Фон боевых действий
Генерал Ермолов
Некоторые горские племена Кавказа были подчинены еще в ходе и в результате первого раунда войны с Каджарами и Османами. Это были грузинские племена — тушинцы, пшавы и хевсуры, а также осетины-христиане, жившие вдоль Военно-Грузинской дороги{85}. Но начало широкого наступления русских в горы связано с именем генерала Ермолова{86}. В 1816 г. он был назначен губернатором Грузии, командующим Отдельным грузинским армейским корпусом и чрезвычайным послом в Персии, где правил тогда Фет Али-шах. Пользуясь абсоютным доверием и поддержкой Александра I, Ермолов имел на Кавказе полную свободу действий, и скоро его даже стали называть «кавказский проконсул»{87}. Алексей Петрович Ермолов, которому ко времени назначения на Кавказ было всего сорок лет, уже успел сделать блестящую военную карьеру. Еще юношей он отличился на поле брани и получил свою первую награду из рук Суворова; в двадцать лет уже имел чин полковника. При вступлении в Париж в 1814 г. он командовал русской и прусской гвардиями, а после смерти Кутузова и Багратиона стал самым ярким и знаменитым военачальником Российской империи{88}.
На всех, кто встречался с ним, он производил впечатление человека, рожденного вести полки. Он был гигантского роста и редкой физической силы, в его фигуре с круглой головой на могучих плечах в обрамлении курчавых вихров было что-то львиное, рисовавшее [55] невиданное существо сказочной отваги и мужества, чем он, но мнению Дж. Бадди, расчетливо пользовался, чтобы вызвать восхищение солдат и заставить трепетать от ужаса своих полудиких врагов. Неподкупно честный, простой и даже грубый в обращении, он вел спартанский образ жизни, всегда был при шпаге, дома и в поле спал, завернувшись в свою шинель, и вставал с восходом солнца{89}.
Ермолов придерживался твердого убеждения, что весь Кавказ должен стать и неизбежно станет неотделимой частью Российской империи, что существование в этих краях независимых и полунезависимых государств и обществ любого вида и вероисповедания, будь то христианство, мусульманство или язычество, в горах или на равнине, просто несовместимо с честью и достоинством Российского императора, с безопасностью и благополучием его подданных{90}.
Поэтому Ермолов «сделал себе целью ликвидацию всех нерусских народов края»{91}.
Своей первой и самой важной задачей Ермолов поставил успех миссии в Тегеране, состоявшей в том, чтобы уклониться от исполнения обещания Александра I, данного им Фет Али-шаху, вернуть часть территорий, отошедших к России вследствие Гюлистанского договора{92}. Ведя себя в высшей мере заносчиво и сочетая «грубую лесть шаху с прямым запугиванием его министров», Ермолов своего добился. «Мой грозный вид, — писал Ермолов, — хорошо выражал мои чувства, а когда речь шла о войне, со стороны казалось, что я готов перегрызть им горло. К их несчастью, я заметил, что это им очень не нравилось, и когда мне нужны были более убедительные аргументы, я полагался на свою звериную рожу, огромную и устрашающую фигуру и громкую глотку; ибо они понимали, если кто так свирепо орет, у него на то есть хорошие и веские резоны»{93}. Однако надменность и высокомерие Ермолова в обращении [56] с Каджарами, прежде всего с Аббас-мирзой (наследником престола), немало поспособствовали новой русско-персидской войне 1826–1828 гг.{94}
Вернувшись из Тегерана, Ермолов сразу приступил к завоеванию гор. В ноябре 1817 г. и в мае 1818 г. он направляет императору Александру I детальный план военной кампании.{95} Прежде всего предлагалось заняться чеченцами — «народом дерзким и опасным»{96}. В план Ермолова входило строительство новой оборонительной линии вдоль нижнего течения Сунжи, а между ней и Тереком он предлагал поселить казаков. «Таким путем, — объяснял он царю, — мы приблизимся к Дагестану и улучшим наши пути в богатую область Кубах и далее в Грузию»{97}.
Когда новую Линию возвели, Ермолов сообщил Александру I:
«Мужикам, проживающим между Тереком и Сунжой и прозванным мирными, я установил правила и службу, которые дадут им ясно понять, что они подданные Вашего Императорского величества, а не союзники, на что они рассчитывали. Если они будут покорными, я нарежу им земельные наделы по ртам, а остальные земли раздам живущим в тесноте казакам и кара-ногайцам{*26}; если же они ослушаются, я предложу им покинуть эти места и стать обычными бродягами, от коих они отличны только своим прозванием, а земли останутся в нашем полном распоряжении»{98}.
Таким путем «мы вытесним чеченцев в горы», рассчитывал генерал, «а без пашни и пастбищ, где зимует их скот в период жестоких в горах холодов», им не [57] останется ничего другого, как только смириться с правлением России{99}.
Ермолов намеревался осуществить этот план к 1819 г., для чего предлагал вступить в Дагестан, продлить новую оборонительную линию по Сулаку, разместить войска во владениях шамхала и овладеть «богатыми солью озерами, которые снабжают этим продуктом горские народы, включая чеченцев»{100}. Это дало бы русским еще одно средство подчинения горцев. Покончив с Дагестаном, Ермолов собирался в 1820 г. двинуться на Кабарду и Правый фланг.
