войско. 23 апреля он отправил командиру 15 дивизии (5 корпуса) Гасфорту прошение, в котором просил его, невзирая на твердый приказ из Петербурга, недавно подтвержденный распоряжением Воронцова, не просто отменить отправку из Моздока домой двух пехотных батальонов 5-го армейского корпуса, а направить их в станицу Николаевская на реке Терек, в 30 километрах северо-западнее Владикавказа. Это было очень непросто, основываясь на ощущении, чуть большем, чем догадка, нарушить указания такого правителя, как Николай I, который... твердо приказал вывести 5-й корпус. Князь Воронцов не посмел взять на себя такую ответственность, что позволяет измерить моральную отвагу его подчиненного{786}.
24 апреля, получив сообщение, что Шамиль находится в Шали, Фрейтаг повторил свою просьбу Гасфорту. Кроме того, он задержал еще один батальон Гасфорта в Кизляре и привел в боеготовность свои части и части Нестерова. Узнав, что Шамиль переправился через Аргун, Фрейтаг 26 апреля выступил в Закан-Юрт. 27 апреля он двинулся на Казак Кичу.
Далее генерал все время преследовал Шамиля по пятам, хотя тот и пытался делать обманные маневры.
28 апреля он миновал Николаевскую, дошел до Ачалука и там узнал, что Шамиль проследовал мимо три часа назад. 29 апреля Фрейтаг достиг р.Купра, где у Шамиля был ночной бивуак. На следующий день Фрейтаг поспешил к Тереку и в шести километрах от брода [233] столкнулся с тремя наибами, которых Шамиль послал уводить население в горы. Наибы бросили свою охрану и ускакали через реку к Шамилю. Таким образом, генерал настиг Шамиля.
Фрейтаг перечеркнул весь план Шамиля:
«Сделка имама с кабардинцами заключалась в том, что он обязался вымести русские редуты и поселения с берегов Терека и с его верховья, а кабардинцы должны были в этом ему помочь; но увидев, что русские уже за спиной Шамиля, и ведет их командир, о доблести которого они были наслышаны и которого боялись, они не решились взяться за оружие, хотя зависимость от России они с себя скинули. Обе стороны, таким образом, говорили: «Ты выполни свое, а мы тогда сделаем свое», что, конечно, привело к тому, что никто ничего делать не стал»{787}.
Но Шамиль не сдавался. Он попытался «стряхнуть» Фрейтага и в ночь на 1 мая незамеченным снялся со своих позиций. Поднявшись вверх по течению Уруха, он разослал к кабардинцам, балкарцам и черкесам гонцов с призывом к восстанию. В тот день он разбил лагерь в ауле князя Казиева, и оставался там три дня.
«Не зная местности, не имея ни проводников, ни карт», Фрейтаг потратил целый день на поиски Шамиля. 2 мая он вступил в редут Черекское. На этом этапе «мы фактически управляли только редутами и станицами в нижней части Военно-Грузинской дороги; нормальное сообщение по ней было прервано». Поэтому Фрейтаг решил оставаться в Черекском. Дальнейшее преследование Шамиля «было бы бесполезным и утомительным», потому что имам всегда мог «избежать встречи с нашим войском» или «отвлечь его в одну сторону и ударить внезапно с противоположной стороны». [234] У Фрейтага «оставалась одна задача — сохранить то, что удалось удержать в руках, и восстанавливать сообщение»{788}.
Положение Фрейтага было незавидным. Угроза Левому флангу в случае, если Шамиль надумает повернуть назад, была как никогда опасной. Кроме того, русские части совершили марш налегке; уже стала ощущаться нехватка провианта и боеприпасов; командующий Центральной линией князь Голицын был совершенно несведущ в военном деле: находившиеся в его ведении склады оказались пусты. Противник по численности был намного сильнее, а кабардинцы, народ храбрый и воинственный, могли быть втянуты в военные действия{789}.
В этом случае «восстание в Кабарде могло бы распространиться на Кумыкскую равнину» в то время, когда «Линия была оголена, а на Левом фланге не было ни войск, ни командира»{790}.
Несмотря на все трудности и заботы, Фрейтаг думал об одном — как поймать Шамиля в ловушку и нанести ему решающий удар. Поэтому 3 мая он направляет к Минаретскому броду полковника Меллер-Закомельского с отрядом в 2300 штыков, 500 всадников и шестью пушками с задачей преградить Шамилю пути отступления. А сам с 5700 пехоты, 500 всадниками и шестью пушками удерживает Черекское и пытается наладить снабжение своих частей от Голицына из Нальчика.
5 мая Шамиль выдвигается к оставленному русскими редуту Урванское, угрожая перерезать дорогу в Нальчик. Фрейтаг перегруппировался, и, увидев этот маневр, Шамиль возвратился в свой лагерь. На следующий день Шамиль решил вернуться в Чечню. Кабардинцы никак не могли решиться на выступление против русских, а к ним с севера подходило подкрепление (два [235] батальона 5-го корпуса), и еще три батальона двигались к Владикавказу из Тифлиса. В этих передвижениях заключалась угроза имаму быть отрезанным от своих владений — именно то, что не удалось сделать Нур Али в отношении русских.
