Содержание
«Военная Литература»
Исследования

Комиссары и помполиты

Мы уже отмечали, что политический состав в РККА представлял собой вторую по численности группу военнослужащих, подпавшую под гонения и чистки в годы большого террора. Комиссары, помполиты, политруки — все они занимали соответствующее место в системе организационно-штатной структуры частей, соединений и учреждений Красной Армии. Еще В.И. Ленин точно и метко определил роль политсостава в РККА и проводимой им партийно-политической работы. Он писал, что там «...где наиболее заботливо проводится политработа в войсках и работа комиссаров, — ...там нет расхлябанности в армии, там лучше ее строй и ее дух, там больше побед»{323}.

В структуре политсостава Красной Армии особое место занимали военные комиссары — должностные лица, облеченные большими полномочиями со стороны правящей партии. В РККА институт военных комиссаров был введен весной 1918 года в связи с массовым привлечением в армию и на флот военных специалистов — бывших генералов и офицеров старой армии, а также необходимостью усиления политического воспитания многочисленной красноармейской массы. Важнейшими задачами военных комиссаров в годы Гражданской войны и некоторое время после нее были: проведение в армии и на флоте политики партии большевиков и советского правительства; политическое воспитание личного состава; руководство работой партийных ячеек; участие в решении всех оперативных вопросов боевой деятельности войск. Ни один приказ без подписи военкома не подлежал исполнению.

И военные комиссары добросовестно выполняли свои нелегкие обязанности. Это о них говорилось в резолюции 8-го съезда РКП(б) по военному вопросу: «Комиссары в армии являются не только прямыми и непосредственными представителями советской власти, но и прежде всего носителями духа нашей партии, ее дисциплины, ее твердости и мужества в борьбе за осуществление поставленной цели. Партия может с полным удовлетворением оглянуться на героическую работу своих комиссаров, которые, рука об руку с лучшими элементами командного состава, в короткий срок создали боеспособную армию»{324}.

В межвоенный период институт военных комиссаров несколько раз отменялся (в 1925 и 1940 гг.) и вновь вводился (постановление ЦИК и СНК СССР от 10 мая 1937 г.). На посты военкомов, соединений и частей подбирались, как правило, наиболее подготовленные в политическом и военном отношении люди, на деле показавшие свою преданность и верность генеральной линии партии, всецело поддерживающие политику руководства РКП(б) — ВКП(б) и советского правительства. И вот теперь этих людей, которыми по праву гордились армия и страна, сотнями и тысячами отдавали на заклание органам НКВД, превращая их в прах и лагерную пыль.

К началу июня 1937 года армейского комиссара 2-го ранга Славина (Бас) Иосифа Еремеевича, начальника Управления военно-учебных заведений РККА, а в недавнем прошлом начальника политуправления Ленинградского военного округа, обложили со всех сторон. В течение последних двух месяцев (апрель — май) он только и делал, что отбивался от разного рода пасквилей, как из рога изобилия посыпавшихся на него после окончания работы февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б), На примере Славина наглядно можно показать, как один из ответственных работников наркомата обороны в 1937 году ровно полгода (апрель — сентябрь) был фактически оторван от своих прямых обязанностей, потратив все это время на всякие разбирательства (партийные и служебные), на подготовку объяснительных записок, опровергающих клеветнические утверждения своих сослуживцев (бывших и настоящих).

Одним из первых на него поступило заявление члена Комиссии Советского Контроля Кисиса, написанное в начале апреля на имя наркома обороны маршала Ворошилова. Ознакомление с этим заявлением приводит к некоторым весьма примечательным выводам. Оно, как, вероятно, и другие «сигналы» с мест, валом повалившие в центр после пленума, страдает неконкретностью обвинения, расплывчатостью формулировок. Автор, стараясь отличиться и, так сказать, «не отстать от поезда», натужно силится припомнить подробности событий пятнадцатилетней давности, но у него это не совсем получается. Хотя уже само по себе обвинение оппонента в приверженности к троцкизму, пусть даже это случилось полтора десятка лет назад, в апреле 1937 года было чревато для последнего весьма большими последствиями. Последствиями, разумеется, неприятными, что вскоре и случилось. Приведем этот документ, как образчик послепленумовских доносов.

Лично

Наркому обороны СССР

тов. Ворошилову К.Е.

Начальником Главного Управления Высших Военно-учебных учреждений РККА работает тов. Славин.

Сообщаю Вам, что тов. Славин в 23 — 24 г. в период ХШ-й партконференции стоял на троцкистских позициях. В то время тов. Славин работал на Дальнем Востоке, а я был секретарем Енисейского губкома партии.

Я встретил тов. Славина... по дороге в Москву на ХШ-ю партконференцию. В поезде, среди делегатов, едущих на партконференцию, шла дискуссия вокруг тогдашних споров с-оппозицией и в этой дискуссии тов. Славин защищал троцкистов.

Сообщаю Вам об этом для проверки, не скрывает ли тов. Славин этих своих троцкистских ошибок от партии.

ЧленКСК(Кисис)

7.IV.37 г. г. Москва{325}

Итак, обвинять Славина начали издалека, использовав троцкизм как наживку на крючок опытного рыболова. Хотя заявление Кисиса и страдало отсутствием всякой конкретики, однако и по нему Славину пришлось отбиваться, ибо из партийной комиссии Политуправления РККА от него затребовали объяснений. Бросается в глаза деталь — насколько малым по объему было заявление Кисиса и как пространно Славину пришлось опровергать эту напраслину на него. Хорошо еще, что во главе Парткомиссии ПУРККА стоял не ограниченно упертый Ефим Щаденко, а Константин Сидоров, умный и вдумчивый политработник, знавший Славина не один год и пытавшийся на первых порах доносительского вала во всем детально разобраться, отделить, насколько это было возможно, зерна от плевел. Однако затем, когда волна доносов и репрессий по ним приобрели масштабы «девятого вала», даже и Сидорову оказалось не под силу во всех персональных партийных делах соблюсти сугубую объективность, не поддаться эйфории обличительства.

Кстати, о Константине Григорьевиче Сидорове очень тепло отзывается Евгения Гинзбург, автор бестселлера «Крутой маршрут». Заведующая отделом культуры газеты «Красная Татария», она еще в 1935 году была обвинена в пособничестве троцкистам, получив за это строгий выговор. Не примирившись с несправедливым решением, Гинзбург подает апелляцию в высшие партийные органы, а затем сама едет в Москву и обращается в поисках правды в Комиссию Партийного Контроля (КПК). Там она и встретилась с корпусным комиссаром Сидоровым, который по занимаемой им должности ответственного секретаря Парткомиссии ПУРККА являлся членом партколлегии КПК.

Обивая пороги различных кабинетов КПК, побывав у нескольких партследователей, почти отчаявшись найти эту неуловимую правду, Евгения Семеновна в один из таких критических для нее моментов повстречалась с Сидоровым.

«В какой-то момент показалось, что мне немного повезло на Ильинке (там размещалась КПК. — Н. Ч.). Член партколлегии Сидоров, работник ПУРа, проявил ко мне внимание и сочувствие. Он возмутился формулировкой... решения, в котором говорилось, между прочим: «запретить пропаганду марксизма-ленинизма».

— Черт знает что! Запретить коммунисту пропаганду марксизма! Ни в какие ворота не лезет! Усердие не по разуму.

Он обнадежил меня, что взыскание будет уменьшено. И действительно, к ноябрю я получила выписку, в которой «во изменение решения партколлегии по Татарии» строгий с предупреждением заменялся строгим. Пункт о запрещении преподавания и пропагандистской работы был совсем снят, а мотивировка «за примиренчество к враждебным партии элементам» была заменена более мягкой — «за притупление политической бдительности».

Сидоров, как и многие другие ответственные московские партийные работники, никак не предполагал дальнейшего разгула репрессий в партии и стране. Наоборот, по словам Е. Гинзбург, он надеялся на улучшение политического климата в партии, о чем и не преминул ей сказать.

А затихнет немного обстановка, подадите через годик на снятие, — сочувственно напутствовал меня Сидоров и по искреннему выражению его лица видно было, что этот серьезный человек с большим партийным прошлым действительно надеется на возможность «затихания» обстановки.

Да, масштабов предстоящих событий не могли предвидеть даже такие умудренные опытом партийцы...»{326}

2 мая 1937 года Славин посылает на имя К.Г. Сидорова объяснительную записку, в которой утверждает, что «ни в 1923, ни в 1924 гг., о которых пишет тов. Кисис, я к троцкистской оппозиции не принадлежал, а стоял на позиции партии». Он также сообщает, что самого Кисиса хорошо знал по совместной работе в Екатеринославе в 1922 — 1923 гг. А что касается совместной поездки в Москву на XIII партконференцию, то «в беседе с ним и некоторыми другими партийными работниками (точно не припомню), ехавшими с нами в одном вагоне на конференцию, я говорил о том, что, как мне казалось, дискуссия началась слишком обостренно и могла бы проходить в менее резких формах... Нигде, ни на одном собрании я этого не высказывал, так как колебаний в правильности политики партии у меня не было.

На XIII Всесоюзной партийной конференции (декабрь 1923 г.) я голосовал вместе с партией. Как известно, на этой конференции только два начпуокра — Московский и Закавказский — голосовали с троцкистской оппозицией. На XIII съезде партии (май 1924 г.), на котором я тоже был делегатом, я голосовал с партией»{327}.

Здесь же Славин сослался на то, что его приверженность генеральной линии партии в означенный период могут подтвердить ответственные работники наркомата обороны (комдив И.Я. Хорошилов, дивинженер А.М. Аксенов) и ПУРККА (корпусной комиссар Н.И. Ильин, бригадный комиссар И.Г. Шубин), а также член Военного совета ЗабВО корпусной комиссар В.Н. Тестаков. В доказательство своих слов Славин приложил к объяснительной записке ряд документов: резолюцию партконференции 5-й армии; характеристику, данную ему парторганизацией Ташкентской военной школы; отзывы о его работе, выданные Киевским и Екатеринославским губкомами партии. Все перечисленные документы характеризовали Славина только с положительной стороны{328}.

Примечательно, что в персональном партийном деле Славина показаний названных им в объяснительной записке лиц почему-то нет. Зато имеются показания (со знаком минус) других людей, тоже когда-то встречавшихся с ним в эти злополучные 1923 — 1924 годы. К тому же дело по обвинению Иосифа Еремеевича в троцкизме уже вышло за рамки ПУРККА, оно стало предметом внимания и партколлегии КПК при ЦК ВКП(б).

Именно туда поступило в конце июня заявление бывшего секретаря Даль-бюро ЦК ВКП(б) А.М. Буйко, в котором, в частности, говорилось: «Члены ВКП(б) Седякин и Славин, работавшие на Дальнем Востоке в 1924 г. — первый командармом, а второй начальником политического управления армии — в период острой борьбы партии с троцкистами не боролись за линию партии (не выступали на собраниях против троцкистов, отмалчивались). Уход с работы (с Дальнего Востока) названных лиц имел прямую связь с их непартийным поведением в то время...»{329}

Утверждение А.М. Буйко о переводе А.И. Седякина и И.Е. Славина с Дальнего Востока можно понять как их отстранение от занимаемых должностей. В подобных ситуациях, как правило, следовало или понижение в должности или, в лучшем варианте, назначение на равнозначный пост, но только во внутренних округах. Однако в данном случае, если следовать словам и логике Буйко, концы с концами не сходятся. Ни о каком отстранении, не говоря уже о понижении, не идет и речи: Седякин после 5-й армии получил под свое начало Приволжский военный округ, а Славин стал членом РВС Туркестанского фронта, а затем несколько лет работал заместителем начальника ПУРККА. Так что неувязочка вышла, товарищ Буйко!

Снежный ком, пущенный Кисисом по косогору, стремительно набирал скорость, превращаясь в могучую лавину, все сметающую на своем пути. К уже имеющимся материалам вскоре добавились новые: следователи Парткомиссии ПУРККА направили ряд запросов лицам, работавшим в 1923 — 1924 годах в пуарме-5. Те не замедлили откликнуться и в августе 1937 года в кабинетах ПУРККА скопилось около десятка таких ответов. Среди них несколько было от гражданских лиц, но большинство принадлежало людям, продолжавшим службу в Красной Армии.

Несомненный интерес представляют слова начальника кафедры истории ВКП(б) Военной академии имени М.В. Фрунзе бригадного комиссара Г.Л. Баранцева, бывшего заместителя Славина в политуправлении 5-й армии. В заявлении, написанном по собственной инициативе в середине августа 1937 года, Баранцев писал: «Считаю необходимым сообщить ряд фактов об антипартийном поведении т. Славина И.Е. в 1923 — 24 гг....

Тов. Славин был в конце 1923 г. назначен нач. пуарм-5, я ему сдавал должность, а затем остался при нем заместителем. Вскоре после прибытия т. Славина по его инициативе были назначены в пуарм Шмидт{*1}, Березкин{*2} и Липелис... Шмидт, назначенный нач. орготдела пуарма, был одним из троцкистских лидеров в Чите, вплоть до выступления троцкистским содокладчиком на общегородском партсобрании. Березкин и Липелис с ним солидаризировались... Славин держался двурушнической позиции, не выступая прямо за троцкизм, но и не критикуя его...»{330}

Все обличения в адрес Славина, поступившие в различные инстанции весной и летом 1937 года, можно подразделить на три неравные по количеству заявлений группы, соответствующие трем основным этапам его деятельности после Гражданской войны. Первая из них, самая обширная, касается поведения Славина в бытность его начальником политуправления 5-й Краснознаменной армии. Вторая, сравнительно малая по количеству доносов, относится к периоду его работы начальником политуправления Ленинградского военного округа. И, наконец, третья группа доносов (будем называть вещи своими именами) содержит критику и обвинения начальника УВУЗа РККА.

Первую группу мы уже частично рассмотрели. Как было сказано, некоторые из заявлений, по сути, являлись голословными, в них отсутствовала необходимая аргументация тех или иных утверждений автора. Другие же, наоборот, грешили излишней детализацией описываемого события, приводя множество бытовых подробностей, чаще всего совершенно не относящихся к политической подоплеке данного вопроса. Примером такого «творчества» является заявление члена ВКП(б) М.Р. Подчасовой, написанное ею в начале июня 1937 года на имя Ворошилова. Голосовавшая в 1923 году за троцкистскую резолюцию, Мария Подчасова, страстно желая загладить эту свою вину, решительно разоблачает всех знакомых ей бывших троцкистов. К их числу она относит и Иосифа Славина. «В 1923 — 24 гг. я училась в Свердловском университете, в общежитии со мной жила Кацнельсон Ф., активная троцкистка, к которой приходил Славин, когда приезжал в Москву из Читы.

Славин полностью разделял троцкистскую оппозицию, он не разоблачал враждебность троцкизма...

Мне это понятно потому, что я лично в 1923 г. совершила тяжкое преступление перед партией, голосовала за резолюцию врага, предателя. Славин же относился к нам сочувственно, и это был единственный человек из приходивших к нам в общежитие делегатов 13 партсъезда, который не ругал и не позорил нас за сделанное преступление перед партией...

Славин был делегатом на 13 партсъезде, в день голосования резолюции по отчету ЦК ВКП(б) пришел в общежитие удрученным, и когда его спросила Кацнельсон, за кого он голосовал, он ответил: «Ни за кого, я вышел и просидел в уборной в период голосования резолюции». Такой ответ вызвал бурю негодования Кацнельсон, она назвала его «гнилым интеллигентом»... Славин на это ей ответил: «Так выгоднее и полезнее, никто не придерется, ведь мог же у меня заболеть живот, а вот вас всех, видно, разгонят за то, что вы голосовали против ЦК».

Такова двурушническая позиция была у Славина во время 13 партсъезда, скрывавшего свою враждебно-троцкистскую идеологию от партии»{331}.

Баранцеву и Подчасовой вторит дивизионный комиссар Л.Г. Якубовский, помполит 18-го стрелкового корпуса (ОКДВА). В своем письме на имя маршала Блюхера он сообщал: «...1923 г. явился более серьезным испытанием для меня... В пуарме-5 свирепствовал Шмидт (зам. нач. пуарма), который, пользуясь гробовым молчанием тогдашнего начпуарма тов. Славина, немало сделал для разложения армейской парторганизации...»{332}

Заявления, подобные вышеприведенным, с обвинениями Славина в пособничестве троцкизму, в 1937 году в различные партийные инстанции поступили также от военкома Сумского артиллерийского училища полкового комиссара Жлобницкого, помощника командующего войсками Харьковского военного округа по материальному обеспечению дивинтенданта О.П. Латсон-Крашинского, от члена партии Тулупчука (г. Севастополь) и еще нескольких человек.

Здесь, видимо, следует сделать остановку в цитировании обличительного материала на Славина и задать вполне резонный вопрос: «Ну а сам он где-либо, когда-нибудь говорил или писал (например, в анкетах) о своем отношении к Троцкому и троцкизму?». Да, говорил и писал. Обратившись к его личному партийному делу, находим там выписку из протокола открытого собрания ячейки ВКП(б) курсов марксизма-ленинизма при ЦК партии. Дело происходило в 1929 году, в период очередной чистки партийных рядов. В протоколе относительно Славина говорится, что в 1921 году он активно защищал линию Троцкого о профсоюзах, однако после статьи В.И. Ленина «О продналоге» понял свою ошибку и отошел от троцкизма. На вопрос одного из присутствующих на собрании: «Вы где-нибудь официально отказались от троцкистских взглядов?», Славин ответил: «Конечно, я был начпуарма и зам. нач. ПУРа, и у меня ничего не осталось от моих взглядов». Окончательное решение данного собрания: «Проверен. Стаж с 1917 года».

Таким образом, Славин свои прошлые грехи и не думал скрывать от партии и ее организаций, о них есть сведения в его партийных документах, о них знали его товарищи. Хотя надо понять и другое: это было темное пятно в его партийной биографии и, вполне естественно, Иосиф Еремеевич не горел желанием на всех углах и перекрестках кричать о своей ошибке молодости и посыпать голову пеплом.

Славина, разумеется, волновал вопрос — а как же реагирует ПУРК-КА и нарком обороны на обвинения в его адрес? Как намерены там поступить с клеветниками (и с ним самим)? В подобном неведении для него проходили недели, месяц за месяцем. А между тем и Константин Сидоров тоже не терял времени даром: 9 июня (за два дня до суда над Тухачевским и спустя десять дней после самоубийства Гамарника) он подготовил обобщенный доклад по материалам на Славина и направил его Ворошилову. В этом докладе Сидоров отмечал: «...Познакомившись с материалами и опросив т.т. Кубяк, Караваева, Ильина, Булина, Латсона, Подчасову, установил:

т. Славин не отрицает спора с Кисисом о резкой форме борьбы с троцкизмом в 1923 — 24 гг., но отрицает колебания и принадлежность к троцкистской оппозиции.

Опрошенный т. Кубяк подтвердил в категорической форме троцкистские настроения Славина.

т.т. Караваев, Ильин, Якубовский, Булин заявили, что они не слышали в тот период выступлений т. Славина за линию партии в борьбе с троцкизмом.

Со своей стороны считаю, что т. Славин, будучи троцкистом в 1920 г., в 1923 — 24 гг. формально стоял за линию партийна по существу оставался троцкистом. Только этим можно объяснить «гробовое молчание» т. Славина в бытность его нач. пуарма 5 в то время, как его заместитель — троцкист Шмидт вел активную троцкистскую борьбу против партии...

В бытность начальником политуправления ЛВО, Славин покрывал троцкистов — врагов народа Зюк и Гарькавого...

Также ему были известны отзывы Гарькавого о методах работы ОО (особых отделов НКВД. — Н.Ч.) как о жандармских, но он их покрывал и дезориентировал парторганизацию, заявляя: «Разве вы не знаете Гарькавого и Зюк?»

Поэтому не случайно, что Славин был не в ладу с быв. командующим войсками ЛВО т. Беловым и, наоборот, «дружно» работал с врагами народа Примаковым и Гарькавым...

Все эти факты приводят меня к убеждению, что Славин по настоящее время остался троцкистом.

Докладывая об изложенном, считал бы освободить т. Славина от занимаемой должности начальника Управления военно-учебных заведений РККА. Вопрос о его партийной принадлежности рассмотреть на Парткомиссий ПУРККА»{333}.

Вот, оказывается, какими делами занималась Парткомиссия ПУРККА — кто сказал те или иные слова пятнадцать лет тому назад, в какую форму их облек; кто выступал тогда на собрании, а кто не удосужился это сделать и промолчал. Причины такого молчания произвольно домысливались и, конечно, не в пользу «молчунов». Что и видно на примере со Славиным. Ему уже несколько месяцев было известно, что на него «есть показания», он знал, что такие вещи просто так не кончаются и уже не ждал для себя ничего хорошего. Тем более что вокруг шли аресты командиров и политработников, безупречно чистых в отношении троцкизма. Не то что он!

А что касается покровительства комбригу М.О. Зюку, бывшему командиру 4-й стрелковой дивизии, а также «либерального» отношения члена РВС ЛВО Славина к словам и поступкам бывших заместителей командующего ЛВО комкоров И.И. Гарькавого и В.М. Примакова, совместной и дружной работы с ними, то здесь обвинения строились на заявлениях недавних подчиненных Иосифа Еремеевича — начальников политотделов дивизий: 16-й стрелковой — бригадного комиссара Л.И. Идельсона, 67-й стрелковой — бригадного комиссара Ф.Н. Муромцева, помполита Артиллерийского НИИ бригадного комиссара А.И. Мошкина, бывшего заместителя Славина в политуправлении ЛВО корпусного комиссара И.Ф. Немерзелли, а также начальника санитарной службы округа бриг-врача Звоницкого.

В чем же обвинял Славина начподив 16 Идельсон? Да в том, что тот «плохо» реагировал на сигналы с мест. Например, на заявление командира 12-го стрелкового полка Попова, который, посетив однажды в 1935 году квартиру командира своей дивизии М.О. Зюка, увидел там одного из участников убийства С.М. Кирова (именно так и формулирует свои выводы бригадный комиссар Идельсон. — Н. Ч.) - некоего Левина. Идельсон пишет: «Я предложил написать об этом... начпуокра тов. Славину. Это заявление тов. Поповым было написано и передано т. Славину. Несмотря на такой серьезный факт, как связь Зюка с убийцами т. Кирова и ряд других сигналов, доходящих до высказывания им открыто троцкистских взглядов и антисоветских анекдотов, Зюк был послан на должность командира дивизии на Дальний Восток, а затем на Украину»{334}.

Далее Идельсон, закончив историю с Зюком, переходит к «разоблачению» Ильи Ивановича Гарькавого: «Зам. командующего войсками Гарькавый при обходе расположения частей лагеря в часы массовой работы выразил недовольство тем, что во всех подразделениях проходили партсобрания. Он заявил командиру дивизии т. Князеву следующее: «Чего вы «мудой» занимаетесь?». Я, услышав эту фразу, заявил ему — идут партсобрания. Он вторично заявил примерно следующее: «Что нужно делом заниматься, а не трепотней». Я об этом факте доложил тов. Славину. О недооценке политработы Гарькавым было известно и по другим делам.

Я решил об этих серьезных фактах доложить Вам (заявление Идельсона адресовано члену Военного совета ЛВО армейскому комиссару 2-го ранга П.А. Смирнову. — Н. Ч.). Я глубоко сомневаюсь, что эти серьезные сигналы, особенно в отношении Зюка, были доведены до сведения Наркома тов. Ворошилова и ЦК ВКП(б) тов. Славиным, ибо если они были известны, то Зюк не получил бы новое назначение на Восток и после его провала там, в 25 дивизию»{335}. Примерно такого же содержания были и заявления Мошкина, Муромцева и Звоницкого.

Лев Исаакович Идельсон напрямую о том не говорит, но, по существу, он обвиняет Славина в явном пособничестве и укрывательстве троцкиста Зюка, выражая тем самым своему бывшему начальнику политическое недоверие. То есть он стремится отмежеваться от Славина и показать, что у него с ним нет ничего общего. А в то же самое время, только месяцем раньше, другой бригадный комиссар — начподив 67 Муромцев утверждает совершенно обратное: Идельсон входил в число любимчиков Славина и пользовался его полным доверием наряду с еще несколькими начподивами и помполитами. «Славин всюду подчеркивал, что это лучшие начподивы, не критиковал их работу, короче — Арш, Цейтлин, Серпуховитин и еще Идельсон... — самые приближенные и близкие... Пользовались всячески его покровительством, он их награждал (Цейтлина 1000 рублями), не взыскивал за грубые ошибки и упущения в работе...»{336}

Как отмечалось, третья группа обвинений касалась деятельности Славина на посту начальника Управления военно-учебных заведений РККА. И здесь более всего преуспел, опередив всех как по количеству доносов, так и по их листажному объему, бывший секретарь парторганизации этого Управления полковник И.Ф. Нефтерев. Он уже в марте 1937 года охотно откликнулся (и был, так сказать, первой ласточкой в УВУЗе) на призыв пленума ЦК резко активизировать поиск врагов народа. А таких в УВУЗе, по его мнению, было предостаточно. Текст этого письма-доноса заслуживает того, чтобы его воспроизвести, ибо помыслы доносчика здесь видны как на ладони. Во-первых, это своего рода месть, и Нефтерев хочет получить удовлетворение за нанесенную ему обиду (снятие с должности начальника отдела). Во-вторых, желание лично себя обезопасить, показав, насколько велика дистанция между ним и троцкиста из УВУЗа. В-третьих, это попытка расчистить поле для восстановления утраченных позиций и продвижения по службе — Нефтерев всегда считал себя незаслуженно обойденным. Кстати, довольно неуклюже выглядит попытка Нефтерева увязать между собой события, разделенные по времени в полгода (критика троцкистов в УВУЗе в марте 1937 года и его отстранение от должности в ноябре 1936 года).

Вождь партии на февральско-мартовском пленуме ЦК обратился к коммунистам и беспартийным с просьбой немедленно сигнализировать о врагах народа, о своих подозрениях к ним, разрешив при этом обращаться в любую инстанцию, будь то партийная или советская. Иван Нефтерев не замедлил воспользоваться предоставленным правом, обратившись сразу к наркому обороны, почему-то проигнорировав, как парторг, своего куратора — Политическое управление РККА.

«Глубоко прочувствовал и осознал вею историческую важность постановления последнего Пленума ЦК ВКП(б) и внимательно прослушал Ваш доклад и заключительное слово..., я решил сообщить Вам следующее:

1. Заместитель начальника УВУЗа РККА Артемеико Н.Ф. — бывший троцкист; до обмена партдокументов скрывал свою принадлежность к троцкистской оппозиции.

Я, как парторг, выяснил это при заполнении регистрации листка на члена партии и немедленно об этом доложил тов. Славину, который не придал особого значения, сказал мне: «Ведь это было давно, ладно, не волнуйся, я переговорю с Осепяном». Затем я поставил в известность заместителя секретаря партбюро НКО тов. Симонова, который мне сообщил, что он Артеменко знал по работе в ПриВО как троцкиста, работавшего вместе с Мрачковским.

2. Колодочкин — помощник начальника отдела, тоже троцкист.

3. Мамчёнко — помощник начальника отдела, бывший троцкист, исключенный из партии в конце 1936 года.

Все они благополучно работают в Управлении военно-учебных заведений РККА до сего дня.

После моего выступления против троцкистов, ко мне значительно ухудшилось отношение начальства, до этого времени у нас были хорошие отношения и работа моя ценилась...

В дополнение моего письма желаю говорить с Вами лично... Если Вы не можете принять меня, то я напишу второе письмо с освещением ряда существенных фактов, т.к. в данном письме Вам написал не все и сознательно не всех лиц указал»{337}.

Нет никакого сомнения в том, что данное письмо Нефтеревым было отправлено в качестве пробного шара и он об этом прямо говорит в последних его строках. К тому же у него не было уверенности: дойдет или не дойдет оно до адресата, клюнут там или нет на его «сигнал». И он сознательно приберегает основной заряд информации для второго выстрела, самого убойного и сокрушительного. В первом своем послании наркому парторг УВУЗа, видимо, тоже вполне осознанно лишь рикошетом задевает Славина. И только через два месяца, предварительно выяснив по известным ему каналам реакцию наркома и ПУРККА на свое первое донесение (или донос), он садится за второе письмо. Привести его здесь полностью не представляется возможным ввиду большого объема текста, поэтому ограничимся лишь некоторыми выдержками из него, имеющими непосредственное отношение к Славину. Нефтерев, доносчик со стажем (в этом убеждаешься, читая данное заявление), писал:

«Назначение Славина, армейского комиссара 2-го ранга, начальником Управления военно-учебных заведений РККА парторганизацией УВУЗа рассматривалось, как самое удачное назначение, т.к. до него начальником УВУЗа был Казанский, бывший троцкист-зиновьевец, совершенно не интересовавшийся партийной и общественной работой...

Таким образом, парторганизация считала, что с приходом Славина должна резко улучшиться партийная работа, повыситься ее качество, но этого не получилось.

1. Славин прибыл в Управление, сел в свой кабинет, как чиновник, и никого не хотел признавать. Несмотря на настойчивые требования меня, как парторга, чтобы доложить ему о состоянии парторганизации и дальнейших задачах по обеспечению руководства начальника управления, но Славин дважды отказывался... и благодаря исключительной настойчивости моей просьбы он меня принял, но доклад мой почти не слушал.

2. Я просил его, чтобы он собрал членов партии и побеседовал бы с ними для того, чтобы дать им указания по работе. Он решительно отказывался: «Чего я буду с ними говорить, пусть лучше работают...»

3. Славин 6 месяцев не был на партсобраниях, хотя я аккуратно его приглашал, но он отвечал: «Иди и сам проводи, ты парторг»...

5....Вечером, перед самым обменом партдокументов, Славин пригласил меня к себе в кабинет и поставил передо мною вопрос: «Как заполнять пункт принадлежности к оппозиции», ему ответил: «Если вы принадлежали, надо писать», и тогда он написал, что голосовал за троцкистскую резолюцию по профсоюзам, а также мне сообщил, что он состоял в партии Бунд а...

6. Славин и Артеменко на закрытом партсобрании во время чтения закрытого письма ЦК ВКП(б) о контрреволюционном троцкистско-зи-новьевском центре — они читали программу для артиллерийских школ.

7. Славин и Артеменко не явились на митинг, посвященный вынесенному приговору Военной коллегией Верховного суда СССР о расстреле контрреволюционной троцкистско-зиновьевской банды...

10. Подбор кадров:

1) Славин состоял членом партии Бунда и голосовал за троцкистскую резолюцию по профсоюзам.

2) Артеменко — бывший троцкист, помощник командующего войсками ПриВО... уже расстрелянного врага народа Мрачковского...

3) Юшков-Парусинов, беспартийный, эсер, дважды арестовывался органами ВЧК...

6) Свет — служил в белой армии Махно.

7) Сафронин — сын бывшего крупного торговца...

8) Белый — комкор ВУЗ МВО, оказался бывшим троцкистом и уже исключен партбюро штаба и политуправления МВО из партии.

Вот все ставленники Славина. Можно сказать, Славин в УВУЗе создавал «артель», ему всячески помогал Фельдман и Гамарник...»{338}

Письмо это весьма обширное, со многими деталями внутриколлективных взимоотношений в отделах УВУЗа, но стержневой линией на всем его протяжении проходит рефрен: «Поведение Славина является подозрительным, и его необходимо тщательно проверить». Следует также добавить, что, отправив это второе по счету письмо, Нефтерев через две недели пишет к нему дополнение, в котором уже напрямую обвиняет Славина в преступной связи с врагами народа Гамарником, Фельдманом, Осепяном.

Земля слухом полнится! Безусловно, Нефтерев, как работник одного из центральных управлений НКО, знал о самоубийстве Гамарника. Как мог знать и об аресте Фельдмана с Осепяном. Но вот что характерно — до суда над Фельдманом (членом группы Тухачевского) еще одни сутки (дополнение свое парторг УВУЗа написал 10 июня), следствие по делу Осе-пяна еще только начиналось, а полковник Нефтерев уже однозначно записывает их во враги народа, в ряды шпионов и диверсантов. Видимо, это объясняется действием все того же массового психоза, владевшего умами членов партии в 1936 — 1937 годах — в период открытых политических процессов.

Перечисленные выше обличительные материалы находятся в личном партийном деле И.Е. Славина, которое в свою очередь хранится в соответствующей коллекции Парткомиссии ПУРККА. В деле № 4732, помимо названных, подшиты и другие документы, подготовленные к разбору персонального вопроса о начальнике УВУЗа РККА. Этот разбор не состоялся только из-за ареста Славина.

Не повторяя уже упомянутых материалов этого дела, остановим внимание на некоторых других, имеющих отношение к теме нашего разговора. Точнее, сделаем их краткий обзор. Письмо помполита 7-го механизированного корпуса от 6 августа 1937 года. В нем дивизионный комиссар П.М. Фельдман сообщает, что Славин обвинил его в перегибе при расследовании им контрреволюционной вылазки троцкистов. Этот факт, по мнению Фельдмана, ярко характеризует линию Славина, тогда начальника политуправления ЛВО, в политически важном вопросе.

А суть его такова: в 1935 году в школе младшего командного состава корпуса была выявлена группа антипартийной направленности, в которую входили члены партии Шавлис, Бортницкий и Дикарев. Расследованием этого случая руководил лично начпокор Фельдман. По итогам работы следственной бригады члены группы были исключены из партии, а партийное бюро школы распущено. Однако начальник политуправления округа не во всем поддержал действия П.М. Фельдмана, упрекнув его в перегибе, и приказал распущенное бюро восстановить. А также он порекомендовал пересмотреть меру партийной ответственности членов названной группы. В результате таких действий со стороны Славина вышеозначенный Дикарев был восстановлен в партии, с чем Фельдман категорически не соглашался{339}. О чем он и написал в высшую инстанцию.

В деле имеется еще один подобного рода материал, также относящийся к 1935 году. Подоплека этого события такова: командир роты 11-го стрелкового полка И.Н. Быков во время проведения политзанятий на тему о роли личности в истории допустил неверные политические суждения, принизив значение известного руководителя партии. Быков также заявил, что инструктор пропаганды дивизии сказал неправду, утверждая, что уровень зарплаты в Японии ниже их потребности... В 1933 году Быков уже привлекался к уголовной ответственности ( «за антисоветскую агитацию») и был условно осужден Особым совещанием к двум годам лишения свободы.

Решая вопрос об этом командире роты, Славин проинформировал начальника политотдела 4-й стрелковой дивизии о своей личной беседе с Быковым. Он предложил оставить этого командира в полку и восстановить в партии, усилив при этом его воспитание в большевистском духе. Материал о Быкове поступил в ПУРККА в августе 1937 года, пополнив досье на комиссара Славина{340}.

Продолжим дальше обзор его персонального партийного дела. Заведующий сектором учета руководящих кадров Киевского обкома КП(б)У Лоев сообщал о том, что Славин в 1920 году на Киевской партконференции выступал как троцкист. При этом Лоев не преминул подчеркнуть, что на данной конференции председательствовал «ныне разоблаченный враг народа Гамарник».

Начальник Управления ПВО РККА командарм 2-го ранга А.И. Седякин сообщал о том, что за их кратковременное совместное пребывание в 5-й армии он не слышал выступлений Славина ни за троцкизм, ни против линии Центрального Комитета, Однако «он не проявлял активности, какую следовало ожидать от партийного руководителя армии»{341}.

Корпусные комиссары И.М. Гринберг и И.Ф. Немерзелли, работавшие в разное время заместителями Славина в политуправлении ЛВО, сообщали (каждый по отдельности) наркому обороны о ряде фактов подозрительных его действий и связях с разоблаченными врагами народа. В частности, Немерзелли в письме от 5 июня 1937 года писал, что Славин «был теснейшим образом связан узами личной дружбы с врагами народа Гамарником, Тухачевским, Фельдманом, Якиром, Гарькавым. Славин сам часто хвастался дружбой и своими связями»{342}.

Итак, персональное дело на начальника УВУЗа в Парткомиссии ПУРККА уже было готово, но его разбор не состоялся ввиду ареста Славина, последовавшего 5 октября 1937 года. К тому времени в НКВД на него уже имелись показания со стороны ранее арестованных: армейских комиссаров 2-го ранга А.С. Булина и Г.А. Осепяна (заместителей начальника ПУРККА), М.М. Ланда (ответственного редактора газеты «Красная Звезда»); комкоров И.К. Грязнова (командующего войсками САВО) и С.А. Меженинова (заместителя начальника Генерального штаба); корпусных комиссаров И.Г. Неронова (начальника политуправления СКВО), И.М. Гринберга (члена Военного совета АОН), Б.У. Троянкера (члена Военного совета МВО), М.Л. Хороша (заместителя начальника политуправления КВО); комдива Я.И. Зюзь-Яковенко (командира 2-го стрелкового корпуса); дивизионного комиссара В.С. Винокурова (начальника политотдела Краснознаменной Амурской флотилии, бывшего начальника отдела кадров ПУРККА); бригадного комиссара И.И. Андреева (начальника политотдела 32-й механизированной бригады); полкового комиссара В.М. Берлина (заместителя начальника агитационно-пропагандистского отдела ПУРККА).

Если судить по архивно-следственному делу Славина, то выходит, что его допрашивали всего один раз, и свидетельством тому единственный протокол от 17 декабря 1937 года на 19 страницах машинописного текста. Но, как говорится, не верь глазам своим!.. На самом деле допрашивали его много и упорно. И только в Лефортовской тюрьме в период с 9 октября 1937 года по 7 января 1938 года — 38 раз{343}. Так что означенный протокол допроса от 17 декабря — всего лишь филькина грамота, не отражающая и малой доли всего того, что пришлось испытать и пережить армейскому комиссару. Конечно, довелось ему писать и собственноручные показания.

В них Иосиф Еремеевич «признается», что в антисоветский заговор был завербован Гамарником в 1934 году, что оба они в свое время защищали троцкистскую платформу о профсоюзах и начальник ПУРККА знал его как скрытого троцкиста. По словам Славина, он по предложению Гамарника вошел в военно-политический центр заговора, созданного в противовес бонапартистским устремлениям Тухачевского «с целью сдерживать тенденции Тухачевского — захватить руководство заговором в свои руки»{344}.

Помимо Гамарника, показывал Славин, в этот военно-политический центр входили также армейские комиссары 2-го ранга Осепян, Булин, Ланда и корпусной комиссар Троянкер. Близко к нему стояли такие видные политработники РККА, как Б.М. Иппо — начальник Военно-политической академии имени Н.Г. Толмачева, армейский комиссар 2-го ранга, и Г.Е. Писманик — заместитель начальника политуправления БВО, дивизионный комиссар.

Сотрудники Особого отдела ГУГБ капитан А.Ф. Лукин (заместитель начальника следственной части) и оперуполномоченный лейтенант Кривошеев под пристальным оком своих начальников Николаева-Журида, Агаса и Листенгурта усердно старались претворить в жизнь их установки вплоть до программы-максимум. Для Славина, соответственно, это означало признать свое участие в антисоветской организации, проведение вредительства в войсках ЛВО и УВУЗе, антисоветскую агитацию и вербовку новых заговорщиков. Все эти установки Лукиным и Кривошеевым были в итоге выполнены. Так, например, Славин в числе лиц, завербованных им в военный заговор, назвал Я.Ф. Генина — помполита Артиллерийской академии, М.И. Арша — начальника политотдела 20-й стрелковой дивизии, З.К. Цейтлина — начподива 10-й стрелковой, Л.И. Идельсона — начподива 16-й стрелковой, И.М. Гринберга — своего бывшего заместителя по авиации в ЛВО, Н.Ф. Артеменко — заместителя начальника УВУЗа и М.Ф. Березкина — помощника начальника ВВС РККА по политчасти{345}.

Этих лиц, как показал Славин, он вовлек в заговор в 1935 — 1936 годах. Например, в отношении методики вербовки Цейтлина и Арша в протоколе допроса говорится следующее: «В июне 1935 года мною были завербованы начальник политотдела 20 стрелковой дивизии Арш и начальник политотдела 10 стрелковой дивизии Цейтлин.

Арш и Цейтлин в свое время участвовали в троцкистско-зиновьевской оппозиции. После их докладов мне я переходил к расспросам об их прошлой работе, о том, какую позицию они занимали в наиболее острые периоды жизни партии...

Указывая Аршу и Цейтлину на то, что мне известно об их участии в троцкистско-зиновьевской оппозиции, я говорил им о трудном положении бывших оппозиционеров в партии, о недоверии к ним со стороны парторганизаций, подчеркивая, что все это является результатом неправильной политики ЦК партии.

Убедившись, что они являются старыми троцкистами и что они пойдут на вербовку, я ставил перед каждым из них вопрос о необходимости борьбы с руководством партии, а затем рассказал им о существовании антисоветского военного заговора. Получив их согласие на вступление в военно-политическую организацию, я сказал им, что не только сохраню их на занимаемых должностях, но и продвину на высшие должности в интересах заговора...»{346} Показаний же Арша, Цейтлина, Генина, Идельсона, Артеменко и Березкина в деле Славина почему-то нет. Как нет и протокола его ознакомления с материалами своего дела согласно ст. 206 УПК РСФСР.

15 марта 1938 года состоялся суд. Бригада Военной коллегии (Ульрих, Ждан, Кандыбин) приговорила Славина к расстрелу с конфискацией имущества и лишением присвоенного ему воинского звания. На суде, как указано в протоколе судебного заседания, Иосиф Еремеевич виновным себя признал и подтвердил свои показания, данные им на предварительном следствии. По существу обвинения он там не допрашивался. В последнем слове подсудимый просил «дать ему возможность самым тяжелым трудом искупить свои тягчайшие преступления и вернуться в советскую семью»{347}.

Проверкой, произведенной Главной военной прокуратурой в 1955 году по жалобе родственников Славина, были выявлены обстоятельства, свидетельствующие о том, что он был осужден необоснованно, а дело его сфальсифицировано сотрудниками 5-го отдела ГУГБ НКВД СССР. По материалам этой проверки Военная коллегия 17 января 1956 года дело по обвинению И.Е. Славина за отсутствием состава преступления прекратила и полностью его реабилитировала. Посмертно.

Не менее суровой и трагичной оказалась судьба других армейских и флотских политработников, упомянутых в настоящем очерке. Дадим краткую справку о них.

Бригадный комиссар Андреев Иван Иванович, 1901 г. рождения, начальник политотдела 32-й механизированной бригады. Арестован 19 апреля 1937 года УНКВД по Читинской области. Выездной сессией Военной коллегии 5 октября 1938 года приговорен к расстрелу. Реабилитирован в ноябре 1957 года.

Бригадный комиссар Арш Марк Исаакович, 1901 г. рождения, начальник политотдела 20-й стрелковой дивизии. Арестован 26 августа 1937 года УНКВД по Вологодской области. Выездной сессией Военной коллегии 9 октября 1938 года приговорен к расстрелу. Реабилитирован в сентябре 1957 года.

Полковой комиссар Берлин Владимир Маркович, 1901 г. рождения, заместитель начальника агитационно-пропагандистского отдела ПУРККА. Арестован 16 сентября 1937 года. Военной коллегией 15 марта 1938 года приговорен к расстрелу. Реабилитирован в октябре 1955 года.

Дивизионный комиссар Винокуров Владимир Сергеевич, 1899 г. рождения, начальник политотдела Краснознаменной Амурской флотилии. Арестован 11 июня 1937 года. Военной коллегией 22 августа 1938 года приговорен к расстрелу. Реабилитирован в октябре 1957 года.

Дивизионный комиссар Генин Яков Филиппович, 1892 г. рождения, помощник начальника Артиллерийской академии РККА по политической части. Арестован 11 июня 1937 года УНКВД по Ленинградской области. Умер во время следствия 30 июля 1937 года.

Корпусной комиссар Гринберг Исаак Моисеевич, 1899 г. рождения, член Военного совета Авиации особого назначения (АОН). Арестован 26 ноября 1937 года. Военной коллегией 29 июля 1938 года приговорен к расстрелу. Реабилитирован в марте 1957 года.

Бригадный комиссар Идельсон Лев Исаакович, 1899 г. рождения, начальник политотдела 16-й стрелковой дивизии. Арестован 26 августа 1937 года. Особым Совещанием при НКВД СССР 27 июля 1939 года приговорен к 8 годам ИТЛ. Умер в Севвостлаге 7 марта 1943 года.

Корпусной комиссар Ильин Николай Иванович, 1895 г. рождения, член Военного совета Управления Морских Сил РККА. Арестован 20 декабря 1937 года. Военной коллегией 3 апреля 1938 года приговорен к расстрелу. Реабилитирован в июле 1957 года.

Армейский комиссар 2-го ранга Иппо Борис Михайлович, 1898 г. рождения, член Военного совета Среднеазиатского военного округа. Арестован 30 июля 1937 года. Военной коллегией 26 ноября 1937 года приговорен к расстрелу. Реабилитирован в сентябре 1956 года.

Армейский комиссар 2-го ранга Ланда Михаил Маркович, 1890 г. рождения, ответственный редактор газеты «Красная Звезда». Арестован 5 ноября 1937 года. Военной коллегией 28 июля 1938 года приговорен к расстрелу. Реабилитирован в июле 1956 года.

Корпусной комиссар Немерзелли Иосиф Фаддеевич, 1895 г. рождения, начальник Военно-политической академии имени Н.Г. Толмачева. Арестован 5 декабря 1937 года УНКВД по Ленинградской области. Военной коллегией 21 сентября 1938 года приговорен к расстрелу. Реабилитирован в октябре 1956 года.

Корпусной комиссар Неронов Иван Григорьевич, 1897 г. рождения, комиссар Военной академии имени М.В. Фрунзе. Арестован 10 августа 1937 года. Военной коллегией 10 декабря 1937 года приговорен к расстрелу. Реабилитирован в августе 1956 года.

Армейский комиссар 2-го ранга Осепян Гайк Александрович, 1891 г. рождения, заместитель начальника Политуправления РККА. Арестован 30 мая 1937 года. Военной коллегией 10 сентября 1937 года приговорен к расстрелу. Реабилитирован в мае 1955 года.

Дивизионный комиссар Писманик Григорий Ефимович, 1899 г. рождения, начальник политического управления Белорусского военного округа. Арестован 26 ноября 1937 года. Военной коллегией 29 апреля 1938 года приговорен к расстрелу. Реабилитирован в июне 1955 года.

Дивизионный комиссар Серпуховитин Василий Васильевич, 1899 г. рождения, комиссар корпуса военно-учебных заведений Ленинградского военного округа. Арестован 29 сентября 1937 года. Военной коллегией 25 февраля 1938 года приговорен к расстрелу. Реабилитирован в сентябре 1956 года.

Корпусной комиссар Сидоров Константин Григорьевич, 1884 г. рождения, ответственный секретарь парткомиссии Политуправления РККА. Арестован 25 мая 1938 года. Военной коллегией 25 февраля 1939 года приговорен к расстрелу. Реабилитирован в июне 1955 года.

Корпусной комиссар Троянкер Бенедикт Устинович, 1900 г. рождения, член Военного совета Московского военного округа. Арестован 21 ноября 1937 года. Военной коллегией 28 июля 1938 года приговорен к расстрелу. Реабилитирован в январе 1956 года.

Дивизионный комиссар Фельдман Петр Максимович, 1899 г. рождения, начальник политуправления Черноморского флота. Арестован 17 февраля 1938 года. Военной коллегией 22 августа 1938 года приговорен к расстрелу. Реабилитирован в июне 1956 года.

Корпусной комиссар Хорош Мордух Лейбович. 1899 г. рождения; заместитель начальника политуправления Киевского военного округа. Арестован 9 августа 1937 года. Военной коллегией 15 октября 1937 года приговорен к расстрелу. Реабилитирован в декабре 1956 года.

Бригадный комиссар Цейтлин Залман Карпелевич, 1897 г. рождения, начальник политотдела 10-й стрелковой дивизии. Военной коллегией 2 ноября 1938 года приговорен к расстрелу. Реабилитирован.

Корпусной комиссар Шестаков Виктор Николаевич. 1893 г. рождения, член Военного совета Забайкальского военного округа. Арестован 9 июля 1937 года. Военной коллегией 2 октября 1938 года приговорен к расстрелу. Реабилитирован в июле 1956 года.

Бригадный комиссар Шубин Исидор Григорьевич, 1898 г. рождения, заместитель начальника отдела руководящих политорганов Политуправления РККА. Арестован 4 июля 1937 года. Военной коллегией 26 сентября 1937 года приговорен к расстрелу. Реабилитирован в июле 1956 года.

Дивизионный комиссар Якубовский Лев Григорьевич, 1896 г. рождения, военком 19-го стрелкового корпуса (ОКДВА). Арестован 24 августа 1937 года. Военной коллегией 25 марта 1938 года приговорен к расстрелу. Реабилитирован в июне 1960 года.

Антон Степанович Булин, член партии большевиков с 1914 года, являлся старейшим армейским политработником. Много лет он входил в состав высшей номенклатуры — особо доверенных и всесторонне проверенных лиц партийной элиты. Ведь только одному ему удалось дважды за межвоенный период побывать в роли заместителя начальника Политуправления РККА, работавшего, как известно, на правах отдела ЦК ВКП(б). Сначала это было при Бубнове с переходом на Гамарника (в конце двадцатых годов), а затем уже при П.А. Смирнове (июль — ноябрь 1937 года). Булина лично знали и высоко ценили Сталин и Ворошилов, рекомендовавшие его на XVII партийном съезде в члены Центрального Комитета.

Однако все это никак не спасло его в 1937 году — арест последовал 5 ноября и был он произведен сотрудниками 2-го Управления НКВД СССР по ордеру, подписанному Фриновским. Санкцию прокурора они получить не удосужились, посчитав, видимо, данное действие формальностью и пустой тратой времени. Этот ордер и открывает следственное дело. Однако узнать, какими же конкретными материалами, послужившими основанием для ареста, располагали к тому времени следственные органы, этого из дела узнать невозможно.

Сопротивление Булина продолжалось десять суток. Прекратил он это «запирательство» 16 ноября, когда под диктовку капитана госбезопасности Малышева написал заявление на имя Ежова, в котором указал, что в 1929 году, будучи начальником политуправления МВО и членом бюро Московского комитета ВКП(б), был завербован в организацию правых секретарем МК Н.А. Углановым. Другим своим вербовщиком, но только уже в состав военного заговора (в 1934 г.), он называет Гамарника{348}. Как с Гамарника, так и с Угланова взятки были гладки — к тому времени они оба были давно покойниками. Но в руках НКВД находилось дело Н.А. Угланова...

Справка. Угланов Николай Александрович, 1886 года рождения, уроженец села Феодорицкое Ярославской губернии, член партии большевиков с 1907 года, секретарь МК ВКП(б). На день его ареста в августе 3936 года работал в Тобольске управляющим облрыбтрестом. На предварительном следствии признал себя виновным в том, что с 1928 года являлся одним из организаторов и руководителей организации правых (вместе с Бухариным, Рыковым и Томским). В своем заявления на имя Ежова Угланов назвал большое количество лиц, якобы связанных с ним по антисоветской работе. Однако фамилия Булина в этом списке отсутствует, нет ее и в других материалах этого следственного дела. В судебном заседании Военной коллегии 31 мая 1937 года Н.А. Угланов виновным себя в инкриминируемых ему преступлениях не признал, но все равно был приговорен к расстрелу.

Тяжелое физическое и моральное состояние Булина в середине ноября 1937 года подтверждается следующими фактами. Написав 16 ноября под давлением следователя заявление на имя наркома внутренних дел с признанием своего участия в военном заговоре и организации правых, Булин через два дня находит в себе силы обратиться к тому же Ежову с новым заявлением, но уже противоположного свойства: «...Поданное мною на Ваше имя 16 ноября заявление о моем участии в организации правых и в военно-фашистском заговоре является ложным от начала до конца; оно написано под диктовку ведущих следствие по моему делу при моем болезненном состоянии и в результате избиения и пыток, никогда никем, ни в какой заговор против Советской власти, против Сталинского руководства ВКП(б) я не вербовался и завербован не был никогда. Я не проводил преступной деятельности против партии и Советской власти — настоящее заявление является правдивым, честным.

Я был окружен врагами, работал, к несчастью, в этом окружении, прозевал их преступную вражескую работу, но сам я никогда не был их сообщником, не был врагом народа, не был заговорщиком против Советской власти, против партии».

На этом текст героического заявления Булина не заканчивается. Поставив далее знак «Р» (что, по всей вероятности, означало «постскриптум»), он самокритично добавил: «Я слепо верил, что Гамарник и Якир честные большевики, это разоружило мою бдительность против них и не дало возможность вовремя заметить в них врагов народа. Никто из них при мне антисоветских, контрреволюционных разговоров не вел»{349}.

Данное заявление по вполне понятным причинам не было приобщено к материалам следственного дела Булина, направленного в Военную коллегию Верховного суда. Невыгодное для следствия, оно хранилось среди его собственноручных показаний (датированных и без дат) и других материалов, составивших 2-й том следственного дела, который намертво осел в архиве НКВД-КГБ и был востребован лишь в период реабилитации Антона Степановича.

Как видим, Булин то признается в тягчайших преступлениях, то решительно отрицает их. И снова признается... Почему признается? На этот вопрос он, на наш взгляд, исчерпывающе ответил в заявлении от 18 ноября. Применение к Булину мер физического воздействия подтверждается также показаниями бывшего его следователя, помощника начальника 3-го отдела 2-го Управления НКВД СССР Ф.П. Малышева. Тот в своем объяснении по поводу ведения следствия по делу Булина указал, что Ежов в присутствии следственной бригады лично избивал вчерашнего заместителя начальника ПУРККА за его отказ признать свою принадлежность к агентам царской охранки.

Итак, набор обвинений весьма солидный: принадлежность к организации правых, участие в военном заговоре в качестве члена его военно-политического центра, агент царской охранки... Чего еще недостает? Конечно же причастности к троцкизму! Как же без этого обойтись, когда в руках подследственный — партиец с дореволюционным стажем, кадровый армейский политработник со времен Гражданской войны, не раз встречавшийся с Троцким. И его, конечно, причисляют к активным троцкистам.

В обвинительном заключении на этот счет находим следующие строки: «...Булину от Гамарника было известно о связи последнего с Троцким и о содержании директивных указаний по заговору, получаемых Гамарником от Троцкого... По заданию Троцкого Булиным и Гамарником создан ряд террористических групп для совершения террористических актов против руководителей партии и советского правительства...»{350}

Все эти слова о троцкизме Булина на самом деле ровным счетом ничего не стоят. Антон Степанович — доброкачественный продукт эпохи сталинизма, и у него никогда не было шатаний от генеральной линии партии (линии сталинского руководства ВКП(б)). Особенно в вопросах троцкизма. Заслуживает внимания заявление его жены — Наталии Логиновны Яковлевой-Булиной, отправленное из Сегежского ИТЛ (Карельская АССР) в январе 1940 года в адрес Ворошилова. Говоря о содержании показаний своего мужа, с которыми (выборочно) ее ознакомил следователь Малышев, она пишет: «В этих же «показаниях» говорится, что Гамарник сообщал Булину о каких-то директивах, поступивших от Троцкого (каких, когда — это неизвестно). Это просто фантастическая чепуха. Булин ненавидел Троцкого дикой ненавистью. Все люди, бывшие активными троцкистами, вызывали у Булина всегда страшное негодование. Когда Троцкий был еще наркомом и приезжал в Питер во время осеннего наступления Юденича в 1919 г., Булин... резко отзывался о руководстве Троцкого армией. Во время всех троцкистских оппозиций Булин всегда выступал непримиримо против линии Троцкого, разоблачая его антипартийную и антисоветскую сущность. В 1927 г., когда Троцкого исключали из партии, то он назвал Булина сталинским жандармом за то, что тот разгонял троцкистов 7/XI.1927 г., когда они повылезли с антисоветскими лозунгами на улицу.. .»{351}

Опытный политик и талантливый публицист, Троцкий был мастером точных определений и оценок. Булина он назвал сталинским жандармом, что уже само по себе не оставляло ни малейшего шанса на их совместное сотрудничество. А что же произошло в Москве в день X годовщины Октябрьской революции, о чем упоминает жена Булина? Об этих событиях и роли в них Булина сообщали в те дни все центральные газеты страны. А произошло следующее: 7 ноября в Москве и Ленинграде группы сторонников оппозиции вышли на демонстрацию с лозунгами и плакатами: «Против оппортунизма, против раскола — за единство ленинской партии», «За ленинский ЦК ВКП(б)», «Выполним завещание Ленина» и т.п. Кое-кто нес портреты лидеров оппозиции, к тому времени запрещенные для вывешивания в публичных местах: Троцкого, Зиновьева, Каменева и других.

В Москве демонстрация кончилась стычкой двух группировок. Досталось проезжавшим на автомобиле Троцкому, Каменеву, Смилге и Му-ралову. Они обращались к колоннам демонстрантов с приветствиями. В Краснопресненском и других районах лидеров оппозиции сначала приветствовали криками «ура!». Но вскоре на них набросилась группа людей, среди которых были и члены партии. Атаковавшие пытались вытащить лидеров из машины. Но на их защиту устремилась часть демонстрантов, видимо из числа сторонников Троцкого. Началась свалка и драка. Вожди поспешно ретировались.

Острый инцидент произошел во время прохождения колонны демонстрантов Хамовнического района. Около 11 часов на балкон Дома Советов № 27 (бывшая гостиница «Париж»), выходивший на угол улиц Охотный ряд и Тверская, поднялись — член ЦК ВКП(б) и ЦИК Смилга, а также исключенные к тому времени из партии Преображенский, Мрачковский и другие. Они обратились к манифестантам с речами. На балконе висел лозунг «Назад к Ленину!». Из колонн слышалось «ура!». Затем часть людей, шедших со знаменами во главе колонн, стали кричать «долой!».

Опешившие на первых порах организаторы всей колонны района пришли в себя и стали отделять из проходивших небольшие отряды. Вскоре сюда прибыли секретарь Краснопресненского райкома Рютин (да, тот самый, который в начале 30-х годов доставит столько неприятностей Сталину из-за своего несогласия с его диктатурой), председатель райсовета Минайчев, секретарь МКК (Московской контрольной комиссии. — Н. Ч.) Мороз и другие члены МК и МКК. С группой командиров прибыл и начальник политуправления округа Булин. Среди собравшейся толпы раздавались крики «Долой!» и «Бей оппозицию». С балкона квартиры Н.И. Подвойского в Смилгу и Преображенского полетели картошка, палки.