Это было первым выражением доктрины, которую русские авторы впоследствии ошибочно назовут «системой Ермолова». Хотя Ермолов и начал проводить ее в жизнь, окончательно она была сформулирована в 1828 г. Вельяминовым (и совершенно несправедливо приписана потом Ермолову):
«Кавказ может быть приравнен к мощной цитадели, великолепно укрепленной природой, надежно защищенной инженерными сооружениями и обороняемой многочисленным гарнизоном. Хороший командир не преминет употребить здесь все военное искусство, проложит фортификационные параллели, устроит подкопы, заложит мины и таким образом станет полным хозяином положения. Я считаю, что подход к Кавказу должен быть именно таковым, и если ранее сия метода действий не была предпринята, дабы служить опорой и постоянным ориентиром, сама природа вещей толкнет на такие действия. Но в этом случае успех их будет достижим куда как нескоро из-за частых отклонений от верного курса»{101}.
Будучи всего на год моложе Ермолова, Вельяминов, как писал Дж. Бадли, не добился и десятой доли его [58] (Ермолова) известности и славы; но карьера его была не менее блистательной, а заслуги были в чем-то и большими. Причину того отыскать нетрудно. Он был человеком больших и усердно развиваемых способностей, много преуспевший в изучении военной истории; уроки прошлого он умел прикладывать к задачам настоящего, притом всегда учитывал особенности текущего момента и прибегал к тактике и стратегии, всего более им отвечающим; быстрый в принятии решений и скорый в нанесении удара, он обладал железной волей и несокрушимой решительностью; хороший организатор; совершенно бесстрашный в баталии и не менее щедро одаренный нравственным мужеством, он обладал всеми мыслимыми качествами, которые внушают уважение солдатам, и многими свойствами, что побуждают людей смело идти за этим человеком, и совсем ничем, за что его можно было бы полюбить. Спокойный, выдержанный, молчаливый, скрытный, он был неумолимо безжалостным в отношении своих солдат и беспощаден к врагу; его боялись, превозносили и ненавидели как те, так и другие{102}.
Вельяминов был сослуживцем Ермолова во время наполеоновских войн, и они тесно дружили. Когда Ермолова послали на Кавказ, он добился назначения Вельяминова на должность начальника штаба Грузинского корпуса{103}. Здесь, в Тифлисе, аналитический ум и организаторский талант Вельяминова, видимо, внесли решающий вклад в успехи старшего товарища. Осадная стратегия военных операций на Кавказе и реорганизация Кавказского корпуса обычно связываются с именем Ермолова, но разрабатывалось то и другое, а может, и предложено было именно Вельяминовым.
При Вельяминове Кавказский корпус получил организацию, просуществовавшую еще четверть века. Среди прочего полки и их штабы получили постоянное место [59] дислокации, были включены в систему осадных параллелей и превращены в хозяйственно-производственные единицы, отчасти способные к самообеспечению.
Получив от царя одобрение своего плана, Ермолов тут же отправился в Чечню{104}. 22 июня 1819 г. была заложена крепость Грозная. Попытка чеченцев сопротивляться была подавлена артиллерией. На следующий год Ермолов заложил крепость напротив Эндери, которую назвали Внезапная, и в 1821 г. возведением возле Тарки крепости Бурная сооружение оборонительной Линии было завершено.
«Появление Грозной и ставшие известными намерения Ермолова», как указывает Дж. Бадли, обеспокоили не только чеченцев; их соседи на юге и юго-западе тоже встревожились. Правители Аваристана, Казикумуха, Мехтули, Каракайтака, Табасарани и сообщества Акуши сформировали против русских союз{105}.
«Получив известие об этом событии, Ермолов приказал полковнику Пестелю (он командовал войсками в Дагестане) с двумя батальонами и небольшим отрядом местных всадников занять Каракайтак... что стало первой операцией русских в Нагорном Дагестане, который отличается от менее гористой местности в его восточной части и узкой равнинной полосы, составляющей Каспийское побережье.(Пестель) занял Башли, главный город Каракайтака, но там был окружен многочисленным войском союзников, и ему грозил разгром на узеньких улицах города, где артиллерия не могла действовать. Лишь благодаря храбрости и находчивости полковника Мищенко русским удалось вырваться из окружения и отступить в Дербент, потеряв при этом 12 офицеров и 500 рядовых солдат. Весь Дагестан чуть с ума не сошел от радости. Эту [60] победу праздновали и в далеком Тебризе{*27} Аббас-мирза устроил по этому поводу пир и пальбу из пушек»{106}, — сообщает Бадли.
Но скоро в соседнее с Каракайтаком ханство Мехтули пожаловал сам Ермолов с пятью батальонами пехоты, 300 казаками и 14 орудиями. Он штурмом взял два главных селения — Параул и Дженгутай. В это же время Мищенко по приказу Ермолова захватил и разрушил Башли{107}. Мехтулинский хан Гасан бежал, а ханство было ликвидировано. Часть его территории была отдана Тарковскому шамхалу, а другая перешла в собственность Российской империи. Однако союзники не были разбиты. Следующей весной они нанесли удар по двум направлениям. На юге они перерезали дороги, ведущие в Дербент, и стали угрожать Кураху и Кубаху.
