Возрождение Феникса
Чечня
О конце 1839 г. Шамиль был «словно выброшенный хлам; никто не глянул в его сторону, он никому не был нужен»{508}. Но через год «все племена между Сунжой и Аварским Койсу подчинялись его железной воле, признавали его абсолютным правителем и по мановению его руки были готовы ринуться куда угодно»{509}. В своем возвращении к власти, напоминавшем возрождение птицы Феникс, Шамиль блестяще воспользовался рядом обстоятельств, среди которых не последнее место занимали ошибки русских. «Мы сами шли рука об руку с Шамилем, словно верные друзья», — с горькой иронией пишет Юров{510}.
В 1839 г. русским казалось, что дух горцев сломлен. Осуществление планов 40-го года, писал Граббе, «не встретит сопротивления... Ни серьезных волнений, ни общего восстания ждать не приходится»{511}. Складывалось впечатление, что настало время установить прямое правление в Чечне. В горские общества назначались приставы, причем в основном из местных жителей, верно служивших русским{512}. Они селились непосредственно в общинах и «строго следили за поведением подведомственных селений»{513}.
Довольно быстро чеченцы узнали «прелести» русского правления:
«Все лучшее у них отбиралось под предлогом взимания налогов и податей; случалось, что по доносу и просто злому навету арестовывались [163] совершенно безвинные люди; с арестантами и даже заложниками обращение было бесчеловечным... во время военных экспедиций допускалась реквизиция скота и продовольствия»{514}.
Эти акты произвола, по-видимому не сильно отличавшиеся от норм жизни в остальных частях империи, казались свободолюбивым чеченцам, не привыкшим ни к какому правлению, невыносимыми. Но самым большим просчетом русских стала конфискация огнестрельного оружия. 22 года спустя Шамиль будет вспоминать, как «не без удовлетворения» следил за попыткой Пулло разоружить чеченцев и в любой момент ждал отделения Чечни, которое он предвидел{515}.
Оружие у горцев было больше чем необходимая вещь обихода; это был предмет их гордости, атрибут мужественности и свободы. Оружие переходило из поколения в поколение, передавалось от отца сыну и считалось самым ценным достоянием. Разоружить горца значило его страшно унизить{516}. Как чудовищно заблуждались русские в психологии горцев, можно судить по хвастливому заявлению Пулло, что конфискация ружей «позволяет впервые внушить горцам мысль, что правительство вправе лишить оружия тех, кто использует его не по правилам»{517}. Когда дело зашло так далеко, чеченцы уже не знали, чего им и ожидать. Скоро по всему краю поползли слухи, что разоруженное население русские власти собираются превратить в крепостных, мужчин забирать в солдаты, а женщин делать дворовой прислугой{518}. Особенно сильно будоражили «неосторожно брошенные» слова, приписывавшиеся Пулло: «Теперь, отняв у них оружие, нам остается снять с женщин шаровары»{519}.
Не стоило удивляться тому, что в горах Верхней Чечни, труднодоступной для русской армии, аулы отказывались подчиняться и не пускали к себе приставов. Чтобы прижать непокорных, их изолировали от внешнего [164] мира, запрещали им продавать зерно и пользоваться пастбищами. Из-за плохого в эти годы урожая на всем Кавказе это было очень эффективным средством воздействия{520}.
Вину за ухудшение обстановки впоследствии стали возлагать на «крайне грубого, бесцеремонного и часто несправедливого» Пулло и его «драконовское правление»{521}. Но совершенно очевидно, что для Граббе Пулло стал козлом отпущения. Одесский грек по происхождению, выходец из мелкопоместной дворянской семьи, Пулло начал военную службу в 1805 г. и в 1834-м был назначен командующим Сунженской линией. Он считал, что покорение чеченцев «мирными способами невозможно, и применение оружия необходимо как единственное средство их усмирить»{522}. Впрочем, в этом он не особенно отличался от своих начальников. Более того, в своих действиях он следовал планам и указаниям сверху, прежде всего исходившим от самого Граббе, хотя нельзя отрицать, что исполнял он эти указания с особым рвением. Вина Пулло, таким образом, состояла в том, что он был ниже по чину и не столь благородного происхождения, как Граббе, а главное — не обладал такими, как тот, связями в Петербурге.
«К марту 1840 г. обстановка в Чечне накалилась до предела, и достаточно было искры, чтобы произошел взрыв»{523}. Этой искрой послужили два внешнеполитических события. Первое было связано с Восточным кризисом 1839–1841 гг., внепосредственными участниками которого стали турецкий султан Махмуд II и египетский паша Мухаммед Али. В апреле 1839 г. султан бросил свою армию против номинального, но непокорного вассала{*37}, чтобы отнять обратно Сирию и отомстить за унизительное поражение 1831 г.{524}. Но 24 июня сын египетского паши Ибрагим наголову разбил турецкую армию. 30 июня султан Махмуд скончался. Неделю [165] спустя командующий турецким флотом увел корабли, составлявшие основу морских сил, Турции, в Александрию и перешел на сторону египетского паши. Стамбул без армии и флота, с шестнадцатилетним мальчиком на султанском троне, оказался перед Ибрагимом беззащитным. Кризис, в который включились главные европейские державы, разрешился только в июне 1841 г.{525}
Вести об этих событиях, часто в чудовищно искаженном виде, не могли не проникнуть на Кавказ и не взволновать его обитателей. У кавказских мусульман, как и у других их единоверцев на всем Ближнем Востоке, никогда не живших под правлением египетского паши, Мухаммед Али получил необыкновенную популярность, стал легендарным героем, обрел масштабы почти мессианские{526}. Во всем мусульманском мире во всех его слоях настолько уверовали в непобедимость Мухаммеда Али, что «когда в Персии получили известие о падении Акры, даже шах этому не поверил. Как свидетельствует русский генеральный консул в Эрзеруме, шах призвал русского посланника и попросил его «по-дружески дать честное слово, что это правда»{527}. Среди кавказских мусульман усилились слухи о грядущей «победе полумесяца над крестом», а русские власти были сильно обеспокоены тем, что «наши мусульманские провинции, граничащие с Турцией», подобно «всей азиатской Турции, готовы поднять восстание в пользу египетского паши при первом же движении его сына Ибрагима»{528}.