«За «артподготовкой» начались «военные действия». По приказу Булина какой-то красноармеец забрался на балкон квартиры Смилги и сорвал полотнище с именем Ленина. Стоявшие на балконе вывесили другой: «Выполним завещания Ленина!». Никто не собирался уступать. Атаковавшие пошли на штурм квартиры. Первыми в подъезд ворвались Рютин, Вознесенский и Минайчев. Дверь взломали. Булин с группой военных курсантов набросился на начподива Мальцева, другие — на Смилгу и Преображенского. Их начали избивать...»{352}

Протесты пострадавших, направленные в Политбюро ЦК ВКП(б), Президиум ЦКК и ЦК ВКП(б), остались без ответа. Точнее, ответ на них был — 11 ноября 1927 года ЦК ВКП(б) принял письмо «Ко всем организациям ВКП(б)». В нем сообщалось, что оппозиция разбита наголову в партийных организациях, а партия в целом, ее рабочие ячейки в особенности, ясно и решительно отмежевались от оппозиционеров, изолируя их как антипартийную и раскольническую кучку... ЦК осудил действия оппозиции 7 ноября в Москве и Ленинграде. Он призвал всех коммунистов принять решительные меры против ее попыток перенести партийную дискуссию за пределы партии.

Таким образом, обвинение Булина в принадлежности к троцкизму было шито белыми нитками. Но «специалистов» из 2-го Управления это обстоятельство, по-видимому, особо не волновало — раз уж Булин попал на конвейер машины НКВД, то подобные «мелочи» там всерьез не воспринимались. Поэтому в обвинительном заключении, составленном в июле 1938 года капитаном Малышевым и утвержденном начальником Управления комбригом Федоровым, так и остались измышления о Булине-троцкисте.

Антон Степанович под натиском следствия гнулся, но не ломался до конца. Он время от времени находил в себе силы сопротивляться и не молчать, что и отмечено в обвинительном заключении: «Булин в предъявленном обвинении сознался и дал показание, но спустя 6 месяцев от своих показаний отказался, мотивируя тем, что он себя и других участников заговора оклеветал...»{353}

Чтобы все-таки сломить отчаянное сопротивление Булина, следователи решили прибегнуть к еще более изощренному средству нажима на него — зная большую любовь Антона Степановича к жене и детям, капитан Малышев сделал их орудием его моральной пытки. Условие при этом было одно — если Булин не сознается и не подпишет нужных следствию материалов, то из-за этого будут страдать его больная жена и сыновья-погодки Сергей и Владимир.

Некоторые подробности такого изуверского шантажа, длившегося не один месяц, можно узнать из рассказа Натальи Логиновны Яковлевой-Булиной: «В ночь с 4 на 5 ноября 1937 года был арестован мой муж Антон Степанович Булин. На другой день, через полчаса после моего выхода из больницы, где я лежала после тяжелой операции — была арестована и я...

На первом же допросе, который был 22/Х1-37 г. и где мне следователь заявил, что Булин «провокатор, член Углановского центра и участник военно-фашистского заговора» и что Булин «уже чистосердечно во всем признался». Я увидела, что следователя моя личность совершенно не интересует... Я была нужна ему как орудие нажима на Булина, так как он мне предложил написать записку следующего содержания: «Я в Бутырской тюрьме, дети арестованы, прими соответствующие меры». Я отказалась написать подобную записку, так как не хотела убивать морально Булина сообщением об аресте любимых им детей и меня — тяжело больной. Я поняла, что никакого чистосердечного признания Булина нет...

В январе 1938 года меня вызвал следователь Булина орденоносец-капитан Малышев, который меня уверял, что дети мои на свободе и который предложил мне написать записку Булину о моем здоровье, т.к. «Булин нервничает, не получая от Вас известий, что он думает, что Вас нет в живых», что дети написали ему записку о том, что они учатся и здоровы. Я написала просимую записку. Через несколько дней в камеру, где я сидела, пришла знакомая моей матери, которая мне сообщила, что дети мои арестованы через несколько дней после моего ареста...

В конце мая и июне 1938 г. снова начались вызовы меня на допросы (это было в тот момент, когда Булин на допросах и очных ставках решительно отказывался от всех предъявленных ему обвинений. — Н. Ч.). Сначала меня вызвал какой-то молодой следователь, который интересовался биографией Булина, На мой вопрос, когда закончится следствие Булина, он мне ответил: «Тогда, когда он признается в шпионской деятельности». На другой день меня вызвал какой-то следователь, политкомиссар Красной Армии, орденоносец. На мой вопрос — в чем же обвиняется Булин — он ответил: «Булин шпион и он давно уже в этом признался». Этот же следователь на мой вопрос о детях весьма развязно мне сказал: «Детей Ваших не надо было арестовывать. Но, знаете, они попались под горячую руку в ноябре 1937 года». Следствие и на этот раз закончилось предложением написать записку о том, «что я на воле», так как Булин, по словам следователя, «психует» без известий обо мне. Я написала просимую записку.

Через несколько дней меня вызвал опять капитан Малышев... На том же допросе капитан Малышев обещал мне показать собственноручные показания Булина и предложил мне написать записку о том, что я в Бутырской тюрьме, т.к., по его словам, «пора Булину знать, что Вы арестованы». Я это написала. По некоторым намекам в разговоре со мной Малышева я поняла, что он вызывал также на допрос кого-то из ребят, а может быть, и обоих также для написания записок отцу»{354}.

В июне 1938 года следственные работники предпринимают новый натиск на Булина с целью возврата его в «лоно» прежних показаний, так как дело надо было заканчивать. Начальство нажимало на Малышева, требуя новых признаний арестованного и соответствующих протоколов допроса, а у него это не получалось. Следователь злился на себя и на подследственного, он постоянно ищет дополнительные средства воздействия на упрямого Булина. Ставка на шантаж арестом жены и детей на первых порах дала ему некоторые результаты, хотя и меньше ожидаемых. Тогда Малышев делает новый ход — он переносит центр тяжести в давлении на Булина на очные ставки с теми командирами и политработниками, кто на него когда-то показал. Хотя и от прежнего метода воздействия — шантажа репрессиями относительно жены и детей — орденоносец Малышев также не отказывается.

Из рассказа Н.Л. Яковлевой-Булиной: «Через несколько дней меня снова вызвали на допрос. Вместе с капитаном Малышевым сидел старик, неизвестный мне следователь. Оба они произвели самую настоящую «психическую» атаку на меня. Кричали, награждали Булина самыми нелестными для него эпитетами, перелистывали с шумом написанные булинской рукой показания, заставляли читать отдельные листы из них, в которых Булин признавался во всех смертных грехах. Все было так проведено, чтобы сбить меня с толку окончательно, заставить поверить, что Булин настоящий враг народа... Но больше всего меня убедили в ложности показаний Булина дальнейшие разговоры со следователем. Все отдельные замечания и вопросы следователей ко мне показали, что то, что написано в показаниях Булина, не имеет ничего общего с настоящим состоянием дела Булина и что показания были мне показаны с целью, чтобы нажать на меня. Допрос окончился, как обычно, предложением написать записку, в которой я жаловалась на свое тяжелое настроение, где сообщала, что я арестована, сижу в Бутырках, что меня ознакомили с обвинениями, предъявленными Булину, что мне угрожают перевести для допроса в Лефортовскую тюрьму... Я записку написала. Через несколько дней снова меня вызвал Малышев. Снова я написала под диктовку Малышева записку — уже о том, что я в Лефортовской тюрьме, что меня допрашивают в соседнем с Булиным коридоре, что у меня тяжелое моральное настроение. Заканчивалась записка словами, материнским криком: «Что будет с детьми?». Это был последний разговор с Малышевым... Через 1,5 месяца, 22 августа 1938 года меня вызвал какой-то юноша на 10 минут для подписания протокола об окончании следствия и еще через месяц 20/1Х я получила приговор Особого Совещания: как член семьи изменника Родины на 8 лет исправительно-трудовых лагерей и с 19/Х-38 г. я нахожусь в Темлаге»{355}.

Если у Натальи Логиновны встречи с капитаном Малышевым наконец-то закончились, то у ее мужа они продолжались вплоть до дня суда. Кстати, Булин с самого начала следствия просил организовать ему очные ставки с людьми, давшими на него показания. Однако тогда Малышев по разным причинам в этом ему всегда отказывал. «Тогда» — это конец 1937 и начало 1938 года, когда Булин давал признательные показания (с короткими промежутками отказа от них) и писал подробные собственноручные «романы». И в то же самое время Антон Степанович не переставал настаивать на предоставлении ему очных ставок с людьми, оклеветавшими его: А.И. Егоровым, И.П. Беловым, М.М. Ланда, А.И. Мезисом, Г.Д. Хаханьяном, А.П. Прокофьевым, И.М. Гринбергом, Б.У. Троянкером, И.Я. Хорошиловым, В.С. Винокуровым, Е.В. Красновым, Г.Е. Писмаником, М.Е. Симоновым, Л.Ф. Гайдукевичем, М.Р. Кравченко.

За месяц до суда, в июне 1938 года, такие очные ставки (почти со всеми перечисленными лицами, за исключением Мезиса, Гринберга, Троянкера, Краснова, Писманика и Гайдукевича) Булину были устроены. Расчет следователей строился на том, чтобы ошеломить Булина такой массой обвинений со стороны весьма авторитетных в Красной Армии лиц, под напором которых его защитные доводы не выдержат и рухнут на радость «компетентным органам». Однако этим прогнозам не суждено было сбыться — Булин стоял на своем непоколебимо.

Из архивно-следственных дел на вышеуказанных лиц сделаем краткую выборку информации, касающейся Булина. В том числе его показаний на очных ставках с названными подследственными.

Егоров А.И., бывший первый заместитель наркома обороны, Маршал Советского Союза. На предварительном следствии и на очной ставке с Булиным 28 июня 1938 года показал, что ему об участии Антона Степановича в военном заговоре известно со слов Гамарника. Булин эти показания Егорова не подтвердил.

Белов И.П., бывший командующий войсками БВО, командарм 1-го ранга. На предварительном следствии показал, что в своей преступной деятельности он «блокировался с лидерами других антисоветских заговорщических организаций — Тухачевским, Якиром, Булиным, Капуловским и другими. Однако Булин эти показания Белова на очной ставке с ним 28 июня 1938 года не подтвердил, заявив, что тот говорит неправду, оговаривая его{356}.

Ланда М.М., бывший ответственный редактор газеты «Красная Звезда», армейский комиссар 2-го ранга. На предварительном следствии показал, что в заговор он был вовлечен Гамарником в 1930 году, а в 1933 году связался с заговорщиком Булиным. На очной ставке с Ланда 24 июня 1938 года Булин показаний последнего не подтвердил и заявил, что он ни в чем не виновен{357}.

Мезис А.И., бывший член Военного совета БВО, армейский комиссар 2-го ранга. На предварительном следствии признал себя виновным в принадлежности к антисоветскому военному заговору. В ходе следствия Булин от показаний, данных им в отношении Мезиса, отказался. Сам Мезис в судебном заседании Военной коллегии 21 апреля 1938 года от ранее данных им показаний отказался, заявив, что считает их ложными, ибо давал он их в состоянии сильного волнения на допросах (читай — в результате избиений и издевательств).

Хаханьян Г.Д., бывший член Военного совета ОКДВА, комкор. Бу-лин на предварительном следствии показывал, что ему известно со слов Гамарника о принадлежности Хаханьяна к заговору. Однако на очной ставке с Хаханьяном Булин от ранее данных им показаний в отношении своего собеседника отказался, заявив, что он (Булин) участником заговора не является и что ранее данными показаниями оклеветал Хаханьяна{358}.

Прокофьев А.Д., бывший военком 57-го Особого корпуса (в Монголии), а еще ранее — начальник политуправления СибВО, корпусной комиссар. На предварительном следствии показал, что его в военный заговор завербовал Булин в 1933 году. На очной ставке с Прокофьевым Булин эти показания не подтвердил, заявив, что он участником заговора не состоит, а заявления Прокофьева являются ложными, клеветническими. В судебном заседании Военной коллегии 9 мая 1939 года Прокофьев виновным себя не признал, отрицая свое участие в военном заговоре. И тем не менее получил высшую меру наказания — расстрел{359}.

Гринберг И.М., бывший член Военного совета АОН, корпусной комиссар. На предварительном следствии показал, что после самоубийства Гамарника и ареста Г. А. Осепяна он был связан по делам антисоветской организации с Булиным, Славиным и Троянкером. В судебном заседании Военной коллегии 29 июля 1938 года Гринберг заявил, что в процессе следствия он дал ложные показания, оговорив себя и других, в том числе и Булина. Приговор — расстрел{360}.

Троянкер Б.У., бывший член Военного совета МВО, корпусной комиссар. В его показаниях находим немало разночтений по самым разным вопросам, в том числе в отношении Булина. Так, на предварительном следствии и в судебном заседании Троянкер показал, что в антисоветский военный заговор был завербован Булиным в 1933 году, в то время как сам Булин на допросе 3 января 1938 года «признался», что он Тро-янкера завербовал в 1929 году. Позже в ходе предварительного следствия Антон Степанович от этих показаний в отношении Троянкера отказался, хотя последнему такой отказ нисколько не помог, ибо конечный результат был один — высшая мера наказания, определенная Военной коллегией 28 июля 1938 года{361}.

Хорошилов И.Я., бывший заместитель начальника Управления по комиачсоставу РККА (сначала у Б.М. Фельдмана, а затем у Булина), комдив. На предварительном следствии называл Булина в числе руководителей военного заговора. Тот же в свою очередь также показывал, что ему якобы известно от Гамарника о принадлежности Хорошилова к заговорщикам. Однако на очной ставке с Ворошиловым Булин от своих показаний в отношений недавнего заместителя решительно отказался.

Отказался от всех своих признательных показаний и Иван Хорошилов на заседании Военной коллегии 26 апреля 1938 года. Там он заявил, что в процессе предварительного следствия он оговорил 120 (сто двадцать!) человек, обвинив их в участии в военном заговоре. Все это сплошная ложь и клевета, заявил Хорошилов, так как в действительности он о существовании заговора ничего не знал и сам в нем никогда не состоял. Суд приговорил Хорошилова к расстрелу{362}.

Винокуров В.С., бывший начальник политотдела Краснознаменной Амурской флотилии, дивизионный комиссар. На предварительном следствии и на очной ставке с Булиным 28 июня 1938 года он показал, что знает Антона Степановича как участника антисоветского военного заговора. Булин на указанной очной ставке показания Винокурова категорически отрицал, квалифицируя их как ложные и вымышленные{363}.

Писманик Г.Е., бывший начальник политуправления БВО, дивизионный комиссар. На предварительном следствии показал, что в антисоветскую военно-политическую организацию он был вовлечен в 1933 году начальником организационного отдела ПУРККА Троянкером, а в 1935 году перевербован Булиным. По заданию последнего проводил вредительскую работу в политорганах Белорусского военного округа. Эти же показания он подтвердил и на заседании Военной коллегии 29 апреля 1938 года, приговорившей его к расстрелу{364}.

Симонов М.Е., бывший заместитель начальника Административно-мобилизационного управления РККА, дивизионный комиссар. На предварительном следствии Булин показал, что ему со слов Гамарника известно об участии Симонова в военном заговоре. Сам же Симонов в ходе следствия по его делу утверждал, что в заговор он был завербован Осепяном в 1935 году. Однако оба они (Булин и Симонов) от этих своих показаний отказались — Булин на очной ставке между ними, а Симонов в судебном заседании Военной коллегии 25 августа 1938 года. В частности, Симонов там сказал, что давал ложные показания с целью ускорить окончание следствия, сам же он в заговоре не состоял, вербовок никаких не производил и подготовкой теракта над одним из членов правительства не занимался. Приговор Военной коллегии — расстрел{365}.

Гайдукевич Л.Ф., бывший начальник отдела комначсост та ВВС РККА, бригадный комиссар. На предварительном следствии (на опросе 9 марта 1938 г.) показал, что выполнял распоряжение Булина и Гамарника, он возвращал в кадры РККА находившихся в резерве троцкистов и бывших белых офицеров. Гайдукевич также показал, что, кроме Булина, который его завербовал, и Троянкера, с кем он поддерживал антисоветскую связь, других заговорщиков больше не знал. Через четыре дня (13 марта) Гайдукевич от всех этих своих показаний отказался{366}.

Кравченко М.Р., бывший начальник отдела кадров ПУРККА, бригадный комиссар. Был арестован по показаниям Булина. На предварительном следствии Кравченко показал, что в антисоветский военный заговор он был завербован Булиным в начале 1936 года и по его заданиям проводил вербовку новых членов, а также занимался вредительской работой. Этих показаний Кравченко Булин на очной ставке с ним 28 июня 1938 года не подтвердил. Там он заявил, что на одном из допросов оклеветал Кравченко. А через два месяца на заседании Военной коллегии Михаил Кравченко тоже заявил отказ от своих признательных показаний, данных им в ходе следствия, и заверил членов суда в своей полной невиновности. Но судьи слышали уже не одну сотню таких заверений — и отправили Кравченко под расстрел{367}.

Итак, следователи нервничают — дело надо завершать, сроки поджимают, а Булин продолжает упорствовать в своем нежелании признавать себя виновным. И начинается спешка — в один день Булину дают сразу несколько очных ставок (например 28 июня). Из их содержания известно, что Егоров, Белов, Ланда, Троянкер, Хаханьян и Винокуров обвиняли Булина как активного участника военного заговора. Несколько позже (месяц спустя) — 27 июля 1938 года (за день до заседания Военной коллегии) была еще одна очная ставка (Булин — П. А. Смирнов), на которой Антон Степанович еще раз заявил, что все его показания на предварительном следствии являются клеветническими. Однако протокол этой очной ставки в деле по обвинению Булина отсутствует. Возможно, что просто не успели его отпечатать и должным образом оформить. Однако на ум приходят и другие варианты...

Судила Антона Степановича Булина 28 июля 1933 года Военная коллегия в составе председателя В.В. Ульриха и членов — диввоенюристов И.Т. Никитченко и А.Д. Горячева. В судебном заседании Булин виновным себя не признал, от показаний, данных им на предварительном следствии, отказался и заявил, что он оклеветал многих честных людей и себя лично. Сказал также и о том, что свое заявление от 16 ноября 1937 года на имя наркома внутренних дел, где признает свое участие в контрреволюционной организации, он категорически отрицает и правильность его не подтверждает. А заговорщиком он никогда не был. Все лица, которые его уличают, дают ложные сведения, а почему они так поступают — ему об этом неизвестно. В последнем своем слове Антон Степанович просил высокий суд глубоко разобраться в его деле. И суд разобрался — за 20 минут Военная коллегия признала доказанным, что он, Булин, совершил преступления, предусмотренные ст. 58 — 1 «б», 58 — 8, 58 — 9 и 58 — 11 УК РСФСР, и приговорила дважды заместителя начальника ПУРККА, члена ЦК ВКП(б) к расстрелу с лишением воинского звания «армейский комиссар 2-го ранга» и конфискацией имущества. Приговор приведен был в исполнение на следующий день. А реабилитация затянулась на целых семнадцать лет — до октября 1955 г.{368}

Несколько слов о сыновьях А.С. Булина. Старший из них, Сергей, 1919 года рождения. В связи с арестом родителей он был исключен из комсомола. Накануне ареста работал слесарем по ремонту на заводе «Красный пролетарий» в Москве. Арестован 23 ноября 1937 года и препровожден в Бутырскую тюрьму. Постановлением Особого Совещания от 19 августа 1938 года осужден, как социально опасный элемент, к пяти годам ИТЛ. Срок отбывал в Березлаге (Архангельская область), где и умер 20 декабря 1941 года. Реабилитирован посмертно в феврале 1956 года{369}.

Младший сын А.С. Булина, Владимир, 1920 года рождения, ученик 9-го класса средней школы, был арестован одновременно со старшим братом. Также в один день (19 августа 1938 г.) Особое Совещание осудило и его к лишению свободы в ИТЛ, как социально опасного элемента. Только срок ему, по сравнению с Сергеем, уменьшили до трех лет — видимо, подошли «дифференцированно». Срок он отбывал на Дальнем Востоке, в Комсомольске-на-Амуре, и вместе с матерью дожил до своей реабилитации (в августе 1956 года) и до посмертной реабилитации отца — Антона Степановича Булина{370}.

Дважды погруженные во тьму

Людям, недостаточно хорошо знающим события 1937 — 1938 годов, может показаться явно несуразной одна особенность в движении кадров того времени. Например, назначение на ответственную политическую работу лиц комначсостава, занимавших до этого командные или инженерно-технические должности. Ведь одно дело, когда такое движение, пусть и чрезвычайно быстрое, происходит все же по определенной какой-то стезе — командной, политической или иной, тогда такое положение легко объясняется. Другое же дело, когда членом Военного совета, притом освобожденным, в одночасье в одном округе становится командир дивизии, а в другом — начальник автобронетанковых войск. Названный первый факт относится к Ф.И. Голикову (БВО), а второй — к М.П. Магеру (ЛВО).

Но так картина видится только непосвященному. Суть в том, что до назначения сначала командиром полка, а затем и дивизии Ф.И. Голиков (впоследствии Маршал Советского Союза) длительное время находился на политической работе в войсках, занимая там должности вплоть до заместителя начальника политуправления Приволжского военного округа. Что же касается М.П. Магера, то тут обстановка почти аналогичная: его последняя должность на политработе — начальник политического отдела кавалерийского корпуса. И если служебная карьера Голикова во второй половине 30-х годов складывалась вполне нормально и ему удалось благополучно миновать скалы и рифы периода большого террора, то этого никак нельзя сказать о Магере. О нем-то и пойдет наш последующий разговор.

«Прокурору при Управлении НКВД

по Ленинградской области

Нет сил больше никаких переносить произвол и беззаконие, которые я вынужден переносить в течение одиннадцати месяцев. За мной нет преступлений. Меня арестовали на основании клеветнических данных. В течение пяти месяцев меня избивали и истязали (с 10 сентября 1938 г. по 18 января 1939 г.), доведенный этими беззаконными действиями до предела, я вынужден был подписывать протоколы, которые писались без меня. Я подписывал протоколы, которые писались в моем присутствии, но без моего участия. Я писал так называемые собственноручные показания. Только в периоды, когда я под воздействием лгал и клеветал, истязания прекращались. Но когда я оправлялся от пересжитых мучений и заявлял следствию, что все «мои» так называемые показания ложны. После такого заявления история начиналась снова, меня начинали снова избивать, истязать. Мне в течение 9 месяцев не давали возможности написать заявления в высшие органы. Таким способом следствие получало от меня указанные выше материалы. Я не знаю, как получены показания в отношении меня. Но на сегодня я категорически заявляю, что я не виновен и требую немедленного освобождения из-под стражи...

Магер

4 августа 1939 года»{371}

Арестовали члена Военного совета ЛВО комкора М.П. Магера 10 сентября 1938 года без всяких на то законных оснований — запоздалая санкция на его арест военным прокурором округа диввоенюристом Шмулевичем была дана только спустя четверо суток. Нелепо, видимо, задавать такой вопрос: «А ждал ли Магер своего ареста? Боялся ли он этого?» Ответ здесь однозначен — конечно, ждал и боялся, ибо тогда все люди, тем более ответственные партийные, советские и военные работники каждый день с содроганием ожидали, когда за ними придут. Особенно ночью. Отчего же Магеру в этом плане быть исключением? К тому же у него перед глазами уже прошло немало примеров исковерканных судеб его бывших сослуживцев и за год пребывания на посту члена Военного совета округа Максим Петрович насмотрелся и наслушался об этом предостаточно.

Теперь наступил и его черед. Предъявленное обвинение не блистало особой новизной — все то же участие в антисоветском военно-фашистском заговоре и проведение контрреволюционной работы в подчиненных ему войсках. Указанное обвинение основывалось прежде всего на показаниях арестованных органами НКВД командиров РККА И.А. Халепского, Б.У.Троянкера, А.И. Лизюкова, С.И.Богданова, С.И. Арефьева, Н.Н. Погольского. Л.Д. Муркина, И.Ф. Немерзелли, П.А. Смирнова, А.В. Федотова, И.А. Коробова, Н.Н. Андреева, а также партийных и советских работников Ленинграда: В.П. Харламова, А.И. Петровского и Б.П. Позерна.

В начале предварительного следствия Магер признал себя виновным в предъявленном ему обвинении, но впоследствии он от этих показаний отказался. Как все это происходило на деле, он подробно излагал в своих заявлениях в различные инстанции — от начальника тюрьмы до Прокурора СССР и Генерального секретаря ЦК ВКП(б). Перед нами один из таких документов. В сентябре 1939 года (через год после ареста) Магер, обращаясь к начальнику Ленинградской тюрьмы, пишет:

«На протяжении трех с половиной месяцев мною подано было ряд заявлений в ЦК ВКП(б) т. Сталину (два заявления), Народному комиссару обороны (два заявления), Народному комиссару внутренних дел СССР (два заявления), начальнику Управления НКВД при Л.О. (Ленинградской области. — Н. Ч.) (пять заявлений), Прокурору при НКВД Л.О. (одно заявление), Верховному прокурору и Главному военному прокурору (одно заявление), секретарю ЦК ВКП(б) т. Жданову (одно заявление). В этих заявлениях я подробно излагал обстоятельства и причины моего ареста, весь процесс следствия и мои объяснения по существу предъявленных мне обвинений. До настоящего времени никаких результатов поданные мною заявления не дали. Возникает вопрос о целесообразности подачи заявлений вообще... Меня арестовали 10 сентября 1938 г., обстановка ареста была самая загадочная, мне не было предъявлено никаких документов на право ареста, с этого первого беззаконного акта начинается вся последующая, сплошь беззаконная история. Причиной моего ареста послужили показания арестованных участников заговора, каким образом были получены эти показания, для меня неизвестно, по существу же этих показаний могу заявить, что они с начала и до конца являются ложными, клеветническими...»{372}

О чем же говорилось в тех показаниях, которые Магер так категорически отрицал, называя их насквозь лживыми? Например, бывший начальник автобронетанковых войск РККА командарм 2-го ранга И.А. Халепский показывал, что «Магера, члена Военного совета ЛВО я завербовал в 1933 г. путем моего личного большого влияния на него, личных хороших дружеских отношений, бесед, поощрений. В АБТ (Автобронетанковом управлении. — Н. Ч.) он ведал школьными вопросами, в его руках находилось повседневное и практическое руководство школами. Через него я проводил работу в учебном процессе в танковых вузах».

Корпусной комиссар И.Ф. Немерзелли, бывший начальник Военно-политической академии имени Н.Г. Толмачева (она до 1938 г. дислоцировалась в Ленинграде): «С Магер я установил связь с середины 1937 года у меня на квартире... Магер мне прямо заявил, что ему от Смирнова (армейский комиссар 1-го ранга П.А. Смирнов был предшественником Магера на посту члена Военного совета ЛВО, а Немерзелли в течение нескольких лет работал у Смирнова заместителем. — Н. Ч.) известно о моем участии в заговоре и проводимой мной контрреволюционной деятельности. Зная от Смирнова, что руководство заговором должно перейти в руки Магера, я подтвердил ему свою принадлежность к заговору...»

Бывший член Военного совета МВО корпусной комиссар Б.У. Троянкер показал: «От Булина (армейский комиссар 2-го ранга А.С. Булин в 1937 году — начальник Управления по командному и начальствующему составу РККА. — Н. Ч.) мне известны, как участники антисоветского военного заговора: Магер Максим Петрович, комбриг, член Военного совета ЛВО... Когда начался усиленный разгром заговора и многих уже арестовали, в сентябре 1937 года я обедал вместе с Булиным в столовой СНК. Разговор зашел об арестах и о том, кто еще не арестован. На мои расспросы Булин сказал, что один известный мне работник Магер Максим Петрович, который бывал у меня, как знакомый, является участником заговора, но, кажется, стоит вне подозрений...»{373}

Обвиняемый Б.П. Позерн, бывший секретарь Ленинградского обкома ВКП(б), на следствий заявил: «Петровский сообщил все это, упомянул мне фамилию члена РВС Магер... Я так понял, что на Магера возлагаются большие надежды в этом деле, так по словам Петровского, Магер является одной из ведущих фигур в заговоре...»{374}

К указанным выше материалам, добытым в НКВД еще до ареста Магера, в процессе предварительного следствия по его делу дополнительно поступили показания «заговорщиков» корпусного комиссара Т.К. Говорухина (бывшего начальника политуправления ЛВО), комдива М.Ф. Бук-штыновича (бывшего заместителя начальника штаба округа), комбрига Л.В. Картаева и некоторых других, изобличавших Максима Петровича в активной антисоветской деятельности.

На самом первом этапе сил на сопротивление следствию Магеру хватило только на двое суток — 12 сентября 1938 года он вынужден написать заявление о своем участии в военном заговоре, при этом назвав ряд своих «сообщников». Ровно через год, уже будучи опытным тюремным обитателем, он с ужасом вспоминает об этих первых днях своего пребывания в застенках Ленинградского УНКВД:

«На первом допросе 10 сентября я честно заявил следствию, что я не виновен, никаких преступлений против партии и советской власти никогда не творил. Я просил следствие объективно и подробно расследовать и проверить имеющиеся в распоряжении следствия факты. Я был абсолютно убежден, что подобное расследование разоблачит всех клеветников и покажет мою невиновность. Следствие вместо объективного и всестороннего расследования всех имеющихся фактов стало на преступный и незаконный путь в производстве следствия. Меня с первого же допроса начали жестоко избивать, истязать, после чего я пролежал пять суток в постели. В последующем во все время допросов избиения и истязания с каждым днем принимали все более и более жестокие формы, меня заставляли непрерывно стоять по 35 — 40 часов с поднятыми вверх руками, меня избивали систематически по 3 — 5 дней непрерывно, лишали необходимого отдыха по целым шестидневкам. Так продолжалось в течение пяти месяцев до 18 января 1939 года...»{375}

Мучителей своих М.П. Магер запомнил на всю оставшуюся жизнь. Он их неоднократно называет в многочисленных заявлениях и жалобах. Вот их имена: заместитель начальника особого отдела ЛВО капитан госбезопасности К.А. Самохвалов, начальник 2-го отделения 5-го отдела УНКВД по Ленинградской области лейтенант госбезопасности М.Г. Рассохин и его помощник сержант госбезопасности П.Б. Кордонский, оперуполномоченный особого отдела ЛВО В.Я. Анчифоров. В том же ряду Магером названы и помощник начальника особого отдела Славин, и следователь Лавров (их инициалы, к сожалению, не обнаружены). Это о них Максим Петрович пишет: «Все указанные лица, одни в большей, другие в меньшей мере принимали участие в производстве следствия. Конечно, ни один из них честно не признает своего участия в тех истязаниях, которые они учиняли надо мной во время допросов... Применяя эти преступно-варварские методы, следствие требовало от меня признания в несуществующих преступлениях. Насколько мне позволяли силы, я доказывал мою невиновность, но все мои доказательства не приостановили применявшихся истязаний, а наоборот, по мере того, как я, из последних сил выбиваясь, доказывал свою невиновность, следствие, в свою очередь, еще более ожесточилось в своих истязаниях, что доводило меня до полного изнеможения. Я терял способность не только к сопротивлению, но и в здравом мышлении...»{376}

Понятно, что Магер борется за свое физическое выживание. Но его волнует не только это. Во многих его заявлениях в высшие инстанции красной нитью проходит мысль о том, что в системе НКВД орудует шайка настоящих врагов народа, наносящих непоправимый вред государству. Он недоумевает: «Для меня совершенно непонятно, каким образом до сих пор вся гнусная преступная практика не разоблачена. При одной мысли, что до сих пор в системе НКВД имеются подобные явления, становится жутко. Жутко становится не только от того, что суду представлены ложные и фальшивые материалы, на основании которых должны судить людей, ни в чем не повинных. Но ведь эти же материалы служат информацией для партии и правительства, вот ведь в чем весь ужас, что партию и правительство обманывают. Это и есть самое важное, что я хотел сказать в своих заявлениях...»{377} Слова «партию и правительство обманывают» в тексте заявления были подчеркнуты самим Магером.

День 18 января 1939 года — важный рубеж в тюремной жизни Максима Петровича. Именно тогда он, собрав остатки сил, окончательно отказывается от всех ранее данных им ложных показаний на себя и других людей, оклеветанных им. Следователи неистовствовали, но и Магер уже не намерен был сдаваться. Он с ужасом вспоминает предшествующие дни: «...В деле имеются протоколы, написанные до 18 января 1939 года, все эти протоколы написаны в моем присутствии, но без моего участия, подписывал я эти протоколы под воздействием. Все, что в этих протоколах написано, есть клевета, ложь, фантазия следователя... Доведенный... истязаниями во время допросов до невменяемого состояния, я исполнял все требования следствия, я делал все, что от меня требовали. Следствие требовало для себя нужных показаний, я эти клеветнические показания давал, я клеветал не только на себя, но и на людей, деятельность которых для меня была неизвестна. От меня требовали признаний в форме заявлений, я эти заявления под диктовку следствия писал и подавал три раза. От меня требовали в письменной форме показаний, я эти показания начинал много раз писать. Все, что мною написано, с начала и до конца ложно. Я об этом все время не переставал говорить. Написано это было под тяжелым воздействием...»{378}

Следует отметить, что и до января 1939 года у Магера было несколько попыток отказа от своих показаний. Так, 25 сентября 1938 года он отказывается от ранее данных им показаний, однако на следующий день снова подтверждает их (нам понятно, после каких мер воздействия) и на последующих допросах «дает» подробные показания о заговорщической деятельности. «...17 декабря 1938 года я подписал протокол, неизвестно кем написанный (фальшивый документ). Подписал я этот протокол после 3-дневного непрерывного избиения и истязания. Таким образом в деле оказались три ложных документа. Все, что имеется в деле, от начала до конца является ложью и клеветой...»

Если у Магера на первых порах еще и была какая-то, пусть даже призрачная, надежда на объективность в действиях следствия, то вскоре и она бесследно исчезла. В этом его окончательно убедила встреча с важным лицом, близким к окружению наркома НКВД Л.П. Берия. «...Мое заявление, лично сделанное комиссару Управления НКВД по Ленинградской области Гоглидзе в ноябре месяце 1938 г. о том, что мои показания ложны, что эти показания я дал под физическим воздействием, и о том, что я страдаю невинно, осталось без всякого внимания, а истязания после этого заявления приняли более жестокий характер. На всем протяжении следствие не только не стремилось разоблачить ложь и клевету, а наоборот, стремилось охранить ложь и клевету. Мои просьбы расследовать ряд фактов, дать мне ряд очных ставок с лицами, давшими клеветнические показания, следствием под всевозможными предлогами оттягивались, так и не были удовлетворены. Я не могу утверждать, насколько широко применялась преступная практика в процессе производства следствия, но участие людей, принимавших в этом участие, само за себя говорит...»

Далее М.П. Магер перечисляет лиц, принимавших участие в его допросах и истязаниях в стенах Ленинградской тюрьмы, — то было все руководство 5-го отдела УНКВД по Ленинградской области и особого отдела Л ВО. «...Участие указанных выше лиц в беззаконно-преступных методах ведения следствия по моему делу указывает о наличии круговой поруки в сокрытии всех этих беззаконных и преступных деяний от партии и правительства, и с другой стороны болезненное самомнение о своей непогрешимости не давало многим работникам, особенно молодым, своевременно рассмотреть это вредное явление в практической работе...»{379}

О том, что не он, комкор Магер, преступник, а таковыми являются следователи НКВД, ведущие его дело, Максим Петрович откровенно, не боясь последствий, высказывал в ряде своих заявлений. «...На практике получилось таким образом, что следствие было в полной зависимости от наличия показаний арестованных. О том, насколько эти показания отвечают действительности, для следствия оставалось полной неясностью, брали все на веру, поэтому и находились в полной зависимости от той клеветы, которая была в отношении меня, а если принять во внимание заботы по охранению этой клеветы со стороны лиц, занимавшихся моим делом, то в этом случае картина будет совершенно ясна. Клевета осталась клеветой неразоблаченной и заботливо охраняемой следствием. Я не знаю, возможно это было сделано сознательно, с явно преступной целью, в чем я не сомневаюсь, чья-то преступная рука в отношении моего дела несомненно имела касательство. Иначе чем же можно объяснить то, что мне без всякой вины, не имея никаких преступлений, приходится вот уже второй год сидеть в тюрьме и переносить моральные и физические страдания. Повторяю, объяснить это можно только преступным отношением к делу работников, имевших касательство к моему делу. Обманули партию, народного комиссара. Сейчас тот же процесс совершается в отношении судебных органов, если это совершится и в отношении обмана судебных органов, то более классического случая клеветы и обмана не найти. Я не теряю надежды до конца в том, что большевистская справедливость восторжествует. Пусть даже уничтожат меня, но я твердо верю в то, что мерзавцы-преступники будут разоблачены и понесут достойную кару...»{380}

Обвинение М.П. Магера в принадлежности к военному заговору по ходу следствия обрастало и другими, сопутствующими ему, «прегрешениями». Например, ему вменили в вину злостное вредительство в войсках ЛВО. Речь шла о том, что он, будучи членом Военного совета округа, в 1937 году вместе с командующим войсками П.Е. Дыбенко якобы умышленно допустил выброску парашютного десанта при сильном ветре, вследствие чего четыре парашютиста разбились насмерть, а 58 человек получили увечья различной тяжести. Об этом мы уже упоминали, повествуя о судьбе П.Е. Дыбенко.

Основные события в 1939 — 1940 годах по делу М.П. Магера развивались следующим образом. 10 июня 1939 года оно было следствием закончено и направлено на рассмотрение Военной коллегии. На ее подготовительном заседании 20 августа 1939 года было решено, что Магер предается суду по двум пунктам 58-й статьи Уголовного кодекса РСФСР: 58 — 1 «б» и 58 — 11. Судебное же заседание состоялось не на следующий день, как это обычно бывало на практике, а через три с лишним месяца (27 ноября 1939 г.). Коллегия, заседавшая в следующем составе: председатель — диввоенюрист А.М. Орлов, члены — бригвоенюристы И.В. Детистов и А.Г. Суслин, решила возвратить дело на доследование в Главную военную прокуратуру, оставив прежней меру пресечения — содержание под стражей. В судебном заседании Магер виновным себя не признал, назвав ложными показания лиц, изобличавших его в антисоветской деятельности. По поводу же своих показаний, в которых он признавал себя виновным, Максим Петрович заявил, что все они явились результатом применения к нему незаконных методов ведения следствия со стороны работников госбезопасности.

Приведем выдержку из материалов этого судебного заседания:

«Суд установил:

1) Показания участника заговора Халепского, изобличающего Магера, неконкретны и противоречивы, а в части обвинения Магера во вредительстве явно неправдоподобны, так как следствие вредительской деятельности Магера не подтвердило. Ввиду этого суд не придал значения показаниям Халепского.

2) По поводу показаний о Магере другого осужденного участника заговора Смирнова суд пришел к заключению, что они вызывают сомнение в своей правдоподобности, так как, не будучи уведомлен об участии Магера в заговоре, он, Смирнов, якобы бъш связан с ним по контрреволюционной работе.

3) Уличавшие ранее Магера в участии в заговоре Говорухин, Коробов, Андреев и Богданов от данных ранее показаний отказались, причем дело Говорухина Военной коллегией с рассмотрения снято, а Богданов (полковник Семен Ильич Богданов, будущий маршал бронетанковых войск. — Я. Ч.) судом оправдан»{381}.

Результаты работы Главной военной прокуратуры появились нескоро. Собственно говоря, она и не проводила каких-либо значительных дополнительных следственных действий по делу Магера ввиду явной надуманности многих обвинений, о чем уже сказано выше. 2 февраля 1940 года заместитель Главного военного прокурора диввоенюрист Н.П. Афанасьев вынес постановление, в котором говорилось:

«...Имея в виду, что хотя Военной коллегией и вынесено определение о доследовании дела Магера, но это доследование не вызывается необходимостью, так как все необходимые данные нашли по делу достаточное освещение и установлено:

а) что Магер, являясь членом ВКП(б) с 1915 года, участником гражданской войны, дважды орденоносцем, за все время пребывания в партии и армии не имел колебаний от генеральной линии партии. На должность члена Военного совета Ленинградского военного округа назначен по личному представлению наркома обороны;

б) что вредительства с его стороны не было;

в) что «признание» Магера во время следствия о своем участии в военно-фашистском заговоре — есть результат избиений его со стороны бывших работников особого отдела Ленинградского военного округа Рассохина и других, которые ныне за нарушение социалистической законности арестованы и предаются суду.

Руководствуясь ст. 221 УПК,

постановил:

Дело в отношении Магера Максима Петровича дальнейшим производством на основании ст. 4 п. 5 УПК РСФСР прекратить.

Магера Максима Петровича из-под стражи немедленно освободить»{382}.

Итак, да здравствует свобода!.. Позади остались кошмарные бесконечные месяцы и годы тюремных застенков. Впереди столь долгожданная свобода, встреча с семьей. Что он будет делать в первые дни после освобождения, Максим Петрович в деталях не представлял, но он точно знал: все это будет для него в радость, которую он вовсе не намерен был скрывать от окружающих.

В те дни Магер искренне считал, что все страшное для него уже позади, что ошибка, совершенная в отношении него, больше никогда не повторится. Ведь высшая военная судебная инстанция (Военная коллегия) фактически его оправдала, а Главная военная прокуратура и вовсе отринула весь ворох надуманных обвинений и инсинуаций в его адрес. Свое освобождение из тюрьмы Магер по праву считал закономерным финалом его твердой позиции перед следствием после 18 января 1939 года и настойчивых заявлений в высокие союзные инстанции.

Но Максим Петрович жестоко ошибался! Его освобождение скорее всего следует считать случайностью, нежели закономерностью, ибо он, естественно, не мог знать содержания секретных ведомственных документов. Например, двух специальных приказов, подписанных в 1940 году наркомом юстиции и Прокурором СССР, в которых указывалось, что арестованные, оправданные судом по делам, расследованным работниками НКВД, не подлежат освобождению из-под стражи, а должны направляться в те места заключения, откуда они были доставлены на судебное заседание. Более того, на суды возлагалась обязанность — «выяснить в органах НКВД, не имеется ли с их стороны каких-либо возражений в отношении освобождения оправданных по суду лиц»{383}. Отсюда совершенно очевидно, что прокурорский надзор в те годы являлся всего лишь фикцией и последнее слово в любом случае оставалось за карательными органами, за органами госбезопасности.

В случае с освобождением Магера эти органы посчитали себя сильно обиженными. Уязвленное ведомственное самолюбие у них разыгралось не на шутку и требовало если не полного, то хотя бы частичного удовлетворения. Как это так — военный прокурор освобождает их важного подследственного и закрывает его дело, при этом даже не посоветовавшись с ними. Такое чекисты второй половины 30-х годов никому не прощали, независимо от перемены названия их органов и порядка подчиненности. Дело в том, что в 1941 году особые отделы (военную контрразведку) передали из НКВД в состав наркомата обороны, и они в виде 3-го Управления стали там функционировать с непосредственным подчинением наркому.

Не знал Максим Петрович всего того, что творилось в это время за «кулисами». Ныне стали известны некоторые из этих подробностей, в частности из рассказа бывшего Главного военного прокурора генерал-лейтенанта юстиции П.Ф. Гаврилова. Он сообщил, что после освобождения из-под ареста Магера, его, Гаврилова, сначала разыскивал Берия, а затем в тот же день ему позвонил Сталин и потребовал объяснений по поводу всего случившегося. Гаврилов доложил Сталину, что Магер невиновен, а дело в отношении него сфальсифицировано.

Далее, по словам Гаврилова, его разговор со Сталиным принял следующий оборот: «...Сталин стал мне говорить, что при царе лиц, политически подозрительных, ссылали в Сибирь. Это Сталин мне повторил несколько раз. Я Сталину сказал, что ссылать Магера в Сибирь нет оснований, за ним никакой вины нет. Видя, что Сталин не верит мне... я попросил разрешения доложить дело лично ему — Сталину. На это Сталин мне сразу ничего не ответил, и я услышал по телефону, как он что-то говорил с Берия по-грузински. Затем мне Сталин сказал, что дело ему докладывать не надо, но чтобы я учел его замечания. Кроме того, Сталин сказал мне, что надо было согласовать с Центральным Комитетом партии освобождение Магера из-под стражи»{384}.

Всего четырнадцать месяцев пробыл М.П. Магер на свободе, которой он так усиленно добивался в 1938 — 1939 годах. Черный день наступил 8 апреля 1941 года, хотя постановление на его повторный арест было вынесено десятью днями раньше.

Здесь временно прервем рассказ о деталях повторного ареста М.П. Магера и вернемся к событиям двухлетней давности. Все же не напрасно Максим Петрович и ему подобные принципиальные коммунисты били тревогу о том, что в органах госбезопасности окопалась и орудует шайка настоящих вредителей. Их письма и жалобы в различные инстанции в конце концов возымели свое действие — последовала определенная чистка органов госбезопасности как в центре, так и на местах.

«Есть все-таки правда на свете» — подумал Магер, узнав, что его мучители арестованы и понесли соответствующее наказание. Еще когда он по первому заходу находился в тюрьме, в 1939 году за фальсификацию дел и применение незаконных методов следствия, а попросту говоря — за систематическое избиение арестованных, были подвергнуты аресту начальник особого отдела ЛВО Никонович и его заместитель Самохвалов, сотрудники этого отдела Авдеев, Литвиненко, Лещенко, Рассохин, Кордонский и другие авторы многостраничных «липовых» дел. В частности, М.Г. Рассохин был арестован 5 марта, а П.Б. Кордонский — 13 апреля 1939 года. Формальным обвинением первого из них послужило то, что он якобы скрывал, уводя от серьезных политических и уголовных обвинений участников контрреволюционных формирований. Например, что он вынудил Линдова-Лившица (бывшего начальника мобилизационного отдела штаба ЛВО) отказаться от своих показаний о принадлежности работников госбезопасности Владимирова и Ямпольского к военно-фашистскому заговору.

Разумеется, что, кроме Магера, на указанных садистов в форме офицера НКВД было кому жаловаться. В постановлении о принятии меры пресечения указано, что Рассохин и Кордонский арестовали заместителя начальника штаба ЛВО комбрига И.М. Подшивалова, военного прокурора 1-го стрелкового корпуса военного юриста 1 -го ранга Ф.В. Маркова и еще немало других командиров и политработников, не располагая на них никакими агентурными материалами, а только по показаниям других подследственных. Кроме того, в этом постановлении также отмечалось, что Рассохин и Кордонский в ходе следствия вынуждали арестованных давать так называемые «условные» показания о своей причастности к антисоветской деятельности, мотивируя это якобы интересами ВКП(б) и советской власти. И жестоко обманывали беззащитных людей — эти самые «условные» показания затем фигурировали на следствии и в суде в качестве основных и довлеющих.

Под давлением фактов на следствии по своему делу (на допросах и очных ставках) Рассохин и Кордонский вынуждены были подтвердить случаи избиения ими Магера и других арестованных военнослужащих, в том числе бывшего командира 19-го стрелкового корпуса комдива В.П. Добровольского, члена Военного совета ЗакВО корпусного комиссара М.Я. Апсе, командира 1-го стрелкового корпуса комдива В.И. Малафеева, командира 1-й танковой бригады полковника А.И. Лизюкова и других «генералов».

Относительно А.И. Лизюкова, будущего командарма 5-й танковой и Героя Советского Союза. На очной ставке с начальником 8-го отделения особого отдела УНКВД по Ленинградской области И.Н. Лещенко Рассохин вынужден был признать факт избиения им подследственных Магера и Лизюкова. Содержание протокола допроса Лизюкова от 21 января 1940 года поведало нам о том, что работники УНКВД по Ленинградской области и особого отдела ЛВО Раев, Оксень, Приезжий, Пашин, Махонин, Рассохин и другие длительное время истязали его, добившись в результате подписания ложных показаний. Среди прочего вымышленного материала в протоколе имеется и такое сногсшибательное утверждение — Лизюков намеревался совершить террористический акт над руководителями ВКП(б) и советского правительства путем наезда танка на Мавзолей во время одного из парадов{385}.

Из материалов следственного дела М.П. Магера видно, что такая оригинальная «акция» террора весьма импонировала контрразведчикам из центрального аппарата НКВД СССР. Там продумывали различные ее вариации, разумеется, теоретико-бумажные, необходимые только для внесения на соответствующие страницы протоколов допросов. Например, в деле Магера имеется выписка из показаний И. А. Халепского. Бывший начальник Управления механизации и моторизации РККА показал, что Лизюков должен был совершить указанный теракт над всем составом Политбюро ЦК ВКП(б), направив свой танк на Мавзолей.

Получив в свои руки такой «забойный» материал, начальник особого отдела ЛВО Кононович решил его еще более усилить. Он дал указание следователю по делу Лизюкова, чтобы тот составил протокол «покрепче» и добился от арестованного его подписания. На замечание следователя, что показания Халепского неправдоподобны, Никонович предложил порвать московскую выписку, заменив ее другой, в которой бы указывалось, что Лизюков и его подчиненные намеревались стрелять по Мавзолею из танковой пушки.

В собственноручных показаниях Рассохин подробно рассказывает, как фальсифицировались протоколы допросов арестованных, проходя соответствующую корректировку у целого ряда должностных лиц, вплоть до начальника УНКВД. Оттуда они выходили совершенно неузнаваемыми, и смысл показаний арестованных в них неимоверно искажался. Для придания показаниям некоторой правдоподобности, в таких протоколах отражалась придуманная в кабинетах НКВД борьба арестованного со следователем.

Говоря о «липовых» делах, Рассохин утверждает, что на создание таких дел давались указания руководством УНКВД на совещаниях руководящего состава, а до отделений доводились контрольные цифры — сколько людей нужно арестовать. Как правило, эти контрольные цифры оперативными работниками перевыполнялись. Например, только шпионов, якобы завербованных польским вице-консулом Каршем, было арестовано столько, что в случае реальной такой обстановки этому дипломату понадобилось бы ежедневно вербовать по 3 — 5 человек{386}.

Рассохин, Кордонский и другие «особисты», арестованные по обвинению в фальсификации следственных дед, яростно защищались, признавая свою вину только под грузом неопровержимых доказательств. К тому же следственные и судебные работники проявляли к ним определенную снисходительность, иногда даже ничем не мотивированную. Это видно из такого примера. Почему-то в обвинительном заключении Рассохину и Кордонскому не инкриминируется фальсификация следственных дел на комкора К.А. Стуцку, комдива В.И. Малафеева, комбрига П.О. Пугачевского и еще на двенадцать человек, ранее проходивших по их материалам. В начале января 1940 года предъявленное Рассохину и Кордонскому обвинение в фальсификации следственных дел еще на четырнадцать человек высшего и старшего комначсостава, в том числе на корпусного комиссара М.Я. Апсе, дивизионного комиссара В.В. Серпуховитина, комдива Е.С. Казанского, комбрига И.И. Кальвана, также необоснованно было снято.

На суде в военном трибунале войск НКВД Ленинградского округа в начале апреля 1940 года Рассохин и Кордонский виновными себя в фальсификации материалов следственных дел не признали, хотя и подтвердили некоторые факты своего участия в побоях арестованных, в том числе и Магера. Суд, глубоко не вникая в существо дела на Рассохина и Кордонского, определил им чрезвычайно мягкое наказание: первый получил три, а второй — два года ИТЛ. По протесту военного прокурора этот приговор был отменен Военной коллегией и дело возвращено на доследование. В ходе него ничего особенного не было выявлено, однако наказание немного ужесточили — в конце февраля 1941 года все тот же военный трибунал войск НКВД приговорил Рассохина и Кордонского к четырем годам ИТЛ каждого{387}.

Итак, Максим Петрович Магер пробыл на свободе год с небольшим — до 8 апреля 1941 года. В этот день 3-е Управление НКО СССР с санкции Прокурора СССР В.М. Бочкова (кстати, бывшего начальника Особого отдела ГУГБ НКВД СССР. — Н.Ч.} вновь арестовало Магера как участника военно-фашистского заговора, мотивируя это тем, что «Главная военная прокуратура 2 февраля 1940 года без выполнения определения Военной коллегии и опровержения имевшихся материалов дело производством прекратила, освободив Магер из-под стражи»{388}. А посему еще 27 марта следователь сержант госбезопасности Куркова, назначенная вести вторичное дело М.П. Магера, вынесла постановление, в заключительной части которого говорилось:

«На основании вышеизложенного (повторялись один к одному обвинения по старому делу. — Н.Ч.) Магер, как необоснованно освобожденный, подлежит аресту»{389}.

Данное постановление утвердил 31 марта нарком обороны Маршал Советского Союза С.К. Тимошенко.

Новое дело по старому обвинению начинала сержант Куркова, продолжил его Гинзбург, а заканчивал через три месяца уже третий следователь — лейтенант Г.Т. Пилюгин. Именно им было составлено 1 июля 1941 года обвинительное заключение. Несмотря на то что никаких дополнительных доказательств виновности Магера в совершении государственных преступлений в процессе следствия в 1941 году добыто не было, Максим Петрович тем не менее был предан суду по тем же пунктам 58-й статьи, что и при первом аресте. 20 июля 1941 года (через месяц после начала войны) Военная коллегия почти в том же составе, что и год назад (разве что Суслика заменил Д.Я. Кандыбин), вынесла в отношении М.П. Магера обвинительный приговор, осудив его к расстрелу{390}.

Определенный интерес представляют показания бывшего следователя Г.Т. Пилюгина, данные им в качестве свидетеля в сентябре 1955 года. Они существенно дополняют уже известные нам материалы.

«Вопрос военного прокурора: Известно ли Вам было, что дело по обвинению Магера было прекращено в 1940 г. Главной военной прокуратурой?

Ответ: Ознакомившись с материалами дела по обвинению Магера, я видел там постановление о прекращении дела за подписью Афанасьева. Однако в материалах дела было уже и новое постановление на арест Магера от марта 1941 г. Кроме того, в материалах дела было письмо в ЦК КПСС (так в тексте оригинала. — Н. Ч.), подписанное маршалом тов. Тимошенко, в котором спрашивалось разрешение на арест Магера...

Вопрос: Какие же новые материалы, изобличающие Магера, были Вами собраны в 1941 году?

Ответ: Думаю, что никаких новых материалов, кроме тех, которые имелись в материалах дела 1938 — 39 годов, собрано не было. Мною проверялись факты авиакатастрофы в ЛВО, а также показания свидетелей об антисоветской деятельности Магера в АБТУ, но собранные материалы существенного значения для обвинения Магера во вражеской работе не имели. Более того, в АБТУ мною была получена справка, вернее, отзыв от одного сослуживца Магера, фамилию которого сейчас не помню, который отзывался о Магере исключительно положительно. Эта справка мною была приобщена к делу.

Вопрос: Какие заявления были со стороны Магера во время следствия?

Ответ: Помню, что Магер при выполнении ст. 206 УПК РСФСР заявил ряд ходатайств. Некоторые из них я выполнил, т.е. те, которые возможно было выполнить, которые же невозможно — не удовлетворил. В частности, сделать очные ставки со свидетелями я не мог, ибо они уже были осуждены, точнее, расстреляны.

Вопрос: В материалах дела имеется заявление Магера к ЦК КПСС. Был ли направлен по назначению подлинник заявления Магера?

Ответ: Да, мною заявление Магера в ЦК КПСС было передано начальнику следственной части Осетрову для направления по адресу. Копию заявления я подшил в материалы следственного дела.

Вопрос: Известно ли было Вам о том, что следователи Рассохин и Кордонский, ведшие дело Магера в 1938 — 39 годах, в феврале 1941 года были осуждены за фальсификацию уголовных дел?

Ответ: Нет, мне это не было известно.

Вопрос: Чем Вы еще желаете дополнить свои показания?

Ответ: Должен заявить, что показания некоторых свидетелей по делу у меня вызывали сомнение, я считал необходимым передопросить их. Однако это сделать было нельзя, так как свидетели к 1941 году были расстреляны. Поэтому мною было предложено Осетрову послать Магера на фронт. Осетров со мною согласился, но начальник Управления особых отделов Михеев не только не согласился с этим, но и отругал его, а Осетров потом в свою очередь отругал меня и сказал, что Магер арестован по личному указанию одного из руководителей ЦК. Тут же Осетров приказал мне составить обвинительное заключение по материалам дела, что я и сделал...»{391}

Аресты и допросы в семье М.П. Магера растянулись на целый десяток лет. Так, его жена Елена Семеновна, в годы войны проживавшая в Тюмени и работавшая там воспитателем в детском доме, в 1945 году была арестована и Особым совещанием, как ЧСИР, направлена в ссылку сроком на пять лет. Наказание она отбывала в г. Тобольске — в тех местах, что и декабристы сто лет тому назад.

Участь, подобная судьбе М.П. Магера, постигла и другого человека из высшего эшелона начальствующего состава РККА. Арестованный месяцем раньше Магера, корпусной комиссар И.П. Петухов, работавший секретарем у Ворошилова, на второй день после ареста (5 июля 1938 года) стал давать показания о своем участии в антисоветском военном заговоре. Поначалу в качестве своего вербовщика он, видимо, по недосмотру следователя, назвал корпусного комиссара А.В. Хрулева, но затем, отказавшись от этого варианта (Хрулев, очевидно, показался особистам в таком деле мелкой сошкой), стал везде показывать, что в заговор был вовлечен Я.Б. Гамарником. Спустя месяц после ареста (в августе 1938 года) Петухов вообще от своих показаний откажется.

Надо сказать, что во второй половине 1938 года шла уже «подчистка» тех старых кадров, которые по тем или иным причинам уцелели от репрессий первой волны. К тому времени в распоряжении ГУГБ НКВД СССР имелись показания почти на всех (если не на всех) высших военачальников Красной Армии, в чем мы смогли не раз убедиться по ходу повествования. Показания (обвинение в причастности к военному заговору) в отношении И.П. Петухова накапливались хотя и медленно, но верно, и участь его можно было предвидеть несколькими месяцами раньше, прежде чем за ним пришли. Но сам он многого тогда не знал, хотя и ощущал, что тучи над его головой с каждым днем сгущаются.

А как им было не сгущаться, если обвиняемый по другому делу бригадный комиссар А.М. Круглое-Ланда показал 13 апреля 1938 года следующее: «Однажды, когда я был в кабинете Шубина (бригадный комиссар И.Г. Шубин, заместитель начальника отдела ПУРККА. — Н. Ч.), туда зашел Осепян (заместитель начальника ПУРККА. — Н.Ч.) и сказал, что Гамарник решил во что бы то ни стало добиться назначения Петухова в УМС (Управление Морских Сил РККА. — Я. Ч.), где он нам нужен... Позднее Шубин мне сообщил, что Петухов является участником заговора»{392}.

А месяцем раньше арестованный нарком Военно-Морского Флота СССР П.А. Смирнов «выдал» такую «тайну»: «...В августе 1937 года в моем кабинете в Политуправлении РККА (до назначения на пост наркома ВМФ Смирнов в течение полугода исполнял обязанности начальника ПУРККА. — Н. Ч.) Булин сообщил..., что Петухов является участником антисоветского заговора и занимает в заговоре особо законспирированное положение, учитывая его работу в секретариате наркома»{393}.