Нур Али во главе восьмитысячного отряда пеших бойцов вышел из Шубута одновременно с Шамилем. Его целью был Дарьяльский проход. 27 апреля он вступил на территорию общества Аки и вошел в Цори. Там он простоял несколько дней, пытаясь поднять галгаев и кистов. Наконец, 2 мая Нур Али выдвинулся к Джеракскому ущелью, но тут же изменил решение и двинулся на Таре, откуда мог угрожать дороге на Балту. 4 мая Нур Али все бросил и вернулся в Чечню.
Судя по всему, Нур Али оказался в такой же ситуации, что и его начальник: он не мог атаковать русских без поддержки местного населения, а те не хотели ему помогать, пока он не поколотит русских. Шамиль как человек предприимчивый стал искать другие пути, а Нур Али сидел сложа руки и упустил момент. В конце концов, в виду приближения с юга свежих сил русских (три упомянутых выше батальона), он решил отступить.
Под вечер 7 мая Фрейтаг заметил, что в лагере Шамиля стало подозрительно тихо. Он выслал туда дозор, который доложил, что лагерь пуст: Шамиль ускользнул у русских из-под носа{791}. Утром 8 мая имам вошел в соприкосновение с Меллер-Закомельским и выманил его с выгодных позиций, которые сам и подготовил 29 и 30 апреля. Имам занял их, приготовился и «при умелой поддержке Хаджи-Мурата быстро переправил все войско на правый берег реки с незначительными потерями от огня Меллер-Закомельского»{792}. Донесение Меллера, что он преследует Шамиля «по пятам, не давая тому остановиться», даже русским автором воспринимается с большой иронией{793}.
Ловким маневром и стокилометровым переходом по [236] безводной равнине Шамиль заставил русских отказаться даже от мысли преследовать его. 9 мая он переправился через Сунжу между Михайловской и Казак-Кичу, «загнал обратно в редут» отряд из 400 солдат, «решившийся на вылазку, чтобы его перехватить, и стал недосягаем для преследования»{794}. С Шамилем ушли некоторые кабардинцы. Самыми известными из них был клан Анзавра [Анзорова], глава которого, Мухамед-мирза, был поставлен наибом Геки{795}. Другие кабардинские семейства, например, семья Омара Шаратлука [Шаратлокова], были репрессированы русскими властями{796}.
Кампания Шамиля была хорошо спланирована и мастерски проведена, и, не будь Фрейтага, он бы крепко насолил русским. Как и в предыдущих кампаниях, он настолько успешно использовал обманные передвижения и ложные слухи, что даже когда вступил в Кабарду, русские военачальники, включая Воронцова, посчитали это его отвлекающим маневром. Генерал-майор Норденштам, заместитель главнокомандующего и старший начальник, остававшийся в Тифлисе, осознал «действительное положение»{797} только 29 апреля, а Воронцов и того позднее, 3 мая.
Как и в 1843 г., застигнутые врасплох русские генералы вели себя пассивно. Голицын, в зоне ответственности которого происходили события, «дал штабу о себе знать парой донесений». Командующий Кавказской и Черноморской линиями генерал-лейтенант Завадовский, все это время оставаясь в Ставрополе, «сидел в своей канцелярии, передвигал части, расположение которых ему было неизвестно, посылал подкрепления туда, где ничто не угрожало... и гонял большие обозы за несуществующим провиантом». Бывшему начальнику штаба Гурко, отправлявшемуся в то время в Россию, «было не позволено покидать Владикавказ»{798}, чему он не мог не порадоваться. Все, что он за это время сделал полезного, были письма Норденштаму и Воронцову, [237] которые открыли им глаза на происходящее. Впрочем, вся пассивность Завадовского не помешала ему, благодаря Нестерову, получить награду.
На этом фоне тем более выгодно выглядит бдительность Фрейтага, самостоятельность его мышления, инициативность, чувство долга и ответственности. Чтобы полностью оценить все это, следует иметь в виду, что под его командованием оказался спешно сформированный, разношерстный отряд, с которым он двинулся в незнакомые края, имея дело с дезинформацией Шамиля. Во всей этой истории Фрейтаг проявил лишь одну личную слабинку: он практически замолчал заслуги Нестерова, которые во многом и принесли успех.
Царь и Воронцов полностью оценили смелые и решительные действия Фрейтага. Но «настоящую» награду тот получил в 1848 г., когда его перевели в главную действующую армию, где Паскевич позаботился сделать его главным квартирмейстером — «казенная должность, на которой его способности были растрачены впустую»{799}. Можно с уверенностью сказать, что в русской армии, даже в Кавказском корпусе, не терпели самостоятельно мыслящих генералов, которые не заслонялись распоряжениями начальства, а проявляли инициативу и добивались победы.
