Беженцы
Я долго раздумывал, следует ли добавлять к этой книге заключительную главу, относящуюся к событиям, случившимся за те три года, что прошли после того, как мне пришлось оставить свой дом. Представляя в настоящее время не более чем частичку той серой массы из десяти миллионов немцев, изгнанных из Восточной Германии, я и моя участь могут вызвать к себе не более чем средний интерес. Большинству из этих беженцев пришлось перенести куда большие испытания, чем мне, и многие из них могли бы рассказать о них более ярко и убедительно. Попытки описать судьбу Германии и те опасности, которые она таит для мира, кажутся мне тщетными и ненужными. Я не хочу вызывать упрек в склонности жаловаться на судьбу. Кроме того, что может быть более убедительным в этом отношении, чем превосходные книги и статьи, опубликованные в Америке, или «Письма к редактору», вышедшие в Великобритании, описывающие откровенно и жестко отчаянное, бедственное положение Германии? Когда писались эти строки — в июле 1948 года — излишне было указывать, какие последствия может повлечь за собой ликвидация восточно-германских территорий. «Битва за Берлин» — прекрасная иллюстрация этого.
Тем не менее, я все-таки добавлю несколько заключительных замечаний к предшествующему рассказу о моей жизни. Мне кажется, этим коротким описанием эмоций и событий, заполнивших те три года, что я провел на положении беженца, я могу помочь тем, кто разделил мою судьбу. Подобное описание может также послужить [379] делу ознакомления внешнего мира с психологическими и физическими процессами, происходящими сегодня в Германии.
Весной и летом 1945 года серия оглушительных, ошеломляющих ударов постигла каждого немца — и как отдельного человека, и как члена социума. Немцам пришлось столкнуться с последствиями безоговорочной капитуляции Германии и ее полного разгрома. Это означало одно — обратились в прах труд многих поколений и столетние традиции. Еще более ужасным было разоблачение страшных преступлений, совершенных правителями Третьего рейха.
Но несмотря на это отчаяние, вздох облегчения раз за разом проносился по всей Германии по мере продвижения войск союзников на восток. Террор и притеснения стали невыносимы. Связь с западным миром отныне нужно устанавливать заново. Германии следовало бы лучше предоставить возможность работать, чтобы восстановить то, что разрушили ее правители, и мы надеялись на такой исход. Заявление генерала Эйзенхауэра о том, что войска союзников пришли не как освободители, но как победители, разрушило эти надежды и убило желание сотрудничать. А потом произошло нечто невероятное: Евразии позволили проникнуть в сердце Европы. Красная Армия выдвинулась к пригородам Любека, к Веймару, Дрездену и Вене. Даже сегодня, после прочтения большинства публикаций, касающихся конференции в Ялте, решения, принятые там, кажутся невероятными и необъяснимыми, рассматривать ли их с германской или с союзнической точки зрения, касаются ли они европейских или дальневосточных дел.
Столь же ошеломляющим и непонятным, с какой точки зрения на него ни взгляни, был следующий удар, нанесенный немцам: Потсдамская конференция и отделение Восточной Германии от рейха по линии, проходящей в 50 милях западнее Берлина. К этим 25% территории и богатствам, отсеченным от тела Германии, добавилось еще 25%, перешедших под советское управление. Поляки получили благословение на эвакуацию немецкого населения с отведенных им территорий. [380]
При этом защитная статья, согласно которой эту эвакуацию следует проводить «организованно и гуманно», не выполнялась ни поляками, ни чехами, также получившими «добро» на изгнание от 3 до 5 миллионов судетских немцев, ни, конечно же, Россией в Восточной Пруссии. На протяжении последних нескольких лет миллионы немцев с этих территорий пересекли границы Западной Германии, все сильно нуждающиеся. И лишь самые крепкие среди них сохранили здоровье. Единственная охранная статья Потсдамского соглашения, гласившая, что необходимо поддерживать и сохранять экономическое единство рейха, никогда не работала из-за обструкции русских. Но даже три западные оккупационные зоны все больше и больше превращались в водонепроницаемые отсеки, поскольку управлялись на основе фундаментально различных законов и постановлений в отношении управления, выборов, финансов и денацификации.
