Первые шаги
Третий имам
Третий имам родился в 1212 г. хиджры (1796 или 1797 г. н. э.). Его отец Денгау Магомед был узденем{*33}, а мать происходила из боковой ветви казикумухского правящего рода, проживавшего в Ашальты{314}. При рождении будущего имама назвали Али. Рос он болезненным, и ему, в соответствии с распространенным местным поверьем, что смена имени влечет изменение судьбы, поменяли имя на Самуил, которое на Кавказе произносится «Шамиль». Из-за этого произношения многие, исключая самого Шамиля, это имя выговаривали как Шамиль. Позднее, находясь в плену, Шамиль объяснял две версии своего имени тем, что якобы, следуя примеру пророка Мухаммада, дважды менял свое имя. Но его объяснение следует отклонить, потому что сам он себя называл Шамуил.
Из болезненного младенца вырос очень высокий (выше шести футов), крепкий, атлетически сложенный юноша. Он был сильнее, быстрее и упорнее большинства своих сверстников, а непрерывными упражнениями добился того, что стал непревзойденным наездником и не имел себе равных в орудовании саблей, ружьем и кинжалом. Рассказы и предания о его неимоверной силе, выдержке, везучести и подвигах, несомненно, прибавили ему славы и выдвинули в лидеры. Но не только этим объясняется его выход на первые роли. Шамиль был явно наделен талантом вести за собой [107]
людей, к тому же обладал большим умом, железной волей, самодисциплиной, хорошо владел собой и проявлял удивительную стойкость.
С ранних лет Шамиль был дружен с Гази Магомедом, который был старше его на четыре-пять лет и состоял с семьей Шамиля в родстве по браку{315}. Дружба эта продолжалась до самой гибели первого имама. Именно от Гази Магомеда Шамиль получил первые религиозные знания. Потом Шамиль последовал за своим [108] старшим другом на учебу к Саиду аль-Харакани; потом шейх аль-Саид Джамал аль-Дин ввел его в накшбандийское братство, а шейх Мухаммед аль-Яраги посвятил его в халифы{316}.
Когда Гази Магомед начал свою деятельность и стал первым имамом Дагестана, Шамиль сначала примкнул к своему муршиду Джамалу аль-Дину, но вскоре последовал за имамом и стал его активным помощником. (Необязательно его правой рукой, как утверждает официальный биограф Шамиля и что опровергают все без исключения остальные источники.) Но он был рядом с Гази Магомедом в его последнем сражении в Гимрах в 1832 г. и оказался одним из двух оставшихся в живых. Признанию Шамиля имамом способствовали многие обстоятельства{317}. Чудесное спасение и исцеление после смертельного ранения, которое не было ни первым, ни последним{318}, добавили к его славе лавры хранимого самими небесами{319}.
Выздоровев, Шамиль пребывал в том же качестве при втором имаме и, не считая краткого периода размолвки между ними, пользовался полным доверием Гамзат-бека. Официальный биограф Шамиля даже утверждает, что Гамзат-бек назвал Шамиля своим преемником{320}. Однако с полным доверием к этим словам относиться нельзя, потому что, по другим свидетельствам, он был лишь одним среди равных, таких, как Сайд аль-Ихали, Газийо аль-Карати, Кибид Мухаммед аль-Тилики и Абд аль-Рахман аль-Карахи{321}. Все они, как оказывается, были наибами (хотя в то время это звание еще не использовалось) своих родных областей, Шамиль же отвечал за одну второстепенную Хиндалу{322}.
Известие о гибели Гамзат-бека застало Шамиля в ауле Гимры. Он немедленно собрал отряд и двинулся в Гоцатль. Там он «завладел казной и принудил дядю Гамзат-бека сдать ему мальчика-наследника Булач-хана (оставшегося в живых представителя аварского правящего рода)»{323}. Затем неподалеку от родного селения [109] Ашальты Шамиль спешно созвал самых почтенных лиц и улама для избрания нового имама. Когда Шамилю еще не исполнилось и 25 лет, «народ уже был готов к его избранию, будучи наслышан о его подвигах и хорошо зная его как выдающуюся личность... Поэтому все, что Шамилю нужно было сделать, это просто напомнить о себе, что он и сделал...»{324}.
Съехавшиеся единодушно высказались за его избрание. Шамиль же стал предлагать других, более достойных, по его словам, кандидатов, но они все отказались, называя самым достойным на этот пост одного Шамиля. Не менее чем сама личность и обстоятельства этого события, на решении избрать Шамиля сказалось веское слово Сайда Джамала аль-Дина, последнего после смерти Мухаммеда аль-Яраги дагестанского муршида, решительно поддержавшего кандидатуру Шамиля{325}. Много лет спустя Шамиль вспоминал, что когда его уговаривали стать имамом, а он отказывался, все вместе плакали{326}. В конце концов после «упрямого сопротивления», которое «почти убедило всех»{327}, Шамиль согласился со своим избранием. Его согласие было принято с радостью, и все тут же дали ему клятву верности (байя).
Назначение Шамиля имамом очень напоминает избрание Темучина (Чингиз-хана) монгольским ханом, как это описывает Майкл Проудин{328}. Шамиль, конечно, не может претендовать на оригинальность в том, как он вел себя на церемонии избрания. Многие предводители до и после него, а равно и нынешние политики, «уступали воле народа» и «неохотно» принимали назначение, получения которого они заблаговременно добивались всеми возможными средствами. Тут, впрочем, не стоит усматривать что-то циничное. Во-первых, действиями Шамиля руководили не одни честолюбивые мотивы. Как во многих случаях до и после него, преданность делу и общим интересам была не [110] меньшей движущей силой. Во-вторых, и это самое главное, назначение — это не просто приложение печати. Оно по-своему выражает общественное сознание, и сам факт провозглашения имамом очертил Шамилю пределы власти и влияния. К тому же следует помнить, что такая церемония во многих случаях была и остается формой этикета и политической культуры.
Первым делом новый имам казнил своего заложника — мальчика Булач-хана, затем двинулся на Хунзах. Это было обязательной местью за смерть Гамзат-бека. Тем самым он декларировал установление в Аваристане собственной непререкаемой власти и устранил единственного человека, от кого могла исходить угроза этой власти. Жену Нусал-хана пощадили, потому что она была беременна. У нее родился сын, который в то время остался последним представителем правящего рода, то есть был опасен не столько сам по себе, сколько потенциальной способностью оказаться центром всевозможных придворных интриг. По пути к Хунзаху Шамиль получил известие, что русские атаковали Гимры.
По данным русских источников, селение было взято 26 сентября отрядом под командованием генерал-майора Ланского, нового коменданта Северного Дагестана, который заступил на должность командующего в начале сентября и оставался на этом посту чуть больше месяца. Во время экспедиции в Гимры он заразился желтухой и умер через несколько дней после возвращения в Хан-Шуру{329}. На следующий день русские полностью разрушили селение, уничтожив посевы и виноградники, так что, прискакав в Гимры, Шамиль обнаружил одни развалины. Узнав, что один из жителей селения был осведомителем русских, Шамиль казнил его в пример «всем изменникам»{330}. Согласно дагестанским источникам, сведения которых, на наш взгляд, выглядят более достоверными, имам атаковал русских с обоих флангов, «убил старшего офицера» и «штурмом отбил Гимры, заставив Ланского бежать»{331}. [111]
Примерно через две недели из Темир-Хан-Шуры в Хунзах двинулась давно запланированная русская военная экспедиция, которую возглавлял местный комендант, командир Апшеронского пехотного полка полковник Клюге фон Клюгенау. (Предполагалось, что экспедицией будет командовать Ланской, но он умер, а Ройт был болен.) Целью экспедиции было «пресечь всякие посягательства нового имама», а выражаясь точнее — «рассеять мюридов и вынудить аварцев признать своим правителем нашего назначенца [казикумухского Аслан-хана] и усмирить Аваристан, а равно другие горские общества»{332}.
Все эти цели были достигнуты и, как казалось, без особого труда. Выйдя из Темир-Хан-Шуры 14 октября, Клюгенау 17-го занял Акушу и 23 октября беспрепятственно вступил в Гергебиль. 27 октября он вышел из Гергебиля с отрядом численностью 3500 человек и под Мочохом разбил отряд Шамиля, состоявший из тысячи человек.
30 октября Клюгенау штурмом взял Гоцатль и там 1 и 2 ноября «принимал старейшин Хунзаха и всех тех, кто участвовал в убийстве Гамзат-бека». Представители горцев «просили его от имени всего народа» поставить в правление над ними казикумухского и курахского правителя Аслан-хана, пока не подрастет новорожденный сын Нусал-хана. Аслан-хан был провозглашен временным правителем Аваристана, а депутации присягнули на верность российскому царю и ему. Клюгенау вернулся в Темир-Хан-Шуру, разрушив по пути Гоцатль и Джалду{333}.
Довольные результатом кампании, русские полтора года и даже дольше в эти края не являлись, что позволило Шамилю без всяких помех установить там и расширить свою власть. Дроздов, единственный из русских авторов, кто писал о ранних годах деятельности Шамиля, объясняет бездеятельность русского командования тремя причинами. Первой он называет пассивность [113] и слабость Шамиля в 1835 г. Второй — хроническую нехватку у русских живой силы, в результате чего Клюгенау имел всего 2500 солдат, тогда как он запрашивал 4000, причем 400 человек еще находились на лечении в госпиталях. Если принимать во внимание рабочую силу, необходимую для строительства укреплений в Темир-Хан-Шуре и Низовой, для боевых операций Клюгенау мог выделить не более 1500 штыков. Третьей причиной называется тот факт, что русские в это время сконцентрировали свое внимание на Северном Кавказе. Понять это нетрудно, учитывая обстоятельства и веяния того периода.
Сетования Дроздова на упущенные возможности в Дагестане, потому что «главное внимание уделялось Черноморской линии, где наши военные силы расходовались в ущерб другим более важным частям Кавказа», оставляют без внимания реальности и потребности того времени{334}.