Заменивший Пестеля Мадатов был «хорошим рубакой... требования дисциплины он толковал довольно широко»{108}. По своей инициативе он повел на Табасарань 2 батальона, 300 казаков и 8 орудий и вынудил ханство подчиниться.
На севере Аварский султан Ахмад-хан во главе 6000 бойцов в середине сентября атаковал русские войска, занятые на строительстве крепости Внезапная. Русские разбили аварское войско, самого хана низложили, на его место посадили его сына — джанку Сухая{109}.
В октябре Мадатов вновь двинулся на Каракайтак и штурмом взял Башлыкент и Янгикент, резиденцию правителя — уцми. Правитель бежал, его власть была свергнута, а владение вошло в состав Российской империи. В то же самое время Черкей выразил покорность и его простили{110}.
В середине ноября, завершив возведение Внезапной, Ермолов с девятью батальонами и «множеством пушек» двинулся на Акушу{111}. 31 декабря под Леваши он разбил [61] горцев{112} и назначил в Акуше нового кадия, ставшего, по его словам, «нашим союзником в полном смысле этого слова, а 24 заложника из самых влиятельных семей, которых мы держим в Дербенте, — лучшая гарантия его покорности»{113}.
В июне 1820 г. Мадатов завоевал Казикумух. Сухай-хан бежал, и на его место русскими был посажен курахский хан Аслан, о чем уже упоминалось. «Начатое в прошлом году покорение Дагестана, — докладывал Ермолов императору, — нынче завершено; и эта страна, гордая, воинственная и доселе никем не покоренная, пала к священным ногам Вашего Императорского величества»{114}.
Ермолов был уверен, что покорение других частей Кавказа путем экономической блокады или «осады» пройдет без особого труда{115}. Однако, думая так, он вместе со всеми своими единомышленниками сильно ошибался. «Ему было неведомо, — отмечал один русский историк, — что хотя кратер вулкана был заглушен, его внутреннее пламя было далеко не погашено»{116}.
Но в тот момент все, казалось, шло хорошо. Завершив в 1821 г. строительство крепости Бурная, Ермолов обратился к Кавказской линии. В 1822 г. он протянул Линию в центре к Кабарде, а в 1825 г. начал делать то же на Правом фланге.
Некоторые сведения о Ермолове содержат иностранные источники, зафиксировавшие слухи о нем: «Ермолов никому и ничему не подвластен (так высказался о нем начальник тайной полиции Николая II), кроме своего тщеславия»{117}. Бадли приводит заявление Ермолова: «Я желаю, чтобы ужас пред моим именем охранял наши границы надежнее цепи крепостей, чтобы мое слово было законом более непререкаемым, чем сама смерть»{118}.
Добиваясь этого, Ермолов был беспощаден. «В своей жестокости он не уступал даже горцам»{119}, — сообщал [62] один русский автор, которого цитирует Бадли. Не только не уступал, а был намного более безжалостным, за что его упрекали оба императора — и Николай, и Александр. «Доброта в глазах азиатов — признак слабости, ~ возражал им Ермолов, — и я поступаю с жестокой суровостью из чисто гуманных соображений. Казнь одного уберегает сотни русских от гибели и тысячи мусульман — от измены»{120}.
Но казни не ограничивались единичными случаями, и казнил Ермолов не только виновных. Был, по крайней мере, один случай, когда с согласия Ермолова был взорван дом подозреваемого, где погибла вся его семья{121}. Когда он решил вытеснить чеченцев на юг, он напал на одно село и убил там всех жителей — мужчин, женщин и детей{122}. Известен другой случай, когда захваченных в плен женщин он продал в рабство и раздал своим подчиненным, чтобы на зимних квартирах «по крайней мере офицеры, по примеру своего главнокомандующего, достаточно приятно проводили время в обществе жен-горянок»{123}.
В этом свете довольно цинично звучит утверждение русских, будто одной из их целей покорения Кавказа было прекращение там работорговли.
Дж. Бадли удивляется, почему русские авторы до сих пор не могут разглядеть прямой связи между хваленой «системой Ермолова» и войной мюридов{124}. Дело заключалось в том, что, как заметил один австрийский дипломат, «все искусство правления в России состоит в применении насилия»{125}. Это было справедливо по отношению к самой России и тем более по отношению к Кавказу. Большинство русских военных (Бадли называет их «школой Суворова») были твердо убеждены, что «азиаты» понимают только силу, а те немногие, кто пытались высказывать иной взгляд, кто считал «невозможным добиться принуждением и грубой силой того, что можно сделать путем любви и доверия к человеку»{126}, [63] вызывали презрение, их всячески осуждали и «поносили как малодушных слабаков»{127}.
Правление русских на Кавказе с самого начала строилось на следующей предпосылке: «всем, что там происходит, движут страх и корысть», и «вся политика этих народов (т. е. горцев) заключена в силе»{128}. Таким образом в этом отношении Ермолов нисколько не выходил за рамки существовавших тогда общих представлений. А если и выходил, то суровостью своих мер, количеством затраченных сил, жестокостью и беспощадностью. В самом деле, если в очень редких случаях дореволюционные авторы и критикуют его{129}, то только за упомянутые эксцессы и совершенно частные действия, признаваемые ошибочными.