Проводившаяся в Германии чистка среди нацистов и людей, занимавших руководящие посты при Гитлере, лишила политическую и экономическую жизнь страны тех мозгов, что позволяли государству функционировать и под нацистским правлением. В то время как десятки, если не сотни тысяч их во всех четырех оккупационных зонах годами содержались в лагерях для интернированных, значительная часть населения, с учетом членов их семей доходившая до 25% или около того, была лишена своих обычных профессий и постов и годами пребывала в тревожном состоянии неизвестности и беспокойства. То, что на протяжении этих лет питание населения никогда не достигало даже голодного минимума, что экономическая жизнь пришла почти к полному застою, явившемуся следствием неуверенности, вызванной военными разрушениями, дезорганизацией, бюрократическим вмешательством, инфляцией, налогами и что процветали «черный» и «серый» рынки — все это хорошо известно всем и нуждается лишь в том, чтобы быть упомянутым между прочим.
Моя новая обитель, Креут, избежала разрушений в те тревожные дни до и после капитуляции. Несмотря на тот факт, что Креут и Тегернзее были объявлены зонами [381] Красного Креста из-за наличия здесь многочисленных госпиталей, войска СС стали окапываться в этих местах. В первые дни мая они вошли в наш дом и объявили, что он составляет часть главной линии обороны. Большинство солдат, почти мальчишки, казались восторженными энтузиастами, тогда как их руководители были жесткими, крутыми парнями. Однако казавшаяся неминуемой опасность полного уничтожения от американских бомбардировок в последний момент была отвращена от этих мирных горных курортов несколькими смелыми людьми, и среди них — швейцарский консул М. Фрей, который не побоялся вступить в спор с командованием американских соединений. Бомбардировка была отложена, и СС ушли.
Однажды погожим солнечным утром, 7 мая, в Креут вошли американские войска. Они просочились небольшими группами. Мой хозяин Нобель был приглашен на передовой пост в качестве переводчика. Он отправился на выполнение своей миссии без шляпы и пальто, и вернулся домой лишь спустя пятнадцать месяцев, поскольку был арестован и отправлен в лагерь для интернированных. Когда я вернулся после обеда с прогулки, в деревню, у двери остановился джип. Американские солдаты вошли в дом, спросив фрау Штейн, мать фрау Нобель. Она со своим мужем, который к этому времени уже умер, много лет жила в Соединенных Штатах. Ее старший сын, немецкий офицер, был убит на восточном фронте, а младший остался в Соединенных Штатах, но с начала войны она не получала от него известий. Спустившись по лестнице и войдя в кухню, она с криком бросилась к высокому американскому офицеру, обняла его и воскликнула: «Вальтер! Вальтер!» Это и был ее младший сын, который наконец нашел мать.
Прошли месяцы, прежде чем и меня коснулось постановление военного правительства, предусматривавшее автоматический арест всех должностных лиц, занимавших важные посты в годы нацистского режима. Тем временем русские захватили банковские депозиты и филиал Дойче Банка в Эрфурте, куда были вывезены мои акции и долговые обязательства (Эрфурт находился в [382] русской зоне оккупации). Так что я потерял все свое состояние. Экспроприация, насколько это касалось меня, была полной. Объективно говоря, утрата собственности оказалась не столь роковым, непоправимым событием, как это можно было ожидать. В случае со мной радикальная и быстрая операция оказалась предпочтительнее медленной и постепенной процедуры. Что по-настоящему болезненно, так это утрата дома и кое-каких личных вещиц, напоминающих о прошлом.