Все эти моменты, равно как и другие, нашли свое отражение в обвинительном заключении по делу И.П. Петухова. хотя они, как показала дополнительная проверка, являются ложными от первой до последней буквы. Например, бригадный комиссар Шубин, оказывается, показаний на Петухова, как участника военного заговора, не давал. Проверкой дела по обвинению армейского комиссара 2-го ранга А.С. Булина установлено, что он в суде виновным себя не признал и от данных на следствии показаний отказался.

Чувствуя шаткость обвинительного материала на момент начала следствия, в ГУГБ НКВД вовсю старались дополнить его новыми показаниями. В случае с Петуховым такое происходило с маршалом А.И. Егоровым. В январе 1939 года тот в собственноручных показаниях указывает, что «...Аронштам (начальник политуправления ОКДВА в 1933 — 1936 гг. — Н.Ч.)... сообщил мне, что со слов Окунева (начальника политуправления ТОФ. — Н.Ч.) ему известно о том, что Петухов, работающий в секретариате наркома, является участником заговора»{394}.

Как отмечалось, в августе 1938 года Петухов отказался от всех своих ложных показаний и с тех пор уже твердо стоял на этих позициях, несмотря на мощный напор следствия. А время шло... Чтобы соблюсти все формальности, которыми были совсем не чужды в НКВД, начальник 1-го отделения Особого отдела ГУГБ старший лейтенант госбезопасности Иванов в середине ноября 1938 года выносит постановление о продлении срока ведения следствия по делу И.П. Петухова на очередные два месяца. Из этого документа можно узнать, что содержащийся в Лефортовской тюрьме Петухов к тому моменту подвергался допросам 15 раз{395}. А еще оттуда узнаем о плане дальнейших действий следствия в отношении арестованного:

1. Привести в порядок все материалы дела.

2. Допросить Петухова по всем обстоятельствам, изложенным им в личной рукописи и по показаниям Симонова, Урицкого и Ланда.

3. Допросить людей, подававших на него в свое время заявления в партийном порядке.

4. После допроса свидетелей его снова допросить по существу показаний.

5. Числа 20-го декабря показать дело для просмотра и для дальнейших указаний{396}.

Характерно то, что из всех материалов дела И.П. Петухова четко усматривается одно — несмотря на наличие в нем расстрельных пунктов 58-й статьи, его однозначно направляли по линии Особого совещания, что сулило сохранение жизни. Хоть за решеткой и забором, но все-таки жизнь, о чем мечтали сотни и тысячи других заключенных, проходивших по тем же пунктам 58-й статьи УК РСФСР. Сказалось, видимо, какое-то содействие (в материалах дела оно проявляется косвенно) со стороны Ворошилова и Прокурора СССР А.Я. Вышинского. О роли последнего в деле Петухова будет сказано несколько позже.

14 февраля 1939 года решением Особого совещания при НКВД СССР Иван Павлович Петухов из-под стражи был освобожден с зачетом ему наказания срока предварительного заключения. Свое долгожданное и в то же время неожиданное освобождение Петухов напрямую связывал с приходом в НКВД нового руководства. В одном из заявлений он писал: «Реабилитация меня и мое освобождение в феврале 1939 г. были следствием прихода к руководству НКВД Л.П. Берия... Приход к руководству НКВД Л. Берия и личный допрос меня вновь назначенным начальником Особого отдела Бочковым коренным образом изменили обстановку. Новое руководство правильно оценило все показания на меня врагов и просто нечестных людишек, учло все мое прошлое, и я был выпущен на свободу...»{397}

Свобода!.. Кто из нормальных людей о ней не мечтает! Но ничто не может сравниться с чувствами человека, после долгих мытарств вырвавшегося из тюрьмы и сбросившего с себя груз несправедливых и тяжких обвинений. Частично о состоянии, в котором пребывал тогда Петухов, можно узнать из письма его дочери, написанного в адрес И.В. Сталина 20 марта 1939 года (она в то время училась в Военной академии механизации и моторизации): «...Когда у нас был арестован отец, мы не сомневались в том, что наши соответствующие органы разберутся в этом деле и в результате отец будет освобожден, т.к. в честности его мы никогда не сомневались и не будем сомневаться.

Все произошло, как мы и предполагали. В ночь на 17 февраля 1939 г. отец был освобожден и возвратился к нам. Как мы и ожидали, забран он был по клевете врагов народа, которые теперь, обессилев, окончательно встали на такой скользкий путь, как клевета на честных людей.

Не было границ нашему счастью, нашей благодарности Советской разведке. Было такое состояние, что хотелось забраться на Кремлевскую башню и кричать на весь мир о таком большом счастье.

Отец вернулся слабый здоровьем, но сильный духом. По правде сказать, мы не ожидали увидеть его таким. Мы думали, что такой большой срок заключения убьет его, подорвет его волю, но оказалось не так: он вернулся еще более преданным, еще более стойким большевиком.

У меня появились мысли о том, что все-таки невинного человека держали 7 с половиной месяцев, которые я не раз высказывала отцу. Отец убедил меня в том, что иного выхода не было, раз есть показания...

Отец все время говорил, что только благодаря нашей разведке его дело было разобрано и он был освобожден. А когда начался съезд (XVIII съезд ВКП(б). — Н. Ч.), будучи на свободе, он жил вместе с ним... Мы, как никто, в это время почувствовали заботу о себе. Нам обещали дать квартиру (из ранее занимаемой семью И.П. Петухова после его ареста выселили. — Я. Ч.) и приступили к лечению отца, хотя он ничего не просил.

Так зажили мы счастливой жизнью.

Но это счастье продолжалось недолго. 12 марта в 3 часа дня отца вновь арестовали... Мы опять стали на отшибе, опять с ужасной кличкой «семья врага народа», опять без всякой почвы под ногами...»{398}

Как и все письма, адресованные Сталину, письмо Н. Петуховой поступило в особый сектор ЦК ВКП(б). Оттуда оно через неделю было переправлено Прокурору СССР Вышинскому. На препроводительной к нему имеется резолюция Вышинского от 29 марта: «т. Ульяновой. Истребуйте дело и дайте мне свое закл(ючение)»{399}.

Через две недели упомянутая Ульянова — военный юрист 1-го ранга, начальник 2-го отдела Главной военной прокуратуры, подготовила для Вышинского следующую справку:

«Петухов И.П., корпусной комиссар, был арестован 4.VII — 1938 г. Решением Особого Совещания дело о нем в феврале 1939 г. было прекращено. Вы принимали участие в решении этого дела.

12.111.1939 г. Петухов по старым материалам арестован вновь.

По делу написано обвинительное заключение, и оно представлено на рассмотрение Особого совещания»{400}.

На этом документе есть короткая помета — резолюция Вышинского: «В наряд». Что означает сей термин — неизвестно. Видимо, поставить на очередь для рассмотрения дела на ОСО. Или что-то другое, но в этом же роде. Как видно, никакого протеста и возмущения действиями НКВД в отношении Петухова Вышинский не выражает, хотя из того же документа отчетливо усматривается, что освобождение из-под стражи Ивана Павловича в феврале 1939 года произошло не без его вмешательства. Почему же он сейчас совершенно не реагирует на деяния органов НКВД, фактически перечеркнувших все его предыдущие усилия? Видимо, изменился целый ряд обстоятельств и хороший игрок (этого у него не отнять!) Вышинский стал еще более тщательно просчитывать не только свои шаги в отношении арестованных, но и их возможные последствия.

После второго ареста Петухова события развивались стремительно. Прошел только месяц его пребывания в тюрьме, а военный прокурор Ульянова уже докладывает о подготовленном обвинительном заключении. И никакого обмана здесь нет — следователь Комаров хорошо потрудился, добросовестно переписав старое заключение, благо что он сам же и составлял его в феврале. Одним словом, Петухов будто бы и не был несколько недель на свободе — все тот же следователь Комаров, все та же тюрьма, все то же заключение.

Наверное, чтобы не упрекнули его, что он даром ест хлеб, Комаров в мартовское заключение (да, 12 марта 1939 г. Петухова арестовали, а уже 29-го числа того же месяца начальник Особого отдела ГУГБ старший майор госбезопасности В.М. Бочков утверждает обвинительное заключение) добавил и несколько «свежих» положений, которых не было в предыдущем. Например, указывается, что арестованный комкор М.О. Степанов, бывший начальник Инженерного управления РККА, показал 27 марта (за два дня до утверждения обвинительного заключения) о том, что Петухов осенью 1934 года присутствовал на банкете, устроенном начальником Военной академии механизации и моторизации Германовичем. Но суть обвинения, разумеется, не в самом факте присутствия на банкете, а в том, что там с «контрреволюционными речами» выступали М.Н. Тухачевский, а также руководители АБТВ Красной Армии И.А. Халепский, К.И. Степной-Спижарный, И.К. Грязнов и другие. А Петухов, исполнявший в то время обязанности помощника по политической части у Германовича, стало быть, не донес об этом «вопиющем случае» компетентным органам и руководству наркомата обороны.

Другой добавкой послужило то, что в 1930 году Петуховым был подготовлен выпуск второго издания своей книги «Партийная организация и партийно-политическая работа в РККА». Так вот криминалом оказалось то, что он подарил один экземпляр книги начальнику ПУРККА Гамарнику с надписью «Яну Борисовичу». Поставил свой автограф и дату — 7.IV. 1930 г. Если в февральском обвинительном заключении данный эпизод не фигурировал, оставаясь «за кадром», то в мартовском он был подробно расписан и преподнесен, так сказать, «во всей красе». Чего только стоят вот такие строчки: «Указанная книга нами была дана на заключение полковому комиссару Катулину (начальнику кафедры Военной академии механизации и моторизации. — Н. Ч.), который в выводах пишет: «Книга вредная, ее надо изъять, автора привлечь к партийной ответственности»{401}.

Следователь Комаров и его «шефы» из Особого отдела ГУГБ не преминули обвинить Петухова и в принадлежности к презренному кулацкому сословию. В обвинительном заключении по этому поводу отмечается: «За это же время в 3-й раз были проверены данные о Петухове по месту его родины.

Допросом ряда свидетелей односельчан Марченкова, Панова. Ястребова, родной сестры Петуховой Александры, матери Петуховой Василисы и официальной справки сельсовета, датированной от 5 февраля 1939 года устанавливается, что Петухов происходит из кулацкой семьи, что он был связан с антисоветским элементом деревни...»{402}

Постановление Особого совещания при НКВД СССР от 20 апреля 1939 года в отношении И.П. Петухова было, можно сказать, чрезвычайно либеральным — лишение свободы в исправительно-трудовых лагерях сроком на пять лет. И это при наличии статьи 58 — 1 «б», 58 — 8, 58 — 11. Видимо, все-таки участие Вышинского, хотя и косвенное, в данном деле имело место и было учтено при вынесении приговора. Что же касается помощи со стороны наркома обороны К.Е., Ворошилова, то ее, по всей видимости, совсем не было. В этом убеждаешься, прочитав многостраничную жалобу Петухова, направленную им в феврале 1940 года из Краслага в адрес своего бывшего начальника.

Это своего рода уникальный документ, представляющий несомненный интерес, ибо он написан лицом из ближайшего окружения наркома обороны, можно сказать, человеком из его «свиты», знавшим многие секреты придворной жизни и посильно приводившим в действие пружины (явные и тайные) назначений, перемещений, наград, нередко выполнявшим деликатные поручения патрона. Отсюда проистекает и вся тональность жалобы, в ней отчетливо просматривается надежда на возможность своего освобождения — ведь однажды с ним уже было такое! — и Петухов пытается один за другим разрушить все пункты обвинения.

«Мне сообщили из НКВД, что моя жалоба на имя Л.П. Берия получена и будет рассмотрена. В связи с этим я обращаюсь к Вам, лично знавшему меня на протяжении ряда лет по моей практической работе и прошу: помогите мне освободиться от чудовищных обвинений, в которых я совершенно не повинен. Я прошу Вашего содействия потому, что я всегда был убежденным сторонником Ленинской, Сталинской политики большевистской партии и мою борьбу с троц(кистско)-бух(аринской) шайкой извергов можно детально проверить на протяжении всего времени моего пребывания в партии, потому что именно Вам (по всему моему поведению, моим систематическим докладам Вам) в достаточной мере известно мое подлинное отношение к тем, кто никогда не был мне близок (а в близости с которыми меня обвиняют), кто для достижения своих подлых целей бесстыдно творил каиново дело, выдумывая и сочиняя обо мне гнусные клеветнические документы для НКВД...

За время нахождения в тюрьме и в лагерях я восстановил в памяти вопросы ко мне следствия, пересмотрел заново весь пройденный мной путь в партии и в Кр(асной) арм(ии), свое и моих родных социальное прошлое и не нашел ничего такого, что бы оправдывало мое столь значительное по времени содержание под стражей. В самом деле:

1. В решении Особ(ого) сов(ещания) НКВД меня называют участником военно-фашистск(ого) заговора. В чем выразилось мое участие в заговоре, кто меня вербовал в этот заговор, каковы обстоятельства, приведшие меня к этому заговору — все это для меня остается в тайне и этого я до сих пор постичь не могу. Имеющиеся на меня показания, их внутреннее содержание (вернее, бессодержательность и полная противоречивость) не дают все же оснований для столь тяжелых для меня обвинений».

Далее Петухов честит почем зря всех тех, кто дал на него показания, кого он считает виновниками своего ареста и последующих тюремных злоключений. Всех этих лиц Иван Павлович хорошо знал по работе в аппарате наркомата обороны, не раз встречался с ними на различного рода совещаниях, заседаниях, пленумах, съездах и т.п.

«Егоров — этот изувер — дал обо мне свои показания ровно через год (!) после его «чистосердечных» раскаяний и разоблачений всех ему известных их соучастников. В своих показаниях он заявляет, что о моем якобы участии в заговоре ему известно со слов Аронштама, которому (Аронштаму) сообщил об этом Окунев...

Смирнов дал примерно такие же показания, как и Егоров, заявив, что ему о моем участии в заговоре известно со слов Булина (а Булин обо мне ничего подобного не говорит).

Прохвост и предатель Урицкий и небезызвестный для Вас Круглое (Ланда), не имея, очевидно, мужества сказать, что я участник заговора (как это подло и клеветнически утверждали в своих показаниях Егоров и Смирнов), ограничились заявлением о том, что я — «человек Гамарника».

Вся эта стряпня предателей — сознательная подлая клевета на меня. Все эти показания имели только одну цель — ввести в заблуждение следствие и перебить большевистские кадры... Можно ли всерьез принимать документы, в которых Егоров, Смирнов и Ланда (Круглов) показывают, что все сказанное обо мне им известно со слов Булина, Осепяна, Аронштама, Окунева и Шубина, а вся эта пятерка обо мне умалчивает и показаний на меня не дают?! Можно ли принимать всерьез заявления (показания Смирнова), что я находился на особо секретном положении в заговоре, когда обо мне (по показаниям того же Смирнова, Егорова, Шубина) известно было десятку лиц о моем мнимом участии в заговоре? Этакая ересь нужна была только Федоровым и Агасам, чтобы маскировать и прятать от партии их гнусные дела, чудовищные преступления... Вспоминается, гражданин Народный Комиссар, поведение в отношении меня Урицкого, который метал гром и молнии (это происходило не только в Вашем кабинете, но и в кабинете и в присутствии комкора Хмельницкого...) в связи с тем, что я умышленно якобы и без санкции кого следует, раздал на ознакомление чл(енам) В(оенного) совета материалы, в которых говорилось о близости Урицкого к заговорщикам (эти документы раздавались по Вашему указанию и после заседания... были возвращены куда следует). Урицкий в присутствии Хмельницкого прямо заявил, что он этого моего поступка не забудет никогда.

Я прошу Вас вспомнить также поведение в отношении меня и Смирнова в связи с клеветническими заявлениями на меня, в частности, известн(ого) Вам б. слушателя академии мех(анизации) и моториз(ации) РККА . им. Сталина — Петрова. Он тогда же поспешил передать все эти клев(етнические) заявления, в которых я голословно обвинялся в связях с Гамарником, Зонбергом и Германовичем в НКВД. Где же тут логика? Почему можно верить после этого показ(аниям) Смирнова, когда он одной рукой пишет, что я был якобы на особо законспирированном положении в заговоре, а другой — что дело обо мне, как соучастнике гамарник(овской) банды, надо передать в НКВД? Можно ли верить этим утверждениям, когда, как Вам хорошо известно, тот же самый Гамарник добивался и добился моего удаления из ПУРа, когда он всячески игнорировал меня. Ведь не секрет же, что Гамарник и при назначениях и при награждениях всегда меня обходил.

Вы, вероятно, хорошо помните мои Вам доклады о Гамарнике и его людях: Славине, Осепяне и пр. Я был внутренне удовлетворен, что мне все же удалось неплохо почистить политаппарат РККА от гамарниковских людей. Нельзя же игнорировать тот факт, что именно благодаря моей информации и моих личных Вам докладов были удалены с занимаемых тогда постов в РККА такие всем известные люди Гамарника, как Славин, Берман (б. нач-к В.-политической акад.), Васильев (б. нач-к Политупр. Кавк. армии), Харитонов и др. Нельзя считать все это за проявление моей близости к Г-ку и его людям.

То же самое можно сказать и о моей мнимой близости к Зонбергу, Германовичу и Ольшанскому, с которыми я всего лишь по году работал в акад. мех(анизации) и мот(оризации) РККА. Я прошу Вас вспомнить, что я Вам докладывал об этих... людях. Именно по моим Вам докладам и вопреки предложениям Гамарника и Фельдмана Вы убрали из академии и Зонберга и Ольшанского, немного позже и Германович тоже был Вами убран из академии, а Ольшанский с Вашего благословления — искл(ючен) из партии. Как же можно говорить после этого о какой-то моей близости к этим людям...»

В 30-х годах обвинение в троцкизме означало неминуемую кару, смерть если не физическую, то уж политическую несомненно. Не говоря уже о крушении карьеры (служебной, военной, научной). Политические процессы 1936 — 1938 годов показали, что в первую очередь на этого «коня» стремилось посадить подследственных (а затем и подсудимых) высшее политическое руководство СССР. А верный оруженосец Сталина Прокурор страны А.Я. Вышинский безропотно штамповал свои визы на все новых и новых ордерах на арест очередной группы троцкистов. К данной категории немедленно относили любого человека, на которого поступил донос о его сотрудничестве (укрывательстве, сочувствии, встрече и т.д.) с троцкистскими элементами как внутри страны, так и за рубежом.

«2. В связи с заявлениями б. слушателя академии Петрова меня обвиняли в укрывательстве троцкистов, в частности, троцкиста Бешкина. Сказать по правде, меня эти обвинения приводили в бешенство. Я понимаю, что надо человека допрашивать с пристрастием. Но ведь мою систематическую борьбу с троцкистами и с прочими изменниками делу революции можно проследить без всякого труда. В наиболее острые периоды борьбы троцкистов, правых и «левых» с большевиками я находился в передовых рядах партии Ленина — Сталина. В 1920 — 21 гг. я вместе с Ярославским Е. активно и успешно дрался с троцкистами и др(угими) врагами ленинско-сталинской политики, в частности, с извергом Смирновым И.Н., находясь в это время в Сибири. В 1923 — 24 гг. активно боролся с троцкистами по всем вопросам и, в частности, по вопросам армейского строительства... В 1925 — 27 гг., в период борьбы с объедин(енной) троцк(истско)-зиновьев(ской) оппозицией, я получал специальные указания и выполнял особые поручения ЦК ВКП(б) по борьбе с тр(оцкистско)-зин(овьевской) оппоз(ицией), был командирован в этих целях во главе группы слушателей Института Красной Профессуры и курсов марксизма при ЦК в Кронштадт, Ленинград, Смоленск, Ярцево (раб. район), Брянск и брянские заводы. Возложенные на меня задачи выполнил неплохо.

В своей работе я всегда непримиримо относился к каким бы то ни было проявлениям троцкизма и выбросил из организаций, где мне приходилось работать, не одну сотню троцкистских элементов... С переходом в Морские Силы (после Военной академии механизации и моторизации И.П. Петухов работал помощником начальника Морских Сил РККА по политической части. — Н. Ч.) я отдавал всего себя этому новому для меня делу. Несмотря на то что я пробыл там всего лишь около года, мне удалось не только выявить там крупнейшие недочеты, но и приступить к осуществлению ряда Ваших важнейших решений по их устранению... Мне удалось, опять-таки вопреки настроениям Гамарника, удалить из аппарата Управления Морскими Силами таких видных троцкистов, как Курков (пом. нач. Морсил), Кара (начальник отдела кадров), Ланда (Круглова) — брат того самого Ланда, который показал на меня и который с пеной у рта защищал своего брата, когда этого последнего, по моему предложению, исключили из партии...

Так же я поступил и с б(ывшим) троцкистом Бешкиным, в бытность мою в академии мех(анизации) и мот(оризации). Еще в феврале 1935 г., как только стала известна роль троцкистов в Ленинград(ских) событиях (убийство С.М. Кирова в декабре 1934 г. — Н. Ч.) и как только появилось соответств(ующее) заявление слушателей акад(емии), Бешкин по моему настоянию был убран из академии и уволен из РККА... Почему же после всего этого можно верить Петрову...

Я вел систематическую борьбу с троцкистами на протяжении всего времени моего пребывания в партии, а меня обвиняют в соучастии с троцкистами в их тяжких преступлениях!?

Я выгнал из РККА (выгнали Вы по моим докладам) не одну сотню троцкистских элементов, в частности, Бешкина, а меня обвиняют в укрывательстве этих гадов!?»

Слово «кулак» начиная с конца 20-х годов фактически стало именем нарицательным. За принадлежность к этому сословию крестьянства, преданному советской властью анафеме, нередко летели головы не только на селе, но и в городе, в армейском гарнизоне.

«3. В решениях ОСО меня называют кулаком. Это грубейшая ошибка. Я никогда кулаком не был, что проверить и установить не представляет никакого труда... Мое социальное прошлое известно всей деревне вплоть до 1928 г.; проверялось мое соцположение и специальными людьми из парткомиссии 10 отдела ПУРа. Все то, что я излагал в докл(адной) записке в парткомиссию и Вам в связи с имевшимися на меня заявлениями и моем соц(иальном) прошлом, правильно, и утверждение, что я кулак — это результат недостаточной бдительности тех, кто рассматривал клеветнические документы на меня...

Гражданин Народный Комиссар! Мне кажется, что достаточно и всего изложенного Вам, чтобы проследить несостоятельность и лживость выдвинутых против меня обвинений и просить Вашего ходатайства перед Наркомом Вн(утренних) Дел Л.П. Берия о скорейшем пересмотре моего дела и моем освобождении...»{403}

Иван Павлович Петухов, обнадеженный сообщением из секретариата НКВД о том, что его жалоба относительно необоснованности осуждения там получена и будет рассмотрена, спешит заручиться поддержкой у своего бывшего шефа. Из содержания приведенного выше заявления на имя Ворошилова усматривается, что тот многие годы, вплоть до ареста Петухова, благоволил к нему и поэтому данное письмо-заявление следует рассматривать как вполне логичное развитие событий в драме видного политработника РККА. Петухов крепко надеется на помощь со стороны своего наркома — члена Политбюро ЦК ВКП(б), близкого соратника Сталина.

Из секретариата наркома обороны указанное выше заявление И.П. Петухова передается в Главную военную прокуратуру. В подготовленной для заместителя Главного военного прокурора диввоенюриста Н.П. Афанасьева справке, исполненной сотрудником ГВП военным юристом 2-го ранга Белкиным, говорилось: «...Жалоба Петухова (на имя Ворошилова. — Н.Ч.) неосновательна, т.к. о его связях с троцкистами свидетельствуют не только показания свидетелей, но и имеющиеся в деле материалы партбюро НКО. О связях с Гамарником свидетельствует обнаруженная книга Петухова «Партийная организация и партийно-политическая работа в РККА», изд(анная) в 1930 г., с его собственноручной надписью... По отзыву полкового комиссара Катулина... эта книга изобилует ошибками и является политически вредной.

22.3.1940 года Наркомом Внутренних Дел СССР в ходатайстве Петухова о пересмотре его дела было отказано.

Со своей стороны оснований к пересмотру по этому делу решения Особого совещания НКВД от 20.4.39 г. не нахожу»{404}.

Эта справка была написана 17 июня 1940 года. Три дня спустя Афанасьев согласился с выводом Белкина. Ответ же Петухову был отправлен только через четыре месяца.

«26 октября 1940 г.

Начальнику Краслагеря НКВД

ст. Решоты, Красноярской ж. д.

Объявите подавшему жалобу заключенному Петухову Ивану Павловичу, 1895 г. рождения, что его жалоба рассмотрена и оснований к пересмотру дела не найдено.

Военный прокурор ГВП

военный юрист 2-горанга (Белкин)»{{405}}

Отбывая наказание в лагере, И.П. Петухов умер 30 мая 1.942 года. Как умер? Об этом уже никто никогда не узнает, никто уже не поведает. Возможно, что обессилевшего зэка, отставшего от колонны, застрелил конвоир. А может, придушили уголовники за несчастную пайку хлеба... Вполне вероятно, что было и так, как описывает в своем письме отсидевший 10 лет в ГУЛАГе Н.С. Демьянов: «...Здесь я впервые наблюдал и поразился, как тихо умирают голодной смертью. Накроется с головой одеялом или отвернется к стене и затихнет навсегда»{406}.

Как и у Магера, немногим более года продолжался «глоток свободы» у комдива А.А. Тальковского. До своего первого ареста в конце декабря 1937 года Александр Александрович командовал 3-й Крымской стрелковой дивизией. В главе «В Харьковском военном округе» его имя нами упоминалось. Основанием к аресту послужили показания арестованных «врагов народа», вчерашних сослуживцев по ХВО — командира 23-й стрелковой дивизии комбрига И.Ф. Куницкого и заместителя командующего комдива В.О. Погребного, а также заместителя начальника штаба округа комбрига В.В. Ауссем-Орлова. Первоначально Тальковский обвинялся «всего-навсего» в принадлежности к антисоветскому военному заговору и проведении шпионской деятельности в пользу немецкой разведки{407}.

По национальности А.А. Тальковский был татарин, что не преминули использовать в своей работе следователи НКВД. Уже в процессе следствия в 1937 — 1939 годах к делу были приобщены показания нескольких участников так называемой контрреволюционной националистической татарской организации, в том числе комдива Я.Д. Чанышева, изобличавшие Тальковского в принадлежности к указанной организации{408}.

Как видно из материалов дела, вначале на следствии Тальковский в предъявленном ему обвинении виновным себя признал полностью и показал, что в заговор он был вовлечен командармом Якиром. Одновременно он назвал в числе своих «сообщников» начальника штаба дивизии майора А.П. Кравченко, командира 7-го стрелкового полка майора И.А. Рубанюка, начальника военно-хозяйственного снабжения майора С.В. Зайцева, начальника ветеринарной службы военврача 1-го ранга В. А. Громкова и начальника финансовой части Щербакова, заявив при этом, что все названные лица в состав антисоветской организации были завербованы лично им. В последующем, однако, Тальковский от этих показаний, данных им в Крымской тюрьме (г. Симферополь) отказался, утверждая, что участником военного заговора он никогда не являлся и никакой преступной работы против советской власти не проводил. Решительно отвергал он и обвинение в том, что, будучи участником заговора, проводил вредительство в дивизии{409}.

Несмотря на все ухищрения следователей связать концы с концами и подвести Тальковского под серьезную статью Уголовного кодекса, сделать это им так и не удалось — обвинения в его адрес легко рассыпались при первой же серьезной проверке. Например, комбриг И.Ф. Куницкий узнал о принадлежности Тальковского к заговору от комкора С. А. Туровского, однако по показаниям последнего бывший командир 3-й Крымской стрелковой дивизии совсем не проходит. Другое обстоятельство — члены так называемой националистической татарской организации в ходе следствия от своих показаний отказались и уголовные дела на них были прекращены. Командарм 1-го ранга И.Э. Якир, якобы завербовавший в заговор Тальковского, на самом деле никаких показаний на этот счет не давал{410}.

Убедившись в шаткости позиций обвинения в адрес каждого отдельно взятого арестанта, подчиненные наркома Л.П. Берия в начале мая 1939 года объединяют дела девяти человек, проходящих по показаниям Тальковского, в одно следственное производство, надеясь тем самым создать эффект серьезной деятельности по раскрытию крупной вредительской организации в одной из дивизий ХВО. Военная прокуратура округа почему-то «не заметила» вопиющих нарушений в данном деле, на что ей и было строго указано со стороны ГВП. Такая щепетильность Главной военной прокуратуры в октябре 1939 года и удивляет, и настораживает — ведь раньше (в 1937 — 1938 годах) такого там служебного рвения не наблюдалось.

В результате следственное (групповое) дело № 4882, полученное ГВП от военной прокуратуры ХВО для направления по подсудности в Военную коллегию, возвращается обратно в Харьков с задачей выполнения в полном объеме статьи 206 УПК.

«Военному прокурору ХВО

Возвращаю след. дело № 4882 по обе. Тальковского, Кравченко и др., всего в количестве 9 чел. — по ст. ст. 58 — 1 «б», 58 — 7, 58 — 8 и 58 — 11 У К.

Всем обвиняемым по настоящего делу инкриминируется то, что они, работая на руководящих командных должностях в войсковом соединении 5299 — являлись участниками заговорщической контрреволюционной группы, созданной по заданию немецкой разведки и врага народа — Якира.

По делу допущено грубейшее нарушение ст. 206 УПК, в силу чего дело не может быть направлено на рассмотрение Военной коллегии Верхсуда...

Большинству обвиняемых было объявлено об окончании следствия в период с 13.IV по 25.IV.39 года, а следственные действия и приобщение различных документов к делу продолжались до 20. V.39 г. Из дела видно, что обвиняемые знакомились только с материалом, относящимся к их индивидуальному обвинению, не зная весь материал дела. Об этом свидетельствует постановление от 7. V. — 39 года об объединении дел обвиняемых в одно следственное производство.

Предлагаю тщательно ознакомить обвиняемых с материалами дела в полном соответствии со ст. 206 УПК, исследовать возможные ходатайства обвиняемых по существу дела, после чего вышлите в ГВП — для направления по подсудности.

Приложение: дело в 7 томах.

И. О. Главного военного прокурора

военный юрист 1-го ранга (Панфиленко)»{{411}}

В прокуратуре ХВО, уязвленные, видимо, такой недооценкой их «титанической» деятельности по выявлению врагов народа, исполнение Главной военной прокуратуры затянули на целых семь месяцев, хотя явная надуманность обвинений бросалась в глаза даже при беглом знакомстве с делом. И только 26 мая 1940 года (на следующий день после освобождения А. А. Тальковского) военный прокурор ХВО доложил в ГВП:

«Секретно. Экз. № 1 Главному военному прокурору Красной Армии

Диввоенюристу тов. Гаврилову На № 17192 от 10. V. 40

Доношу, что дело по обвинению Тальковского А.А., Рубанюк И.А., Громкова В.А. и др. ВП (Военной прокуратурой. — Н.Ч.) ХВО прекращено на основании ст. 197 ч. 2 УПК УССР и все обвиняемые из-под стражи освобождены.

Военный прокурор ХВО

бригвоенюрист (Грезов)»{412}

Здесь уместно упомянуть о дальнейшей судьбе одного из обвиняемых, проходивших по этому делу, — майора Рубанюка Ивана Андреевича, до ареста командира полка из дивизии Тальковского. Восстановленный в кадрах РККА, он затем последовательно командует частями и соединениями. В начале Великой Отечественной войны Рубанюк — командир 176-й стрелковой дивизии. В октябре 1942 года, будучи в звании полковника, он получает под свое начало 11-й стрелковый корпус. Войну генерал-лейтенант И.А. Рубанюк закончил в должности командира 10-го стрелкового корпуса. После войны продолжительное время служил в Вооруженных силах, уволившись по возрасту в отставку генерал-полковником.

Выйдя на свободу и восстановившись в кадрах Красной Армии, Тальковский приступил к исполнению обязанностей начальника курса Военной академии имени М.В. Фрунзе. Однако в конце июня 1941 года (через неделю после начала войны) его снова арестовывают. Как подчеркивалось в заключении Следственного управления КГБ СССР по делу А.А. Тальковского (март 1955 г.), основанием к повторному аресту послужили все те же материалы его прекращенного дела. Новое следствие вел сотрудник 3-го Управления НКО СССР младший лейтенант госбезопасности Морозов. Тальковский решительно отрицал все предъявленные обвинения. Он заявлял, что участником военного заговора никогда не был, вредительством тоже не занимался, а его признания в этой деятельности, данные им в 1937 — 1938 годах, не соответствуют действительности, ибо они получены от него в результате незаконных методов следствия{413}.

В конце следствия Тальковский, с целью доказать несостоятельность предъявленного ему обвинения, возбудил ходатайство о допросе в качестве свидетелей В.В. Ауссем-Орлова, И.Ф. Куницкого и В.С. Погребного, а также о возможности дать ему с этими лицами очные ставки. Еще он попросил приобщить к делу показания его бывших подельников — А.П. Кравченко, И.А. Рубанюка, С.В. Зайцева, В.А. Громкова и других. Однако такие вполне законные требования Тальковского органы следствия в Москве решительно отклонили. Да и как практически это было сделать, если Куницкого, Погребного и Ауссем-Орлова к тому времени уже не было в живых, а приобщать к делу показания бывших подельников Тальковского для следствия представлялось невыгодным, ибо тогда оно совсем рушилось{414}.

11 февраля 1942 года следствие по делу А. А. Тальковского было закончено и сразу же направлено на рассмотрение Особого совещания с предложением его расстрелять. Через два дня (13 февраля) ОСО приговаривает его к расстрелу, что и было исполнено через десять дней{415}.

Реабилитирован А. А. Тальковский в апреле 1956 года.

В одной из предыдущих глав (см. «Тюрьма — Лагерь — Ссылка») мы упоминали о комдиве Якове Захаровиче Покусе, который, наряду с Пе-туховым, Магером, Тальковским и другими, также дважды погружался во тьму. В первый раз Покус был арестован накануне годовщины Красной Армии — 22 февраля 1938 года. Находился в тот день он в Москве по служебным своим делам, исполняя должность заместителя командующего ОКДВА по оборонному строительству. Вскоре его из Москвы отправляют в распоряжение УНКВД по Хабаровскому краю, где во внутренней тюрьме и происходят все последующие следственные действия.

Как явствует из обвинительного заключения, составленного в конце марта 1939 года старшим следователем Особого отдела 2-й Отдельной Краснознаменной армии сержантом госбезопасности Кибальниченко, Я.З. Покус «разрабатывался» чекистами уже длительное время — по крайней мере за несколько месяцев до его ареста: «В январе-феврале месяце 1938 г. из показаний арестованных участников антисоветского военного заговора было установлено, что обвиняемый по настоящему делу Покус Яков Захарович является участником... военного заговора и проводил шпионскую работу против СССР... Из показаний арестованных заговорщиков... было установлено, что обвиняемый Покус, после ареста руководителей антисоветского военного заговора в ОКДВА возглавлял руководство подрывной деятельностью заговорщиков...»{416}

Следствие растянулось почти на два года. «Грехов» Покуса было не счесть: Кибальниченко в обвинительном заключении старательно по годам расписал их, начиная с 1922 года, когда Яков Захарович командовал одним из фронтов при освобождении Дальнего Востока от японских оккупантов. Это под его началом соединения и части Народно-революционной армии Дальневосточной Республики сражались под Волочаевкой и штурмовали японские укрепления под Спасском. Оказывается, по версии следствия, уже тогда Покус готовил измену советской власти:

«...Установлено, что Покус в 1922 году был привлечен к шпионской деятельности в пользу Германии Фризендорфом, в этом же году связался с германской и позже с японской разведками, в которые до самого последнего времени пересылал шпионские сведения, всесторонне освещающие состояние частей ОКДВА, ее боевой готовности, дислокации, новых формирований и оборонного строительства на ДВК»{417}.

Учитывая, что связь между 1922 годом и состоянием боевой готовности ОКДВА, сформированной только в 1929 году, была весьма призрачной, следователь добавляет существенную, на его взгляд, деталь по этому пункту обвинения Я.З. Покуса: «В 1922 году передал (японской и германской разведкам. — Н. Ч.) сведения о состоянии войск Народно-революционной армии, о дисциплине бойцов НРА, а также о планах командования НРА и местных советских органов по обороне края...»{418}

Но шпионаж все же был не единственным «преступлением» Покуса. Другим пунктом обвинения выступало следующее: «В 1932 году бывшим командующим Приморской группы войск ОКДВА Путна был вовлечен в антисоветский военный заговор, после чего включился в проведение активной контрреволюционной работы совместно с другими участниками антисоветского военного заговора, направленной на срыв боевой готовности частей ОКДВА, с целью поражения ОКДВА в будущей войне с Японией...

Одновременно с этим Покус совместно с другими связанными с ним участниками антисоветского военного заговора, в целях подготовки отторжения Дальнего Восток от СССР, действуя в полном контакте с японской разведкой, руководил организацией повстанческой деятельности на ДВК, имея намерение подготовить тыловой удар по Красной Армии в период войны с Японией»{419}.

Руководители особого отдела ОКДВА (позже Дальневосточного фронта) капитаны госбезопасности Хорошилкин, Осинин, Вул, редактируя материалы допросов Покуса, не могли пройти мимо того факта, что он был офицером старой армии, а значит, по их мнению, не мог быть не связан с такой крайне контрреволюционной организацией, как Российский Общевоинский Союз (РОВС). Тем более что подобное обвинение уже было предъявлено чекистами некоторым лицам из числа бывшего командования ОКДВА.

«Из показаний арестованных участников Российского Общевоинского Союза: Балакирева (комдив, начальник штаба Приморской группы. — Н. Ч.), Богомягкова (комкор, начальник штаба ОКДВА. — Н. Ч.), Свиньина (бригинженер, инспектор по строительству ОКДВА. — Н. Ч.), Калмыкова (комкор, командир 20-го стрелкового корпуса. — Н.Ч.) и Боряева (комбриг, командир 21-й стрелковой дивизии. — Н. Ч.) установлено, что Покус, кроме того, входил в руководящий состав антисоветского военного заговора в ОКДВА, был тесно связан с участниками «РОВС» и являлся одним из руководителей этой контрреволюционной террористической организации на ДВК... Связь Покус с организацией «РОВС» на Дальнем Востоке подтвердил арестованный Фризендорф на очной ставке с Покус...»{420}

Находясь под следствием в Хабаровской тюрьме, Яков Захарович, как и Тальковский, вначале сознался в принадлежности к военному заговору и в шпионской деятельности, но вскоре от этих признаний отказался, как от ложных, и уже на том стоял вплоть до своей смерти. А допросы с пристрастием продолжались. На одном из них (9 февраля 1940 г.) Покус, в категорической форме отрицая свое участие в военном заговоре и опровергая имеющиеся на него показания со стороны других арестованных из числа бывшего руководства ОКДВА и Приморской группы войск, заявил: «...Показания Балакирева, Богомягкова, Свиньина, Калмыкова и Боряева о моей принадлежности к «РОВС» являются дикими».

Старания сержанта Кибальниченко во многом оказались тщетными — обвинительное заключение, в котором он год за годом расписал все «преступления» Я.З. Покуса, не нашло должной поддержки в Главной военной прокуратуре. Дело в том, что к тому времени достоянием судебных и прокурорских органов стали факты грубой фальсификации следственных дел работниками особого отдела ОКДВА (Дальневосточного фронта). В том числе и в отношении руководства ОКДВА: заместителя командующего комдива Я.З. Покуса, начальников штаба армии комкора С.Н. Богомягкова и комдива В.К. Васенцовича, начальника политического управления дивизионного комиссара И.И. Кропачева, заместителя начальника штаба комбрига Г.Д. Стельмаха, командира 18-го стрелкового корпуса комдива Э.Я. Магона и других.

Вот что об этом говорилось в докладной записке временно исполняющего обязанности военного прокурора 2-й Отдельной Краснознаменной армии (ОКА) военного юриста 1-го ранга Чебоненко, направленной в середине февраля 1940 года Главного военному прокурору Красной Армии:

«Из Военной коллегии Верховного суда СССР было передано в военный трибунал 2 ОКА для слушания дело по обвинению бывших сотрудников Особого отдела 2 ОКА Хорошилкина, Либермана, Белоусова, Еремичева и др., всего 7 человек по ст. ст. 53 — 1 п «б», 58 — 7 и 58 — 11 УК РСФСР...

В процессе расследования выясняется, что под руководством Хорошилкина, работавшим зам. начальника ОО (особого отдела. — Н.Ч.) 2 ОКА, провокационно стряпались обв(инительные) материалы на руководящий состав РККА. Заранее изготовлялись схемы различных контрреволюционных организаций. Хорошилкиным и его сподвижниками писались конспекты показаний, в которые бесцеремонно вписывались составителями фамилии «руководителей», «соучастников» заговора.

...Цинизм следователей не знал границ. Так, например, комиссара 18 ск (стрелкового корпуса. — Н. Ч.) Перфилова вначале били, чтобы он подписал показания, (что) якобы хотел совершить теракт над Стацевичем (секретарем крайкома ВКП(б). — Н. Ч.) и добились таких показаний. Через две недели начали избивать Перфилова, чтобы он показал, (что) якобы Стацевич состоял в к.р. заговоре. Дело Перфилова мною прекращено, он уже восстановлен в партии, и Хорошилкин на очной ставке с Перфиловым вынужден был признать, что дело велось «неправильно».

На очной ставке с Покусом Хорошилкин вынужден был заявить, что дело Покуса велось тоже «неправильно». Характерно отметить, что в деле Хорошилкина еще весной 1939 года имелись данные о том, что дело Покуса состряпано провокационно. Однако быв. прокурор Погранохраны Хитров, Военная коллегия Верхсуда, в которой находилось дело, никто не поставил вопрос о пересмотре дела Покуса.

...РККА нуждается в командирах. Хорошилкин и др(угие) избивали честные кадры, за что и идут под суд. Все это установлено, однако группа дел, следствие по коим вел Хорошилкин, была направлена в Военную коллегию и до сегодняшнего дня не рассмотрена.

Я убежден, что большинство из этих дел должны быть прекращены, как созданные провокационно.

Доводя об этом до Вашего сведения, считал бы необходимым дела, направленные в Военную коллегию, снять с рассмотрения и возвратить в Особый отдел 2 ОКА для пересмотра в связи с вновь открывшимися обстоятельствами. Здесь, на месте, зная, кто из ведших следствие по конкретному делу разоблачен как вредитель по уничтожению партийных кадров, можно будет сразу же невинных освободить, тем самым наиболее эффективно выполнив постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 17-го ноября 1938 года»{421}.

Сразу возникает вопрос — что это за постановление и о чем там говорится? Видимо, об имеющихся грубых перегибах в работе следственных органов НКВД и устранении выявленных недостатков. Обратимся к такому авторитетному источнику, как «КПСС в резолюциях...» Однако и там, в томах, относящихся к рассматриваемому нами периоду, такого постановления нет. Видимо, оно было чрезвычайно секретным и не подлежало публикации в открытой печати, касаясь такого круга вопросов, которые и для многих партийных органов были тайной за семью печатями. За исключением, конечно, ЦК ВКП(б) и его Политбюро.

Военный юрист Чебоненко подготовил весьма смелую по тем временам докладную записку. Не всякий окружной прокурор тогда осмелился бы на такой решительный поступок, так как тем самым он автоматически ставил себя под подозрение в пособничестве и укрывательстве врагов народа. К сожалению, подобные прецеденты тогда были не единичны. Однако в данном случае все обошлось благополучно, ибо к такому же выводу, что созрел у Чебоненко, пришли и в Главной военной прокуратуре. Причем, почти одновременно. Так, еще не успел военный прокурор 2 ОКА отправить свою докладную в Москву (а подписал он ее 15 февраля 1940 г.), как на следующий день из ГВП на его имя поступила срочная телеграмма:

«Серия «Г»

Телеграмма

Хабаровск

Военпрокурору 2 ОКА

Дело Особого отдела армии НР 11954 на обвиняемых Покуса Якова Захаровича, Стелъмах Григория Давидовича, Васенцовича Владислава Константиновича, Григорьева Николая Ивановича, Седова Сергея Дмитриевича, Агафонова Николая Михайловича, Касаткина Петра Степановича, Шталь Юлис Мартыновича и Волынина Евгения Алексеевича мной в уголовном порядке прекращено. Предлагаю своим постановлением перечисленных выше лиц из тюрьмы освободить. Документы почтой. Исполнение телеграфьте.

НР 144 78.

Главвоенпрокурор Афанасьев»{422}.

Через два дня после получения этой поистине судьбоносной телеграммы Я.З. Покус оказался на свободе. И сразу он занялся решением трех главных задач: а) восстановлением в партии; б) восстановлением в кадрах РККА; в) освобождением из заключения своей жены Александры Григорьевны, арестованной через неделю после мужа. И если две первые задачи с большим трудом, но все же удалось выполнить, то с третьей, несмотря на неимоверные усилия, он так и не справился — слишком неравные были силы у противоборствующих сторон.

Относительно исключения Я.З. Покуса из партии. В деле надзорного производства, хранящемся в архиве Главной военной прокуратуры, имеется копия выписки из протокола заседания партийной комиссии при политическом управлении 2 ОКА.

«Утверждаю»

Зам. нач. ПУ2 ОКА

Батальон, комиссар

Смоликов

«» ноября 1933 г.

Выписка из протокола № 16

заседания ПК 2 ОКА от 16 ноября 1938 года.

Слушали: Дело Покус Якова Захаровича, член ВКП(б) 1919 г., партбилет № 0456021, служащий.

Докладывает тов. Цубко.

Парторганизация № 2 штаба 2 ОКА 4.7.38 г. исключила Покус из рядов ВКП(б) как врага народа.

Постановили: Исключить Покус из рядов ВКП(б) как врага народа, п/п

Секретарь ПК 2 ОКА

Батальонный комиссар (Петров)»{{423}}

Из этого документа явствует, что в данном случае совсем не наблюдалось поспешности в изгнании Покуса из партии, как это происходило с Магером и другими командирами РККА. Здесь понадобилось четыре с половиной месяца, чтобы парторганизация штаба армии, где стоял на учете Яков Захарович, исключила его после ареста из членов партии. Случай этот достаточно редкий, гораздо чаще бывало наоборот — не успели еще за человеком закрыться тюремные ворота, а его уже с позором изгоняли из ВКП(б). Ситуация же с Покусом сложилась, видимо, по причине большого количества арестованных, т.е. ввиду длинной очереди на исключение и существенной дезорганизации работы самих партбюро штаба и партийной комиссии из-за ареста их членов. Других объективных причин подобной затяжки в рассмотрении персональных дел, по всей вероятности, не существует.

Заявление Покуса в партийную организацию штаба 2 ОКА с просьбой о восстановлении его в рядах ВКП(б) на удивление быстро, не в пример исключению, было рассмотрено с положительным для него результатом. Армейская партийная комиссия это решение вскоре утвердила, и «чистый» Яков Захарович отправился в Москву хлопотать о возвращении в кадры Красной Армии, предварительно заручившись поддержкой командования 2-й Отдельной Краснознаменной армии.

Командующим войсками этой армии к моменту освобождения Покуса из тюрьмы являлся Иван Степанович Конев, бывший его сослуживец по Народно-революционной армии Дальневосточной Республики, Тепло приняв вчерашнего зэка, командарм поддержал его на первых порах материально и морально. Не без его помощи Покус быстро был восстановлен в рядах партии. Отправлявшемуся в Москву в поисках правды Якову Захаровичу Конев 27 февраля вручил рекомендательное письмо, адресованное главному кадровику РККА Ефиму Щаденко.

«Заместителю Народного Комиссара Обороны СССР

армейскому комиссару 1-го ранга т. Щаденко

Следует в Ваше распоряжение бывший зам. комвойск ОКДВА, комдив Покус Яков Захарович, уволенный из кадров РККА.

Последнего я знаю в период 1922 — 1923 гг. по совместной работе на Дальнем Востоке, как стойкого, решительного, инициативного и энергичного командира, преданного делу партии Ленина — Сталина и нашей Социалистической Родине.

Достойного восстановления в рядах Красной Армии.

Командующий 2 ОК Армии

командарм 2-го ранга

(Конев)»{424}

В Москве все дела решались для Покуса в несколько раз медленнее, нежели в Хабаровске. Ему пришлось почти три месяца обивать пороги наркомата обороны, прежде чем появился приказ НКО по личному составу армии (№ 02425 от 30 мая 1940 г.) о назначении Якова Захаровича старшим преподавателем Академии Генерального штаба.

На примерах с М.П. Магером, И.П. Петуховым, А.А. Тальковским мы смогли убедиться в наличии постоянного противостояния особых отделов НКВД и органов военной прокуратуры. Их «тихая» война шла с переменным успехом — прокуроры прекращали некоторые из сфальсифицированных дел, а особисты, выдержав небольшую временную паузу, вновь брали людей, только что обретших свободу, используя при этом все те же старые обвинения, уже отвергнутые надзирающей инстанцией. В качестве самого расхожего аргумента при этой акции «компетентные» органы неизменно выдвигали тезис о якобы недостаточных основаниях для освобождения подследственного из-под стражи.

Нечто подобное случилось и с Покусом. В Академии Генштаба ему удалось поработать всего лишь четыре месяца — 3 октября 1940 года он был вторично арестован по обвинению в принадлежности к пресловутому военному заговору. Обогащенный предыдущим тюремным опытом, Покус почти четыре месяца сопротивлялся, отказываясь признавать себя заговорщиком, однако под физическим воздействием следствия 30 января 1941 года начал давать показания о своей «преступной заговорщической деятельности». В качестве обличающих материалов в новое следственное дело из старого перекочевали все те же показания Г.Д. Хаханьяна, В.К. Блюхера, И.К. Грязнова, В.Т. Бачинского, А.И. Егорова, А.Ф. Балакирева, М.В. Кожаева, И.П. Белова, И.Ф. Федько, Б.В. Целиковского, П.С. Митюкова, П.Г. Романовскою, отвергнутые Покусом и забракованные военной прокуратурой. Следствие вели старшие следователи 3-го Управления НКО СССР (бывшего Управления особых отделов ГУГБ НКВД) лейтенанты госбезопасности Герасимов и Добротин под руководством начальника названного управления майора госбезопасности Михеева и его заместителя майора Осетрова.

Военная коллегия Верховного суда СССР в составе диввоенюриста Дмитриева (председатель), бригвоенюриста Детистова и военного юриста 1-го ранга Чепцова (члены) приговорила 16 июля 1941 года Я.З. Покуса по ст. 58 — 1 «б» и 58 — 11 УК РСФСР к десяти годам ИТЛ с поражением в правах на 5 лет, с лишением присвоенного ему воинского звания «комдив» и конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества.

И еще один документ, датированный 27/28 марта 1944 года.

«Начальнику Управления Устьвымского исправительно-трудового лагеря НКВД.

Пос. Вожаель, Железнодорожный район, Коми АССР.

Прошу объявить заключенному Покусу Якову Захаровичу, 1894 года рождения, осужденному Военной коллегией Верховного Суда СССР 16. VII. 1941 г. к 10 годам лишения свободы в ИТЛ, что жалоба его с просьбой о пересмотре дела, за отсутствием оснований к принесению протеста, оставлена без удовлетворения.

Осуждение его Прокуратура считает правильным.

Пом. Главного военного прокурора КА

подполковник юстиции (Муратов)»{425}

Вот ведь как получается: с изменением обстановки один и тот же орган юстиции фактически по одному и тому же следственному делу принимает диаметрально противоположные решения. В одном случае (1940 г.) — считать доказательства вины Я.З. Покуса неубедительными и освободить подследственного из-под стражи. Во втором случае (1944 г.) — вина его полностью доказана, он достаточно «изобличается» материалами следствия и осуждение заслуженного командира Красной Армии, героя Гражданской войны следует считать правильным, а его жалобу на вопиющее несоответствие вины и вынесенного наказания — оставить без удовлетворения. Так сказать, издержки советской системы правосудия времен культа личности Сталина.

Точно так же, как и Яков Захарович, безуспешно пыталась доказать свою невиновность его жена Александра Григорьевна. Надо сказать, что для нее перспектива свободы достаточно четко обозначилась в 1940 году — после освобождения мужа и его восстановления во всех правах гражданина страны и командира РККА. До нее, долгожданной свободы, А.Г. Покус не хватило каких-то трех месяцев, не более.

Многочисленные жалобы самой Александры Григорьевны в 1939 — 1940 годах с обоснованием своей невиновности в адрес секретарей ЦК ВКП(б) И.В. Сталина и А»А. Андреева, наркома НКВД (два заявления), наркома обороны, Прокурора СССР, Главного военного прокурора, Бюро жалоб Верховного Совета СССР, а также обращения Якова Захаровича в те же самые инстанции сумели пробить брешь в глухой защите сталинского правосудия.

Небывалое доселе явление — в случае с Александрой Григорьевной Покус — особый отдел вынужден был признать свою работу неудовлетворительной, а деятельность собственного сотрудника — вредительской. Более того, он ходатайствует об освобождении своей жертвы, обвиненной в шпионаже в пользу разведки сопредельного государства. Такого в практике этой самой страшной для комначсостава и членов его семей следственной организации еще не бывало. Чаще случалось наоборот — защищая честь мундира, особисты в центре и на местах неизменно твердили о том, что брака в их работе не бывает, что «органы всегда правы» и что они зря не арестовывают, что «чекист не имеет права на ошибку». А случаи (очень редкие) признания несостоятельными результатов их расследования объясняли если не происками, то по крайней мере поспешностью в действиях того или иного военного прокурора или прокуратуры в целом.

В постановлении, вынесенном 3 апреля 1940 года следователем особого отдела 2 ОКА младшим лейтенантом госбезопасности Ворониным и утвержденном на следующий день начальником этого отдела майором Розановым, говорилось, что обвиненная в шпионаже в пользу Японии А.Г. Покус привлечена к ответственности без всяких на то серьезных оснований. А бывший сотрудник особого отдела ОКДВА Л.И. Альтгаузен, принимая такое решение, не имел абсолютно никаких материалов, хоть сколько-нибудь изобличающих Александру Григорьевну в шпионской деятельности. К моменту ее ареста особый отдел располагал всего лишь двумя докладными записками, написанными Я.З. Покусом и его женой соответственно в партийную и комсомольскую инстанции, в которых они ставили тех в известность, что их родственник М.Г. Кривченков (брат А.Г. Покус) арестован органами НКВД{426}.

Альтгаузен, применив к А.Г. Покус физические меры воздействия, принудил ее подписать протокол допроса, в котором было записано, что М.Г. Кривченков завербовал свою сестру «для наблюдения за действиями» ее собственного мужа — Покуса Якова Захаровича, якобы работавшего на японский генеральный штаб. Только на основании этого сфальсифицированного протокола Особое совещание в середине июля 1938 года осудило А.Г. Покус к 10 годам ИТЛ.

В указанном выше постановлении особого отдела 2 ОКА также отмечается, что бывший следователь Альтгаузен, выносивший постановление о привлечении к ответственности А.Г. Покус и проводивший следствие по ее делу, «арестован за вражескую деятельность в следствии и военным трибуналом погранвойск НКВД Хабаровского округа осужден к 10 годам.

Бывшие сотрудники Особого отдела НКВД ОКДВА — Осинин и Хо-рошшжин, санкционировавшие арест Покус А.Г., также арестованы за вражескую деятельность в следствии, направленную на избиение и уничтожение честных партийных и советских кадров. Из них Осинин осужден к ВМН, а дело по обвинению Хорошилкина передано в Военный трибунал 2 ОКА.

Отсюда совершенно очевидно, что следственное дело по обвинению Покус А.Г. — Осининым, Хорошилкиным и Альтгаузеном — создано провокационно»{427}.

Самое же главное в данном документе — это вывод, его постановляющая часть, в которой записано, что следственное дело по обвинению А.Г. Покус направляется в секретариат Особого совещания при НКВД СССР для возбуждения ходатайства о пересмотре его решения от 18 июля 1938 года и освобождения осужденной от отбытия наказания.

Однако вынесенное следователем Ворониным постановление не являлось протестом в его чистом виде, вносимом в Особое совещание для рассмотрения — требовалось подготовить и этот документ, или, как сказано в названном постановлении, «возбудить ходатайство». Поэтому Особый отдел 2 ОКА хоть и принял очень важное решение, но оно было только половиной того дела, которое необходимо было сделать для освобождения и реабилитации А.Г. Покус. Поэтому вторую часть задач — внесение протеста по делу А.Г. Покус — пришлось выполнять аппарату Главной военной прокуратуры. Датирован он началом июня 1940 года. В протесте содержалась просьба отменить решение Особого совещания в отношении А.Г. Покус и прекратить дело о ней{428}.

Как видно из содержания приведенных документов, освобождение из-под стражи и реабилитация Я.З. Покуса способствовали тому, что и в отношении его жены «лед тронулся». Однако реалии жизни были таковы, что отменить постановление Особого совещания оказывалось многократно сложнее, нежели приговор Военной коллегии. Дело А.Г. Покус этому наглядная демонстрация. Казалось бы, что еще нужно. Имеется аргументированный протест Главного военного прокурора, т.е. чисто формальная сторона вопроса строго соблюдена — и никаких проволочек не должно быть. Однако пока суть да дело — время, выгодное для освобождения Александры Григорьевны, было безвозвратно упущено: ее муж вторично подвергся аресту. А раз так, то и вопрос о невиновности А.Г. Покус, содержащейся в лагере под Карагандой, на заседании Особого совещания отпадал как бы сам собой. На копии протеста имеется помета: «По справке военного прокурора т. Колосовой в протесте по делу Покус при рассмотрении на Особом совещании отказано». И дата: 27 ноября 1940 года, т.е. спустя почти два месяца после второго ареста Якова Захаровича{429}.

Двое маленьких детей Я.З. Покуса, оставшиеся сиротами после ареста их родителей, воспитывались бабушкой по линии матери, испытывая неимоверные лишения и тяготы, приходившиеся на долю членов семьи врага народа. Сам Яков Захарович закончил свои дни в сентябре 1945 года в одном из отделений ГУЛАГа. А Александра Григорьевна, отбыв срок наказания в ИТЛ, до своей реабилитации в апреле 1956 года работала в г, Джамбул Казахской ССР, согласно предписанному ей ограничению мест проживания. Следует отметить, что решением Особого совещания от 15 мая 1946 года за высокие показатели в работе и хорошее поведение в быту срок наказания А.Г. Покус был снижен на один год{430}.

Комдива В.К. Васенцовича, начальника штаба ОКДВА, в первый раз арестовали 1 марта 1938 года. Его предшественником на этом посту был комкор С.Н. Богомягков, уволенный в запас и вскоре арестованный. Надо сказать, что не в пример другим округам в ОКДВА указанная должность всегда замещалась командирами, хорошо подготовленными в военном отношении. Например, еще раньше, до Богомягкова, на этом месте работали комдив К.А. Мерецков, возглавлявший до того штабы МВО и БВО, комкоры М.В. Сангурский, А.Я. Лапин и другие. Так что Васенцовичу достался при вступлении в должность неплохо отлаженный участок работы. Вот если бы только прекратилось изъятие людей органами НКВД в отделах штаба и управлениях армии...