Главный изъян опоры исключительно на силу, если перефразировать Авраама Линкольна, заключается в том, что можно терроризировать целый народ какое-то время или часть народа — все время, но нельзя терроризировать весь народ все время. Ермолов не преуспел ни в том, ни в другом, но имя его на века осталось в памяти горских народов{130}. Благодаря широкому применению артиллерии, которой до того горцы не знали, он ненадолго покорил Дагестан. «Я не мог воспользоваться столь убедительным доказательством наших прав, — писал Ермолов Давыдову (в феврале 1819 г.) о применении артиллерии. — Было весьма любопытно наблюдать за первым впечатлением у людей от этого невинного приема, и я сразу понял, какое удобство он представляет, когда кого-то надо подчинить»{131}. Но в Чечне все происходило иначе. Там Ермолов увидел, что подчинить горцев свыше его сил и возможностей{132}.
Все, на что он оказался там способен, это проводить опустошительные «карательные экспедиции», в ходе которых уничтожались сады, посевы и целые селения. В отличие от построенных из камня дагестанских аулов, [64] напоминавших крепость и представлявших для захватчика крепкий орешек, села предгорной Чечни строились из дерева. Их было нетрудно разрушить, а значит, и восстанавливались они легко. Их проще было захватывать, потому что чеченцы обычно их не обороняли, они просто покидали свои дома и вместе со скарбом и скотом уходили в леса и в горы. Результатом русских экспедиций редко было что-то большее, чем простые солдатские трофеи. Но ожесточение чеченцев эти экспедиции усиливали многократно. Однако Ермолова это нисколько не беспокоило, его войска новой Линии по Сунже продолжили свои экспедиции.
Николай Васильевич Греков{133} по тщеславию, суровости и жестокости превзошел своего предшественника. Он «смотрел на чеченцев с точки зрения, которую мало назвать презрительной, и в своей речи и официальных бумагах называл их не иначе, как негодяями, а их представителей на переговорах — либо разбойниками, либо мошенниками»{134}. Греков «отдал всего себя проведению политики Ермолова и выполнению его предписаний»{135}, то есть уничтожать аулы, вешать заложников, убивать женщин и детей.
«Каких бы грехов ни водилось за чеченцами, — писал Дж. Бадли, никто из беспристрастных читателей русских описаний этого периода, а других мы не знаем, не высказывал сомнений в том, что чеченцы подвергались жестоким преследованиям»{136}. Вскоре сопротивление чеченцев приобрело характер религиозной войны, чему особенно способствовал приезд в 1824 г. из Дагестана в Майртуп Кази-Муллы (будущий первый имам Дагестана Гази Магомед), который объявил некоего Авко из Герменчука долгожданным избранником Аллаха{137} для джихада (священной войны) против русских. Но руководить военными действиями чеченцев стал Бейбулат Таймазогул (Таймазов), очень влиятельный человек в Большой Чечне и прославленный военачальник, [65] питавший личную ненависть к Грекову{138}, и ставший для русских на долгие пять лет костью поперек горла.
Очень скоро восстание распространилось по всей Чечне, к восставшим примкнули ингуши, кабардинцы, аксайские кумыки, а также осетины и несколько сот дагестанцев{139}. Греков, поначалу игнорировавший восстание, скоро был вынужден действовать. Он «прибегнул к своим обычным мерам, но они ничего не дали. Видных руководителей восстания схватили и подвергли публичной порке, некоторых забили до смерти. Но никакие, даже самые изощренные наказания, не оказывали на противника серьезного воздействия; скорее, наоборот, его лютость только более их ожесточала... — пишет Бадли. — Греков шел походом то на одних, то на других, но чеченцы от него ускользали или терпели лишь незначительные поражения»{140}, и это было только прелюдией к тому, что стало постоянной картиной на протяжении следующих 15 лет.
В ночь на 20 июля 1825 г. горцы под водительством упомянутого Авко и Кази-Муллы штурмом взяли редут Амир-Хаджи Юрт и разрушили его. Из 181 защитника форта 98 были убиты, а 13 взяты в плен. В качестве богатого трофея чеченцы захватили пушку. В тот же день они осадили редут Гурзулъ (аул Герзель) и держали осаду семь дней. 27 июля 1825 г. Греков и его непосредственный начальник Лисанович отбросили осаждавших. На следующий день русские генералы, задумав наказать чеченцев, пригласили в редут 300 мужчин из Аксая, намереваясь их арестовать. Лисанович стал их ругать по-чеченски и оскорблять, а под конец, угрожая наказать за измену, приказал им сдать свои кинжалы. Один из чеченцев по имени Хаджи Учар Якуб отказался сделать это. Греков вышел из себя и ударил его по лицу. В мгновение ока чеченец сразил кинжалом Грекова, еще двух офицеров и смертельно ранил Лисановича. [66]
Умирая, тот скомандовал солдатам перебить всех 300 чеченцев.
Получив донесение, Ермолов тут же выехал во Владикавказ. Здесь он пробыл до конца года, занимаясь перестройкой Линии, снося одни редуты и возводя другие. А восстание тем временем все разрасталось, чеченцы нападали на русские редуты и станицы, некоторые из них были захвачены. Наконец, в январе 1826 г. Ермолов вышел в поход. В январе-феврале, а потом еще раз в апреле и мае он прошелся по восставшей Чечне вдоль и поперек, по словам Бадли, «наказывая взбунтовавшихся чеченцев, сжигая деревни, вырубая лес, истребляя повстанцев в перестрелках, которые ни разу не переросли в сражение, а порой пытался склонить их на свою сторону, проявляя не свойственную ему снисходительность»{141}.