К тому же вскоре на Кавказе появились «агенты» Мухаммеда Али, настоящие или самозванцы, с письменными и устными посланиями паши{529}. С двумя такими посланиями ознакомили читателей русские газеты. В одном из них, адресованном «всем улама» и влиятельным лицам Дагестана, говорилось:
«Я только что вел войны с семью монархами — английским, германским [очевидно, австрийским], греческим, французским, султаном [Абд [166] аль] Маджидом [Абдул Мечидом] и другими, которые милостью Аллаха полностью мне подчинились. Теперь я повернул оружие против России, а посему назначаю Шамиля-эфенди вашим шахом [sic!] и посылаю ему две печати. Повелеваю вам во всем ему повиноваться и помогать мне в моем деле. Обещаю также послать к вам часть своих войск. Кто не будет выполнять мое повеление, лишится головы вместе со всеми неверными»{530}.
Другое письмо якобы от Ибрагима «всем чеченским и дагестанским у лама и старейшинам» гласило:
«Поскольку земли, на которых вы обитаете, принадлежат мне по праву наследования, я, веруя в нашего единого и единственного Аллаха, иду утвердить свои права. Под моим началом неисчислимое войско, и когда я в конце зимы или в начале весны вступлю с ним на Кавказ, вы все должны собраться в верховье Терека. Мы объединимся и вместе завоюем земли Дагестана, возьмем Астрахань, Дербент и Анапу, мы изгоним неверных с земель Ислама»{531}.
Считать ли эти и другие подобные письма настоящими или фальшивками, действительно ли египетский паша намеревался завоевывать Кавказ — тема для дискуссий российских чиновников и ученых, для нас это принципиального значения не имеет. В предмете нашего рассмотрения существенным является то, что у Мухаммеда Али была мотивировка{532} и возможность привести Кавказ в волнение; для нас важно то, что он использовал эту возможность в сделках с Блистательной Портой{*38} и европейскими державами{533}, что русские власти, прежде всего в Тифлисе, были обеспокоены [167] такими перспективами; а главное, что эти послания произвели огромное впечатление на чеченцев и черкесов и таким образом подлили масла в огонь кавказских событий.
Другая череда происшествий, послуживших искрой для взрыва в Чечне, имела место в западной части Кавказа. Черкесов пугало безостановочное продвижение русских на их земли, к тому же они терпели большие лишения вследствие неурожая и экономической блокады со стороны русских; это толкнуло их на массированные набеги на русские линии. Иностранная агентура, конечно, не преминула воспользоваться взрывоопасной ситуацией.
В Англии, которая никогда не признавала за Россией права на восточное побережье Черного моря, попытки усмирения черкесов «открыли широкие возможности для антирусской пропаганды». Русский царь «кажется, вновь, как он сделал это в Польше, намерен подавить народ, борющийся за свободу. Между тем он укрепляет свои позиции на Кавказе, следовательно, возникает угроза того, что у него появится возможность напасть на Османскую империю, двинуться в Персию и даже в Индию»{534}. «В действительности в большинстве случаев политика Великобритании в этот период [1815–1841] в сравнении с Россией была более провокационной. На Балканах, на Кавказе, в Афганистане и в Персии, а также в Константинополе, в Сирии и Египте англичане трудились куда как действеннее, нежели их русские партнеры, а если говорить о сфере влияния, то она расширялась у Англии, а не у России. Английские государственные деятели утверждали, что их цели оборонные, но возьмись Россия судить об этом не по словам, а по делам, как это делают англичане по отношению к русским, то беспристрастный судья скорее всего правой признает Россию»{535}.
В 1834 г. Дэвид Уркварт, тогда секретарь английского [168] посольства в Стамбуле{536}, посетив Кавказ и с тех пор став активным поборником английской и вообще европейской поддержки кавказцев, стремился даже организовать английскую интервенцию на Кавказе. Вместе со своими агентами, главными из которых были Белл, Лонгворт и Спенсер{537}, он побуждал черкесов стать на пути продвижения русских, обещая им скорую английскую интервенцию, и наладил контрабандные поставки оружия и боеприпасов{538}.
В конце 1839 г. к английским агентам присоединились агенты Мухаммеда Али с обещанием скорой войны египетского паши с Россией и призывами к горским народам Кавказа поднять общее восстание{539}. Тогда английские агенты уже обещали Мухаммеду Али, что на несколько лет вмешательство Англии в кавказские дела гарантировано{540}. Вот еще одна усмешка истории: в то время, когда английская агентура рука об руку с агентами Мухаммеда Али трудилась среди черкесов, английское правительство пошло противоположным курсом, возглавляя европейские державы в борьбе против Мухаммеда Али и за его вытеснение из Ливана. Не менее ироничной кажется причина этого курса, состоявшая в том, что некоторые правящие круги Англии и их агенты боялись, как бы египетский паша вместе с русскими не завоевали и не поделили между собой Месопотамию и Персию{541}. Все это, хотя и не было главной причиной, привело к драматическим событиям.
19 февраля 1840 г. черкесы захватили и разрушили на Черноморском побережье русский редут Лазарев. Следом подверглись нападениям другие редуты и крепости:
Вельяминовское (12 марта), Михайловское (2 апреля), Николаевское (15 апреля) и Навагинский. Последний был частично захвачен (6 мая), но впоследствии отбит. Последнее нападение на редут Абин (7 июня) было отражено{542}. Русские были застигнуты врасплох, но после [169] краткого замешательства перешли к решительным действиям: из Крыма пришло подкрепление, и к ноябрю 1840 г. все редуты и крепости были восстановлены и укреплены сильнее прежнего{543}.
И все же действия черкесов стали серьезной помехой в покорении Кавказа, и последствия этого сказывались на протяжении долгих лет. Известие о падении Лазаревского редута и последующие события наэлектризовали обстановку в Чечне. Это и послужило искрой, от которой заполыхал весь край. Чеченцам нужно было только получить вождя, а такой человек уже полгода находился среди них.
Приехав в Ичкерию с семью своими сподвижниками, Шамиль поселился в ауле шубутского общества Гарашкити. Сразу после штурма Ахульго и бегства Шамиля кое-кто из его наибов вознамерился было занять место имама{544} Но как только выяснилось, что Шамиль собирается оставаться имамом, трое — Шуайб аль-Цунутури, Хаджи-Ташо и Джавад-хан аль-Дарги — вернулись к нему и продолжали ему верно служить{545}. С их помощью Шамиль стал постепенно, как пишет Юров, «приручать жителей Гарашкити. Незаметная деятельность имама увенчалась поразительным результатом... По всей округе пошли разговоры о его прозорливости, мудрости и умении справедливо разрешать споры и конфликты. Местные жители толпами стали стекаться к нему, прося научить их жить по законам веры и правды. Слава имама росла и быстро распространилась среди чеченцев, находившихся под властью русских приставов, и чеченцы вольно или невольно стали сравнивать то, как вел себя Шамиль, с деятельностью наших чиновников, и сравнение это было далеко не в пользу последних. И тогда, доведенные нашим скудоумием и оскорблениями до отчаяния, чеченцы решили просить имама... возглавить их вооруженное восстание»{546}. [170]
С такой просьбой к нему шли депутации из Нижней Чечни одна за другой, и Шамиль сперва отнекивался, но потом с неохотой уступил. Но, дав свое согласие, он не забыл взять с чеченцев торжественную клятву в беспрекословном ему повиновении и велел дать ему заложников из самых уважаемых семей{547}.