Я был глубоко потрясен известием, которое недавно просочилось из Гродицберга. Оказывается, утром после моего ухода, в имение пришли русские офицеры высокого ранга, чтобы встретиться со мной. Они скептически отнеслись к словам слуги, что я неожиданно исчез со сцены в неизвестном направлении, обыскали дом и имение и угрожали расстрелять моих работников и слуг, поставив их в ряд у стены и целясь в них из винтовок. В течение следующего дня мебель, картины и все остальное было упаковано в ящики и отправлено в Москву. Старый замок на вершине горы с коллекцией средневекового оружия, мебели и картин был сожжен.
Гродицбергу суждено было разделить участь всех деревень, оказавшихся в русской и польской зонах оккупации. Мои работники и зажиточные крестьяне были арестованы и высланы в Россию для принудительного труда. 76-летний сторож и его жена были сразу же расстреляны. Мой управляющий, который был серьезно ранен, наступив на мину во время похода к железнодорожной станции, был добит русским часовым. Мой второй сторож умер от истощения в поезде. Оставшиеся вместе с товарищами по несчастью, всего 1800 человек, оказались в Карагандинской степи, в Центральной Азии, в 500 милях от китайской границы. Им пришлось работать на строительстве гигантской дамбы, их «норма», как русские называли ежедневный минимум работы, состояла в переноске девяти кубометров земли. Излишне описывать еду, жилье и климат. Спустя несколько месяцев от первоначальных 1800 человек осталось 700, большинство из них больные и непригодные к работе. Выжившие были отправлены в лагеря для интернированных [383] с более терпимыми условиями, а некоторым даже позволили вернуться к своим семьям. Эту историю поведали мне мой садовник, и другой житель Гродицберга.
Поскольку изгнание поляками оставшихся обитателей Гродицберга продолжалось, информация об изгоняемых стала более точной и откровенной. Многие были убиты оккупантами или покончили жизнь самоубийством. Еще больше умерло от эпидемий. Кроме утрат, понесенных в годы войны, по крайней мере 15% жителей Гродицберга умерло после катастрофы. В соседних деревнях процент был примерно тот же. Это можно считать средним числом потерь, понесенных населением оккупированных Советами и поляками германских территорий. В Померании и Восточной Пруссии потери были, вероятно, еще выше.
В августе наступила моя очередь на «автоматический» арест. Как заключенный номер 1764 я был отправлен в «информационный центр» во Фрейзинге, в 12 милях от Мюнхена, вместе с двумя бывшими коллегами — послом фон Шоеном и посланником Клее.
Несколько генералов и высших офицеров составляли население нашей комнаты, рассчитанной на восемь-десять человек, в недавно построенных артиллерийских казармах. Всего две сотни мужчин и 15–20 женщин составляли общину интернированных, поддерживая между собой отношения доброго товарищества. «Информационный центр» был выше уровнем, чем фильтрационный лагерь, и не имел никакой перевоспитательной подоплеки. Мы не ждали, когда нас допросят, как заключенных в лагерях. После нескольких вводных бесед я принялся за работу, порученную мне следователем — приличным и разумным человеком, который, будучи немецким эмигрантом в США, в совершенстве владел немецким языком. Меня попросили написать записку о моей дипломатической деятельности. Я сделал это с великим усердием, поскольку это давало возможность чем-то заняться.
Я всегда буду с удовольствием вспоминать месяцы, проведенные в лагере во Фрейзинге. Не потому, что это было физически или психологически приятное время. [384] Мы негодовали на это произвольное, без суда и следствия, заключение, ибо не ожидали, что методы, столь хорошо знакомые нацистам, будут так же широко использованы союзниками. В других отношениях Фрейзинг также нельзя было назвать местом отдыха. Восемь или десять пожилых людей толпились в одной запертой комнате с неким подобием кроватей, с голодной диетой и скудными возможностями для мытья. И тем не менее эти недели заняли место в ряду самых интересных периодов моей жизни. Благодаря долгим беседам с обитателями лагеря, когда в течение двух-трех часов нам позволяли находиться на прогулке в огороженном дворе, я многое узнал о закулисных событиях последних лет войны. Каждая фаза этого периода будет впоследствии просвечена как рентгеном на Нюрнбергском процессе и в многочисленных публикациях о нем, но в тот период эти беседы стали для меня откровением. По вечерам мы иногда читали лекции обитателям нашей комнаты или играли в бридж. С точки зрения «перевоспитания», недели, проведенные во Фрейзинге, стали, боюсь, полным провалом. Мы старались энергично поддерживать свой дух и избегали демонстрировать признаки депрессии или раздражения. И это нам удавалось. С откровенным энтузиазмом мы мыли нашу комнату или меняли солому в мешках, на которых спали.