Внимательный анализ хода этих событий убеждает, что действия Ермолова имели самый минимальный результат. Строго говоря, восстание потерпело неудачу по внутренним причинам, главным образом из-за его плохой организации. Это наглядно видно из того, что его вожди спокойно поживали в обществах, мирно уживавшихся с русскими, что в то время осталось незамеченным. Поскольку, как пишет Бадли, «все выглядело так, будто успех был полным»{142}, Ермолов вернулся в Тифлис. Но это было его последним триумфом. Скоро успешная карьера генерала внезапно прервалась.
31 июля 1826 г. в поход на Кавказ двинулся персидский мирза Аббас. Вопреки многократным предостережениям о возможности войны с Персией, нападение застало Ермолова врасплох, и действия его оказались на удивление нерешительными. Вопреки предупреждениям о возможности войны с персами (оставив в стороне его вклад в развязывание этой войны) Ермолов, по-видимому, так уверовал в то, что держит их в страхе, что нападение персов было для него полной неожиданностью. [67]
Николай I, уже давно недолюбливавший Ермолова, послал графа (а потом князя){*28} Паскевича{*29}{143} принять командование Кавказским фронтом. Как и следовало ожидать, за этим назначением последовали шесть месяцев интриг и взаимных обвинений. В конце концов под предлогом выяснения того, что происходит между двумя военачальниками, царь послал на Кавказ графа Дибича с заданием сместить Ермолова{144}.
9 апреля 1827 г. Ермолов покинул Тифлис, а его место занял Паскевич, но гигантская фигура Ермолова продолжала бросать тень на Кавказ, и все его преемники были вынуждены состязаться с ней. Одно из его наследий в сфере отношений с горцами, которое во всех русских источниках обойдено молчанием, стало особенно пагубным для его преемников: исключительная жестокость Ермолова дала противоположные ожидавшимся результаты и привила горцам иммунитет к террору. Испытав на себе все, они перестали бояться русских.
Войны с персидскими Каджарами и турецкими Османами отвлекали Россию от Кавказа вплоть до 1829 г. Когда в 1830 г. Петербург снова обратил внимание на горцев, то скоро обнаружилось, что картина там сильно изменилась, и в решаемом русскими уравнении появилась новая неизвестная величина. [68]
Накшбандийа — халидийа
Накшбандийа — одно из главных течений суфийских тарикатов и таифатов {145}. Изначально оно называлось тарикат аль-хваджаган (букв.: путь учителей), родоначальником его считают Абу Якуба аль-Хамадани (ум. 1140 г.). Но в дальнейшем течение стало называться по имени Мухаммеда Баха аль-Дина аль-Накшбанди (1318–1389), который придал ему существующую ныне форму{146}. Накшбандийа с самого начала носило «строго» ортодоксальный характер{147} и сыграло «исключительно важную роль в привитии тюркским народам суннитских традиций»{148}.
Из своей колыбели в Центральной Азии{*30} Накшбандийа распространилась на все части исламского мира. В Индии исламский просветитель аль-Шейх Ахмад Фаруки Сирхинди (1564–1624) трансформировал течение в «авангард возрожденного исламского правоверия»{149}. Из Индии «воинствующее возрожденчество»{150} накшбандийа-муджаддидийа, как оно стало называться после Сирхинди, носившего звание муджаддид-и алф-и тхани (букв.: реформатор второго тысячелетия), распространилось на Средний Восток и оттуда перекочевало на Кавказ.
Согласно местным преданиям{151}, первым накшбандийским лидером на Кавказе был шейх Мансур, ставший во многих отношениях предвестником распространения этого течения в XIX столетии{152}. Он начал «первым [69] проповедовать и вести… священную войну против неверных русских на Кавказе», и хотя потерпел неудачу в попытке «объединить... дикие племена гор и лесов, он был первым, кто внушил им, что без реформированного исламского вероучения им не видать свободы и независимости, которыми они так дорожат»{153}.
Хотя шейх Мансур и был истинным накшбандийцем, но укоренение этого суфийского ордена на Кавказе произошло без него. Там утвердилось побочное течение Накшбандийа-Халидийа, названное по имени шейха Дийя аль-Дин Халид аль-Шахразури (1776–1827){154}. Один из его последователей шейх Исмаил аль-Курдумири несколько лет в конце десятых годов XIX в. вел активную деятельность в Ширванском ханстве{*31} в качестве халифа шейха Халида{155}. После аннексии ханства в 1820 г. русские власти стали преследовать сторонников этого течения. Двух последователей шейха Исмаила сослали в Сибирь, а ему самому русский губернатор вежливо намекнул, что лучше ему убраться в Турцию, куда он и вернулся.