А занял Васенцович эту должность по настойчивой просьбе командующего войсками ОКДВА маршала Блюхера, высоко оценившего его организаторские способности, инициативу и штабную культуру в бытность последнего начальником штаба и командиром 40-й стрелковой дивизии, а также командиром 18-го стрелкового корпуса. Сюда, на Дальний Восток, Владислав Константинович прибыл в конце 20-х годов после окончания Военной академии имени М.В. Фрунзе на должность командира полка. Так что Блюхер имел полную возможность за десять лет совместной службы всесторонне изучить Васенцовича, все его сильные и слабые стороны, прежде чем предложить ему такой авторитетный орган, как штаб ОКДВА.

В указанной должности Васенцович трудился с октября 1937 года. По продолжительности службы в войсках ОКДВА его по праву относили там к ветеранам-дальневосточникам. Он хорошо знал местный театр военных действий, состояние армии вероятного противника — в этом качестве в первую очередь выступала Квантунская армия Японии, оккупировавшая Маньчжурию и всемерно поддерживающая режим императора-марионетки Пу-И. Одним словом, Владислав Константинович служил добросовестно, как и подобает командиру РККА, добровольно вступившему в ее ряды в 1918 году.

Плодотворная служебная деятельность Васенцовича, его стремление к повышению качества работы в интерпретации особистов ОКДВА были перевернуты с ног на голову. В обвинительном заключении, составленном в Хабаровске следователями особого отдела 2 ОКА, говорилось:

«Находясь в 40 сд Васенцович возглавлял подрывную деятельность других заговорщиков и в частях этой дивизии, направляя ее на срыв боевой готовности частей дивизии и Барабашского укрепленного района... Наряду с этим Васенцович сам лично занимался вербовкой новых участников антисоветского военного заговора, которым также поручал проведение вредительской и диверсионной деятельности в дивизии. В антисоветский военный заговор Васенцович, в 40 сд завербовал: Захарченко Я. Я., Ковалева С. Т., Чиркунова И. И., Аксенова Д. А. и Маркова В. И., что подтверждается показаниями указанных участников заговора, а в отношении вербовки Ковалева также очной ставкой ему с Васенцовичем.

После ареста руководителей антисоветского военного заговора в 18 стр. корпусе Васенцович В. К. при содействии ряда неразоблаченных еще в то время заговорщиков, для руководства предательской деятельностью в корпусе был переброшен в 18 стр. корпус, где Васенцович, связавшись с другими участниками заговора, продолжал проводить вражескую деятельность, направленную на срыв боевой готовности частей корпуса...

В 1937 году после перевода Васенцовича на должность начальника штаба ОКДВА, Васенцович вошел в руководящий состав антисоветского военного заговора в ОКДВА и как руководитель этого заговора организовывал вражескую деятельность других заговорщиков на срыв боевой готовности ОКДВА с целью ее поражения в будущей войне с Японией...

Преследуя целью поражение ОКДВА в будущей войне с Японией для отторжения Дальнего Востока от СССР, Васенцович совместно с другими заговорщиками занимался повстанческой работой наДВК, создавая повстанческие ячейки, через которые... предусматривалось нанесение тыловых ударов по частям Красной Армии в период войны, а также дезорганизацию тыла путем проведения диверсионных актов, направленных на уничтожение воинских складов, нефтебаз, запаса комитета резервов...»{431}

Оказывается, «вражеская» деятельность Васенцовича не ограничивалась только организацией повстанческой, вредительской и диверсионной работы. Следствие установило, что он занимался к тому же и шпионской деятельностью в пользу Германии и Японии, пересылая разведкам этих государств сведения, освещавшие как состояние «...отдельных военсоединений ОКДВА, так и вообще состояние ОКДВА вплоть до сведений, касающихся оперативного плана и плана войны...

Допрошенный в качестве обвиняемого Васенцович В.К. на следствии признал себя виновным в предъявленном ему обвинении и показал, что он: В антисоветский военный заговор был завербован в 1933 году бывшим командующим войсками Приморской группы Путна...»{432}

Итак, следопыты от ЧК «установили» виновность В.К. Васенцовича, и эту вину он якобы признал — так проходит по документам, подготовленным особым отделом ОКДВА. Да, действительно, Васенцович часть обвинений признавал вплоть до своей реабилитации, принимая на себя, как нам кажется, явно незаслуженно, значительный кусок не своих прегрешений. В основном это связано с деятельностью бывшего командующего ОКДВА маршала Блюхера, которого Васенцович однозначно считает настоящим врагом народа. Так, по крайней мере, выглядит его точка зрения по материалам следствия. Как он все это понимал, в чем конкретно видел свою вину перед партией и государством, видно из приводимого ниже его заявления на имя И.В. Сталина о пересмотре дела в мае 1951 года.

«Я признавал и признаю себя виновным в неумышленном пособничестве вражеской деятельности Блюхера, б(ывшего) командующего ОКДВА, а также в антисоветском поведении на следствии в 1938 г. Я не привожу причин, объясняющих это позорное поведение, потому что считаю неуместным подобие какого-либо оправдания. 13-й год безропотно я переношу определенное приговором наказание и не считаю себя безвинно наказанным человеком»{433}.

Известно, что мертвого тигра может укусить даже трусливый шакал. И погибшего в застенках Лефортовской тюрьмы В.К. Блюхера в течение десятка лет продолжали пинать многие бывшие сослуживцы и даже его протеже. Например, Васенцович в названном выше письме Сталину заявляет: «Весь позор за период своей совместной деятельности с Блюхером... я переживаю до сих пор и считаю заслуженным то наказание, которое отбываю...»{434}

Еще ранее, на суде 16 июля 1941 года, он говорил: «Мне было известно, что Блюхер пьянствовал, по несколько суток не выходил на службу и вся его деятельность была направлена на подрыв боеспособности Дальневосточной армии. Я, как командир Красной Армии, не только не сигнализировал об этих безобразиях, но и выполнял... преступный приказ Блюхера...» И тут же добавляет очень важную деталь, существенно разрушающую конструкцию заговорщической организации в ОКДВА, созданной усилиями чекистов: «Мне также не было известно, являлся ли Блюхер участником этого заговора...»{435}

Что Васенцович считает позором свою совместную службу с Блюхером, это понятно — ведь он искренне относит его к врагам народа. А вот неоднократное упоминание о своем «нехорошем», антисоветском, как он выражается, поведении на следствии в 1938 году требует некоторого пояснения. Дело в том, что, поначалу оговорив себя, а также бывших сослуживцев по ОКДВА, своих подчиненных по 40-й дивизии, 18-му стрелковому корпусу и штабу ОКДВА, Васенцович затем в ходе следствия от многих этих показаний отказался. Но дело было уже сделано, названные им люди пострадали, и такое свое поведение Владислав Константинович никак оправдать не мог, справедливо считая его преступным и достойным серьезного наказания.

Но мы забежали несколько вперед, обратившись к жизни зэка Васенцовича, к ее лагерному периоду. Однако и до лагеря было в ней несколько значительных событий, оставшихся у него в памяти навечно. Самым значительным из них явилось освобождение из тюрьмы за недоказанностью вины в середине февраля 1940 года (вместе с Я.З. Покусом, Г.Д. Стельмахом и другими руководящими работниками ОКДВА — телеграмму Главного военного прокурора РККА по этому поводу мы приводили, когда вели речь о деле Я.З. Покуса).

Встреча с родными и близкими, восстановление в партии и в кадрах армии, назначение на должность старшего преподавателя кафедры тактики Военной академии имени М.В. Фрунзе — все эти события 1940 года принесли Васенцовичу сильные психологические нагрузки. Они же и способствовали более быстрой его адаптации к мирной жизни, если можно назвать таковой напряженный ритм повседневного армейского бытия в год, предшествующий началу войны с фашистской Германией. Вернули Владиславу Константиновичу и награду — орден Красной Звезды, полученный им за достигнутые успехи в деле руководства боевой и политической подготовкой в частях и подразделениях 40-й стрелковой дивизии.

Ровно через год после своего освобождения (15 февраля 1941 г.) В.К. Васенцович был вновь арестован как участник военного заговора, т.е. по материалам старого, уже прекращенного дела. Его доставили в Сухановскую тюрьму, где следователи 3-го Управления НКО СССР лейтенант госбезопасности Добротин и младший лейтенант госбезопасности Комаров, получившие от своих начальников указание во что бы то ни стало довести Васенцовича до суда, принялись за работу. В Управлении особых отделов не спешили расстаться с планом о наличии вредительской организации в верхушке бывшей ОКДВА. Если старое коллективное дело усилиями Главной военной прокуратуры в 1940 году разрушилось, то работникам 3-го Управления не составило особого труда сфабриковать еще одно, как две капли воды похожее на прежнее. Из старого дела в новое включили только Покуса и Васенцовича, добавив к ним еще двух командиров ОКДВА — начальника инженерных войск армии комбрига И.А. Галвина и начальника политического управления дивизионного комиссара И.И. Кропачева.

Из материалов этого дела видно, что Васенцович образца 1941 года совершенно не чета Васенцовичу 1938 года. Прошедший огонь, воду и медные трубы единожды следствия, он уже не позволял себе попадаться на уловки особистов. Выработав твердую тактику своего подведения, Владислав Константинович стойко держал оборону, придерживаясь позиции, по которой его освободили в 1940 году. Ничего нового следователям от него добиться не удалось, да и они, собственно говоря, имея перед собой материалы старого дела, не особенно и торопились добывать новые обличительные факты. Да и где их было взять, если подследственные отказались от данных ранее показаний, а их коллеги, с боем, а точнее — с мордобоем добывавшие эти показания в 1937 — 1938 годах, сами пошли под суд, получив различные сроки лишения свободы, а то и ВМН.

Вскоре, а точнее 12 июня 1941 года, Добротин подготовил вариант обвинительного заключения на Покуса, Васенцовича, Кропачева и Галвина, представив его на утверждение начальнику 3-го Управления НКО майору госбезопасности А.Н. Михееву. Тот не предъявил к тексту особых замечаний. Не встретил возражений он и в Главной военной прокуратуре, где спустя четыре дня после начала войны заместитель Главного военного прокурора корвоенюрист Гаарилов начертал свою резолюцию: «Дело направить на рассмотрение ВК Верхсуда СССР».

Судебное заседание Военной коллегии состоялось 16 июля того же года. Когда слово предоставили Васенцовичу, тот сказал: «Обвинение, предъявленное мне, понятно. Виновным себя не признаю. Я признаю себя виновным в той части своих показаний, где речь идет о состоянии войск ОКДВА и в части преступной деятельности бывшего командующего ОКДВА Блюхера... Предъявленное мне обвинение в участии в военном антисоветском заговоре я категорически опровергаю...

Свои показания, данные на предварительном следствии в 1941 г., я полностью подтверждаю. Помимо того, что я не донес партии и правительству о преступной деятельности Блюхера, я признаю себя виновным еще и в том, что в 1938 г. я смалодушничал, встал на путь клеветы: оговорил себя и других. Правда, смягчающим обстоятельством моей вины является то, что все эти показания я дал вынужденно.

Больше преступлений я никаких не совершал...»{436}

Удивительно, но факт налицо: несмотря на крайне тяжелую обстановку на фронтах, в приговоре суда (председатель — диввоенюрист Дмитриев, члены — бригвоенюрист И.В. Детистов и военный юрист 1-го ранга А. А. Чепцов) не прозвучала формулировка «высшая мера наказания». На сей раз обошлись без нее, ограничившись следующими сроками лишения свободы в ИТЛ: Васенцович и Галвин — на 15 лет, а Покус и Кропачев — на 10 лет. Все четверо — с поражением в правах сроком на пять лет и с конфискацией всего лично принадлежащего им имущества. И, конечно, с лишением присвоенных им персональных воинских званий. В отношении Васенцовича в приговоре остались положения из обвинительного заключения о его участии в военном заговоре, проведении подрывной работы в ОКДВА, а также о шпионаже в пользу иностранного государства{437}.

Упомянув о заявлениях Васенцовича в адрес И.В. Сталина, нельзя обойти вниманием одно из них, написанное в бараке Устьвымлага в ноябре 1943 года. В нем опытный строевой командир и штабист РККА слезно просит «отца народов» отпустить его в действующую армию или хотя бы в учебное заведение для подготовки кадров для нее. На самом деле он не так уж был и стар — в том году ему исполнилось только 45 лет, в таком возрасте многие его бывшие сослуживцы и однокашники по академии успешно командовали на фронте корпусами и армиями, а в тылу — военными округами. Так что возраст Васенцовича здесь не мог служить серьезной помехой. Опыта же руководства войсками ему тоже было не занимать — дивизионное, корпусное и окружное звено он уже прошел. Дело оставалось за малым — за пересмотром дела и получением долгожданной свободы.

«В 1941 — 42 — 43 г. я возбуждал многочисленные ходатайства о пересмотре моего судебного дела и о разрешении сражаться за социалистическую Родину. В большинстве заявлений я приводил мотивы, на которых основывал свои ходатайства. Решений по моим заявлениям, которые я писал на Ваше имя, Верховный Совет СССР, Верховный суд СССР, мне не объявлялось.

Я снова обращаюсь к Вам с просьбой о пересмотре моего судебного дела и об использовании меня на боевом фронте или в области работ, непосредственно связанных с ликвидацией разрушительных последствий войны. Я не перестаю просить об этом потому, что живу стремлениями принести наибольшую пользу Родине и работать там, где я могу эту наибольшую пользу принести...

Я знаю военное дело в различных его отраслях и практически и теоретически (начиная со стрелкового дела и кончая стратегией). Я не был в армии отсталым человеком. В 1940 г., работая преподавателем Военной Академии, я стоял на правильном пути в своей исследовательской деятельности в области тактики и оперативного искусства и вплотную подошел к определению новых форм военного искусства, которые еще только нащупывались в западно-европейских операциях 1939 — 40 гг. и получили свое развитие и применение в ходе Отечественной войны... Я знаю военное хозяйство в различных его видах, знаю организацию и практику строительных работ, знаю историю общую и военную, географию, имею опыт литературной работы...

В своей лекционной работе я особо ориентировал внимание слушателей на исторических примерах, учивших искусству бить немцев... Мое применение в обстановке свободного труда на огромном фронте деятельности нашей Великой Родины может быть достаточно разнообразным и широким...»{438}

Итак, зэк Васенцович, прошедший через тяжкие испытания двух арестов и следствий, сменив несколько тюрем и лагерей, тем не менее продолжает исповедовать свой неизменный принцип — «прежде думай о Родине, а потом о себе». Диапазон применения его знаний и опыта руководящей работы весьма широк, и он предлагает по максимуму использовать их в сложных условиях войны. Однако и на этот раз положительного решения на свое обращение к высшему руководителю страны Владислав Константинович не дождался. В ответ на его многочисленные заявления и жалобы в высокие инстанции много месяцев спустя приходили (а чаще и вовсе не приходили) стандартные канцелярские отписки. Например, типа такой:

«Начальнику Устъвымского ИТЛ НКВД пос. Вожаель, Железнодорожный район Коми АССР 16 июня 1944 г.

Объявите заключенному Васенцович Владиславу Константиновичу, 11898 года рождения, личное дело № 36490, что его жалоба с просьбой о пересмотре дела оставлена без удовлетворения.

Осуждение его прокуратура считает правильным.

Начальник 2 отдела 1 Управл. ГВП КА гв. подполковник юстиции 16.6.44. (Геолепян)»{439}

Срок заключения В.К. Васенцович отбыл, как говорится, от звонка до звонка. После освобождения из лагеря в 1953 году он, старый и больной человек, был направлен в Зубово-Полянский дом инвалидов (Мордовская АССР), где и находился вплоть до своей полной реабилитации в апреле 1956 года. Умер он в Москве в 1961 году.

Названными выше лицами из числа высшего комначсостава РККА перечень «дважды погруженных во тьму» (по меткому и верному определению писателя Олега Волкова, также несколько раз репрессированного) далеко не исчерпывается. Помимо них были и другие, получившие в 1939 — 1940 годах небольшую передышку после первого ареста и следствия, а затем снова «призванные» под знамена ГУЛАГа. К их числу с полным правом следует отнести и тех репрессированных, которые, полностью отбыв отмеренный им срок заключения, в пору новой волны арестов в 1949 — 1950 годах в качестве «повторников» вновь оказались за колючей проволокой в лагерях или в бессрочной ссылке в отдаленных районах Сибири (комкор Н.В. Лисовский, дивизионный комиссар И.И. Кропачев и другие).

Тот самый Тодорский

Отдельного рассказа в нашем повествовании заслуживают тюремные и лагерные испытания, выпавшие на долю комкора А.И. Тодорского, занимавшего до ареста пост начальника Управления высших военно-учебных заведений Красной Армии. Имя этого человека достаточно хорошо знал командный и политический состав РККА и вот на каком основании: во-первых, как куратора военных академий, выпускники которых служили во всех округах; во-вторых, как недавнего заместителя командующего войсками Белорусского военного округа, одного из крупных в Красной Армии; в-третьих, как автора книги «Красная Армия в горах», изданной в 1924 году; наконец, в-четвертых, как человека, о котором несколько раз исключительно тепло отзывался В.И. Ленин.

Выступая с политическим отчетом ЦК на XI съезде РКП(б), Ленин высоко оценил его книгу «Год с винтовкой и плугом»: «...Я хотел бы привести цитату из книжечки Александра Тодорского. Книжечка вышла в г. Весьегонске (есть такой уездный город Тверской губ.), и вышла она в первую годовщину советской революции в России...»{440} То же самое Ленин сделал в своей статье «Маленькая картинка для выяснения больших вопросов» (1919), назвав книгу Тодорского замечательной, а изложенные в ней наблюдения и рассуждения — «превосходными и глубоко правильными».

А теперь следует, видимо, привести хотя бы краткую биографическую справку о Тодбрском — это поможет гораздо лучше понять те взаимоотношения между ним и рядом лиц, о которых будет идти речь в дальнейшем. Родился он в 1894 году в селе Деледино Весьегонского уезда Тверской губернии в семье священника. Окончил духовное училище и Тверскую духовную семинарию. После этого работал конторским служащим. На военной службе с августа 1914 года. В 1915 году окончил Ораниенбаумскую школу прапорщиков и до ноября 1917 года был на фронте в составе 24-го Сибирского стрелкового полка. Последний чин — капитан. В ноябре 1917 года был выбран на должность командира 5-го Сибирского армейского корпуса.

После демобилизации возвратился в родные края. Работал редактором газеты Весьегонского уезда. Там же в июне 1918 года вступил в ряды РКП(б). В Красной Армии с августа 1919 года. В годы Гражданской войны последовательно занимал должности: командира бригады в 38-й и 20-й стрелковых дивизиях, начальника 32-й, 2-й Кавказской и 2-й Туркестанской стрелковых дивизий, командира 1 -го Кавказского стрелкового корпуса, помощника командующего войсками Туркестанского фронта. В 1927 году окончил Военную академию имени М.В. Фрунзе. Затем был командиром 5-го стрелкового корпуса, помощником командующего Белорусским военным округом, заместителем начальника Главного управления РККА, начальником Военно-воздушной академии. За боевые отличия в годы Гражданской войны награжден двумя орденами Красного Знамени РСФСР, орденами Красного Знамени Азербайджанской и Армянской ССР. За большой вклад в дело подготовки кадров для Военно-Воздушных Сил в 1936 году удостоен ордена Красной Звезды.

К 1937 году Тодорский достиг многого — он входил в высшую номенклатуру наркомата обороны, заняв в 1936 году пост руководителя Управления высших военно-учебных заведений. К этому следует добавить и членство в Военном совете при наркоме обороны. Удачно сложилась семейная жизнь — жена Рузя Иосифовна была не последним человеком в наркомате тяжелой промышленности, возглавляя там техническое бюро (затем техбюро № 7 наркомата оборонной промышленности). Дочь Лада отлично училась в школе. Брат Иван, окончивший также Военную академию имени М.В. Фрунзе, руководил главком у Серго Орджоникидзе. Получили реализацию и некоторые творческие планы Александра Ивановича.

И несмотря на все это, Тодорский относился к разряду «недовольных». Хотя должность начальника УВВУЗа была достаточно престижной, тем не менее он был вправе рассчитывать на большее — такие округа, как БВО, САВО, ЗакВО, были ему вполне по плечу, тем более что в них Тодорский в свое время проходил службу. Да и звание «комкор» он считал для себя маловатым, получив его на Военно-воздушной академии. Подумать только — на Военно-хозяйственной академии мало кому известный А.Л. Шифрес получил четыре ромба, а ему, которого цитировал сам Ленин, дали всего лишь три. Такое отношение к себе со стороны наркома обороны Тодорский считал унижающим его достоинство. Ничего в этом плане не смог сделать для него и «свой человек» Борис Фельдман, главный кадровик Красной Армии.

Не спокойно было и по другому поводу. Московские процессы 1936 и начала 1937 года, материалы февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) внесли дополнительную нервозность и тревогу. Не успело отзвучать эхо от пламенных речей участников пленума, как грянул мощный раскат грома — арест крупных фигур в высшем армейском эшелоне (маршала Тухачевского, командармов Якира, Уборевича, Корка). Скорый суд над ними и суровый приговор знаменовали наступление нового этапа для РККА — это хорошо понимал такой тонко чувствующий человек, каким являлся А.И. Тодорский.

По процессу Тухачевского проходил и комкор Б.М. Фельдман, близкий знакомый Александра Ивановича. Отношения между ними были более чем приятельскими. Не в пример взаимоотношениям с М.Н. Тухачевским, о чем скажем несколько позже. И хотя процесс был закрытым, все же некоторые представители наркомата обороны там присутствовали. Среди них был и начальник Морских Сил РККА флагман флота 1-го ранга В.М. Орлов. От последнего Тодорский (разумеется, под большим секретом) услышал много такого, что буквально потрясло его. Правда, еще ранее, на расширенном заседании Военного совета при НКО 1 — 4 июня, он имел возможность услышать о «заговоре» в РККА и составе заговорщиков, прочитать подготовленные ведомством Ежова показания арестованных военачальников. Однако рассказ Орлова о поведении и показаниях на суде обвиняемых превзошел все его предыдущие впечатления. Как мы уже отметили, с Фельдманом у Тодорского были прекрасные отношения, с Якиром, Корком и Эйдеманом он в 1928 году был в командировке в Германии, т.е. весь состав подсудимых был ему хорошо знаком. Первый и главный вопрос, заданный им Орлову, был, конечно, о том, показал ли кто из подсудимых на него как на заговорщика. Орлов поспешил успокоить Тодорского.

Из показаний В.М. Орлова: «После процесса военного центра Тодорский, зная о моем присутствии на процессе, задал мне вопрос, не назвал ли его, как участника заговора, кто-либо из подсудимых. Я дал отрицательный ответ и спросил Тодорского, почему он беспокоится по этому поводу. Тодорский заявил, что ему еще до процесса говорили, что в показаниях заговорщиков упоминалась его фамилия. Получив от меня отрицательный ответ, Тодорский заявил: «Слава богу, что обошлось без этого, теперь я буду чувствовать себя спокойнее»{441}.

По правде говоря, совершенно спокойным Тодорский не мог быть уже потому, что он знал о наличии показаний на него. Впоследствии, в Лефортовской тюрьме, на вопрос, зачитывались ли ему показания, его изобличающие, Тодорский ответил, что он еще до ареста знал о наличии на него показаний Ефимова, Ланды и Седякина{442}.

Обратимся и мы к стенограмме судебного заседания Специального судебного присутствия от 11 июня 1937 года. Как известно, все проходящие по делу лица (а их было 8 человек) на предварительном следствии и в суде дали развернутые показания, указав известных им людей, причастных к «заговору». Наибольшая опасность для Тодорского в этом плане могла исходить прежде всего от Тухачевского и Фельдмана, ближе других знавших его по предыдущей деятельности: от Тухачевского, как замнаркома, а от Фельдмана, как начальника ГУРККА. Однако Тодорский ими совершенно не был упомянут на протяжении всего судебного процесса. На вопрос, давал ли он еще кому-либо, кроме Наумова, Лапина и Хрусталева, задания по вредительству в системе воздушного флота, Тухачевский ответил: «Нет». На дополнительные вопросы: «А по центральному аппарату?», «А на местах?», ответ был один: «Нет».

Подсудимый Фельдман (чуть позже подследственные в своих показаниях будут называть Тодорского доверенным человеком Фельдмана), перечисляя лиц, которые были вовлечены им в заговор или известны ему как заговорщики, имени Александра Ивановича ни в качестве начальника Военно-воздушной академии, ни в качестве руководителя УВВУЗа нигде не указал. Говоря о вербовке в заговор работников военных академий, руководителей главных управлений НКО, Фельдман называет ряд лиц, однако Тодорского среди них нет. Изучение других материалов судебного производства, в которых находятся копии показаний людей, проходящих по данному делу, показывает, что и там обличающих Тодорского фактов не имеется. Словом, после процесса Тодорский вздохнул с определенным облегчением.

Однако и такое спокойствие (конечно, относительное) длилось совсем недолго — ровно через месяц после процесса (11 июля) арестовали его жену Рузю Черняк-Тодорскую, руководящего работника недавно образованного наркомата оборонной промышленности. Такой удар был для Александра Ивановича ошеломляющим, ибо с этой стороны он тогда менее всего ожидал опасности. Хотя ее первые сигналы прозвучали с арестом Г.Л. Пятакова — заместителя Серго Орджоникидзе, с семьей которого Тодорские поддерживали теплые отношения. Рузя Иосифовна в составе делегации, возглавляемой Пятаковым, ездила в Германию и Англию — все это ей поставили в вину. Кроме того, еще в апреле 1937 года был подвергнут аресту муж сестры Рузи Иосифовны.

Основные обвинения Р.И. Черняк-Тодорской: принадлежность к антисоветской троцкистской организации и вредительство в военно-химической промышленности, проводимое по указаниям Г.Л. Пятакова, а также шпионаж в пользу Японии. Почему именно Японии, а не Англии или Германии?.. Ответа на этот простой, казалось бы, вопрос в материалах ее дела отыскать очень трудно. Вменили ей не только вышеуказанное — дружба с недавно расстрелянным Б.М. Фельдманом весила не меньше. В материалах дела находим тому подтверждение: «...Достаточно было Тодорской позвонить ему по телефону, и он перевел из РККА в запас двух военных инженеров Архипова и Львова, которых Тодорская приспосабливала себе в помощники».

Через три месяца Военная коллегия приговорила ее к расстрелу. На суде Рузя Иосифовна принадлежность к троцкистской организации и занятие вредительской деятельностью признала, а вот виновной себя в шпионаже категорически отвергла. О своем муже — А.И. Тодорском, о его работе и связях она на предварительном следствии и в суде не допрашивалась{443}.

Одного этого удара, оказывается, Тодорскому было мало — через неделю после ареста жены арестовали его брата Ивана. Обвинения ему те же, что и Рузе Иосифовне — участие в троцкистской организации и вредительство в химической промышленности. Опять-таки в соответствии с указаниями Пятакова. О связях со старшим братом комкором Тодорским Иван Иванович не допрашивался и сам показаний о нем не давал. В середине сентября 1937 года (менее чем через два месяца после ареста) И.И. Тодорский был приговорен Военной коллегией к расстрелу. В последнем слове он заявил, что идейно с троцкизмом никогда связан не был и попросил суд о снисхождении к нему, ибо он на второй день после ареста «рассказал всю правду и раскаялся во всем»{444}. Но судьи были неумолимы, они в своей практике слышали и не такое — охота за врагами народа находилась в самом разгаре — и одним «врагом» стало меньше.

Следователи ГУГБ с усердием допрашивают Р.И. Черняк-Тодорскую, а в это время товарищи по партии обсуждают поведение ее мужа. На закрытом партийном собрании УВВУЗа 23 июля 1937 года разбиралось персональное дело А.И. Тодорского в связи с арестом его жены и брата. Комкор грудью встал на защиту супруги, заявив, что ее хорошо знают видный деятель партии Розалия Землячка и завотделом ЦК ВКП(б) Алексей Стецкий. Он особо подчеркнул, что его жена в октябрьские дни 1917 года участвовала в баррикадных боях, и это может подтвердить член КПК Емельян Ярославский. А постановление Московского комитета партии от 25 октября 1917 года о вооруженном восстании написано ее рукой — этот документ экспонируется в Музее Революции.

Учитывая обстановку, Тодорский на этом собрании заявил: «Недоверие партийное законно. Нужно действительно удивляться, как партия заботится о кадрах. Возьмите меня. Я ждал полного конца, что я могу лишиться членства в партии, что с арестом я могу быть лишен звания «ком-кора», но я знал, что своей головы не лишусь... Я не виноват... Я не делал перед партией, перед социалистической Родиной никаких преступлений. Субъективно я чист... Ни один враг народа до своего разоблачения ни разу не делал мне намека и во время встреч и выпивок, и не могли сделать, т.к. видели во мне убежденного большевика.

В этом отношении вы будете спокойны. Останусь ли я в партии или буду исключен, буду ли я арестован, я останусь честным перед партией... Мне не страшна советская тюрьма, потому что она советская».

Имеющиеся в архиве документы данного собрания дают возможность «подышать» атмосферой тех дней, почувствовать накал страстей, увидеть страдания человека, попавшего в опалу, понять, что все-таки тогда не все люди мыслили однообразно и руководствовались указаниями свыше.

Выступают ближайшие помощники Тодорского. Начальник 1-го отдела военинженер 1-го ранга В.В. Орловский заявляет, что в дни после ареста жены начальник УВВУЗа твердо держал себя в руках, не выпуская рычагов управления из рук. Ему вторит бригинженер Н.Г. Бруевич, говоря, что слова и заверения Тодорского звучат искренне и исключать его из партии нет особой необходимости. Другая же часть присутствующих настроена более радикально. Военинженер 1-го ранга В.В. Рязанов в своем выступлении заявил, что Тодорский не интересовался жизнью и работой жены: «Ваша слепота, Тодорский, привела Вашу жену в лагерь врагов. В кругу Ваших родных и свойственников арестовано четверо: жена, муж сестры, брат, муж второй сестры, а Вы ничего не замечали...»{445}

Видимо, серьезные доводы Тодорского послужили основанием для некоторого смягчения партийного наказания — вместо исключения он получил «всего лишь» строгий выговор с предупреждением... Мертвые сраму не имут, а живым приходилось жить и работать. Чтобы как-то обезопасить себя и заполучить некоторое алиби на будущее, Тодорский в январе 1938 года подал в загс заявление о разводе с женой.

В тех условиях несправедливых обвинений, в которых оказался Тодорский во второй половине 1937 года, оставаться безразличным мог только совершенно бесчувственный человек. Свидетель Н.И. Попков, допрошенный по делу Тодорского, показал, что тот, находясь в доме отдыха «Сосны», допускал критические заявления в адрес наркома обороны Ворошилова. Попков заявил, что Тодорский чрезвычайно нервно реагировал на репрессии против партийных, советских и военных кадров: «Когда же кончится эта вакханалия? Ну год, ну два, а конец-то все же должен быть!..»{446}

Попкова дополняет другой свидетель «недостойного» поведения Тодорского в доме отдыха — В.М. Украинцев. Он показал, что начальник УВВУЗа нередко в присутствии обслуживающего персонала говорил: «Скоро и я перейду на хлеба НКВД...»{447} Данные слова дополнительно подтверждают вывод о том, что в 1937 — 1938 годах Тодорский изо дня в день ждал своего ареста. А это было настоящей пыткой, изматывающей человека морально и физически, вносящей изменения в психику, и здесь можно с небольшой ошибкой утверждать, что находившимся на свободе было ненамного легче, нежели тем, кто томился в камерах и подвалах Лубянки и Лефортова.

В период дополнительной проверки дела А.И. Тодорского в 1954 году сотрудник ГВП подполковник юстиции Е.А. Шаповалов в качестве свидетелей вызвал тех же Попкова и Украинцева. Первый из них полностью подтвердил свои показания 1938 года, причем добавил к ним еще и обвинения в пьянстве и антисемитизме: «Тодорский, находясь в доме отдыха, злоупотреблял сильно алкогольными напитками... Я был неоднократно свидетелем, когда Тодорский вел антисоветские разговоры. Особенно резко отрицательно он отзывался о евреях, допуская при этом различные оскорбительные эпитеты по их адресу...»{448}

Приходится удивляться твердолобости свидетеля Попкова (притом дважды свидетеля) — прошло уже пятнадцать лет, а он все так же пышет ненавистью к «врагам народа», ни на йоту не изменившись за это время. К тому же есть серьезные основания сомневаться в правдивости его слов, особенно о евреях. Суть сомнений в том, что Тодорский просто не мог так грубо, как свидетельствует Попков, оскорблять евреев и вот по какой причине: все его ближайшее окружение в последние годы (на службе и вне ее) состояло в основном из евреев: Борис Фельдман, Яков Смоленский (помполит в Военно-воздушной академии), братья Лазарь и Григорий Аронштамы. Более того, его родная жена Рузя Иосифовна являлась чистокровной еврейкой. И все родственники по линии жены, естественно, принадлежали к этому везде гонимому и легко ранимому народу. Так что здесь, по-видимому, Попков сильно ошибается, приписывая Тодорскому не им сказанные слова.

Говоря об одних и тех же событиях, совершенно иную позицию занял в 1954 — 1955 годах В.М. Украинцев. Уже ни единого худого слова не говорит о Тодорском бывший директор «Сосен»: «Дом отдыха «Сосны» в основном работал как однодневный. В утвержденном списке на лиц, имеющих право пользоваться домом отдыха «Сосны», был... и Тодорский А.И. Последний в течение двух лет (1937 — 1938) приезжал почти каждый выходной день...

В период пребывания в доме отдыха, обычно вечерами и в воскресные дни, до самого отъезда всегда находился в обществе. Любил поиграть в биллиард, посещал кино и другие виды развлечения... Причем я никогда не видел, чтобы он с кем-либо особенно дружил. Его можно было видеть то с одной группой отдыхающих, то с другой. Выпивал мало — для настроения, я его пьяным никогда не видел. В дом отдыха он приезжал один, а иногда с взрослой дочерью...

В период заезда отдыхающих и весь последующий день я, как правило, находился среди отдыхающих. Лично я никогда не слышал, чтобы в каком бы то ни было виде (он) выражал недовольство советской властью или ее руководителями.

Что касается дискредитации членов Политбюро или других ответственных работников — как военных, так и гражданских, я от него никогда не слышал.

Если в показаниях бывший мой помощник Попков Н.И. сослался на меня, что якобы я слышал, заявляю, что это вымысел Попкова Н.И. и ничем не обоснован. Он просто клеветал.

В заключение хочу сказать, что мое личное впечатление, которое сохранилось спустя уже более полутора десятка лет о Тодорском — хороший и честный человек»{449}.

И все-таки Тодорский не молчал... Несмотря на сдерживающие тормоза партийной дисциплины, он все чаще и чаще стал высказывать свое негативное отношение к происходящему в стране. Что и нашло отражение в соответствующих документах НКВД — после ареста жены и брата на него там завели оперативное дело. Обратившись к этому досье, мы найдем различного рода справки о наблюдении за ним, докладные и доносы сослуживцев. Содержание этих документов, полученных по самым различным каналам, представляет для нас значительный интерес. Особенно обобщающая справка о высказываниях Тодорского по злободневным проблемам жизни страны, партии и армии.

Нет, не молчал Александр Иванович, забившись в угол в страхе за свою жизнь. Оказывается, он имел собственные суждения, свой взгляд на происходящее. Конечно, был и страх, но была и решимость высказаться, выразить свое возмущение на творимые вокруг безобразия. Терять ему, кроме свободы, было уже нечего. Судите сами.

7 февраля 1938 года: «Вопреки Конституции свободы слова и печати в СССР нет. Было бы хорошо, если бы свобода слова была хотя бы в Политбюро...»

9 февраля 1938 года: «Борьба партии и Советского правительства с врагами народа имеет своей целью терроризировать население до такой степени, чтобы третьему поколению было страшно что-либо предпринять против существующего строя. Нынешняя обстановка напоминает времена Ивана Грозного...»

17 февраля 1938 года: «Хорошо было Фейхтвангеру писать «Москва — 1937 г.», ему за это 25 лет не дадут».

Пометка от 6 марта 1938 года. Ознакомившись с материалами процесса над Бухариным, Рыковым и другими их подельниками, Тодорский, находясь в доме отдыха «Сосны», заявил, что «все-таки партруководство проглядело... Сталин говорил раньше: «Мы вам нашего Бухарчика не выдадим». На XVII партсъезде только после того, как Сталин зааплодировал Каменеву и Зиновьеву, остальные делегаты поддержали... Отвечать приходится таким, как Тодорский, а что же смотрели сверху?»

В данной справке также говорится, что Тодорский, в связи с объявлением ему партийного взыскания из-за ареста жены и брата, заявил о своей невиновности и высказал мнение, что вокруг наркома Ворошилова оказалось больше врагов народа, нежели вокруг него{450}.

В деле Тодорского имеется выписка из показаний Г.В. Либермана, знавшего Александра Ивановича еще с Гражданской войны. Излагая содержание разговора между ними о поездке Тодорского в Италию, Либерман передает его слова о том, что «у нас проводится следующая политическая доктрина, преподанная Муссолини Гитлеру — придя к власти, совершенно необязательно опираться на тех людей, при помощи которых пришел к власти»{451}.

По свидетельству Либермана, Тодорский часто заявлял ему: «Вы ведь знаете нашу восточную политику — «кнутом и пряником». Я всегда, отметил Либерман, причислял Тодорского к категории «недовольных»{452}.

Удивительно то, что после всех этих высказываний в адрес партии, Сталина и Ворошилова Тодорский еще долго оставался на свободе. Версия о том, что о нем в НКВД просто забыли, отпадает сразу, ибо только что процитированные строки из досье на него опровергают такой вывод. И от должности его освободили не сразу, а только в сентябре 1938 года. Увольнение из армии по политическому недоверию последовало 17 сентября того же года.

А доносы на него были и не один. Природа их появления самая разная: одни по настоянию оперативных работников «органов», другие же по собственной инициативе автора, но все они в досье имеются и знакомство с ними схоже с копанием в грязном белье.

Так, в своем заявлении в НКВД член ВКП(б) с 1920 года В.С. Горшков пишет, что Тодорский, после назначения его начальником Военно-воздушной академии, в первый же день прихода туда приказал повесить в своем кабинете портрет Б.М. Фельдмана. Несколько позже в академии, сообщает Горшков, была устроена портретная галерея военачальников РККА, среди которых находился все тот же Фельдман{453}.

Другой заявитель, член ВКП(б) с 1919 года И.Т. Зайцев, сообщал в Военный совет Белорусского военного округа о том, что Тодорский очень дружил с комкором И.С. Кутяковым и при обвинении последнего в антисоветской деятельности рьяно защищал его. В докладной записке на имя наркома обороны корпусной комиссар И.Г. Неронов указывает на возможные связи Тодорского с коринтендантом П.М. Ошлеем — бывшим начальником Военно-хозяйственного управления РККА, который в свою очередь был связан с осужденным врагом народа Г.Л. Пятаковым{454}.

Знакомясь с этими материалами, с нетерпением ищешь строки, написанные рукой военкома УВВУЗа — ведь ему сам бог велел незамедлительно реагировать на такие вещи, что приключались с Тодорским. И мы находим их, эти строчки. Полковой комиссар Н.Т. Галкин в начале января 1938 года подготовил докладную записку на имя начальника ПУРККА Л.З. Мехлиса. Содержание записки будет приведено ниже, а сначала обратим внимание на следующую деталь. Дело в том, что тот же Галкин в период реабилитации А.И. Тодорскош в 1955 году по просьбе сотрудника Главной военной прокуратуры написал свой отзыв о совместной работе с ним в УВВУЗе. Так вот что поражает — докладная записка на имя беспощадного Мехлиса, написанная в самый разгар репрессий против кадров РККА, по своему содержанию и тональности гораздо более положительна, нежели отзыв от января 1955 года. Удивительно, но это факт. Что здесь сыграло свою роль?

В докладной записке Галкин писал: «...Тодорский А.И. 23 июля 1937 г. парторганизацией УВВУЗ РККА был привлечен к партийной ответственности за то, что он, Тодорский, проявил притупление большевистской бдительности, оторвался от партийной жизни, не сумел разоблачить окружавших его врагов народа — брата и жену, арестованных органами НКВД...

Тодорский за последнее время имел ряд ответственных поручений, выходящих за рамки функций Управления ВВУЗ. Тодорскому было поручено написать Дисциплинарный устав, который написан; был назначен председателем комиссии по выработке указаний по физической подготовке РККА и председателем комиссии по редактированию Закона по гражданской ПВО...

Отношение Тодорского к работе Управления. Тов. Тодорский грамотный, трудолюбивый и добросовестный работник, работает много. Военное дело хорошо знает и любит его. Вместе с тем медлителен в работе, нерешителен, без необходимого риска в работе, проявляет чрезвычайную осторожность и излишнюю страховку, что отрицательно отражается на работе УВВУЗ»{455}.

Значит, Тодорский работает добросовестно, хотя и замедленно, при этом излишне не рискуя. Таков главный вывод, который можно вынести из приведенной докладной Галкина. Этот вывод, по своей сути, не должен был настроить Мехлиса против начальника УВВУЗа. А что касается чрезвычайной осторожности и излишней страховки, то любому, даже мало-мальски сведущему человеку понятно, откуда у Тодорского проистекали эти качества.

А между тем Галкину ничего не стоило «утопить» своего начальника, приведя в докладной записке известный ему негативный материал из жизни последнего. Например, он не стал обыгрывать факты злоупотребления спиртным со стороны Тодорского: «...Мне был известен факт пьянки Тодорского с Куликом (командармом 2-го ранга, начальником Артиллерийского управления РККА. — Я. Ч.) когда они в течение нескольких дней (3 — 4) пьянствовали с женщинами за городом. В эти дни Тодорский не являлся на службу». (Из письма Н.Т. Галкина Главному военному прокурору генерал-лейтенанту А. Вавилову, написанного в июле 1954 года){456}.

Хоть и сверхосторожен был Александр Иванович в 1937 — 1938 годах, однако это уже ничего не меняло — машина НКВД продолжала работать, и его черед неумолимо приближался. Тодорский находился еще на свободе — трудился, отдыхал и даже пьянствовал, а в это время на него в особую папку поступали показания лиц, арестованных за «участие в военном заговоре, возглавляемом Тухачевским». Это не считая тех доносов, которые шли по оперативным каналам. Мы же пока будем вести речь только о показаниях арестованных. Таковых к моменту ареста Тодорского набралось более десятка — 12 человек из числа высшего комначсостава «показали» на него. Все эти показания были затем приобщены к его следственному делу. К слову сказать, ни одной ставки с названными лицами Тодорскому так и не дали.

О чем же говорится в этих документах, содержание которых полностью Александр Иванович не знал, но о наличии которых догадывался? Изучение архивно-следственного дела позволяет узнать то, о чем до поры до времени он в полной мере не ведал.

Комдив Е.С. Казанский, бывший командир 5-го стрелкового корпуса, а еще ранее — начальник военно-учебных заведений РККА, в показаниях от 27 июня 1937 года (более чем за год до ареста Тодорского) характеризует его с отрицательной стороны. Однако напрямую он Тодорского участником заговора не называет, а только говорит, что своими антисоветскими разговорами готовил того для вербовки и что Тодорский разделял взгляды Казанского по всем вопросам положения в армии. «Я работал начальником отдела учебных заведений наркомата обороны... Тодорский А.И., бывший офицер, инспектор военно-учебных заведений, пьяница, морально разложившийся человек, ставящий свое личное благополучие выше всего, настроенный явно антисоветски... Доверенный человек Фельдмана...»{457}

Комбриг А.И. Сатин (начальник отдела Управления военно-учебных заведений РККА) в своих показаниях от 4 июня 1937 года заявил, что Тодорский ему известен как участник заговора. «Помимо завербованных мною лиц мне известны, как активные участники заговора, следующие лица: Тодорский Александр Иванович... О нем мне Казанский говорил, что он... посвящал его в ряд вопросов, связанных с антисоветским заговором. Кроме того, мне лично известно о тесной связи Тодорского с Фельдманом»{458}.

Комкор Н.А. Ефимов, бывший начальник Артиллерийского управления РККА, на допросе 22 мая 1937 года (почти за полтора года до ареста Тодорского) показал, что в течение ряда лет у него на квартире собирался кружок его единомышленников: «Начиная с 1929 г. по 1931 г. групповые сборища лиц командного состава, преимущественно контрреволюционно настроенных, возобновились. Они также происходили у меня на квартире. На этих сборищах присутствовали: Белицкий, Венцов, Ошлей, Урицкий, Тухачевский, Тодорский — начальник Управления военно-учебных заведений...

На этих сборищах велись уже более резкие контрреволюционные разговоры, рассказывались антисоветские анекдоты... Уборевич, Урицкий и Тодорский хотя и не принимали непосредственного участия в этих контрреволюционных разговорах, но в их присутствии они велись совершенно свободно и открыто»{459}. На этом допросе Ефимов показал, что о причастности к заговору Тодорского он узнал в 1933 году от Тухачевского.

Было бы неверно утверждать, что Тодорский до его ареста абсолютно ничего не знал о наличии в НКВД показаний на него. С частью из них его, видимо, все-таки знакомили, и некоторые материалы следственного дела свидетельствуют об этом. Например, там имеется письмо Тодорского от 8 июля 1937 года в адрес Ворошилова и наркома внутренних дел, в котором он решительно отрицает свою принадлежность к антисоветскому заговору, факты посещения квартиры комкора Ефимова и участия в «сборищах» участников заговора во главе с Тухачевским{460}. Отметим, что промежуток между показаниями Ефимова, обличающими Тодорского, и письмом последнего в «компетентные органы» составляет полтора месяца.

Командарм 2-го ранга А.И. Седякин, до ареста начальник Управления Противовоздушной обороны, в показаниях от 2 — 5 декабря 1937 года назвал Александра Ивановича одним из руководящих заговорщиков, хотя в обоснование этого заявления не привел совершенно никаких данных: I «Мне были известны следующие руководители — заговорщики Управлений НКО... УВЗУЗ — Тодорский.

С целью определения... поведения фронтов, ведущего к чувствительному поражению сначала Белорусского, а потом Украинского фронтов... мы предполагали провести в начале 1937 г. большую оперативную игру Генерального штаба на Западном фронте. В игре занимали тактические должности...

Тодорский»{461}.

С названными показаниями Седякина (равно как и остальных вышеуказанных лиц) Тодорского, после его ареста, следователи ознакомили, они же (показания) фигурируют и в обвинительном заключении. Однако были и другие показания Седякина, резко расходящиеся по своему содержанию с приведенными выше. Так, в 3-м томе по делу Седякина, где находятся его собственноручные показания, на листах 626 — 631 находим фактически опровержение всего того, что им было сказано на допросе в начале декабря 1937 года. Он пишет, что «...с Тодорским мои отношения всегда были натянутыми. Встречи были только служебные. Политического контакта или антисоветского сговора ни с кем из них у меня не было (перед этим были упомянуты Г.И. Кулик, А.В. Хрулев, А.И. Тодорский и еще несколько человек. — Н.Ч.). До дня своего ареста я ни от кого не слышал о причастности этих лиц к военно-фашистскому заговору. Подозревал Тодорского, поскольку его имя фигурировало в печати, но от других заговорщиков о Тодорском ничего компрометирующего не слышал»{462}.

Арестованный командарм А.И. Седякин говорит, что он стал подозревать Тодорского в причастности к заговору в связи с сообщениями в печати. Но сказал об этом как-то глухо и неконкретно. И не ясно — о чем писалось в прессе, в чем именно обвинялся начальник УВВУЗа, что ему инкриминировалось? И когда происходили указанные события — о том у Седякина ни слова. Относительно Тодорского эта тем более интересно, так как его имя упоминалось в те годы чаще всего в связке с именем Ленина, с содержанием его книжки «Год с винтовкой и плугом». Какие же такие сообщения вдруг появились в печати, что кардинально изменилось, если один из высших чинов в РККА начал подозревать другого такого же высокопоставленного командира в противозаконных, антисоветских деяниях?

Ответ, как ни странно, находим в архивно-следственном деле Тодорского. Речь, оказывается, идет о периоде 1917 — 1918 годов, когда он был выборным командиром корпуса. Самый первый пункт обвинительного заключения гласит: «Тодорский А.И., командуя в 1918 году 5-м Сибирским корпусом при оккупации немецкими войсками гор. Кременца, сдался в плен. Являясь при немцах начальником гарнизона Кременца, Тодорский А.И. издал два приказа по гарнизону, в которых повторил приказ 82-й германской дивизии. Первый приказ говорил о поставке фуража, сена и овса; второй — предлагал одеть солдатскую старую форму и погоны.

В этих приказах подчеркивалось, что если будет убит хоть один немецкий солдат, то за это будет расстреляно десять русских»{463}.

Действительно, такой факт в жизни Тодорского имел место. Будучи с ноября 1917 по апрель 1918 года выборным командиром 5-го Сибирского корпуса, капитан Тодорский в течение одного месяца и десяти дней находился с подчиненными ему частями на территории, оккупированной немецкими войсками. Одновременно он исполнял обязанности начальника гарнизона г. Кременец. В приказе по гарнизону № 2 от 28 февраля 1918г., подписанном Тодорским, указано, что «за каждого убитого или раненого германского или польского солдата будут немедленно расстреляны первые попавшиеся 10 русских солдат или жителей».

В этом же приказе под угрозой расстрела предлагалось всем военнослужащим гарнизона и жителям города сдать оружие, а солдатам и унтер-офицерам — одеть старую форму с погонами. Данный приказ издан Тодорским от имени начальника 82-й германской дивизии. За нарушение порядка, установленного немецкими оккупационными войсками, предусматривалась смертная казнь. Концовка приказа была не менее жесткой: «Требую немедленного исполнения означенного приказа, ибо всякое уклонение от него повлечет за собою самые суровые меры».

Впоследствии Тодорский стыдился этих подписанных им документов, один из которых (в копии) был опубликован в 1936 году на страницах «Правды». Выступая с покаянием на партийном собрании УВВУЗа, он сетовал: «...Темным пятном в моей беспартийной жизни являются два приказа, подписанные мною, когда немцы заняли город. Это я считаю безусловным пятном»{464}.

«На хлеба НКВД» Тодорский перешел 19 сентября 1938 года. Двумя днями раньше он был уволен из рядов РККА. Таким образом, наконец-то закончилось длительное (около полутора лет) изматывающее душу и тело томительное ожидание. «Они» пришли — и началась другая, доселе неизвестная ему жизнь, растянувшаяся на долгие семнадцать лет.

Узнать, как в 1937 — 1938 годах Тодорский «разрабатывался» соответствующими отделами НКВД, можно от лиц, непосредственно причастных к его делу. Бывший начальник 4-го отдела 2-го Управления НКВД Ф.Г. Малышев, несмотря на все ухищрения уйти от ответственности и ссылку на провалы в памяти, тем не менее на допросе в Главной военной прокуратуре в марте 1955 года внес определенную ясность в данный вопрос. Отвечая следователю о том, кто конкретно поставил вопрос об аресте Тодорского, Малышев сказал:

«По существующему тогда порядку, вопрос об аресте отдельных лиц из обслуживаемых объектов ставили лица, которые обслуживали эти объекты и у которых в связи с этим сосредоточивался и агентурный, и следственный материал. Данные же лица докладывали начальнику отдела и отделения о наличии материалов на лиц, подлежащих аресту. В ряде случаев они принимали участие и в докладе этих материалов начальнику управления, который давал указание о составлении справки на арест. Баранов (младший лейтенант госбезопасности, оперуполномоченный Особого отдела ГУГБ. — Н. Ч.) же обслуживал УВВУЗ РККА и он принимал участие в разрешении указанных вопросов о Тодорском...»{465}

Бывший оперуполномоченный К.В. Баранов, давая в феврале 1955 года показания военному прокурору, был более откровенен, нежели Малышев. Он в это время продолжал службу в контрразведке, занимая должность заместителя начальника особого отдела одной из частей Московского округа ПВО. «Как оперуполномоченный НКВД СССР я обслуживал УВВУЗ РККА, где начальником был Тодорский. По службе я знал Тодорского только с положительной стороны. По вопросам, о которых я его информировал, он всегда принимал необходимые меры… Какими-либо отрицательными данными о его служебной деятельности я... не располагал... Перед возбуждением уголовного дела врид начальника 4 отдела НКВД СССР Малышев приказал мне собрать материалы на Тодорского. Узнав от следователей, у кого из них есть показания на Тодорского, я сделал выписки...

По приказанию Малышева составил справку руководству... Но заявил Малышеву, что необходимых данных для ареста Тодорского в собранных материалах нет... Прямых показаний на причастность его к заговору не было. Других каких-либо материалов, изобличающих Тодорского в антисоветской деятельности, по делу даже и по оперативным данным не было, однако вскоре... Тодорский был арестован»{466}.

Баранов показал, что у него лично как в процессе следствия (он вел его во внутренней тюрьме, а затем в Лефортово до половины января 1939 г.), а до этого по работе в УВВУЗе сложилось твердое мнение, что Тодорский не был врагом советской власти. И здесь Баранову в значительной мере можно верить. Доказательством тому является факт, что на допросах у него Тодорский так и не признал себя виновным. Потом у него же (Баранова) арестованный комкор отказался от своих показаний, выбитых капитаном Малышевым и младшим лейтенантом Мозулевским.

Итак, справку на Тодорского, по которой принималось решение о его аресте, составил Баранов. Ее подписали уже упомянутый Ф.П. Малышев и начальник 2-го Управления НКВД СССР комбриг Н.Н. Федоров. Санкция на арест была дана 16 сентября 1938 года Ежовым и Берия. На следующий день появился приказ наркома обороны № 00440 об увольнении Тодорского из армии. Ордер на арест за № 3980 подписал Л.П. Берия.

По документам дела выходит, что первый допрос Тодорского Баранов провел 23 сентября, через четыре дня после ареста. Тогда же ему предъявлено и обвинение по пункту 1 «б» 58-й.ст. УК РСФСР, которое Александр Иванович решительно отверг. Бросается в глаза такая деталь: если ранее, в 1937 году, первые допросы военачальников в звании «комкор» и выше проводили большие чины ГУГБ НКВД СССР или УГБ союзных республик, то в конце 1938 года такое доверялось уже младшим лейтенантам, рядовым оперуполномоченным, каковым являлся Константин Баранов.

Как отмечалось, к моменту ареста Тодорского у Баранова в папке имелись обличительные материалы на него в виде выписок из показаний Е.С. Казанского, А.И. Сатина, Н.А. Ефимова, А.С. Булина, А.И. Седякина, М.Л. Ткачева, В.М. Орлова, М.М, Ланда, И.Я. Хорошилова, И.Л. Карпеля, М.А. Пантелеева. Содержание некоторых из них нами уже приводилось — они касались, в основном, деятельности Тодорского на посту начальника Военно-воздушной академии имени Н.Е. Жуковского и УВВУЗа, характеризуя его как участника военного заговора. Показания двух последних из названных лиц (Карпеля и Пантелеева — однокурсников Александра Ивановича по Военной академии РККА) вносят существенную добавку к обвинению — они называют его активным троцкистом.

Из показаний бывшего начальника штаба 66-й стрелковой дивизии полковника И.Л. Карпеля: «Тодорский А.И., кадровый троцкист, поддерживал материально троцкиста Ладо Енукидзе, когда последний находился в ссылке»{467}.

Из показаний М.А. Пантелеева: «В период 1924 — 1926 гг. Военная академия имени Фрунзе являлась местом сосредоточения основных троцкистских кадров для организации борьбы в РККА против ЦК ВКП(б).

После поражения нашей троцкистской организации на открытых выступлениях на место Муклевича был назначен Эйдеман, а секретарем партбюро был избран Тодорский.

Оба являлись также членами троцкистской организации, поэтому контрреволюционная деятельность организации ничуть не ослабла.

Тодорский и Эйдеман явились инициаторами использования военно-научного общества в качестве маскировки подпольной троцкистской деятельности в академии»{468}.

Других показаний о принадлежности Тодорского к троцкизму добыть не удалось, и поэтому лейтенант госбезопасности В.С. Кузовлев, заканчивавший следствие по его делу, ничтоже сумняшеся, переписал один к одному в обвинительное заключение строчки из показаний Пантелеева о маскировочной роли военно-научного общества Военной академии имени М.В. Фрунзе и руководящей роли при этом А.И. Тодорского.

Итак, комкор Тодорский представлен кадровым троцкистом, и главную скрипку здесь сыграла его связь с Ладо Енукидзе, хотя этого знакомства он никогда и не скрывал. Как и того факта, что он знал о политических взглядах своего однокурсника, с которым вместе проучился три года в академии.

Владимир (Ладо) Давидович Енукидзе действительно был приверженцем идей и политики Троцкого. Во время внутрипартийной дискуссии он яростно отстаивал их, вступая в многочасовую полемику со сторонниками линии ЦК ВКП(б) (читай — Сталина), к коим относил себя Тодорский. Такие неоднократные политические баталии не приводили, к счастью, к крайнему обострению личных отношений между ними. По учебе и на бытовом уровне слушатели академии, как оказалось, были спаяны более крепко, нежели политически, сохранив это чувство и в последующие годы. Примером тому служат отношения между Александром Тодорским и Ладо Енукидзе.

Ладо был на четыре года моложе Тодорского. В апреле 1921 года, после советизации Грузии, он вступил в ряды РККА. Службу проходил на политических должностях в Грузинской стрелковой дивизии — комиссаром ее штаба, военкомом 1-го полка. Перед поступлением в академию в сентябре 1923 года стажировался в должности командира роты в том же полку. После окончания академии в порядке стажировки исполняет обязанности командира батальона, но вскоре по политическим мотивам увольняется из армии в долгосрочный отпуск. Затем в числе других активных сторонников Троцкого был осужден и отправлен в административную ссылку, откуда изредка писал своим однокашникам.

Например, характерно по своему содержанию письмо Енукидзе Тодорскому, датированное серединой ноября 1928 года (последний в то время командовал в Белоруссии 5-м стрелковым корпусом).

«...Сукины вы сыны! Я вам писал несколько раз, а вы бессовестно молчите. Нехорошо, друзья, так поступать. Наши политические разногласия всем известны, но из-за этого не писать товарищу, мне кажется, по меньшей мере смешно...

Впрочем, что там говорить, поживем — увидим и вы убедитесь в нашей правоте. Меня все-таки интересует вопрос: как, чем и на какой основе вы хотите бороться с правыми. Я этим самым тебя отношу к центристской (сталинской) группировке нашей партии, если ты не изменил свои позиции...