Но прежде чем возглавить чеченцев, Шамилю пришлось оттеснить одного серьезного соперника. Хаджи-Мухаммед происходил из влиятельного аксайского рода и был сыном знаменитого Хаджи-Учара Якуба, убившего генералов Лисановича и Грекова. Укрепив свой авторитет званием хаджи (в 1837–1838 гг. он совершил хаджж — паломничество в Мекку) и уже упоминавшимися письмами Уркварта и Ибрагима-паши, он решил было утвердить собственную власть и вытеснить Шамиля из Аргунского ущелья{548}. Но будучи моложе Шамиля, уступая ему в легитимности, влиянии и власти, Хаджи-Мухаммед был вынужден пойти с ним на соглашение. В итоге, если верить русскому переводу одного письма, Хаджи-Мухаммед якобы получил звание второго, или вторичного, имама{549}. Но скоро он вообще исчез со сцены. В последнем о нем известии упоминалось его намерение вернуться в Стамбул{550}.
В сопровождении сильного отряда шубутцев Шамиль стал объезжать селения Нижней Чечни, всюду встречая восторженный прием{551}. Пулло дважды покидал Грозную, чтобы «держать чеченцев в покорности», но меры, которые он предпринимал, «благоприятных результатов не дали»{552}.
Скоро Шамиль со своими соратниками продемонстрировал, что хорошо усвоил уроки прошлого и многому научился. Отказавшись от попыток строить и оборонять укрепления, он перешел к классической тактике партизанской войны. Вот как описывает это Бадли:
«Он угрожал противнику с севера, востока, запада и юга, постоянно находился в движении, [171] распускал своих лихих бойцов по домам, потом снова их собирал, словно волшебник; обладая неимоверной подвижностью горских всадников, не нуждавшихся ни в каком снаряжении и снабжении, все необходимое имевших при себе, он постоянно налетал на русских там, где они меньше всего ожидали»{553}.«Его отряды, приняв этот новый способ действий, которым они неизменно стали пользоваться в будущем, благодаря своей поразительной подвижности практически всегда успешно избегали генеральных сражений с нашими войсками. Наши же колонны, пытаясь их преследовать, доходили до полного изнеможения»{554}, — сообщает Юров.
Если говорить о стратегии имама и его наибов, то они действовали в манере, свойственной горцам во все времена, той, что И. Бер называет «оборонительно-наступательной»{555}. Она состоит в том, чтобы сдерживать наступающего противника на своей территории, где удобнее всего действовать самим, измотать его силы и затем контратаковать. Итак, для описываемого периода характерно чередование этапов сдерживания и наступательных операций, или, пользуясь образным выражением Шамиля, поведение горных потоков с их «то большой, то малой водой». Эти этапы, или фазы, краткие вначале, в дальнейшем становились продолжительнее и масштабнее. В период с марта по ноябрь 40-го г. таких этапов было тринадцать. Но их подробное описание не входит в задачу этой книги.
В апреле Шамиль поделил Чечню на сектора своих четырех наибов — Ахбирди Мухаммеда, Джавад-хана, Шуяба и Хаджи-Мухаммеда, — и приказал им действовать по разным направлениям. К примеру, 17 апреля Ахбирди Мухаммед и Шуяб провели боевые операции один в Назрани, другой в Гурзуле. 26 апреля сам [172] Шамиль был в Авке, Ахбирди Мухаммед грозил напасть на Грозную, а Хаджи-Ташо — на Внезапную{556}.
Не вняв предостережениям Пулло, Граббе ускорил отъезд в Грозную генерал-лейтенанта Галафеева{557}, которого прочили на место командующего Левым флангом русских линий, приказав ему начать строительство редута Гурзул ранее намеченного срока{558}. Галафеев прибыл в Грозную 22 апреля и следующие шесть месяцев разрывался между строительством редута и пятью экспедициями, в которых «он прошел всю Чечню, понеся большие потери и ничего не добившись»{559}. Одно из его сражений на реке Валерик, где он потерял 346 человек, обессмертил в своей поэме Лермонтов{560}.
В дальнейшем Головин обвинял Галафеева и своего начальника Граббе в том, что они сосредоточили усилия на возведении редута Гурзул, когда «остро требовалось принять энергичные меры, чтобы прекратить беспорядки в Чечне». Эта проволочка, пишет он, дала Шамилю бесценное время упрочить свою власть, так что когда Галафеев взялся за это, было уже слишком поздно{561}. В некоторых случаях Галафеев, действительно, проявил удивительную нерасторопность, но его пассивность не всегда была русским во вред. Если учитывать, что русские были плохо оснащены материально и не имели четкой концепции, более активные действия, которые им в общем-то были не по силам, могли бы повлечь за собой куда большие потери и беды{562}.
Завлекая Галафеева в бессмысленные походы, весь результат которых сводился к тому, что «сжигались хижины и вытаптывались поля»{563}, Шамиль сам наносил удар за ударом. 6 июня Ахбирди Мухаммед и Джавад-хан разбили отряд русских под Назранью. В результате этих побед «полностью отделились галашцы и карабулакцы... и начались волнения среди ингушей»{564}. Шамиль не сумел своевременно закрепить этот успех, потому что на него было совершено покушение и он на двадцать дней был прикован к постели{565}. [173]
В июле Шамиль обратился к Северному Дагестану. 22 и 23 июля он нанес сокрушительное поражение Клюгенау под Ишкарти и Эрпели, после чего до конца сентября играл с генералом в «кошки-мышки»{566}.
11 октября Ахбирди Мухаммед совершил набег на Моздок, убил там 22 солдата и 6 гражданских, 19 солдат и 9 гражданских были ранены, 11 женщин и детей он увел с собой{567}. «Известие об этом набеге... поразило в самое сердце генерал-адъютанта Граббе»{568}. Он сам приехал на Левый фланг линий и взял командование в свои руки. С 8 ноября и до конца месяца он провел две экспедиции в Малую и Большую Чечню, но «так же неудачно, как и ранее». Все, что Граббе удалось сделать, это «разрушить те деревушки, которые не сжег Галафеев», и «потерять много людей»{569}. 30 ноября Граббе вошел в Гурзул и развел войска по зимним квартирам. Наступление осени и полное истощение личного состава после восьмимесячных маршей не позволяло и думать о новых кампаниях.