Русские претензии на этот край, мягко говоря, были необоснованными{335}, и великие державы, прежде всего Англия и Франция, не желали их признавать. Поэтому задача утвердиться, так сказать, на правом фланге для Российской империи имела первостепенное значение. Дагестан и Чечня на этом фоне были не столь важны. «Усмирение» этих владений, окруженных русскими территориями и официально перешедших к России по Гюлистанскому и Туркманчайскому договорам с Персидской империей, не казалось международной проблемой и могло считаться чисто внутренним делом.
К тому же обстановка в Дагестане была относительно спокойной, и дело там шло к полному подчинению русскому царю, тогда как на «правом фланге» все было совершенно иначе. Местные племена, населявшие этот район, были более многочисленными, более сильными и оказывали еще более ожесточенное сопротивление, а их географическое положение, прежде всего протяженное побережье Черного моря, позволяло им поддерживать [114] тесные связи с Османской империей и другими иностранцами, главными из которых были англичане. Эти связи укрепляли проживавшие там народы как в военном, так и в моральном отношении и позволяли им более упорно сопротивляться вторжению русских.
Поскольку Кавказский корпус не мог осуществлять одновременно несколько крупных операций, решение сконцентрировать силы на правом фланге означало прекращение всех ранее запланированных, даже скромных действий в Дагестане{336}. Поэтому Клюгенау «был вынужден закрыть глаза на действия Шамиля и даже говорить ему про себя «спасибо» за то, что оставил наши границы в покое»{337}.
Но считать, что Клюгенау совсем отрешился от дагестанских дел, было бы ошибкой. Выходец из дворянской семьи в Богемии, Франц Карлович Клюге фон Клюгенау сначала служил в австрийской армии, которую покинул в 1818 г. в чине лейтенанта. Поступив в том же году на службу в русскую армию, он в 1820 г. попал на Кавказ, где и прошла вся его служба до выхода в отставку{338}. Так что, когда в 1833 г. его произвели в генерал-майоры, назначили командовать Апшеронским полком и поручили укрепить редутами расположение штаб-квартиры в Темир-Хан-Шуре, Клюгенау не был новичком на Кавказе или в Дагестане. В Кавказском корпусе все знали его горячий характер, честность, легендарную храбрость и отвагу, он считался самым лучшим боевым командиром{339}. Но вся его служба проходила в полевых условиях, в политике Клюгенау не был особенно искушен. Выражаясь словами одного из его начальников, а впоследствии и комментатора действий Клюгенау{340}, его способности на стезе стратега, политика и администратора не внушали доверия.
Однако это мнение могло быть в какой-то степени продиктовано и идейными расхождениями. Судя по всему, Клюгенау относился к тому меньшинству русского офицерства и чиновничества, которое отдавало предпочтение невоенным методам покорения Кавказа. И в этом [115] он шел чуть-чуть дальше своих коллег чисто русского воспитания: он не сбрасывал со счетов возможность достигнуть с Шамилем какой-то договоренности.
По мнению Клюгенау, усмирение Дагестана могло идти двумя путями: «либо убеждением Шамиля жить в мире, либо нанесением горцам сокрушительного удара»{341}. Сам он, исходя из нехватки сил для нанесения такого удара, предпочитал и рекомендовал первый вариант действий. При этом Клюгенау считал, выражаясь его словами, что «шариат для нас безвреден» и что «Шамиль со своими мюридами причиняет нам меньше хлопот, чем многие усмиренные горцы и, прежде всего, аншальцы»{342}.
Этим и можно объяснить, что между Шамилем и русским генералом возникло некое подобие взаимопонимания. Благодаря посредничеству двух местных князьков (шейха Мухаммеда, кадия в Гимрах, и Юсуф-бенда, старшины из Карапая, который состоял на русской службе), в конце 1834 — начале 1835 г. Шамиль и шамхал Сулейман-хан пришли к соглашению. В качестве гарантии выполнения его условий Шамиль отдал шамхалу в заложники своего двоюродного брата{343}. Клюгенау, по-видимому, не был официальным участником заключения этого соглашения, поэтому его никак нельзя упрекнуть в нечестности, когда он позже отвергал обвинения в том, что якобы пошел на сговор с Шамилем{344}. Но, без сомнения, он знал об этом соглашении, как нет сомнений и в том, что его начальство тоже было полностью в курсе этих дел. Иосиф Антонович Ройт{345} был кавказским ветераном; на Кавказе прошла вся его военная служба сразу после выпуска из кадетского корпуса. Он был слишком искушен в местной политике и слишком хорошо знал Клюгенау, долго ходившего у него в подчинении, чтобы не знать об этой договоренности даже без письма Шамиля этому генералу.
По всей видимости, и Клюгенау, и его начальники не были знакомы с деталями соглашения и не совсем [116] отчетливо представляли, к чему оно может привести. Если Клюгенау понимал эти обстоятельства, это может указывать на то, что соглашение с Шамилем было для него всего-навсего первым шагом на пути вовлечения имама в орбиту России. Это вполне согласуется с той точкой зрения, что русским было бы лучше иметь дело с сильным вождем, способным успокоить и контролировать положение на всей территории, нежели со множеством воинственных и никого не признающих племен. Шамиль был самым подходящим кандидатом на роль такого вождя, поскольку он был не столь «фанатичным», как его остальные коллеги, или, говоря иначе, он был более прагматичным человеком и скорее других пошел бы на договоренность с русскими. А последствия соглашения оказались очень серьезными. Обязательства возлагались, конечно, на обе стороны, но в доступных нам источниках называются только те, которые вменялись Шамилю. Их было три:
1. Шамиль формально признавал верховенство России, хотя, возможно, это выражалось и не столь определенно, как это утверждается в русских отчетах, и вовсе не следует из перевода писем Шамиля.
2. Шамиль обязывался не делать набегов на равнинные земли сам и удерживать от этого других.
3. В горах имам обещал «ни с кем не иметь дела»{346}, что означало не начинать войны с другими. И это обязательство подкреплялось ссылкой на «исполнение» [танфид] шариата{347}.
Совершенно определенно, выгода от этого соглашения была в пользу Шамиля. Начать с того, что снималась угроза начала военных действий со стороны русских и их вассалов, и таким образом, Шамиль получал достаточно времени для упрочения и распространения [117] своей власти в Дагестане. Кроме того, сам факт существования такого соглашения с русскими (а Шамиль всегда исходил из того, что этот факт широко известен) давал ему основание рассчитывать на их поддержку и, стало быть, укреплял престиж и власть имама, практически исключая всякую легитимную возможность лишения его власти. Во всяком случае, его положению не был нанесен особый ущерб. Как-никак Шамиль пользовался поддержкой Сайда Джамала аль-Дина, в чем он просто следовал курсом своих предшественников. А кроме того, его власть покоилась на распространении и внедрении не столько джихада, сколько шариата. Но все же некоторый урон его положению это соглашение могло бы нанести. Во-вторых, соглашение было равносильно безоговорочному признанию правления Шамиля и означало признание его полноправной стороной переговоров. Более того, ссылка в соглашении на шариат не могла расцениваться иначе, как его узаконение. В-третьих, упоминание равнинных земель как владений русских наделяло Шамиля соответствующими правами в горах. Наконец, признание за Шамилем права исполнять требование шариата фактически давало ему почти полную свободу в установлении шариата и упрочении своей власти в горах.
Эти выгоды, как, видимо, считал Шамиль, ему удалось получить самой недорогой ценой. Признание верховенства России было простым жестом, никаких серьезных последствий для него отсюда не вытекало. Стало быть, этот пункт соглашения Шамиль мог сохранить в тайне от своих соратников, что он и сделал. Что касается обязательства имама «ни с кем не иметь дела», то оно было довольно неопределенным, а право опираться на шариат давало ему возможность легко это положение обходить.
Но самым важным было то, что это соглашение пришлось Шамилю как нельзя более кстати. На пост имама Шамиля избрали, точнее, утвердили большинство участников освободительного движения, представленных [118] на том собрании, но далеко не все. Среди других, равных ему ближайших сподвижников прежнего имама, Шамиль никакого особого авторитета не имел. По крайней мере один из них, Хаджи-Ташо аль-Индири, открыто отказывался считать его имамом и признавать за ним власть{348}. Другие, как Кибид Мухаммед аль-Телетли{349}, Сайд аль-Ихали, Газио аль-Карати и Абд аль-Рахман аль-Карахи, просто не обращали на Шамиля внимания и занимались своими делами в районах своей ответственности. Бывали случаи, когда Шамилю приходилось отбиваться от нападения врагов силами всего десятка-двух соратников{350}.
Первыми напали на Шамиля аншальцы, давно враждовавшие с жителями Гимры. В данном случае явно с ведома, если не по прямому указанию Клюгенау, вмешался шамхал, остановивший столкновение и помогший уладить конфликт{351}. Но мир сохранялся недолго, и скоро аншальцы с другими обществами снова напали на Шамиля. В 1835 г. Шамиль был вынужден оставить Гимры и осесть в своем родном ауле Ашальты. Но и там он не был в полной безопасности, и какое-то время имам жил в ауле Иш{352}.
В такой ситуации соглашение с русскими и следующее из него содействие Клюгенау в том, чтобы предостерегать противников имама от вооруженной борьбы с ним, имело для Шамиля неоценимое значение, и он, ни минуты не колеблясь, широко известил всех об этом{353}. Здесь Шамиль впервые продемонстрировал свое редкое умение обратить себе на пользу неблагоприятные обстоятельства, слабую сторону сделать сильной, поражение — победой, и эту способность он потом показывал не раз. Не располагая пока достаточными силами, чтобы подчинить себе других, Шамиль повел затворническую жизнь. На протяжении всего 1835 г. имам «погрузился в чтение и толкование Корана, молился, рассылал по обществам Дагестана свои проповеди и предстал благочестивым и скромным имамом, [119] отдавшим себя постам и молитвам за грешников, уклоняющихся от исполнения законов шариата»{354}.
Такое поведение давало Шамилю сразу несколько козырей. Во-первых, он укреплял у горцев мнение о себе как о набожном и правоверном мусульманине. Во-вторых, и Клюгенау, и многие местные общества убеждались в его мирном характере и отсутствии у него каких-либо агрессивных намерений. В-третьих, его противники выглядели нападающей стороной, а он — жертвой, что Шамиль не забывал своевременно довести до сведения Клюгенау и Ройта{355}. Поэтому имам мог рассчитывать на поддержку Клюгенау, и эту поддержку когда надо получал. Власть имама укрепилась, и он уже смог вступить в открытую борьбу за ее распространение, не боясь обвинений в нарушении обязательства «ни с кем не иметь дела».