Был бы очень благодарен, если бы ты написал мне адрес Саши Зайцева, Дашичева и других ребят. Пиши, и ты не форси, хотя ты и большой человек, но писать можно и рядовым работникам, в том числе и ссыльным...»{469}

Это письмо было изъято у Тодорского при аресте и приобщено (в копии) к его делу. Обвинение в троцкизме, с проявлениями которого он, будучи в академии секретарем центрального партийного бюро, бескомпромиссно боролся все годы учебы, — что может быть более абсурдным! Однако следователей Баранова, Кузовлева и их начальников совершенно не смутили черным по белому написанные слова Енукидзе о его политических разногласиях с Тодорским. Они также сознательно «не заметили» и утверждения Ладо о том, что он всегда относил и относит своего однокурсника к сторонникам Сталина в партии. Что еще нужно, чтобы отмести все измышления о принадлежности к троцкизму? Казалось бы, все тут ясно как божий день. Однако нет, не тут-то было! Если уж не получилось обвинения в шпионаже и измене Родине, то установку на троцкизм следователи выдержали до конца, несмотря на весомые доводы Тодорского, в пух и прах разбивавшего все их построения в этом направлении.

И все же несколько серьезных зацепок для следователей в письме Енукидзе имелось. Например, хотя бы такая фраза: «...При последней нашей встрече ты мне сказал.... что ты ничего антипартийного не находишь в платформе оппозиции и что следовало ее печатать в прессе... А теперь я надеюсь, что ты понял, что мы были правы, требуя ее опубликования»{470}.

Пока шло следствие, да и потом в долгие годы заключения и ссылки Тодорский старался употребить в свою пользу переписку с Енукидзе. Делает он это и в письме к Сталину, написанном летом 1940 года в Устьвымлаге: «...В моем судебном деле имеется письмо троцкиста Ладо Енукидзе от 1928 года, в котором он со злобой и, по-моему совершенно заслуженно, называет меня «сталинцем». Я был таковым и всегда гордился моей личной беззаветной преданностью Вам, Великому Вождю партии и трудящегося человечества»{471}.

Зайцев и Дашичев, упомянутые в письме Енукидзе, впоследствии тоже пострадали от репрессий. Александр Зайцев после академии получил дивизию в БВО, а затем, перейдя в авиацию, переучился на летчика и командовал бригадой. В 1937 году был арестован, длительное время находился под следствием, однако накануне войны освобожден в числе немногих, дождавшихся этого часа. Несколько лет руководил кафедрой ВВС Военной академии имени М.В. Фрунзе. Умер в звании генерал-майора авиации. Об Иване Дашичеве. Перед войной он командовал стрелковой дивизией, затем преподавал в военной академии. В годы войны подвергся аресту. Был осужден и отправлен в лагерь, потом в ссылку. После реабилитации генерал-майор И.Ф. Дашичев находился в отставке.

Во внутренней тюрьме НКВД на Лубянке Тодорский пробыл совсем недолго. Затем его, как не признающего свою вину и не дающего нужные следствию показания, отправили в Лефортово. Справка, имеющаяся в его реабилитационном деле, дает возможность проследить хронологию лефортовской эпопеи страданий и борьбы Тодорского, узнать, кто и когда выколачивал из него показания.

Если судить по протоколам допросов, то первые признательные показания от Тодорского были получены 7 октября 1938 года капитаном Малышевым и младшим лейтенантом Мозулевским — протокол за это число подписан ими. Однако день 7 октября в сводке о вызовах Тодорского на допросы там не значится. Видимо, это надо так понимать, что, вызвав Тодорского 5 октября, Мозулевский вместе с Малышевым трое суток терзали его, добиваясь согласия давать ложные показания. Проследим, что об этом говорят сами участники тех событий, так сказать победители и побежденные.

Тодорский в своем заявлении Главному военному прокурору от 10 июня 1954 года пишет: «Семь с половиной месяцев пробыл я в Лефортовской московской тюрьме.. Шестнадцать сподручных Берия (Иванов, Казакевич, Кузовлев..., Мозалевский (так в оригинале. — Н. Ч.) и 9 других, коих уже не помню) самым постыдным образом старались выжать из меня нужные им для обвинения меня показания... Вероятно, такими же методами допроса следствие добыло на меня ряд порочащих голословных свидетельских показаний. Никаких очных ставок с оговорившими меня лицами мне дано не было...»{472}

Зэк Тодорский хорошо помнит все детали своих злоключений, фамилии и лица мучителей из НКВД. Совсем другое дело «победители» — память у них «отшибло» напрочь, несмотря на то, что все эти годы дни процветали, успешно продвигаясь по службе — младшие лейтенанты стали подполковниками и полковниками. Упомянутый Мозулевский Евгений Иванович, 1907 года рождения, до увольнения в 1952 году в запас по болезни служил в центральном аппарате органов госбезопасности. А Виталий Сергеевич Кузовлев, тоже 1907 года рождения, перешел в милицию и в 1955 году работал начальником отделения ОБХСС (отдела борьбы с хищениями социалистической собственности) МВД СССР.

Допрошенный в апреле 1955 года в качестве свидетеля Мозулевский оказался настоящим «ничегонепомнящим». Приводим выдержку из этого допроса (его проводил военный прокурор подполковник Е.А. Шаповалов):

Вопрос (В): Что Вам известно относительно обстоятельств возбуждения и ведения следствия по делу Тодорского А.И.?

Ответ (О): В 1938 г. я работал оперуполномоченным 4 отдела 2 Управления НКВД СССР... Я помню Тодорского А.И., знаю, что следствие по его делу велось. Принимал ли я участие в его допросах, я не помню. При каких обстоятельствах он давал показания и как его допрашивали, я также не помню. Я не помню, избивал ли его кто или нет. Сказать о том, принимал ли я участие в избиении Тодорского или нет, я не могу, так как не помню. Отбирал ли я от Тодорского его собственноручные показания по делу — я также сейчас не помню...

В: По сводке о допросах Тодорского А.И. в Лефортовской тюрьме. Вы вызывали и допрашивали Тодорского 29/IХ, 2/Х, 3/Х, 4/Х, 5/Х, 10/Х — 1938 г. Подтверждаете ли это?

О: Я не отрицаю теперь этого, но как проходили эти допросы, я не помню...

В: Баранов утверждает в своих показаниях от 22.2.1955 г. о том, что после возвращения его в Москву он получил от Вас дело Тодорского с протоколами его допроса, в которых он уже давал показания о причастности к военному заговору. Баранов заявляет также, что от Вас ему было известно, что Вы и Малышев били Тодорского. Подтверждаете ли Вы эти показания Баранова?

О: Я не помню, чтобы я бил Тодорского. Не помню и того, чтобы бил его и Малышев...

В: Чем объяснить, что в вызовах Тодорского на допрос дата 7/Х — 38 г. не указана, а приведены другие дни. Первые же «признательные» показания Тодорского, от которых он затем по делу отказался, как от ложных и полученных у него Вами принудительным путем, были оформлены Вами протоколом от 7/Х — 38 г.?

О: Это могло быть потому, что данный протокол составлен по собственноручным показаниям Тодорского за какое-либо число, так как в то время была такая практика оформления допросов.

В: Тодорский в своем заявлении от 10 июня 1954 года указывает, что Вы, как и другие работники НКВД СССР, применяли к нему незаконные методы следствия на допросах. Подтверждаете ли это заявление Тодорского?

О: Я не помню, как тогда велись допросы Тодорского и бил ли я его или нет...»{473}

Под стать Мозулевскому оказался и его бывший начальник Ф.П. Малышев, допрошенный месяцем раньше. Этот бывший чекист с начальным образованием в марте 1955 года занимал должность начальника 1-го отдела Министерства цветной металлургии СССР.

В: Какие основания были у Вас для возбуждения дела на Тодорского и его ареста, какими доказательствами Вы располагали... об участии Тодорского в заговоре?

О: Я совершенно не помню что-либо по этим вопросам и ответить на них не могу.

В: Заявлял ли Вам Баранов, когда он составил по Вашему указанию справку на Тодорского о том, что необходимых данных для ареста Тодорского в собранных им материалах нет?

О: Этого не было. Я никогда не отдавал приказаний об аресте лиц, если на них было недостаточно материалов. Показания Баранова о том, что я дал ему указание об аресте Тодорского при отсутствии доказательств виновности последнего, я отрицаю...

В: Допускались ли незаконные методы следствия к Тодорскому?

О: Об избиении Тодорского мне неизвестно. Сам я к Тодорскому также не допускал подобных действий. Мозулевский мог допустить подобные действия, но избивал ли он Тодорского или нет, я сказать не могу. Тодорского с Мозулевским я мог допрашивать, но при мне Мозулевский Тодорского не мог бить, т.к. я бы ему это не разрешил...{474}

Мозулевский был прав, когда говорил, что протокол допроса от 7 октября был составлен по данным собственноручных показаний Тодорского, к тому времени уже написанных им. Действительно, еще неделей раньше датируется его заявление главе НКВД СССР. Оно следующего содержания:

«Приношу Вам повинную в том, что являйся участником военно-контрреволюционного заговора, в который вступил в декабре 1932 года, будучи завербован в него Фельдманом.

По его указанию проводил вредительскую работу в области военно-учебных заведений.

Попав в заговор, запутавшись в служебных и личных связях с врагами народа и вследствие морального разложения (пьянства)... стыд перед Вами и К.Е. Ворошиловым, ввиду Вашего и его всегдашнего хорошего отношения ко мне, воспрепятствовали мне явиться ранее с повинной, также как и сознаться сразу после ареста»{475}.

В собственноручно написанных после этого заявления показаниях Тодорский подробно излагает (по годам, периодам, этапам) свою деятельность начиная с 1921 года, нисколько не щадя ни себя, ни других. Вот эти показания и послужили базой для упомянутого протокола допроса от 7 октября 1938 года.

Вернемся к этому злополучному протоколу, а точнее, к его главной части — признанию Тодорским (после трехнедельного отрицания) своего участия в военном заговоре. «В феврале 1932 года я был назначен заместителем начальника Главного Управления РККА. Работая вместе с Фельдманом, который являлся начальником этого управления, я близко с ним сошелся...

Однажды в конце ноября или в начале декабря 1932 г., после очередной моей пьянки и невыходе на работу в течение 3-х суток, я был вызван Фельдманом...

Фельдман заявил, что о таком моем поведении он, независимо от его хорошего ко мне отношения, вынужден будет доложить НКО (народному комиссару обороны. — Н. Ч.) Ворошилову и будет просить его о снятии меня с работы.

Я начал просить Фельдмана не делать этого. Фельдман заявил, что он этого пока делать не будет и что к этому вопросу еще вернется...

В Главном Управлении РККА в тот период работал Савицкий, которого я опознал как комиссара Центральной (петлюровской) рады и поставил об этом в известность Фельдмана и работников партбюро НКО Симонова и Минчука.

Фельдман обещал доложить Гамарнику. Через несколько дней я спросил Фельдмана, докладывал ли он о Савицком Гамарнику. Фельдман заявил, что Гамарнику об этом доложено и решено больше о Савицком вопроса не поднимать...

Обращаясь ко мне, Фельдман сказал:

— Александр Иванович, нам с Вами в прятки играть нечего. Вы не ребенок, видите и знаете, что в армии имеется большое количество высшего начальствующего состава, недовольных наркомом обороны Ворошиловым и политикой ЦК ВКП(б), что режим и порядок в армии и стране становится нетерпимым и на этой почве в армии образовалась группа из высшего командного и политического состава, стремящаяся к изменению существующего положения.

Фельдман спросил, разделяю ли я эти взгляды и можно ли меня считать в этом отношении своим человеком. Я ответил утвердительно...»{476}

Вот так, согласно протоколу допроса и соответствующих собственноручных показаний Тодорского, происходила его вербовка в заговорщическую организацию. Ее, как сообщил Фельдман, возглавляли Гамарник и Тухачевский. Как все просто и до изумления примитивно! Взрослый, солидный человек, занимающий высокую должность в центральном военном аппарате, молча выслушав «крамольные» речи другого не менее важного чиновника о необходимости свержения руководства партии и правительства, об установлении в стране военной диктатуры, без единого вопроса, нисколько не удивившись постановке такого вопроса, сразу же утвердительно кивает головой. Вся эта ткань шита белыми нитками, хотя там и сям проглядывают лоскутки реальных событий, действительно имевших место (назначение на соответствующие должности, случаи выпивок и невыхода на работу и т.п.).

Как и всякому новому заговорщику, Тодорскому тоже «нарезали» кусок — организовать вредительство на вверенном ему участке работы. По словам Фельдмана (см. протокол допроса от 7 октября 1938 г.), «...наша главная задача сейчас сводится к тому, чтобы путем вредительства подготовить армию к... поражению»{477}.

Тодорский показал, что при назначении в Военно-воздушную академию он получил от Фельдмана задание вести в ней вредительскую работу. Что конкретно делалось в этом направлении? А вот что! Он сообщает, что, будучи начальником академии, а затем руководя УВВУЗом, «...умышленно сокращал разверстки новых контингентов слушателей, задерживал материалы на отчисление из академий негодный и политически неблагонадежный слушательский и преподавательский состав, вносил путаницу в учебных программах и планах академий, задерживал выпуск новых учебников и учебных пособий, добился ликвидации в академиях вечерних отделений с целью не дать в РККА должного и достаточно подготовленного в военном отношении командного состава...»{478}

В своих собственноручных показаниях от 10, 14, 15 и 16 октября 1938 года Тодорский подробно расписывает вредительскую деятельность, якобы проведенную им в «Жуковке» и УВВУЗе РККА, перечислив при этом ряд лиц, с которыми он был связан и которых сам завербовал. Писательский его дар и здесь не смог не проявиться — большие разделы показаний даны им с описанием мельчайших деталей, подробностей и нюансов, Получился увлекательный роман!

Такое помрачение, упадок моральных и физических сил продолжался у Тодорского два с половиной месяца — до середины декабря 1938 года. Впоследствии он писал, что «в этом поистине смертельном бою я превозмог человеческую слабость и сохранил политическое достоинство, добившись отрицательного протокола»{479}.

Отрицательный протокол в понятии Тодорского означал отказ от ранее данных им показаний. Действительно, такое событие произошло 16 декабря 1938 года у следователя Баранова, что нашло свое отражение в протоколе допроса от 20 декабря. Этим же числом датировано и его заявление на имя Главного военного прокурора, в котором Тодорский говорит, что «вынужден был в состоянии глубокого потрясения дать клеветнические показания на самого себя, как врага народа, но как только я пережил этот тяжелый период, сразу же отказался от ложных показаний...»{480}

Как ни пытались Малышев, Баранов, Мозулевский и Кузовлев вернуть Тодорского в «лоно» его прежних показаний, у них после 16 декабря уже ничего не получалось. Высокое начальство проявляло недовольство, следователи старались изо всех сил, но что поделаешь — Александр Иванович твердо стоял на своем. Отголоски этих сражений можно найти в протоколах допроса от 20 и 27 декабря 1938 года, 13 и 14 января, а также 2 февраля 1939 года.

На допросе 2 февраля он заявил: «Я ложно показал, что являюсь участником антисоветского военного заговора с ноября 1932 г. и что якобы меня именно в это время завербовал в заговор бывший начальник ГУ РККА Фельдман. Фактически же я в это время был в командировке в Монголии и на Дальнем Востоке».

На вопрос следователя: «Для какой цели он так поступил?», Тодорский ответил: «Для того, чтобы впоследствии мне было легче отказаться от этих показаний, и для того, чтобы была видна ложность моих показаний»{481}.

Лейтенант Кузовлев задал и такой вопрос: «Почему в качестве вербовщика Вы назвали не кого-либо, а именно Фельдмана?». Ответ Тодорского:

«Я это сделал для того, чтобы опять-таки была очевидна ложность моих показаний. Я знал от бывшего заместителя наркома по морским делам Орлова, что на суде ни он, ни Фельдман и никто другой меня не назвал. Я читал показания Фельдмана 1 июня 1937 г. на Военном совете, он меня также не назвал. Наконец, на следствии мне нужно было назвать лицо, вербовавшее меня в заговор, которое по занимаемой должности было выше меня и с которым я вместе работал по службе. Такими являлись или Фельдман, или Алкснис. Фельдмана мне было выгодно назвать потому, что моя длительная командировка на Д.В. (Дальний Восток. — Н.Ч.) и в Монголию совпадает со временем совместной службы с ним и эту командировку я взял временем якобы моей вербовки»{482}.

Кандидатура Б.М. Фельдмана, многие годы ведавшего кадрами в РККА, следователей ГУГБ устроила и он остался в материалах дела как лицо, завербовавшее Тодорского в заговор. Хотя тогда, когда Александр Иванович подписывал заведомо ложные показания на себя, можно было сравнительно легко роль вербовщика перебросить на Гамарника или Тухачевского. Как это уже было у десятков высших военачальников РККА. Но следственные работники почему-то не пошли на такую перестановку, предпочтя оставить все так, как Тодорский написал в своих собственноручных показаниях. К тому же с Гамарником у него по делам службы было совсем немного контактов: и когда он исполнял должность начальника Военно-воздушной академии, и когда возглавлял УВВУЗ Красной Армии. Другое дело Тухачевский...

На отношениях между ними необходимо остановить внимание. Они, эти отношения, были сложными, порой излишне натянутыми, не всегда выдержанными в рамках правил. В материалах архивно-следственного дела по обвинению Тодорского находим отголоски этих разногласий. Долгие годы после ареста Тухачевского и суда над ним Тодорский действительно считал его врагом народа, нередко подчеркивая, что он всегда предчувствовал это, недолюбливая и критикуя заместителя наркома.

Вскоре после расстрела группы Тухачевского Тодорский, выступая на партийном собрании УВВУЗа, заявил, что к Тухачевскому у него всегда отношение было отрицательное. Назвав своим патроном Ворошилова, он сказал: «На заседаниях РВС (Реввоенсовета СССР. — Н.Ч.) я не раз выступал против Тухачевского... К Якиру и Уборевичу я также относился отрицательно, не раз выступал против них на заседаниях РВС и на Военном совете при наркоме, заявляя, что никакой пользы от них не ощущаю»{483}.

Важно отметить, что большинство лиц, осужденных к расстрелу 11 июня 1937 года, Тодорскому были хорошо знакомы. О его дружбе с Фельдманом уже упоминалось, с Якиром в 1928 году он ездил в Германию, а с Эйдеманом — в Италию в 1934 году.

Только покривил душой Александр Иванович, возведя хулу на Яки-ра и Уборевича. Документы свидетельствуют о том, что были другие времена и другие песни Тодорского. В стенографическом отчете заседаний Военного совета при НКО (8 — '14 декабря 1935 г.) находим его выступление по вопросу об оперативно-тактической подготовке и методике обучения в Военно-воздушной академии. Там есть и пассаж в отношении Якира и Уборевича, соответственно командующих войсками Киевского и Белорусского военных округов: «...Товарищ нарком хвалит БВО и КВО, персонально Уборевича и Якира. Мы это слышали..., но было бы неплохо, если бы мы от своего лица их похвалили...»{484}

Все присутствовавшие на данном Военном совете совсем недавно (и месяца не прошло) как получили соответствующие персональные воинские звания. Тодорский упомянул об этом и, акцентируя внимание на Яки-ре и его высоком звании командарма 1-го ранга, заявил, что необходимо всемерно популяризировать опыт его работы. Обращаясь к командарму, он произнес:

— Вы хороший командующий и мы имеем право просить опыта Вашей работы...{485}

Еще сложнее предстает палитра его взаимоотношений с Тухачевским. Здесь мы наблюдаем со временем картину явной эволюции взглядов Тодорского, его дрейф от одного полюса к другому — от неприятия и критики до безудержного восхваления. О заседаниях РВС СССР и выступлениях на них Александра Ивановича уже упоминалось. Не менее интересные подробности узнаешь, когда читаешь страницы воспоминаний профессора Г.С. Иссерсона о жарких баталиях на полях научных дискуссий, о полемике Тодорского с Тухачевским в 30-е годы по вопросам трактовки некоторых операций Гражданской войны.

По праву считая себя военным писателем и являясь активным участником Гражданской войны, Александр Иванович был непременным участником публичного обсуждения книг по данной теме. Особенно по спорным вопросам, к числу которых относилось взаимодействие фронтов в польской кампании 1920 года. К этой «больной» теме возвращались даже тогда, когда, казалось бы, к тому не было особых оснований.

Одно из таких мероприятий, в котором Тодорский сыграл не последнюю роль, описывает Г.С. Иссерсон в своих воспоминаниях, посвященных М.Н. Тухачевскому. В начале 1930 года состоялось обсуждение недавно вышедшей книги «Характер операций современных армий», написанной начальником Оперативного управления Штаба РККА В.К. Триандафиловым. Книга была высоко оценена М.Н. Тухачевским, командованием округов, преподавателями военных академий и воспринята как новый вклад в развитие оперативного искусства. Однако некоторые военачальники Красной Армии не поняли новых мыслей, высказанных автором, и отнеслись к ним отрицательно. Особую неприязнь у них вызвали взгляды Триандафилова на конницу, как род войск, которая в условиях технического перевооружения армии (танки, самолеты) уже не могла, как прежде, играть решающей роли в операциях современной войны.

Это обсуждение происходило в Центральном доме Красной Армии под председательством начальника Политуправления РККА Я.Б. Гамарника. Присутствовали М.Н. Тухачевский (командующий войсками Ленинградского военного округа), А.И. Егоров (командующий войсками Белорусского военного округа), С.М. Буденный (инспектор кавалерии РККА), И.П. Уборевич (начальник вооружений РККА и заместитель наркома), Р.П. Эйдеман (начальник Военной академии имени М.В. Фрунзе), работники штаба РККА, преподаватели и слушатели военных академий, расположенных в Москве.

Основной доклад сделал начальник кафедры Военной академии имени М.В. Фрунзе Н.Е. Варфоломеев. Он отметил научное и практическое значение означенного труда для дальнейшего развития оперативного искусства. Такую же оценку книге дали и другие участники обсуждения. Совершенно иного мнения был Буденный. В своем резком выступлении он назвал книгу Триандафилова вредной, принижающей роль к жницы и противоречащей духу Красной Армии.

После Буденного выступил Тухачевский, обстоятельно разобравший основные положения научного труда о характере современных операций и подчеркнувший их правильность для условий, когда армия все более и более насыщается техническими средствами борьбы. Он также сказал, что конница в будущей войне будет играть только лишь вспомогательную роль. Эти оценки вызвали крайнее недовольство со стороны Буденного, и он в пылу негодования заявил, что «Тухачевский гробит всю Красную Армию».

Обстановка в зале накалялась. Она достигла предела, когда выступил представитель одного из центральных управлений РККА, обозначенный в воспоминаниях Г.С. Иссерсона буквой «Т». «Со всей горячностью Т. обрушился на Тухачевского за защиту Триандафилова, который, по его мнению, пропагандировал идеи технически вооруженных западно-европейских армий и не учитывал нашей отсталости в этой области... Конница, по мнению Т., сохранила все свое значение, доказав это в Гражданскую войну, в частности в Польскую кампанию 1920 г., когда она дошла до Львова. И если бы она не была отозвана оттуда Тухачевским, то выиграла бы операцию (?!). И тут, обратившись к Тухачевскому, который... сидел в президиуме, и подняв сжатые кулаки, Т. высоким голосом выпалил: «Вас за 1920-й год вешать надо!..»{486}

Был объявлен перерыв, после которого Гамарник, переговоривший по телефону с наркомом Ворошиловым и получивший соответствующие указания, объявил, что так как дискуссия получила неправильное направление и приняла нежелательный оборот, считается необходимым собрание закрыть и перенести обсуждение книги на другой, более отдаленный срок». Однако и в будущем такое собрание не состоялось.

Не назвав полностью фамилии Тодорского и зашифровав его — хулителя идей Триандафилова и Тухачевского, одной лишь буквой «Т», Иссерсон имел к тому следующие основания. Во-первых, над своими заметками он работал еще при жизни Тодорского, который к тому времени уже издал свой труд о Тухачевском. В нем Александр Иванович ни словом не обмолвился о своих разногласиях с маршалом и высоко превозносил его как полководца и человека. Поэтому Иссерсон посчитал, видную, невозможным вносить сумятицу в умы и открыто упрекать Тодорского в смене курса. К тому же Александр Иванович в эти годы много делал для общественной реабилитации видных военачальников Красной Армии, павших в период сталинских репрессий: он публикует о них статьи в журналах и газетах, выступает по радио и телевидению. Во-вторых, будучи, как и Тодорский, совсем еще недавно заключенным и ссыльнопоселенцем, Иссерсон просто пощадил самолюбие товарища по несчастью, не став бередить его старые раны и напоминать об ошибках минувшей молодости.

Итак, налицо эволюция взглядов Тодорского на идеи, дела и личность Тухачевского. Наиболее ярко это можно увидеть, сделав анализ его труда «Маршал Тухачевский», выдержавшего несколько изданий. Одна из глав этой небольшой по объему книги именуется «Военный мыслитель». Приведем несколько фрагментов из нее. «...Его заслуги не исчерпываются талантливыми операциями и героическими боевыми делами. Тухачевскому принадлежит особая заслуга, как зачинателю военно-научной работы. Он первым из красных командиров, опираясь на материалистическое миропонимание и на диалектический метод, старался понять новые условия вооруженной борьбы в эпоху социализма, изменившийся характер этой борьбы и закономерность ее развития...»

Весной 1931 года Тухачевский начал работать над фундаментальным трудом «Новые вопросы войны», в котором собирался исследовать проблемы современной войны... Этот капитальный труд был по плечу именно Тухачевскому, как первоклассному военному теоретику и практику...»{487}

И таких пассажей в адрес Тухачевского у Тодорского предостаточно. Здесь уже не идет речи о том, кого надо за 1920-й год вешать, а кого награждать. В частности, в главе «Против маршала Пилсудского» Тодорский основную вину за неудачи с передачей 1-й Конной и других армий из одного фронта в другой относит уже не к Тухачевскому, а к Сталину: «...Однако передача этих армий по вине РВС Юго-Западного фронта (главным образом члена РВС Сталина) затянулась до 20-х чисел августа, тогда как 16 — 17 августа противник перешел в контрнаступление и варшавская операция уже закончилась для нас неудачей...

Владимир Ильич (Ленин. — Н.Ч.) не упомянул персонально ни одного человека как виновника этой ошибки, а Сталин и апологеты культа его личности все стрелы за неудачи под Варшавой направили в Тухачевского»{488}.

Но мы забежали несколько вперед. Вернемся же к дням более ранним, когда из Тодорского «делали» шпиона и вредителя». До полновесного шпиона Тодорский все-таки не дотянул, даже если и побывал в Германии, Италии и Монголии. А вот во вредителях он вполне прописался, хотя и с этим делом по ходу следствия возникали существенные трудности. Ну взять хотя бы такие: никак не удавалось наскрести сколь-нибудь серьезных показаний о его вредительстве в Военно-воздушной академии. Впоследствии Тодорский писал, что «вообще во всем объемистом деле нет об этом не только показаний, но и единого слова. Между тем я работал начальником ВВА с 1934 по 1936 — два с половиной года. В 1937 и 1938 гг. из преподавателей и слушателей академии было арестовано несколько десятков человек и ни один из них не сказал обо мне ни слова... За 2,5 года я при содействии партийной организации и передовых людей академии вывел ее на одно из первых мест, получив в 1936 году орден «Красной Звезды» из рук М.И. Калинина и золотые часы с персональной надписью из рук Климента Ефремовича...»{489}

Потерпев серьезную неудачу с подбором показаний о вредительстве Тодорского в ВВА, Малышев и Баранов решили реабилитировать себя на УВВУЗе, организовав, ни много ни мало, акт экспертизы деятельности Александра Ивановича на посту начальника этого управления. Надо сказать, что редко кого из начальников уровня Тодорского «баловали» такими серьезными документами. Разве что секретаря Комитета обороны при СНК комкора Г.Д. Базилевича...

После ареста Тодорского обязанности начальника УВВУЗа принял его заместитель бригинженер Н.Г. Бруевич. По его приказу от 17 декабря 1938 года была создана комиссия из трех человек (председатель В.В. Орловский) с задачей установления фактов вредительской деятельности со стороны Тодорского. Всего неделю потребовалось комиссии, чтобы составить пространный акт, состоявший из четырех разделов.

В первом разделе указывается, что Тодорский тормозил ликвидацию последствий вредительства в академиях. Заставлял аппарат УЗВУЗа работать вхолостую. Делал поблажки врагам народа Авиновицкому{*3}, Пугачеву{*4}, Тризне{*5} и другим руководителям военно-учебных заведений.

Во втором разделе отмечается, что Тодорский противодействовал живому руководству и инструктажу академий, а большинство инспекций и поездок в высшие военно-учебные заведения были проведены против его воли.

В третьем разделе Тодорский обвиняется в том, что он слабо занимался командирской подготовкой руководящих кадров академий, мало вникал в нужды их оперативно-тактических кафедр.

Четвертый раздел посвящен недостаткам его работы по руководству деятельностью аппарата УВВУЗа.

Основные положения данного акта нашли свое отражение в обвинительном заключении, хотя еще на стадии предварительного следствия Тодорский достаточно легко опровергал все позиции, изложенные в нем. Этот документ Александр Иванович характеризовал не иначе, как «голый перечень повседневных будничных неполадок, присущих любому учебному заведению»{490}.

Семь с половиной месяцев Тодорского истязали в Лефортовской тюрьме. Там же состоялся так называемый суд над ним. В своем заявлении Главному военному прокурору он об этом пишет так: «Судила меня в следственном кабинете Лефортовской тюрьмы 4.5.1939 г. Военная коллегия Верхсуда СССР в составе председателя Алексеева и членов Детистова и Суслика. Последние двое работают, кажется, в Верхсуде и сейчас и могут подтвердить, в каком виде предстал я перед ними, поскольку им долго пришлось находить что-нибудь общее между моей фотокарточкой при аресте и полуживым оригиналом на суде. Военной коллегии я заявил о своей невиновности.

Надо отдать справедливость суду, что хотя мое дело и было рассмотрено им впопыхах, в течение 15 минут, без свидетелей и прочих элементарных формальностей, однако он успел опровергнуть наиболее кричащие вымыслы Кобулова, но, к сожалению, правильную линию не довел до конца, ошибочно признав меня виновным по ст.ст. 58 — 7, 11 и 17 — 58 — 8 (в участии в заговоре, вербовке для него членов и вредительстве в Воздушной Академии и УВВУЗе) и приговорив к 15 годам заключения в ИТЛ, с поражением в правах на 5 лет»{491}.

О лагерной жизни заключенного Тодорского рассказывать нет особой необходимости — она нисколько не отличалась от той, которую вели арестованные комкоры С.Н. Богомягков и Н.В. Лисовский, комдив К.П. Ушаков, комбриги А.В. Горбатов и Н.Ф. Федоров (см. главу «Тюрьма — Лагерь — Ссылка»). Тем более что писатель Борис Дьяков в своей «Повести о пережитом» убедительно живописует ее. Понятно, что в книге достаточно много художественного вымысла и натяжек, но главное там все-таки схвачено верно. Точно показаны цельность характера Тодорского, его принципиальность и другие лучшие человеческие качества. А что касается натяжек и вымысла, что сродни лагерным легендам, то об этом мы рассказали в другой главе.

Дьяков передает рассказ Тодорского о его впечатлениях после заседания Военной коллегии: «...Когда после приговора меня привезли в Бутырку, все в камере горячо поздравляли: вырвался, мол, из петли!.. Вскоре отправили на Север... Был я грузчиком на пристани Котлас, землекопом на стройке шоссе... Ох, и тяжко было на душе... Ведь все там, на воле, думал я, считают меня врагом!..»{492}

В своем заявлении на имя Главного военного прокурора Тодорский писал, что в лагере он не гнушался никакой физической работой. Это истинная правда. Как и то, что работу в лагере заключенные сами себе не выбирали. Следует помнить, что возраст Тодорского в это время приближался к пятидесяти годам и ему, естественно, становилось все тяжелее и тяжелее выполнять в лагерных условиях общие физические работы, о чем и свидетельствует его прошение на имя Ворошилова в октябре 1939 года. Находился он в это время в Ухтижмлаге.

«...После Серго (Орджоникидзе. — Н. Ч.) и Сергея Мироновича (Кирова. — Н. Ч.) Вам больше, чем кому-либо из руководителей партии и правительства известна моя честная и бескорыстная работа в рядах РККА на протяжении 20 лет. Я абсолютно невиновен в приписанных мне следствием и судом преступлениях и никогда ни словом, ни делом, ни помыслом не погрешил против партии и советской власти...

...Прошу Вас возвратить меня в ряды РККА, где я мог бы быть образцовейшим преподавателем любой отрасли военного дела в любом военно-учебном заведении. Если же возврат в армию невозможен, мне найдется место в рядах честных граждан СССР на мирной хозяйственной или культурной работе.

Отбывая наказание на общих земляных работах на новостроящемся тракте Чибью-Крутая, я расстроил сердце и сейчас нахожусь на излечении в лагерном госпитале.

Впредь до окончательного решения по моему делу прошу Вас позвонить нач. ГУЛАГ комдиву Чернышеву об использовании меня в лагере не на тяжелой физической, а по возможности — на канцелярской работе, что позволит мне сохранить уже подорванное здоровье...»{493}

На данном заявлении, написанном Тодорским в период крайнего упадка физических сил, нет никаких пометок и резолюций. Не читал этого письма маршал Ворошилов, не предпринимал он никаких попыток освободить из лагеря опального комкора или хотя бы несколько облегчить его участь, о чем ходатайствовал проситель. Однако, если верить Борису Дьякову, солагернику Тодорского, тому удалось реализовать свое желание попасть в ряды лагерных «придурков» без помощи Ворошилова и начальника ГУЛАГа Чернышева. Оказалось, что данный вопрос вполне был в пределах компетенции местной лагерной администрации.

«...Александр Иванович работал младшим санитаром в пересыльном бараке больницы. Был ответственным за стирку, штопку и выдачу в бане белья работягам. Я застал его возившимся в куче тряпья...

...Начальник Озерлага (полковник Евстигнеев. — Н. Ч.) и окружавшие его офицеры смотрели, как приближался к ним советский генерал — младший санитар лагерного барака. А он шел твердо. Остановился.

— Гражданин начальник! Заключенный Тодорский по вашему приказанию прибыл.

— Ну... как у вас дела?

— Покорно благодарю.

— Сколько уже отсидели?

— Тринадцать лет.

— Сколько остается?

— Два года.

— Дотянете?

— Пожалуй дотяну, если здесь останусь.

— Значит, здесь хорошо?

— Труднее всего этапы, гражданин начальник, переброски. А на одном месте спокойнее.

Полковник согласно кивнул папахой.

— Товарищ Ефремов! (начальник больницы. — Н. Ч.). Как Тодорский выполняет правила лагерного режима?

— Замечаний не имеет.

— Ну и отлично. Вот и останетесь, Тодорский, здесь. Без моего разрешения, товарищ Ефремов, никуда его не отсылать...»{494}

Народная мудрость «не хлебом единым жив человек» вполне, оказывается, имела силу и в условиях ГУЛАГа — для людей, не потерявших способности к тонкому и душевному восприятию действительности, к художественному образу. К такой категории заключенных относился и Александр Иванович, до ареста одинаково умело владевший как боевым оружием, так и пером.

На примере комкора Тодорского можно наблюдать искривленную гипертрофированность мышления бывших военачальников, проведших в сталинских лагерях многие-многие годы. Это, в частности, видно из того, что он, будучи в заключении и стремясь найти какую-то отдушину для работы ума, дабы окончательно не отупеть в гнусных лагерных условиях, стал сочинять патриотическую поэму. Да, да, втайне от надзирателей и вертухаев, старательно пряча исписанные листочки с текстом отдельных ее глав, страдая и мучаясь в неволе, Тодорский создавал поэму о советской комсомолке Уле, колхозной почтальонше из глухой сибирской деревни. Писал ее Александр Иванович с тайной надеждой облегчить свою участь. О том свидетельствует его диалог с Борисом Дьяковым:

— Расскажу тебе, товарищ, одну мою задумку... Поэма — вся в голове. Вот перепишу...

— Я дам тебе бумаги.

— Спасибо... Ты слушай, слушай!.. — Подвинулся ко мне, вздохнул всей грудью. — Перепишу и отправлю Сталину. Может прочтет... Попрошу заменить последний, самый тяжкий лагерный год высылкой на Север. Наймусь колхозным сторожем, буду в свободное время писать...»{495}

Несколько позже Тодорский отказался от замысла посылать написанную поэму Сталину, еще раз утвердившись в мысли, что к «вождю народов», по всей вероятности, она не попадет, а если и попадет, то все равно читать он ее не станет.

Наказание свое (15 лет ИТЛ) Тодорский отбыл полностью, от «звонка до звонка». Ведь нельзя же всерьез считать то обстоятельство, на которое ссылалось руководство НКВД, как на важный аргумент, характеризующий смягчение режима репрессий, — освобождение его из лагеря на три месяца раньше окончания срока заключения (с применением зачета рабочих дней). К тому же из лагеря Тодорского отправили не домой в Москву, а на бессрочное поселение в Красноярский край.

Об этом событии в его жизни и своих впечатлениях он написал Б. А. Дьякову весной 1954 года.

«...Веришь ли, муторно было освобождаться из лагеря. Искренне жалел: почему в свое время мне припаяли 15 лет, а не 20! К концу моего срока стали возвращаться в лагерь некоторые недавно выпущенные товарищи с новым сроком! Такая планида мне не улыбалась, и я с тревожным сомнением вышел за ворота больницы в начале прошлого июня, вскоре после того, как тебя спровадили на штрафную. Увезли меня в Тайшет, на пересылку.

Там парились дней двадцать. Запирали в бараках на ночь под увесистый замок.

Встала перед глазами эта же пересылка сорок девятого года, когда меня по этапу гнали в Сибирь из Ухты. Кажется, я тебе еще в этом не исповедовался?.. Водили нас, помню, за зону, в воинскую часть. Я попал на самую, что называется, работу «не бей лежачего»: на поделку из проволоки кровельных гвоздей. Одна в этой штуке идея: тюкай по проволоке — и «никаких гвоздей», летят под станок, как оглашенные!

Потешным было тогда назначение меня гвоздоделом. Молодой лейтенантик принял нашу рабочую бригаду. Скомандовал «смирно», потом — «вольно», потом стал вызывать по специальностям: плотников, слесарей, столяров, маляров и тому подобных. Удивительная вещь: все нашлись! Люди стали по местам, кроме меня, грешного. Вообще я не раз в лагере жалел, что фактически был в жизни белоручкой и никакой толковой физической работы до лагеря делать не научился.

— А ты что уши развесил? — крикнул лейтенант.

— Жду своей специальности, — отозвался я.

— А какая она?

— Комкор Рабоче-Крестьянской Красной Армии!

— Бывший? — быстро нашелся лейтенант, но залился краской.

— Как видите!

— Гвозди сумеете рубить?

— Попробую...

В течение дня мимо моего станка прошли, наверное, добрые полсотни офицеров, с любопытством глазевшие на живого комкора-работягу!»{496}

Из ссылки А.И. Тодорский был освобожден в апреле 1955 года. Будучи полностью реабилитированным и восстановленным в партии, он увольняется в отставку в звании генерал-лейтенанта. В 1956 году его включают в состав полномочной комиссии Верховного Совета СССР по пересмотру дел заключенных в печально знаменитом Карлаге (или по-другому — Степном лагере). Полномочия у комиссии действительно были большие: освобождать совсем, освобождать под поручительства, снижать сроки заключения и отказывать в ходатайстве об освобождении.

Предоставим слово Тодорскому. «...Подумать только: семнадцать лет был отвергнутым, вычеркнутым из жизни, и вот — на совещании в ЦК, в генеральской форме, и... член комиссии Президиума Верховного Совета СССР по разбору дел заключенных Степного лагеря...

Приехал я в Джезказган. Тут и рудники, и медеплавильный комбинат, заводы... Одним словом, город большого труда. Нашу комиссию возглавлял секретарь ЦК Казахстана. Были в комиссии и секретарь Карагандинского обкома, председатель Павлоградского облисполкома, от союзной прокуратуры... семь человек, короче говоря. Но когда заключенные узнали, что в комиссии еще и генерал, который сам год тому назад освободился... ходили как на слона смотреть. Теперь уже, дескать, все по справедливости будет...

Освободили мы в этом лагере три четверти состава заключенных... За три месяца только одна наша комиссия воскресила из мертвых тысячи людей!..»{497}

После реабилитации Александр Иванович, несмотря на болезни, занялся общественно-политической и литературной работой. Во многих делах по реабилитации лиц высшего комначсостава можно встретить его положительные отзывы. А уж он-то хорошо знал, что означали для осужденного советским правосудием подобные документы. К тому же им написаны и опубликованы в различных изданиях документальные очерки о видных полководцах и военачальниках Красной Армии, незаконно репрессированных, а потому незаслуженно забытых в годы сталинской эпохи. Тепло была встречена читателями и его книга о М. Н. Тухачевском. Умер А.И. Тодорский в Москве в 1965 году.

Боевые подруги

Характерной особенностью конца 20-х и первой половины 30-х годов являлось повсеместное развертывание в городах и гарнизонах различных кружков и секций оборонной направленности среди членов семей военнослужащих, Жены, братья и сестры, а также дети командно-начальствующего состава Красной Армии под руководством опытных инструкторов обучались искусству стрелять из всех видов стрелкового оружия, водить автомобили и мотоциклы, прыгать с парашютом, защищаться от воздействия химического оружия, оказывать первичную медицинскую помощь. Там, где позволяли климатические условия, совершались многодневные лыжные переходы. Все это создавало определенную положительную моральную атмосферу в обществе и армии, способствуя тем самым дальнейшему укреплению уважения народа к нелегкой и ответственной работе защитника Родины, к тому же значительно увеличивая мобилизационные резервы страны на случай войны.

Для подведения итогов достигнутых результатов, анализа накопленного опыта и обсуждения путей устранения выявленных недостатков в этом деле в Москве 20 декабря 1936 года открылось Всеармейское совещание жен командного и начальствующего состава РККА. Незадолго до этого во всех округах и флотах, а также в центральных управлениях и военных академиях с большим подъемом прошли подобные совещания, избравшие состав своих делегаций в столицу. Совещание открыл нарком обороны К.Е. Ворошилов. О высоком уровне данного мероприятия говорит хотя бы тот факт, что на его открытии присутствовали члены Политбторо ЦК ВКП(б) Сталин, Молотов, Каганович, Орджоникидзе, Калинин, Андреев, Микоян, а также генеральный секретарь Исполкома Коминтерна Г.М. Димитров, наркомвнудел Ежов, не говоря уже о высшем армейском руководстве, представленном Маршалами Советского Союза С.М. Буденным, В.К. Блюхером, А.И. Егоровым, М.Н. Тухачевским и начальником Политуправления РККА армейским комиссаром 1-го ранга Я.Б. Гамарником.

О государственной важности значения движения жен комначсостава за овладение воинскими и военно-прикладными специальностями с пафосом говорил нарком Ворошилов:

«Вы, лучшие люди прекрасного женского коллектива нашей доблестной Красной Армии, собрались здесь на свое Всеармейское совещание... Это совещание во многих отношениях является необычным... Вы будете подводить итоги своей замечательной, разносторонней и многогранной общественной и оборонной работы больше, чем за десятилетний период времени. Вы расскажете здесь, как вы, жены наших командиров и начальников Рабоче-Крестьянской Красной Армии, делом оправдываете каждое слово Сталинской Конституции, каждую букву 122-й статьи, трактующей о правах советской женщины.

Вы расскажете здесь, как сотни и тысячи ваших подруг уже рассказали на дивизионных, гарнизонных и окружных совещаниях о том, как жены, матери и сестры командного и начальствующего состава Красной Армии, наряду с огромной общественной работой, успевают учиться сами и учить других, заниматься физической культурой, спортом, готовить из себя, как это многие делают, настоящих бойцов различных специальностей военного дела и при всем этом воспитывать своих детей в духе социализма, создавать домашний уют и культурный отдых для семьи.

...Рядом с нашей доблестной Красной Армией, вернее в ней самой, есть еще одна тоже замечательная армия, армия великой силы, неиссякаемой энергии, буйной инициативы и прекрасных дел, армия жен, матерей и сестер наших командиров и начальников. Эта замечательная женская армия, как в годы боевой страды, так и теперь, в период напряженной социалистической стройки и укрепления оборонной мощи социализма, идет нога в ногу с Красной Армией. Женщина Красной Армии была и остается верным и постоянным боевым другом и соратником нашего бойца и командира.

...Если же классовые враги вздумают осуществить свои разбойничьи намерения и попытаются напасть на Советский Союз, они встретят рядом с нашей непобедимой Красной Армией несокрушимую силу в лице наших женщин, в лице советских матерей, жен и сестер...»{498}

На совещании были обнародованы обобщенные данные об участии жен командиров в общественно-политической, оборонно-массовой и культурно-просветительной работе. Вот только часть этих результатов: 57 тысяч из них являлись членами политических школ и кружков, 20 тысяч получили среднее образование в общеобразовательных школах и курсах. К началу работы совещания 56 тысяч женщин-членов семей командиров РККА имели по одной и более оборонных специальностей.

2000 педагогов, 1000 библиотечных работников, 1500 руководителей различных кружков, 600 руководителей коллективов художественной самодеятельности и 20 тысяч ее участников из числа жен командиров насчитывала Красная Армия в конце 1936 года. Две трети всех заведующих детскими садами и яслями в частях и гарнизонах составляли они, боевые подруги комначсостава РККА{499}.

Делегатами этого совещания, наряду с членами семей старшего и среднего командно-начальствующего состава, были избраны и наиболее активные представители из высшего, «генеральского» звена: С.Л. Якир — жена командующего войсками КВО; З.М. Федько — жена командующего Приморской группы войск ОКДВА; Г.А. Егорова — жена начальника Генерального штаба РККА; Ю.К. Руднева — жена командующего Краснознаменной Амурской флотилией и некоторые другие.

Сарра Якир избирается в президиум совещания вместе с Зинаидой Федько, а Галина Егорова и Юлия Руднева выступили с обменом опыта оборонной и культурно-шефской деятельности в частях и учреждениях. По окончании работы совещания большая группа его делегатов постановлением ЦИК СССР «за энергичную работу среди жен командного и начальствующего состава и за активное участие в культурно-просветительной работе в частях Рабоче-крестьянской Армии» была награждена орденами СССР. Так, ордена Трудового Красного Знамени были удостоены Ю.К. Руднева, В.С. Хетагурова, П.И. Холостякова, В.С. Гризодубова, М.П. Нестеренко (жена летчика П.В. Рычагова), П.Д. Осипенко и др. С.Л. Якир получила орден «Знак Почета». Многие участники совещания были награждены ценными подарками. Например, Зинаиде Федько нарком вручил золотые часы.

Поведаем о дальнейшей судьбе некоторых из этих замечательных женщин, верных боевых подруг видных советских командиров. В частности, речь пойдет о судьбе С.Л. Якир, З.М. Федько, Г.А. Егоровой, О.С. Михайловой-Буденной. Для начала приведем некоторые архивные документы, имеющие непосредственное отношение к ним.

«Утверждаю»

Зам. нач. ОО ГУГБ НКВД СССР

дивизионный комиссар (Шляхтенко)

ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

по следственному делу № 22172 по обвинению Федько Зинаиды Михайловны в преступлении, предусмотренном ст.ст. 58 — 1 «в» и 58 — 10 УК РСФСР

Особым отделом ГУГБ НКВД СССР 7 июля 1938 года была арестована Федько Зинаида Михайловна, как жена врага народа Федько И. Ф.

Следствием установлено, что Федько Зинаида Михайловна, проживая с 1923 года со своим мужем, активным участником военно-фашистского заговора Федъко И.Ф., вела антисоветскую пропаганду, клеветала на органы Советской власти, руководителей партии и правительства, высказывая недовольство имеющимися в стране затруднениями.

Федько Зинаида Михайловна в антисоветской деятельности признала себя виновной полностью и показала, что контрреволюционные настроения были у нее по отношению к органам НКВД под влиянием ее мужа Федько И. Ф.

Кроме того, Федько З.М. в ведении антисоветских разговоров изобличается показаниями арестованной Дударевой А.Л.

На основании изложенного, Федько Зинаида Михайловна, 1903 года рождения, уроженка г. Ростова Ярославской области, русская, гр-ка СССР, образование высшее, обвиняется в преступлении, предусмотренном ст. ст. 58 — 1 «в» и 58 — 10 УК РСФСР.

Настоящее дело подлежит рассмотрению Особого совещания при НКВД СССР.

Сотрудник 1 отд. ОО ГУГБ НКВД СССР

/Зиновьев/

«Согласен» Нач. отдел. ОО ГУГБ НКВД СССР

ст. лейтенант гос. безопасности

/Иванов/

Справка: Вещественных доказательств по делу нет.

Арестованная Федько З.М. содержится во внутренней тюрьме с 7 июля 1938 года.

Сотрудник 1 отд. ОО ГУГБ НКВД СССР

/Зиновьев/{500}

Арестована З.М. Федько была на своей квартире (ул. Воровского, 28, кв. 12), где она проживала с мужем, тринадцатилетним сыном Владимиром и своей матерью. Как проходили арест и допросы, рассказывает сама Зинаида Михайловна в жалобе, направленной в сентябре 1939 года из Тайшетского ИТЛ в адрес Прокурора СССР М.И. Панкратьева.

«8 июля (в ночь с 7 на 8 июля. — Н. Ч.) 1938 года я была арестована на основании ордера, выданного наркомом внутренних дел СССР Ежовым, в один день с Федько И.Ф. На 1-м же допросе мне следователь Иванов И.А. сказал, что я буду отвечать не только за Федько, но и за всех окружавших его и меня людей. Мне предъявлялись самые жуткие обвинения, что я типичная шпионка и работала на иностранную разведку, что я более жуткий враг, чем Федько. Мне следователь Иванов на 2-м допросе заявил: «Мы вам создадим такие условия, что не увидите и белого света и от вас мы не оставим и мокрого места». Я вам должна прямо сказать, что когда мне заявил следователь на 1-м допросе, что Федько И.Ф. враг, я ему не поверила, так как Федько считала честнейшим коммунистом и у меня были основания не верить следователю... Перед самым моим арестом Федько был откровенен со мной. Он мне рассказал об очной ставке в Кремле, ужасался чудовищной клевете на него со стороны его бывших товарищей. Я знала, что Федько писал письма на имя Сталина, Ворошилова, Ежова о том, что если его считают виноватым, то он требует своего ареста. Я ему... не могла не верить, ему доверяла партия, правительство, он был выдвинут незадолго до ареста в Президиум Верховного Совета СССР. Он со мной делился отдельными моментами из разговоров с Ворошиловым, касающихся лично его. Рассказывал отдельные эпизоды о Ежове и Фриновском, говорил о том, что они к нему относятся плохо. Потом относился недоверчиво к массовым арестам среди командиров Красной Армии, считал это не случайным. Им в последний день перед арестом, а именно 7 июля было отправлено личное письмо на имя Сталина, содержание письма я знала, копия письма им была оставлена перед вызовом в органы НКВД мне. Я письмо спрятала. Он меня просил это письмо в случае чего уничтожить. Я Федько настолько верила, что мне казалось чудовищным, когда мне на следствии говорили, что он враг народа, и я упорно ничего о Федько не рассказывала. Мне казалось, что в аресте Федько виноваты не только его бывшие товарищи, но и некоторые работники НКВД. Я не могла поверить, что Федько враг, я таким образом и держалась на следствии, несмотря на все слышанные оскорбления. Из одиночки я была переведена в камеру, в которой находилась Дударева Александра Лаврентьевна, жена Белова И.П-. (командарма 1-го ранга, арестованного в январе 1938 года. С Дударевой З.М. Федько была знакома и ранее, в период совместной службы их мужей в СКВО и ЛВО. — Н.Ч.). Она подкупающе была со мной откровенна, она сочувствовала моему горю. Я ей говорила, что я Федько верю, что Федько, безусловно, будет освобожден, что, безусловно, он сумеет разоблачить тех людей, которые его арестовали и которые клевещут на честных людей. Да, я потом поделилась с ней многим из того, что Федько мне рассказывал, а потом, когда она узнала, что мой муж враг, она резко изменила ко мне свое отношение и извратила так смысл моих разговоров с ней, давая на меня показания, так что ее показания во многом носили характер сплетни и клеветы. Зачем ей нужно меня представлять следствию врагом, непонятно. Она меня довела до такого состояния, грозя мне, что она меня все равно представит следствию жутким врагом, что я имела, вероятно, неустойчивую нервную систему. Я несколько раз болела психическим заболеванием, последний диагноз был поставлен «шизофрения». Не выдержала всех этих переживаний и безобразной травли со стороны своей сокамерницы Дударевой и решила покончить жизнь самоубийством. Она мне прямо, открыто заявляла, что ей выгодно меня представить врагом и ей выгодно сказать отдельные фразы, хотя многих фраз, о которых она пишет в показаниях, в такой редакции и в таком смысле я, конечно, не могла говорить. Она поступила не честно, не по совести, она, мало, того, что меня постаралась представить врагом, так она постаралась и моих знакомых представить антисоветскими людьми и самые обычные разговоры их представила антисоветскими. Это величайшая подлость, это относится к разряду клеветы...»

Далее З.М. Федько рассказывает, как она, находясь во внутренней тюрьме на Лубянке, после нескольких попыток к самоубийству, была посажена на несколько суток в карцер. На всю жизнь запомнила Зинаида Михайловна эту дату — 28 сентября 1938 года, когда она оказалась в душном и тесном каземате. Ее память запечатлела, как в соседние камеры надзиратели беспрерывно, днем и ночью, приводили и уводили все новых и новых арестованных. Ее охватил ужас потому, что по отдельным репликам надзирателей ей показалось, что соседи — это смертники, люди, ждущие приведения приговора в исполнение. И что ее также ждет такой конец.

«...Я умоляла меня перевести в другую камеру, я билась о стены карцера от охватившего меня ужаса, мне казалось, что и меня ждет такая же участь. Я находилась на грани безумия, об этом великолепно знал и начальник тюрьмы, и следователь Иванов, и несмотря на это, меня упорно продолжали держать в этом карцере. Это было прямым издевательством надо мною...»

Доведя таким образом Зинаиду Михайловну до крайнего психического и физического истощения (таков и был замысел следователей-изуверов из дома на площади Дзержинского), ее стали часто вызывать на допросы и на одном из них «...заставили подписать совершенно неправильный протокол. Меня вызвали измученную, неправильно ориентирующуюся в окружающей обстановке и заставили подтвердить, что я знала, что Федько враг. Следователь Иванов на этом допросе зачитал заранее составленные вопросы и якобы мои ответы, а другой следователь Зиновьев писал этот протокол, а третий следователь, фамилию его не знаю, присутствовал при этом. А потом, не дав мне даже прочитать как следует и разобраться, что ими написано, обступили меня со всех сторон и заставили меня подписать. Мне говорили: «Нечего Вам, Зинаида Михайловна, торговаться, подписывайте». Мне было глубоко безразлично, я просто не отдавала отчета, что я делала. Я в таком состоянии могла подписать что угодно...»

В том протоколе, подписать который принудили З.М. Федько, говорилось, что ее муж до дня ареста занимался антисоветской деятельностью и что она об этом знала и не донесла органам НКВД и советской власти; что комкор С.П. Урицкий является участником военного заговора. Воспользовавшись беспомощным состоянием женщины и уговорив ее подписать заведомо ложный протокол допроса, следователи, однако, не думали останавливаться на этом. Они еще заставили З.М. Федько написать собственноручные показания на мужа по заранее составленному старшим лейтенантом госбезопасности Ивановым конспекту. При этом он (следователь Иванов) упорно настаивал, чтобы его подопечная написала о том, что в Приморской группе войск у И.Ф. Федько была организация сообщников в лице начальника штаба группы комдива А.Ф. Балакирева и помощника командующего по материальному обеспечению дивинтенданта С.И. Беккера, направленная против командования ОКДВА и лично против маршала В.К. Блюхера.

«...Я не могу себе простить, что я подписала такой жуткий протокол... Когда следствие получило все, что им от меня надо, они меня оставили в покое, перевели меня из карцера в одиночку. Ко мне применялись репрессии морального характера, меня держали в одиночестве, я была в строжайшей изоляции, мне в течение 5 месяцев не давали писать ни одного заявления, надо мной всячески издевались, вроде того, что семья моя за меня вся арестована, что я сына больше никогда не увижу, что сыну передадут, что я за враг; что вы дожили до того, что вас даже лишили фамилии и вы живете под номером 2. Предлагали, не хочу ли я к одной стенке с Федько. Когда я пришла в себя, уже будучи переведенной в одиночку, я поняла весь ужас, что сделала. Меня как-то вызвали на допрос, я просила исправить протокол, мне об этом было категорически запрещено даже думать...»

«Ко мне, не знаю зачем, была посажена в камеру одна из дежурных нашего коридора. Она, вероятно, информировала о каждом моем слове, произнесенном в камере, а я находилась как раз после карцера в состоянии резкого возбуждения и я даже хорошо не помню всего, что мной говорилось. Но только знаю, что ко мне отношение следователя Иванова резко ухудшилось. Я помню, что я открыто его обвиняла в том, что он заставил меня подписать ложный протокол. Я не могу понять, зачем следователю Иванову нужно из меня делать врага и заставлять под давлением давать ложные показания. Это недостойно советского следователя и я настаивала на том, чтобы следователь Иванов отвечал за свои действия. Меня в таком тяжелом состоянии держали больше месяца снова в одиночке, мне не оказывалась такая медицинская помощь, какая нужна была в моем состоянии. Я дошла до галлюцинаций. Видя мое тяжелое состояние, администрация тюрьмы в лице Миронова перевела меня в общую камеру. Вот оттуда-то я 1-й раз и написала на имя наркома Ежова заявление о неправильном ведении моего следствия. Вечером мною было написано заявление, а на следующее утро меня вызвал следователь Зиновьев и предложил мне заново написать протокол об окончании следствия и частично исправить основной протокол. Я настаивала на том, чтобы написать все заново, мне было отказано. У меня уже нет никакой уверенности в том, что старый протокол об окончании следствия оставлен в деле, а новый не приложен к делу. Меня заставили протокол подписать старым числом, не знаю, зачем это было нужно. Мне следователь Зиновьев сказал: «Вам будет так лучше». Мне были под конец предъявлены два пункта 58 — 6 и 58 — 10 и Зиновьевым было заявлено: «Что с вас эти обвинения снимаются и вы, безусловно, ничего не знали, и вы будете освобождены». Мне были зачитаны гнусные показания моей сокамерницы, пытающейся меня представить врагом... Не удастся ни Дударевой, ни следователю Иванову И.А. сделать из меня врага. Я не знаю, что за корыстные цели были у Дударевой, давая на меня такие показания, она, вероятно, хотела себя представить следствию очень бдительным человеком и что она сумела разоблачить врага, в расчете, вероятно, на то, что ее за это освободят. Мною было повторно написано заявление на имя наркома Берия, в котором я просила меня выслушать и дать мне возможность рассказать о неправильном ведении следствия...»{501}

В заключение своей жалобы З.М. Федько просит Прокурора СССР пересмотреть дело и освободить ее из-под стражи. Но не тут-то было! Будучи осуждена Особым совещанием к 5 годам ИТЛ за «антисоветскую агитацию», она была направлена в Тайшетский лагерь, где ей удалось устроиться на работу по своей специальности врача. В 1940 году ее сослали еще дальше на Восток — в район Комсомольска-на-Амуре, в Ново-Тамбовский лагерь, где она также работала врачом на одном из лагерных пунктов.