Психологическая устойчивость и чувство товарищества росли пропорционально сроку пребывания в лагере. В конце концов, не удивительно, что было мало симпатий по отношению к оккупационным властям со стороны тех, кто совершенно ни за что был интернирован на два года, чтобы зачастую оказаться освобожденным с «белым билетом», что означало, что против его обладателя не могут выдвигаться никакие обвинения, даже если он был членом партии.
Спустя месяц следователь сказал мне, что я буду переведен в другое место, где моими допросами займутся люди, более сведущие в иностранных делах. Спустя несколько дней десять интернированных были перевезены на грузовике во Франкфурт. Мои надежды на то, что мы продолжим свою поездку дальше, в Висбаден, не оправдались. Мы остановились в фильтрационном лагере [385] в Оберурселе, близ Франкфурта. Здесь мне довелось, как говорится, «попробовать» обычного фильтрационного лагеря. В то время как обращение во Фрейзинге было приличным, Оберурсель был просто тюрьмой: маленькие камеры на одного заключенного, скверное обращение, едва не доходившее до избиений со стороны охраны. У меня забрали пояс, шнурки и даже куртку, вероятно, чтобы не допустить самоубийства. Так что мне приходилось тащиться по коридору, поддерживая руками брюки, чтобы не потерять их.
Я спрашивал себя, сколько мне придется пробыть в этом месте: дни, недели или месяцы? К моей радости, кара эта закончилась спустя 24 часа. Два элегантно одетых американских офицера попросили меня пройти с ними в машину, и мы поехали в Висбаден, где остановились на роскошной вилле. Здесь один из офицеров сказал мне, что меня доставили сюда по просьбе мистера Де Витт Клинтона Пуле, председателя следственной комиссии Госдепартамента. Я был в очень дружеских отношениях с м-ром Пуле, когда он был советником американского посольства в Берлине, а я — главой Восточного отдела МИДа.
Вскоре после моего прибытия м-р Пуле поприветствовал меня и объяснил, что, получив от Госдапартамента поручение подробно изучить довоенную политику Германии, он вспомнил обо мне, узнал мой адрес и добился у военных властей разрешения на временное освобождение. Он спросил, готов ли я сотрудничать с ним в выполнении этой задачи. Я ответил, что охотно это сделаю.
Я пробыл в Висбадене два месяца и очень интересно и приятно провел время, общаясь с членами комиссии. М-р Пуле продемонстрировал величайшую предупредительность и внимательность во всем, и у меня было много интересных бесед с членами его миссии. Результат этой работы был опубликован м-ром Пуле в «Foreign Affairs».
Спустя два месяца м-р Пуле и его коллеги закончили свою работу, и миссия вернулась в Соединенные Штаты. Однако перед отъездом м-р Пуле добился у военных властей моего освобождения, и мне было позволено вернуться [386] в Баварию. Мне повезло, что меня миновала обычная участь старого беженца — вести бесполезную жизнь. После капитуляции я взялся претворять в жизнь старое решение: сделать все, что в моих силах, чтобы освободить мою родину — «германский Восток» — от русского и польского ига. Существовало законное основание для таких усилий, поскольку Потсдамское соглашение определило германо-польскую границу как временную.