В начале 1836 г. обстановка резко переменилась. Хаджи-Ташо обратился к Шамилю, Кибид Мухаммеду и другим дагестанским вождям с посланием, в котором упрекал их в забвении своего долга утверждать шариат и вести джихад против русских, что могло быть расценено как прямой вызов имаму. Автор послания напоминал, что обладает большой военной силой, и грозил покарать клятвоотступников{356}.
Хаджи-Ташо был кумык из села Индири и входил в число последователей чеченского шейха Абдаллаха аль-Ашильти. Благодаря своей храбрости и командирским способностям он скоро стал видным чеченским военачальником. Хаджи-Ташо считал, что имамом должен стать он сам, и в этом его кое-кто поддерживал. Когда же чалму имама надел Шамиль, Хаджи-Ташо отказался признать его власть{357}. В начале 1835 г. он укрепился в ауле Мичик неподалеку от Зандага и оттуда контролировал значительную часть территории Чечни{358}.
Шамилю и его обширной правовой базе Хаджи-Ташо мог противопоставить лишь свое боевое мастерство, верность шариату и твердость в ведении джихада. Этого [121] оказалось недостаточно, чтобы поднять на войну кумыков, которые не забыли, во что им обошлась поддержка первого имама: их земли лишены таких естественных заслонов, как леса в Чечне и горы в Дагестане, и они оказались беззащитными перед жестоким возмездием русских, и Хаджи-Ташо не осталось ничего другого, как беспокоить русскую Линию частыми набегами.
Шамиль быстро отреагировал на действия Хаджи-Ташо. Через несколько дней он собрал в Чиркату своих сторонников и повелел Хаджи-Ташо и Кибид Мухаммеду явиться туда. Это был первый акт нового имама по распространению своей власти на всех местных вождей и все горские общества. В Чиркате Шамилю удалось наладить отношения с обоими военачальниками, и все трое решили впредь действовать вместе{359}. Так начался процесс, превративший отдельных горских военачальников в подчиненных Шамилю командиров{360}, которые довольно скоро будут именовать себя «вазирами имама»{361}.
Выйдя из Чиркаты, объединенное войско числом в 150 сабель подчинило Игали и Ороту{362}. После этого имам вернулся в Аш альты, где оставался до июля 1836 г. Все это время он укреплял свое влияние, практически не прибегая к оружию. Когда же в нескольких случаях за него брался, то делал это по просьбе горцев. Даже русские источники, беспрестанно твердящие о терроре мюридов{363}, вынуждены признать, что «почти весь Дагестан и многие общества Чечни подчинились имаму добровольно»{364}. По письмам Шамиля русским генералам хорошо видно, как крепла его власть. Если в начале письма содержатся жалобы на вражеские нападки и уверения, что ему ничего не надо, лишь бы его оставили в покое, то в апреле 1836 г. имам уже чувствует себя настолько уверенно, что просит Клюгенау «не мешать нашим сражениям между собой. Самый храбрый из нас, конечно, возьмет верх, кто не подчиняется, будет подчинен, власть и порядок [122] победят, и тогда, если будет угодно Аллаху, наступит всеобщий мир»{365}. Примерно в то же время Шамиль открыто говорит, что шариат должен быть введен если не добром, так силой{366}. В июле он уже в состоянии сообщить Клюгенау, что «сейчас... больше никто не смеет мне перечить»{367}. То же самое можно наблюдать в его обращениях к местным обществам, где от мягких упреков своим адресатам и напоминаний о гневе Божием за грехи он переходит к прямым угрозам личной расправы за непослушание{368}.
К середине 1836 г. Шамиля окружали преданные ему наибы из числа друзей, такие, как Сурхай аль-Кулави, Али-бек аль-Хунзахи и Ахбирди Мухаммед аль-Хунзахи, готовые исполнить всякое распоряжение имама и наказать за любое ему непослушание. Теперь в его распоряжении было сильное войско, численность которого все время росла. Шамиль набрался сил, упрочил свое положение, поддержка духовного лидера Сайд Джамала ад-Дина была на его стороне, противникам Шамиля никаких шансов на успех не осталось.
Установив контроль над значительной частью Дагестана и Чечни, Шамиль приступил к организации своего царства. Он сохранил старое деление на общества, но в каждое назначил своего наиба. (Обычно, хотя не всегда, наибы назначались из мужчин самой большой и уважаемой семьи.) Были введены подати на содержание имама и наибов. Методично формировалась регулярная армия, беспрекословно подчинявшаяся командирам имама. Армия Шамиля состояла из пехотных сотен (миятов) и кавалерии. Ударную основу конницы составляли муртазиги {369} — полностью экипированные всадники, готовые в любой момент к боевым действиям и освобожденные от всяких других повинностей{370}. Один такой муртазиг выставлялся от каждых десяти дворов и был целиком на их содержании. Так начали вырисовываться главные устои имамата. [123]
Телетль
Летом 1836 г. генерал Розен, поглощенный делами в Черкесии, вынужден был обратить внимание на Чечню и Дагестан. Не исключая совсем возможность мирного покорения горцев, он, однако, «не разделял оптимизма Клюгенау»{371}, другими словами, не желал и слышать о каком-то соглашении с Шамилем. Розен требовал от имама безоговорочного повиновения{372}. Быстрое установление власти Шамиля и расширение его влияния не могли не беспокоить генерала. Ситуация еще больше обострилась, когда в результате смерти шамхала{373} и казикумыхского хана{374} в этих обществах образовался вакуум власти. Летом Шамиль был уже на грани овладения Аваристаном, и положение становилось критическим.
Ситуация в Чечне тоже быстро осложнялась, и вот-вот должен был произойти взрыв. Частые набеги Хаджи-Ташо на Кавказскую линию приняли такие масштабы, что, как пишет Дроздов, «ежедневные тревоги, вызванные проникновением маленьких отрядов горцев через кордоны по реке Терек, вынуждали стоявшие там войска все время находиться в седле и не выпускать из рук ружье. Положение в станицах было еще хуже:
ожидая набега каждую минуту, станичники не могли работать на своих полях»{375}.
Ответ русских был совершенно неадекватным:
«Чтобы сдержать чеченцев, наши войска были вынуждены сами совершать рейды на их территорию. Для устрашения этих дикарей мы жгли их [124] села, угоняли баранов, уводили с собой пленных, а чтобы удерживать в покорности, брали заложников, но, так и не добившись ничего существенного, возвращались на Сунжу с обозами, полными убитых и раненых офицеров и нижних чинов. Сожженные деревни снова отстраивались, и следом за нами в них снова появлялся Хаджи-Ташо»{376}.
Таким образом, летом 1836 г. Розен пришел к заключению, что Шамиля, Ташо и мюридизм вообще следует уничтожить раз и навсегда. Сначала была предпринята попытка развенчать Шамиля, послав к горцам лояльного к русскому правительству алима, который бы убедил их договориться с властями. Для этого обратились к ученому богослову Тазу аль-Дину ибн Мустафе [Тазадину Мустафину] из Казани, который согласился выполнить эту миссию. Однако все подвластные Шамилю общества не пустили его к себе, а некоторые даже пригрозили его убить{377}.
Потерпев эту неудачу и желая остановить дальнейшее продвижение мюридизма, Розен «счел необходимым начать наступление на Чечню и Дагестан и силой оружия проучить легковерных горцев»{378}. Наступление было решено провести сразу в двух направлениях. Пулло должен был разгромить Хаджи-Ташо в Зандаге, а Ройту ставилась задача в то же время вступить в Дагестан, захватить Иргинай и таким образом подорвать власть Шамиля{379}.
2 сентября Пулло выступил из Грозной и через два дня захватил Зандаг. Упорное сопротивление всех его жителей, включая детей и женщин, закончилось страшной резней. Соседние с Зандагом села капитулировали перед Пулло, но «он сам и сдавшиеся ему знали... стоит русским войскам уйти, как власть Шамиля будет тут же восстановлена»{380}.
Так и произошло на самом деле, и власть Шамиля сразу после ухода русских была восстановлена{381}.
Ройт, который еще в начале августа проводил рекогносцировку [125] Иргиная, чтобы помешать Шамилю напасть на Аваристан{382}, решил двинуться туда. Шамиль, собравший к тому времени трехтысячное войско, внезапно распустил его и вернулся в Ашальты, поэтому Ройт добрался до мест, не встретив сопротивления. Он назначил мехтулинского Ахмад-хана временным правителем Аваристана вместо Мухаммеда Мирзы-хана и вернулся в Темир-Хан-Шуру{383}.
По мнению самих русских, эти действия 1836 г. дали противоположные результаты и вместо «дискредитации власти Шамиля привели к тому, что уважение горцев к Шамилю и почтение к нему только возросли»{384}. Шамиль эти действия русских расценил как нарушение договоренностей, по поводу чего тут же заявил протест Клюгенау и Ройту{385}. Если договор с русскими был для Шамиля тактическим ходом с целью не допустить их в горы, пока он не соберется с силами для войны, то действия русских он был вправе расценить как вероломство и отказаться от дальнейших переговоров с ними. Если же он заключал эти соглашения с полным доверием к другой стороне, то эти события могли нанести первый удар по его вере в возможность договориться с русскими. Как бы то ни было, но если еще несколько месяцев назад он говорил соплеменникам, что с русскими есть договоренность{386}, то теперь он звал горцев на борьбу с неверными{387}.
Однако контакты с русскими Шамиль полностью не прервал. В начале ноября 1836 г. он обратился с письмами к Ройту, Клюгенау и другим русским командирам с предложением вступить в переговоры с ним как правителем и уполномоченным всех горских народов, обещая строго соблюдать соглашение{388}. Но русские командиры имели приказ{389} самостоятельно в сношения с Шамилем не вступать, и все его письма были переданы Розену. Главнокомандующий был непреклонен; запретив вести переговоры с имамом, Розен дал такое [126] указание: «Если Шамиль действительно намерен оставаться мирным и дает слово не распространять шариат, тогда он должен обратиться с прошением об оказании ему милости к командующему корпусом прямо или через генерала Ройта и послать в Тифлис своего сына заложником»{390}.