Крутые перемены, произошедшие в поведении Шамиля в 1840 г., видны из следующих двух фактов. В сентябре 1839 г. он обратился к Граббе с предложением изъявить покорность русским властям вместе с Хаджи-Ташо, Шуябом и народом Ичкерии. Граббе выдвинул те же условия, что и в Ахульго, и переговоры на этом закончились{570}. В октябре 1840 г. с предложением начать переговоры выступил Головин. Он послал в Темир-Хан-Шуру своего адъютанта подполковника Мелик-Беглиарова с заданием вступить в тайные переговоры с Шамилем. Суть предложений имаму была прежней;
Головин надеялся «не просто уговорить его установить мир, а даже участвовать в осуществлении планов правительства»{571}.
Шамиль ответил неопределенно: «Если слова русских правдивы... пусть они сначала снесут свои редуты в Аваристане, Зырянах и Мятлах... вот тогда мы поговорим о мире». А до той поры, добавил он, всякому, кто [174] придет к нему с подобным предложением, он велит в наказание отрезать нос{572}.
Больше Головин не пытался договориться с Шамилем. К середине 1841 года он пришел к заключению, что «пока Шамиль жив, у нас нет надежды на добровольное подчинение России порабощенных им племен, сопротивление будет продолжаться до последнего... У нас еще не было на Кавказе такого ярого и опасного врага, как Шамиль. Благодаря стечению обстоятельств, его власть приобрела религиозно-военный характер, какой в начале распространения исламизма позволил мусульманскому мечу потрясти три четверти вселенной. Шамиль окружил себя слепыми исполнителями своей воли, и неминуемая смерть ожидает всякого, кто навлечет на себя малейшее подозрение в умысле посягнуть на его власть. Заложники, в случае измены семейств, их давших, подвергаются безжалостной казни; а правители, посаженные им в разные кавказские племена, — его покорнейшие рабы, причем наделенные правом казнить и миловать. Наша первейшая задача состоит в том, чтобы ликвидировать это страшное правление»{573}. [175]
Дагестан
Уход русских войск на зимние квартиры оставил арену действий за Шамилем, и он не преминул этим воспользоваться. «На протяжении всей зимы 1840–1841 г. банды из Чиркея и Чечни прорывались через Сулак и доходили до Тарки; они угоняли овец и грабили окрестности Темир-Хан-Шуры; связь между крепостью и линиями могла осуществляться только в сопровождении сильного конвоя»{574}.
Самые известные и опустошительные набеги горцев на русские поселения и позиции были: 8 января под водительством Ахбирди Мухаммеда, Шуайба и Джавад-хана на казацкую станицу Порбачеву, когда потери русских составили 93 человека; 21–22 февраля рейд Ахбирди Мухаммеда в район Владикавказа, вызвавший «страшную панику среди карабулакцев и ингушей»{575}. 13–19 апреля поход имама в район Назрани. Но самый знаменитый набег, вызвавший у русских такой ужас и потрясение, что царь распорядился провести его расследование, осуществил 10 мая Ахбирди Мухаммед на военное поселение Александровское на Военно-Грузинской дороге. В результате, по словам Юрова, «наше лучшее, начавшее процветать военное поселение было почти полностью уничтожено, а его жители и скот погублены». Горцы «изрубили или увели с собой» 119 мужчин, женщин и детей, угнали 1126 коз, 769 овец, 125 коней, захватили 77 ружей, 58 топоров, сожгли десятки скирд пшеницы и ячменя. Ахбирди Мухаммед оказался столь опасным, что Головин приказал Граббе подстроить его убийство{576}. [176]
Между тем в Дагестане происходили куда более значительные события, существенно изменившие там обстановку. Важнейшим был переход на сторону Шамиля Хаджи-Мурата аль-Хунзаки. Горец благородного происхождения и молочный брат аварских ханов{577}, убитых Гамзой-беком, Хаджи-Мурат оказался в компании убийц второго имама. Из-за этого был убит его брат Отман, что добавило страсти в его кровную вражду с мюридами.
Великолепный боец и наездник, храбрый и мужественный, но вспыльчивый, Хаджи-Мурат был признанным военачальником, с чьим тактическим мастерством мог поспорить разве только Ахбирди Мухаммед, и едва ли не самым популярным предводителем в Аварском ханстве. Ему принадлежала решающая роль в удержании Аваристана в сфере влияния России и в защите его от посягательств Шамиля. Дважды на короткое время он становился правителем края и дважды был вынужден передавать власть другим русским ставленникам — Мухаммеду Мурзе-хану в 1834 г. и Ахмад-хану в 1836 г. При всей своей гордости Хаджи-Мурат глотал это унижение, проклиная русских, но оставался им верен, скорее всего потому, что кровная месть с «накшбандийцами» просто не оставляла ему ничего другого. Но в 1840 г. дело приняло иной оборот.
С назначением Ахмад-хана временным правителем Аваристана между ним и Хаджи-Муратом сложились отношения соперничества, которые переросли во вражду. 13 ноября Ахмад-хан убедил русского коменданта Хунзаха арестовать Хаджи-Мурата по подозрению в ведении тайных переговоров с Шамилем. Получив такое сообщение, Клюгенау приказал доставить Хаджи-Мурата в Темир-Хан-Шуру для допроса. 22 ноября на глазах у 40 солдат и 4 русских офицеров гордый аварец сумел бежать в горы и направился в свой аул Целмес. Там он увидел, что по приказу хунзахского коменданта его дом разрушен, а имущество и скот разграблены{578}. [177]
«Шесть лет, — писал Хаджи-Мурат Клюгенау, — я преданно служил русскому правительству. Более того, я привел вас в Хунзах. А вы, забыв мою службу, позволяете себе поступать со мной, как вам заблагорассудится»{579}. Эти строки хорошо передают настроение тех горцев, которые сотрудничали с русскими{580}.
Русские, подобно всем бесчисленным владыкам в подобных случаях во всей истории, охотно заигрывали с внутренней оппозицией. Они осыпали ее представителей подарками, милостями и титулами. В то же время те, кто служил властям, чувствовали себя «мальчиками на побегушках», которыми часто пренебрегали. Вместе с тем от них требовалось, чтобы они несли тяготы оккупационного режима и участвовали в управлении страной. И за все это они порой не могли рассчитывать даже на защиту русских. Таким образом, горцы, как усмиренные, так и свободные, ясно видели, что сопротивление русским приносит вознаграждение, а верность им оказывается наказуема.