Я придерживался мнения, что единственное эффективное средство может убедить западные державы в необходимости воссоединения восточно-германских территорий с рейхом — это доказать, что восстановление Германии в границах 1937 года снизит их оккупационные расходы. Задача состояла, таким образом, в том, чтобы описать экономические возможности и производственные мощности германского Востока, чтобы показать, что эти территории, кроме своих собственных жителей, кормили еще и миллионы немцев на западе. Сейчас эта задача кажется более легкой, чем это было в обстоятельствах, сложившихся в 1945–1946 годах. Потребовались недели и месяцы поисков, чтобы выяснить, где живут люди, пригодные для такой работы, а кроме того, готовы ли они будут взвалить на свои плечи эту задачу, несмотря на переживаемые ими личные трудности и лишения. Поскольку библиотеки на востоке были потеряны навсегда, а большинство их на западе были разбомблены или повреждены, отсутствовали элементарные средства для научной работы. Достать машинистку или бумагу было почти нерешаемой проблемой.
Наконец научный штат под квалифицированным руководством профессора Обета из университета Бреслау был собран и получил поддержку одной из северо-западных земель. Результатом этих исследований стала серия убедительных и основательных научных меморандумов и записок с приложением карт и диаграмм отдельных провинций, таких, как Силезия, Померания, Восточная Пруссия, Бранденбург, которые я и передал представителям соответствующих властей.
На протяжении 1946 года последние миллионы немцев [387] с восточных территорий были изгнаны поляками и сгрудились в случайных убежищах, казармах и противовоздушных бункерах в Западной Германии. Всякого, кто интересовался судьбой своих родных провинций и их жителей, тут же засыпали сообщениями и новостями разного рода: о состоянии сельского хозяйства на территориях, находившихся под польским управлением, о человеческих жертвах и лишениях, перенесенных перемещенными миллионами изгнанников, и весь этот материал пришлось просеять, проанализировать и представить в виде меморандума. Изгнанникам нужно было помогать и делом, и советом. Таким образом, четко сформулированная задача, которую я поставил перед собой, стала еще шире. Я устанавливал связи не только с бесчисленными силезцами, которые писали письма или приходили ко мне лично, но и обменивался мыслями с другими, уехавшими из своих родных провинций по тем же причинам, что и я из Силезии.
К этой работе примешивались попытки большинства немцев избежать тюрьмы, насколько это было возможно. Лично мне с 1945 года и далее также пришлось маневрировать между перспективой быть посаженным в тюрьму нацистами, русскими, американцами и денацифицированными немцами или нюрнбергскими прокурорами. Я сумел избежать нацистов и русских. Американцы держали меня в качестве заключенного сравнительно недолго, денацифицированные немцы — сравнительно долго, но не как заключенного. Нюрнбергским прокурорам я понадобился только для допроса и написания меморандума.
Даже после катастрофы немцы продемонстрировали свою обычную основательность во всем, что касалось денацификации. Суд в Траунштейне, Верхняя Бавария, судил меня и моего старого друга, генерала Кестринга, бывшего военного атташе в Москве, в течение двух дней. Председатель суда действовал гуманно и продуманно. Членами суда были два жителя Траунштейна: один — еврей из концлагеря, другой — коммунист. Коммунист оказался моим старым знакомым, которого я знал еще в Москве. У него была в России небольшая концессия, и посольство не раз оказывало ему помощь. Таким образом, [388] я нашел в его лице стойкого и верного помощника. И Кестринг, и я были оправданы. Публика, набившаяся в зале, так явно демонстрировала нам свои симпатии, что председательствующему судье пришлось попросить присутствующих не аплодировать и не выражать открыто свое одобрение.
Вскоре после моего оправдания ко мне обратился молодой человек, студент из Траунштейна, который сказал мне, что во время суда он находился в зале среди зрителей. Он попросил меня, несколько безапеляционно, написать воспоминания. Он объяснил, что таково было мнение его и его товарищей. Они желали знать, как, собственно, развивались события в прошлом и как поступали в той обстановке государственные деятели. На вопрос, присутствовал ли он на процессе в первый день или во второй, он ответил, что был в зале суда с начала и до конца. «Я и мои товарищи были на все сто процентов на вашей стороне». Возможно, именно этот эпизод и подвигнул меня написать свои воспоминания не только по-английски, но и на немецком языке.