В апреле следующего года Шамиль предпринял еще одну попытку договориться и послал к Розену гонцов{391}. Результат был тот же — полный ноль. Русские не оставляли места для компромисса. Шамиля грубо загоняли в угол, добиваясь его безоговорочной сдачи, если не добровольно, так силой.
Планы Розена, утвержденные в Петербурге, как и в прошлые годы, сосредоточивались на Западном Кавказе. Для Чечни и Дагестана были предусмотрены лишь оборонительные действия{392}. Однако некоторые из подчиненных Розена рвались в бой и при всяком удобном случае оборонительные акции превращали в полномасштабное наступление против Шамиля.
Главным запевалой в этом деле был К. К. Фези. Швейцарец по происхождению, Карл Карлович Фези вступил в русскую армию в ноябре 1816 г. и служил под началом Розена, вместе с которым прибыл на Кавказ. В 1837 г. его назначили командиром 20-й пехотной дивизии и Левого фланга Кавказской линии{393}. Генерал-майор Фези, как писал Бадли, был «большим мастером пера»{394}. К тому же он, по словам Вельяминова, «принадлежал к сорту людей, про которых говорят, что, не сносив и пары башмаков, они могут служить семи королям»{395}.
Вскоре после прибытия в Грозную в январе 1837 г. Фези провел две экспедиции в Малую (4–12 февраля) и Большую (16 февраля — 11 апреля) Чечню{396}. Если внимательно присмотреться к материалам этих во всем остальном малозначительных операций, можно увидеть, как складывался характер поведения Фези, который [127] четко проявился в его дальнейших, более серьезных кампаниях. На этом этапе он с готовностью шел на переговоры с противником, если это позволяло ему без потерь отступить и потом доложить начальству, что противник повержен и покорен. В данном случае вину за отсутствие успеха Фези возложил на Клюгенау{397}.
«Незапланированные экспедиции в Чечню все продолжались, — писал Юров, — в то время как обстановка требовала внезапных действий нашей армии в Нагорном Дагестане, ибо Аварскому ханству угрожала опасность»{398}. Бадли утверждает, что «Аварская экспедиция 1837 г. явилась результатом интриг со стороны мехтулинского Ахмад-хана, временного правителя Аваристана, а с другой стороны, из официальных источников явствует, что и русских трудно оправдать в преднамеренном вероломстве»{399}. В самом деле, невозможно снять с Фези обвинение в соучастии в интригах Ахмат-хана, а с Розена в том, что он воспользовался ими.
Ахмат-хан, который «по просьбе народа» заменил непопулярного Мухаммеда Мирзу-хана, бывший в 1836 г. временным правителем Аваристана, тайно от народа попросил Фези ввести в Хунзах русский гарнизон. Одновременно Ахмад-хан обратился к аварцам с предложением оказать им помощь в противостоянии Шамилю. Затем он собрал старейшин всех селений и устроил инсценировку приглашения русских войск, притворившись, будто сам этого не одобряет{400}.
6 февраля Розен получает сообщение о происходящем и официальную просьбу поставить в Хунзахе военный гарнизон. Несмотря на то что командующий корпусом «считал страхи Ахмат-хана преувеличенными, а действия — преждевременными», он все же решил «воспользоваться удобным случаем и твердой ногой стать в Аваристане»{401}. Не прошло и двух недель, как в Темир-Хан-Шуру поступило указание готовиться к экспедиции с двоякой целью: 1. Уничтожить влияние [128] Шамиля как необходимое условие для поддержания мира между усмиренными и полуусмиренными племенами... Наилучшим способом достижения этой цели барон Розен считает разрушение Ашальты, штаб-квартиры мюридов. 2. Утвердиться в Аваристане.
Ставя достижение первой цели в зависимость от благоприятных условий, Розен прямо говорит, что «экспедицию в Аваристан надо провести всеми правдами и неправдами»{402}.
Возглавить экспедицию было поручено Фези. Изначально экспедицией должен был командовать Клюгенау, но его политические взгляды не устраивали Розена. Между прочим, Клюгенау предлагал по вступлении в Хунзах объяснить жителям, что оккупация «предпринята в ответ на пожелание самого населения, потому что русское правительство, не считаясь с расходами и трудностями, всегда готово выступить на защиту своих верноподданных, и что, наконец, наши войска будут находиться в Хунзахе лишь ограниченный период времени, пока не будет восстановлен мир и правление Ахмад-хана»{403}. Поэтому Розен решил начальником экспедиции назначить Фези. Клюгенау, чтобы «не ходить под началом Фези, сказался больным и взял летний отпуск»{404}.
13 мая Фези прибыл в Темир-Хан-Шуру, а 19-го двинулся в горы, ведя с собой 4899 пехотинцев, 343 казака, 18 пушек и 4 мортиры. «Двигаясь с большими трудностями обходными путями и по дороге, которую приходилось специально прокладывать», 10 июня войско вступило в Хунзах{405}. Здесь русские пробыли шесть дней, превратив старое ханское гнездовье в «цитадель»{406}.
В Хунзахе Фези получил сообщение, что Шамиль, Кибид Мухаммед и Хаджи-Ташо находятся в Телетле, где их осадили Ахмад-хан и Мухаммед Мирза-хан. Фези немедленно выслал на подмогу ханам батальон пехоты с тремя горными орудиями и отряд казаков, а [129] сам 17 июня направился к Ашальты. 18 июня он вступил в Ансал, а его авангард достиг плато Бетл напротив Ашальты.
Чтобы собрать все части, понадобилось два дня, и, наконец, 21 июня русское войско, сократившееся до 3000, двинулось на Ашальты. Примерно в четырех километрах от селения русских встретили хиндальские и кунбутские рекруты Шамиля. Завязалось долгое и жестокое сражение, переходившее с террасы на террасу и от сакли к сакле{407}. Как в остальных сражениях с участием Фези (и других русских генералов тоже), «пленных тут не брали, что объясняется ожесточенным сопротивлением противника и озлоблением наших солдат»{408}. После этого Фези двинулся на Ахульго и 24 июня штурмом взял этот аул{409}.
27 июня на обратном пути колонну Фези атаковали свежие отряды Али-бека аль-Хунзахи и Сухая аль-Кулави. Целые сутки продолжалось сражение, и от разгрома русских спасли три свежие пехотные роты, направленные на Гимры и спешно отозванные обратно{410}. Фези отступил в Ансал зализывать раны. 1 июля он вернулся на плато Бетл, откуда 5 июля вышел к Телетлю, где уже месяц как был осажден имам.
Фези подошел к Телетлю 8 июля, в тот момент, когда горские рекруты из Караха и Анцуха попытались вызволить имама из окружения. 9 июля из Хунзаха подошла артиллерия и начала обстрел селения. На следующий день русским удалось захватить несколько строений на окраине села. 17 июля Фези проводит общую атаку. После целого дня ожесточенных схваток русские овладевают верхней частью аула.
В этот момент Шамиль посылает парламентера, чтобы объявить перемирие. 18 июля Фези выводит свои части из селения и сосредоточивает их на высотах вокруг аула. Переговоры велись весь тот день и завершились к вечеру. Согласно русским источникам, Шамиль [и другие] предложили отказаться от сопротивления [131] и клятвенно в присутствии назначенных Фези свидетелей подтвердили это, Тюставили свои подписи [значит, был составлен какой-то документ] и дали заложников, в том числе племянника Шамиля. Кроме того, имам обратился к генералу с личным письмом. Фези так не понравились выражения этого письма, что он, уже находясь на марше из Телетля, вернул туда Мухаммеда Мирзу-хана, ведшего от имени генерала переговоры с Шамилем, дабы заменить письмо новым, тон которого более подходил бы к отношениям русского генерала с вожаком толпы дикарей... Исправленное письмо от имама, полученное уже на обратном пути, впрочем, мало отличалось от первого...
19 июля вследствие подсказок Мухаммеда Мирзы-хана, что мюриды не могут решиться покинуть Телетлъ, находясь под дулами русских пушек, колонна вернулась в Хунзах [обходным] путем через Куабское дефиле и Курудский мост{411}.
24 июля Фези доносил о завершении компании и достижении всех ее целей{412}. Перемирие с Шамилем, или его «подчинение», как выражался Фези, было представлено в донесении несколько противоречиво — и как большая победа, и как временная мера, позволившая соорудить дорогу из Темир-Хан-Шуры в Хунзах и завезти туда необходимые припасы{413}.
В действительности же все обстояло несколько иначе. На самом деле, говорится в одном русском источнике, [Фези] был вынужден отступить из-за материальной неорганизованности экспедиционного корпуса, огромных потерь личного состава и нехватки боеприпасов. С начала операции его потери составили убитыми, ранеными, больными и умершими от болезней 4 старших и 26 младших офицеров (включая 14 командиров роты) и около тысячи низших чинов. Потери лошадей также были большими, а половина из оставшихся в строю едва передвигали ноги. Из 10 горных орудий пять были выведены из строя. Повозок, и особенно тех, что [132] используются местным населением для перевозок в горах, совершенно не хватало. Солдаты так пообносились, что одеты были во всякое тряпье{414}.
Насколько отчаянным оказалось положение Фези и сколь желанным было для него заключение перемирия, чтобы спасти свое лицо, можно было бы увидеть из подписанного им соглашения с Шамилем. Но этот документ никогда не публиковался и, по-видимому, не сохранился. Поэтому его содержание можно восстановить лишь по донесению Фези, согласно которому имам снова пообещал «ни с кем не иметь дела»{415}. А что касается адресованного ему письма Шамиля, которое Фези так не понравилось, то оно звучит так:
«От Шамиля, Хаджи-Ташо, Кибида Мухаммеда, Абд аль-Рахмана аль-Карахи, Мухаммеда Омар-оглу и других почтенных и ученых мужей Дагестана. Давая заложников Мухаммеду Мирза-хану, мы заключаем мир с российским императором, который никто из нас не нарушит при условии, если ни одна из сторон не нанесет другой ни малейшего вреда. Если кто-либо нарушит свое обещание, это будет считаться изменой, а изменники несут на себе проклятие Бога и людей. Своим письмом мы ручаемся за точность и честность своих намерений»{416}.