В случае с Хаджи-Муратом он был «вознагражден» арестом и хуже того — «унижением со стороны младшего чина из гарнизонной комендатуры Хунзаха, который (как писал Хаджи-Мурат) сильно избивал, да еще плевал на меня». (При таких обстоятельствах Шамиль, конечно, мог подумать, что русские задумали снять с него голову. Действия коменданта Хунзаха ясно на это указывали.) Понятно горькое замечание в письме к Клюгенау: «Я больше вам не верю и твердо знаю, что вы не любите храброго человека».
Если арест Хаджи-Мурата можно объяснить ошибкой или недоразумением, следующие события были чередой просчетов, показывающих, что русские во взаимоотношениях с горцами ничему так и не научились. «Чрезвычайно обеспокоенный предательством Хаджи-Мурата», Клюгенау попытался заманить его обратно в лагерь русских и завел с ним переписку{581}. Но было уже поздно. Словесные обещания помочь не могли, а загладить [178] причиненное зло делом русские не захотели. Мало того, письма Клюгенау были переполнены угрозами наказания, если Хаджи-Мурат не явится в Темир-Хан-Шуру, что, как это было и с Шамилем, возымело обратное действие и вызвало у Хаджи-Мурата негодование.
В этот-то момент Шамиль нанес русским очень чувствительный удар. Он предложил Хаджи-Мурату, все простив и забыв прошлое, объединиться для борьбы с русскими и их ставленником — Ахмад-ханом. Для аварского вождя, оказавшегося в отчаянном положении, предложение имама стало лучом надежды. Он приехал в Чечню, присягнул на верность имаму, получил титул наиба Аваристана и в январе 1841 г. вернулся в Целмес, чтобы поднять народ в своем ханстве{582}.
Узнав о случившемся, Головин решил «безусловно схватить Хаджи-Мурата или [по крайней мере] вытеснить его из Аваристана»{583}. Командование этой акцией принял на себя генерал-майор Бакунин, командир Императорского артиллерийского корпуса в Петербурге, совершавший инспекционную поездку по Кавказу. «Сочтя, что мой опыт здесь будет не лишним, — докладывал он, — 17 февраля я решил лично повести войска на штурм Целмеса»{584}. Наступавшие «встретили упорное сопротивление и понесли большие потери» (убитых было 48 чел., в том числе и сам Бакунин, раненых — 142 чел., что составило треть всего отряда), «не добившись существенного успеха»{585}. 9 апреля русские все же захватили Целмес, после чего Хаджи-Мурат перебрался в Тлок и развил там такую деятельность, что в том же месяце Головин должен был послать на усиление дагестанской группы четыре батальона.
Теперь Головин дал Клюгенау и Шварцу, командующему Лезгинской линией, указание начать с Хаджи-Муратом переговоры. Поскольку все это происходило вскоре после Целмеса, идея переговоров стала признанием русскими своего бессилия и провала и не принесла [179] ничего, кроме позора и новых неудач. Ответ нового наиба Аваристана на письмо Шварца был уклончивым{586}. Пришло письмо и от Клюгенау. Его письмо и известие, что Ахмад-хан казнил троих родственников нового наиба, которых русские держали в Хунзахе как заложников, убедили Хаджи-Мурата, что русские хотят его погубить, и это только раздуло пламя его ненависти. Таким образом, последняя возможность уговорить Хаджи-Мурата оказалась упущенной. «Больше нет ничего, что могло бы привлечь Хаджи-Мурата на вашу [русских] сторону, разве только желание расстаться с жизнью», — сказал он гонцу от Клюгенау{587}.
Результаты перехода Хаджи-Мурата на сторону Шамиля дали себя знать очень быстро: «К апрелю 1841 г. Шамиль уже властвовал на территории втрое большей, чем в 1840 г.», — свидетельствует Юров. — В Дагестане «все племена, за исключением Койсубу и Аварского ханства, были к нам (русским) враждебны». На Левом фланге, «если не считать селения под дулами русских бастионных пушек, одни кумыки да несколько чеченских аулов остались у нас в подчинении»{588}.
Но худшее ожидало русских впереди. Примеру Хаджи-Мурата вскоре последовал Хаджи-Яхья, племянник Казикумухского и Курахского хана Аслана и сын Тахир-бека. Он сотрудничал ранее с Хаджи-Муратом и дважды назначался регентом Аваристана при Аслан-хане и Мухаммеде Мирзе-хане. Значимость Хаджи-Яхьи заключалась в том, что он принадлежал к владетельному роду Кумуха, и два его брата, Гарун-бек и Махмуд-бек, были регентами Кураха и Казикумуха при вдове Мухаммеда Мирзы-хана по имени Умм Культум [Уми Гюльсум] Бике. Таким образом Шамиль мог использовать Хаджи-Яхью как для связи с его влиятельными братьями, так и в качестве будущего властителя обоих ханств. Поэтому Шамиль произвел Хаджи-Яхью в наибы, и тот, будучи хорошим военачальником, скоро отличился на поле брани. [180]
К этим двум новым наибам скоро присоединился еще один — Кибид Мухаммед. Выходец из богатого дома Телетля, Кибид Мухаммед организовал убийство семьи своего соперника из столь же знатного и богатого рода — факт, который советские историки приводили как доказательство того, что мюридизм был «проявлением классовой борьбы». В свое время Кибид Мухаммед пошел за Гази-Магомедом и был одним из командиров Гамзат-бека. Он признавал и Шамиля, только его готовность беспрекословно подчиняться третьему имаму оставляла желать лучшего. Теперь, возобновив поддержку Шамиля, Кибид Мухаммед летом 1840 г. открыто перешел на сторону имама, что почти сразу привлекло внимание Евг. Головина. В июле 1841 г. русский главнокомандующий попытался переманить наиба на свою сторону, но безуспешно{589}.
Учтя все эти события, Головин вынужден был изменить свои планы{590}. В течение зимы он добился усиления Кавказского корпуса силами 14-й пехотной дивизии (16 батальонов){591}. Теперь, в конце мая, для операций в Чечне и Дагестане он собрал внушительные силы — 25–30 тысяч солдат и 70 орудий — и двинулся на Чирках. Проявляя типично русскую любовь ко всему большому, Головин пишет, что «очень примечательное впечатление произвело это на горцев, они еще никогда не видели такого мощного войска... и никогда их еще не охватывал такой ужас»{592}.
Здесь, на противоположном (правом) берегу реки, за лето он построил редут. Этот редут по желанию царя был назван 10 октября в честь Головина Евгеньевское{593}. Тем временем Граббе, после выхода отрядов Головина, возвел два редута в Казак Кичу и Закан-Юрте на Сунже. С 27 октября и до 13 ноября «он снова совершил марш по Чечне с большими потерями и без всякого успеха»{594}.