Моя денацификация, однако не закончилась с оправдательным приговором. Прокурор из страха, что его могут обвинить в том, что он позволил «нацистским бонзам» избежать наказания, выступил против оправдания. Ему удалось отодвинуть нормализацию моей жизни еще на один год: я не получал пенсию, мне не позволили голосовать и запретили печатать свои статьи в американской зоне оккупации, когда веселый офицер из американского пресс-контроля пронюхал, что я еще не полностью и окончательно денацифицирован.
С другой стороны, процессы постепенно прекратились. Апелляционные суды, недостаточно укомплектованные, не могли рассмотреть тысячи и тысячи дел, скопившиеся у них. В конце концов прокурор отозвал свой протест, и отныне я не имею контактов с судами, судебными разбирательствами и прокурорами — по крайней мере, пока. Но этот краткий отчет о личном опыте, о пережитых испытаниях, может помочь объяснить то состояние умов, в котором пребывали немцы в период денацификации, и как они ее оценивали. Денацификация, [389] по моему мнению, стала самым эффективным средством убить в них желание и готовность сотрудничать и породить настроения, доходившие до неонацизма, особенно у более радикальной части населения и среди тех, кто был подвергнут подобному «лечению».
Как только связь с внешним миром была восстановлена, я сразу же попытался заполучить доступ к зарубежным газетам и книгам, чтобы пробить стену духовной и информационной изоляции, которая окружала нас с начала войны. Заново обретя возможность знакомиться с обзорами мировой политики, я начал писать статьи для прессы.
Мне стал доступен даже физический контакт с внешним миром. Так, эти строки были написаны в Швейцарии после продолжительного пребывания в Ирландии. Более гармоничную атмосферу для немца, которому открылись ворота в чужой и странный довоенный мир, трудно себе представить, чем та, что царит в этих двух гостеприимных нейтральных странах. Однако угроза третьей мировой войны давит на них столь же сильно, как и на Германию.
Неумолимый поток времени и событий несет меня и всех остальных обитателей земного шара, постоянно возвращая при этом к одним и тем же проблемам безграничной важности, настоятельно требующим своего решения, — проблеме противостояния Востока и Запада с безнадежно переплетенной с ней проблемой «германского Востока».
Несколько лет назад, в 1941 году, меня пригласили в город Лигниц, близ Гродицберга, на празднование 700-летней годовщины битвы при Лигнице, где германская армия, хотя и сильно побитая, сумела остановить монгольские орды потомков Чингисхана. На протяжении семисот лет «германский Восток» защищал западную цивилизацию и ее образ жизни от Азии. Ныне этот барьер разрушен навсегда, и Запад беспокойно оглядывается вокруг в поисках кого-то другого, на кого можно было [390] бы возложить эту обязанность. Любой, знакомый с политикой восточных держав, прекрасно знает, что Евразию невозможно задобрить уступками — сдачей стратегических преимуществ линии Любек — Вена, которую ей позволили занять по непонятным, непостижимым причинам.