После его отъезда деятельность ордена в Ширване была приостановлена. Но семена, посеянные шейхом Исмаилом, нашли благодатную почву в Дагестане, куда движение было привнесено еще одним его последователем шейхом Хас Мухаммедом аль-Ширвани. Он посвятил в духовный сан шейха Мухаммеда аль-Яраги{*32}, [70] а тот в свою очередь — шейха Сайда Джамала аль-Дина аль-Кази-Кумуки{156}.
Русские{157}, а затем и советские{158} источники называли движение Накшбайндийа-халидийа мюридизмом {159}. За очень редким исключением{160} они считали мюридизм отдельным, полностью самостоятельным течением суфизма, даже противостоящим самому суфизму, откуда мюридизм, собственно говоря, вышел{161}. В соответствии с этими взглядами, Мухаммеда аль-Яраги Бадли, например, считал основателем политико-религиозного движения, под названием мюридизм, объединившим на время великой борьбы за свободу большинство дагестанцев-мусульман, но который никогда не брал на себя роль настоящего лидера, и поэтому не может считаться первым имамом, как его некоторые ошибочно называют{162}.
На земле Дагестана, где в конце 10-х и начале 20-х гг. XIX в. начало распространяться это движение, происходили бурные события. Русское господство разрушило традиционный образ жизни, политический, экономический и общественный строи не только на оккупированной территории, но и во многих обществах, еще не попавших под управление России. Хозяйство пока свободных, или «немирных», обществ сильнейшим образом пострадало от экономической войны русских. Блокада одних горских обществ, лишение пахотных земель других, изгнание горцев с зимних пастбищ в предгорьях нарушили традиционные формы товарообмена и производства продуктов питания, а жители гор не могли обеспечить себя сами всем необходимым и в большой степени зависели от этих хозяйственных связей и существовавшей системы производства.
«Карательные экспедиции» русских, сметавшие все на своем пути, повлекли за собой дальнейший подрыв экономической жизни этих обществ. Свою роль тут сыграли традиционные на Кавказе разбойничьи набеги [71] на соседей, которые всегда служили дополнительным средством добычи средств существования, а русские просто толкали горцев на это. Большой удар был нанесен по экономике Чарталаха, когда русские власти запретили работорговлю местных обществ с Османской империей, куда продавались грузинские и армянские пленники, захваченные во время набегов.Покоренные, или «мирные», общества Дагестана, помимо нарушения торговых связей, несли и другое тяжкое бремя. Кроме поборов со стороны своих собственных правителей, которые во многих случаях были увеличены, горцы теперь обязаны были снабжать русские войска по первому требованию и за бесценок продовольствием, дровами, конной тягой и двухколесными телегами-арбами. Никакой компенсации за падеж лошадей и поломку телег их владельцы не получали. Более того, на горцев еще возлагалась и трудовая повинность, главным образом по сооружению дорог и поддержанию их в исправном состоянии. «Все хозяйственные тяготы, — писал один русский генерал в 1841 г., — по обеспечению и поддержке нашего завоевания Дагестана лежали на маленьких усмиренных обществах, которые к тому же давали нам еще и милицию»{163}.
В Чечне положение было еще хуже. Кроме экономической войны и «карательных экспедиций» против чеченцев, русские старались вытеснить их с плодородных земель в междуречье Терека и Сунжи в горы на юг и селить на их месте казаков. Потрясение значительно усиливалось длительным, растянувшимся не менее чем на столетие процессом встречной миграции чеченцев на север и северо-восток{164}. Волна беженцев на юг, столкнувшись с давно определившимся влечением чеченцев на север, создала настоящий хаос. Это изгнание и крайняя жестокость, с которой оно осуществлялось, следует рассматривать как главную причину того, что [72] чеченцы ненавидели русских еще больше, чем дагестанцы.
Установление связей с Россией в свою очередь принесло перемены, повлекшие за собой разрушение традиций и самих основ общества. Одно из самых губительных новшеств, привнесенных сознательно или случайно, — широкое распространение спиртных напитков. Внедрение в быт потребления алкогольных напитков, по-видимому, не было запланированным, во всяком случае, со стороны властей. Но и случайным это назвать тоже нельзя, если иметь в виду роль, какую играет в России водка, и по существу чисто европейский уклад жизни. Позднее «мюридизм» наложил на водку запрет, что вызвало у русских сильное возмущение{165}. Это сказалось очень быстро. Например, в 1819 г. Ермолов, воздавая хвалу жителям Акуши «за их высокую мораль, добрый характер и работоспособность», все же писал:
«Но уже в народе следом за привычкой к водке появилось распутство». За это горцы, конечно, должны благодарить российскую «цивилизацию»{166}.
Кроме того, антиисламская политика России, а она, вопреки обратным утверждениям, была именно антиисламской, грозила кавказским народам потерей своей самобытности. В политической сфере все местные владетели, даже те их них, кто поначалу были к русским расположены, обнаружили, что российская власть была куда более ограничительной, нежели традиционные местные формы господства. Правители, выступавшие против России, были все изгнаны, но даже те, кто принял условия русских, лишились большей части своих властных прерогатив, а их владения в конечном счете были аннексированы{167}.
В этой ситуации царило настроение: «после нас хоть потоп». По слабости характера, от отчаяния или по другим причинам одни пустились в пьянство, другие — в картежную игру и всякий другой разгул{168}. Чтобы добыть на это деньги или набить ими чемоданы перед [73] бегством, прежде чем русские выбросят их вон голыми, местные владыки выжимали из подданных последние соки. Поскольку власть их была уже подорвана, они прибегали к жестокости и силе.