А Фрейтаг сделал больше, он нередко многих просто спасал. Среди них был и Воронцов, который не забыл и не простил Фрейтагу, что дважды на протяжении десяти месяцев должен был выражать тому свою признательность. Дважды придя Воронцову на помощь, генерал не просто бросал тень на престиж наместника, а невольно показал его посредственность как военачальника. (Надо заметить, многие поговаривали, что «победа» Воронцова над Наполеоном под Краоном в 1814 г. состоялась только благодаря своевременной помощи Саакена){800}. Этого Воронцов простить ему не мог, и как раз в этом, а вовсе не в немецкой фамилии генерала, как считал Дж. Бадли, кроется причина того, [239] что в конце нашего века «в памяти и признательности современных русских ему отведено такое незначительное место»{801}.
В кабардинской кампании Шамиль снова продемонстрировал качества хорошего военачальника. Но тут сказалось еще два обстоятельства. Во-первых, выяснилось, каким страшным ударом для Шамиля была потеря Ахбирди Мухамеда и Шуайба. Теперь ему пришлось выбирать между компетентностью Хаджи-Мурата в военном деле и верностью Нур Али, на которого всегда можно было положиться, хотя и к тому, и к другому у Шамиля могли быть серьезные претензии. Во-вторых, и это самое главное, в этой кампании стал очевиден гигантский дисбаланс сил между Шамилем и Россией, хотя в то время этого никто, кажется, не заметил. Разница в силах была настолько велика, что никакой надежды на окончательную победу у него быть не могло. Самое большее, чего Шамиль мог добиться, это одержать верх в частных случаях, и то лишь когда ему удавалось застать русских врасплох. Сумев сделать это, он выиграл кампанию в Дагестане, но когда на пути встретился бдительный генерал, его шансы на победу стали равны нулю.
Еще одна вещь, которую современники Шамиля (может быть, за исключением его самого) не заметили, состоит в том, что вторжение в Кабарду было вершиной достижений Шамиля, когда его власть достигла пределов. Эта кампания имела для него особый, если можно так выразиться, священный смысл; очевидцы отмечают, что в это время Шамиль пребывал в приподнятом, бодром и веселом настроении. Его дружины шли торжественным порядком. Имам строго-настрого запретил всякие грабежи и насилия над местным населением, приговаривая: «Я никого не принуждаю, они сами поступят так, как будет угодно Аллаху»{802}. Соответственно, и неудачу он переживал тяжело, хотя спутники это неудачей и не считали, видя причину отсутствия успеха [240] в том, что кабардинцы проявили колебание. Шамиль, очевидно, предчувствовал, что больше таких кампаний провести ему не удастся, хотя и надеялся на обратное. Но другим он говорил, что кампанию он проведет еще раз{803}, так что и русские, и кабардинцы ожидали его нового похода в Кабарду, особенно летом и осенью 1846 г.{804}.
Эти ожидания и слухи дали Шамилю возможность опять захватить русских врасплох, когда он пошел в новый поход в Дагестан. 20 октября имам занял Цухар, Акушу и Ходжалмахи. 25 октября он захватил Аймаки. И снова, как в Кабарде, ему сказали, что пришел он «слишком поздно»{805}.
Как только стало известно о появлении Шамиля, из Темир-Хан-Шуры немедленно выступил командующий в Северном Дагестане Бебутов. Оставив Хаджи-Мурата оборонять Аймаки, имам с основными силами и одной пушкой выдвинулся к Кутиших, откуда он мог ударить по войску Бебутова с фланга и тыла, если тот атакует Аймаки. Но русский генерал хорошо знал расположение и планы Шамиля. Поэтому 27 октября он сам атаковал Шамиля у Кутишиха и наголову разгромил горцев, захватив при этом их единственную пушку и даже личное снаряжение Шамиля — его кинжал и бурку. При этом потери русских были небольшими — 28 убитых и 77 раненых.
Полный успех Бебутова объясняется тем, что для горцев оказались неожиданными две вещи: во-первых, благодаря хорошей разведке русским удалось напасть на них в месте и во время, для тех совсем неожиданных; во-вторых, здесь вступили в дело русские драгуны, только-только прибывшие в Дагестан. Вид наступающей в боевом порядке кавалерии так поразил горцев, что они дрогнули и обратились в бегство{806}. Но поражение Шамиля здесь не было решительным и полным, как подумалось русским. В январе 1847 г. он снова действовал в Акуше. [241]
Весь год, на который пришлись эти два события, был отмечен высокой активностью горцев. Они беспрестанно совершали набеги и все время заставляли русских держаться начеку. Русские же преимущественно оборонялись и лишь в Чечне действовали несколько активнее{807}.
В ночь на 26 декабря Хаджи-Мурат сделал драматическую концовку 1846 г.: «С отрядом в 500 человек он ворвался в Дженгутай, главный город Мехтули», и «под носом у сильного гарнизона русских захватил вдову своего давнишнего врага Ахмад-хана»{808}. Этот набег вызвал такое потрясение, что Николай лично приказал провести расследование{809}.
После всего этого, под занавес года Воронцов мог только вздохнуть и записать: «Мы сносно закончили этот год»{810}. [242]