В то время как функция Пруссии как стража и аванпоста Запада против Востока в основном недооценивалась, последствия ее уничтожения для внутреннего состояния Германии переоценены. Застарелые, пренебрежительные и неактуальные лозунги типа «пруссизм», «юнкеризм» и т. д. затмили тот факт, что уже со времен основания Бисмарком Германской империи, с тех давних пор принципы, лежавшие в основе государственной политики и жизнеустройства Пруссии, были восприняты, пусть до некоторой степени бессознательно и не по своей воле, но всей Германией. Солдат любого германского полка демонстрирует те же мужество, стойкость духа и дисциплину, что и прусский. Прусский тип офицера характерен теперь для офицеров по всей Германии. Управление на территории всей Германии стало столь же эффективным и неподкупным, каковым оно было в Пруссии. Даже основополагающие, фундаментальные принципы прусской философии государства были усвоены другими германскими государствами, хотя и в несколько смягченной форме. Пруссия, чьи земли до 1866 года, когда были аннексированы Ганновер и часть Гессе, представляли собой в Западной Германии лишь раздробленные анклавы, растворилась в единой Германии после основания рейха и стала, скорее, символом, уже не существующим в реальности. И нет ничего более лживого, чем утверждения о ее гипернационализме и о том, что именно Пруссия является колыбелью национал-социализма. Беспочвенность последнего утверждения доказана не раз позицией, занятой по отношению к национал-социализму представителями так называемого «пруссизма» — офицерами, чиновниками и землевладельцами. Большинство из тех многих тысяч людей, что пожертвовали своими жизнями, чтобы освободить Германию от этого ужаса, были выходцами именно из этих классов. [391]
Пруссия никогда не возродится. Даже если территории Восточной Германии вновь воссоединятся с Германией, Пруссии не будет. Эти территории станут частью старой родины-матери на правах федеральных земель. Однако жители этих территорий не исчезли с уничтожением Пруссии. Опустошенные войной и жестокостями выселения, потерявшие здоровье, с разграбленной собственностью, набившиеся в неприспособленные для жизни дома и жилища, еще более ограбленные антиобщественной монетаристской реформой экспроприационного характера, разбросанные по всей Западной Германии, десять миллионов из них еще живы. И если десятью тысячами отверженных можно было бы и пренебречь, то десятью миллионами — не удастся. Проблема этих десяти миллионов изгнанников стоит в ряду самых насущных проблем Европы, какой бы в дальнейшем ни оказалась судьба старого континента.
Попытки ассимилировать изгнанников в новой среде обитания потерпели неудачу. Даже если бы Западная Германия и была бы более привлекательной и гостеприимной, чем может быть революционизированная, разрушенная войной страна, даже если бы статьи Потсдамского соглашения не обеспечили законного основания для требований возвратить Восточную Германию рейху, эти десять миллионов все равно никогда бы не отреклись от мысли возвратиться в свои дома. Если Германия останется и впредь расколотой на Западную и Восточную части, они и тогда будут «третьей силой», которая может сыграть значительную роль в грядущих событиях.
Пока еще все они страстные антибольшевики, настроенные стойко антирусски, и искренние приверженцы Запада, стремящиеся к западной цивилизации. Но было бы ошибкой для Запада принимать эту приверженность как данную раз и навсегда. 95% всех немцев ныне живут много ниже стандартов западной цивилизации во всем, что касается питания, жилья, одежды и всего необходимого для жизни. Более молодое поколение, начавшее жизнь на пустом месте, с нуля, и лишенное каких-либо преимуществ, более независимо и настроено довольно скептически в отношении прелестей и удобств [392] этой цивилизации. Главный вопрос — сможет ли Запад сохраниться без этой цивилизации, остается без ответа. Поставленное перед альтернативой — принадлежать к западной цивилизации, лишившись при этом возможности вернуться домой, или же вернуться в Восточную Германию, но без сохранения западных стандартов жизни, подавляющее большинство изгнанников выберет последнее, при условии, что советское или польское правление будет отменено. Это правление и сегодня есть главное препятствие к возвращению.
Однако, если русские не совершат невероятной глупости, угрожая Германии еще более грубо и жестоко, чем Чингисхан, если бы они предоставили Германии полуавтономию, как Финляндии и Восточной Германии, то возможно, что и вся Германия присоединилась бы к Восточному блоку.
Даже сейчас ненависть к большевизму, питаемая этой «третьей силой», охлаждается рассуждениями, основанными на Realpolitik. Скептицизм в отношении готовности западных держав стоять до конца в деле помощи Германии и не выходить в один прекрасный день из игры, обменяв ее на более прибыльные объекты, не ослабевает. Мысль, что в конце концов Германия географически принадлежит Востоку, что огромные неосвоенные ресурсы России могут дать средства к существованию, работу и благосостояние, приходит в голову многим немцам, и они, пусть и неохотно, но готовы склониться к смирению в уверенности, что это послужило их интересам, если они сумеют договориться с Востоком. Воспоминания о традиционной политике прусских королей — жить в дружбе с восточным соседом — еще живы среди исторически мыслящих немцев. Чем дольше Германия остается камнем преткновения для всего мира, чем дольше западные державы продолжают политику навязывания своих решений Германии, не позволяя ей самой строить собственную судьбу — пусть и под их наблюдением, — тем сильнее будут становиться эти тенденции.