Одним из таких князьков, пользовавшимся большим уважением у русских, был Агалар-бек, формальный правитель Казикумуха в 40–50-х годах. Он прославился тем, что все время проводил в бесконечных пьяных застольях. Стоило слуге чуть замешкаться с поднесением новой бутылки, как хозяин тут же вонзал в него вилку, нож или все, что подвернется ему под руку. «Внушая народу почтение к русским, он безжалостно избивал и порол своих подданных, невзирая на лица. Все ханство трепетало пред ним от страха»{169}.
Народ этих княжеств с каждым днем все более утверждался в мнении о незаконности и несправедливости власти таких правителей. Одного того, что эти правители были посажены русскими вопреки местным правилам и обычаям, было достаточно, чтобы их легитимность была поставлена под сомнение. К тому же их поведение противоречило как адату, так и шариату, а потому расценивалось как зулм и еще более дискредитировало их власть.
Так у кавказцев появилось ощущение, что вожди бросили их в самый критический момент, когда физические и моральные силы народа были совершенно истощены. Именно в то время на арене появилось суфийское учение Накшбандийа-халидийа и предложило казавшийся правильным ответ на все вопросы{170}. Приверженцы Накшбандийа, и в их числе шейх Халид, полагали, что умма сбилась с праведного пути. Они считали своим долгом убедить и заставить народ следовать путем пророка Мухаммада и его сподвижников. Поэтому приверженцы Накшбандийа должны были жить согласно суннам пророка, строго соблюдать предписания шариата и уклоняться от бида. [74]
Но следовать правилам шариата в личной жизни, по мнению проповедников, было мало. Шариат должен регулировать всю общественную жизнь, и правление властителей должно осуществляться тоже в соответствии с шариатом. В том, что умма сбилась с праведного пути, виноваты были, прежде всего, властители, не соблюдавшие правила шариата. Поэтому первостепенная задача Накшбандийи заключалась в том, чтобы сначала направить на путь истины кавказских князьков. Послушание подданных, считали накшбандийцы, кончается там, где владетель вступал в противоречие с предписаниями шариата. Ученики шейха Халида развили это положение далее. Известно, что Мухаммед аль-Яраги говорил: «Мусульманин не может быть рабом кого бы то ни было и не должен платить налоги даже мусульманскому правителю. Мусульманин должен быть свободным человеком, и у мусульман должно быть равенство»{171}.
Надо заметить, что шейх Халид был исключительно взыскателен в отношении тех, кто не примыкал к течению ал аль-сунна, и наставлял своих сторонников «молиться во здравие высокого Османского государства, от которого зависит победа ислама над его врагами — проклятыми христианами и презренными персами»{172}.
Не удивительно, что новый взгляд на вещи, привнесенный проповедниками Накшбандийа-халидийа, получил в Чечне и Дагестане ошеломляющий успех. Вот как об этом пишет Дж. Бадли:
«В то время как круг русских сверкающих штыков сужался, влияние муллы Мухаммеда аль-Яраги год от года ширилось. Неощутимое, не имеющее материальной формы это влияние просачивалось сквозь стальное кольцо окружения, как в мираже корабль невредимо проходит грозные скалы или скрытый огонь горящего торфяника распространяется [75] против ветра. Движение двух концентрических стихий, материальной и духовной, происходило в одинаковом темпе, но в противоположных направлениях, и, когда со стороны казалось, что последняя искорка свободы Дагестана потухнет под сапогами царских солдат, священный огонь был готов распространиться по всей земле и запылать в самых удаленных уголках страны»{173}.
Сразу и в один голос все русские источники стали утверждать, что Мухаммед аль-Яраги и его сторонники призывают к джихаду. Возмущаться этим вообще-то не стоило. В данном случае русские были захватчиками, а, согласно шариату, мусульмане обязаны вести джихад для защиты земель ислама{174}. Еще в 1819 г. объявил русским джихад и призвал народ и правителей Дагестана включиться в священную войну Сайд аль-Харакани, виднейший алим, а позднее противник На-кшбандийи. Мало того, при этом подчеркивалась роль суфийского таифата и прежде всего движения Накшбандийи в джихаде всего исламского мира{175}. Русские источники вину за беспорядки в Дагестане в 1829 г. и восстания 1825–1826 гг. в Чечне и Кабарде прямо возлагают на Мухаммеда аль-Яраги с его проповедями{176}.
Но если внимательно отнестись к документам, то становится совершенно ясно, что призыв к джихаду носил чисто теоретический, символический характер. На практике священной войне отводилось второстепенное место в неопределенном будущем. На первое место Мухаммед аль-Яраги и его последователи ставили утверждение шариата и искоренение адатов. «О люди! — взывал к горцам почтенный шейх с упреком, — вы ни мусульмане, ни христиане, ни язычники... Пророк говорит: истинный мусульманин тот, кто чтит Коран и распространяет шариат. Кто следует моим наставлениям, займет места на небесах выше святых, бывших до [76] меня... Клянитесь, о люди, отбросить свои пороки и сторониться греха. Денно и нощно молитесь в мечети. Не уставайте молиться Аллаху. Плачьте и молите его о прощении{177}.