Лето ушло у Головина на возведение редута Евгеньевское, и он забыл и думать о Дагестане{595}. Наибы [181] Шамиля, конечно, этим воспользовались. Тогда как Аварское ханство подвергалось беспрерывным набегам Хаджи-Мурата{596}, горские общества вдоль Лезгинской линии признали правление Шамиля и, в свою очередь, стали совершать набеги на селения грузин — тушинов и хевсуров{597}. А самое главное, Кибид Мухаммед подчинил себе андальское общество, занимающее стратегически важное положение{598}. Причем добился он этого политическими средствами, каждый раз используя грубые просчеты русских. Это означало, что Аваристан с трех сторон теперь окружали владения имама и он стал ареной его новых действий.
8 октября Шамиль созвал в Дарго своих наибов и наметил с ними дальнейшие планы. В конце октября Кибид Мухаммед и Джавад-хан каруселью закружили по обществам Андал и Карак. Пройдя Курудагским мостом реку Аварское Койсу, они вошли в Аваристан с востока. Хаджи-Мурат вступил в Аваристан с запада и взял противника в клещи. Клюгенау, чьи силы из-за болезней и гибели личного состава сократились до 1500 штыков, был заперт в Темир-Хан-Шуре силами Олубея и Абу Бакра Абукера. Их действия «иначе, как отвлекающими, назвать было нельзя». Юров писал:
«Из этих действий стал понятен, во-первых, план Шамиля, а во-вторых, они ярко высветили его военный талант, а также умение и мастерство тех, кому он поручил претворить этот план в жизнь. Отвлекающий маневр преследовал одновременно несколько целей. Он отвлекал наши силы и вводил в заблуждение самого Клюгенау относительно главной арены боевых действий; он расстроил наши замыслы удержать в покорности недавно покоренный Салатау; а самое главное, в сочетании с действиями Кибид Мухаммеда и Хаджи-Мурата, этот маневр вынудил остановить операции в Чечне»{599}. [182]
Хотя «наше положение... было хуже некуда»{600}, угроза захвата Аваристана не была осуществлена, и оба наиба повернули обратно. Поверив, что опасность миновала, русские войска ушли на зимние квартиры. Клюгенау в октябре даже вывел пополнение из Аваристана. Но и этот относительно спокойный период не обошелся без происшествий. Ахмад-хан захотел снова подчинить себе Голотль. Чтобы помочь ему в этом, «было решено принудить жителей аула сдаться одним обстрелом из пушек без использования войск»{601}. После двух дней обстрела (14 и 15 ноября) в аул был направлен парламентер с предложением сдаться, но его туда не впустили. Не имея возможности захватить аул силой, русское командование и Ахмад-хан решили отступить. Но «чтобы жители аула не сочли наше отступление своей победой, им направили прокламацию за подписью Ахмад-хана»{602}.
Но у Шамиля, оказывается, был другой план. В конце ноября имам приехал в Дагестан. 23 ноября Шуяб осуществил набег на Кизляр. «Во время этого набега, помимо богатой добычи, горцы захватили пушку и на обратном пути взяли верх над генерал-майором Ольшевским, который попытался перерезать им путь отступления»{603}. Через шесть дней горцы начали новое наступление на Аваристан. На этот раз они ударили сразу по трем направлениям: Кибид Мухаммед снова действовал с востока, Хаджи-Мурат и Джавад-хан — с запада, а Абу Бакр аль-Иргини, Газио аль-Анди и Тонтил аль-Карати — с севера{604}. Растерянность русских была полной. «Мы ничего не знали, что творится вокруг нас, до той самой минуты, когда грянула буря», — свидетельствовал очевидец.
Клюгенау оказался в положении футбольного вратаря, отражающего пенальти, и «ему не оставалось ничего другого, как только быстро двинуться вперед... рассчитывая лишь на везение в попытке точно угадать направление и момент удара». Выйдя из Темир-Хан-Шуры [184] 4 декабря, Клюгенау сразу встретился с чрезвычайными трудностями:
«Покрытая ледяной коркой земля не давала возможности двигаться, и колонны останавливались в изнеможении; люди едва передвигали ноги, кони были покалечены; повозки с боеприпасами постоянно ломались, пушки и зарядные ящики нужно было тащить на руках»{605}.
Лишь 7 декабря Клюгенау подошел к Мочсоху и там узнал, что горцев и след простыл. Перестроив походные порядки, он вернулся в свое расположение, практически ничего не добившись. «Аваристан и Хиндал оставались точно в таком же положении, как до начала экспедиции»{606}, — констатировал Головин. Пытаясь понять, почему в обеих кампаниях Шамиль оставлял поле боя, русские приводят ряд причин: кампанию Граббе в Чечне; пост Рамадан; необычно сильные декабрьские морозы; серьезную болезнь Шамиля. Но ни одна из них не выглядит вполне убедительной.
Скорее всего оба эти наступления горцев были беспокоящими действиями, а не штурмом русской твердыни. Об этом ясно говорит численность привлеченных имамом войск, которая не идет ни в какое сравнение с тем, что мы увидим в 1843 г. Шамиль, должно быть, чувствовал, что время для завоевания Аваристана еще не пришло, что его сил недостаточно, чтобы сразиться с русскими за ханство. Следовательно, его намерением было не давать противнику покоя, вымотать его силы, а самому выжидать подходящий момент.
Всю зиму 1841–1842 гг. его командиры досаждали русским по всем направлениям. Дагестан был их главным объектом и находился «в постоянной блокаде». Сообщение между Хунзахом и Темир-Хан-Шурой, а также между этим русским гарнизоном и Кизляром было «чрезвычайно опасным» и могло осуществляться [185] только при наличии сильного конвоя. Передвижение по этим маршрутам мелких групп людей было исключено{607}. «Такое отсутствие в стране порядка, постоянные сигналы тревоги и нападения были тяжелее генерального сражения, ибо держали нас в постоянном напряжении и в предчувствии угрозы, в таком положении мы не могли ни в чем поручиться за собственную безопасность»{608}.
В последний день 1841 г. Клюгенау докладывал: «Всё, что я в силах был сделать, это обеспечить физическое управление горцами, но в моральном отношении мы их потеряли»{609}.