Все политически мыслящие немцы убеждены — и это первостепенной важности факт, с которым необходимо считаться, — что нынешнее положение дел всего [393] лишь краткая прелюдия, за которой вскоре последует нечто другое. Столь же глубока и уверенность, что без восстановления территориального status quo ни Германия, ни Европа не встанут на ноги. Последний тезис в германском политическом кредо — это уверенность в том, что воссоединение Германии и Европы может свершиться лишь в рамках Соединенных Штатов Европы. Таково сейчас политическое кредо изгнанников. Но оно может очень скоро измениться.
Что касается духовной стойкости и мужества моих соотечественников из Восточной Германии, то у меня было достаточно возможностей сделать собственные наблюдения, когда я имел дело с сотнями писем и посетителей, собирая информацию для своей работы. Лишь незначительный их процент — люди с ослабленным здоровьем, пожилого возраста или слабого характера — сломались, не выдержав тягот. Подавляющее же большинство с упорной решимостью взялось за работу, пришпориваемое необходимостью заработать на жизнь. И это характерная черта всех немцев — быть необыкновенно энергичными и деятельными в любого рода умственной или физической работе, в условиях безжалостной борьбы за выживание. Во многих отношениях более прогрессивные и развитые, чем их соотечественники с беспечного и богатого Запада, многие из беженцев сумели пробиться наверх и заработать средства к существованию, несмотря на изначально мизерные шансы и неравенство возможностей.
Оказаться изгнанным из дома без средств, быть пересаженным в новую среду в опустошенной, разоренной и обнищавшей стране — это, вероятно, самое серьезное испытание, которому могут подвергнуться отдельный человек или класс. Восточные немцы, для которых переход от богатства и влияния к бедности и незначительности оказался особенно резким и внезапным, выдержали эту проверку.
И здесь прежде всего следует упомянуть о мужестве и приспособляемости, продемонстрированных женщинами, поведение которых в столь тяжелых обстоятельствах оказалось выше всех похвал. Ни жалоб, ни стонов — но мужественная решимость встретить неизбежное. [394] Измотанные необходимостью добыть продовольствие и предметы первой необходимости, приготовить и убрать, заштопать и починить изношенную одежду, они работают день и ночь. Они даже ухитряются сохранять атмосферу своей бывшей среды, предлагая посетителям гостеприимство, которое, несмотря на плохое жилище, облагорожено той искренностью, с которой оно было предложено. Серебряный поднос или несколько чашек, спасенных от катастрофы «трека» и грабежа, призваны олицетворять собой комфорт и достаток ушедших дней.
Их мужья и сыновья, если не сидят в фильтрационных лагерях или не находятся в плену, стараются всеми путями заработать немного денег, работая дровосеками или сельскохозяйственными рабочими на фермах или же занимаясь каким-то транспортным бизнесом, если у них сохранилась упряжка лошадей после вынужденного «трека». Есть адмиралы, работающие сельскохозяйственными рабочими по 12 часов вдень, штабные генералы, награжденные самыми высокими орденами и знаками отличия за личную доблесть, а ныне торгующие вразнос. Те, кому удалось подняться на первые ступеньки лестницы экономического успеха, занимают посты управляющих ферм или арендуют фирмы, или же являются совладельцами какого-нибудь дела. Поскольку ум, смышленность, мастерство и борьба за выживание — самые мощные силы для развития человеческого характера, у меня нет сомнений, что большинство из этих десяти миллионов беженцев из Восточной Германии выплывут на поверхность и вновь сумеют построить свою новую жизнь, где бы они ни находились.
Как вид они вымерли. Но как индивидуумы они выживут. Германский Восток распался на атомы. Но эти атомы живы.