Отбыв срок заключения в 1943 году и освободившись из-под стражи, однако не получив желанной свободы передвижения, З.М. Федько работает в качестве вольнонаемного врача и начальника отделения в больнице Нижне-Амурского ИТЛ, откуда ей осенью 1950 года разрешают отпуск с выездом в Москву. Будучи уже тяжело больной, с расстроенной психикой, она не смогла перенести всех волнений, связанных с 12-летней разлукой и встречей с родными и близкими, с сыном Владимиром, которому в том году исполнилось 25 лет. Она сразу занемогла и вскоре скончалась (16 октября 1950 г.) в одной из московских больниц. Реабилитирована З.М. Федько в июле 1956 года. Двумя месяцами раньше был полностью реабилитирован и ее муж — Иван Федорович Федько.

В указанной выше жалобе З.М. Федько неоднократно недобрым словом упоминает имя А.Л. Дударевой — жены командарма 1-го ранга И.П. Белова, которая, войдя в доверие к Зинаиде Михайловне, в многочасовых беседах в камере выпытала у нее множество подробностей ее жизни, взаимоотношений с мужем и другими людьми. Эти сведения почему-то вскоре становились достоянием следствия. Эта женщина стала причиной нескольких попыток к самоубийству со стороны З.М. Федько. Жена Белова клеветала на нее, сознательно искажая смысл ее слов и поступков. По всем признакам поведения А.Л. Дударевой в камере вполне резонно напрашивается вывод о том, что она выполняла вполне определенные функции в интересах следствия, получив соответствующие указания на сей счет. Однозначной уверенности в такой версии у автора нет, но ряд косвенных обстоятельств позволяет все больше склоняться к подобному выводу.

Помните характеристику Дударевой, данную ей З.М. Федько: «...Она мне прямо, открыто заявляла, что ей выгодно меня представить врагом... Она постаралась и моих знакомых представить антисоветскими людьми и самые обычные разговоры их представила антисоветскими... Я не знаю, что за корыстные цели были у Дударевой, давая на меня такие показания... в расчете, вероятно, на то, что ее за это освободят...»

Как ни удивительно, но это факт: предположение, показавшееся Зинаиде Михайловне таким нереальным, на самом деле стало явью — в 1939 году А.Л. Дударева вышла из тюрьмы на свободу. Какие к тому были юридические основания, нам не известно, но, видимо, это произошло не без вмешательства влиятельных лиц из руководства НКВД. Хотя ее брат, генерал-майор М.Л. Дударенко (почему Дударенко, а не Дударев? — Н. Ч.) в 1955 году утверждал, что сестра была освобождена из-под стражи за отсутствием состава преступления. Однако известно и другое: ни одну из жен военачальников в звании Маршала Советского Союза, командарма 1-го и 2-го ранга, армейского комиссара 1-го и 2-го ранга (а это свыше 30 человек), арестованных в 1937 — 1938 годах, не выпустили из тюрьмы за отсутствием состава преступления. Никого, кроме А.Л. Дударевой. Хотя они имели к тому нисколько не меньше оснований, чем она, ибо были совершенно ни в чем не виновны, равно как их мужья. Однако такой «чести» удостоилась только А.Л. Дударева и никто другой. Более того, некоторые из жен названной категории высшего комначсостава были подведены под расстрел (Н.Е. Тухачевская, Г.А. Егорова, Г.П. Покровская (первая жена В.К. Блюхера), Г.А. Кольчугина (вторая жена В.К. Блюхера), Б.С. Авербух-Гамарник, Н.В. Уборевич, А.И. Корк). Разве в их действиях был состав преступления?

И еще одна достаточно красноречивая деталь не в пользу А.Л. Дуда-ревой. Как правило, первыми возбуждали ходатайство о пересмотре дел на осужденных военачальников их жены, зачастую только что вернувшиеся из заключения или ссылки, а также их дети, многие годы носившие на себе позорное клеймо члена семьи врага народа. К тому же у жен осужденных к тому времени на повестку дня вставал вопрос о предоставлении им пенсии ввиду смерти кормильца, что придавало им дополнительную активность при реабилитации мужа. Несколько иначе получилось в отношении реабилитации И.П. Белова. В деле надзорного производства, хранящемся в архиве ГВП, ходатайства о его посмертной реабилитации написаны только дочерью и сыном осужденного, хотя А.Л. Дударева в то время (1955 — 1956) в добром здравии проживала в г. Одессе. Этот факт на фоне других аналогичных дел сразу же бросается в глаза.

О том, как несчастных женщин — жен арестованных и осужденных военачальников, следователи НКВД принуждали отрекаться от своих мужей, хитро сплетая вокруг них опасную паутину, видно на примере супруги командарма Якира — Сарры Лазаревны. Причем сотрудники НКВД всячески стремились к тому, чтобы каждый факт такого «отречения» непременно попал в печать и стал известным тысячам и миллионам граждан СССР.

Обратимся к документам надзорного производства по делу С.Л. Якир. Среди них имеется заявление ее в Генеральную прокуратуру СССР, в котором излагаются все злоключения после внезапного ареста мужа в конце мая 1937 года....Я убеждена, что враги народа чудовищно оклеветали Якира. За день до его приговора (10-го июня) меня вызвали в НКВД Украины, заставили под диктовку написать «хорошее», как они сказали, письмо Якиру о том, что у нас дома все в порядке, что мы с сыном уверены в его невиновности, что этот арест просто недоразумение и что мы ждем его со дня на день. А на следующий день 11-го июня был объявлен приговор в печати. Меня опять вызвали в НКВД и под угрозой того, что если я не напишу отречение, арестуют моего 14-летнего сына и я его никогда не увижу. Я была так убита, что мысль о том, что лишусь и единственного сына, заставила меня написать это отречение. А после этого мне объявили, что обязуюсь с сыном в 24 часа покинуть Киев и уехать в высылку в Астрахань. С тех пор начались наши мытарства — аресты, лагеря, которые длились почти 18 лет...»{502}

О всех этих подробностях С.Л, Якир поведала в начале мая 1955 года, вскоре после своего освобождения. А лагерей в ее жизни было предостаточно, как и у сына Петра, потерять которого она так боялась в 1937 году.

Факт вынужденного отречения от мужа С.Л. Якир, по вполне понятным причинам, старалась максимально сохранить в тайне от своих родных и близких, в первую очередь от сына. Безусловно, он по своим меркам юношеского максимализма не простил бы матери такого поступка. В его изложении данная история представлена в несколько ином свете, нежели в приведенном выше заявлении матери.

«В Астрахани взамен паспорта матери выдали удостоверение административно-ссыльной. В городе уже находились семьи М.Н. Тухачевского, И.П. Уборевича, Я.Б. Гамарника и других.

Через некоторое время в одной из газет я прочитал очень короткое письмо моей матери о том, будто она отказывается от отца. Это была явная ложь: все эти дни и недели я не отходил от матери ни на шаг и знал, что она никакого письма никуда не писала. Значит, кто-то где-то сфабриковал «письмо» и напечатал его, чтобы еще раз «обосновать» чудовищный приговор.

Сначала мы с дедом (отцом матери) пытались скрыть от нее газету с «письмом». Но назавтра к нам прибежала жена Уборевича, Нина Владимировна, и протянула матери газету. Мать немедленно отправилась в Астраханское управление НКВД и заявила протест. Ей предложили, «если она хочет», написать опровержение. Но мы с дедом уговорили ее «не биться головой о стену» — опровержение все равно останется гласом вопиющего в пустыне»{503}.

В административной ссылке в Астрахани С.Л. Якир пробыла всего три месяца. В сентябре 1937 года она была арестована Астраханским отделом НКВД и обвинена в проведении антисоветской агитации и недоносительстве о вредительской работе своего мужа. Подобной слабости, какую допустила она в Киеве, Сарра Лазаревна в Астрахани уже не могла себе позволить и виновной себя она в этот раз конечно же не признала. А что касается обвинения в антисоветской агитации, так это власти не могли ей простить высказываний в защиту расстрелянного мужа, возмущения повседневным произволом органов НКВД. Здесь каждое слово бралось на заметку, и вот уже «недовольство советской властью» было налицо. Особое совещание при НКВД СССР в конце октября проштамповало свой приговор — восемь лет исправительно-трудовых лагерей. Ненасытный молох требовал все новых и новых жертв!

Находясь в Сиблаге, С.Л. Якир, разумеется, не агитировала его обитателей за советскую власть. Ее резкие высказывания о существующих порядках в местах заключения и стране стали (не без помощи местных стукачей) достоянием администрации лагеря и прежде всего его «кума». Последствия не замедлили сказаться: 28 сентября 1939 года на станций Яя постоянной сессией Новосибирского областного суда при Сиблаге С.Л. Якир была осуждена к трем годам лишения свободы. В приговоре говорилось — «за скрытие фактов контрреволюционной деятельности мужа». Вот такой «довесок» к прежнему восьмилетнему сроку ей дали фактически по тем же статьям, что и в 1937 году.

Из Сиблага С.Л. Якир была освобождена по отбытии срока наказания в июле 1947 года. Местом ее проживания был определен г. Александров Владимирской области. Всего лишь год радовалась она свободе. В 1948 году МГБ СССР, этот достойный преемник зловещего НКВД, начала новую волну репрессий, которая просто не могла не захватить бывших политических заключенных, к числу которых принадлежали С.Л. Якир и ее сын. Известно, что на этот счет в местные органы МГБ поступило особое указание, притом довольно жесткое.

В августе 1948 года С.Л. Якир подвергается новому аресту. На сей раз она обвиняется в том, что по отбытии срока наказания, прибыв в г. Александров на местожительство, повела среди своего окружения антисоветскую агитацию. Следствие длилось почти полгода. В январе 1949 года С.Л. Якир постановлением ОСО при МГБ СССР осуждена вторично на 8 лет ИТЛ, которые отбывала до марта 1955 года.

В Киеве летом 1937 года С.Л. Якир подписалась под отречением от мужа, мучительно страшась за судьбу своего сына Петра. И не зря она боялась за него. И напрасно, выходит, отрекалась она от мужа — это нисколько не помогло ее сыну, как и ей самой. Из воспоминаний П.И. Якира: «...Через месяц моя мать и другие жены осужденных неизвестно за что были арестованы (в Астрахани. — Н. Ч.). Меня определили в детприемник. А два дня спустя за мной приехали ночью сотрудники НКВД и повезли на допрос, прежде тщательно обыскав...»{504}

Петр Якир был судим дважды: первый раз в мае 1938 года, когда ему не исполнилось и 15 лет. Тогда Особым Совещанием он был осужден к пяти годам заключения за то, что якобы являлся участником контрреволюционной анархической группы и занимался при этом антисоветской агитацией. Второй раз Петр был осужден в феврале 1945 года тем же органом к 8 годам лишения свободы — «за проведение антисоветской агитации и разглашение сведений, не подлежащих оглашению». Последнее приводит в недоумение: кто это в обстановке сплошной шпиономании, да еще в условиях войны, мог доверить вчерашнему зэку, сыну врага народа какие-то более или менее важные секреты. Чего только не писала в протоколах рука следователя Министерства госбезопасности!

Не всякий мужчина выдерживал те испытания, что выпадали на долю узника ГУЛАГа. А что уж говорить тогда о психике ребенка, каковым, по существу, к моменту ареста родителей являлся Петя Якир. И не удивительно, что у него осталась глубокая обида на всех, кто разрушил так хорошо начавшуюся жизнь, — на Сталина, партию, советскую власть и органы НКВД. Что в конечном счете и привело его к третьей судимости, о которой ниже упомянем. Вот что писал Петр Якир в начале 60-х годов: «...Как-то Сталин сказал, что сын не отвечает за отца. И обманул. Во всяком случае, меня и моих друзей. Много лет я, мальчишка, потом юноша, затем взрослый человек, «отвечал» за отца, к тому же ни в чем не виновного. Каких только обвинений не предъявляли мне — одно нелепее другого!..»{505}

Итак, судили Петра Якира и в третий раз, но это происходило уже в 60-х годах. Обвинялся он и на сей раз в антисоветской агитации...

Известно несколько случаев, когда Ежов, а затем и Берия знакомили высокопоставленных лиц в наркомате обороны с обвинениями в их адрес со стороны уже арестованных командиров РККА. Так поступил, например, Ежов в отношении маршалов Буденного и Егорова, командармов Шапошникова и Федько. Цель подобных поступков предельно ясна — взять их покрепче «на крючок», сделать их послушными и «ручными», внушить трепет перед органами НКВД и при малейшей возможности всячески шантажировать, оказывать давление, заставлять постоянно оправдываться, особенно если за решеткой у них оказался кто-либо из родных или близких.

Семен Буденный и Александр Егоров прочно сидели на крючке у Ежова — их жены были арестованы. И проходили они не по какой-то там бытовой статье, а по самой страшной — пункту «а» 58-й статьи (измена Родине, шпионаж в пользу иностранного государства).

Писательница Лариса Васильева в книге «Кремлевские жены» (изд-во «Вагриус», 1992) приводит некоторые документы, касающиеся этих двух женщин — Ольги Стефановны Михайловой-Буденной и Галины Антоновны Егоровой (урожденной Цешковской). Обратимся и мы к названным материалам, в первую очередь к заявлению С.М. Буденного в Главную военную прокуратуру (июль 1955 г.) с просьбой о реабилитации его бывшей жены.

«В первые месяцы 1937 года (точной даты не помню) И.В. Сталин в разговоре со мной сказал, что, как ему известно из информации Ежова, моя жена Буденная-Михайлова Ольга Стефановна неприлично ведет себя и тем самым компрометирует меня и что нам, подчеркнул он, это ни с какой стороны не выгодно, мы этого никому не позволим.

Если информация Ежова является правильной, то, говорил И.В. Сталин, ее затянули или могут затянуть в свои сети иностранцы. Товарищ Сталин порекомендовал мне обстоятельно поговорить по этому поводу с Ежовым.

Вскоре я имел встречу с Ежовым, который в беседе сообщил мне, что жена, вместе с Бубновой и Егоровой, ходит в иностранные посольства — итальянское, японское, польское, причем на даче японского посольства они пробыли до 3-х часов ночи...

О том, что жена со своими подругами была в итальянском посольстве, точнее у жены посла, в компании женщин и спела для них, она говорила мне сама до моего разговора с Ежовым, признав, что не предполагала подобных последствий.

На мой вопрос к Ежову, что же конкретного, с точки зрения политической компрометации, имеется на ней, он ответил — больше пока ничего, мы будем продолжать наблюдение за ней...

В июле 1937 года по просьбе Ежова я еще раз заехал к нему. В этот раз он сказал, что у жены, когда она была в итальянском посольстве, была с собой программа скачек и бегов на ипподроме. На это я ответил, ну и что же из этого, ведь такие программы свободно продаются и никакой ценности из себя-не представляют.

Я думаю, сказал тогда Ежов, что ее надо арестовать и при допросах выяснить характер ее связей с иностранными посольствами, через нее выяснить все о Егоровой и Бубновой, а если окажется, что она не виновата, можно потом освободить.

Я заявил Ежову, что оснований к аресту жены не вижу, так как доказательств о ее политических преступлениях мне не приведено.

...Впоследствии, после ареста ряда директоров конных заводов — Александрова, Чумакова, Тарасенко, Давыдовича и других, а также ареста жены, я пришел к выводу, что все это Ежов делал с той целью, чтобы путем интриг и провокаций добиться получения показаний против меня... и расправиться со мной...»{506}

В приведенном заявлении маршала Буденного содержится ответ на ряд вопросов, возникающих у читателя при чтении данной главы. Наличие тяжкой и душной атмосферы подозрительности в высших эшелонах властных структур, абсурдность, нелепость и явная надуманность предъявляемых обвинений, наличие агентурной слежки даже за представителями высшего слоя общества, большая осведомленность И.В. Сталина в вопросах «компромата» на свое ближайшее окружение, его нежелание прекратить такие постыдные для цивилизованного мира явления, постоянный поиск все новых и новых жертв для ненасытного молоха — это только часть выводов, напрашивающихся после изучения данного документа, выводов, лежащих на самой поверхности. А если копнуть поглубже, поскрести более основательно?

Действительно, процитированный документ, как свидетель той эпохи, способствует приоткрытию завесы времени и пониманию в определенной мере механизма действий адской машины уничтожения лучших представителей советского народа в 30-е годы.

Михайлову-Буденную О.С. арестовали в августе 1937 года. Следователи вынудили ее написать заявление на имя Ежова, в котором она усиленно оговаривает своего мужа. Что стоят, например, такие места ее показаний: «За двенадцать дет совместной жизни с Буденным у меня накопилось много фактов, свидетельствующих о том, что он вел какую-то нехорошую работу против руководителей нашей страны, и в первую очередь против Сталина и Ворошилова, и об этих фактах я и хочу сообщить в этом заявлении».

Или: «Семен Михайлович всегда держался особняком от Тухачевского, Якира, Уборевича и Корка, однако в конце 1936 или в начале 1937 года Семен Михайлович был на даче у Тухачевского, сказал, что они заключили между собой деловой договор, будут во всем помогать друг другу и не будут ссориться, одним словом, дружба до гробовой доски. Семен Михайлович и Егоров зачастили на дачу к Тухачевскому, что резко бросалось в глаза».

Любой читатель, знакомый с событиями в стране и армии в описываемый период, сразу увидит в этих фрагментах показаний жены Буденного усилия следствия во что бы то ни стало найти подходящий материал для обвинения и ареста еще одного Маршала Советского Союза. Ведь совсем недавно широкую огласку в стране и за рубежом получил процесс над Тухачевским и его подельниками. Пресса вовсю трубила о наличии в Красной Армии разветвленного заговора. Но тот процесс закончился. Для поддержания же волны народного гнева на должном уровне нужна была свежая кровь врагов, нужны были новые жертвоприношения.

Казалось бы, капкан должен был сработать безотказно и надежно. Что еще надо для ареста Буденного? Его жена дает нужные следствию показания, ближайшие сподвижники и сослуживцы называют маршала участником антисоветского заговора. Одним словом, приходи и забирай конника № 1 Красной Армии в подвал на Лубянку.

Но пронесло! И не потому, как гласит расхожая народная байка, что он не дал себя арестовать, выставив в окно дачи пулемет и отогнав чекистов, пришедших его арестовывать, очередями из него. Такое могли придумать в безделье только полуграмотные лагерные придурки да околокремлевские завистники. И не потому, что Сталин, якобы считая Буденного недалеким человеком, приказал не трогать инспектора кавалерии РККА ввиду его «неопасности». Это тоже из области лагерных побасенок про начальников-недоумков и умных воров и жуликов.

Просто до маршала Буденного не дошел черед. В той страшной и кровавой игре его номер всегда почему-то выпадал в выигрыш. Как и его старого соратника К.Е. Ворошилова. Только один пример. Неудачное для Красной Армии начало войны с фашистской Германией означало для органов НКВД очередную кампанию по поиску нового отряда «врагов народа», по вине которых якобы все это и произошло. Для Берия и его команды оказалось мало командования Западного фронта, почти в полном |составе осужденного к высшей мере наказания. Берия потребовал от Управления особых отделов подготовить ему справки на всех видных руководителей наркомата обороны — от заместителей наркома до командующих войсками фронтов и военных округов. Одна из таких справок, (посвященная С.М. Буденному, в то время главнокомандующему Юго-Западным направлением, в июле 1941 года легла ему на стол. В справке были собраны все показания, где так или иначе Буденный проходил как участник антисоветского военного заговора. Большинство таких свидетельств относилось к 1937 — 1938 годам. С содержанием некоторых из них Буденный в свое время был ознакомлен Ежовым, о других же он совершенно не знал.

Надо отдать должное составителям справки — они не рискнули сделать какой-либо итоговый вывод, предоставив это право наркому внутренних дел или даже самому Сталину. Последний, зная истинную цену обвинений, содержавшихся в справке, видимо, и дал команду не трогать Буденного в этот тяжелый для Родины час. Таким образом, и на сей раз счастье не изменило донскому казаку{507}.

А вот маршалу Егорову Александру Ильичу повезло гораздо меньше, хотя жену его арестовали значительно позже супруги Семена Михайловича — в январе 1938 года. Мы уже приводили содержание двух писем А.И. Егорова наркому Ворошилову, по времени их написания относящихся к концу февраля — началу марта 1938 года. В обоих письмах упоминается имя арестованной незадолго до этого жены маршала. Из писем можно определить и реакцию мужа на материалы следствия по ее делу — она резко отрицательная по отношению к жене. Маршал однозначно соглашается с версией НКВД о ее шпионской деятельности и этим самым выносит ей беспощадный приговор, вычеркивая Галину Антоновну из своей жизни. Хотя следствие по ее делу только началось и оно будет продолжаться до августа 1938 года, то есть до суда еще полгода, а Егоров уже подписывает жене смертный приговор, признав предательство супруги неоспоримым фактом.

Если в случае с женой Буденного мы видим, как муж, хотя и довольно пассивно, но все же пытается защитить ее перед всесильным наркомом Ежовым и желает сам разобраться в ее поступках и проступках, то в отношении Г. А. Егоровой такого не наблюдается. Из ее собственноручных показаний от 27 января 1938 года: «И вдруг... арест Ольги Стефановны. Таким убитым, как у нас на даче, я Семена Михайловича никогда не видела. У него слезы катились градом по щекам... Новый год (1938-й. — Н. Ч.) мы встречали вместе у нас на даче. После ужина Буденный подсел ко мне и спросил, знаю ли я об аресте Ольги Стефановны. Я ответила утвердительно... Буденный меня предупредил, чтобы я была готова ко всяким неожиданностям...»{{508}}

Егоров в своих письмах к Ворошилову несколько раз настойчиво утверждает, что с его стороны недовольства руководством партии, страны и армии никогда не было, что никаких планов и попыток сместить наркома ему и в голову не приходило. Действительно ли это так? Было ли недовольство в армии вообще и в высшем эшелоне ее командования в частности? Все ли были довольны стилем руководства наркома Ворошилова? В какой мере и форме оно проявлялось? Обратимся к такому источнику, хотя и весьма ненадежному, как показания арестованной жены маршала Егорова, данные ею 27 января (через две недели после ареста).

А ненадежен этот источник потому, что писала Г.А. Егорова свои показания, несомненно, по подсказке следователя. И тем не менее доля правды в них имеется, особенно там, где речь идет о характеристике лиц в окружении ее мужа, их взаимоотношениях между собой. Поэтому мы и обращаемся именно к этой части показаний Галины Антоновны, тем более что они во многом совпадают с другими документами на эту же тему. Ценность слов Г.А. Егоровой и в том, что это наблюдения человека, варившегося в придворном котле в течение 20 лет, взгляд женщины, острой в суждениях и оценках, знающей «кухню» среды высшего комначсостава Красной Армии не понаслышке. К тому же в ее показаниях имеются такие детали, которые, при всем своем желании, следователь подсказать просто не мог.

«...Разновременно я рассказывала Лукасевичу (послу Польши в СССР. — Н. Ч.) о существовавших группировках в рядах армии, враждебных настроениях среди отдельных лиц, рассказывала о недовольствах, проявляемых Тухачевским, Уборевичем, Якиром по отношению к Ворошилову, об их стремлении стать на место Ворошилова, на то, как каждый из них считал, он имеет основание: больше опыта, больше знаний. Рассказывала Лукасевичу, что существует вторая группировка Егорова — Буденного, которая стоит в оппозиции к Тухачевскому...»

Далее Г.А. Егорова дает характеристику М.Н. Тухачевскому: «Тухачевский — аристократ голубой крови, всегда весел, всегда в кругу дам, он объединял военную группу, шел, не сгибаясь, прямо к цели, не скрывая своей неприязни к руководству. Вся эта публика непризнанных талантов тянулась кверху, не разбирая путей и средств, все было пущено в ход — и лесть, и двуличие, и ничем не прикрытое подхалимство, но их честолюбивые замашки кем-то были распознаны, их не пускали, сдерживали, отбрасывали назад, они негодовали, и вот эта-то озлобленность просачивалась здесь в салонах, в кругу своих. Все это было видно невооруженным глазом...»

Что тут сказать? Хотя в целом Г.А. Егорова и оговаривает мужа, но здесь явно видится желание как-то выгородить, обезопасить его, свалив все беды, неурядицы, недовольства на арестованного и осужденного к тому времени М.Н. Тухачевского. Напомним, что писались эти показания еще до ареста маршала Егорова. Видно, как жена осторожно, но целеустремленно уводит Александра Ильича от дружбы с опальным Тухачевским, соединяя мужа в связку с Буденным. Так оно фактически и было на самом деле. Дополнительным стимулом к тому являлась дружба между Г.А. Егоровой и О.С. Михайловой-Буденной, а этого не могло иметь места, если бы их мужья питали антипатию друг к другу и занимали противоположные позиции в придворных группировках.

Характер показаний в отношении мужа у Галины Антоновны резко изменится после его ареста и дачи им обличительного материала против жены, с которым следователь не преминет ее ознакомить. В апреле 1938 года Г.А. Егорова становится другой: она уже не выгораживает мужа, а дает ему характеристику, еще более убийственную, нежели Тухачевскому и его окружению: «...Двуличие, двойственная жизнь, которую вели Егоров и лица, наиболее близкие к нему. Внешне они показывали себя как командиры Красной Армии, защитники революции, на деле же они были махровые белогвардейцы. Они шли с Красной Армией до поры до времени, но душа их была по ту сторону окопов, в стане врагов.

...Я спрашивала Александра Ильича, почему он при всей его показной близости к Сталину и пребывании в коммунистической партии ведет себя как антисоветский человек. Егоров сказал тогда, что он и его друзья остаются офицерами, значит, людьми, которые с Советской властью примириться не могут... Егоров поощрял мои постоянные выезды на банкеты, где присутствовали иностранные послы, он знал о моих дружеских отношениях с Лукасевичем, которому я рассказывала на его вопросы об антисоветских взглядах Егорова, что эти взгляды разделяются также Бубновым и Буденным...»{509}

Читателю, видимо, ясно, что многое из вышеприведенных показаний у Г.А. Егоровой было вырвано путем угроз, шантажа и обмана. Вполне возможно, что таких слов она вообще не произносила и написаны они фактически рукой следователя. А подписи арестованных в протоколах?.. На примере З.М. Федько и С.Л. Якир известно, как они появлялись, эти подписи...

Будучи арестован, маршал Егоров дал уличающие жену показания. Именно они фигурировали в качестве основного аргумента на заседании Военной коллегии 28 августа 1938 года, приговорившей Г.А. Егорову к расстрелу. Сама же она на суде виновной себя не признала, заявив, что от своих показаний, данных на предварительном следствии, решительно отказывается. А наличие в деле этих показаний объяснила тем, что она, ошеломленная своим арестом и арестом мужа, совсем потеряла голову и на допросах стала клеветать на себя и на других. На вопрос, почему ее муж дал уличающие ее показания, она ответить не смогла, заявив только, что Егоров говорит неправду. Вообще, это редчайший случай, когда муж оговаривал свою жену. Помимо Егорова, в этом отношении можно назвать разве что комкора Н.В. Куйбышева, предшественника маршала на посту командующего войсками Закавказского военного округа.

Галина Антоновна Егорова в 1956 году была полностью реабилитирована по всем пунктам предъявленного ей обвинения. Правда, посмертно.

Однако вернемся к вступительной речи Ворошилова на Всеармейском совещании жен комначсостава РККА. Какие прекрасные слова прозвучали из его уст, сколько тепла и заботы было заложено в них. Многие участники совещания искренне верили этим словам, считая себя на самом деле крепко защищенными со стороны партии, правительства и лично наркома обороны. Но вот наступил 37-й год, и слова Ворошилова оказались легковесными и пустыми, никак не подкрепленными конкретными делами.

Участницей данного совещания являлась Е.Н. Ягодина, жена начальника отдела боевой подготовки штаба Харьковского военного округа полковника А.А. Ягодина. Не прошло и года после окончания работы совещания, как судьба Е.Н. Ягодиной круто изменилась — после ареста в 1937 году мужа была арестована и она. Вот фрагмент из ее письма, написанного в начале 60-х годов:

«...У некоторых погибших полководцев после пережитого тиранства и деспотических сталинских репрессий имели мужество остаться в живых их жены (бывшие боевые подруги, как до репрессий бывший нарком Ворошилов их называл). Но Ворошилов с 1937 года и дальше не интересовался и не вспоминал о тех муках, которые боевые подруги переживали в тюрьмах, лагерях и ссылках. Ворошилов не вспоминал, что часть его бывшей славы есть труд тех полководцев, которые с его ведома невинно погублены. За это боевые подруги на сегодняшний день. — вдовы.

Они вспоминают его и тысячи проклятий посылают ему за осиротевшие жизни. Даже после отбытия срока заключения, будучи в ссылке, преклоняли неповинные головы, так как везде были гонения. Будучи в тюрьмах, неволе и ссылке мы штурмом брали невзгоды жизни и лишения, так как были уверены, что придет время, что тот гнет, который нас давил в неволе, будет снят, с этой надеждой мы и жили. Мы вздохнули свободно после смерти тирана и деспота Сталина...»{510}

Вдова полковника Ягодина вскользь упоминает о неисчислимых муках и страданиях, которым она и ей подобные подвергались в тюрьмах, лагерях и ссылке. Чтобы не быть голословным, приведем часть текста письма одной из таких боевых подруг, единственной виной которой являлось то, что она была женой своего мужа и матерью его ребенка. Речь идет о письме, написанном Ниной Дмитриевной Чередник-Дубовой, женой командарма 2-го ранга И.Н. Дубового. Датированное августом 1942 года, написанное в одном из лагерей на Северном Урале, оно адресовано приемной дочери (Марии Ткаченко), проживавшей тогда в Алма-Ате. Читая этот потрясающей силы документ, следует в то же время помнить, что по условиям гулаговской цензуры Н.Д. Чередник-Дубовая не все свои мысли могла высказать в нем, не все вещи назвать своими именами. В частности, о том, что она находится в лагере — это заведение в переписке именуется почтовым ящиком за номером таким-то. Не найдем мы в письме и критики существующих в лагере порядков, творившегося там произвола администрации и ее помощников из числа уголовников и бытовиков — иначе письмо не дошло бы до адресата. А вот что касается красот природы и личных переживаний — это пожалуйста, пиши себе на здоровье сколько хочешь.

«Моя родная девочка, прости, что так долго не писала — и работы много, но дело не в этом, просто на душе было как-то уж очень слякотно и пасмурно и не хотелось в таком состоянии писать тебе... Что у меня — все без перемен — работаю поваром в больнице — работы много, кручусь целый день с 5 утра до И вечера... Место здесь неплохое, на берегу реки, кругом лес, но край с суровым климатом — лето здесь короче, кажется, воробьиного носа... Сегодня уже 12 августа — еще 8 дней и пять тяжелых лет разлуки с любимым, дорогим человеком (И. Н. Дубовой был арестован 20 августа 1937 г. — Н. Ч.) отойдут — начнется шестой год. Кто-то когда-то сказал, что горечь и боль утраты утихает и стирается со временем, что время — лучший целитель горя и потерь — какая глупость это — пять лет, а все пережитое встает передо мной с такой ясностью, точно это было вчера и тоска, тоска беспросветная и тяжелая боль о близком, родном — ни звука, ни ответа, точно какая-то глухая стена разделила на время, навеки, навсегда — кто знает это, кто скажет. Жив ли, здоров ли, где мучается, или уже успокоился вечным покоем. Марусик, мой родной, как хотелось бы хотя бы письмом утешить, успокоить, сказать, что все мы помним его и крепко, крепко любим. Есть такие стихи Блока «что было любимо все мимо и мимо» — семья, близкие, любимые, родные — цель и счастье жизни — все мимо и мимо. Где дочурка (дочь Инна, 12 лет. — Н. Ч.) - где любимые голубые глазки — тоже оторвана, тоже ничего не знаю и узнаю ли когда-либо. Словом, не жизнь, девочка, а уравнение с очень многими неизвестными — это уже не жизнь, а так, слякоть какая-то. Никогда не любила слякоть, и вот не знаю, право, иногда кажется, что нет смысла тянуть все это дальше. И снова какая-то слепая, может быть глупая надежда на возможность встречи, на жизнь вместе и снова возвращаешься к своему сегодняшнему дню, к этой такой постылой, ненужной жизни... Посылку твою получила, большое спасибо, правда не всю, по дороге ее переполовинили — получила сухари белые, повидло, вермишель и все, пропали мыло, сахар и мука, конфеты... Не попадалась ли тебе книга Некрасова «Русские женщины», если попадется, купи и вышли мне... Хочу снова в сотый, кажется, раз запросить о нашем родном, вероятно, это будет безрезультатно, как и раньше, а все же как-то на душе легче, когда напишешь...»{511}

Приведенное письмо комментировать, видимо, не стоит. Отметим только, что после лагеря была ссылка на Алтай, где Н.Д. Чередник-Дубовая, наконец-то забрав к себе дочь, жила и работала вплоть до реабилитации мужа. Вскоре реабилитировали и ее, после чего она вернулась в Харьков.

1937 — 1938 годы — одна из самых трагических вех в истории Красной Армии. Это были годы грубой ломки судеб не только уволенных из армии и арестованных военачальников, но и их жен, детей, родителей, близких и дальних родственников. Причем ломали «по-революционному», глубоко не разбираясь, били наотмашь, увольняя с работы, исключая из партии и комсомола. Такое исключение на практике было равнозначно вынесению политического недоверия (поколение 30-х и 40-х годов хорошо знает, что означала в те годы подобная формулировка). Родственников «врагов народа» отчисляли из высших и средних специальных учебных заведений, не говоря уже о военных училищах и академиях. Благородное желание юношей продолжить дело отца или старшего брата, стремление развивать формирующиеся семейные династии офицеров РККА самым грубым образом было осквернено, растоптано, поломано. Более того, значительная часть этих юношей подверглась аресту, другая часть отправлена в ссылку в качестве «социально-опасного элемента». Отчисляли даже с последних курсов, не давая окончить учебное заведение и получить соответствующую квалификацию и воинское звание.

Таким образом, карательные органы сталинского режима по отношению к молодым кадрам комначсостава РККА совершили двойное преступление. Во-первых, предъявляя арестованным необоснованные обвинения и комплексом мер физического и морального истязания заставляя их подписываться под ними, следователи НКВД тем самым активно разрушали личность молодых людей. Ведь как иначе можно квалифицировать такие поступки, как клевета на родных и близких, предательство дружбы и боевого братства? Во-вторых, у большинства детей комначсостава в результате ареста родителей, а затем и собственного отчисления из военно-учебных заведений, последующего увольнения из армии не смогли в полной мере развернуться талант и способности на военной стезе, что, безусловно, нанесло непоправимый вред боеспособности Красной Армии накануне войны.

Обстановка несколько улучшилась в 1938 году. Катастрофическое положение с кадрами комначсостава, реально проявившееся уже к концу 1937 года, заставили руководство наркомата обороны, в том числе такого ярого «чистильщика» Красной Армии от врагов народа, как Е.А. Щаденко (заместителя наркома по кадрам), предпринять некоторые меры по упорядочению данного вопроса. Так, за подписью Щаденко в феврале 1938 года в войска направляется документ, в котором осуждалась практика отчисления курсантов военных училищ без строго персонального и тщательного изучения их общественно-политического лица и поведения, а только лишь по мотивам их родственных отношений с лицами, привлеченными к ответственности органами НКВД.

И хотя Щаденко от имени наркома обороны подтвердил неизменность курса на продолжение в РККА разоблачения и разгрома врагов народа, он в этой директиве уже определил некую градацию в отношении курсантов училищ. По-прежнему подлежали отчислению те из них, у которых родители и братья оказались арестованными. Судьба же курсантов, у которых привлекались к ответственности дальние родственники, должна была решаться строго персонально с учетом вышеназванных обстоятельств. С этого же момента прекращалось самостоятельное отчисление курсантов начальниками и комиссарами училищ{512}.

Приводимые ниже сведения о персональном составе отчисленных из военных академий и училищ в 1937 — 1938 годах служит как нельзя более убедительным доказательством творившегося тогда произвола. Следует добавить и то, что отчисление из военно-учебных заведений неизбежно вело к увольнению этих лиц из рядов Красной Армии, а в последующем — и к аресту значительного их числа.

Список курсантов и слушателей, отчисленных из военно-учебных заведений и уволенных из РККА в 1937 — 1938 годах

Слушатель 4-го курса военного факультета Академии связи имени Подбельского Кольчугина-Блюхер Галина Александровна (бывшая жена Маршала Советского Союза В.К. Блюхера).

Арестована в один день с бывшим мужем (22 октября 1938 года). В марте 1939 года Военной коллегией приговорена к расстрелу.

Слушатель 4-го курса инженерного факультета Военно-воздушной академии имени профессора Н.Е. Жуковского Векличев Павел Иванович (брат армейского комиссара 2-го ранга Г.И. Векличева).

Слушатель 5-го курса инженерного факультета Военной академии химической защиты воентехник 2-го ранга Гарф Евгений Вильгельмович (сын комдива В.Е. Гарфа).

Слушатель военной академии механизации и моторизации Горбачев Василий Борисович (сын комкора Б.С. Горбачева).

Слушатель 1-го курса факультета путей сообщения Военно-транспортной академии Крук Виталий Иосифович (сын комбрига И.В. Крука).

Курсант 2-го курса Военно-морского инженерного училища имени Ф.Э. Дзержинского Кангелари Виктор Валентинович (сын корврача В.А. Кангелари).

Арестован в ноябре 1937 года. В декабре того же года Особым совещанием осужден к 5 годам ИТЛ.

Слушатель 1-го курса инженерного факультета Военной академии механизации и моторизации Косич Николай Дмитриевич (сын коринтенданта Д. И. Косича).

Арестован в ноябре 1937 года. В декабре того же года Военной коллегией приговорен к расстрелу.

Слушатель 1-го курса инженерно-строительного факультета Военно-транспортной академии Куйбышев Александр Николаевич (сын комкора Н.В. Куйбышева).

Курсант Военно-морского училища Кутяков Владимир Иванович (сын комкора И.С. Кутякова).

Арестован в 1937 году. В сентябре 1938 года Особым совещанием осужден к 3 годам ИТЛ.

Слушатель 2-го курса факультета вооружения Артиллерийской академии военинженер 3-го ранга Лапин Альфред Янович (брат комкора А.Я. Лапина).

Арестован в декабре 1937 года. В феврале 1938 года военным трибуналом Л ВО осужден к 10 годам ИТЛ.

Слушатель 1-го курса Военно-воздушной академии имени Н.Е. Жуковского Меженинов Петр Сергеевич (сын комкора С.А. Меженинова).

Арестован в ноябре 1937 года. В декабре того же года Военной коллегией приговорен к расстрелу.

Слушатель 2-го курса военно-строительного факультета Военно-инженерной академии Медников Анатолий Михайлович (сын комдива М.Л. Медникова).

Слушатель Военно-транспортной академии Неволин Сергей Петрович (брат жены комкора Э.Ф. Аппога).

Слушатель 5-го курса Военно-инженерной академии воентехник 2-го ранга Петин Николай Николаевич (сын комкора Н.Н. Петина).

Слушатель 1-го курса факультета авиавооружения Военно-воздушной академии имени профессора Н.Е. Жуковского Петерсон Игорь Рудольфович (сын дивинтенданта Р.А. Петерсона).

Слушатель 2-го курса инженерного факультета Военной академии механизации и моторизации Свечников Владимир Михайлович (сын комбрига М.С. Свечникова).

Слушатель 1 -го курса инженерного факультета Военной академии механизации и моторизации Сердич Вячеслав Данилович (сын комдива Д.Ф. Сердича).

Слушатель 5-го курса инженерного факультета Военной академии химической защиты воентехник 2-го ранга Троянкер Соломон Устинович (брат корпусного комиссара Б.У. Троянкера).

Приведенный перечень фамилий, должностей и воинских званий далеко не исчерпывает полную картину избиения кадров Красной Армии и их молодой поросли, пришедшей по зову сердца или по комсомольской путевке в аудитории военных училищ и академий. Также были уволены из рядов РККА, арестованы и осуждены к высшей мере наказания братья маршала Тухачевского — военинженер 2-го ранга А.Н. Тухачевский, преподаватель Военно-транспортной академии, и майор Н.Н. Тухачевский, преподаватель военной кафедры одного из московских институтов; брат маршала Блюхера — капитан П.К. Блюхер, командир авиационного звена; брат командарма 1-го ранга Якира — военинженер 3-гО ранга М.Э. Якир, военный представитель одного из управлений ВВС РККА; брат комкора Примакова — военинженер 2-го ранга В.М. Примаков, военный представитель на оборонном заводе; брат комкора Тодорского — майор И.И. Тодорский, один из руководителей Главного управления химической промышленности наркомата тяжелой промышленности; брат комдива С.И. Деревцова — воентехник 2-го ранга Ф.И Деревцов, сотрудник Разведуправления РККА и другие.

Этот печальный список можно продолжать долго — так велики были жертвы, понесенные кадрами Красной Армии в годы большого террора и прежде всего в 1937 — 1938 годах. А впереди было еще несколько лет до июня 1941 года со своими траурными списками, впереди был новый всплеск репрессий накануне и в начале войны с фашистской Германией, выбивший из обоймы военачальников РККА большую группу крупных специалистов в области авиации, вооружения, разведки, военно-учебных заведений.

Трагедии и в театре смотреть совсем не просто, ибо психика не каждого человека выдерживает напряжения чувств и эмоций, выплескиваемых на сцену. Не говоря уже о психике ребенка. А если подобное происходит не на сцене, а в жизни, притом в собственной квартире?.. Послушаем тех людей, которые в детстве испытали страшное потрясение, связанное с внезапным арестом отца, а нередко и обоих родителей. Даже спустя десятилетия, отделяющие нас от тех далеких суровых дней, нельзя без содрогания читать приводимые ниже строки.

«Фрунзенскому райвоенкому

г. Москва

от Свечниковой Елены Михайловны,

прож. Малые Кочки, д. 7, корп. 8, кв. 333

Заявление

Прошу назначить мне пенсию за посмертно реабилитированного отца — комбрига Свечникова Михаила Степановича...

Я, Свечникова Елена Михайловна, 1923 года рождения, заболела с 1938 года в результате травмы в связи с арестом отца и матери. Лежала в детском отделении больницы им. Кащенко в 1938 г. и затем с 18 лет стояла на учете сначала в Краснопресненском психиатрическом диспансере и сейчас (в июле 1957 г. — Н. Ч.) во Фрунзенском районе. Несколько раз лежала в больнице Кащенко и больнице Столбовая 1 раз. В настоящее время проходила ВТЭК, которая установила мне III группу инвалидности с детства. В браке не состою...»{513}

В Московском городском военном комиссариате находится пенсионное дело сына репрессированного комкора Ж.Ф. Зонберга — Жана Жановича Зонберга. В своем заявлении о назначении ему пенсии, как инвалиду с детства, Зонберг сообщал, что арест в 1937 году отца и матери он перенес очень тяжело, в результате чего у него развилось заболевание центральной нервной системы. В детском доме, куда был помещен двенадцатилетний мальчик, в одночасье потерявший сразу обоих родителей, он перенес несколько тяжелых болезней, давших серьезные осложнения на его здоровье. Остеомиелит ног и руки, приступы эпилепсии стали постоянными спутниками жизни Ж.Ж. Зонберга и ранее положенного срока свели его в могилу{514}.

Все семьи арестованных военачальников оказались практически беззащитными перед лицом внезапно обрушившейся на них беды. И тем не менее их сопротивляемость несчастью оказалась различной. К числу тех семей, где арест и осуждение главы семьи привели к нервному заболеванию нескольких ее членов, относится семья комкора Г.Д. Базилевича, до ареста исполнявшего обязанности секретаря Комитета Обороны СЫК СССР. Обстоятельства трагедии этой семьи изложены в следующем документе, исполненном в Главной военной прокуратуре.

«Главному врачу больницы им. Кащенко

16мая 1955 г. тов. Андрееву

В связи с проверкой ГВП обоснованности осуждения бывшего комкора Базилевича Г.Д. прошу направить в ГВП имеющиеся данные о характере, особенностях и степени тяжести заболеваний двух его дочерей — Галины Георгиевны Черной, 1917 г. рожд. и Марии Георгиевны Разиловой, 1916 г. рождения... По сведениям, поступившим в ГВП, обе сестры заболели в связи с арестом их отца в 1938 г.

После ареста же их брата (Юрия Георгиевича Базилевича, 1921 г. рождения. — Н. Ч.) в 1949 году Черная Г.Г. находилась в буйном состоянии, страдая манией преследования, давая клятву невиновности своего отца — жгла себе руки. В течение продолжительного времени она находилась на лечении в больнице им. Кащенко.

Болезнь Разиловой М.Г. развивалась в основном после ареста брата ее в 1949 году. Состояние ее было тихое, боязливое, недоверчивое отношение к людям. В период разоблачения врага народа Берия, в связи с сообщениями печати, она вновь вспоминала аресты отца и брата и впадала в более стойкие и выраженные периоды заболевания, связанные по своей тематике с вопросами о правде, Родине и справедливости. Разилова поступала в больницу им. Кащенко 5 раз.

В настоящее время Черная Г.Г. находится на учете в психиатрическом диспансере Ждановского района, а Разилова М.Г. — в диспансере Киевского района.

Военный прокурор отдела ГВП

подполковник юстиции/Шаповалов/{515}

Действительно, обстановка в этой семье в течение ряда лет, начиная с момента ареста главы семьи, складывалась очень тяжелая. Комкор Г.Д. Базилевич был арестован в конце ноября 1938 года, будучи тяжело больным (диабет), о чем его жена неоднократно в своих заявлениях и жалобах информировала следственные органы НКВД. Несмотря на все мучения, связанные с болезнью, допросами, истязаниями со стороны следователей, Базилевич не сломался на предварительном следствии, не пошел на сделку с собственной совестью, не оговорил понапрасну себя и своих товарищей. Среди более чем полусотни комкоров, арестованных в 1937 — 1938 годах, нашлось только несколько человек, которые смогли выдержать натиск той огромной машины насилия, что именовалась тогда НКВД. Имена этих героев-мучеников должны знать потомки: Базилевич Георгий Дмитриевич, Ковтюх Епифан Иович, Смолин Иван Иванович.

Г.Д. Базилевич был осужден к расстрелу 2 марта 1939 года. Приговор приведен в исполнение в тот же день. Однако его жена, а фактически вдова, Ольга Васильевна вплоть до 1946 года на свои запросы в органы НКВД относительно судьбы мужа неизменно получала ответ, что тот, находясь в дальних лагерях без права переписки, продолжает работать и что его лечат, но вот соответствующей диетой, к сожалению, в условиях лагеря обеспечить не могут. То есть бедной женщине, оставшейся с тремя детьми, выселенной из занимаемой ими квартиры, лгали самым бессовестным образом.

Более того, в 1949 году был арестован сын комкора Юрий, участник Великой Отечественной войны, получивший на фронте два ранения, орден Отечественной войны и медаль «За отвагу». Как социально опасного элемента решением ОСО его отправили в ссылку в Карагандинскую область сроком на пять лет{516}. В момент ареста Юрий Базилевич являлся студентом Высшего технического училища имени Баумана.

Некоторое представление о масштабах репрессий против членов семей высшего командного и начальствующего состава (военной элиты) РККА в 1937 — 1938 годах дает приводимая в приложении таблица. Она составлена на основе материалов, хранящихся в архивах Главной военной прокуратуры и Военной коллегии Верховного суда Российской Федерации. Впечатление от данных, приведенных в ней, просто ошеломляющее — вырубались под корень целые семьи, изничтожались не только глава семьи и его жена, но и их дети, родители, братья и сестры. Бывало и такое — в период активного реабилитанса в середине 50-х годов за некоторых арестованных и расстрелянных военачальников даже некому было подать заявление (прошение) об их посмертной реабилитации — оказывалось, что вся семья уничтожена до последнего человека. (См. Прилож. Табл. 1)

Четыре ступени вниз

Начавшаяся в июне 1941 года война с Германией не изменила к лучшему отношение властей предержащих к командирам и политработникам, по политическому недоверию уволенным в запас, не говоря уже о находившихся под следствием или в лагерях. Наоборот, оно стало еще более худшим: усилились гонения, недоверие и оскорбления, совершенно ими незаслуженные. А в критические для страны периоды (осень 1941 и весна — лето 1942 г.) арестованные по 58-й ст. подверглись специальным карательным акциям.

Надо заметить, что в 1941 году, как и в предыдущие, камеры тюрем продолжали оставаться переполненными. Московские тюрьмы здесь не являлись исключением. В середине октября 1941 года, когда линия фронта вплотную приблизилась к столице, среди части населения Москвы возникла паника. Дело в том, что к этому времени многие наркоматы и государственные учреждения эвакуировались в г. Куйбышев, в том числе и центральный аппарат НКВД СССР. Вместе с ним туда была переведена и часть арестованных военачальников. Другая их часть в количестве около 300 человек (по свидетельству Г.К. Жукова) продолжала оставаться в Москве. Вскоре все они попали под расстрел, поскольку у властей не оказалось необходимых средств для их эвакуации. И все это происходило в тот трагический момент, когда на ближайших подступах к Москве обескровленными полками командовали в лучшем случае капитаны или старшие лейтенанты (например, Баурджан Момыш-улы в Панфиловской дивизии), а дивизиями — подполковники и даже майоры{517}.

В последнее время общественности страны стали известны некоторые подробности другой трагедии, случившейся в начале войны. Тогда (в конце октября 1941 г.) под Куйбышевом по личному указанию Берия были расстреляны видные военачальники Красной Армии предвоенных лет. Среди них три генерала, последовательно возглавлявших ВВС РККА в 1937 — 1941 годах, — генерал-полковник А.Д. Локтионов, генерал-лейтенанты авиации Я.В. Смушкевич и П.В. Рычагов. А также бывший командующий Дальневосточным фронтом генерал-полковник Г.М. Штерн, накануне ареста исполнявший должность начальника Управления ПВО Красной Армии. Здесь к месту будет отметить, что уровень оперативной подготовки Локтионова и Штерна вполне позволял им исполнять обязанности командующего фронтом или, на худой конец, командовать армией. По крайней мере, они сделали бы это нисколько не хуже, а возможно и лучше, чем другие комфронтами и командармы, первыми принявшие удар гитлеровского вермахта.

К сведению, А.Д. Локтионов не являлся «чистым» авиационным командиром — основную часть своей службы он провел в пехоте, последовательно командуя там полком, бригадой, дивизией и корпусом. И только в начале 30-х годов, будучи по воле партии направлен в ВВС с целью укрепления их кадров, Локтионов вплотную стал заниматься авиационными вопросами, занимая должность помощника командующего по авиации сначала в Белорусском, а затем в Харьковском военных округах. В 1937 году он несколько месяцев командует войсками САВО, чтобы в конце того же года, после ареста Якова Алксниса, возглавить ВВС Красной Армии. Два года трудился А.Д. Локтионов на этом посту. И все эти годы заместителем у него работал Яков Смушкевич, герой боев в Испании и на Халхин-Голе, один из первых в стране дважды Героев Советского Союза. Ему-то и сдал Локтионов дела в конце 1939 года, будучи назначен на должность командующего войсками Прибалтийского Особого военного округа. Выходит, что судьба на некоторое время развела этих людей в разные стороны, с тем чтобы затем снова свести их, но уже под крьнлей тюрьмы — тюрьмы родной, советской, «лучшей тюрьмы в мире». О страданиях и издевательствах, которым подвергался там Локтионов, мы поведали в главе «Щупальцы 37-го».

В той же группе генералов, расстрелянных под Куйбышевом, находились начальник Военно-воздушной академии РККА (в Монино) генерал-лейтенант авиации Ф.К. Арженухин; бывший замнаркома обороны, он же начальник Разведуправления РККА Герой Советского Союза генерал-лейтенант авиации И.И. Проскуров; заместитель начальника Главного артиллерийского управления Красной Армии генерал-майор Г.К. Савченко; заместитель начальника Управления вооружений ВВС РККА дивинженер И.Ф. Сакриер и др.{518} Незавидной была участь и тех командиров и политработников, которые, избежав по счастливой случайности ареста в 1937 — 1938 годах, тем не менее по политическим мотивам были уволены из рядов РККА. Как правило, они влачили незавидное существование на малозначительных должностях в различных отраслях народного хозяйства. Не счесть числа писем и обращений, направленных ими в адрес наркома обороны с просьбой о возвращении их в кадры РККА. Но помимо названной была и еще одна специфичная категория комначсостава РККА, о которой далее и пойдет речь.

«Москва НКО

Маршалу Тимошенко

Ростов ДН 7/163 18 15 2227

Принята 15/2 1941 г.

Оправдан ходатайствую восстановлении РККА Моя жизнь принадлежит партии Ленина Сталина Бывший корпусной комиссар Березкин НР 7/163ДЛ Груздева в 23 20»{519}

«Начальнику Гл. Полит. Управления

Красной Армии

корпусной комиссар в запасе

Березкин Марк Федорович

Прошу Вас о восстановлении меня в кадрах Красной Армии. В Красной Армии я работал с мая 1919 года по октябрь 1937 г. на разных политдолжностях от политрука до н-ка политуправления округа (ХВО).

Последние пять лет работал по линии ВВС. В 1937 г. был переведен на командную работу и назначен командующим ВВС СКВО.

За все 19 лет службы в Красной Армии имею положительные аттестации. Дисциплинарных и партийных взысканий не имею.

С15 декабря 1937г. по 15 февраля 1941 г. находился под следствием.

Судом оправдан, в партии восстановлен без взыскания.

Сейчас я на пенсии НКО за выслугу лет и работаю по командировке Кировского Р К ВКП (б), г. Москва, в промкооперации директором трикотажной фабрики «Красная Звезда», г. Москва.

По партийной работе — пропагандист и агитатор Кировского РК ВКП (б).

В 1941 г. я возбуждал ходатайство перед Гл. Управлением ВВС об определении меня на командную работу в ВВС, но ходатайство мое удовлетворено не было, по причинам от меня не зависящим.

Возбуждал я ходатайство в 1941 г. и перед Вами. Решение вопроса было отложено Вашим управлением кадров в связи с утерей мною партбилета.

Партколлегия МК ВКП(б) вынесла решение о выдаче мне партбилета и 3 февраля 1942 г. я получил новый партбилет № 4250856 в Кировском РК ВКП(б) г. Москвы.

Личное дело на меня имеется в Управлении кадров Гл. Полит. Управления, в Управлении кадров Гл. Управления ВВС и в Кировском райвоенкомате г. Москвы...

Вся моя жизнь прошла в Кр. Армии. Я вырос в армии, воспитан армией, люблю и знаю, полагаю, военное дело и политработу в Армии.

Я — член ВКП(б) с апреля 1919 г., с 17-летнего возраста. Вся моя жизнь принадлежит партии Ленина — Сталина.

Я хочу в рядах Красной Армии, на фронте, где сочтет нужным ЦК партии, принять участие в активной борьбе с фашизмом за Родину, за Сталина!

Корпусной комиссар Марк Березкин

3.3.1942

Москва, Валовая, 8, ф-ка «Красная Звезда»{520}

Полностью оправданный судом корпусной комиссар М.Ф. Березкин многократно обращается в различные высшие органы с одной-единственной просьбой — поскорее восстановить его в кадрах Красной Армии и предоставить ему возможность в условиях войны применить на практике богатый запас знаний и навыков организаторской и воспитательной работы. Подобного содержания письма он направил: в 1941 году — командующему ВВС РККА генералу П.Ф. Жигареву и начальнику Главного Политуправления Красной Армии армейскому комиссару 1-го ранга Л.З. Мехлису, в 1942 году — секретарям ЦК ВКП(б) Г.М. Маленкову и А.С. Щербакову, заместителю наркома обороны армейскому комиссару 1-го ранга Е.А. Щаденко; в 1943 году — снова начальнику ГлавПУРа (дважды), секретарю ЦК ВКП(б) И.В. Сталину. Но все безрезультатно!

Березкин недоумевает: почему так долго рассматриваются его заявления, когда на фронте сложилась такая тяжелая обстановка и налицо острая нехватка командных и политических кадров? Почему ему продолжают не доверять, когда советский суд его полностью оправдал по всем пунктам обвинения? Ему не суждено было знать содержание разговоров в высоких московских кабинетах по поводу его писем и обращений о возвращении в ряды РККА. А разговоры там происходили весьма интересные.

Для примера обратимся к его письму на имя Е.А. Щаденко, который, кстати, хорошо знал Березкина по довоенной службе, когда последний в 1935 — 1937 годах исполнял обязанности помполита в Управлении ВВС РККА. Это письмо по содержанию аналогично всем предыдущим обращениям Березкина в высшие партийные и военные инстанции: все та же просьба о восстановлении в кадрах РККА и предоставлении возможности внести посильный вклад в победу над врагом, посягнувшим на свободу и независимость Родины. Приведем только некоторые фрагменты из этого документа и резолюции высоких должностных лиц из НКО и ПУРККА.

Березкин пишет: «С 15.ХП.1937 г. по 15.11.1941 г. был под следствием и содержался под стражей. Я не знал за собой никакой вины... После 3-хлетнего следствия я был оправдан судом, освобожден и восстановлен в ВКП(б). В день освобождения я возбудил ходатайство о восстановлении меня в кадрах Красной Армии. Однако вот уже год, (как) мои просьбы остаются без ответа.

Почему во время Отечественной войны, когда так нужны преданные партии и тов. Сталину кадры Красной Армии, я, имея почти 20-летний опыт и известные знания, должен оставаться вне рядов Армии? В чем моя вина?

...Я работаю в Москве, с 1941 г. директор фабрики «Красная Звезда» в Кировском районе... Кировский РК ВКП(б) может дать справки о моей работе. Но я неудовлетворен своей работой. Вся моя жизнь прошла в рядах Красной Армии. Я знаю и люблю армию и хочу работать в армии. Тем более сейчас, в обстановке войны, когда Родина отдает все кадры и силы делу укрепления армии для победы над фашистским зверьем.

Я готов работать в армии на любой работе, куда Вы сочтете нужным назначить...»{521}

Письмо, написанное 20 марта 1942 года, через неделю (27 марта) за соответствующим номером регистрируется в секретариате заместителя НКО по кадрам. В тот же день Щаденко, прочитав его, направляет это письмо в Главное Политуправление РККА, сделав на нем весьма характерную резолюцию. Вернее, не резолюцию, а записку заместителю начальника ГлавПУРа Ф.Ф. Кузнецову: «Оказывается, у Вас в запасе много еще кадров, причем матерых кадров, а Вы все жалуетесь на нехватку людей. Боже мой, боже мой!»