И более того:
«При всем моем желании управлять положением на вверенной мне территории я не могу поручиться за успех, особенно ранней весной, до прибытия выделенных для кампании войск, когда бунтовщики, пользуясь благоприятными для них обстоятельствами, постараются нанести нам как можно больший ущерб... В этих условиях я не могу взять на себя ответственность за все нежелательные последствия, с которыми нам придется столкнуться»{610}. [186]
«Результаты кампании 1841 года, — писал Головин, — были несравненно более благоприятными, нежели последствия экспедиции предыдущего, 1840 года»{611}. Насколько «благоприятны» оказались эти результаты, видно из перепалки, вспыхнувшей между Головиным и Граббе летом, то есть в самый разгар кампании того же, 1841 г.{612}. С ухудшением обстановки зимой 1841–1842 гг. взаимные обвинения переросли в крупную ссору. В Петербурге царь не видел результатов, «которые соответствовали бы чрезвычайным средствам, выделенным Кавказскому корпусу»{613}. Царю не терпелось получить быстрый результат, и он отклонил предложенный Головиным план кампании{614}. Царь хотел, чтобы против даргинских обществ, где находился Шамиль, была направлена экспедиция, а в ущелье реки Андийское Койсу построена крепость. К тому времени у русских были основания считать, что прибытие в Анди сильного войска повлечет организованное подчинение местных обществ{615}.
В начале 1842 г. Граббе приехал в Петербург и согласился возглавить такую экспедицию. Он получил полную свободу распоряжаться военными силами, которые включали в себя гарнизоны Кавказской линии и Северного Дагестана. Его действия были подотчетны только самому военному министру князю Чернышеву{616}.
Пока Граббе отсутствовал, Головин сместил Клюгенау и командующим в Северный Дагестан назначил Фези. Все, включая самого Фези, восприняли это [187] назначение как возможность славной карьеры на Кавказе{617}, хотя Головин это решительно отрицал. Отставке Клюгенау предшествовали следующие обстоятельства: к тому времени отношения четырех генералов — Головина, Граббе, Фези и Клюгенау — смешалась и перепуталась. Головин и Фези объединились против Граббе и Клюгенау. Похоже, что главной причиной, почему Головин сместил Клюгенау, было его раздражение от мрачных и тревожных рапортов последнего, от его постоянных просьб о подкреплении и расширении его полномочий. Головин требовал от Клюгенау «энергичных действий», т. е. проведения экспедиции против Кибид Мухаммеда, штурма Телетля и «наказания» обществ Хиндала, Андала и Караха. Клюгенау в ответ сообщал о невозможности выполнить задания с имеющимися и убывающими силами, о чем свидетельствует его докладная от 31 декабря 1841 г., и тогда Головин решил отправить его в отставку{618}. Вернувшись, Граббе немедленно восстановил Клюгенау в должности.
Но пока, получив 18 февраля высокое назначение, Фези два месяца совершал марши в разные концы Аваристана. Он захватил несколько аулов, которые, впрочем, потом снова занимались Шамилем. Фези явно избегал серьезного столкновения с имамом. Это было для него слишком рискованно и могло отразиться на послужном списке совсем не так, как легкий захват нескольких центральных селений{619}.
Тем временем Шамиль напал на Кумух, 2 апреля занял его, на следующий день захватил ханскую сокровищницу и взял заложников из ханского дома. Имеется редкий документ, передающий официальный взгляд Шамиля на это событие, о котором в то время много говорилось.
«С верой в Аллаха [Его] раб Шамиль к храброму чеченскому народу, мир и благословение Аллаха вам, аминь! [188]Я поздравляю вас с тем, что Провидение позволило мне совершить в Казикумухе. С Божьей помощью безо всякого труда я взял город Кумух, мать всех селений Казикумуха. Трофеями моей победы стали пятьсот пленных, неверные и вероотступники, ханская сокровищница и все местные ценности.
Все Казикумухское ханство и соседствующие общества вплоть до Дербента без сопротивления перешли под мое правление. Народ Акуши пришел в согласие со мной и прислал ко мне для переговоров с поклоном и повинной своих кади и старейшин. Словом, этот поход исполнился столь чудесными событиями, что все правоверные могут радоваться, а неверные гяуры терзаться в горе.
От правителей Казикумуха я взял 35 заложников. Все, что здесь сказано, истинно, как язык, на котором вы говорите»{620}.
Нападение на Казикумух, похоже, не было плановой кампанией Шамиля, а скорее его реакцией на развитие внутренних событий в ханстве. Интриги местной знати и ошибки русских властей вызвали еще одно бегство в лагерь имама. Здесь распространились слухи, что вдова хана намерена сместить Махмуд-бека и передать регентство его племяннику, а русские собираются возводить в Кумухе редут. Это побудило Махмуд-бека и его брата Гаруна со своими сторонниками просить у Шамиля помощи. Обратились они к имаму через своего брата Хаджи-Яхью и шейха Джамал аль-Дина, с которым поддерживали связь через своего племянника{621}.
В ответ на их просьбу Шамиль вступил с войском в ханство, беспрепятственно занял его и назначил Хаджи-Яхью наибом. Через несколько дней Шамиль двинулся в Аваристан, который занимал его больше всего, [189] и где находился Фези, угрожая тылам имама. Стало быть, мнение русских источников, что «внезапное завоевание Шамилем Казикумухского ханства... создавало большую опасность не только для Центрального и Южного Дагестана, но и для всей Прикаспийской области»{622}, есть не что иное как большое преувеличение.
Но тогда это выглядело несколько иначе. Все, чем русские в то время располагали, это 800 штыков и две пушки. 8 апреля эти силы под командованием коменданта Южного Дагестана полковника Заливкина были выдвинуты на позиции южной границы Курахского ханства. Ободренный тем, что горцы не проявляют активности, да еще получив в подкрепление 700 штыков и еще две пушки, 24 апреля Заливкин вступил в пределы Курахского ханства, а 28 апреля достиг главного города Кураха, где простоял еще пару недель. Когда же он попытался продвинуться к границам Казикумыха, возле Ричи его остановили Абд аль-Рахман аль-Караки, Кибид Мухаммед и Хаджи-Мурат, пришедшие на подмогу Хаджи-Яхью{623}.
Лишь 22 мая, спустя семь недель после захвата Шамилем Кумуха, русские стянули достаточно сил — 2500 штыков и восемь орудий, — чтобы начать свое контрнаступление{624}. Командовал операцией «хитрый, изворотливый и малообразованный» армянский князь, полковник Моисей Захарьевич Аргутинский-Долгорукий{625}. Он был замечен Ермоловым, отправлен в 1818 г. на учебу в Петербург, откуда вернулся на Кавказ в 1827 г. В 1840-м его назначили фактически командовать Самурской линией.