Лишь установив шариат и вновь став на праведный путь, обретут мусульмане добродетель и силы, необходимые для джихада и своего освобождения. А пока не настанет пора «повернуть оружие против неверных»{178} или пока «кто-то из могущественных правителей Востока не покорит русских во славу Корана», горским народам «не возбраняется подчиняться русским» и даже «оказывать им гостеприимство»{179}.
Таким образом, кавказские лидеры Накшбандийи-халидийи проявили похвальный прагматизм, их никак нельзя обвинить в безоглядном поклонении русским. При соответствующем подходе они могли, хотя и не обязательно, пойти на соглашение с русскими. Но подход русских с самого начала был сугубо враждебным{180}, и если преследования не были систематическими, то лишь потому, что, с одной стороны, русских какое-то время занимали другие проблемы, а с другой — по причине удаленности и труднодоступности отдельных районов Дагестана.
Такое отношение к мюридизму объясняется традиционной неприязнью русских к исламу и, вообще говоря, ко всем другим вероисповеданиям, исключая поддерживаемую государством православную церковь: с Кавказа были выдворены миссионеры капуцинов и шотландцев. Бесчисленные декларации русских в отношении инородцев ровным счетом ничего не значили, политика России всегда была антиисламской. Лучшей демонстрацией этой политики было стремление обратить горцев в православие{181}. Эта политика подкреплялась запретом на отправление мусульманских религиозных обрядов, а самое большое возмущение и негодование мусульман вызывала невозможность совершать хаджж, [77] паломничества в Мекку и Медину{182}. Всему этому есть неоспоримые свидетельства. В одном документе, например, прямо и без обиняков говорится:
«Полное восстановление с ними дружественных отношений можно ожидать, лишь когда Крест будет воздвигнут над горами и долинами, когда мечети будут заменены храмами Спасителя. До тех пор наше правление на Кавказе может покоиться только на силе оружия»{183}.
В результате этой ксенофобии, сопровождаемой обычными для русских подозрительностью и нетерпимостью ко всяким движениям и видам деятельности, неподконтрольным власти{184}, они с самого начала рассматривали мюридизм как движение «фанатиков» и ярых ненавистников. Эта нетерпимость русских помешала им использовать против Шамиля кадирийский орден суфистов. Когда он впервые начал распространяться на Кавказе (русские называли его зикризм), сторонники этого ордена были очень миролюбивы и призывали договариваться с русскими. Но те все-таки подвергли зикризм гонениям{185}. Точно так же призыв к соблюдению шариата для них звучал синонимом объявления джихада, даже если за шариат агитировал кто-то из местных союзников{186}.
Во время войн 1826–1829 гг. Дагестан и в какой-то мере Чечня вели себя довольно мирно. Небольшие беспорядки, беспокоившие русских, были инспирированы турецкой и персидской агентурой{187}:
«Персы и турки поочередно засылали своих эмиссаров, чтобы поднять горцев на борьбу с русскими в надежде оттянуть часть их кавказской армии с арены боевых действий. Персы действовали путем подкупа, рассчитывая на жадность горцев к деньгам. Турки оказались более расчетливыми или дальновидными [78] и больше напирали на религиозные чувства и, к чести дагестанцев будь сказано, моральная сторона дела оказала на них большее влияние, нежели материальная»{188}, — писал Дж. Бадли.
Пассивность накшбандийских лидеров частично объясняется еще тем, что им не хотелось объявлять джихад в поддержку Османской Турции. (Во всяком случае джихад в поддержку персов-шиитов не объявлялся по религиозно-этическим соображениям.) Мотивы такого поведения могли быть самыми разными: одни понимали реальное соотношение сил обеих сторон, другие надеялись, что турки осилят русских и вытеснят их из Дагестана. Однако Россия из этих войн вышла победительницей, и Дагестан оказался перед лицом двух последствий этого:
1. Теперь русские решили окончательно усмирить все горные районы, которые доселе им не покорились. Первый удар по дагестанским обществам Паскевич решил нанести в Чарталахе, что он сделал 8–15 марта 1830 г.{189} Наблюдая военные приготовления{190}, горцы хорошо поняли намерения русских, да те их и не скрывали{191}.
2. Поражение Османов стало для всего населения Дагестана настоящим шоком, и потрясенные горцы утратили былую решимость отбить наступление русских. В аулах открыто говорили: если русские разбили персидского шаха и турецкого султана, разве мы выстоим против них? Они придут сюда — и помоги нам Аллах! Это будет для нас конец света{192}.
Некоторые из накшбандийских активистов считали положение критическим. «Мы плохо оценили силы безбожного врага, — говорил один из них, — и просмотрели [79] его приготовления, когда русские захватывали Акушу, Тарки, Мехтули и Хунзах, когда они разгромили Османов и Каджаров. Теперь наш враг вошел в Чарталах. Во всем Дагестане только в Хинадале, Кубуте... Аваристане и Гартолу [?] народ еще сохраняет свободу. Но и здесь правители Аваристана... намерены замириться с русскими»{193}.
Они поняли: чтобы отразить наступление русских, горцам необходимо срочно объединяться, и они начали действовать. В конце 1829 г. собрание горцев объявило самого видного из своей среды человека имамом Дагестана. [80]