Второе, «подправленное» письмо звучит так:
«Настоящим письмом свидетельствуется заключение мира между российским правителем и Шамилем. Мир в знак его прочности подтверждается передачей Мухаммеду Мурзе-хану в заложники от Шамиля его двоюродного брата, которого потом заменит племянник; от Кибид Мухаммеда — двоюродного брата; от Абд аль-Рахмана аль-Карахи — сына при условии, если ни одна из сторон не [133] нанесет другой стороне ни малейшего ущерба и не изменит, ибо изменники несут на себе проклятие Бога и людей»{417}.
Сходство между условиями обоих документов и соглашением двухлетней давности налицо и никаких пояснений не требует. А единственное различие состоит в том, что данное соглашение заключено между имамом и русским генералом открыто и официально, что равносильно полному признанию власти имама{418}. Оно дает Шамилю наглядный урок: чем он сильнее и ожесточеннее сопротивляется, тем скорее русские идут с ним на переговоры.
После отступления Фези Шамиль обратился ко всем подчиненным обществам со следующим воззванием:
«Славные воины Дагестана! Когда вождь русских своим обращением в месяце шаввал [январь-февраль] совратил вас от веры в мою миссию, среди вас поднялся ропот; многие из вас утратили веру и покинули меня... Но с горсткой тех, кто остался мне верен, я выступил против неверных, сразил их предводителя и обратил в бегство... Вы видели, как мало было моих воинов в сравнении с полчищами врага, но они очистили наш путь, ибо сила на стороне веры. Русские взяли Ахульго и возвели там стены. Аллах допустил это в наказание за ваше безверие, ибо Ему известны все ваши помыслы и мысли. А я осмеял силу вашего врага, изгнал его из Ашальты и наголову разбил под Телетлем, обратив его дела в его позор. Когда паша [Фези] с большим войском потом подошел к Телетлю, чтобы отомстить за кровь, и несмотря на наше мужественное сопротивление сумел овладеть половиной аула, и когда мы стали день за днем ожидать решительного сражения, Аллах подбил его руку и затемнил глаза, так что он не разглядел [135] своих преимуществ и поспешил туда, откуда пришел... воистину Аллах с теми, кто следует Его воле! Вы видите, как сильны числом неверные, но каждый раз они вынуждены терпеть поражение. Когда они слали гонцов к Гамзат-беку и звали его сдаваться, они говорили: «Сложи оружие, сопротивляться бесполезно, войск, что мы шлем против тебя, как песок на морском берегу, его не счесть». Но я от его имени отвечал им: «Наше войско — что волны морские, они накатываются на песок и пожирают его!{419}» Вы видите, что мои слова сбылись. Но русские коварны, слова их лживы. Мы должны разрушить, что они возводят, разить их всюду, где ни встретите, в доме и на поле, силой или хитростью, чтобы смести их стаи с лица земли. Они множатся, как вши, и ядовиты, как змеи, что ползают в пустыне Мухан... Посему всем сердцем воспримите, что я вам говорю, будьте сильными и станьте плечом к плечу, как вершины гор, что высятся над вашими головами...»{420}
Этот шедевр ораторского искусства, умело играющий на струнах души слушателей, ясно показывает, как Шамиль формировал восприятие горцами экспедиции Фези, падения Ашальты и Ахульго; а их очевидные неудачи с лихвой возмещал безоговорочными победами у Ашальтского моста (14 марта), на плато Бетл (27 июня) и в Телетле (19–20 июня). Отступление Фези из Телетля, когда его полки одерживали верх, Шамиль объяснял вмешательством небесных сил и оценивал как очередное свидетельство особой Божьей милости к своему избраннику и его народу{421}.
Самым важным следует признать то, что послание Шамиля, а равно оба его письма Фези ясно показывают опасение имама, что русские нарушат свои обещания. И Фези сам очень скоро подтвердил подозрения Шамиля. Весь август и часть сентября он был занят [136] тем, что мостил дорогу от Темир-Хан-Шуры до Хунзаха, завозил туда припасы и усмирял аварские селения, не признававшие власть Ахмад-хана. Покончив с этим, он пишет Розену:
«Даже если Шамиль оставался бы совершенно смирным, я считаю, что нам нужно под каким-нибудь предлогом вернуть ему заложников и тем самым показать, что у нас нет к нему ни доверия, ни нужды в его послушании, потому что пока на Кавказе или в Закавказье есть хоть одна мусульманская деревушка, он не прекратит тайно или открыто распространять свой шариат»{422}.
5 сентября Фези разослал по разным обществам извещение, в котором задним числом отрицал, что Шамиль признавался русскими как правитель горцев и в качестве такового они взяли у него заложников за них всех. Генерал потребовал, чтобы каждое общество заявило о своем подчинении по отдельности и послало собственных заложников{423}. 9 сентября Фези направил Шамилю копию этого извещения и предупредил имама, что «если он не перестанет отговаривать» общества от подчинения России, в отношении его племянника будут приняты соответствующие меры. Не дожидаясь ответа имама, два дня спустя Фези распорядился, чтобы Мухаммед Мирза-хан «направил к нему заложника Шамиля. Я сделал это не для того, чтобы наказать его, — уверял он свое начальство, — а чтобы припугнуть и показать нашу решительность»{424}. Нет нужды говорить, какие выводы сделал из этого Шамиль.
Доклад Розена «о взятии укрепленного селения Телетль, после чего дагестанский фанатик Шамиль сдался, присягнул на верность России и дал своих заложников»{425}, произвел в Петербурге большое впечатление. Император пожелал, чтобы Шамиля и его сообщников — Хаджи-Ташо, Кибид Мухаммеда и Абд аль-Рахмана [137] аль-Карахи «убедили воспользоваться приездом Его Императорского Величества на Кавказ, чтобы просить об аудиенции Его Величества, дабы испросить высочайшей милости о прощении, заявить о глубочайшем раскаянии в прошлых деяниях и выразить чувства преданности как верноподданных».
Розену и Фези предписывалось, чтобы они ни в коем случае не ссылались на желание царя, а сделали это предложение от себя. Аудиенцию предлагалось назначить в любом месте, предпочтительнее всего в Тифлисе. В случае, если такую встречу организовать не удастся, потребовать от Шамиля «согласия быть направленным к Его Императорскому Величеству в знак искренности и чистосердечия принятия им присяги»{426}.
Розен сообщил об этом приказе Фези{427}, а тот переадресовал его Клюгенау, что было, конечно, большой личной и политической победой Клюгенау. Последний приступил к его исполнению, не дожидаясь письменных инструкций, поступивших 26 сентября. Уже 25-го он послал Шамилю письмо. Напомнив имаму, что он «всегда давал хорошие советы, направленные на его благо и на благо горцев», Клюгенау писал далее:
«Теперь я хотел бы навсегда закрепить Ваше благополучие; но, как сделать это, я могу сообщить только лично Вам». Он предложил Шамилю встретиться 29 сентября вблизи Чиркаты, закончив свое послание заверением: «Вы знаете, что я никогда не нарушал своего слова, а потому Вы можете полностью быть уверены в своей безопасности»{428}.
Поскольку дело касалось также Хаджи-Ташо, Кибид Мухаммеда и Абд аль-Рахмана аль-Карахи, Клюгенау просил Шамиля уведомить их, приложив пропуски, обеспечивающие свободный проезд гонцов Шамиля по Аваристану. Шамиль принял приглашение, но в свою очередь предложил перенести встречу на один день{429}. Клюгенау согласился на это.
Во время встречи Клюгенау говорил «долго и с жаром», [138] «применив всю силу убеждения, отражая самые веские возражения собеседника еще более вескими аргументами, пока его красноречие, как тогда казалось, не привело к нужному эффекту». Шамиль, «явно тронутый», сказал генералу, что «полностью понимает справедливость и весомость его слов», но не может сейчас «дать положительного ответа, потому что с Хаджи-Ташо, Кибид Мухаммедом и Абд аль-Рахманом аль-Карахи у него скрепленная клятвой договоренность ничего серьезного не предпринимать без общего согласия»{430}.
Несмотря на инцидент в конце встречи, когда все едва не закончилось кровопролитием{431}, Клюгенау «не терял надежды на успех, потому что лицо Шамиля ясно выражало его готовность воспользоваться соблазнительным предложением русских»{432}.
И все же, торопясь поспеть с этим делом к приезду императора, Клюгенау 1 октября шлет Шамилю новое письмо. Он выражает уверенность, что имам, «конечно, от всей души пожелает воспользоваться счастливым случаем, который так милостиво предлагается». Он уговаривает Шамиля не слушать недоброжелателей: «если вам не удастся убедить других... приезжайте ко мне один. Если не сможете приехать открыто, приезжайте тайком»{433}.
Ответ Шамиля Клюгенау получил 6 октября. Имам писал, что совещался «со всем своим улама и старейшинами» и старался всеми силами убедить их, «как хорошо мне будет поехать в Тифлис». Но «они не соглашались, выражали свое неудовольствие, а под конец поклялись мне, что если я поеду в Тифлис, они меня убьют». Поэтому, сообщал он Клюгенау, ни открыто, ни тайком он приехать не может. Однако, «за исключением данного дела, пользуясь нашим взаимным доверием, я исполню любую вашу волю». Шамиль просил генерала не винить его за невозможность участвовать в таком деле, предлагал «отложить его и повелеть ему сделать что-нибудь еще ради своего блага»{434}. [139]
Гонцы, принесшие этот ответ, подтвердили, что Шамиль очень старался переубедить своих коллег, но это ему не удалось. В то самое время, когда шли переговоры, Шамиль неожиданно получает письмо от Пулло с требованием «в случае, если имам не сможет приехать сам, прислать в Грозную двух своих людей, чтобы представить их Императору»{435}.
Этот новый поворот, по словам посыльных, дал дополнительные аргументы советникам Шамиля и возбудил у имама подозрения. Вместе с тем это привело Шамиля к окончательному решению, и гонцы выразили полную уверенность, что имам, скорее всего, сам в Грозную не поедет, но пошлет своих представителей.