Аргутинский ступил на землю ханства 24 мая и после перестрелки у Шавкра на следующий день вошел в Кумух{626}. Но через несколько дней подошли Ахбирди Мухаммед и Хаджи-Мурат с подкреплением, а за ними в первых числах июня с новыми силами пришел Шамиль. [191]
Аргутинский оказался в очень трудном положении. Он был отрезан от Кубаха и Дербента и зажат между Ахбирди Мухаммедом спереди и Хаджи-Муратом с тыла{627}. 13 и 14-го произошли два боя, сначала с Ахбирди, потом с Хаджи-Муратом, которые, вопреки хвастливым реляциям Аргутинского, закончились ничем. А той ночью
«Шамиль, под покровом темноты, снялся со своих позиций и быстро двинулся к городу, за стенами которого находилась всего одна рота и весь обоз... Его бросок был таким стремительным, что в семь утра он уже оказался на подступах и внезапно атаковал Кумух»{628}.
15 июня Шамиль покинул территорию ханства и ушел на север. Хотя русские источники его уход подают как большую победу русского оружия, это далеко не так: этот наскок Шамиля, в сущности, был его ответом на экспедицию Граббе в Чечню{629}. И все же положение Аргутинского оставалось опасным, особенно в свете печального исхода кампании Граббе{630}.
Кумухская операция для Шамиля была делом второстепенным, все его действия ясно показывают, что цель имама состояла в отвлечении внимания противника от основного театра военных действий. Опасность положения в более поздних оценках русских сильно преувеличена, потому что Шамиль не мог долго оставаться на второстепенном направлении, когда позиции русских в Аваристане угрожали отрезать Шамиля от его главной базы. С другой стороны, эта операция еще раз демонстрирует слабости русской армии: ее действия сдерживались замедленной реакцией, отсутствием инициативы и соперничеством в рядах командования. Она также показала, что у русской обороны Дагестана имеется «мягкое подбрюшие», и не одно. Особенно наглядно это проявилось в 1843 г. [192]
Пока Шамиль занимался Кумухом, Граббе начал свою плановую экспедицию в Дарго. Головин это описывает так:
«Граббе... 11 июня двинулся из Гурзула Аксайским ущельем по левому берегу реки в направлении селений Шуани и Дарго, имея под началом 10 000 штыков и 24 пушки...Он намеревался быстро достичь Дарго, уничтожить это селение, затем перевалить через хребет, отделяющий Чечню от Северного Дагестана, и покорить Кунбут и Анди. Надо заметить, что этот поход он предпринял, зная, что Шамиль все свои силы направил в Кумух, притом он мог ясно видеть, что, лишив Дагестан прикрытия и оставив малочисленную дивизию князя Аргутинского лишь с тем, что у нее было, он ставит весь край под величайшую угрозу{631}.
В то же время внушительность собранных для марша сил отрицательно сказывалась на их эффективности. Им пришлось везти с собой провиант и амуницию, большое число повозок и 3000 лошадей. На марше обозы из-за плохих дорог растянулись на несколько верст, и для защиты их даже редкой цепью солдат потребовалась едва ли не половина всей колонны. С парой батальонов в авангарде и с таким же составом арьергарда, с остальными частями, разбитыми на защитные линии по обеим сторонам обоза или на вспомогательные команды, вся группа оказалась чрезвычайно слабой, в ней не было резерва для поддержки той или иной части; помимо сего войску пришлось преодолевать очень большие трудности, вызванные не только природой, но и действиями горцев, хорошо понимавших, что движение в густых лесах Ичкерии дает им единственный шанс [193] на успех, ибо, когда колонна выйдет из тяжелого дефиле, они с ней уже ничего не сделают.
11 июня было пройдено всего 7 верст, хотя противник не появлялся. Всю ночь шел проливной дождь, сделавший дороги еще хуже и настолько замедливший продвижение, что к вечеру 12-го после 15 часов марша и непрерывных стычек было пройдено еще лишь 12 верст, а бивуак на ночь пришлось разбивать в безводной долине.
На следующий день численность противника возросла, хотя по достоверным данным она не превышала 2000 чел., поскольку основные силы находились с Шамилем в Казикумухе; дороги стали еще хуже, баррикады стали встречаться чаще, а войско второй день шло без воды. Раненых было уже несколько сот, и с каждым часом росло замешательство.
Таким путем колонна за три дня прошла всего 25 верст, и генерал Граббе увидел, что дальнейшее продвижение невозможно. В ночь на 13 июня, отказавшись от этого предприятия, он приказал отступать по тому же пути.
Если наступление было неудачно, то отход неизмеримо более неудачен.
Войско утратило... силу духа; замешательство и отсутствие управления стало полным; никаких надлежащих диспозиций не давалось, и никаких попыток собрать колонну не делалось. Отступление, повлекшее оставление и, лишь когда позволяло время, уничтожение всего, что мешало продвижению, только бы спасти раненых, орудия и хоть немного амуниции, приняло черты разгрома; были случаи, когда батальоны обращались в бегство от одного лая собак. В такой обстановке потери, конечно, стали чрезмерными. [194]
Картина сия, сколь она ни печальна, представляет собой чистую правду безо всякого преувеличения... Наконец, 16 июня «чеченская колонна» вернулась в Гурзул, потеряв убитыми, ранеными и пропавшими без вести 66 офицеров и 1700 нижних чинов, а кроме того одно полевое орудие и весь запас провианта»{632}.
Потрясение от разгрома Граббе было усилено еще тем обстоятельством, что он столкнулся всего лишь с новобранцами двух местных наибов — Шуайба и Олу-бея{633}.
В конце июня Граббе решил провести «небольшую кампанию, дабы знали, что события в Чечне нам не помеха»{634}. Он двинулся на Игали
«с целью захватить пункт, построить укрепленный редут и таким образом командовать на обоих берегах Андийского Койсу. Само селение Игали, сожженное его жителями, было занято 8 июля без сопротивления; но, простояв в нем четыре дня и поняв, что наладить переправу... с одного только берега невозможно, Граббе в ночь на 11 июля повернул обратно и добрался до Цатаниха, потеряв в этой бесполезной операции, которая с самого начала не сулила успеха, 11 офицеров и 275 нижних чинов. Ночное отступление из Игали сопровождалось такой же неразберихой, как и операция в Ичкерии, в то время как неприятеля в данном случае, согласно мехтулийскому хану Ахмаду, было не более 300 человек»{635}.
Вскоре после этого Граббе по собственной просьбе был освобожден от занимаемой должности, а Северный Дагестан и Кавказская линия были снова переданы под командование Головина{636}. Но не надолго: [195] 1 декабря 1842 г. Головин был смещен. Он получил отпуск для лечения в Германии, после чего, в 1845 г. был назначен губернатором Балтийской губернии с резиденцией в Риге. Это смещение означало среди прочего изменение политики. [196]