Слова «матерых» и «боже мой» Щаденко специально выделил в тексте подчеркиванием, причем слово «матерых» он подчеркнул двумя жирными линиями. Однако, несмотря на слезные просьбы Березкина, Щаденко так и не стал сам решать его судьбу, а переадресовал его письмо в ГлавПУР. Он даже не высказал своего мнения по существу изложенного в нем вопроса, не изъявил ни малейшего желания дать хоть какую-то характеристику просителю, которого хорошо знал, что было бы весьма важно для положительного разрешения просьбы Березкина. Щаденко просто, как самый заурядный чиновник, переадресовал письмо в ГлавПур и после совсем не интересовался этим делом.

Во время войны прохождение документов в центральном аппарате НКО было организовано четко. Уже через два дня заместитель Мехлиса армейский комиссар 2-го ранга Ф.Ф. Кузнецов, получив письмо Березкина с резюме Щаденко, делает на нем не менее примечательную резолюцию: «Пусть сидит в запасе». Эта резолюция, обязательная для исполнения, была адресована дивизионному комиссару Н.В. Пупышеву — начальнику Управления кадров Главного Политического управления Красной Армии.

Нет, не такого решения ожидал Марк Федорович Березкин! Вот так — пусть и далее сидит в запасе! Пусть сидит, даже если на фронте налицо острейшая нехватка квалифицированных политических кадров во всех без исключения звеньях. Пусть сидит в тылу, возглавляя артель в системе наркомата местной промышленности, опытный военный с тремя ромбами на петлицах, получивший богатую практику организаторской и идеологической работы на всех без исключения ступеньках службы в войсках — от полка до округа. Такое нерациональное использование кадров в НКО и ГлавПУРе во времена господства там людей типа Щаденко и Мех-лиса наглядно характеризует их стиль деятельности.

В 1986 году в Воениздате вышла книга воспоминаний упомянутого выше Н.В. Пупышева. Разумеется, описанный эпизод со злоключениями М.Ф. Березкина не нашел там своего отражения. Однако нам важен в мемуарах Пупышева не сам единичный случай с Березкиным, а общий подход к данной проблеме.

Из доклада Н.В. Пупышева вновь назначенному начальнику ГлавПУРа А.С. Щербакову о состоянии кадров политсостава Красной Армии (июнь 1942 года): «Я доложил, что мы испытываем большие трудности из-за недостатка политработников, особенно на южных фронтах»{522}. И далее: «Мы встречали затруднения при подборе начальников политотделов армий, потому что не сумели создать реального резерва на выдвижение...»{523} (А бывший начальник политуправления округа в это же самое время руководит промартелью, вместо того чтобы возглавлять политотдел одной из этих армий!).

Об этом же самом через несколько страниц: «Помнится, летом 1942 года много трудностей мы испытывали из-за отсутствия кадровых резервов на выдвижение...»{524} Идет речь у Пупышева и о новых формированиях: «Чтобы возместить потери, укомплектовать политработниками новые формирования, создать необходимый резерв кадров, нужны были постоянные пополнения. Но подготовка и переподготовка кадров связаны с дополнительными расходами...»{525}

Удивлению нет предела — в запасе без любимого дела сидят десятки высокоподготовленных политработников высшего и старшего звена, они слезно просят различные партийные, советские и военные инстанции о возвращении их в кадры РККА, соглашаясь на любую работу. Даже со значительным понижением по службе по сравнению со своей должностью до увольнения из рядов армии. А в это время ЦК ВКП(б), стремясь заткнуть бреши в кадрах политсостава, специальным своим решением направляет в армию 500 секретарей ЦК компартий союзных республик, краевых и областных комитетов, горкомов и райкомов, 270 ответственных работников аппарата ЦК партии, 1265 работников областного и районного звена, входивших в номенклатуру ЦК ВКП(б). С Ленинских курсов, из Высшей школы партийных организаторов и Высшей партийной школы в распоряжение ГлавПУРа прибыло около 2500 партийных работников{526}.

Слов нет, то были неплохие работники, хотя и молодые по возрасту и опыту работы в занимаемых должностях. В общем, типичные партийные выдвиженцы тех лет. Однако опыта работы в войсках и соответствующего военного образования у абсолютного большинства этих людей не было. В лучшем случае то был опыт срочной военной службы или краткосрочные курсы политсостава при политучилище или Военно-политической академии имени В.И. Ленина. Например, как у начальника политотдела 18-й армии бригадного комиссара Л.И. Брежнева.

Вот при таком раскладе с кадрами Федор Федотович Кузнецов, сам, кстати, призванный в 1937 году из запаса, налагает резолюцию: «Пусть сидит в запасе». И сидели годами там, возглавляя артели местпрома и другие малозначительные организации, постоянно ощущая на себе укоризненные взгляды солдатских вдов, жен и матерей, испытывая жгучее желание поскорее вырваться в действующую армию или хотя бы в систему подготовки кадров для нее. Помимо М.Ф. Березкина, сидел в запасе корпусной комиссар А.А. Булышкин — в Гражданскую войну военком 25-й Чапаевской дивизии, а после войны — начальник политотдела Каспийской военной флотилии, член Военного совета и начальник политуправления Тихоокеанского и Балтийского флотов. Пребывали в запасе дивизионные комиссары П.П. Богданов и А.В. Усатенко. Оба они до увольнения их из армии длительное время работали помполитами корпусов: первый в Киевском, а второй — в Харьковском военных округах.

Бывший старший инспектор ПУРККА дивизионный комиссар С.Ф. Котов, уволенный в запас в июне 1938 года, работал председателем профкома учебного комбината Управления торговли г. Москвы. После суда, оправдавшего его за недоказанностью вины, сидел в запасе, работая в Узбекистане на хозяйственной должности, бригадный комиссар Н.С. Еникеев — бывший военком Омской пехотной школы. С 1937 года был отлучен от любимого дела комбриг Н.Л. Маркевич — бывший командир 2-й кавалерийской дивизии червонного казачества.

Начало войны и стремительное продвижение немецких войск вглубь СССР возродили в стране движение за создание народного ополчения. Его батальоны, полки и дивизии стали формироваться в первую очередь в крупных промышленных и научных центрах Советского Союза — Москве, Ленинграде, Киеве, Одессе, Днепропетровске и других городах. Не удивительно, что бывшие кадровые военные, не по своей воле находившиеся в запасе, одними из первых изъявили желание вступить в подобные добровольческие формирования. Так, комбриг В.А. Малинников, бывший командир железнодорожной бригады, стал командиром 1-й дивизии, а корпусной комиссар А.А. Булышкин — военным комиссаром 6-й дивизии ленинградского ополчения{527}.

Упомянутый выше П.П. Богданов назначается командиром корпуса народного ополчения, сформированного в Днепропетровске{528}. Этот перечень можно продолжать и далее, но мы делать этого не будем. Дело в том, что другая часть бывших военнослужащих, находившихся в запасе к началу Великой Отечественной войны, не была допущена даже в народное ополчение. Политические обвинения, отвергнутые судом, на деле продолжали свое черное дело.

Названные примеры говорят за то, что в ряде случаев при подобных назначениях более или менее адекватно учитывались предыдущая служба командира запаса, его боевой опыт и полученное военное образование. Однако в целом ряде случаев командиры и политработники, добившись после оправдания по суду возвращения в ряды Красной Армии, так и не получили должностей, соответствующих их опыту и знаниям. О корпусном комиссаре А.А. Булышкине мы упомянули. Другой пример — бывший начальник политуправления Харьковского военного округа дивизионный комиссар И.С. Балашов в начале войны получил всего-навсего должность начальника политотдела 2-й кавалерийской дивизии. Заметим — даже не военкома дивизии (эту должность тогда занимал политработник в звании полкового комиссара, т.е. на две ступени ниже Балашова), а только начподива. Налицо полнейший для армейской среды абсурд — дивизионный комиссар подчинялся полковому комиссару. И такие случаи, к сожалению, не являлись в те времена редкостью. Говоря о политработниках высшего звена, скажем, что сидел в запасе и бывший начальник отдела кадров ПУРККА бригадный комиссар М.Е. Пивоваров, работая начальником отдела снабжения на одном из московских заводов.

Значительно больше повезло тем из комначсостава, которые, чудом вырвавшись из застенков НКВД, вернулись в родную им Красную Армию, будучи назначены на административно-хозяйственные должности. Но и подобные назначения подчас проходили с определенными трудностями, обусловленными так и не изжитым по отношению к этим людям политическим недоверием.

Об одном из таких случаев рассказал генерал-лейтенант в отставке И.В. Сафронов. До своего ареста летом 1938 года он в Киевском военном округе работал в должности заместителя командира стрелкового корпуса по политической части, имея воинское звание «дивизионный комиссар». В своей книге мемуаров «За фронтом — тоже фронт» он, не желая, видимо, разжигать страсти по теме репрессий, даже словом не упомянул о тех долгих и мучительных месяцах, что ему довелось в 1938 — 1939 годах провести под следствием. Однако желание высказаться до конца у него оставалось. Несмотря на прошедшие шесть десятилетий, его впечатления о тех днях и событиях были так же свежи, как будто все это произошло только вчера. В интервью, данном корреспонденту «Красной Звезды» в марте 1996 года, Иван Васильевич поведал о своей «одиссее»:

— Я думаю, что после двух лет отсидки, нескончаемых допросов меня потому и отпустили, что я, несмотря ни на угрозы, ни на различные посулы, ничего не признал и ничего не подписал»{529}.

Выйдя из тюрьмы, Сафронов сразу же вступил в борьбу за свое честное имя. Дошел до Тимошенко, тогдашнего наркома обороны, благо что служебные пути с ним ранее перекрещивались. Тот пригласил Мехлиса, начальника ПУРККА, который изрек: «У меня вакансий нет». Тогда нарком вызвал главного армейского кадровика Ефима Щаденко. Тот сначала отправил Сафронова в Сочи «на восстановление», а потом предложил всего-навсего должность заместителя интенданта Харьковского военного округа. И это несмотря на то, что как Тимошенко, так и Щаденко хорошо знали замполита 17-го стрелкового корпуса Сафронова по совместной службе в Киевском военном округе, когда первый был командующим, а второй — членом Военного совета.

Великую Отечественную войну генерал-лейтенант интендантской службы И.В. Сафронов закончил в должности заместителя командующего 2-м Белорусским фронтом по тылу.

В книге «Военные кадры Советского государства в Великой Отечественной войне 1941 — 1945 гг.», подготовленной коллективом Главного управления кадров Министерства обороны СССР, отмечается, что 1941 и 1942 годы были самыми трудными в решении проблемы обеспечения действующей армии офицерскими кадрами. Трудности эти усугублялись еще и тем, что решать данную проблему приходилось в сжатые сроки и в условиях, когда войска отступали, оставляя на территории, занятой противником, значительные ресурсы офицеров запаса. Статистические данные Главного управления кадров МО СССР свидетельствуют о том, что самое большое количество потерь в офицерском составе армия и флот понесли именно в первые два года войны: более 50% всех его потерь за весь период Великой Отечественной войны{530}.

Наиболее острый недостаток ощущался прежде всего в командном составе сухопутных войск, так как стрелковые части несли наибольший урон. Например, потери в командном составе пехоты составляли 50% общих потерь в офицерском составе. Велики были потери и среди руководящих кадров. Достаточно сказать, что в 1942 году погибло 11 командиров корпусов, 76 командиров дивизий, 16 командиров бригад{531}.

Если все потери офицерского состава за период Великой Отечественной войны распределить по его категориям (командный, политический, технический, административный, медицинский, юридический и т.п.), то наибольшее количество их выпадает на долю командного и политического состава (89,7%). Это вполне объяснимо, так как именно они, эти кадры, прямо и непосредственно участвовали в сражениях с врагом и, следовательно, несли большие потери{532}.

Огромные потери имели и Военно-Воздушные Силы, прежде всего в летном составе. Там в течение 1942 года погибло 6178 летчиков, что составляло около 24% общего числа боевых экипажей действующей армии. Также следует отметить, что потери летного состава в 1942 г. по сравнению с 1941 г. по абсолютной величине возросли более чем на 1700 человек{533}.

Командные кадры требовались не только для восполнения потерь в действующей армии, но и для проведения ряда организационных мероприятий, направленных на дальнейшее развертывание Вооруженных сил СССР и усиление их боевой мощи. В частности, авиационная промышленность, раньше других восстановившая после эвакуации свои заводы, начала поставлять Военно-Воздушным Силам во всё возрастающих количествах боевые самолеты, не уступающие немецким по своим летным качествам и вооружению. К тому же война показала, что принятая доселе система деления авиации на войсковую, армейскую и фронтовую себя не оправдала. Поэтому было признано целесообразным свести весь парк самолетов во фронтах в воздушные армии, которые начали формироваться в мае 1942 года. Всего же было сформировано 17 воздушных армий{534}.

Со второй половины 1942 года происходит не только усиление действующей на фронтах авиации, но и создание резервных авиационных корпусов. С сентября и до конца 1942 года было сформировано девять таких корпусов, а в дальнейшем — еще двадцать три. Эти корпуса состояли, как правило, из 2 — 3 дивизий. Таким образом, был создан мощный авиационный резерв Ставки, которым можно было маневрировать и быстро сосредоточивать превосходящие авиационные силы на решающих направлениях{535}.

Приведенные выше факты лишний раз свидетельствуют о том, что при сложившемся положении с кадрами в ВВС РККА найти место опальному корпусному комиссару Березкину не составляло особого труда, будь то командная или политическая работа. Тем более что на большие должности в центральном аппарате, а также в войсках он не претендовал.

Не возлагая особо больших надежд на руководство наркомата обороны, Березкин, отправив письмо на имя Е.А. Щаденко, посылает аналогичное заявление в адрес Г.М. Маленкова — секретаря ЦК ВКП(б), курирующего кадры высшей номенклатуры. Суть заявления — в последних его строчках: «Как хозяйственник и партработник, делаю все, что могу, чтобы помочь фронту громить ненавистных оккупантов. Но своей работой не удовлетворен. Мог бы в армии принести больше пользы. Хочу в Красную Армию на любую работу, куда пошлет ЦК или НКО.

Лично прошу о направлении в действующую армию...»

Как и в первом случае (с Е.А. Щаденко), это письмо также дошло до адресата. Маленков дал поручение Управлению кадров ЦК ВКП(б) разобраться с делом Березкина. Оттуда письмо переправили в ГлавПУР. Итак, все вернулось на круги своя — позицию ГлавПУРа мы уже знаем. В ответе заведующему отделом военных кадров Управления кадров ЦК партии, подписанном упомянутым выше дивизионным комиссаром Н.В. Пупы-шевым, в качестве основного аргумента звучит следующее: «ГлавПУРК-КА считает, что в настоящее время использовать его (Березкина. — Н. Ч.) на политработе в Армии, в соответствии с его военным званием, не представляется возможным»{536}.

Формальным поводом для такого отказа в ведомстве Мехлиса — Щербакова послужило то, что Березкин свыше пяти лет не находился на партийно-политической работе. А почему такое случилось и кто в этом виновен — там, как видно из документов личного дела и переписки ГлавПУРККА с опальным корпусным комиссаром, никого это не волновало.

Все отрицательные ответы официальных инстанций на свои письма Березкин получил. Но он не сдается, продолжая напоминать о себе и своей просьбе И.В. Сталину, секретарям ЦК ВКП(б) А.А. Андрееву и Г.М. Маленкову, наркому внутренних дел СССР Л.П. Берия и другим руководителям партии и правительства, с которыми до войны ему приходилось не раз встречаться на торжественных мероприятиях, посвященных триумфу советской авиации. Но все было тщетно, особенно когда у руля ГлавПУРККА стоял известный в армии и стране борец с врагами народа Л.З. Мехлис.

Когда Мехлиса сняли с должности начальника ГлавПУРККА и на его место заступил секретарь МГК А.С. Щербаков, у Березкина вновь затеплилась надежда на изменение своей участи к лучшему. Он одно за другим направляет Щербакову несколько писем-жалоб с той же просьбой — отправить его на фронт, резонно задавая тому вопрос, на который хочет получить такой же определенный ответ: «Почему сейчас, в условиях Отечественной войны, я должен оставаться вне рядов армии и работать в артели, когда армии так нужны опытные кадры?.. В армии, на фронте я могу быть использован гораздо целесообразнее...»

И далее: «Мне стыдно сейчас быть вне рядов армии, наряду со стариками и инвалидами. Мне, корпусному комиссару, с орденом Ленина на груди стыдно во время Отечественной войны советского народа отсиживаться в артели. Меня работницы артели спрашивают, почему я во время войны не в армии, раз я так много лет работал в армии раньше. Что я им могу ответить? Сказать, что меня не берут? Почему?

Может быть, мое высокое воинское звание является препятствием? Трудно подыскать соответствующую работу? Если меня сейчас используют председателем артели, то очевидно, что в армии я безоговорочно пойду на любую работу, лишь бы она была мне по силам, независимо от моего высокого звания...»{537}

Измученный до предела ожиданием решения своей участи, Березкин в сентябре 1943 года в очередном своем обращении к А.С. Щербакову вполне сознательно пишет: «...Если я не могу служить в армии на командно-политической работе, прошу Вас разрешить принять меня рядовым бойцом. Мне 42 года, возраст призывной...»{538}

В частности, Марк Федорович и не так уже и настаивал именно на политической работе. Он несколько раз напоминал, что у него есть и опыт командной деятельности в войсках, что он в свое время на «отлично» сдал курс вождения танков БТ, Т-26 и Т-27.

Конечно, рядовым солдатом его никто бы на фронт не отправил — на дворе уже был не сорок первый год и время народного ополчения кануло в Лету. Однако и на должности высшего и старшего комначсостава его не торопились назначать. И только в конце 1943 года, когда прошло более двух лет после начала войны, Березкин все-таки «допек» высокое начальство, хотя на фронт, в действующую армию, его так и не пустили. А пришлось довольствоваться малым — службой в Гражданском Воздушном Флоте, основные силы которого в годы войны входили в состав Авиации дальнего действия (АДД) Красной Армии. Одним словом, некоторое моральное удовлетворение Березкин этим назначением все же получил.

Пришлось довольствоваться малым как в должности, так и в воинском звании. В отношении должности — приказом Главного управления ГВФ от 23 декабря 1943 года Березкин назначается исполняющим обязанности начальника Азербайджанского управления ГВФ. В 1944 году он уже полновластный начальник этого управления, которым руководит до августа 1945 года. Что же касается воинского звания, то следует сказать по этому поводу несколько подробнее. И вот почему. При переаттестации политсостава РККА в конце 1942 года и присвоении ему системы воинских званий, аналогичных командному составу, большинство политработников, в том числе и действующей армии, в этом плане серьезно пострадало, получив, как минимум, знаки различия на одну ступень ниже, нежели следовало ожидать, исходя из количества ромбов или «шпал» на их петлицах.

Например, не все корпусные комиссары получили причитающиеся им звание генерал-лейтенанта — многие стали только генерал-майорами. Такое же звание получали и дивизионные комиссары, находившиеся на соответствующей должности политсостава. За исключением нескольких случаев, все бригадные комиссары, относившиеся к «генеральскому» звену политсостава, стали всего лишь полковниками (пример Л.И. Брежнева).

У Березкина были все основания на получение чисто генеральского звания — три ромба на его петлицах позволяли это сделать вне всякого сомнения и без всяких проволочек, к тому же и предыдущие командные и политические должности, занимаемые им в РККА, говорили за то, что уж на генерал-майора он смело мог претендовать. Однако не тут-то было...

Какие уж там велись переговоры и какая переписка по этому вопросу велась, нам пока неизвестно, но остается несомненным фактом то, что должность и.о. начальника Азербайджанского управления ГВФ в конце 1943 года принимал не кто иной, как подполковник М.Ф. Березкин. Да, да, подполковник Березкин!.. Видимо, у Марка Федоровича не было иного выбора, как согласиться на такой вариант решения вопроса о его возвращении в ряды Красной Армии. Но подполковник!.. Две звезды старшего офицера на погонах вместо прежних трех «генеральских» ромбов!.. Так Березкин опустился на четыре ступени вниз...

В Гражданском Воздушном Флоте Березкин прослужил около десяти лет. После Азербайджана он работал в центральном аппарате — сначала заместителем начальника Управления капитального строительства ГВФ, а затем в такой же должности в Управлении материально-технического снабжения. С середины 1947 года и вплоть до своей кончины в мае 1951 года полковник Березкин руководил Красноярским управлением ГВФ. Все эти годы он не отказывался от своего намерения возвратиться в ряды Военно-Воздушных Сил. Свидетельством тому служат неоднократные обращения Березкина с такой просьбой к Министру Вооруженных Сил СССР, Главкому ВВС и руководству ГВФ.

В его личном деле на данную тему имеется любопытный документ, датированный 10 октября 1948 года и адресованный начальнику Красноярского управления ГВФ подполковнику М.Ф. Березкину. Это официальный ответ из Главного управления Гражданского Воздушного Флота на его письмо Н.А. Булганину.

«Сообщаю резолюцию начальника ГУ ГВФ генерал-лейтенанта тов. Байдукова на Вашем личном письме, посланном на имя Министра Вооруженных Сил СССР Маршала Советского Союза т. Булганина 1 октября 1948 г.:

«Т. Березкину. Письмо Ваше, направленное на имя тов. Булганина, я прочитал и считаю:

1. Что вопрос с офицерским составом в ГВФ уже решен Правительством и Вам я об этом говорил по телефону. 2. Переход в Армию непосредственно на командную должность в ВВС нецелесообразен, имея в виду крайнюю необходимость сохранения руководящих кадров в ГВФ. Байдуков. 19.10.48»{539}

Получив такой ответ из Москвы, подписанный начальником секретариата ГУГВФ майором В. Казаковым, Березкину почему-то вспомнились события десятилетней давности. Некоторые сцены из той далекой довоенной жизни, когда советская авиация семимильными шагами поднимала себя до мирового уровня. Это было тогда, когда корпусной комиссар Березкин, помощник начальника Управления ВВС РККА по политической части, впервые познакомился с молодым летчиком-испытателем капитаном Егором Байдуковым, включенным в состав экипажа Валерия Чкалова, готовившегося к проведению рекордного перелета на дальность. Тогда — три ромба у Березкина и одна капитанская «шпала» у Байдукова. Сейчас — две звезды подполковника у Марка Федоровича и тоже две звезды, но генеральские у Георгия Филипповича. И соответствующий им тон разговора! Вот так меняются времена!

Но для М.Ф. Березкина время как бы остановилось или, более того, подалось вспять. Ибо ни в работе, ни в должности и в звании у него все эти годы не было никакого движения вперед. Отсюда и общая неудовлетворенность собой, своей работой, своей жизнью. Все это, вместе взятое, безусловно, самым серьезным образом отразилось на состоянии его здоровья — ведь умер Березкин сравнительно молодым, когда ему было всего сорок девять„лет.

Слово о Ворошилове

Рассматривая репрессии против командных кадров Красной Армии в 1937 — 1938 годах как одну из самых мрачных страниц ее истории, никак нельзя при этом обойти вниманием роль и место К.Е. Ворошилова. Личность названного деятеля из ближайшего окружения Сталина, в определенные периоды их взаимоотношений — его близкого товарища, давшего за годы пребывания на посту наркома обороны санкцию на арест многих сотен, если не тысяч своих боевых соратников, нуждается в особом повествовании. Разумеется, не таком, как посмертный панегирик А. Акшинского{540}. И даже не таком, как вышедшее в серии «Жизнь замечательных людей» исследование В. Кардашова{541}. Выдержанные в мажорных тонах, эти книги страдают своей явной односторонностью, преобладанием только розового цвета. В них почти ничего не говорится о недостатках в служебной деятельности Ворошилова, об отрицательных качествах его характера и стиля деятельности, в том числе на посту наркома обороны СССР. И совершенно не рассматривается проблема «вклада» первого маршала в разгром командных, политических, инженерно-технических кадров РККА в 1937 — 1938 годах. В данной главе мы постараемся в определенной мере восполнить этот пробел.

В нашем повествовании уже приходилось обращаться (главы «В Красной Армии врагов вообще немного...», «Маршал Егоров», «Боевые подруги» и др.) к личности бывшего наркома обороны (1925 — 1940), его поступкам и словам в годы Большого террора. Казалось бы, вышеприведенный материал достаточно полно характеризует этого «видного» функционера ВКП(б) — КПСС. И тем не менее мы будем не правы, ограничившись только изложенным, ибо еще невозможно на сегодняшний день исчерпать до конца, высветить все грани мозаики общественно-политической жизни страны в незабвенные 30-е годы. Как, впрочем, невозможно до глубины, до самого донышка, разобраться во всех сложностях и перипетиях характера человека, его личностных взаимоотношениях с другими людьми.

Роль маршала Ворошилова в советской военной истории получила к настоящему моменту времени достаточно однозначную оценку. Занимая в течение 15 лет пост народного комиссара по военным и морским делам (с 1934 по май 1940 г. — наркома обороны), он, безусловно, внес определенный свой вклад в дело строительства и развития вооруженных сил страны. Надо отметить, что Ворошилов имел неплохие качества комиссара и задатки организатора, которых ему вполне хватало для исполнения обязанностей члена Реввоенсовета армии в Гражданскую войну и даже командующего войсками округа в период сокращения Красной Армии. Но их оказалось явно недостаточно, когда началась военная реформа с ее широкой программой механизации и моторизации РККА, пересмотром устаревших (и устоявшихся) взглядов на способы ведения боя и операции, на взаимодействие родов войск, формы обучения и воспитания личного состава.

К тому же уровень военной подготовки самого наркома и председателя Реввоенсовета СССР совершенно не соответствовал требованиям к руководителю военного ведомства государства. Специального военного образования Ворошилов не имел, да, откровенно говоря, и не стремился к этому, тяготясь своей работой в военведе. Мы уже приводили на этот счет его письмо к Сталину. О нежелании Ворошилова повышать свои военные познания говорит хотя бы тот факт, что он за все двадцать лет межвоенного периода (1920 — 1940) так и не удосужился хотя бы раз пройти обучение на Высших академических курсах (ВАК) или КУВНАС (Курсах усовершенствования высшего начальствующего состава). Не говоря уже о программе военной академии. Это был не Петр Первый, который за знаниями ездил даже за границу. Далеко ему было и до Михаила Фрунзе, этого удивительного самородка, талантливого как в теории военного дела, так и в его практике.

Общее образование наркома ограничивалось двухгодичной земской школой. Что же касается военной подготовки, то он, будучи уже два года наркомвоенмором, в 1927 году так оценивал ее: «Я — рабочий, слесарь по профессии, и не имею специальной военной подготовки. Я не служил в старой армии. Моя военная «карьера» началась с того, что в 1906 — 1907гг. я перевозил нелегально оружие в Донецкий бассейн и там строил вместе со всей нашей организацией большевистские военные дружины»{542}.

Известна невысокая оценка В.И. Лениным полководческих «талантов» Ворошилова на посту командующего 10-й армией в Царицыне в 1918 году. В частности, вождь партии отмечал его грубые ошибки в оценке военно-политической и стратегической обстановки, критиковал его за приверженность к отжившим формам партизанщины, за пренебрежение к принципам военного искусства и опыту военных специалистов. Особой критике Ленин подверг ворошиловский метод достижения поставленных целей ценою неоправданных потерь в живой силе и технике.

Ворошилов многие годы оставался «на плаву» исключительно благодаря всесторонней поддержке его со стороны Сталина. Только и только поэтому он смог полтора десятка лет занимать должность народного комиссара обороны СССР, хотя с годами, в условиях бурного развития военной теории и средств вооруженной борьбы, все более отчетливо просматривалась его непригодность как руководителя военного ведомства. В этом отношении, на наш взгляд, весьма справедлива характеристика Ворошилова, данная маршалом Г. К. Жуковым. Она приводится в записи Константина Симонова: «Он (Ворошилов. — Н. Ч.) так до конца и остался дилетантом в военных вопросах и никогда не знал их глубоко и серьезно. Однако занимал высокие посты, имел претензии считать себя вполне военным и глубоко знающим военные вопросы человеком»{543}.

Маршал Ворошилов не любил касаться темы репрессий против комначсостава Красной Армии в бытность его наркомом обороны, особенно во второй половине 30-х годов. Современники утверждают, что он всячески уходил от нее, если даже такой вопрос задавался ему в прямой постановке. Видимо, чувство личной вины за содеянное все же довлело над его совестью, и он, страшась ответственности за невинно погубленные жизни лучших представителей «красных офицеров», все время пытался свалить весь грех на своего патрона — И. В. Сталина. Вот как описывает такие попытки военный историк генерал-лейтенант Н.Г. Павленко: «В начале 60-х годов мне неоднократно доводилось встречаться с Ворошиловым. Он охотно рассказывал о своем жизненном пути, не уклонялся даже от того, как он оказался в одной из пещер Кисловодска на совещании участников «новой оппозиции» во главе с Зиновьевым. Но когда в ходе беседы речь заходила о репрессиях 1937 — 1938 годов, он как-то сразу тушевался и отвечал на вопросы весьма сдержанно. Однажды я его спросил: сожалел ли когда-либо Сталин о гибели выдающихся полководцев? Вот что он ответил:

— Сталин не столько сожалел об их гибели, сколько стремился возложить ответственность за этот тяжкий грех на одного меня. Конечно, я с этим согласиться не мог и всегда отбивался.

Ворошилов не хотел признавать своей вины в разгуле репрессий. Он пытался переложить ее на других. «Решение о расправе над Тухачевским и другими, — продолжал он, — навязали нам Сталин, Молотов и. Ежов»{544}.

Совсем иначе оценила деятельность Ворошилова комиссия Политбюро ЦК КПСС по дополнительному изучению материалов, связанных с репрессиями, имевшими место в период 30 — 40-х и начала 50-х годов. Так, в записке, подготовленной ею в декабре 1988 года, дается персональная оценка степени участия в указанных репрессиях лиц, входивших в руководство ВКП(б) и Советского правительства. В этом «черном» списке Ворошилов входит в пятерку наиболее запачканных кровью невинных жертв сталинской системы. Впереди него, помимо Сталина, стоят лишь такие одиозные личности, как Молотов, Каганович и Берия.

Проанализируем, как «смотрится» Ворошилов на фоне так называемых списочных (альбомных) дел. В первой книге мы упоминали о распространенной во второй половине 30-х годов преступной практике, заключавшейся в том, что в НКВД составлялись специальные списки (альбомы) лиц, дела которых подлежали рассмотрению в Военной коллегии или в Особом совещании. Причем им заранее (до суда) определялась мера наказания. Она подразделялась на три категории: первая — расстрел, вторая — заключение в места лишения свободы на срок от 8 до 25 лет, третья — заключение в исправительно-трудовой лагерь сроком до 8 лет или высылка в отдаленные районы страны.

Эти списки НКВД направлял лично Сталину, который вместе с другими членами Политбюро ЦК ВКП(б) изучал и визировал их. В настоящее время обнаружена лишь часть таких списков, но и обнародованная цифра, давая лишь некоторое представление о масштабах разгула репрессий в стране, потрясает воображение. За 1937 — 1938 годы таких списков найдено 383. На них имеются собственноручные резолюции членов Политбюро, содержащие не только согласие с предлагаемыми мерами репрессий, но и поощрение действий карательных органов. Из этих 383 списков Сталиным подписано 362, Молотовым — 373, Ворошиловым — 195, Кагановичем — 191. Имеются также подписи А. А. Жданова, А.И. Микояна, Н.И. Ежова, С.В. Косиора. Например, из 44 тысяч человек, включенных в названные 383 списка (это, как правило, видные работники партии, военные деятели, руководители производства, в том числе оборонной промышленности), 39 тысяч подлежали осуждению по первой категории, 5 тысяч — по второй и только 102 человека — по третьей{545}.

Комиссия ЦК КПСС однозначно утверждает, что «Ворошилов несет прямую ответственность за то, что в 1937 — 1939 годах по сфальсифицированным материалам были обвинены в участии в так называемом «военно-фашистском заговоре» многие видные деятели и командиры Красной Армии». В архиве КГБ выявлено свыше 300 санкций Ворошилова на арест крупных военачальников. Только запросы и справки НКВД СССР, направленные в 1937 — 1938 годах на его имя о санкционировании увольнений и арестов командных кадров РККА, составляют 60 томов. В ряде случаев Ворошилов сам являлся инициатором репрессий в отношении лиц высшего комначсостава (примеры И.Ф. Федько, В.М. Орлова, П.А. Смирнова){546}.

Ставшие в настоящее время известными документы 20-х и 30-х годов свидетельствуют о том, как медленно нарком Ворошилов, нередко со значительным опозданием, поворачивался лицом ко всему новому в области военной науки и техники. Между тем независимо от его воли и желания в Красной Армии к началу 30-х годов сформировалась довольно большая группа теоретиков и практиков, достигших значительных успехов в области теории и боевого применения авиации, бронетанковых войск, ракетостроения, воздушного десантирования. Их знаниями Ворошилов, безусловно, не мог обладать, но вот вовремя поддержать энтузиастов, создать им необходимые условия для дальнейшей плодотворной работы, наконец вынести тот или иной вопрос на рассмотрение правительства — такие проблемы были вполне по плечу наркому обороны, к тому еще и председателю Реввоенсовета страны (до 1934 г.). Однако он считал для себя зазорным и неприемлемым учиться у этих специалистов, прислушиваться к их мнению, часто не укладывающемуся в прокрустово ложе прежних, а потому привычных представлений. Вот если Сталин скажет «да», тогда совсем другое дело — в таком случае Ворошилов перечить уже не мог и начинал претворять в жизнь указания вождя.

Несмотря на то что к 1938 году Ворошилов уже более десяти лет возглавлял Вооруженные силы страны и руководством партии считался видным военным деятелем, знавшим как теорию, так и практику военного дела (к тому времени вышли из печати три издания его книги «Оборона СССР»), он, к великому сожалению, в нуждах обороны многого не понимал. Известно, например, что весной 1937 года на одном из заседаний Военного совета при наркоме обороны начальник Генерального штаба А.И. Егоров поднял вопрос о слабой оборудованности Западного театра военных действий. Для того чтобы хотя бы частично устранить этот недостаток, он предложил на случай колебания линии фронта в будущей войне подготовить командный пункт для штаба Западного фронта в Могилеве. Ворошилов с грубостью набросился на Егорова, обвинив его в пораженчестве и в попытках извратить доктрину «воевать только на чужой территории».

Чтобы избежать очередных разносов и обвинений в пораженчестве, руководство Генерального штаба (маршал Егоров, его заместители комкоры В.Н. Левичев и С.А. Меженинов) пытались проводить некоторые мероприятия оборонного характера втайне от наркома. Например, комкор Меженинов, обсуждая с соответствующими руководителями возможные варианты эвакуации военно-учебных заведений на восток в случае неудачного хода военных действий, крайне опасался, как бы об этом не узнал нарком. Но тому конечно же обо всем донесли, и Меженинов в глазах Ворошилова стал очередным «пораженцем» со всеми вытекающими отсюда последствиями{547}.

Сейчас уже можно с полной уверенностью утверждать, что Ворошилов был полностью осведомлен о готовящихся арестах лиц высшего командно-начальствующего состава Красной Армии. Более того, телеграммами за его подписью или звонками от его имени намеченные к аресту военачальники вызывались в Москву якобы на «заседание» или «совещание», а в пути или по приезде в столицу они препровождались на Лубянку. Таким образом, Ворошилова необходимо по праву считать прямым пособником НКВД при исполнении злодейского замысла — уничтожения костяка Красной Армии, ее основы — руководящего командно-начальствующего состава.

О том, как арестовывали военачальников Красной Армии, скажем еще несколько слов. Уже отмечалось, что в НКВД продумывали буквально все до деталей, постоянно совершенствуя на основе накопленного опыта механизм работы репрессивного аппарата. Важным этапом в единой цепи действий органов НКВД являлось проведение ареста намеченного во «враги народа» того или иного военачальника. Особенно тех, кто имел в подчинении не только войсковые части и соединения, но и органы управления со средствами связи. К таковым в первую очередь относились командующие войсками военных округов, их заместители. Этих лиц, как правило, накануне ареста старались оторвать от штаба округа, вызвав в Москву якобы на служебное совещание или на беседу к наркому обороны на предмет нового назначения (пример И.Э. Якира, И.Н. Дубового, Я.П. Гайлита, М.К. Левандовского, С.А. Туровского, М.В. Сангурского). Или же, «заботясь о здоровье», отправляли на отдых в санаторий, нередко вместе с семьей (В.К. Блюхер, Е.И. Ковтюх, А.Я. Лапин), где и подвергали аресту.

О подробностях ареста Якира спустя четверть века поведал его сын, а тому, в свою очередь, рассказал об этом порученец командарма В.А. Захарченко. Салон-вагон, в котором Якир ехал в Москву, был отцеплен от поезда в Брянске. В купе, где он отдыхал, вошли несколько сотрудников местного управления НКВД, а также прибывшие представители центрального аппарата ГУГБ НКВД. Один из них профессиональным движением вынул из-под подушки спящего Якира его пистолет. Проснувшемуся командарму предъявили ордер на арест, приказали одеть штатский костюм и вывели к стоявшему наготове автомобилю. Вскоре несколько машин уже мчались в направлении столицы.

Во время всей этой процедуры Якир, по свидетельству В.А. Захарченко, задал только один вопрос:

— А где решение Центрального Комитета партии?

— Приедете в Москву, — ответил старший, — там все решения и санкции покажут. (Якир с 1934 г., с XVII съезда, являлся членом ЦК ВКП(б). — Н.Ч.) {548}

В дороге на пути в Москву были схвачены командующий Приморской группой войск командарм 2-го ранга М.К. Левандовский, заместитель маршала Блюхера по ОКДВА комкор М.В. Сангурский и некоторые другие крупные военачальники Красной Армии.

Интересные подробности о людях и событиях второй половины 30-х годов содержатся в воспоминаниях адмирала Н.Г. Кузнецова. В их числе — наблюдения за поведением Ворошилова, его отношением к кадрам армии и флота в период разгула репрессий. В частности, к тем из них, кто был осужден и отбывал свой срок в исправительно-трудовых лагерях НКВД. На примере с корпусным комиссаром Я.В. Волковым, бывшим членом Военного совета Тихоокеанского флота, Кузнецов весьма убедительно показал, как нарком обороны всячески открещивался от своих бывших подчиненных, многие годы работавших вместе с ним. Фактически такое поведение равнозначно предательству. Яков Волков был арестован во Владивостоке в июле 1938 года и в мае 1941 года осужден на десять лет ИТЛ с последующим лишением на пять лет политических прав.

«...С упомянутым Я.В. Волковым связано еще одно воспоминание, которое говорит о том, как мало мы оказывали сопротивления творившимся безобразиям... В 1939 году (а может быть, в 1940-м), когда я уже был наркомом, я получил бумажку из НКВД, в которой говорилось, что арестованный Волков ссылается на меня, как хорошо-знавшего его по Дальнему Востоку. Спрашивалось мое мнение. Происходило это уже тогда, когда многие были выпущены и когда массовые «ошибки» нельзя было отрицать, но машина еще вертелась в том же направлении. Подумав и не опасаясь за свою судьбу, я тут же написал ответ, в котором указал, что за время совместной работы с Я.В. Волковым на Тихоокеанском флоте я о нем ничего плохого сказать не могу. Несколько позже я узнал, что такая же бумага была послана и Ворошилову. Когда через пару дней мы встретились с ним, он спросил, какой я дал ответ, и очень удивился, что я, во-первых, его дал, а во-вторых, именно такого содержания, добавив, что он на подобные запросы не отвечает.

Теперь мне ясен и исход дела. Я, молодой, без всякого политического веса нарком, не смог оказать какого-нибудь влияния на судьбу Волкова, и он был осужден. Иное дело — Ворошилов. Он своим более решающим ответом смог бы спасти человека. К тому же Волков был подчиненный в течение многих лет и знакомый ему человек, и поэтому его обязанностью было сказать свое мнение. Его положение наркома обороны, у которого были посажены сотни больших руководителей, обязывало задуматься и сказать свое мнение...»{549}

Надо особо отметить, что Кузнецов предельно честен перед людьми и самим собой, а каждое его слово легко поддается проверке. Всякий раз, читая его воспоминания, не перестаешь восхищаться высокими моральными качествами и гражданским мужеством опального адмирала. Как, например, в описанном случае с отзывом на Якова Волкова. В надзорном производстве по делу последнего указанный эпизод обозначен в виде справки за подписью военного юриста Дубасова о том, что он 29 декабря 1940 года беседовал с народным комиссаром Военно-Морского Флота адмиралом Кузнецовым о подследственном Волкове.

«Адмирал Кузнецов объяснил:

1) Что с Волковым Я.В. он, будучи командующим флотом, служил на Тихоокеанском флоте 6 месяцев в 1937 — 1938 гг.

2) О практической вредительской деятельности Волкова сказать ничего не может…»{{550}}

Из содержания данной справки видно, что Кузнецов в 60-х годах, работая над своими мемуарами, нисколько не стремится приукрасить положение дел и показать себя в более выгодном свете, нежели это было на самом деле. Чем нередко грешили (и грешат) на склоне лет некоторые из заслуженных военачальников.

Слова Ворошилова о том, что он на просьбы и заявления арестованных и осужденных командиров РККА не отвечает, звучат исключительно цинично. А подобных писем в его секретариат в 1937-м и в последующие годы поступало ежедневно десятками и сотнями. Обращались к своему наркому в последней надежде получить помощь и поддержку не только подследственные и осужденные командиры, но и члены их семей, родственники и друзья. Писали из камер тюрем различных городов СССР, из лагерей обширного Архипелага ГУЛАГа, писали из ссылки и поселений. Шли письма, написанные твердым мужским, неустоявшимся детским, округлым женским почерками. Исполненные на хорошей и плохой бумаге различного формата, все они содержали одну-единственную просьбу: «Дорогой Климент Ефремович! Помогите разобраться и доказать невиновность! Спасите от произвола органов НКВД!». Люди умоляли маршала, наркома и члена Политбюро: «Вы же знаете этого человека! Вы же можете помочь ему! Одно Ваше слово в защиту и дело будет пересмотрено!».

Итак, письма поступали в адрес «первого маршала» десятками и сотнями ежедневно. Шли они как от лиц, лично знавших наркома многие годы (высший командно-начальствующий состав), так и от тех, для кого Ворошилов представлялся недосягаемой величиной, а потому обладающим большими возможностями и влиянием. Однако, как известно, Ворошилов заявил, что он на подобные письма и запросы не отвечает. Высказался кратко и исчерпывающе. Но читал ли он сам эти письма, знал ли их содержание? Совершенно очевидно, что все приходящие письма, даже при самом горячем его желании, Ворошилов прочитать не мог — это даже физически было просто невозможно. А уж при нежелании, которое явно обозначено в приведенных словах наркома, о том и говорить не приходится...

Очевидно и то, что в секретариате Ворошилова поступившие письма хотя бы первично, но все же обрабатывались, известно, что о некоторых из них наркому все-таки докладывали. Как это было в случае с просьбами находившихся в заключении комкоров А.И. Тодорского, Н.В. Лисовского, С.Н. Богомягкова, коринженера Я.М. Фишмана, корветврача Н.М. Никольского, корпусного комиссара Я.В. Волкова. Однако ни на одном из них нет никаких резолюций и пометок, сделанных рукой Ворошилова. Имеются лишь пометки о дате регистрации в Главной военной прокуратуре, куда буквально мешками отправляли всю подобную корреспонденцию из секретариата наркома обороны.

Автор этих строк просмотрел в архиве Главной военной прокуратуры большое количество дел надзорного производства на арестованных и осужденных в 1937 — 1938 годах Маршалов Советского Союза, командармов 1-го и 2-го ранга, армейских комиссаров 1-го и 2-го ранга, комкоров, корпусных комиссаров и им равных. Это составляет несколько сотен толстых и тонких папок, в которых подшито множество документов, в том числе жалобы и заявления в различные инстанции. Характерно, что самое большое количество таких обращений со стороны арестованных военнослужащих и членов их семей было адресовано, по вполне понятной причине, именно ему, наркому Ворошилову. Но вот что удивляет: ни на одном из этих заявлений и жалоб (а их, напомним, сотни) нет ни единой пометки наркома. Имеются подчеркивания (карандашные и чернильные) различных цветов, но сделаны они либо рукой следователя, либо надзирающего прокурора. В лучшем же случае — в секретариате Ворошилова, но никак не его «державным» пером. Такое отношение вызывает удивление, недоумение и негодование. Как же так? Ведь речь идет о высшем комначсоставе, цвете армии и флота! Это люди, с которыми Ворошилов постоянно и тесно общался два десятилетия, начиная с революции и Гражданской войны. Неужели он был так безразличен и глух к чужой личной боли и боли РККА? Неужели, как и Сталин, он сразу и резко обрезал все связи с подвергнувшимися аресту людьми, вычеркивая их из своей памяти?

А как можно по-другому объяснить факты, когда, имея возможность защитить свои кадры, спасти их от верного ареста (а следовательно, от физических и моральных истязаний), Ворошилов не делает ни единого шага к этому. Скорее наоборот, он полностью солидаризируется с карательными органами. Так было, например, 28 мая 1937 года, в самый разгар следствия по группе Тухачевского, когда НКВД представил ему для согласования список на 26 командиров РККА, намеченных к аресту. Многих из них нарком хорошо знал по службе, неоднократно выдвигал и поощрял в предыдущие годы. В данном же случае, совершенно не разобравшись в обстоятельствах дела, слепо доверяя клеветническим показаниям на них, добытым незаконными средствами в недрах НКВД, Ворошилов легко дает свое согласие на арест, начертав на документе резолюцию, безнравственную во всех отношениях: «Тов. Ежову. Берите всех подлецов. 28.V. 1937 года. К. Ворошилов»{551}.

Или другой пример. В августе 1937 года на справках, подготовленных в Особом отделе ГУГБ на командиров и политработников Киевского военного округа и направленных ему для согласования, нарком обороны наложил следующие резолюции:

1.О зам. нач. политуправления КВО корпусном комиссаре Хорош М. Л.

«Арестовать. К.В.»

2. О командире-комиссаре 1 кав. корпуса комдиве Демичеве. «Арестовать. К.В.»

3. О нач. отдела связи КВО комбриге Игнатовиче Ю.И.

«Арестовать. К.В.»

В этом, как и во многих других случаях, нарком легкой рукой подписывал санкцию на арест заслуженных командиров Красной Армии, не удосужившись разобраться в сущности обвинений в их адрес и удовлетворившись лишь сведениями, содержащимися в справках Особого отдела ГУГБ НКВД СССР. В указанном случае (М.Л. Хорош, М.А. Демичев и др.) Ворошилов дал согласие на арест 142 человек из числа руководящего командно-начальствующего состава РККА{552}.

Иначе как предательством по отношению к своим подчиненным такие его действия нельзя квалифицировать. А как по-другому понимать его действия, точнее — бездействие, если речь шла о людях, которых он знал с детства, вложил лично много сил в их становление. Если быть еще точнее — в свое детище, как в случае с командармом 2-го ранга И.Н. Дубовым, командующим войсками Харьковского военного округа. Отец командарма, один из первых организаторов советской власти в Донбассе, член РСДРП(б) с 1903 года Наум Дубовой дружил с Ворошиловым с дореволюционных времен, и тот знал его сына Ивана еще подростком. Затем, в Гражданскую войну, Иван Дубовой в 10-й армии в Царицыне исполнял в ее штабе должности начальника оперативного отдела и заместителя начальника штаба, находясь все это время под большим влиянием своего командующего, т.е. Ворошилова. И в последующие годы их отношения нельзя назвать только чисто служебными, в них было достаточно много человеческого тепла и доброжелательности.

Но вот наступил 1937 год. В августе И.Н. Дубового подвергают аресту. Почти год длились мучительные допросы, исписаны сотни страниц протоколов допросов и собственноручных показаний, в которых небылицы самым причудливым образом перемешаны с реальными событиями. Так, Дубовой признается, что это он в 1919 году собственноручно убил начдива Щорса, у которого тогда был заместителем. Чудовищный самооговор! Почему Дубовой так поступил — тема специального рассказа. У автора имеется на этот счет своя версия, которую он намерен раскрыть в самостоятельном исследовании.

Доподлинно известно, что с некоторыми из показаний Дубового Ворошилов был ознакомлен. Так неужели он, зная Ивана Наумовича с детства, сам учивший и выдвигавший этого способного командира, мог поверить, читая протокол допроса, той откровенной галиматье, что под страхом очередного избиения, под диктовку следователя-садиста вынужден был написать арестованный командарм? Трудно согласиться с таким выводом. Как трудно поверить и в то, что Ворошилов никак не откликнулся на буквально предсмертный крик жены Дубового, которую он также хорошо знал. Письмо это написано через двадцать дней после ареста мужа.

Нина Дмитриевна Чередник-Дубовая, одна из образованных женщин страны, до ареста мужа работавшая директором Гослитиздата Украины, писала, обращаясь к Ворошилову, о своем крайне бедственном положении:

«Товарищ Ворошилов, Вы в течение 18 лет знаете Дубового, часть его жизненного пути прошла перед Вами, под Вашим непосредственным руководством, неужели же он мог стать врагом народа, пойти против своей партии... 15 лет жизни мы шли вместе, делились мыслями и чувствами и никогда у меня не возникло сомнения в искренности и преданности Дубового как члена партии... Товарищ Ворошилов, я прошу Вас, скажите товарищу Сталину и товарищу Ежову все, что знаете о Дубовом как о военном работнике...

Семья наша осталась в ужасном положении. Я исключена из партии и снята с работы, стоит вопрос об исключении и снятии пенсии старика-отца. У меня осталась на руках семья, кроме меня три человека — ребенок 6-ти лет, старуха-мать, старшая дочь учится... Помогите мне, товарищ Ворошилов, дайте указания, чтобы мне дали какую-либо работу. Нас выселили из дома, где мы жили. Нам не дали даже одеяла, подушек, даже кроватки ребенка, даже детские игрушки... Помогите...»{553}

Ни помощи, ни даже ответа Ворошилова жена командарма Дубового конечно же не получила. Более того, сама она вскоре была арестована и осуждена на восемь лет лагерей. Младшая дочь Дубового — Инна до возвращения матери из ссылки в Алтайском крае жила и воспитывалась у родственников, а старшая дочь Мария (приемная) испытала на себе все тяготы жизни члена семьи изменника Родины, не будучи арестованной. Упоминаемый в письме старик — отец И.Н. Дубового, старый большевик, вскоре действительно был исключен из партии, снят с пенсии и выслан в административную ссылку в одно из дальних сел на востоке Казахстана, где перебивался случайными заработками, выполняя обязанности сторожа в школе. Там же и умер в 1940 году. Пострадали и двоюродные братья командарма Дубового. Так, лейтенант А.С. Дубовой, слушатель одной из академий, был отчислен из нее «из-за родственных связей», а затем арестован. Правда, вскоре он был освобожден, но карьера его вконец была испорчена и выше старшего лейтенанта ему так и не удалось подняться.

И все-таки портрет Ворошилова будет неполным и одномерным, если представлять эту личность только в негативном виде, если рисовать лишь одной черной краской. Нельзя, вероятно, думать, что он никогда не сомневался в решениях, принятых Сталиным и ЦК партии, не усомнился в правомерности действий НКВД по изъятию из армии и флота ее командных, политических, инженерно-технических кадров. Известно, что такие случаи имели место, и мы не вправе пройти мимо них, не сделав их анализа.

Если верить сообщению бывшего порученца Ворошилова — генерал-лейтенанта в отставке Р.П. Хмельницкого, то нарком в начале июля 1938 года пытался отговорить своего заместителя командарма 1-го ранга И.Ф. Федько от посещения НКВД, когда тот обратился с просьбой организовать ему встречу с Ежовым с целью доказать свою непричастность к заговору: «Не надо ходить к Ежову... Вас там заставят написать на себя всякую небылицу. Я прошу Вас, не делайте этого...»{554}

О чем может свидетельствовать сей весьма примечательный факт? При условии действительности его наличия это означает только то, что Ворошилов знал истинную цену признаний арестованных командиров РККА. Пусть не в полной мере, но знал. И основная его вина заключается в том, что он, зная это, не предпринимал решительных шагов против жестокого избиения подчиненных ему кадров. И все же, и все же...

«Железного наркома и первого маршала» изредка, но все же посещали сомнения в правильности политики, проводимой Сталиным в отношении военных кадров. И даже больше — известны случаи, относящиеся, правда, к 1939 году, когда Ворошилов ходатайствовал перед Сталиным за некоторых арестованных. Например, в начале 1939 года он обратился к «вождю народов» с просьбой освободить из тюрьмы бывшего начальника штаба ВВС 1-й Краснознаменной армии П.С. Володина и оставить в силе ранее сделанное представление о награждении его орденом Ленина за руководство действиями авиации в боях у озера Хасан. Удивительно, но на этот раз Сталин пошел навстречу. Его резолюция: «Тов. Ворошилову. Согласен» одним росчерком пера решила судьбу человека{555}.

Правда и то, что Володин недолго побыл на свободе. Как уже отмечалось, НКВД, один раз захватив жертву, уже не мог с ней расстаться ни при каких обстоятельствах, находя новую (а чаще всего используя старую) причину для повторного ареста. Нам неизвестны случаи, чтобы после вторичного ареста «органы» кого-то затем снова освободили. Так получилось и с Павлом Семеновичем Володиным — он в 1941 .году, уже будучи начальником штаба ВВС Красной Армии и генерал-майором, был снова арестован и в конце октября того же года расстрелян по приказу Берия вместе с группой военачальников (Г.М. Штерн, А.Д. Локтионов, П.В. Рычагов, Я.В. Смушкевич и др.){556}

Еще один факт на тему о наличии у Ворошилова «крамольных» мыслей сообщает адмирал Н.Г. Кузнецов в своих записках «Крутые повороты». «...Однажды после совещания в Кремле он (Ворошилов) спросил меня, считаю ли я моего бывшего командующего Черноморским флотом Кожанова, с которым много лет служил, врагом народа. Спрошено это было в осторожной форме. Поэтому не менее осторожно и я ответил, предоставив возможность высказаться ему самому. «Я не верю, чтобы он был врагом народа», — сказал Ворошилов, чем просто ошеломил меня. Я был подчиненным Кожанова (командовал крейсером и не больше), а Ворошилов был много лет наркомом и его ближайшим начальником. Теперь он сказал, что не верит в его виновность, а мне казалось, что он знает обстоятельно, за что посадили Кожанова. Кому же, как не ему, твердо знать и ответственно сказать: «Да, он виновен, я в этом убежден». Или: «Нельзя сажать, пока не доказана виновность»{557}.

Бывший нарком ВМФ Кузнецов приходит к выводу о том, что свое личное благополучие Ворошилов поставил превыше всего. В какой-то период времени он вполне мог позитивно влиять на поступки и поведение Сталина, но не смог или не захотел этого сделать, за что и обязан нести вместе с ним ответственность. Кузнецов недоумевает: «...Подумайте, как можно спокойно спать, когда сотни и тысячи его подчиненных были арестованы, и он знал, что это неправильно. Пример, приведенный с Кожановым, убеждает меня, что он не только сомневался, как сказал осторожно мне, — был убежден в его невиновности»{558}

Эти тревожные размышления принадлежат крупному столичному руководителю. Но ведь точно такие же недоуменные вопросы задавали себе и командиры из глубинки — в гарнизонах, военных городках, в штабах и училищах. Например, полковник Илья Дубинский, заместитель начальника Казанских технических курсов усовершенствования начсостава автобронетанковых войск, в недавнем прошлом командир 4-й танковой бригады, снятый с нее за связь с арестованными комкором В.М. Примаковым и комдивом Д.А. Шмидтом: «...Неужели судьба этих кадров, соратников по Гражданской войне, была безразлична Ворошилову? С кем же он собирался бить обнаглевшего Гитлера?..»{559}

Ответ на возникшие много лет назад вопросы Дубинский смог получить незадолго до XXII съезда партии (после своей полной реабилитации) лично из уст Ворошилова. А получилось это в следующей обстановке. Отмечался, притом весьма торжественно, юбилей старого большевика Ф.Н. Петрова. Там Ворошилов, выступая с трибуны, сказал: «Многие удивляются, как это мы, старая гвардия, уцелели во время разгула сталинских репрессий? Отвечаю — надо было иметь здравый смысл и военную хитрость!» Вот и разгадка всего секрета! Военная хитрость наркома Ворошилова заключалась в том, чтобы подтолкнуть под нож лучших полководцев, героев Гражданской войны, а самому уцелеть. Выходит, что здравый смысл был только у наркома, а остальные военачальники жили без всякого смысла и хитрости{560}.

Адмирал Кузнецов, как и многие другие, искренне считал, исходя из близости Ворошилова к Сталину, что он, нарком обороны, лучше всех знает положение с кадрами в подчиненном ему ведомстве. Думал, что Ворошилову достоверно известно, за что арестовали и осудили того или иного военачальника, какова степень его вины. Однако, как показывает сам же Кузнецов, Ворошилов слабо разбирался в этих вопросах. И вовсе не потому, что не хотел знать, а потому, что просто не обладал необходимой информацией. И здесь Н.Г. Кузнецов несколько противоречит сам себе: почему это органы НКВД производят аресты командных и политических кадров на Тихоокеанском флоте, даже не советуясь с ним, командующим, и не ставя его в известность. А почему, собственно говоря, всесильные органы госбезопасности, оперируя таким образом во флотском масштабе, не могли делать того же самого в масштабе союзном?

Фактически оно так и было, ибо положение с кадрами в наркомате обороны в целом слагалось из положения дел в округах и на флотах. Известно много случаев, когда увольнение из рядов РККА лиц высшего комначсостава производилось уже после их ареста. Часто события развивались так стремительно, изъятие кадров шло так быстро, что Управление по комначсоставу просто не справлялось с объемом работы, в том числе с бумажной, связанной с массовым их перемещением (арест, увольнение в запас, выдвижение на новые должности). Масштабы репрессий приобрели такую небывалую величину, что часто, особенно в 1937 — 1938 годах, нарком и его заместители не владели полностью обстановкой в войсках.