Между тем 4 октября император начал свою поездку, намереваясь после краткого пребывания в Крыму 10 октября посетить Кавказ{436}, и Клюгенау предпринимает еще одну отчаянную попытку. Он шлет Шамилю письмо, «составленное в том же духе, что и предыдущее, и указывает своим посыльным передать ему на словах просьбу не обращать внимания на угрозы незначительных людей, а поторопиться и выполнить волю [Розена], потому что непослушание вызовет недовольство власти, и тогда все последователи не спасут его от сурового наказания»{437}.
Ответ на это пришел скоро. 10 октября Шамиль прислал следующее письмо:
«От жалкого автора этих срок, Шамиля, отдающего все свои дела на суд Аллаха... Сим ставлю вас в известность, что окончательно решил в Тифлис не ехать, даже если меня изрежут на куски, поскольку я не раз убеждался в вашем вероломстве, которое всем хорошо известно»{438}.
Этот эпизод наглядно показал политическое и дипломатическое мастерство Шамиля, в котором он намного превзошел Клюгенау. У Шамиля было предостаточно [140] оснований отказаться от поездки в Тифлис. Во-первых, имелось немало примеров того, что русские генералы вероломны, последним свидетельством чему служила передача его племянника в распоряжение Фези{439}. Во-вторых, ему предлагалось много меньше его минимальных требований. Ни в одном из письменных документов нет даже намека на то, что Шамилю предлагалось что-то более его личного помилования. Наоборот, слова Клюгенау, что ему «обещано высочайшее помилование нашего Императора и разрешение жить, где он пожелает», что ему не потребуется «искать себе прибежище у народа, не подчиненного нашему Правительству»{440}, явно говорят, что помилование распространялось на него как на личность, а не как на имама. В-третьих, даже если его ожидало помилование и признание как правителя, Шамиль не мог принять это. Нетрудно было признать верховенство царской власти тайно, в секретной и частной переписке; совсем другое — признать это прилюдно. Власть имама в глазах горцев утратила бы вес, а его самого сочли бы изменником. Не спасла бы и секретность встречи с императором: такую тайну долго сохранять невозможно.
Не имея возможности принять предложение русских, Шамиль также не мог позволить себе отвергнуть его с порога. Он избрал путь, каким всегда и везде следуют подлинные политики. Сделав вид, что предложение его заинтересовало, он говорит, что должен посоветоваться с коллегами. Затем, убедившись, что коллеги единодушно отклоняют предложение, он приносит извинения за то, что не в силах принять предложение, хотя желал бы и намеревался это сделать.
А слова из доклада Клюгенау о том, что лицо Шамиля якобы «выражало готовность» принять предложение, говорят лишь о том, как хорошо умел Шамиль вести переговоры и каким хорошим был актером. То, что Клюгенау неудачу приписывал вмешательству Пулло, совершенно естественно. Начальство Клюгенау, как [141] и Юрков впоследствии, приняли версию генерала, и это свидетельствует лишь о том, насколько грубо русские ошибались в оценке положения на Кавказе и сколь велико у них было непонимание этого положения.
Строго говоря, письмо Пулло могло привести к успеху миссии Клюгенау, поскольку предлагало известное решение стоявшей перед Шамилем дилеммы. Скорее всего, последнее письмо Клюгенау, а точнее, сопровождавшие его прямые угрозы привели к окончательному и резкому отказу Шамиля явиться на встречу с царем.
А тем временем император почти весь октябрь посвятил инспекционной поездке по Кавказу. В итоге последовали решения, которые непосредственно коснулись Шамиля: во-первых, 12 декабря Розен был смещен с поста командующего на Кавказе и на его место назначен Головин; во-вторых, главным и самым спешным делом теперь считалось усмирение Дагестана и Чечни. Оскорбленный «предательством» имама и его отказом встретиться, царь решил уничтожить его одним сокрушительным ударом. [142]
Ахульго
Выпускник Московского университета Евгений Александрович Головин{441}, начав службу в 1797 г., обладал большим опытом деятельности как на военном, так и на гражданском поприщах. Человек не первой молодости, но еще бодрый и работоспособный, Головин три месяца провел в петербургских архивах, где поднял все папки с кавказскими делами. Приехав 31 марта 1838 г. в Тифлис, он очень скоро обнаружил, что на Кавказских территориях «внутренний мир и покой не нарушался лишь в его христианской части»{442}. К числу главных проблем на востоке Кавказа для него относились: война в Южном Дагестане, вспыхнувшая следом за восстанием 1837 г. в Кубахе{443}; постоянные стычки, вызванные столкновением в 1836 г. между осетинами-мусульманами и их православными соплеменниками{444}, и последствия шиитского восстания 1837 г. под водительством некоего Мухаммеда Садика [Мамеда Садыка], представлявшегося «посланником двенадцатого скрытого имама»{*34} и объявившего джихад «неверным», в частности — русским{445}.
В Нагорном Дагестане и Чечне, наоборот, сохранялось относительное спокойствие, что ставилось русскими [143] в заслугу экспедиции Фези{446}. Поэтому приоритет был отдан планированию кампании на юге. Лишь обеспечив успех военных операций там, русские могли думать о наступлении на Шамиля{447}.
Но Южный Дагестан сковал силы русских на целый год. Экспедиция Фези в Самурскую долину в июне проводилась по схеме его операций в Чечне и Нагорном Дагестане{448}. Он столь успешно справился с подавлением местных племен, что в сентябре его отозвали подавить новый мятеж в Дагестане, теперь охвативший также и Нухву{449}.
Таким образом, если не считать одной стычки с Фези в Карате{450} и небольшой русской экспедиции в Чечню{451}, Шамиля никто не беспокоил, и он спокойно предался, как пишет Бадли, «двоякой созидательной работе, духовной и физической, требовавшей всех его сил, большого внимания и каждого часа времени»{452}.
События 1837 г. — осада Телетля, разрушение Ашальты и больше всего размещение в Хунзахе русского гарнизона — были для Шамиля и его сподвижников настоящим потрясением. Таким образом, угроза нового наступления Фези, результаты переговоров с Клюгенау (и их исход) привели горцев к выводу, что новая большая кампания русских неизбежна. Это дало основание многим сподвижникам Шамиля настаивать на уходе-»хиджре» в Чечню, откуда им было бы удобнее проводить свои операции. Такая мысль, возможно, посещала и самого Шамиля, но на собрании своих наибов и авторитетного духовенства он стал резко возражать против этого. В конце концов было принято решение оставаться в Дагестане и укрепиться в Ахульго{453}.
Избрание для этого Ахульго объясняется несколькими причинами. Это было идеальное место для возведения укреплений и давно использовалось хиндалъцами как надежное укрытие. Оно находилось примерно на одинаковом расстоянии от владений шамхала и Мехтулийского хана, Хунзаха и Кумыкского предгорья. Иными [144]
словами, Ахульго мог стать базой для операций в любом направлении. Наконец, он находился «в самом сердце Хиндали, население которой начало уступать врагу»{454}.
Укрепляя Ахульго, как и в других приготовлениях, Шамиль учел все уроки предыдущих кампаний. (Насколько хорошо он усваивал эти уроки, станет видно во время кампании 1839 г.). Разрушенные Фези укрепления были восстановлены и расширены. К основному редуту в Старом Ахульго был добавлен Новый Ахульго на высокой горе. Вместо высоких башен, легко разрушавшихся под артиллерийским огнем русских, были возведены низкие прочные укрытия, замаскированные и защищенные скальными глыбами. В окрестных аулах были созданы склады боеприпасов и продовольствия в расчете на длительную осаду.
Укреплялись и другие пункты, прежде всего Иргинай, занимавший командную высоту на подступах к Ахульго со стороны Грозной и Темир-Хан-Шуры. Все дороги, ведущие вглубь страны, систематически приводились в непригодное состояние. Наконец, большое внимание было уделено увеличению численности войска под командованием имама.
За пределами своей территории Шамиль вел усиленную агитацию. Это делалось в двух целях: упрочить и расширить свою власть и активизировать общества, которые по разным причинам не входили в зону контроля имама, чтобы не давать передышки русским и тем самым выиграть время для подготовки.
Для этого в конце 1837 г. он разослал письма старейшинам основных махалов Кубаха, призывая «взяться за оружие и пойти на врага наших традиций и веры»{455}. В 1838 г. он присвоил звание наиба Али-беку аль-Ратули, самому видному вождю в долине верховья Самура{456}. В одном из своих воззваний, предназначенных для внутреннего пользования, Шамиль похвастался тем, что после «разгрома» русского войска под Ашальты [145] и Телетлем он вынудил русских «собрать против меня все свои силы... А я поднял все народы Дагестана, даже те, что живут за Самуром [siс!] и далее до самого моря»{457}. Однако его влияние на события 1837–1838 гг. в Южном Дагестане в действительности было лишь частичным.
В это время Шамиль стремился также заручиться поддержкой исламских монархов. Тогда он и обратился впервые за помощью к турецкому султану Махмуду II и египетскому паше Мехмету Али, к чему мы еще вернемся.
Приготовления Шамиля и упрочение его власти русские власти не могли не заметить. Его «растущая мощь» вызывала тревогу, и они пришли к заключению, что «против него наконец следует принять самые эффективные меры»{458}. Невозможность добраться до имама приводила русских в отчаяние, и Головин дал указание Пулло попытаться найти «храбрецов, кто за соответствующее вознаграждение (3000 руб.) взялись бы доставить нам голову бунтовщика»{459}.
При планировании действий на 1839 г. впервые за долгий период приоритет был отдан Левому флангу: в Дагестане намечалось провести две операции, и только одну небольшую — на Правом фланге. Головин должен был самолично возглавить экспедицию в долину Самура, чтобы «окончательно покорить» тамошнее население, «возвести цепь крепостей» и, как писал Юров, «таким путем раз и навсегда поставить барьер распространению беспорядков из Дагестана на наши мусульманские провинции и открыть себе дорогу к свободным действиям в самом Дагестане»{460}.
Другая, более крупная экспедиция, по словам того же Юрова, была спланирована с целью «парализовать правление и власть Шамиля в Северном Дагестане» путем «нанесения по его бандам сильного удара, уничтожения его главного опорного пункта Ахульго и создания по крайней мере одного своего опорного пункта [146] на р. Андийское Койсу, чтобы... держать в страхе Кунбут и Анди»{461}.
Эта операция была поручена новому командующему Кавказской и Черноморской линиями генерал-лейтенанту барону Павлу Христофоровичу Граббе. Прослужив большую часть времени в Петербурге{462}, Граббе был новичком на Кавказе и пороху там не нюхал. Но у него были исключительно высокие связи в столице, и, что самое важное, он пользовался доверием царя.
Как писал Граббе в своих распоряжениях, захват Ахульго должен был стать для правления Шамиля «ударом милосердия»{*35}. Этому должно было предшествовать «повсеместное истребление горских банд, каких бы потерь это нашим войскам не стоило». Таким путем предполагалось «воздействовать на психику горцев, поколебать их веру в непобедимость и мощь Шамиля, и подорвать основы его власти в горах». Поэтому Граббе решил «искать встречи с горцами лицом к лицу»{463}.
13 мая 1839 г. войска были готовы выступить в поход. Однако русские власти предприняли попытку «избежать страданий войны». Несколько «верных горцев» были направлены к Шамилю, чтобы «убедить его смириться», иначе говоря, сдаться. Неудивительно, что имам их арестовал, впрочем, затем отпустив с предупреждением, что впредь «повесит всякого, кто придет к нему с таким предложением»{464}. Как видим, Шамиль таким образом получил предупреждение.
Но и без того Шамиль прекрасно сознавал, что надвигается военная кампания, и принимал контрмеры. Он во всеуслышание заявил, что вступление русских «в долину р. Андийское Койсу станет для них гибельным, что их колонны будут окружены, рассечены и лишены подвоза всякого снабжения»{465}.
Своими последующими действиями Шамиль показал, что его заявление не было пустым бахвальством. [147]
Во-первых, он решил применить тактику «выжженной земли». Предполагалось, что все селения на пути русских войск будут безлюдны и все продовольствие там уничтожено{466}. Далее, находившемуся в Чечне Хаджи-Ташо он послал подкрепление и дал указание нападать на русские колонны с флангов и тыла, отрезая их от баз снабжения и одновременно захватывая Кумыкскую равнину{467}. Таким образом, русские войска оказались бы привязаны к своим базам снабжения, а эти связи можно было бы прерывать и всячески затруднять.
Оценив эту угрозу, Граббе был вынужден изменить планы и сначала двинуться на Хаджи-Ташо. Целая неделя (21–27 мая) ушла на «поиски Хаджи-Ташо»{468}, но результатов они не дали, и 2 июня Граббе начал кампанию против Шамиля{469}, не имея никаких сведений о силах, против которых выступил{470}.
5 июня неподалеку от Буртуная русские обнаружили Шамиля с его войском, занимавшим «фланговую позицию, что в случае дальнейшего продвижения русских войск создавало угрозу удара с тыла. Не посчитавшись с такой возможностью противника... генерал Граббе, не колеблясь, решил с ходу нанести по неприятелю фронтальный удар: воздержаться от наступления при первой встрече с горцами означало бы выглядеть нерешительным, ободрить их и оставить Буртунай безнаказанным»{471}. Русские ворвались в село, но нашли его сожженным и пустым.
Последующие шесть дней войско продвигалось очень медленно, буквально прогрызая себе путь в скалах. Для обеспечения дальнейших операций соорудили небольшую крепость и назвали ее Удачная. 11 июня русские подошли к Ирганаю, где Шамиль поджидал их с большими силами{472}.
Русские «должны были взять аул любой ценой, потому что возвращаться обратно по горам, вершины которых занимали толпы горцев, представлялось невозможным»{473}. Граббе снова попытался захватить селение с [148] ходу, то есть 11 июня к вечеру, но был отбит. «В [его] донесении эта атака была названа простой рекогносцировкой»{474} — эвфемизм, широко используемый генералами. Сражение почти без перерыва продолжалось еще двое суток, пока селение не было полностью взято. Бой был тяжелый и ожесточенный, обе стороны понесли немалые потери{475}.
Первый этап экспедиции был завершен. Граббе сломил сопротивление Шамиля, и путь на Ахульго был открыт. Имам отошел в Ахульго, но без нескольких своих наибов. Однако скоро выяснилось, что этот успех Граббе (как, впрочем, и вся экспедиция) был Пирровой победой. Русские оказались теперь отрезанными как от Внезапной, так и от Удачной, они также не имели возможности двинуться навстречу своим обозам, вышедшим в сопровождении эскорта из Темир-Хан-Шуры. Следующие десять дней они опять были вынуждены продираться к Андийскому Койсу и там строить мост. Когда наконец дорогу проложили и обоз прибыл, войско сидело «на последнем сухаре»{476}.
24 июня русские перешли Андийское Койсу, и началась 80-дневная осада Ахульго. «Скоро [Граббе] убедился, что захватить последнее убежище Шамиля будет чрезвычайно трудно, тем более что в предыдущих акциях войска понесли существенные потери в живой силе; но отступить, не взяв позиции [Ахульго], означало бы лишиться плодов с таким трудом полученного успеха»{477}, — пишет Головин.
По сути дела, обе стороны оказались в частичной осаде; с одной стороны, Граббе, у которого не хватало сил сделать осаду сплошной, вывел части с левого (западного) берега Андийского Койсу, что позволило Шамилю проложить через речку мостки и наладить связь со своими наибами в горах. С другой стороны, единственный путь, по которому шло снабжение русского войска, нужно было все время поддерживать в рабочем состоянии и охранять от частых набегов. Скоро [149] в лагере Граббе стала ощущаться нехватка боеприпасов. Особенно острой была нужда в порохе и снарядах у артиллерии, потому что мощные укрепления Ахульго вынуждали русских подвергать их массированному обстрелу, без чего нельзя было ни на что рассчитывать.
Шамиль тоже не сидел сложа руки. После падения Иргиная он послал трех наибов собирать свежие силы. Командовать новым отрядом численностью 1560 бойцов был поставлен Ахбирди Мухаммед. Во взаимодействии с имамом{478} в ночь на 1 июля этот наиб совершил нападение на русский лагерь. Накануне он прошел «почти под носом» у шамхала и укрепился в Ашальты. Таким образом, наиб «внезапно объявился в тылу осаждавших войск именно с той стороны, откуда меньше всего ожидалось»{479}.
Напади Ахбирди Мухаммед на русских сразу, «возможно, он нанес бы им очень серьезное, если не сказать фатальное, поражение», потому что «в это время проводилась разведка боем укрепленных позиций Шамиля, и весь штаб оставался почти незащищенным»{480}. Но вышло так, что его атака пришлась под утро, и его отбросили к Сугурскому мосту.
Оттуда он постоянно грозил русским, и Граббе был вынужден 4 июля отвлечь от осады почти половину своих сил и оттеснить его на другой берег Андийского Койсу. А в ту роковую ночь, еще до возвращения Граббе с разведывательной акции, Шамиль совершил вылазку и разрушил некоторые инженерные сооружения осаждавших.
Горный утес Ахульго представляет собой квадратное образование, которое с трех сторон огибает река Андийское Койсу. Речка Ашальты делит его на две части — малый Старый Ахульго и большой Новый Ахульго, возвышающийся над первым. В Старый Ахульго можно попасть только из аула Ашальты «по тропе, идущей по острому гребню хребта, тогда как все другие подступы преграждены, и над всем этим выступом [151] безраздельно господствует»{481} гора Шулатл уль-Гух, прозванная русскими Башней Сурхая. Ее обороняли 100 лучших бойцов Шамиля под командой Али-бека аль-Хунзаки.
Потерпев неудачу в попытке взять штурмом старый Ахульго, Граббе все свои силы нацелил на Шулатл уль-Гух. Первая атака 11 июля была отбита с большими потерями для русских, но вторая, 16-го, после ожесточенного боя увенчалась их успехом. Теперь Граббе смог стянуть кольцо осады, хотя на левый берег Андийского Койсу выйти ему не удалось. У Шамиля оставалось свободное сообщение со своими отрядами внешней обороны, он мог эвакуировать раненых и получать снабжение и свежие силы. Это позволяло ему делать ночные вылазки в лагерь осаждающих, а его наибы нападали на русские обозы.
24 июля прибыли три свежих батальона, присланных Головиным. Это довело численность экспедиционного корпуса Граббе до 10 092 человек, не считая милиции{482}. «Вместо того чтобы овладеть позициями на левом берегу» Андийского Койсу и таким путем «отрезать противника от внешнего мира, как он первоначально предлагал, Граббе бросил 28 июля свежие силы на штурм отвесной скалы... Это предприятие, рассчитанное исключительно на дикий случай везения, обернулось полным торжеством врага...»{483}.
Через несколько дней после неудачной атаки, когда Граббе сам «успокоился» и войско «забыло о поражении», генерал решил, наконец, полностью окружить Ахульго. 15 августа через Андийское Койсу была наведена переправа, и на следующий день русские войска заняли позиции напротив Ахульго. «С того момента в Ахульго не осталось практически места, недосягаемого для русских батарей: не осталось укрытия для женщин и детей. Даже спуски к реке за водой были под огнем». Со временем положение осажденных становилось все хуже, особенно с наступлением жары. Состояние русских [152] солдат было не многим лучше. Войско было настолько ослаблено болезнями и нехваткой продовольствия, что казаков и милицию пришлось распустить по домам{484}.
Полное окружение Ахульго ознаменовало начало последнего этапа осады, когда схватки перемежались с переговорами. Первую попытку переговоров Шамиль предпринял 9 июля, через несколько дней после своей вылазки и налета Ахбирди Мухаммеда на русский лагерь. Граббе отмахнулся от предложения договориться. Новую попытку имам предпринял 5 августа после неудачного штурма русских. На этот раз Граббе ответил, предложив следующие условия:
1. Шамиль без разговоров отдает в заложники своего сына.
2. Шамиль и все его наибы в Ахульго сдаются русскому правительству; их жизни, имущество и семьи останутся в неприкосновенности; правительство укажет им место проживания и способ существования; все остальное отдается на великодушную волю российского императора.