Свою оценку личности Ворошилова дает и Маршал Советского Союза Г.К. Жуков, достаточно близко общавшийся с ним в последние предвоенные годы. В целом она мало чем разнится от мнения Н.Г. Кузнецова, разве что отдельными формулировками. «...Надо сказать, что Климент Ефремович пользовался авторитетом среди командно-политического состава армии и флота как один из ближайших соратников Владимира Ильича Ленина, как один из старейших активных работников нашей большевистской партии, не один раз отбывавший тюремное заключение за активную борьбу с царизмом. Но как знаток военного дела он, конечно, был слаб, так как, кроме участия в Гражданской войне, он никакой практической и теоретической базы в области военной науки и военного искусства не имел, поэтому в руководстве Наркоматом обороны, в деле строительства вооруженных сил, в области военных наук он должен был прежде всего опираться на своих ближайших помощников, таких крупных военных деятелей, как М.Н. Тухачевский, А.И. Егоров, С.С. Каменев...»{561}

Жуков, работавший в начале 30-х годов помощником инспектора кавалерии РККА, еще тогда, как он утверждает, сделал очень важный для себя вывод в отношении роли и места Ворошилова и его заместителя Тухачевского. «...Михаил Николаевич Тухачевский вел большую организаторскую, творческую и научную работу, и все мы чувствовали, что главную руководящую роль в Наркомате обороны играет он... Умный, широко образованный профессиональный военный, он великолепно разбирался как в области тактики, так и в стратегических вопросах...»{562}

Подобное утверждение содержится и в воспоминаниях бывшего слушателя Военной академии Генерального штаба генерал-майора в отставке Я.Я. Вейкина: «...В 1936 году был издан новый Полевой устав РККА, ПУ-36, как его называли. Основные положения и идеи, заложенные в этот устав, доложил нам заместитель народного комиссара обороны товарищ Тухачевский М.Н., главный редактор устава. Как обычно, говорил он гладко, четко. Слушатели (Академии Генерального штаба, в числе которых был и полковник Вейкин. — Н. Ч.) его принимали и провожали восторженно. Он обладал способностью внушать к себе глубокое уважение. Держался он скромно, даже несколько застенчиво, особенно когда уходил, приветствуемый... бурными аплодисментами.

Однажды утром слушателей посадили в автобусы и повезли к Дому Союзов. В Дом вошли через боковую дверь в один из боковых залов. Там за небольшим столиком сидел народный комиссар обороны товарищ Ворошилов К.Е. и с ним группа офицеров. Нам было предложено присесть. Стулья стояли не рядами, а вразброс. Мы сели полукругом вблизи стола. Оказалось, что мы были приглашены на совещание старшего командного состава Московского гарнизона.

Товарищ Ворошилов повел с нами беседу... Первый раз я его слушал в академии имени М.В. Фрунзе, когда шла борьба с троцкистами. Теперь он стал говорить об общем положении в стране, о том, что внешние и внутренние враги не сложили оружие, что в разных отраслях народного хозяйства враги пытаются вредить, что в военных складах, где хранятся неприкосновенные мобилизационные запасы, обнаружены бракованные и даже умышленно испорченные предметы.

Уже прошло минут 10 — 15, когда из угловой двери зала вошел товарищ Тухачевский М.Н. и направился к столу Ворошилова. Кто-то из присутствующих, кто первый увидел Тухачевского, встал. И тут совершилась бестактность по отношению к товарищу Ворошилову. Все присутствующие, как по команде, с шумом встали. Один Ворошилов продолжал сидеть. Этот случай еще раз показал, каким уважением и обаянием пользовался Михаил Николаевич у командного состава того времени.

Воцарилась какая-то неловкость. Смутился товарищ Тухачевский и Климент Ефремович покраснел. Мы опомнились, что совершили ошибку и без команды сели...»

В присутствии нескольких десятков человек Ворошилов из-за Тухачевского пережил несколько неприятных минут и поэтому он должен был с ним как-то расквитаться. Генерал Вейкин вспоминает: «Товарищ Ворошилов продолжал беседу, как будто ничего не случилось, но в голосе почувствовались нотки металла. Он говорил о необходимости боеготовности, железной дисциплины и, главное, что каждый командир на своем месте должен быть на высоте своего положения. Рукой повел в сторону Тухачевского и продолжил: «Вот мои ближайшие помощники. Они заставляют меня, имеющего образование сельской школы, учить их русскому языку. Если я стану подписывать бумаги в таком виде, как они мне их представляют для доклада правительству, то, конечно, раз-другой меня там примут, но на третий раз покажут на дверь»{563}.

Пословица гласит — «дыма без огня не бывает». Во многих следственных делах на высший комначсостав непременно в качестве крупной улики против обвиняемого называются разговоры, содержащие критику руководства Красной Армии и лично наркома Ворошилова. Не говоря уже о том, что некоторым из подследственных инкриминировали подготовку к совершению террористического акта над ним, причем обязательно в составе группы. А иначе какой же тогда заговор!

В середине 30-х годов, накануне развертывания репрессий в РККА, авторитет Ворошилова в ней стал стремительно падать. Прежде всего среди руководителей центральных управлений и командующих войсками военных округов. Критика в его адрес звучала и с официальной трибуны, прежде всего на заседаниях Военного совета при НКО. Правда, там она звучала несколько опосредованно, через критические замечания в адрес всего руководства Красной Армии, не упоминая конкретно фамилии наркома. А вот в кулуарах, узком кругу единомышленников ему крепко доставалось и на выражения тут уже не скупились.

Один из таких разговоров, нелицеприятный для наркома, состоялся накануне окружных маневров Белорусского военного округа, осенью 1936 года между Якиром и Уборевичем перед прибытием Ворошилова в район учений. Из него хорошо видно, как «высоко» ценили своего шефа эти молодые и талантливые полководцы. Содержание данного разговора стало известно Ворошилову из донесения, а по сути — доноса командира 3-го кавалерийского корпуса комдива Д.Ф. Сердича, направленного инспектору кавалерии РККА маршалу Буденному вскоре после суда над Тухачевским, Якиром, Уборевичем и другими членами восьмерки.

«Я застал в вагоне конец разговора о маневрах. Якир говорил Уборевичу насчет т. Ворошилова: «Старика не надо обижать, нужно показать ему хороший обоз, и все будет в порядке...» Я это понял как случай, что, мол, он ничего не поймет в этом деле. На второй день я это рассказал тов. Штерну и просил его доложить лично наркому тов. Ворошилову, так как он является самым близким человеком к Клименту Ефремовичу. Штерн (для поручений при наркоме обороны до марта 1936 года. В описываемый период — командир 7-й Самарской кавалерийской дивизии в Белорусском военном округе, комдив. — Н.Ч.) мне сказал, что на днях едет в Москву и расскажет лично. Хорошо было бы узнать у Климента Ефремовича, говорил ли ему Штерн. Если это Штерн не доложил, то он тоже сволочь, а если доложил — это другое дело...»{564}

Вот так и никак иначе — «если Штерн не доложил, то он тоже сволочь»! Нравы, что и говорить, крутые у кавалерийского начальника Сердича, резко он расставляет акценты в человеческих взаимоотношениях. Кстати, зря так уж выслуживался перед наркомом комдив Сердич, напрасно доносил на своего командующего Уборевича, занимаясь самым худшим из ремесел — доносительством или, говоря более древним слогом, — фискальством. Ничего ему не помогло — Сердич в том же году, что и Уборевич, был арестован и вскоре расстрелян по решению Военной коллегии. Что подвигнуло Сердича — интернационалиста (серба по национальности), храброго воина, дважды краснознаменца, на такое позорное дело, как донос, остается тайной. Вероятно, начавшиеся репрессии против кадров РККА, судебный процесс над группой Тухачевского, куда входили и названные им лица, подтолкнули его на подобный шаг, учитывая при этом, что Якир и Уборевич всенародно объявлены врагами народа. А попросту говоря — решил подстраховаться комдив Сердич, набрать лишние очки там, где другие жестоко проиграли.

К тому же ошибся Сердич, так «плохо» подумав о комдиве Штерне (нарком плохих около себя не держал, тем более в должности своего личного порученца), — тот доложил информацию своевременно. Да и Буденный, получив донос и прочитав его, через комдива Р.П. Хмельницкого, «нового-старого» порученца Ворошилова, передал письмо наркому. (Рафаил Хмельницкий несколько раз, с небольшими перерывами, исполнял эту престижную должность.)

О разговорах, подобных вышеприведенному между Якиром и Уборевичем, Ворошилову было известно и ранее (оказывается, что кроме Сердича были и другие доносчики). Разумеется, все, кто о нем был невысокого мнения, оказывались у наркома на особом счету и взаимоотношения между ними складывались весьма и весьма трудно.

О Григории Штерне, человеке интересной судьбы, надо сказать особо. За годы службы в Красной Армии ему, ровеснику века, довелось поработать и командиром, и комиссаром различных частей и соединений. После окончания Военной академии имени М.В. Фрунзе в 1929 году несколько неожиданно для себя он оказался в роли доверенного лица наркома — для того и существовала при нем должность для особо важных поручений. В 1937 году комдив Штерн заменил Я.К. Берзина на посту главного военного советника в Испании (в переписке эта страна именовалась литерой «X»). После возвращения из Испании он с мая 1938 года в войсках Дальневосточного фронта — начальник штаба, командующий. Во время финской кампании — командующий 8-й армией. В начале 1941 года назначается начальником Главного управления ПВО и через несколько месяцев получает звание генерал-полковника.

Несмотря на высокие должности и звания, обилие наград (Золотая Звезда за Халхин-Гол, два ордена Ленина и три Красного Знамени, орден Красной Звезды), Штерну из «сволочей» и «подлецов» (что, по сути, одно и то же) выбиться так и не удалось. Причем такая оценка прозвучала не только от какого-то там комдива Сердича, известного только лишь в кавалерии, но из уст и самого Сталина. Приведем отрывок из воспоминаний адмирала Н.Г. Кузнецова, относящийся к периоду непосредственно перед началом войны.

«...Помню, я был в кабинете Сталина, когда он вдруг сказал:

— Штерн оказался подлецом.

Все, конечно, сразу поняли, что это значит: арестован. Трудно допустить, что бывшие там люди, которые Штерна отлично знали, дружили с ним, поверили в его виновность. Но никто не хотел показать и тени сомнения. Такова уж тогда была обстановка. Про себя, пожалуй, думали: сегодня его, завтра, быть может, меня. Помню, как вслух, громко сидевший рядом со мной Н.А. Вознесенский произнес по адресу лишь одно слово «Сволочь!».

Не раз вспоминал я этот эпизод, когда Николая Алексеевича Вознесенского постигла та же участь, что и Г.М. Штерна...»{565}

Комментарии здесь совершенно излишни. Вот так «высоко» оценили в Кремле многолетнюю и беспорочную службу Григория Штерна в Красной Армии, его верноподданнические настроения, поступки и чувства. Куда уж больше — Штерн, не получив предварительного одобрения наркома, никогда не предпринимал сколь-нибудь ответственных действий. О чем и свидетельствует в своей книге воспоминаний Г.К. Жуков, описывая события на Халхин-Голе в 1939 году. И вот такого человека тоже зачислили во «враги народа»!

Отчитываясь на февральско-мартовском пленуме ЦК ВЕП(б) 1937 года, Ворошилов, характеризуя группу «мерзких предателей» в рядах Красной Армии, арестованных к тому времени органами НКВД, зачитал несколько писем от них в его адрес. Обращения эти написали комдив Д.А. Шмидт и майор Б.И. Кузьмычев (бывший адъютант В.М. Примакова в годы Гражданской войны. — Н.Ч.). Охарактеризовав их как двурушников, циников и предателей, нарком далее сказал:

«...Я имею письма и от других арестованных: от Туровского, от Примакова. Все они пишут примерно в том же духе. Но ни Примаков, ни Туровский пока не признали своей виновности (Примаков был арестован 14 августа 1936 года, а Туровский — на две недели позже — 2 сентября того же года. — Н.Ч.), хотя об их преступной деятельности имеется огромное количество показаний. Самое большое, в чем они сознаются, это то, что они не любили Ворошилова и Буденного, и каются, что вплоть до 1933 года позволяли себе резко критиковать и меня, и Буденного. Примаков говорит, что он видел в нас конкурентов... Ему, Примакову, видите ли, не давали хода вследствие того, что Буденный и его конармейцы заняли все видные посты в армии и пр., вследствие чего он был недоволен и фрондировал...»{566}

И хотя далее Ворошилов утверждал, что такие заявления Примакова — наглая ложь, но, по-видимому, ему мало кто поверил. Дело в том, что Примаков был не одинок в своем недовольстве засильем конармейцев в центральном аппарате НКО и в ведущих округах. Хорошо бы, если речь шла только о кавалерии и кавалерийских начальниках. Однако недовольство, подобное Примакову, возникало и у военачальников, никогда не служивших в кавалерии. В частности, у Тухачевского.

В своем докладе на заседании Военного совета при наркоме обороны Ворошилов 1 июня 1937 года обнародовал следующий факт: «...В прошлом году (т.е. в 1936 г. — Н. Ч.), в мае месяце, у меня на квартире Тухачевский бросил обвинение мне и Буденному, в присутствии т.т. Сталина, Молотова и многих других, в том, что я якобы группирую вокруг себя небольшую кучку людей, с ними веду, направляю всю политику и т.д. Потом на второй день Тухачевский отказался от всего сказанного... Тов. Сталин тогда же сказал, что надо перестать препираться частным образом, нужно устроить заседание ПБ (Политбюро. — Н. Ч.) и на этом заседании подробно разобрать, в чем тут дело. И вот на этом заседании мы разбирали все эти вопросы и опять-таки пришли к прежнему результату.

Сталин: Он отказался от своих обвинений.

Ворошилов: Да, отказался, хотя группа Якира и Уборевича на заседании вела себя в отношении меня довольно агрессивно. Уборевич еще молчал, а Гамарник и Якир вели себя в отношении меня очень скверно»{567}.

Назревает вопрос — была ли раньше у Ворошилова возможность расправиться с людьми, недовольными его политикой и его личностью? Вероятнее всего, что была — ведь прошли до этого аресты и процессы 1936 года. Почему же тогда он не использовал такую выгодную для себя возможность? Остается только предполагать на сей счет: либо чаша терпения его еще не переполнилась, либо не было подходящего повода, либо, наконец, общая политическая обстановка диктовала другие сроки. Когда-нибудь мы узнаем ответы и на эти непростые вопросы, касающиеся поведения К.Е. Ворошилова в 30-е годы.

Помимо засилья конармейцев в руководстве РККА, о чем говорили маршал Тухачевский и комкор Примаков, у многих лиц из числа высшего комначсостава в середине 30-х годов была и другая существенная причина быть недовольными своим наркомом. И речь здесь идет о серьезных перекосах в проведении такого важнейшего мероприятия в жизни армии и флота, как присвоение персональных воинских званий.

В предвоенные годы проводилась большая работа по совершенствованию единоначалия в Красной Армии. Этот принцип военного строительства, как показала многолетняя практика, наиболее полно отвечал условиям руководства современным боем и способствовал дальнейшему укреплению воинской дисциплины, организованности и порядка в войсках. Одним из важнейших мероприятий в этом направлении явилось присвоение всему командно-начальствующему составу РККА воинских званий.

22 сентября 1935 года ЦИК и СНК СССР приняли постановление «О введении персональных военных званий начальствующего состава Рабоче-Крестьянской Красной Армии» и об утверждении «Положения о прохождении службы командным и начальствующим составом Рабоче-Крестьянской Красной Армии». При этом существовала одна особенность: военнослужащие в зависимости от подготовки и занимаемой должности подразделялись на командный и начальствующий состав{568}.

У командного состава сухопутных войск, ВВС и ПВО вводились следующие звания: лейтенант, старший лейтенант, капитан, майор, полковник, комбриг, комдив, комкор, командарм 2-го ранга, командарм 1-го ранга, Маршал Советского Союза. К сему следует добавить, что звание «капитан» было отнесено к старшему комсоставу.

Начальствующий состав '(политработники, военные юристы, специалисты технических, военно-медицинских и административных служб) для каждой из названных категорий имел свою систему воинских званий. Например, для политсостава: политрук, старший политрук, батальонный комиссар, полковой комиссар, бригадный комиссар, дивизионный комиссар, корпусной комиссар, армейский комиссар 2-го ранга, армейский комиссар 1-го ранга. Рядовому и младшему начсоставу сухопутных войск, ВВС и ПВО соответственно присваивались звания: красноармеец, отделенный командир, младший комвзвод, старшина.

В Военно-Морских Силах РККА указанным выше постановлением ЦИК и СНК СССР также вводилась своя система воинских званий. В результате там появились лейтенанты, капитаны и флагманы соответствующих рангов, причем высшим являлось звание флагман флота 1-го ранга, которое тогда получили два человека: начальник Морских Сил РККА В.М. Орлов и командующий Тихоокеанским флотом М.В. Викторов.

В последующие годы система персональных воинских званий продолжала развиваться, а порядок прохождения военной службы — совершенствоваться. Например, в августе 1937 года дополнительно учреждается звание «младший лейтенант», а в 1939 году — «подполковник». Кроме того, 7 мая 1940 года Президиум Верховного Совета СССР установил новые звания для высшего командного состава, армии и флота, и тогда вновь появились генералы и адмиралы, исчезнувшие после Октябрьской революции.

Введение персональных званий и регламентация порядка прохождения службы личным составом способствовали дальнейшему росту профессиональной подготовки военных кадров и повышению их авторитета, а в целом — укреплению боевой мощи Красной Армии.

Маршалы, командармы, комдивы, комбриги... Эти слова во второй половине ноября 1935 года стали повседневно звучать в соединениях и частях, штабах и учреждениях РККА. К тому же там появились и конкретные носители названных воинских званий.

Маршалы, командармы, комкоры, комдивы, комбриги... Если говорить о новизне этих терминов, то за исключением «маршала» такие формы обращения в среде высшего командно-начальствующего состава Красной Армии с добавлением слова «товарищ» были распространенными еще со времен Гражданской войны. Введение в оборот термина «маршал» тоже имело свою историческую основу, ибо в русской армии, чьей преемницей и продолжательницей считала себя РККА, в течение длительного времени существовали звания «фельдмаршал», «генерал-адмирал» (что, по сути, было идентично «маршалу», т.е. начальнику для всех родов и видов войск).

Ну, а что касается конкретных обладателей введенных воинских званий, то надо отметить, что за несколько месяцев, прошедших со дня принятия постановления ЦИК и до подписания первых приказов о их присвоении, центральным аппаратом и кадровыми органами в войсках была проделана огромная работа по аттестованию всего командно-начальствующего состава. Как правило, каждый начальник аттестовал своих подчиненных, делая в конце аттестации вывод о целесообразности присвоения того или иного звания. Известно немало случаев, когда такие выводы не находили должной поддержки у наркома обороны и членов Высшей аттестационной комиссии, возглавляемой С.М. Буденным. И тогда претендент получал на одну или даже на две ступени ниже просимого.

Звание «Маршал Советского Союза» получили всего пять человек из высшего эшелона РККА — заместитель наркома М.Н. Тухачевский, начальник Генерального штаба А.И. Егоров, инспектор кавалерии С.М. Буденный, командующий войсками Особой Краснознаменной Дальневосточной армии В.К. Блюхер и, конечно, сам нарком К.Е. Ворошилов. Что касается наркома и его заместителей, то здесь все вполне понятно и оправданно, так как во всякой стране, имеющей армию, именно указанные должностные лица имеют высшие из существующих там воинских званий. Относительно же Буденного и Блюхера можно только предполагать о мотивах такого решения. Одно вполне очевидно, что все названные кандидатуры предварительно неоднократно обсуждались со Сталиным и другими членами Политбюро, в том числе с Молотовым и Калининым. Именно подпись этих двух руководителей стоит под постановлением ЦИК и СНК об утверждении указанной «пятерки» в звании Маршала Советского Союза. По свидетельству лиц, близких к окружению К.Е. Ворошилова в середине 30-х-годов, известно, что высшее воинское звание было присвоено Блюхеру по прямому указанию Сталина, любимчиком которого тот считался вплоть до хасанских событий лета 1938 года. Что же касается Буденного, то здесь можно с большой долей уверенности утверждать, что его близкие личные отношения со Сталиным и Ворошиловым сыграли решающую роль.

Справедливости ради следует отметить и то, что к этому времени усилиями официальной пропаганды как Буденный, так и Блюхер (последний после успешного разрешения конфликта на КВЖД в 1929 г.) сделались национальными героями: о них слагались песни, снимались фильмы, писались книги. И еще один примечательный факт: в 20-е и особенно в 30-е годы ни одному объединению Красной Армии, отличившемуся в Гражданскую войну, не воздавалось столько почестей, как 1-й Конной. Ни одна общевойсковая, тем более конная (например, Вторая) армия не удостаивалась специальных приказов наркома и постановлений ЦИК СССР о награждении орденами большой группы ее ветеранов, как это было сделано в честь 10-й и 15-й годовщин 1-й Конной армии.

А претендентов на самое высокое воинское звание в СССР было вполне достаточно. Если исходить из должности Буденного (инспектор, т.е. начальник кавалерии, как рода войск), то следует отметить, что конница в тот период являлась не самым многочисленным и приоритетным из них. Исходя из такой постановки вопроса, нужно было бы пальму первенства отдать авиации и танковым войскам. Однако руководители этих родов войск Я.И. Алкснис и И.А. Халепский стали не маршалами, а всего лишь командармами 2-го ранга, т.е. на две ступени ниже Буденного. То же самое можно сказать и о Противовоздушной обороне, начальник Управления которого С.С. Каменев получил командарма 1-го ранга.

Если же подойти с другой стороны и рассматривать структуру ОКДВА, то она строилась и функционировала на правах военного округа и по его штатам, за небольшими исключениями (вроде наличия у ее командующего двух заместителей по политической части). В силу изложенного на получение звания «Маршал Советского Союза» с полным правом могли претендовать (и претендовали!) командующие войсками таких округов, как Московский, Ленинградский, Белорусский и Киевский. Соответственно И.П. Белов, Б.М. Шапошников, И.П. Уборевич и И.Э. Якир, ставшие командармами 1-го ранга. Из материалов архивно-следственного дела по обвинению Якира и Уборевича известно, что они считали себя в этом отношении сильно обиженными, до конца не оцененными. Оба эти военачальника, безусловно, имели все необходимые данные к тому, чтобы встать в один ряд с Буденным и Блюхером. В военном же отношении Якир и Уборевич считались в РККА гораздо выше инспектора кавалерии — об этом свидетельствуют многие их современники.

Видный военный теоретик Б.М. Шапошников, написавший в числе других и многотомный труд «Мозг армии», получивший в 1935 году воинское звание «командарм 1-го ранга», все-таки станет Маршалом Советского Союза, но это случится несколько позже — в 1940 году, после завершения финской кампании.

Большая группа военачальников РККА в ноябре 1935 года получила звание «командарм 2-го ранга». Половину этой группы составляли командующие войсками внутренних и некоторых приграничных округов (П.Е. Дыбенко, Н.Д. Каширин, М.К. Левандовский, И.Н. Дубовой, И.Ф. Федько). Другая половина представлена начальниками ведущих управлений наркомата обороны: Военно-Воздушных Сил — Я.И. Алкснисом, автобронетанковых войск — И.А. Халепским, боевой подготовки — А.И. Седякиным. Такое же звание получил и начальник Военной академии имени М.В. Фрунзе — А.И. Корк. Профессор той же академии И.И. Вацетис стоит в этом ряду несколько особняком. Видимо, были учтены его заслуги в должности первого Главкома Вооруженными Силами Республики в Гражданскую войну, чем-то другим объяснить данный факт невозможно. В среде высшего комначсостава РККА присвоение Вацетису такого высокого звания было понято правильно. Тем более что он для многих из них являлся учителем в прямом смысле, подготовив за почти два десятка лет работы не одну сотню выпускников через систему очного и вечернего обучения, а также ВАК и КУВНАС.

Округ округу рознь — такой напрашивается вывод при ознакомлении с содержанием постановлений ЦИК и СНК СССР и приказов наркома обороны о присвоении персональных воинских званий в 1935 году. Казалось бы, чем отличался Приволжский округ от Среднеазиатского, а Харьковский — от Забайкальского? На первый взгляд, предпочтение при этом необходимо отдать вторым: оба они являлись приграничными, тем более что войска САВО еще совсем недавно вели ожесточённые бои с басмачами, а сам округ всего несколько лет назад именовался фронтом, командовать которым доверяли не всякому военачальнику. К тому же САВО размещался на территории нескольких республик Средней Азии (а Восток, как известно, дело тонкое), установление советской власти в которых отнюдь не считалось до конца делом решенным. Примерно такое же положение наблюдалось и в Забайкальском округе: события на КВЖД были еще свежи в памяти, а Япония тем временем усиленно продолжала наращивать мощь своей Квантунской армии вблизи границ Советского Союза.

Таков взгляд сегодняшнего дня. Тогда же, в 1935 году, в представлении высшего партийного и военного руководства страны командующие некоторых округов оказались вроде бы людьми второго сорта. Это относилось в первую очередь к И.И. Гарькавому (УрВО), Я.П. Гайлиту (СибВО), М.Д. Великанову (САВО), И.К. Грязнову (ЗабВО), которые получили звание «комкор» — три ромба на петлицах. Между тем заслуг у них было нисколько не меньше, чем у других командующих, получивших более высокие воинские звания. Все они имели по нескольку орденов Красного Знамени РСФСР и союзных республик, в годы Гражданской войны не хуже других командовали дивизиями. Их боевые и партийные биографии во многом были схожи с теми, кто стал командармом 2-го ранга. В том числе и по продолжительности пребывания в должности командующего. Добавим, что Харьковский, Уральский и Забайкальский округа были сформированы в середине 1935 года: первые два — за счет разукрупнения соответственно Украинского и Приволжского округов, а Забайкальский — путем реорганизации Забайкальской группы войск ОКДВА. А посему Иван Дубовой, Илья Гарькавый и Иван Грязнов в роли командующих находились всего несколько месяцев, что, однако, не помешало Дубовому стать командармом 2-го ранга, а остальным — только комкорами. Все это не могло не вызвать у последних чувства обиды и несправедливости, ущемления своих прав и предвзятого отношения к себе со стороны руководства наркомата обороны и лично Ворошилова.

Совершенно иная картина наблюдается в отношении заместителей командующих войсками округов: все они оказались в равном положении, получив свои три ромба. И это независимо от разряда округа: что в ОКДВА (М.В. Сангурский), где командующим был маршал; что в упомянутом выше САВО (О.И. Городовиков). Исключение составил лишь заместитель из ЗабВО Яков Львович Давыдовский, которому оставили от его прежних четырех ромбов только два ( «комдив»). Почему это произошло, в силу каких обстоятельств и причин, сейчас трудно выяснить. Некоторые же детали подобных вещей изложил в разговоре с И.В. Дубинским летом 1936 года комкор С.А. Туровский — заместитель командующего Харьковским военным округом. Приведем часть этого диалога, где Туровский делится своими мыслями:

«...Удивляетесь — три ромба вместо четырех? После девальвации я получил прочное звание комкора... Я что? Потерял ромб, а иным вместо четырех ромбов дали три шпалы — полковника. Ворошилов говорит: «Чересчур много у нас развелось генералов». Вот и режут. Обиженные сунулись к наркому, а он им: «Вы знаете, какой чин Бека? Чин полковника. А он премьер-министр Польши! Так что не жалуйтесь...»{569}

Следует обратить внимание на такое обстоятельство — согласно Положению о командовании военного округа у командующего было два заместителя: один — по общим вопросам, а другой — по политической части. Роль последнего возлагалась на начальника политуправления округа. Кроме этого, в двух округах — Киевском и Белорусском, наиболее насыщенных кавалерийскими частями, — имелась и специальная должность заместителя по кавалерии. Такой пост соответственно занимали в 1935 году боевые соратники Ворошилова и Буденного — С.К. Тимошенко (КВО) и И.Р. Аланасенко (БВО). Вполне естественно, что оба они стали «комкорами».

Выше была упомянута должность заместителя командующего по политической части, он же начальник политуправления округа. Картина с присвоением воинских званий этой служебной категории выглядит следующим образом. Армейскими комиссарами 2-го ранга стали Г.И. Векличев (МВО), П.А. Смирнов (ЛВО), А.С. Булин (БВО), М.П. Амелин (КВО), С.Н. Кожевников (ХВО), А.И. Мезис (ПРиВО), Л.Н. Аронштам (ОКДВА). Всего же это звание получили 14 человек. Семь названных выше работали в военных округах, еще двое (А.С. Гришин и Г.И. Гугин) — на флотах, а остальные пять распределились так: два начальника академии — Военно-политической имени Н.Г. Толмачева (Б.М. Иппо) и Военно-хозяйственной (А.Л. Шифрес), а также заместитель начальника Политуправления РККА Г.А. Осепян, ответственный редактор газеты «Красная Звезда» М.М. Ланда и начальник Управления военно-учебных заведений РККА И.Е.Славин.

Казалось бы, должность начальника политуправления позволяла получить звание «армейский комиссар 2-го ранга» их руководителям во всех округах. Однако не тут-то было: если командующему «положили» на петлицы только три ромба, то тогда заместителю по политической части никак не полагалось иметь больше. Так оказалась обиженной еще одна довольно значительная по численности и своему влиянию группа военнослужащих.

Вероятно, Ворошилов и члены Высшей аттестационной комиссии при этом рассуждали так: «Если командующий получил «комкора», то и начальнику политуправления хватит «корпусного комиссара». Но такое утверждение подходило для САВО, ЗабВО, СибВО, но никак не соответствовало соотношению «командующий — начальник политуправления» в ЗакВО и СКВО, где первые лица имели звание «командарм 2-го ранга». Здесь, видимо, одним из доводов к тому, чтобы Г.Г. Ястребов (САВО), В.Н. Шестаков (ЗабВО), А.П. Прокофьев (СибВО), А.П. Ярцев (ЗакВО) и И.Г. Неронов (СКВО) получили «корпусного комиссара» было и то, что все они совсем недолго исполняли данную должность. На остальных округах сидели «зубры», возглавлявшие подобные политорганы по десять и более лет (А.С. Булин, С.Н. Кожевников, П.А. Смирнов). А вот в УрВО случился прецедент — начальнику его политуправления Г.А. Зиновьеву «пожаловали» только дивизионного комиссара. А посему напрашивается вывод, что командование УрВО не в почете было у наркома.

В нашей стране, да и вне ее, широко известно имя Я.К. Берзина — легендарного руководителя советской военной разведки в 20-е и 30-е годы. О нем написано немало произведений художественного и документального жанра. Наиболее правдивыми из них являются книги супругов Колесниковых и Овидия Горчакова. Из содержания этих книг усматривается, что в деятельности Берзина, как руководителя военной разведки, был перерыв, связанный с работой в должности главного военного советника при правительстве Испанской Республики в 1936 — 1937 годах. Но мало кто знает, что в Испанию он уезжал из Хабаровска, где с 1935 года исполнял обязанности заместителя В.К. Блюхера по политической части. Но мы уже упоминали Л.Н. Аронштама — начальника политуправления ОКДВА, он же заместитель командующего по политической части. Получается парадокс, не наблюдаемый ни в одном округе, — два человека на одной и той же должности, или, что будет точнее, — два заместителя по политической части. Такого еще не бывало в РККА! Но ведь и ОКДВА в Красной Армии была одна. Поэтому, видимо, Блюхер и получил на армии, т.е. на округе маршала, хотя в том же Киевском или Белорусском военном округах войск было не меньше, если не больше.

Даже если внимательно вчитываться в текст специального приказа НКО по поводу освобождения Я.К. Берзина от должности начальника Разведуправления РККА, то из него все равно не усматривается, что Яна Карловича снимают с должности, а между ним и руководством наркомата (Ворошиловым и Егоровым — начальником Генерального штаба) существуют какие-то серьезные трения и разногласия. Но то была ссылка! Почетная, но ссылка. И это понимали многие сотрудники центрального аппарата Наркомата обороны, понимал, конечно, и сам Берзин.

Поначалу один из лучших людей Красной Армии (так Берзин был назван в означенном приказе) поступил в распоряжение наркома. Пребывание в таком качестве затянулось у него почти на полгода. И только в конце сентября 1935 года появился приказ о назначении его на Дальний Восток: «Состоящий в распоряжении НКО СССР Берзин П.И. назначается 2-м заместителем по политической части командующего войсками ОКДВА (для руководства работой разведки)». Но почему инициалы «П.И.», а не Ян Карлович, как в предыдущем приказе? Опять очередная загадка, которых вокруг имени Берзина набирается немало.

Назначением вторым заместителем по политической части (первым являлся Л.Н. Аронштам), пусть даже к маршалу Блюхеру в ОКДВА, Ян Карлович, без всякого сомнения, чувствовал себя ущемленным, а его специальные (профессиональные) знания и навыки разведчика оставались в значительной мере невостребованными. К тому же при присвоении званий ему дали только корпусного комиссара — ведь он всего лишь второй заместитель!.. Когда же появилась возможность поработать за рубежом, Берзин сразу попросился туда. В конце 1936 года эта просьба была удовлетворена, и он стал первым Главным военным советником в Испании, разумеется, республиканской.

Если уж до конца рассматривать ключевые фигуры окружного аппарата, то необходимо выделить должность начальника штаба. В те годы, о которых ведется повествование, данный пост и лица, его замещавшие, явным образом недооценивались и принижались. Это, в частности, наглядно видно из анализа присвоения персональных воинских званий в 1935 году, когда эта категория комначсостава оказалась наиболее обделенной. Если все заместители командующих, как мы показали, стали «комкорами», то из начальников штабов никто не удостоился такого высокого звания, за исключением Н.В. Лисовского, который по возрасту и сроку пребывания в должности являлся старейшиной. Так вот только Лисовский — начштаба Приволжского военного округа — был удостоен звания «комкор», все же остальные — лишь «комдива» (Б.И. Бобров — БВО, П.И. Вакулич — СКВО, Г.С. Замилацкий — САВО, И.З. Зиновьев — СибВО, Д.А. Кучинский — КВО, К.А. Мерецков — ОКДВА, Я.Г. Рубинов — ЗабВО, С.М. Савицкий — ЗакВО, В.Д. Соколовский — УрВО, В.А. Степанов — МВО, П.Л. Соколов-Соколовский — ХВО, А.В. Федотов — Л ВО). Совершенно очевидно, что обиженных и недовольных среди данной категории оказалось предостаточно.

Большой разброс по шкале воинских званий получился среди начальников военных академий — здесь также ярко заметны пристрастия наркома. Если исключить из этого списка элитные вузы: Военную академию имени М.В. Фрунзе, начальник которой А.И. Корк был утвержден командармом 2-го ранга, и Военно-политическую академию имени Н.Г. Толмачева, работавшую под эгидой ЦК ВКП(б), — ее начальник Б.М. Иппо стал армейским комиссаром 2-го ранга, то некоторые руководители вузов оказались на положении пасынков, получив ровно половину того, что имели первые. Так, одним росчерком пера Ворошилова стали «комдивами» начальник Военной академии связи В.Е. Гарф, Артиллерийской — Д.Д. Тризна, «дивинженером» — начальник Электротехнической академии К.Е. Полищук, «дивврачом» — начальник Военно-медицинской академии А.Г. Кючарианц. Было и несколько «комкоров» — начальник Военно-инженерной академии И.И. Смолин, Военно-транспортной — С.А. Пугачев, Военной академии механизации и моторизации — М.Я. Германович, Военно-воздушной — А.И. Тодорский. Видимо, здесь было учтено то, что до академии все они занимали крупные должности в войсках: Смолин командовал Кавказской Краснознаменной армией, Пугачев — Туркестанским фронтом, а Тодорский и Германович работали заместителями командующих военных округов. Каждый из названных лиц, несомненно, рассчитывал получить более высокое признание своих заслуг перед советской властью, нежели как их оценил «железный» нарком и первый маршал страны.

- Коснемся еще одной, весьма своеобразной категории комначсостава РККА — военных атташе при полномочных представительствах СССР в других странах. Самым высшим для них оказалось звание «комкор», которое получили только два человека — В.К. Путна в Англии и Э.Д. Лепин — в Китае. Остальные же, в зависимости от прежних и настоящих заслуг, а также от степени близости и известности наркому, варьировались в диапазоне от «комдива» до «полковника». В число последних попали военные атташе в Болгарии, Иране, Афганистане, Латвии, Эстонии, Чехословакии, Финляндии. Характерно, что их «шеф» — начальник сектора военных и военно-морских атташе наркомата обороны А.А. Ланговой тоже ходил в полковниках, что лишний раз подчеркивает гораздо большую значимость и вес данного воинского звания в те годы, нежели в настоящее время.

Высшим тактическим соединением в РККА являлся корпус. Возьмем стрелковые корпуса. Всего их в 1935 году, с учетом Особого колхозного, было двадцать. Однако только немногие из их командиров получили наивысшее для этой категории командного состава звание «комкор». К таким избранным прежде всего следует отнести тех лиц, которые до назначения на корпус занимали крупные должности в центральном аппарате и были хорошо известны Ворошилову (дело в том, что присвоение званий от «комкора» и ниже являлось прерогативой наркома обороны): Г. И. Кулика, возглавлявшего Артиллерийское управление в конце 20-х — начале 30-х годов; М.В. Калмыкова — соответственно Командное управление; С.Е. Грибова — бывшего заместителя начальника Командного управления и др. Таковых из 20 человек набралось всего лишь шесть (30%). Все другие командиры стрелковых корпусов получили по два ромба «комдива».

Если брать в процентном соотношении, то подобная картина наблюдается в механизированных и кавалерийских корпусах. Так, из четырех командиров мехкорпусов Ворошилов «комкора» дал только одному Касьяну Чайковскому (11-й мехкорпус ЗабВО), остальные же три (М.М. Бакши, А.Н. Борисенко, Н.В. Ракитин) стали «комдивами». Несмотря на всю любовь к кавалерии, Климент Ефремович тем не менее не поспешил обласкивать своим вниманием командиров ее корпусов. «Комкором» стал только старый рубака Николай Криворучко, бессменно руководивший 2-м кавалерийским корпусом с 1925 года, приняв его сразу же после трагической гибели Григория Котовского. Четырем другим корпусным командирам пришлось довольствоваться лишь двумя ромбами на петлицах. Так что обиженных на Ворошилова среди командиров корпусов было предостаточно. А если добавить сюда и командиров авиационных корпусов (а их в конце 1935 года насчитывалось пять, и все они относились к типу тяжелобомбардировочных), никто из них «комкором» не стал.

В корпусном звене в число обделенных попали и начальники штабов. Менее половины из них получили «комбрига», остальные стали полковниками, хотя ранее, до присвоения воинских званий, значительная их часть имела более высокие служебные категории. То есть носили по одному ( «к-10») или даже два ( «к-11») ромба. Теперь же на петлицы легли по три «шпалы». И совсем считанные единицы попали в высший комначсостав из числа начальников штабов дивизий. За 1935 — 1936 годы из этой категории «комбрига» получили только три человека: И.Г. Бебрис (1-я Туркестанская горнострелковая дивизия), В.В. Корчиц (19-я стрелковая дивизия), В.В. Косякин (27-я стрелковая дивизия).

И в это же самое время «комбригами» становятся несколько командиров полков. В данном случае трудно проследить логику в поступках Ворошилова. Дело в том, что это высокое звание получили совсем не командиры прославленных полков, не герои Гражданской войны, широко известные в стране и армии, а лица, можно сказать, второго эшелона, не проявившие сколь-нибудь себя в военной науке и практике. К тому же и руководили они не кадровыми полками, а всего лишь запасными и территориальными (М.С. Ткачев, И.Ф. Николаев, П.Л. Рудчук). Как же тут не быть обиде — многие начальники военных училищ, командиры артиллерийских, авиационных и механизированных бригад застряли на несколько лет в полковниках, в то время как к высшему комначсоставу причислялись лица, не имевшие, мягко говоря, к тому достаточных оснований.

Итак, основная масса командиров корпусов стала «комдивами», а дивизий — «комбригами». В первое время такое положение, когда командира корпуса называли комдивом, а командира дивизии — комбригом, вносило сильную путаницу и сумятицу, вызывало порой недоумение и даже иронические замечания. Однако вскоре все стабилизировалось, вошло в привычную колею, ибо люди постепенно привыкли и к новым званиям, и к знакам различия.

В наркомате обороны предполагали, что какой-то процент обиженных будет — как в центральном аппарате, так и в войсках. На деле их оказалось во много раз больше, чем «планировали» нарком Ворошилов и Фельдман, начальник Управления по командному и начальствующему составу РККА. И прежде всего в среде высшего комначсостава: в их числе оказались упомянутые выше командующие войсками округов (САВО, ЗабВО, УрВО, СибВО). То есть им пришлось снять с петлиц своих форменных кителей и гимнастерок по одному ромбу, что было для них, безусловно, психологически неприятным событием. К тому же их заместители получили точно такое же звание «комкор», что нарушало важнейший кадровый принцип — «категория заместителя — на ступень ниже».

Уже отмечалось, что такие военачальники, как И.Э. Якир, И.П. Уборевич, И.П. Белов, получившие «командарма 1-го ранга», были удивлены и обескуражены, узнав о присвоении маршальского звания командующему ОКДВА В.К. Блюхеру. Все они с одинаковым успехом могли рассчитывать на это высокое воинское звание. А почему бы и нет! Округа у них перворазрядные, а у Белова к тому же и столичный. Войск у них (корпусов, дивизий и бригад) было не меньше, чем у Блюхера, а в Киевском и Белорусском — даже больше. Добавим и тот факт, что Блюхер до назначения в ОКДВА работал заместителем у Якира. Притом Якир. единственный среди командующих округами, являлся членом ЦК ВКП(б), и у него, как ни у кого другого, были все основания претендовать на маршальскую звезду. Правда, звездочку он получил, но то был всего лишь дополнительный знак на петлицы к его прежним четырем ромбам.

Не в пример Блюхеру, обласканному Сталиным, незаслуженно обойденной вниманием посчитала себя часть политсостава ОКДВА. Как явствует из донесения дивизионного комиссара И.Д. Вайнероса, бывшего заместителя начальника политуправления ОКДВА, политработники этой армии в 1935 году были весьма обеспокоены тем, что на всю Особую Краснознаменную не дали ни одного корпусного комиссара, кроме Я.К. Берзина.

Обделенным оказался и профессорско-преподавательский состав военных академий. А ведь среди него находилось много лиц, имевших в прошлом большие заслуги перед страной и занимавших крупные должности в Красной Армии — от командующих армиями и фронтами до Главкома Вооруженными Силами Республики. Немало там было преподавателей, возглавлявших в свое время штабы фронтов, округов, армий. Основная масса таких лиц сосредоточилась на кафедрах Военной академии имени М.В. Фрунзе. Самое большое, что им дали, — это звание «комдив».

Его получили немногие — Н.Г. Семенов, В.С. Лазаревич, Е.Н. Сергеев — в прошлом командармы, начальник штаба ряда фронтов Н.Н. Шварц и еще несколько человек. Исключение было сделано только для бывшего Главкома профессора И.И. Вацетиса — он остался при своих четырех ромбах. Подавляющее же число преподавателей стало комбригами и полковниками, что, естественно, вызвало поток мотивированных жалоб и критики в адрес руководства Наркомата обороны и лично наркома.

Если исходить из географии военных округов, то, по сравнению с восточными, к западным округам Ворошилов при раздаче воинских званий оказался более благосклонен — то ли по причине важности данных стратегических направлений, то ли из-за личных симпатий к их кадрам, но факт остается фактом: они как в количественном, так и в процентном отношении значительно выиграли. Что же касается аппарата НКО и Генерального штаба, то тут тоже не обошлось без обид: только начальники некоторых управлений, как мы уже показали, получили командарма 2-го ранга, все остальные стали комкорами и даже комдивами. В Генеральном штабе у маршала Егорова не оказалось ни одного заместителя в звании командарма 1-го или 2-го ранга. В частности, очень рассчитывал получить «командарма 2-го ранга» С.П. Урицкий — начальник Разведуправления РККА, однако и он стал только комкором.

Возвращаясь к вопросу об авторитете Ворошилова в Красной Армии и отношении к нему Сталина, следует отметить, что эти отношения в разные годы были различными — от дружески-приятельских в 20-е и первой половине 30-х годов до холодно-безразличных и даже неприязненных.в последующие годы. В рассматриваемый нами период (1937 — 1938) отношение Сталина к Ворошилову (и соответственно к кадрам РККА) стало меняться в худшую сторону. Откровенно говоря, Сталин никогда не считал Ворошилова выдающимся полководцем и военачальником, хотя и не мешал официальной пропаганде вовсю превозносить заслуги и доблести «первого маршала».

Кукушка хвалит петуха... Ворошилов не оставался в долгу, приложив много усилий для возвеличивания заслуг Сталина перед партией и государством. Крупным вкладом в такое восхваление явилась его статья «Сталин и Красная Армия», приуроченная к 50-летнему юбилею Генсека (21 декабря 1929 г.) и опубликованная в «Правде». Основная цель этой слащаво-хвалебной статьи — восполнить «имеющийся пробел» в исследовании военной деятельности Сталина, как «одного из самых выдающихся организаторов побед Гражданской войны». В статье Ворошилов на полном серьезе утверждал, что все основные победы, одержанные в Гражданской войне (под Царицыном, Пермью, над Деникиным, Юденичем, Врангелем и другими), были достигнуты благодаря исключительным организаторским способностям Сталина.

Характерен сам по себе и такой факт. Сталин, ознакомившись в рукописи со статьей, сделал некоторые замечания. Например, первоначально там было написано, что у Сталина ошибок было меньше, чем у других. Это положение насторожило вождя, и он, по свидетельству Р.П. Хмельницкого, зачеркнув ее красным карандашом, сделал следующую пометку:

«Клим! Ошибок не было, надо выбросить этот абзац...» И расписался тем же толстым красным карандашом...{570}

В массовом сознании сформировался устойчивый образ монолитного Политбюро ЦК ВКП(б). Этому в значительной мере способствовала печать, в огромном количестве тиражируя фотоснимки президиумов различных съездов, конференций (партийных, комсомольских, профсоюзных, женских, стахановских и т.п.), на которых всегда рядом, плечом к плечу, сидели Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович, Орджоникидзе и другие члены Политбюро. Наибольший же интерес к себе при этом привлекали Сталин и Ворошилов: первый как Генсек, первое лицо в партии и стране, а второй выгодно выделялся своей формой одежды, будучи единственным военным среди членов Политбюро в предвоенные годы.

Однако на деле все обстояло далеко не так. Снова обратимся к воспоминаниям адмирала Кузнецова. «К этому времени (предвоенному. — Н. Ч.) относится и другой факт, заставивший меня серьезно задуматься о роли Ворошилова в верхах. До тех пор я просто представлял, как и все мы, небольшие командиры, что Сталин и Ворошилов — это дружно и согласованно работающие люди, и то, что делается в Вооруженных силах, делается, безусловно, с ведома и после совета с Ворошиловым...

...Я старался разобраться, что к чему. Со временем убедился, что Сталин не только не считался с Ворошиловым, но и держал его в страхе, и последний, видимо, побаивался за свою судьбу. «Вас подводили ваши помощники, вроде Гамарника», — сказал ему как-то при мне Сталин. И сказано это было таким тоном, что, дескать, он, Ворошилов, тоже несет ответственность.

В небольшом влиянии Ворошилова на дела уже в тот период я убедился потом окончательно. Как-то в 1940 году, докладывая флотские вопросы, я сослался на его мнение, думая, что это мне поможет. Тогда Сталин встал и сердито одернул меня: «Что понимает Ворошилов в делах флота? Он понимает только, как корабли идут полным ходом и песок летит из-под винтов»{571}.

Все это, видимо, в значительной степени повлияло и на решение о создании Наркомата Военно-Морского Флота. Раз у Сталина сложилось такое мнение о Ворошилове, он уже не мог оставить за ним руководство морскими делами, когда в стране приступили к строительству морского и океанского флота. По свидетельству адмирала Н.Г. Кузнецова, Ворошилов остался недоволен таким решением и не единожды высказывал это свое недовольство флотским руководителям.

Масштабы репрессий против кадров Красной Армии в 1937 — 1938 годах напугали даже его, члена Политбюро. Обеспокоенный проблемами личного благополучия, Ворошилов все более сдавал свои позиции и терял свое лицо в армии. Кузнецов утверждает, что в эти годы большие армейские вопросы Ворошилов уже не решал, и они исходили непосредственно от Сталина, а более мелкие решал Генеральный штаб во главе с чрезвычайно осторожным Б.М. Шапошниковым. «...Все знали, что если вопрос попал к Ворошилову, то быть ему долгие недели в процессе подготовки... Это был уже не оперативный и решительный работник, а вредный для дела старый авторитет...»

В середине 30-х годов Ворошилов становится фактически бледной тенью Сталина, безропотным исполнителем его воли, планов и самодурства. Бесхребетность этого прежде храброго человека, не получавшего упреков в отношении личного мужества, во второй половине тридцатых голов неприятно поражает. Дело доходило до того, что на заседаниях Политбюро, при решении какой-либо проблемы путем опроса, Ворошилов по-лакейски подобострастно повторяет слово в слово резолюции, исполненные рукой Сталина. Так было, например, на пленуме ЦК ВКП(б), обсуждавшем поведение Н.И. Бухарина и А.И. Рыкова. С ними обоими у Ворошилова до этого многие годы сохранялись неплохие отношения, а с Бухариным — даже дружеские. Впрочем, как и у Сталина с Бухариным.

Так было и в отношении группы Тухачевского в июне 1937 года, когда обвиняемым накануне суда разрешили обратиться с заявлениями к Сталину и Ежову. При этом следователи настойчиво внушали им, что покаяние и полное признание ими своей вины помогут сохранить жизнь. Поступившие заявления направили членам Политбюро, и каждый из них выразил свое отношение к участи того или иного арестованного военачальника — оно оказалось полностью негативным. Так, Сталин на заявлении Якира написал: «Подлец и проститутка». Ворошилов верноподданнически соглашается с этим мерзким определением в адрес одного из опытнейших и авторитетных командующих войсками округов, его ближайшего подчиненного: «Совершенно точное определение». Такую же пометку сделал и Молотов. Лазарь Каганович, жестоко разгромивший кадры Наркомата путей сообщения, пошел еще дальше, написав на бумаге Якира: «Мерзавцу, сволочи и б... одна кара — смертная казнь»{572}.

Одновременно с реабилитацией членов группы Тухачевского шла проверка обоснованности обвинений в адрес другого заместителя Ворошилова — Яна Борисовича Гамарника. В известном приказе НКО № 96 от 12 июня 1937 года его имя упоминается в уничижительном плане в одном ряду с Тухачевским, Якиром и Уборевичем, он представлен там как мерзкий предатель и лакей империализма, память о котором навеки должна быть проклята. Одним словом, в судьбе Гамарника Ворошилов сыграл неблаговидную роль. Когда-то неплохие (в конце 20-х и начале 30-х годов) их отношения к 1937 году вконец испортились. Правда, широкому кругу командиров РККА об этом не было известно, однако люди, близкие к окружению Ворошилова, знали, что Гамарник во многих вопросах солидарен с Тухачевским, Якиром, Уборевичем — основными критиками наркома по проблемам военной доктрины, обучения войск, технического перевооружения вооруженных сил.

После ареста Леплевского, Ушакова, Николаева, Агаса, Фриновского, Радзивиловского, Ежова и других лиц, принимавших активное участие в расследовании дела «о военном заговоре», было установлено, что показания о причастности к нему Гамарника получены незаконными методами.

И все это для того, чтобы придать самоубийству начальника Политуправления РККА другую причину, чем это было в действительности.

Главная военная прокуратура изложила все эти мотивы Генеральному прокурору СССР Р.А. Руденко, а тот, в свою очередь, направил 22 июля 1955 года записку в ЦК КПСС. В конце записки содержался следующий вывод: «При таком положении сомнительные показания Тухачевского, Якира и Уборевича, при отсутствии других объективных доказательств, не могут быть положены в основу обвинения Гамарника Я.Б. в изменен Родине, и это обвинение с Гамарника Я.Б. должно быть снято»{573}.

Президиум ЦК КПСС решил согласиться с предложением Генпрокурора. Генерал юстиции Б, А. Викторов передает содержание своего разговора с Руденко: «Когда Роман Андреевич сообщил нам об этом решении, мы спросили его: «А как реагировал на ваше предложение член Президиума ЦК К.Е. Ворошилов?»

— Как? Да никак. Куда денешься. Со скрипом, но проголосовал «за»{574}.

После смерти Сталина Ворошилов начинает понимать, что наступила новая эпоха и что необходимо и думать, и поступать по-новому. Однако у него это не всегда и во всем получалось. Особое неприятие у Ворошилова, в то время Председателя Президиума Верховного Совета СССР, вызвало решение Н.С. Хрущева выступить на XX съезде партии с докладом о разоблачении культа личности Сталина. О своей готовности выступить с этим докладом Хрущев сообщил членам Президиума ЦК КПСС, в том числе и Ворошилову, во время одного из перерывов между заседаниями съезда. Высшие партийные сановники не поддержали нового Генсека. Ворошилов отреагировал особенно нервно: «Разве возможно все это рассказать съезду? Как это отразится на авторитете нашей партии, нашей страны? Этого же в секрете не удержишь. Что же мы скажем о нашей личной роли?.. Нас притянут к ответственности»{575}.

Но Хрущев все-таки выступил со своим докладом. Дальнейшее свое развитие тема сталинских репрессий получила и на XXII съезде КПСС, где ему крепко досталось от делегатов, обвинивших маршала в пособничестве творимому произволу. Пришло время и ему каяться — известно заявление Ворошилова, в котором говорится, что он «полностью согласен с проведенной партией большой работой по восстановлению ленинских норм партийной жизни и устранению нарушений революционной законности периода культа личности» и глубоко сожалеет о том, что в той обстановке сам допустил ряд ошибок.

С 1953 по 1960 год Ворошилов находился в должности Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Мы точно не знаем, мучила его совесть или нет, появлялись ли перед его глазами «кровавые мальчики» — лица своих подчиненных, арест которых он с легкостью необыкновенной санкционировал десятками и сотнями. Но точно известно другое — не одобряя в целом курс на разоблачение культа личности, он в 1955 — 1956 годах поддержал просьбы о реабилитации тех командиров, кого знал много лет по службе в Красной Армии. Правда, личные, т.е. письменные, отзывы он не любил давать, их крайне мало, буквально считанные единицы. Больше известны резолюции Ворошилова на письмах и жалобах на его имя, как формального главы государства — их в определенной степени можно посчитать за отзывы. В своих резолюциях он писал следующее: «Знал, как преданного командира», «Сомневался, что может вредить», «Был отличным политработником» и тому подобное.

Вполне естественно, что в бытность наркомом обороны Ворошилов хорошо знал начальников главных и центральных управлений РККА, подчиненных ему лично. Таких, например, как Инженерное, Санитарное, Химическое, Ветеринарное и др. Обязанности начальника Химического управления РККА до 5 июня 1937 года исполнял коринженер Я.М. Фишман. Судили его дважды: в 1940 году от Военной коллегии он получил десять лет ИТЛ и второй раз от Особого Совещания в 1949 году — ссылку в Красноярский край.

В 1954 году, возбудив ходатайство о реабилитации, Фишман обратился за поддержкой к своему бывшему начальнику. Вот фрагмент этого письма. «В течение 17 лет на мне лежит позорное пятно государственного преступника. Я не раз писал, еще будучи в заключении, о своей полной невиновности, но безрезультатно. Все предъявлявшиеся мне обвинения были лживы от начала до конца...

В настоящее время дело о моей реабилитации находится в Главной военной прокуратуре (ул. Кирова, 14), но лежит уже 8-й месяц, и неизвестно, когда пересмотр будет закончен.

У меня есть ряд научных трудов по химии, часть которых внедрена в нашу промышленность, накоплен большой опыт за 40 лет работы по специальности, есть незаконченные научные работы, но я не имею возможности вести научную работу, так как не имею для этого необходимых условий...

Я ни в чем не злоупотреблял Вашим доверием. Я ни в чем не провинился ни перед нашей Великой Коммунистической партией, ни перед нашей Советской Родиной. Я прошу Вас только об одном — Вашей помощи в ускорении пересмотра моего дела и в восстановлении моего честного имени»{576}.

Письмо дошло до адресата. Через десять дней после его отправки Ворошилов наложил на нем следующую резолюцию: «Тов. Руденко Р.А. Очень прошу ускорить рассмотрение дела гр. Фишмана, которого очень хорошо знаю и всегда сомневался в его виновности».

Вот так — «очень хорошо знаю и всегда сомневался в его виновности»! А как же быть с его санкцией на арест Фишмана? А как объяснить безответные заявления Якова Моисеевича, которые он за долгие годы своего заключения десятками направлял руководителям партии, государства, прокуратуры и лично Ворошилову? Ответ один — в те годы Климент Ефремович побоялся заступиться за человека, которого, как он говорит, хорошо знал и высоко ценил. Боялся, видимо, запачкаться, ходатайствуя за политзаключенного. Хотя сделать это в отношении Фишмана было гораздо легче, нежели относительно кого-либо другого — Яков Моисеевич с 1937 года трудился в так называемой «шарашке» — Особом техническом бюро. Кстати, вместе с выдающимися конструкторами: самолетов — А.Н. Туполевым, минометов — Б.И. Шавыриным, двигателей для ракет — В.П. Глушко и др. И свои десять лет заключения Фишман пробыл от звонка до звонка.

Бывший секретарь Ворошилова корпусной комиссар Иван Петухов, отбывая наказание в ИТЛ, умер в конце мая 1942 года. Вдова Петухова в 1954 году обратилась к Ворошилову с заявлением о посмертной реабилитации мужа. На этом заявлении, как и в случае с Фишманом, маршал отписал Генпрокурору СССР: «Прошу рассмотреть, помочь. Петухова лично знаю (работал у меня в секретариате), уверен, что пострадал без вины и во всяком случае невиновен в предъявленных ему преступлениях»{577}.

Перестройка совсем не означает, что надо становиться лицемером. Однако в случае с Ворошиловым происходит именно такое превращение — в зависимости от обстановки и политического климата оценка одного и того же человека у него меняется на прямо противоположную. Сравните слова приказа № 96 от 12 июня 1937 года: «Мировой фашизм и на этот раз узнает, что его верные агенты Гамарники и Тухачевские, Якиры и Уборевичи и прочая предательская падаль, лакейски служившие капитализму, стерты с лица земли...»

И строки его небольшого очерка в юбилейном сборнике «Ян Гамарник», изданном к 80-летию со дня рождения последнего: «Вся сравнительно короткая жизнь Яна Борисовича Гамарника — это трудовой и ратный подвиг... Ян Гамарник на любом посту работал с полной энергией. Он показывал пример простоты и скромности, органически не терпел кичливости и зазнайства. Он был настоящим большевиком-ленинцем. Таким он и останется в сердце тех, кто знал его лично...»{578}

Ворошилов многие годы являлся пособником Сталина. И следует согласиться с генерал-лейтенантом юстиции Б.А. Викторовым, бывшим заместителем Главного военного прокурора, отдавшим немало сил и времени работе по реабилитации жертв политических репрессий, который резонно ставит вопрос о том, чтобы объявить преступником, наряду со Сталиным, и его многолетнего соратника К.Е. Ворошилова. Несмотря ни на какие заслуги в прошлом...

Дальше