3. Все вооружение в Ахульго сдается военному командованию.
4. Обе части Ахульго становятся навсегда землей русского царя, и горцы не должны тут селиться без его разрешения{485}.
8 августа прибыл парламентер Шамиля с ответом имама, но Граббе его «вышвырнул», так как тот «говорил с ним в неподобающей для уха русского генерала манере»{486}. Что же касается ответа Шамиля, то у него были контрпредложения. В заложники он соглашался прислать не сына, а одного из своих родственников или даже двух. Кроме того, он предлагал заложников от каждой группы жителей Ашальты и Чирки, находившихся в Ахульго. А самое главное, он требовал свободного [153] выхода из Ахульго всех до единого людей{487}. Парламентер Шамиля на следующий день явился снова, но Граббе его не принял. Генерал требовал «безоговорочной капитуляции и именно сына в заложники как гарантии полного подчинения»{488}. На этом переговоры прервались.
19 августа, три недели спустя после неудачного штурма горской твердыни, Шамиль вновь вступил в переговоры. Ответом Граббе было требование, чтобы имам сдался «как военнопленный». Но на сей раз переговоры продолжились. Следующие несколько дней стали свидетелями чередования перестрелок с периодами прекращения огня и переговоров, использовавшимися обеими сторонами для усиления своих позиций. Но никто на компромисс не шел. Причиной несогласия был отказ Шамиля «стать военнопленным» и дать «приказ гарнизону сложить оружие». В конце концов, видя, что «переговоры ведутся по-азиатски, то есть впустую»{489}, Граббе перешел к решительным действиям. 28 августа он объявляет Шамилю ультиматум: если до вечера сын Шамиля не явится к нему в лагерь, с рассветом следующего дня русские начинают штурм Ахульго{490}.
Утром 29 августа началось второе генеральное наступление на Ахульго. Через несколько часов ожесточенного боя Шамиль попросил прекратить огонь. Тогда, «...принимая во внимание, что передовые части... были истощены... что подкрепить их было нечем, а впереди еще стояли огромные трудности... что, наконец, продолжение атаки... стоило бы чрезмерных потерь»{491}, Граббе согласился.
Шамиль послал в заложники своего старшего сына Джамала ал-Дина, и переговоры продолжились. 30 августа Шамиль встретился с Пулло. Один из присутствовавших на этой встрече офицеров вспоминал 11 лет спустя: [155]
«Генерал Пулло предлагал Шамилю временно поселиться в России — в Ставрополе или, в конце концов, в одном из четырех селений, старосты которых были нам верны. Но Шамиль наотрез отказывался и просил разрешения жить в Ашальты... Гимрах... или Автири... Конечно, согласиться с этим было нельзя, потому что это не было бы концом бунта, но повторением совершенной в 1836 г. ошибки Клюгенау [sic!]{492}.Затем Шамиль стал пространно объяснять, надо сказать, весьма убедительно, сколь велики у горцев возможности продолжать начатую борьбу, какие нас ожидают впереди трудности, несмотря на наши победы, и насколько было бы удобнее для нас иметь дело с одним человеком, а не с разнузданной толпой. Но отдавать себя в наши руки он никак не желал»{493}.
Шамиль отказался спуститься в лагерь противника, чтобы официально сдаться русскому генералу. Относительно же сына стал настаивать, чтобы его содержали у Джамала, правителя Чирки. Эти вопросы и место будущего обитания Шамиля оставалось предметом споров на протяжение следующих двух дней.
31 августа имам послал русскому генералу два письма{494}. В одном он просил Граббе «не принуждать» его сдаваться сейчас и таким образом избавить имама от унижения делать это в присутствии мусульман из окружения генерала, по его словам, «люто его ненавидевших». Он обещал сдаться, «когда мы все начнем расходиться». В другом письме он просил разрешения поселиться с семьей в Гимрах, где обещал быть «обычным жителем и вести существование со всеми наравне». Под конец он просил позволения еще месяц провести в Ахульго.
Граббе был неумолим. На «азиатское» письмо Шамиля он ответил требованием сдаться в течение трех дней [156] и заявил, что содержать Шамиля будут в Грозной. «Играть в эти детские забавы, чтобы ни к чему не придти, нам никакого удовольствия не доставляло», — писал он в своем дневнике{495}.
Как последнее средство, Граббе вызвал наиба Юнуса, пришедшего вместе с Джамалем аль-Дином, и просил его уговорить Шамиля сдаться{496}. Но и на эти уговоры Шамиль не поддался. Тогда Граббе, «боясь наступления холодной дождливой осени, решил более не тратить драгоценное время и разделаться с Ахульго любой ценой»{497}.
Воспользовавшись временным перемирием, русские произвели перегруппировку, и Граббе приказал готовиться к новому штурму. 2 сентября его войско ринулось на третий и последний штурм Ахулъго, и за два дня ожесточенного сражения захватило селение.
Кампания 1839 г. стала ярким свидетельством того, как хорошо учитывал Шамиль итоги всех предыдущих кампаний. Вместе с тем она стала моделью для всех последующих, особенно кампаний 45-го и 47–49 гг. До самого последнего момента Шамиль не выпускал из своих рук инициативу. Уже в самом начале он вынудил противника изменить свои планы и пойти сперва против Хаджи-Ташо. Все другие бои проходили там и тогда, где и когда это было выгодно имаму. Заранее подготовив арену действий, Шамиль, по существу, диктовал Граббе маршруты движения, причем такие, где русские встречали наибольшие трудности и несли тяжелые потери. Обороной Иргиная он, хотя и не остановил продвижения Граббе, заставил того дорого заплатить за победу и замедлить темпы продвижения. В дальнейшем русская армия оказалась на грани голодной смерти, ибо большую часть осады Ахульго сама пребывала в осаде, мало отличавшейся от той, в которой оказались защитники Ахульго.
В стратегии Шамиля важная роль принадлежит дипломатии. По расчетам имама, переговоры могли привести [157] к соглашению в духе тех, что заключались ранее. С другой стороны, если русские войска не были ослаблены, переговоры давали Шамилю возможность выиграть время, а это всегда было выгодно. Чем дольше русские находились в горах, тем больше были их трудности и потери, и задержись Граббе в этой кампании до осени, ему пришлось бы отступить, ничего не добившись. Вот почему Шамиль несколько раз сам начинал переговоры, хотя дагестанские источники и утверждают, что они якобы велись по инициативе Граббе{498}. И характерно, что каждое предложение имама о перемирии делалось после того, как русские терпели неудачу.
Поражение Шамиля в этой кампании обусловили четыре фактора. Во-первых, он сам находился в осажденном пункте. Он учтет это и в дальнейшем будет избегать этого. Во-вторых, чрезвычайно жаркое лето сделало положение осажденных невыносимым. В-третьих, русские пришли к заключению, что им надо добиться полной капитуляции Шамиля, потому что все остальное, как это уже случалось, будет его победой и трамплином к усилению и дальнейшему расширению его влияния. Четвертым фактором выступили личные качества Граббе, его сила воли, решительность и упорство, намерение добиваться своей цели любой ценой, невзирая на гибель своих солдат, а также отсутствие у него опыта кавказских войн, что лишало его, хотя и не полностью, понимания всех связанных с этой войной угроз и опасностей. Граббе действовал как бульдог с мертвой хваткой, ему даже в голову не приходило отступить от Ахульго{499}.
Излишне подтверждать правоту дагестанских источников, утверждающих, что Граббе на переговорах вел себя вероломно, выдвигая требования по частям и с каждым разом их ужесточая{500}. Шамиль знал, чего добиваются русские. С ним такое, начиная с конца 1836 г., случалось не раз. Понимая все это и помня о судьбе своего племянника, имам долго отказывался отдать в [158] заложники своего сына. Он уступил и послал в лагерь русских Джамала ал-Дина лишь тогда, когда ему стало невозможно далее сдерживать напор противника.
Это был момент, когда положение Шамиля было отчаянным и он уже подумывал о том, чтобы совсем отказаться от своего дела, когда русские находились почти у самой цели, почти добившись того, чего они ранее никогда не добивались и долго еще не добьются, а именно — полной победы. Но преградой на пути к победе для них на сей раз стало то самое упорство, которое привело Граббе к успеху, и его тщеславие. Прояви он такт, сделай самую малую, незначительную уступку, и Шамиль бы сдался. Но упрямство Граббе привело к тому, что Шамиль продолжил сопротивление.
Ворвавшись в Ахульго, русские еще восемь дней сражались в пещерах, где укрылись горцы. 11 сентября, когда сражение закончилось и тела погибших были опознаны и сосчитаны{501}, выяснилось, что Шамиль исчез. В ночь со второго на третье, когда шел штурм, он вместе с семьей и несколькими нукерами перебрался через реку и скрылся в Ичкерии{502}.
Несмотря на это, русские торжествовали и поздравляли друг друга с победой. Граббе посчитал «дело сделанным»:
«Если мятежнику, вопреки всему, и удалось бежать, он утратил всякое уважение горцев, у него больше нет места, где можно укрыться... нигде ему больше не найти такого неприступного гнезда, как Ахульго, и таких храбрых последователей, какие сложили за него там свои головы. Его партия окончательно разгромлена; его мюриды, брошенные своим вождем, разбежались»{503}.
Огромные жертвы{504} были не в счет. Не упрекнули Граббе и за то, что не сумел осуществить свое [159] намерение — построить на Андийском Койсу редут{505}. Никто не обратил внимания на то, что русские войска в Чирке подверглись внезапному нападению, в результате чего Граббе «оказался не в состоянии продолжать наступление из-за полной материальной дезорганизации войска», смог только «наложить на жителей Чирки штраф, который так и не был уплачен», и потом «увел войска на зимние квартиры»{506}.
Подчинение Граббе горских племен пошло широким потоком, и в «верхних слоях местной администрации» уже стали обсуждать, «как лучше разделить племена, как повсюду рассадить своих губернаторов, как ввести ежегодную подать оружием с целью разоружить население»{507}. Но эти дискуссии, а с ними и поздравления, как скоро выяснилось, были преждевременными. [160]